0. Предисловие.
Так повелось, что уже какое-то время я периодически пишу коротенькие тексты (слово «посты» только под скобки — консерватизм, так его) для сообщества @sunwayoga (Йога. Путь к солнцу.). Это такие нравоучения-размышления в рамках оговоренной тематики. Обычно Елизавета просто подкидывает мне словечко, вроде: «понимание» или чего-то такого в духе крайне осознанных личностей, а я с глубины своего дна, стараясь не грешить многословием, тщетно пытаюсь взлететь до указанной высоты. Что получается — уже другой вопрос. Как правило, что-то далёкое от художественности.
Но вот последнее время в моих текстах стал выскакивать некий Сергей, а следом за ним его небольшие приключения, щедро разбавленные мыслями на тему.
Правда, ситуация, кажется, меняется.
Однажды, в конце зимы, зависая в какой-то прострации и ничегонеделании в одном из отелей Санкт-Петербурга, я принялся за очередной пост (я всё-таки это написал). Тема оказалось громкой — любовь! Да-да. Со всеми последствиями. А их оказалось немало: пересчитав страницы «поста» я обнаружил почти добрую сотню. Сам того не заметив, я написал тринадцать глав довольно странного чтива. Мало того. Передо мной встал вопрос: что это — пост переросший в рассказ или рассказ, не доросший до романа?
Я с ужасом осознал правдивость второго предположения. Случайно ткнув наугад в своё замученное нутро, я вдруг попал в самое сердце. Есенину в этом смысле было легче — было чем заткнуть душу. Тем не менее, пришлось признать, что раз уж быть роману — то подбираться к нему надо с другого конца, или просто — с конца. Но покуда в посте конец ожидался ещё страниц так девяносто девять назад, то ничего не поделаешь — пришлось мне купировать своё творение, взять, так сказать, один побег, не давая распуститься остальным ветвям повествования (иначе получился бы сумбур) и завершить, как есть, дабы не заходить на территорию будущего произведения. Но этот «ни туда ни сюда» текст остался. Перечитав его трезво, сбросив чары процесса письма, он мне показался несколько наивным, со скомканной концовкой, сорвавшимся в эмоцию. Но это и хорошо. Если бы он мне понравился — значило бы это, что я из него вырос?
В общем, представляю Вашему вниманию эти самые тринадцать (пятнадцать) глав.
Приятного чтения.
1. The phase, мать её за ногу!
"Чёрт возьми, рано или поздно это должно было случиться!" - подумал Сергей.
"Не хочешь написать о любви?" - спросила Елизавета.
Но Сергей не чувствовал никакой любви.
"Это слово было пустое, как орех, в который можно свистеть... " - вспомнил он недавно прочитанное и рассмеялся.
Сергей окинул взглядом стол, прислушался: не спряталась ли где любовь? Может, в чашке?
Вокруг дрейфующих обломков листа Иван-чая поверхность воды была стянута и переливалась в свете лампы дрожащими полосами. Одна палочка сначала встала вертикально, после чего и вовсе пошла ко дну. Как рыба, проплыл кусочек яблока. В дрожи поверхности Сергей даже увидел волны своего дыхания, разбитые сердцем и пришедшие, как крошечное землетрясение, через стол. Всюду пульсировали, меняя оттенок и вливаясь друг в друга, энергетические поля, сталкивались атомы и делились молекулы, возникали из ниоткуда и в такое же никуда исчезали миллионы калап..
Но любовь?
Сергей почесал лысую, с только что пробившимся пушком, голову и подумал: "Как цыплёнок". Он вспомнил, что в поликлинике видел целый выводок и снова, на этот раз слегка неуместно, рассмеялся. Тело клонило ко сну, голове хотелось гулять..
Заснеженный Александровский парк искрился в солнечных лучах. Прогуливались, напустив на себя летнюю беспечность, люди. Их выдавали перекошенные нелепыми гримасами лица, красные носы и втянутые в плечи головы.
Сергей заметил молодую пару, бегло застывшую в поцелуе. "Неужели - вот это?" - брезгливо спросил он себя и чуть не влепил себе пощёчину за такое предположение. "Но что тогда? Работа над собой? Жертва, отречение, служение?" Да. Это было определённо ближе к истине. Но развивать эту банальную, чужую мысль не хотелось. Ведь где-то глубоко внутри оживало своё, более тонкое, творческое видение.
