ЖЕНЩИНЫ И Я
Никогда не понимал женщин. Женщины для меня - это бомбы самого замедленного действия. Если бы я был сапером, я бы обязательно погиб на женщине. Я бы бросился на нее всем телом, чтобы спасти окружающих от нее. Вот как я бы погиб, если бы мог. Глупо как-то.
Вот она сидит перед тобой, смотрит на тебя, а что произойдет дальше – одному Богу известно. Может это неправильно - так к ним относиться? Женщины они как звери у дрессировщика. Если дашь слабину, повернешься спиной на секунду и все – тебя уже съели. Если бы я был уверен, тверд, честен – женщины видели бы во мне опору, крепость без брешей в крепостных стенах. Они бы за меня прятались. А я выкидываю все время какие-то штуки, веду себя то изысканно и благородно, то совершенно по-свински. Может быть, все дело в этом?
Нет, не то чтобы я женщин ненавидел. Я совсем не мизагинен. Просто странные они какие-то. Мужчины прямолинейнее, проще. А женщины – нет. Странное у меня от них чувство. Ну, про кошек и собак говорить вообще глупо – это уже давно стало общим местом. И про Стриндберга с его войной полов. Я часто эту историю вспоминаю.
Я вот рассказываю, вы мне головою киваете- «да, мол, знаем», а на самом деле, людей которые об этом ничего не знают – абсолютное большинство. Хотите пример? Поднимите руки, кто понимает, о чем я говорю.
У Стриндберга книжка есть такая – «Слово безумца в свою защиту», он там пишет о своей многолетней ненависти к собственной жене. И о том, как они друг друга не понимали. Очень это похоже на правду.
Дети их, правда, потом говорили, что папа на маму напраслину возводил (вот мой редактор написал, что это слово с ярко выраженной негативной или иронической окраской – но я этого, собственно, и добивался). Но дело-то ни в этом. Просто Стриндберг это чувствовал острее, переживал это как недоверие, ревность, ненависть. А на самом деле все очень просто – разные мы очень. И никогда не будем похожими. И делать все будем иначе. И замечать это чаще.
Наверное, я зря с вами так запросто разговариваю – получается у нас с вами иллюзия бесхитростности. В речи моей проскакивают просторечные обороты, речевой мусор. Может показаться, что я очень и очень простой человек. Это не так.
Я специально так делаю – когда человек думает, что он умнее автора, ему это лестно с одной стороны, но проходит время – очень и очень недолгое, и становится откровенно скучно. Автор, или актер, или кто бы то ни было должен быть чуть выше что ли, умнее – как хороший собеседник, с которым интересно было бы разговаривать.
В этом и заключается секрет большого искусства – показаться простым и открытым, чтобы потом все твои тайны медленно всплывали наружу. Я ему очень хочу научиться.
Женщины в таком искусстве редко что понимают, им нравятся глянцевые упаковки, блестящие искры и огни. Они в этом не виноваты, никто не виноват. Нас так воспитывают.
Я сам знаю несколько людей, которые всерьез думают, что если у них будет та или другая вещь, жизнь их переменится сразу, и сами они тоже переменятся. И я даже знаю людей, которые так твердо в это верили, что действительно менялись. Но это не всегда были перемены к лучшему.
Одна моя девушка очень хотела тушь – такую, чтобы сначала красиво положить основу, а потом саму тушь. Я ей ее не купил. Она очень переживала тогда. Потом увидела ее у подруги – бог весть, что ее подруга за эту тушь сделала, все какие-то подбандитки у нее в знакомых ходили, спала с кем ни попадя – зато тушь! Так вот увидела и говорит: «Что-то она мне не понравилась – вся в комочках. Черт знает что».
У нее был такой красивый румянец – когда утром я просыпался и смотрел на нее, я поражался даже. На ее ланитах (да, да, именно такое слово) как будто солнце начинало свой новый день. Очень красиво – не передать. Сейчас, у меня в памяти это еще красивее, чем было тогда на самом деле. Почти идеально. Круче, чем у всех девочек с персиками вместе взятых. Потому, что это самая настоящая молодость и жизнь. Ведь даже самая короткая молодость и самая короткая жизнь лучше одной увековеченной.
