Стефания

Стефания. Рассказ.

***

Со Стефанией мы познакомились случайно, на лекции по истории в университете, куда я ходил вольнослушателем. Она училась на заочном, была старше меня на несколько лет и у нее была семья: сын, дочь, и муж. На самом деле у нее было совсем другое имя и обычная человеческая фамилия, но она бесцеремонно поправляла, когда ее называли им, говорила, что ее это бесит. У нее были длинные, всегда растрепанные темные рыжеватые волосы, длинные ресницы и темные глаза. Она постоянно курила между лекциями, носила в кармане электрошокер, которым иногда щелкала себя в тыльную сторону руки, чем приводила в недовольство окружающих. Одевалась она в тяжелое черное пальто, длинные темные юбки и всегда ходила без шапки, даже в самый мороз. Ее можно было даже назвать красивой, но что-то в ее лице и взгляде заставляло настораживаться, а манера постоянно перебивать и многословно и бескомпромиссно говорить о каких-то совершенно не относящихся к делам вещах, философствовать и почти по-мужски высокомерно демонстрировать свои знания, превращало любой разговор с ней в очередной, путаный, постоянно перескакивающий с одной темы на другую монолог. Она всегда говорила только о том, что было интересно только ей, и несмотря на всю ее словоохотливость, все так или иначе сторонились ее.
- Истеричка, ненормальная, психопатка! – говорили о ней за глаза, насмехались сокурсницы. Одна как-то прямо так и заявила это ей, на что Стефания так громко и страшно рассмеялась на ее слова, что та съежилась от страха и в смятении отошла от нее.
- Что ты там все время пишешь и рисуешь? – как-то спросила она меня строго, сверля своим взглядом, колючих, напряженных глаз – покажи.
Мне стало ужасно стыдно, но не потому что я считал свою писанину дурной. Конечно же каждый графоман, каждый художник недоучка и каждый бренчащий в подворотне три аккорда пьяница всегда мнит себя непризнанным гением, но, зная ее критичный, напористый и бесцеремонный нрав, ее задернутую до небес самооценку и ее резкость, я постеснялся и уклончиво сказал что подумаю.
- Ну и о чем ты пишешь? Про звездные войны, аниме или что там у вас еще? – не унималась она, стояла передо мной, прижав к груди свою большую черную кожаную папку, как будто одновременно закрываясь ей от меня и при этом, дерзя мне прямо в лицо.
- Читала «Властелин Колец» Толкина? – срывающимся, лепечущим голосом, как будто контуженный ее тяжелым и раскаленным, как кузнечный молот, мысленным ударом спросил я. Обычно я сам всегда любил разглагольствовать окружающим о том, что считал важным и нужным, но сейчас отчетливо осознавал, что, наверное она хочет просто поддеть меня и ничего хорошего из такого разговора не получится.
- Книга неплохая – высокомерно засмеялась она и тут же аргументировала – но в жизни все это не работает.
- Нет! – сверкнув глазами, принимая вызов, уже твердо ответил я. Это спустя годы я понял, что во многом она была права. Почти во всем, о чем она постоянно говорила, рассказывала мне и другим, но тогда я начал возражать, доказывать ей, что все совсем иначе, что это она не понимает, на что она как всегда напустила на себя высокомерный вид, заявила что я незрелый малолетка, в результате чего мы еще два часа проговорили в коридоре. Вернулся я домой полностью усталым, разбитым и обессиленным. В ушах повторялись, звенели ее чеканные, как заученные лозунги, слова. Голова кружилась, как будто она залезла в нее и потопталась ногами прямо по моему мозгу. Я был настолько истощен и измочален, что даже не стал ужинать, просто упал на кровать и уснул.