Сергей обратил взгляд на хитросплетение ветвей с плывущим за ними в морозной дымке солнцем и решил, что это похоже на его мысли: будто какая-то подсвечивающая вниманием точка движется по мыслям, сдвигая акценты в мозаике идей, каждый раз формируя новое понимание, меняя мнение о непостижимом узоре жизни..
Он захотел сфотографировать эти ветки, как вдруг понял, что его опередили. Фотограф с чёрным стволом объектива уже прицелился. И вновь Сергей рассмеялся. Он вспомнил, что такая же ситуация случилась пару недель назад. Шустро срезая в магазин через Казанский сквер, Сергей вдруг замер, подняв глаза на спину Кутузова. Из-за чёрного силуэта памятника вырывался, обрамляя, свет фонаря, вместивший в себя тысячи блестящих снежинок. Казалось, снег летит вместе со светом из невидимого источника за изваянием. Гротеск картины подчёркивало отсутствие фона проспекта, из-за ярких лучей он казался чёрным. Сценическая отрешённость от внешнего мира с одним бронзовым актёром в снежных овациях - вот что это было. Её-то и приметил фотограф, оказавшийся вдруг прямо перед Сергеем.
И оба раза Сергей испытал одну и ту же радость: стороннего наблюдателя. Он больше любил смотреть на мир, а не в объектив, впитывать вещи прямо внутрь, а не сжимать их до размеров копии, хоть и сам иногда грешил писательством. "К тому же, - подумал он с чувством наивного, детского, неоправданного превосходства, - я бонусом вижу фотографа.. ".
И теперь это приятное чувство взгляда за ситуацией, даже за собой извне завладело Сергеем в полной мере.
Фотограф крутил объектив. Крутил, крутил, крутил... пока тот не вытянулся в метровую сосиску, не отвалился набухшей каплей и не улетел ожившей из неё чёрной вороной.
Эта странность не удивила Сергея. Но вот та странность, что она его не удивила, не осталась незамеченной и - удивила.
Вдруг: мгновение, вспышка догадки и волна не поддающегося описанию, захватывающего озарения светом изнутри пронзила Сергея.
"The phase! - воскликнул он про себя. - Phase, мать её за ногу. Давно я тут не был.. ".
И тут же припал к снежной дороге, ощупывая её и разглядывая. Затем стал быстро и жадно переводить взгляд с объекта на объект. Сначала предметы, будто не застывшее желе, норовили выпрыгнуть из своих форм или выкинуть какой-нибудь объективоподобный фокус, но вскоре угомонились.
Парк опустел и стал похож на локацию из игры. Мороз исчез - температура стала комфортной, будто бы даже подул тёплый ветерок, но снег продолжал строго вертикальное падение. Сергей захотел взглянуть на петроградку под другим углом и с ликованием взлетел. Постепенно удалялись улицы, крыши домов и купола соборов, становились детскими площади.. Как хамелеон, замаскировавшийся под землю, раскинула лапы, пойманная мостами, Нева.
И вот уже всё стало похоже на белую карту с мелким масштабом, а сил вернуться не осталось. Небо притягивало, будто схватив за капюшон. С быстрым, восторженным сердцем Сергей проснулся.
2. Вдыхай!
Он уже знал, где будет искать ответ о любви. Он залез в телефон и поставил будильник с интервалом в каждые два часа и простым вопросом: "Is it a dream?".
Финт сработал не сразу. Почти неделю Сергей, в самых разных местах и ситуациях ударялся о скучную плотность однозначного ответа "No, it isn't. " Но, как-то раз, на полном автоматизме свернув в переулок Виктора Цоя, он был сбит с ритма мелодией будильника, что уже стала раздражать. Сергей хотел было выключить, не читая, как вдруг застыл с глупым видом, уставившись на дисплей. Какая-то непозволительная ерунда была на дисплее. Ну просто невыносимая чушь! Одно время чего стоило: 86:$$. Сергей силился прочесть и понять, но символы менялись. А потом вылез ещё вопрос иероглифами, которые были почему-то понятны.
