Гинц.
Здесь читаю "Доктор Живаго" и взрослым взглядом это произведение дышит совсем другим духом (смыслом).
Это конечно классический русский роман с поиском истины, но без нахождения её автором. Читатель подключаясь к тексту вливает в роман жизненный опыт находит свой личный смысл.
Страна летела в "штопор", ад первой мировой напрочь выбил все идеалы из человеческих масс. А именно тогда народ стал массой! Колоссальная ротация войск, беженцев, голодающих во время Гражданской, интервентов, вражеских армий, белых красных, зел;ных, чехов, немцев, петлюровцев.
И для удержания пришедших в движение "тектонических плит" требовались люди с "новым мышлением"!
А мы наблюдаем молоденького комиссара Гинца которого временное правительство отправило в войска заниматься личным составом западного фронта.
В кратце дело было так, Гитцу дали сотню казаков для разоружения дезертиров 212 полка. Гитц прибыл к солдатам и стал им читать проповедь, про патриотизм и нравственность. Все слушали эти мантры, но вскоре устали. Казаки убрали шашки и пошли брататься с двести двенадцатым!
Гитц понял, что он не какой не "колдун-оратор", побежал к станции, упал в бочку, получил пулю и был заколот штыками.
Вот судьба демократа, идеалиста не понимающего народа.
Что же нужно было сделать ему, что бы выполнить задачу по разоружению 212 полка.
Примеры есть! Как то Нестр Махно вызвал атамана Григорьева на совет и убил его там. Бригаде Григорьева было объявлено, что произошел несчастный случай.
Гитц должен был выступить перед дезертирам примерно так:
- Вы молодцы, Великая Россия благодарна вам, исполинам и богатырям. Прошу вас братушки проследовать с нами к расположению, там вас жд;т баня, харчи денежное довольствие от самого Александра Фёдоровича Керенского. Скоро прибудет эшелон и вы братцы отправитесь к своим бабам и детишкам.
Кончилось то время когда офицерская падаль била вас по мордам! Не будет больше золотопогоной мрази. Сами мы себе начальники и офицеры! Правда ребятки?
- Правда...
- Давайте-ка выделите самых уважаемых у вас солдат, это будут старосты. Мы с ними и будем решать за харчи.
"Старосты" вышли из массы взбунтовавшегося полка и проследовали за Гинцом.
На пол дороги казаки оголили шашки и порубили зачинщиков восстания.
Гинц вернулся к 212 полку с двумя сотнями казаков и пулеметной командой. Полку было дано полчаса на разоружение. Двести двенадцатый сдался и был расформирован по боеспособным частям.
Вот как в оригинале у Пастернака.
На опушке казаки по команде сели в седла и поскакали на вырубки. Непокорных из двести двенадцатого окружили. Верховые среди деревьев всегда кажутся выше и внушительнее, чем на открытом месте. Они произвели впечатление на солдат, хотя у них самих были винтовки в землянках. Казаки вынули шашки.
Внутри конной цепи на сложенные дрова, которые утрясли и выровняли, вскочил Гинц и обратился с речью к окруженным.
Опять он по своему обыкновению говорил о воинском долге, о значении родины и многих других высоких предметах. Здесь эти понятия не находили сочувствия. Сборище было слишком многочисленно. Люди, составлявшие его, натерпелись многого за войну, огрубели и устали. Слова, которые произносил Гинц, давно навязли у них в ушах. Четырехмесячное заискивание справа и слева развратило эту толпу. Простой народ, из которого она состояла, расхолаживала нерусская фамилия оратора и его остзейский выговор.