Не понимаю, зачем он ее рисовал, эту девочку. Ну, кроме денег, конечно. Он ведь была дочкой Морозова или Мамонтова – не помню точно. Ведь рисовал, понимая, что стремится к недостижимому, ясно, отчетливо понимал, наверное. И все равно рисовал. Зачем? Зря Платон предлагал поэтов выгонять из своего идеального государства – их пожалеть надо было. Художники люди больные, они всегда чуть больше хотят.
Как это объяснить не знаю.
БАБУШКА
Собственно, как и говорится в заглавии, это история с бабушкой. Место действия кафе. Понимаете – это должно быть кафе-столовая, не обычное, в которое заходят с улицы, а такое ведомственное, что ли. В постсоветских учреждениях, где нет кухни, на которой сотрудники могут приготовить себе еду, или разогреть в микроволновке какую-нибудь стряпню, принесенную из дома, есть, обычно, такое кафе-столовая.
Самое замечательное из подобных учреждений – кафе-столовая в Пассаже. В принципе, туда может зайти любой желающий, если он знает, где искать. Есть такие столовые в универсамах, в универмагах, в институтах и в техникумах – трудно точно описать, где они есть, а где их нет. Это надо чувствовать.
Кормят там не бесплатно, но по сравнению с уличными кафе – цены божеские. Какую-нибудь котлету, наполовину состоящую из булки – наследие советских столовок, старые кадры не подводят - там всегда можно получить за смешную цену. Кетчуп и хлеб – за деньги. В таких местах бесплатно – только соль.
Мое кафе-столовая находилось в клубе моряков, где организация, в которой я тогда работал, занимала целый этаж, по договоренности с дирекцией этого заведения.
Место было интересное. Очень там было все перемешано. Если бы можно было сделать продольный разрез этого здания, то, может быть впервые, зрители смогли бы увидеть настоящее симультанное и абсолютно разнородное действие, к которому так стремятся отдельные режиссеры и художники.
Помимо нас там было много всего – на первом этаже в конторе делали наружную рекламу, что-то уносили-приносили, каждый раз распахивая для этого обе половинки огромной деревянной входной двери. Где-то на втором была репетиционная точка – оттуда раздавалось мерное уханье бочки и лязг тарелок, шелест или рев электрогитар, гудение баса.
Видимо, худрук местного ВИА уберег остатки жалкие остатки былой советской роскоши – тяжелые фанерные колонки, микшерный пульт с гордым названием «ПМ 001», барабанную установку «Амати», переливающуюся от искусственного перламутра и блесток. И все эти неисчислимые сокровища (а на самом деле, мишура, оставшаяся от чьей-то прежней, давно закончившейся жизни) за умеренную плату сдавались на почасовой основе подросшему молодняку, осваивавшему дешевые китайские гитары.
Там же регулярно проводились какие-то переаттестации по технике безопасности. Мрачные немолодые люди, политруки на пенсии, по-мальчишески задорно тянули билеты и отвечали на вопросы, чтобы снова продемонстрировать высокий уровень безопасности труда на каком-нибудь «Хреноперегоночном заводе №3». А по дороге домой (это я уже фантазирую) они заходили в рюмочную, чтобы пропустить заслуженные сто грамм дагестанского коньяка «пять звездочек».
Кроме того, там проходили всякие слеты ветеранов. Их там подолгу мурыжили, точнее они мурыжили друг друга, собирались все время, проводили какие-то собрания. А на праздники у них были разные торжественные банкеты. Бутылка водки на стол из восьми человек.
Как я понимаю, система это была со своей строгой иерархией. Были у них свои генералы и свои рядовые. Это только кажется, что время всех уравнивает, и что немногие оставшиеся в живых ветераны все одинаковые. Как-то так получается, что рядовые, сержанты – многие уже поумирали. Просто их было больше, чем генералов, полковников и майоров. А если внимательно присмотреться, можно заметить, что сейчас их уже примерно поровну осталось. Почему? Ответ напрашивается сам собой.
Работяги, пришедшие с фронта, встали у своих станков – распорядок дня с семи до пяти, в пятницу в полдень все уже пьяные. Видимо такой образ жизни не идет на пользу пролетариату. Работа – проклятие пьющего класса, как изящно выразился Уайльд.