Да и сам телефон выглядел до смешного дурацким, ненастоящим предметом. По сравнению с домами, что буквально сочились живой силой времени, он казался нагромождением хлипкой логики, втиснутой в еще более хлипкую оболочку. Телефон и сам не был уверен в своей прочности: вот-вот утечёт грязью в снег..
На этот раз озарение не было таким волнующим. Сергей отследил его и с лёгкостью закрепился. Выбросил телефон и огляделся.
В здании прямо перед ним очевидным знаком о невозможности не войти притаилась дверь. Вывеска над ней гласила: кафе "Социопат".
Дверь поддалась легко, плавно, будто сама открылась. Впереди, уходя в тонущую в сумраке даль, тянулся коридор. Его обсидиановые стены слегка искрились хитрыми узорами прожилок, как древними письменами, звонко отполированный малахитовый пол был подсвечен снизу каким-то живым, подвижным светом.
Вдруг Сергей осознал тот факт, что стоит здесь в зимних ботинках, изъеденных разводами соли с чванькающими кусками серого снега на подошвах, тяжёлом пуховике и нелепой шапке с силуэтом кошки.
Зажмуриться, сосредоточиться, раз, два и - готово! Открыв глаза, Сергей с удовлетворением отметил превращение: костюм цвета горького шоколада с бордовой рубашкой, тактично цокающие ботинки, привычную причёску. Он взъерошил её и направился вперёд, предвкушая чудеса. Новая дверь не заставила себя долго ждать.
Сергей ожидал увидеть пустой, просторный зал или разветвление новых коридоров, но, вопреки названию, оказался в уютном помещении с семью столиками. Ни обсидиана, ни малахита.. Только столы, лампы, картины, глубокие, мягкие кресла и бар. В креслах сидели люди. Кто-то задумчиво курил длинную, как змея, живую трубку, некоторые шумно дискутировали вполоборота с соседним столиком, пара человек стояли у бара. Тут, казалось, все друг друга знали.
Все взгляды прилипли к Сергею, словно никто даже гипотетически не рассматривал возможности появления новых гостей, но так же быстро и оставили его в покое, будто махнув рукой: а, это он!
-А, это ты! - радостным восклицанием повторил эти мысли мужчина в точно таком же костюме, как и у Сергея. - Ты зачем меня копируешь? Думаешь моими словами!
И он в шутку злобно прищурился. Сергей понял, что это - Кларксон Лаудер, персонаж из его книги. Но сейчас такая мысль казалась даже оскорбительной по отношению к присутствующим: все они были чертовски реальны. В этом не было сомнений. Скорее Сергей то ли по совпадению то ли чьему-то хитрому плану иногда писал о них. Их было человек пятнадцать. Сергей присмотрелся. Да, многих он знал. Вот хохочет в своей вечнозеленой, как ель, толстовке Спонтанная, её короткая стрижка подчёркивает открытость и дерзость черт лица. С ней за одним столом ещё двое: это Псих-Одиночка и Ночной Писатель. Такие похожие на первый взгляд, но совершенно разные, как полюса контраста. То, как они носят свои почти одинаковые костюмы, проецируя в них себя, поражает. Серый пиджак Ночного с иголочки, строгой струной натянут от каблуков до воротничка, рубашка туго запечатана на все пуговицы, медленные движения достоверно отражают плавность мышления, последовательность характера.
От Психа же веет душевным порохом, жутким предвкушением. Смотреть на него - как нести чашку полную до краёв горячим кофе. Эти игривые пальцы, весёлый, пепельный бардак на голове, расхлябанная манера держаться и такой же костюм с рубашкой с нагло оторванными верхними пуговицами, всё кричит о том, что этот персонаж вечно на грани. Ещё движение, неверный импульс и этот парень весь выплеснется из себя. И тогда неизвестно, что случится с миром вокруг. Ведь, кажется, пространство иронично зачем-то подключено к Психу-Одиночке, как к опасному электричеству.
Кларксон тоже не прост, жутковат, но иначе. Этот контролирует всё и даже в простом его жесте будто сокрыта стратегия на годы вперёд. Сергей хорошо помнил его фокусы и знал, что, не смотря на доброту, с Лаудером надо быть настороже: слишком странное у него чувство юмора..