Через несколько дней, когда я снова пришел на лекцию, я подошел и поздоровался с ней. Она улыбнулась одним краем рта и без всяких приветствий спросила меня, принес ли я ей что-нибудь из своего творчества. У нее было такое лицо, как будто она спрашивала меня это только для того, чтобы сказать какую-нибудь мерзость и самоутвердиться, но я ответил, что не приносил. Оправдался, что она и не напомнила, а когда началась лекция, просто взял и подсел к ней за парту
- Я замужем – пренебрежительно бросила она и, как будто показывая мне неприличный жест, продемонстрировала палец с кольцом.
- Я ничего и не предлагаю – смутился, ответил я.
- У меня двое детей – с еще более широкой и вызывающей улыбкой заявила она, как будто проверяя, что я на это скажу.
- Молодец – точно также неприятно, как и она, улыбнулся, ответил я – если только ты замужем не за черным.
- Я расистка, монархистка, фашистка и христианка! – гордо, со смехом заявила она, так что ее услышали их соседних рядов – я за прекрасный белый мир, с кострами инквизиции и крестовыми походами!
Все в аудитории обернулись к нам. Как всегда она говорила так напористо и громко, как будто читала лекцию сразу для всех вокруг. Преподаватель с кафедры внизу нахмурился, подвинул на носу очки и предложил ей встать на его место и прочесть лекцию про Ивана Грозного вместо него.
- Ага, выучусь и еще прочту – уклончиво ответила она вместо того, чтобы скромно промолчать и устыдиться. Подхватив свои папку и пальто,  вышла из аудитории, оставив меня наедине с рассерженным преподавателем и насмехающимися сокурсниками.
- А как ты все успеваешь? Ну и с детьми и на лекции – спросил я, когда как-то увидел ее в кафе.
- Никак – просто ответила она, глядя в окно на синий вечерний снег и желтые фонари – купи мне кофе.
Я купил. Мы сели за столик и заговорили.
- С родителями мужа оставляю – внезапно, в очередной раз перескочив с темы на тему, заявила она. Закатила глаза и отчего-то прямо при всех в студенческом кафетерии громко, как будто жалуясь, начала говорить о том, что вышла замуж еще в шестнадцать, и что муж на несколько лет старше нее, что он какой-то там бизнесмен. Она даже не знает, что у него там за дело и вообще ей плевать и все равно.
- Я его ненавижу. Всех ненавижу! – тяжело выдохнула, почти как зарычала, призналась она уже на улице.
В этот момент у нее были такие страшные глаза, как будто она хотела вцепиться в кого-нибудь и растерзать на куски, но я смело встал перед ней и заявил.
- Да уроды вообще, бесят все просто! Козлы, твари тупые, все просто достали, суки!
На что она внезапно громко рассмеялась, схватила меня под локоть и потащила от университета прочь.
- Пусть сдохнут мрази, и все горят в аду! – с наслаждением сказала, ответила она.
На набережной было очень холодно. На Неве стоял  лед. Подъехал троллейбус, студенты набились в него так, что невозможно было закрыть дверь. Неподалеку остановилась черная и дорогая машина, замигала рыжими фарами. Стефания подошла к ней, не прощаясь со мной, села в нее. Когда они отъезжали, стараясь не смотреть в ее сторону, я все-таки смог разглядеть водителя – крепкого, по виду сильного, но изможденного мужчину лет тридцати. У него было хоть и плотное, но как будто осунувшееся лицо и измученные усталые глаза. Когда Стефания села рядом с ним, мне показалось, что она сказала ему что-то очень дурное.
- Я тоже пишу книги – призналась она, как-то подойдя ко мне, когда я сидел на подоконнике, разговаривал с сокурсниками о какой-то несущественной ерунде – вот и хожу сюда. Я же только девять классов закончила, и то на тройки. А когда ничего не знаешь, ничем не интересуешься, сидишь дома, деградирует мозг.
Так, прервав наш разговор, постоянно и невпопад перебивая всех, кто пытался тоже принять участие в общении, она в две минуты распугала наш мужской студенческий кружок.
- Ты так и не показал свои тексты – заявила она мне.