Короче говоря, к теме - ветераны эти собирались, обсуждали что-то, чтобы раз в три месяца на законных правах получить гуманитарную посылку от детей тех самых врагов, которых они разбили в сорок пятом. А также делегировать представителей (из «генералов») для общения с властями, то есть с собственными детьми, от которых они видели гулькин хрен.
Неважно. Мы подходим к сути дела, и писать становится труднее.
История на самом деле очень простая. Наглый молодой менеджер в недорогом, но представительном костюме, новых итальянских туфлях, и галстуке от Эрменгильдо Зеньи (еще не прожженном сигаретой – это случится позже) заходит в столовку, чтобы съест свой законный обед. Салат, первое, второе, стакан сока. Скромная сумма. Не о чем говорить.
Пока я заказывал, в столовку вошла бабушка. Она как-то нелепо помялась у стойки, посмотрела на скромные цены, перечитав меню несколько раз. Заказала тарелку супа и чай. Очень скромно. Просяще. Даже спросила у молодой официантки, покормят ли ее. Когда та ответила утвердительно, бабушка достала свой кошелек.
Знаете, есть такая разновидность старушечьих кошельков. Очень-очень старых, советских. В них мелочь и свернутые бумажки вперемешку. Два стальных закрученных усика движением большого и указательного пальца открывают его с негромким щелчком.
Неважно. С тарелкой супа бабушка подошла ко мне, попросила разрешения сесть. Нет смысла отказывать. Да.
Взяв ложку, она очень медленно и аккуратно, бережливо начала есть. Не торопясь. Очень медленно. Я, помню, отметил даже – почему так медленно? Жидкий столовский суп – нечего смаковать.
Видимо, по старческой привычке давно одинокого человека она начала говорить. Знаете, такое непроизвольно бывает. Это не помешательство. Просто так говоришь сам с собой, иногда к беседе подключаются окружающие. Но, по большому счету, это не важно.
- Дорого как. Как дорого.
Я взглянул на нее, занятый разрезанием куска мяса. Она на меня. Выцветшие глаза, очень ясные и светлые.
- Не могу уже ездить на эти собрания. Все говорят, говорят. Еду два часа сюда, два обратно. Не поеду больше, - сказала она.
Чай ее был несладким – видимо, заплатить за сахар она уже не смогла.
Знаете, я, наверное, очень неправильно все объяснил, потому что понять, почему я так заплакал после ее слов, вам трудно.
Я ронял соленые капли в тарелку с недоеденным куском свинины и рисом, нагнув голову, чтобы никто не видел, как я плачу.
Нелепо засуетившись, я подбежал к стойке, заказал каких-то конфет, шоколадку, пару дешевых пирожных. Подбежал к столу, свалил все это перед бабушкой. Она все пыталась узнать, чем она меня так расстроила, видимо чувствовала себя виноватой.
Я не смог объяснить. Не в состоянии был разговаривать. Выбежал оттуда.
ЧЁРНЫЕ ОЧКИ
Я очень бы хотел быть старым ковбоем. Таким, из разряда: «Спили мушку, парень, спили мушку». Потому что финальная сентенция этого рассказа очень пафосная. У меня бы хорошо получилось.
У меня есть приятельница Ирина. Она старше меня на добрый десяток лет. Очень хорошая. Трудно объяснить насколько. По профессии – дизайнер.
Человек она очень странный, на взгляд обывателей. Так, у нее бывают периоды любви к одному цвету. Одно время она любила синий. Ходила в синих вещах разных оттенков. Синее пальто, синий шарф, синие брюки, синий свитер, синяя ленточка в очень длинных и красивых рыжих волосах.
Да, кстати, у нее роскошные волосы. Такое чувство, что она не стригла их с самого рождения. Конечно, это неправда, но ощущение такое создается. Согласитесь, сейчас трудно встретить зрелую женщину с длинными волосами – женщины полюбили стрижки, мелирование, которое обязательно нужно состригать через некоторое время, вместе с волосами.
А еще говорят, что когда человек подстригается, он прощается с прошлым, обновляется. Все свое прошлое, всю свою память Ирина носит с собой.