У бара, как-то по-змеиному обтянутая в чешуйчатую кожу платья с игрой от изумрудного до фиолетового, но всё же глубокого чёрного, томно и в то же время строго стоит Муза и, судя по всему, наслаждается музыкой. Не то классика, не то психоделика..
- Ну, что застыл? Садись, Радуги выпьем! - засмеялся Кларксон Лаудер, от чего у Сергея по коже поползли мурашки.
"Начинаю терять контроль. Если так пойдёт и дальше, если воспринимать всё, как должное - чудо скатится в забвение чужого сна.. Но и быть слишком отдельным, не текучим тоже нельзя - вывалишься в ясную, но такую ограниченную мертвенность локации. Нужно балансировать, не срываясь ни в свободный полёт, ни в привычную плотность действительности" - подумал Сергей и начал украдкой швырять беглые взгляды, опираясь вниманием на предметы.
- Парень поплыл, - сказал до странности знакомый бородатый старик, напоминающий библейскую карикатуру. До этого он стоял за баром, но назвать его барменом у Сергея, к счастью, не доставало наглости или глупости.
- Не узнаёшь меня? - ухмыльнулся он, пыхнув трубкой.
Сергей знал: это - Летадзос. Но его смутило не то, что он был барменом и не то, что сейчас он выглядел иначе, чем в последней главе и даже не то, что Летадзос в ней рухнул замертво от хитрой пули, нет. Было ещё что-то.. Сергей пригляделся. Сначала это живое, простое лицо ни о чём ему не говорило: он то притягивался слишком близко, залипая в порах на коже, в сетке морщин, как в трещинах горной породы, то тонул в дебрях шевелящихся волосков седой бороды. Волоски перешёптывались.. Но вскоре картинка сложилась и он узнал в этом лице фотографа и ещё кондуктора из предыдущего текста! От этого узнавания Сергей почувствовал себя лучше, обособленнее, плотнее.
- Вот и отлично! - сказал Кларксон. - Теперь тебя хватит ещё на какое-то время.
- Почему? - Сергей знал, но всё же хотел ясной, чужой формулировки .
- Воспоминания из "заграницы" отрезвляют. Вот подумай о маме. Только не перестарайся, ты нам ещё нужен.
Сергей подумал о маме и чуть сразу не выпал, чуть не забыл, кто эти люди вокруг. Он плюхнулся в кресло и в очередной раз рассмеялся. Все одобряюще кивнули. Подошло ещё пара человек. Летадзос заправским жестом водрузил на стол пузатую бутыль из прозрачного стекла и мультяшной пробкой, что всё хотела сказать: чпоньк! Но пока ей не давали права голоса. На белой полоске бумаги цветными карандашами было накалякано: "РАДУГА. Выдержка - около семи вечностей."
Псих-Одиночка жадно проглотил слюну. Даже Ночной Писатель оживился, проснулся из своих миров и потёр, хоть и довольно изящно, ладони. Жидкость всех цветов и оттенков излучала заставляющее улыбаться свечение, местами вспыхивала огоньком и вроде бы была живой.
- Что это? - спросил Сергей.
- Как? Ты не знаешь? - удивился Кларксон.
- Поверхностно.. я читал.. то есть писал только одну главу.
- Отличная, кстати, была глава, - вставил Ночной.
- И Радуга, - подтвердил Псих.
- Да, та ещё вышла история. Я даже подумал, не будет ли эта история последней.. но ты, - Кларксон обратился к Сергею, - конечно, ничего не помнишь, кроме того обрывка, что переписал?
- Переписал?! - Сергей и сам не понял, удивление это или возмущение.
- Нет-нет, спокойно. Там, у себя, безусловно, ты - автор. Но вообще-то - Ночной.
Ночной Писатель изобразил грустную улыбку:
- Извини.
Все захохотали, как вороны.
Летадзос, придвинув ещё одно кресло, стал объяснять.
- Радуга - конденсат времени или, как её ещё называют - Дождь Вечностей. В каждой капле примерно восемьсот двадцать шесть...
Но тут через спинку кресла перекинулась Спонтанная. Потрепав Сергея по голове, она заявила:
- Проще один раз..
И, не договорив, выдернула пробку: чпоньк!
На этот звук обернулись все присутствующие, стали подтягиваться ближе, кто с энтузиазмом, кто с тяжёлым вздохом, символизирующим неизбежную покорность своей триповатой судьбе. Из дальнего угла кто-то музыкально прокомментировал: "у-у-у-у..". Кларксон закрыл горлышко ладонью.