В этот момент мне стало совсем неприятно. Она смотрела на меня так, как будто хотела сожрать. Забрать мои разум и душу, подчинить себе. Выпить до дна, переломать своей необузданной силой, превратить в сухую, мертвую и безвольную тень точно также, как она извела, выпила до дна, выжгла своего мужа, обратив этого наверное решительного и сильного человека в жалкого, не смеющего возразить ей подкаблучника. 
- В нее легко влюбиться, подсесть на нее – внезапно подумал я, любуясь ей – и он влюбился, а она своей силой, своим безудержным рвением, своей волей подчинила, превратила в бесхребетную тряпку, сломала его.
Вслух же сказал другое.
- Ты тоже так ничего и не принесла.
- Еще принесу – ответила она с такой улыбкой, как будто я уже был ее рыцарем, дающим присягу, у ее престола. Так началось наше общение. В те годы я только недавно съехал от родителей и снимал точку в промзоне старого, давно остановленного предприятия. Просторную залу с бетонными стенами, окнами за которыми был цементный цех, колоннами и низким, серым потолком. Чтобы украсить свое суровое жилище, я повесил на стены старые ковры, свой плащ на вешалке и синее, украшенное белой звездой знамя. Приволок купленные в комиссионке за какую-то мелочь, подавленный диван, обшарпанный кофейный стол и несколько таких же старых и потрепанных стульев.
Здесь можно было шуметь по ночам, и никому не было до этого никакого дела. Мы все тогда были молоды, нам было от восемнадцати до двадцати двух. Мы были восторженными романтическими юнцами и девицами, которые только почувствовали себя по-настоящему самостоятельными от матерей и отцов, и у каждого впереди была целая долгая и счастливая жизнь. Светлая, радостная, еще не омраченная ни дурными событиями, ни гнетом плохих новостей, ни страхом, ни враждой, ни горьким опытом. Мы собирались у меня кругом друзей. Делали амуницию для тренировок и походов, обсуждали самые разные темы от компьютерных игр и фехтования до истории, философии и религии. Спорили с пеной у рта, ругались, по-детски пили пиво по паре банок на каждого на вечер, играли по сети на моем компьютере и принесенных ноутбуках и Стефания, только переступив порог нашей цитадели, едва лишь познакомившись с нашим небольшим творческим сообществом, сходу завладела умами всех, кто был в нем.
В обычной жизни озлобленная, пренебрежительно-циничная и суетливая, как будто страдающая сильным недостатком мужской любви, порой она бывала невыносима, и с ней было просто невозможно. Но преображаясь в обществе приятных ей людей, облаченная в нарядное длинное платье, тщательно причесанная и с накрашенными ресницами, наигранно-высокомерная, недоступная и восторженная, она излучала какую-то демоническую энергию, как будто отражая свет иного, невидимого всеми другим людям мира. Сияла какой-то яркой, ледяной и потусторонней красотой. Резкая и при этом одновременно сдержанная, наделенная необычайным, можно сказать даже нечеловечески-редкостными искренними простодушием и благородством, она как-то внезапно стала почти самой главной в нашем клубе. Застроив всех девиц, ловко и одновременно изящно и твердо указав место пытающимся заигрывать с ней парням, при этом заставив каждого выполнять то, что ей было от него нужно, она виделась мне какой-то средневековой герцогиней с безумной фантастической гравюры. Реликтово-дикой, напористой, отстраненной и проницательно-мудрой. Благосклонной и готовой миловать, и при этом одновременно холодной и безразлично-жестокой.
Как-то принеся с собой откуда-то круглую керамическую черно-багровую чашу, она велела мне наполнить ее вином и встать всем в круг. Резко вскинула голову, закатив глаза, обернулась к темному ночному небу за окном, перекрестившись с такой силой и скоростью, как будто хотела разбить себе пальцами плечи и лоб, произнесла.
- Веру вашу, верность вашу, служение ваше, да помянет Господь Бог во Царствии своем!
Отпила из нее первой и передала дальше, чтобы все по очереди также пили из нее. Этот ритуал вызывал у всех одновременно яростное, почти что физически ощутимое, звеняще напряжение и жгучий восторг. Из всех кого я когда-либо встречал, наверное, она была единственной, кто имел право проводить такое.