Определенно – она фрик. Мне нравятся фрики. Свою непохожесть на остальных они выставляют напоказ. Быть фриком по принуждению или по желанию – невозможно. Это серость всегда видно издалека. Необычных людей мало, и попытаться подделать эту неповторимость невозможно. «Трудно утаить, еще трудней симулировать».
На ее счет у меня есть одна догадка. Когда я рассказал ей о своей теории, Ирина мне потом целых два месяца повторяла мою сентенцию. И до сих пор помнит.
Высказывание, в общем-то, нехитрое. Такое. Люди – это, вообще говоря, не такие уж простые человеки, какими они кажутся на первый взгляд. На самом деле, все они пришельцы из разных пространств и времен. Мы, в этом смысле, со всех сторон окружены чуждым разумом. А откуда он появился – из другой Галактики, или из соседней квартиры, разница, по-моему, небольшая.
Вот мой двоюродный брат, к примеру. Он так искренне любит The Cure, A-ha и Depeche Mode, что одного взгляда на него достаточно для того, чтобы понять, что перед тобой выходец из девяностых годов прозападного толка.
В этом смысле Ирина еще большая инопланетянка. Она любит Питера Гэбриэла, но не с его теперешними пластинками (я пробовал дарить), а того, старого. Ее забавляет старик Оззи Осборн. А еще она любит сериалы «Симпсоны» и «Футурама», Эшера, Хокусая, карикатуры шведского художника, фамилию которого я забыл, литературу странного постмодернистского свойства – фамилии авторов тоже мною забыты или не вспомнены, Кампари биттер и черные оливки без косточек. Она заразительно, но негромко смеется, и любит утвердительно говорить «Ня» с отчетливым младенческим акцентом.
В моей классификации она занимает строчку «зрелая-молодая урбанистическая художница-ведьма с европейским сознанием, и американскими трезвым умом и раскрепощенностью, застрявшая в конце 80 – начале 90-х».
Я уверен, что это вводное описание нисколько не поможет в понимании той истории, которую я все же пытаюсь рассказать. Так, просто, я хотел бы увековечить, Ирину, а точнее мою память о ней. А, на самом деле, все это, конечно, так же соотносится с правдой, как испанское апельсиновое дерево и тот пакетированный сок, которым мы разбавляем водку до отверточного состояния.
Итак, у Ирины была собака, спаниель Снуп. Он был единственным мужчиной, который прожил с нею вместе десять, или пятнадцать лет.
Она его очень любила. Сильно. Очень сильно.(Не знаю как тут писать. У меня все чувства, вообще, всегда выходят очень сухими. Не знаю, как это передать. Могу только до бесконечности повторять одно и то же слово до тех пор, пока не станет ясно – это действительно так).
Снуп прожил свою жизнь, и вот наступила его собачья старость. Он начал подбаливать. Ирина с тревогой следила за этим процессом, и ее тревога прорывалась в разговоры, когда она выходила со мной покурить свои длинные и тонкие сигареты.
Здоровье Снупа все ухудшалось. Ирина ходила мрачная, неразговорчива, скрывая и пряча в невинных беседах те самые глубины, которые каждый из нас маскирует словом «Нормально» в ответ на, по сути, не требующее ответа, безразличное «Как дела».
У старого спаниеля отнялись ноги. Он уже ползал за своей хозяйкой по квартире, преданно и стоически перебирая передними лапами. Как какой-нибудь раненый партизан за фашистским танком. Не смешно, на самом деле. Кажется, иногда животные бывают еще большими стоиками, чем люди. В такой преданности действительно есть что-то героическое.
Я, со своим здоровым юношеским цинизмом, однажды спросил Ирину, что же дальше. Дело близилось к очевидному концу, откуда у меня взялась такая жестокость – ума не приложу. Есть у меня такое качество, сродни жестокости врача, говорящего пациенту, что жить ему недолго.
Сам не знаю, зачем мне эта честность гребаная нужна. Нормальные люди обходят такие темы в своих разговорах, сопереживают молча. Что же я лезу в душу к людям – просто ума не приложу. Мне и самому от этого живется нелегко. Ну, в общем, сам до конца не понимаю. А о том, что понимаю, не напишу никогда.