- А теперь выкладывай, что у тебя.
- Я пишу о любви.. - только и сказал Сергей.
Новый взрыв всеобщего хохота.
- Ладно, ладно, - угомонил себя и остальных Кларксон. - О какой любви идёт речь?
- То есть, как это?
- Ну, любовь бывает..
Начал было Лаудер, как вдруг их прервал выкрик Психа:
- Стой!
Сергей замер, но понял, что обращались не к нему. Псих-Одиночка смотрел на Радугу:
- Стой, кому говорю!
И, действительно, жидкость застыла, предварительно чётко расслоившись на семь цветов. Слова Психа двинулись неровным, брейкбитоподобным звуком, образуя паузы в словах и сливаясь между ними:
- Любовьбы ваеткрасн ая, оранже ваяжелта..
- Уверена, нет необходимости перечислять, Псих, - Муза положила руку ему на плечо.
Псих с облегчением умолк, будто скинув с себя огромную тяжесть.
В лирическое отступление вмешался Кларксон Лаудер:
- В общем, согласно нашему многовечностному опыту, у любви семь видов или скорее уровней, следующих строго по порядку. Тебе надо запомнить только одно: любовь неизбежно будет менять цвет. Либо сознательно к фиолетовому до слияния всего спектра обратно в свет, либо, если не принимать её вызов, назад, к красному, после чего - умрёт.
Вы, там у себя "заграницей" помешаны на красной любви, а переход на оранжевую - вам кажется трагедией, концом. Но всё как раз наоборот. Ближе к красному - любви меньше. Зато больше привязанности, боли и истерии: всего того, что вам так нравится. Ближе к холодному спектру, напротив - уравновешенность и контроль. И это - сама любовь, хоть и привычной суеты чувств там нет. Впрочем, там, у вас любовь заканчивается в зелёных тонах..
Кларксон выждал паузу, чтобы удостовериться, что Сергей настроен вопросительно. Но Сергей был настроен даже более того: он встревожился.
- Ладно, - обратился Летадзос к Лаудеру. - Не будем играть в открытую. Как сказала Спонтанная.. лучше один раз.. кхм. Да и ты, пожалуй, устал сдерживать этот вулкан.
Он покосился на бутылку и скомандовал неизвестно кому:
- Соломинку! Рюмки, бокалы и.. - Летадзос остановился взглядом на Психе, - кружку!
Пауза.
- Ах да, на баре то - я.. - и он ушёл.
- Видать, Лет решил, что тебе лучше начать с паров, - сказала Спонтанная.
- Это несерьёзно! - голосом Бывалого продекламировал Псих.
- Ему хватит, - улыбнулся Кларксон. - А кружка, не переживай, для тебя.
Псих успокоился. Вернулся Лет с подносом. Он стал разливать Радугу: всем разное количество. Напиток бурлил, дымился и пузырился, но под ставшим вдруг строгим взглядом Психа-Одиночки не смешивался, а сохранял структуру слоёв. Кому вышло полнаперстка, кому целая рюмочка, кому бокал, кому кружка.. В то, что осталось в бутыли, Летадзос вставил соломинку, опустив до красного слоя. Радуга оказалась густой.
Первым был Псих: выпил залпом и ушёл.
- Куда это он? - поинтересовался Сергей.
- Бродить по Коридорам Идей. Надеюсь, не наткнётся на Духа Мысли. На него это плохо действует.. - задумчиво косясь на Ночного, ответила Спонтанная.
Будто вспомнив что-то и уловив какой-то намёк, Ночной встал и побежал следом за Психом:
- Подожди, я с тобой!
Все остальные понемногу прихлёбывали и начинали тонуть в глубине кресел, сливаясь в одно ленивое существо. Летадзос придвинул бутыль поближе к Сергею и сказал:
- Вдыхай.
Сергей вдохнул.
3. Странно всё..