Как это не было парадоксально при всей ее фанатичности, сколько я ее знал, она ни разу не ходила в церковь. Впрочем, никогда и не говорила, портив нее. Уверенно называя и являя себя непримиримой экзальтированной христианкой, она как будто жила в параллельном мире со всеми остальными верующими, но какая-то непоколебимая и светлая, как удар молнии, потусторонняя, нечеловеческая, праведность, как будто физически ощущалась в ней, проскальзывала в ее словах, сквозила в ее взгляде, жестах и образе. Иногда, когда она смеялась над какой-нибудь глупостью или шуткой, или искренне, как будто расслабившись на миг, улыбалась какой-нибудь ерунде, она казалась мне самой обычной молодой человеческой женщиной, но как только она произносила слова не похожих ни на что, как будто придуманных ей самой молитв, от ее звенящего ледяного голоса пробирала дрожь. Как будто накатывала штормовая волна, и казалось что от той силы и уверенности, что она вкладывала в них, вот-вот поднимается ветер, погаснет свет и вылетят стекла.
Вечерами, уже в темноте, стоя у окна с чашей, неподвижно гладя в небо или на огонь свечи, сидя боком на стуле, держа в руках большую кружку с кофе, или откинувшись на диване, положив ногу на ногу, она заводила разговоры о своих видениях, мыслях и снах. Как будто пересказывала какую-то книгу. В ней было о том, что придет срок  и все изменится, что обязательно наступит Царствие Божие и что оно будет не похоже ни на что из того что мы можем представить или придумать. О новом, небывалом рассвете, о кошках на мостовых Небесного Иерусалима. О летящих звездах, о голосах и огнях в тревожном и тихом ночном мраке. О музыке, звучащей в темноте и слышимой только ей одной. О том, что ярость воинов Христовых не ненависть, но служение, о смирении палача, заносящего топор для казни преступника. О том, что взявший в руки меч ради защиты веры, умирает душой ради спасения множества будущих жизней и душ. О стойкости солдата исполняющего приказ, о том, что смерть это не конец, о том что человек отвергший Бога это пустая и бездушная оболочка. О прощении только поверженного или мертвого врага, о бессмысленности покаяния на коленях под приставленным к виску дулом. О том, что Бог нарочно посылает людям горести, чтобы закалить их. Научить твердости и войне, бороться с неправедностью окружающего мира, в поте лица и крови зарабатывать себе Царствие Небесное и хлеб свой.
О том, что еще придет время новых христианских королевств. О праведных армиях и бесчисленных украшенных крестами знаменах. О новых исповедниках и добродетельных епископах, о благочестивых генералах, героях и монархах, о миллионах держащих оружие крепких рук.
- Так еще будет. Но это только отсветы. Предвестники, истинной, грядущей зари – убежденно говорила она, рассказывая о будущих переменах, о большой войне, о кровавых сражениях и о победе: тяжелой и страшной, но неминуемой, безоговорочной и полной.
Пересказывала истории о праведности и героизме. О самоотверженном служении, о непоколебимой вере, искреннем разуме и твердой воле. О будущем и конце времен, о том, как остынут небо и земная твердь, потухнет солнце, остановится ветер и погаснет последняя звезда. О поднявшемся из земли и воскресшем мертвом христианском воинстве. О разрушающемся мире, об искажении, и уверовавших разумных машинах, что придут на смену вымершим неправедным людям. О принявшей Христа синтетической нежити, о планарных дисках Божьего Творения, других мирах и иных звездах. О машине Великого Архитектора, что вместо топлива питается страданиями злодеев заслуживших по своим неправедным делам ад. О вечноголодных и уродливых тварях бездны, о ее сводящем с ума страшном белом шуме. Об убивающих душу через познание мироустройства демонах, и о Лунном Драконе, что вернулся из тьмы. Отверг своего господина сатану и склонился перед Христом.