Гинц чувствовал, что говорит длинно, и досадовал на себя, но думал, что делает это ради большей доступности для слушателей, которые вместо благодарности платят ему выражением равнодушия и неприязненной скуки. Раздражаясь все больше, он решил заговорить с этой публикой более твердым языком и пустить в ход угрозы, которые держал в запасе. Не слыша поднявшегося ропота, он напомнил солдатам, что военно-революционные суды введены и действуют, и под страхом смерти требовал сложения оружия и выдачи зачинщиков. Если они этого не сделают, говорил Гинц, то докажут, что они подлые изменники, несознательная сволочь, зазнавшиеся хамы. От такого тона эти люди отвыкли.
Поднялся рев нескольких сот голосов. "Поговорил. Будет. Ладно", - кричали одни басом и почти беззлобно. Но раздавались истерические выкрики на надсаженных ненавистью дискантах. К ним прислушивались. Эти кричали:
- Слыхали, товарищи, как обкладывает? По-старому! Не вывелись офицерские повадки! Так это мы изменники? А сам ты из каковских, ваше благородие? Да что с ним хороводиться. Не видишь что ли, немец, подосланный. Эй ты, предъяви документ, голубая кровь! А вы чего рот разинули, усмирители? Нате, вяжите, ешьте нас!
Но и казакам неудачная речь Гинца нравилась все меньше и меньше. "Все хамы да свиньи. Экой барин!" - перешептывались они. Сначала поодиночке, а потом все в большем количестве они стали вкладывать шашки в ножны. Один за другим слезали с лошади. Когда их спешилось достаточно, они беспорядочно двинулись на середину прогалины навстречу двести двенадцатому. Все перемешалось. Началось братание.
"Вы должны исчезнуть как-нибудь незаметно, - говорили Гинцу встревоженные казачьи офицеры. - У переезда ваша машина. Мы пошлем сказать, чтобы ее подвели поближе. Уходите скорее".
Гинц так и Поступил, но так как удирать потихоньку казалось ему недостойным, он без требующейся осторожности, почти открыто направился к станции. Он шел в страшном волнении, из гордости заставляя себя идти спокойно и неторопливо.
До станции было уже близко, лес примыкал к ней. На опушке, уже в виду путей, он в первый раз оглянулся. За ним шли солдаты с ружьями. "Что им надо?" - подумал Гинц и прибавил шагу.
То же самое сделали его преследователи. Расстояние между ним и погоней не изменилось. Впереди показалась двойная стена поломанных вагонов. Зайдя за них, Гинц пустился бежать. Доставивший казаков поезд отведен был в парк. Пути были свободны. Гинц бегом пересек их.
Он вскочил с разбега на высокий перрон. В это время из-за разбитых вагонов выбежали гнавшиеся за ним солдаты. Поварихин и Коля что-то кричали Гинцу и делали знаки, приглашая внутрь вокзала, где они спасли бы его.
Но опять поколениями воспитанное чувство чести, городское, жертвенное и здесь неприменимое, преградило ему дорогу к спасению. Нечеловеческим усилием воли он старался сдержать трепет расходившегося сердца. - Надо крикнуть им: "Братцы, опомнитесь, какой я шпион?" - подумал он. - Что-нибудь отрезвляющее, сердечное, что их бы остановило.
В последние месяцы ощущение подвига, крика души бессознательно связалось у него с помостами и трибунами, со стульями, вскочив на которые можно было бросить толпящимся какой-нибудь призыв, что-нибудь зажигательное.
У дверей вокзала под станционным колоколом стояла высокая пожарная кадка. Она была плотно прикрыта. Гинц вскочил на ее крышку и обратил к приближающимся несколько за душу хватающих слов, нечеловеческих и бессвязных. Безумная смелость его обращения, в двух шагах от распахнутых вокзальных дверей, куда он так легко мог бы забежать, ошеломила и приковала их к месту. Солдаты опустили ружья.
Но Гинц стал на край крышки и перевернул ее. Одна нога провалилась у него в воду, другая повисла на борту кадки. Он оказался сидящим верхом на ее ребре.
Солдаты встретили эту неловкость взрывом хохота, и первый спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а остальные бросились штыками докалывать мертвого.