Итак, вопрос задан. Будь я настоящим писателем, я бы тут замедлил время, описал мизансцену, что-нибудь вроде: «Она задумалась, опершись о стену. Сигаретный дымок невесомо струился в воздухе», и так далее. Но я не могу. Я не помню, а врать не хочу. Я и так уже столько напридумывал.
Короче говоря, она сказала, что, когда этот день настанет, она не придет на работу. И вот этот день настал. И она не пришла. Просто
А через месяц у нее умерла подруга. Она была лесбиянка, вполне одинокая, по рассказам Ирины, и несчастная. И в этот день Ирина пришла в черных очках. Я первый раз видел эту взрослую самостоятельную ироничную женщину растерянной и плачущей.
Она, кстати, остается такой же сильной, умной и язвительной эксцентричной красавицей и до сих пор. У меня теплеет все внутри, когда я о ней думаю.
Финальная сентенция была уложена Ницше в одну фразу. У меня, вот, не получилось. Но здесь все просто.
У каждого из нас есть дни, когда мы не выходим на работу, или приходим на нее в черных очках. Это самый четкий и правдивый ответ на мой вопрос.
И у самого успешного яппи, вылизанного с ног до головы, совершенного в своей беспощадности, где-то глубоко, в самом его далеком кармане есть футлярчик с черными очками. Наверное.
ЯЛЬ АТ АН (или Я и латан, или…а, черт с ним)
Когда мы с нею и с ее мужем напились узо, и я поехал к любимой девушке, а застал у нее другого, и выломал дверь в квартиру к ее подруге, и надавал ей пощечин, а потом мне набили морду, и чуть не выкинули с одиннадцатого этажа, а потом приехала милиция, и меня сдали, и всю ночь я просидел в камере с человеком, который кричал «Бляяядь! ****ь!», а потом вышел на улицу, поймал машину и поехал домой, и не пошел на работу, а когда пришел с лицом, замазанным тональным кремом – мой контракт уже передали другому, и когда я начал залупаться, а меня вызвали к генеральному директору, которой (она была женщиной) я сказал в лицо, что именно из-за нее мои клиенты отказываются со мной работать, и когда меня уволили с треском в течение пяти минут – она сказала, что я обнулился.
Это умение видеть сквозь цепочку событий финал, некое единое целое, я очень уважаю в ней. Часто ведь людям просто не хватает широты охвата или умения взглянуть по-другому на ту или иную вещь. Это самая распространенная причина.
Бывает и сложнее – люди способные на вышеописанное, неосознанно отказываются обобщать или делать выводы. Часто мы не даем себе элементарного мужества, чтобы свести воедино две или три вещи и понять, что и как происходит.
Наверное, это такая реакция самозащиты – я отгораживаюсь от неудобного мне мира, не вписывающегося в гармоничную картину моего представления о нем.
Это стремление продлить прекрасное мгновение стоит дорого, но я покупаю.
Что к ней не имеет никакого отношения.
С ней все иначе.
Здесь, формально, нужно было и закончить. Стремительно сужающаяся воронка из слов требовала написать еще что-нибудь вроде: «Ааа», и поставить точку. Но именно потому, что мы с вами занимаемся не формальными поисками в литературе, а моим публичным психоанализом, продолжу.
Я знал ее, когда ей было пятнадцать, а мне семнадцать лет. Оба, в принципе, были тогда еще не мышонками и не лягушками, а неведомыми зверушками. Причем зверушками довольно жизнерадостными. Этой жизнерадостности хватало для задавания глупых, но иногда довольно ехидных вопросов всяким разным дядям в эфире маленького регионального канала. Где мы, собственно, и познакомились.
Со временем, я чувствую, этой жизнерадостности не убавляется. Мы оба, правда, стали скрытнее и замкнутее, умнее, образованнее. Но что изменилось, по большому счету?
Не знаю, о чем дальше писать.
ВЕРА
Похоронили веру. Нет не так.
Похоронили Веру.
Говорят, что есть долг памяти. И что долги надо отдавать. Наверное.
Меня не было. Не присутствовал. Репетиция с группой – не мог отменить. Не ел кутьи, не пил водки. А должен был. Так говорят.
Не люблю я эти похороны. Никто ничего не понимает, жалко всем очень – но и только. Сердце не чувствует.
Да и что это значит, чувствовать?