В такие моменты в ее словах была какая-то особенная, завораживающая сила. Яростная, бескомпромиссная и бесспорная. Ее глаза становились исступленными и неподвижными, а слова звучали так, как будто она заранее заучила и теперь проговаривала их, вкладывая в них все свое вдохновение, все свои душевнее и физические силы. Доказывала, объясняла, как будто пытаясь зажечь, вдохновить на эту битву, как можно больше сердец, успеть, пока не подошел какой-то ведомый только ей срок.
Когда же она приходила ко мне раньше других, и больше никого не было, чаще всего она просто молча бросала на спинку кресла свою сумку и пальто и без сил падала на низкий потрепанный диван. Закинув ноги в черных плотных чулках на подлокотник, заложив руку за голову, лежала, без перерыва курила свою трубку. Прикрыв свои неподвижные и исступленные усталые глаза, отдыхала, сидела без движения, тяжело, глубоко и хрипло дышала так, как будто ей не хватало воздуха. Я же всегда садился в кресло рядом и молчал или предлагал ей сделать растворимую лапшу, кофе или бутерброд. В такие моменты мне не раз казалось, что она сейчас заплачет. Что еще чуть-чуть, и она не сдержится и закричит, а из ее усталых, отчаявшихся, наполненных стылой перегоревшей тоской глаз беспрерывным и горьким потоком польются соленые, обжигающие слезы. В такие периоды мне всегда было очень больно и страшно за нее, но она только еще плотнее сжимала зубы, поводила головой, тяжело и хрипло выдыхала и еще больше хмурилась. Я видел и понимал, что она была на пределе. На краю исступления, отчаяния и истерии, за которыми только черно-серая, перебивающаяся кровавым стуком сердца страшная и гнетущая тревога. Безудержная, всеиспепеляющая паника, сковывающий волю и разум страх, ненависть, непроглядная глухая депрессия, тьма и боль. Но она держалась, точно зная, что дав себе волю выместить все свои отчаяние, разочарование, сомнения, страх и злобу, она неминуемо начнет ломать и калечить тех, кто верил ей, восхищался и слушал её. Наполнять сердца уже не фанатичной и крылатой, сокрушающей все на своем пути, верой, а страшной и неизлечимой, подламывающей, лишающей всяких сил апатией и безысходностью. Все видели и понимали это и искренне хотели хоть как-то помочь ей, но она только кривила губы и отстранялась со словами:
- С нами Бог! Он не оставит нас!
С неподвижными, полными отчаяния и боли глазами, произносила весело, уверенно и громко.
- Он всегда поможет! Христос же Воскрес! Все будет хорошо!
- Да. Она такая – как-то печально, со вздохом, сказал ее муж, который тоже в кокой-то момент начал заходить к нам в гости. Поначалу он, конечно же пришел с претензией и чуть не устроил драку. Это было отвратительно. Он думал, что я увел его жену, но убедившись, что все совсем не так и мы именно «те самые, которые бегают с мечами по лесам» и здесь есть о чем поговорить с самыми разными людьми, сам стал заезжать в наш клуб, и даже несколько раз бывал на тренировках. Во время наших собраний он обычно сидел в кресле в углу. Устало откинувшись, вытянув ноги, задумчиво молчал, наверное, отдыхая от дел, или каких-то своих проблем и забот. У него был резкий, порывистый нрав, он говорил, что учился в военном училище, но что-то потустороннее, как будто отсвет сияния Стефании, одухотворяло его простое и человеческое, можно даже сказать примитивное, всегда напряженное и угрюмое лицо. Когда он приходил, Стефания почти не обращала на него внимания, только иногда пренебрежительно падала к нему на колени, как на подлокотник кресла или приказывала скинуться на чай, как будто демонстрируя всем свою власть над ним. Глядя на такое, мне все время становилось стыдно и жаль его.
- Забирай ее к себе! – внезапно заявил он как-то, когда мы сидели с ним вдовеем поздно ночью и пили водку.
- Нет – твердо ответил я – она твоя жена. Я не коснулся и принципиально не коснусь ее.
- Поэтому и забирай! – ударил кулаком по столу, со злобой сказал он.
- Нет – все также ответил я.
- Ей осталось полгода – внезапно сказал он – пусть хоть счастлива будет.
- Почему полгода? – удивился я.
- Ты не знал? Она не сказала? У нее рак! Неоперабельная опухоль мозга.
Через пару дней она снова пришла ко мне. Она была в веселом настроении. Села на диван и, приготовившись говорить, закурила, закатила глаза, мечтательно улыбнулась.
- Почему ты не лечишься? –  встал перед ней, строго спросил я ее.
- Зачем?! – сразу догадалась о чем я, громко и иронично рассмеялась она – от такого просто впадают в кому. Это безболезненная и легкая смерть и не надо ничего делать. Самоубийство грех, Господь Бог не любит этого, а надо мной Он смилостивился, и надо просто подождать еще чуть-чуть. Я просто закрою глаза, а потом проснусь. Буду жить в городе у холодного моря, где электричество и свечи, серая река, тайга, средневековые замки, высокие набережные и синий залив. Камни, обломки скал и старые дома. Смелые христианские рыцари без страха и упрека, грохот копыт боевых коней и пение рогов. Волынка и холодный морской ветер. Крестный ход с огнями и мечами, вера, твердая как сталь, и непреклонная как всепоглощающий огонь. Где шпили церквей, мостовые из черного булыжника и только светлолицые и светловолосые люди. Где стучат по камням обитые железом колеса телег и эхо шагов. Где чугунные решетки и разноцветные стекла витражей. Где звонят отдающие от каменных стен колокола, где все праведные и верны Христу. Там все будет по-настоящему, не как здесь. Здесь мне нечего ждать, не на что надеяться, незачем жить. Здесь таких как ты и я больше нег, здесь все иначе, здесь так никогда не будет.
Я подошел к ней, хотел сесть рядом, взять ее за руку, но передумал и отошел. Вечером она осталась у меня. Наступила ночь. Мы лежали в одежде на большом надувном матрасе, не касаясь друг друга. Она не спала. Устав говорить, снова лежала без сил, улыбалась в темноте, смотрела в серый, подсвеченный желтыми фонарями, внизу под окнами, бетонный потолок. Внезапно мне подумалось, что сколько за эти месяцы я видел ее горя, страха и ненависти, но так ни разу и не увидел ее слез. Мне было страшно и волнительно, я очень хотел протянуть руки, коснуться ее, взять ее за плечи, крепко ободряюще обнять ее. Утешить, прижать к себе, бесконечно гладить ее длинные рыжеватые волосы, ласкать целовать ее… Но я не сделал ничего из этого, сжал зубы, пошел и перелег на диван.
- Жаль, что мы не встретились раньше – разгадав мои мысли, мечтательно, одобрительно и грустно сказала она в темноте - я оставлю тебе свои эскизы, наброски и черновики. Напиши и издай их. Я тебе верю, ты сможешь.
Ее не стало в начале лета. Мне позвонил ее муж, с каким-то облегчением и грустью сказал, что она упала на улице. Неделю она лежала в реанимации, а потом умерла. На похоронах я видел ее родственников.
- Я ее воспитывала, одевала, обувала, молилась за нее, а она, сатанистка, только хамила мне! Говорила, ты мне не мать, ненавидела меня, только и ждала когда я сдохну! На головку больная! Не работала, не училась, детей бросила! – грубо нажаловалась, заявила ее мать.
С ней никто не согласился. Я хотел возразить, начать ругаться и спорить с ней, но промолчал. Мне было грустно, и я твердо знал ответ, почему так произошло. Как бы Стефанию не звали на самом деле, кем бы она ни была, для меня она навсегда останется той, кем она как будто в шутку, одновременно иронично и серьезно называла себя сама – дочерью Лунного Дракона.


***

Доктор Эф.