Сергей увидел над собой ясное, голубое небо. Свежий, но тёплый воздух радостно и до краёв наполнял грудную клетку, трепал волосы – была весна. Весна летела над миром, уже коснувшись земли своими живыми крыльями: пели ручьи, пробив себе пути в развалинах последних снежных обломков, сливаясь в один поток, заполняли улицы, завивали отражения в лужах в причуды зазеркалья, но быстро сохли под солнечными лучами пятнами Роршаха. В ручьях танцевали лучи, отскакивали от бегущей воды разноцветными бликами, запрыгивали в молодые глаза, вместе с льющимся через ушные раковины воробьиным восторгом, касались сердец..
Недавно проснулось солнце, но уже начинало уверенно взбираться выше, выше, ступенька за ступенькой по небесной лестнице и покорно отступали назад тени деревьев, взорвавшихся тысячами почек, листьев, как зелёным фейерверком. Как искры на клочках земли, которой солнечно повезло, неожиданно вспыхивали цветы мать-мачехи.
Но сейчас Сергей видел только искрящуюся голубизну только что родившегося, весеннего неба и две пары ног в одинаковых кедах, симметрично сложенных на колено.
Они с Елизаветой лежали на крыше, подстелив под себя пальто Сергея, пропитанное, как юность, всеми на свете ароматами: портвейна, табака, полевой травы и свежей земли, серой грязи десятков подъездов и чем-то ещё, таким сладким и задорным, чем пахнут только влюблённые. Сергею было шестнадцать: кеды, голубые джинсы клёш, свободная фиолетово-чёрная кофта без ворота с приколотым к ней значком «Жизнь полная жопа», чёрная, с русыми корнями эмо причёска, постоянно лезущая в левый глаз, гвоздик в ухе и прыщи на лице..
Елизавете пятнадцать. Всё те же кеды: простые, чёрно белые – рок-н-рольный символ молодости и свободы. Всё те же голубые джинсы, нараспашку пальто цвета морской волны. Её длинные русые волосы перешёптываются с ветром, а глаза с вдохновением и лёгкой, девичьей печалью ждут чего-то от мира, от неба. В ней пока не так много рок-н-ролла, но дайте ей волю!
В их головах – чепуха, а на головах – конечно же, никаких шапок.
Елизавета достала из зелённой сумки с надписью «Erreway» сэндвичи в коробочке, Сергей – термос кофе с молоком. Они перекусили. Ничего более вкусного Сергей в жизни не пробовал. Он подошёл к краю крыши. И почему его всегда так тянет на этот край? Может быть, здесь ещё больше чувствуется, что он живой?
Внизу цвёл город. Ещё не было ни здания банка, ни красных коробок сетевых магазинов, ни сотен машин и заборов вокруг всего. Деревьев было больше, унылой пустоты меньше. Сергей достал фотоаппарат, сфотографировал свой район и, инвертировав зелёный в фиолетовый, показал Елизавете. Круто!
Пьянящий ветер врывался в лёгкие, выдувал все мысли и уносил вдаль. Надо было что-то сделать с этой свободой, отдать, выплеснуть в красивом и глупом жесте! Хотелось кричать.
Сергея жгла влюблённость – то эгоистичное чувство, в котором от любви – ещё только крошечное зерно. То чувство, от которого в не устоявшемся рассудке происходит взрыв: влюблённость бунтует и требует, плачет и смеётся – это любовь хочет прорасти. И тогда приходят испытания.
Вдруг кто-то сказал:
- Достаточно.
Сергей куда-то полетел, но мягко приземлился в уютное кресло. В глазах у него стояли слёзы:
- Верните меня обратно.. туда.. – только и промямлил он.
Спонтанная дала ему совсем не женскую пощёчину, звенящую и отрезвляющую. Это подействовало.
- Ну, - засмеялся Лаудер. – что я говорил? Липнете к красной любви как..
- Дорогой, - Муза положила руку ему на плечо, - нас вообще-то читают..
Кларксон рассмеялся. Сергей обратил внимание, что кресло и бокал Летадзоса пусты.
- А почему все уходят, как выпьют? – спросил Сергей у Лаудера.
- Ну, ну все. Мы тут. Но да – лучше уходить. Дело в том, что для того, чтобы полностью растаять, слиться с Дождём Вечностей – никто не должен фиксировать твоей формы. Смекаешь?
Сергей более чем смекал. Тут Кларксон хлопнул в ладоши:
- А теперь самое время отправиться туда, где началось самое интересное! Отхлебни всех слоёв, но немного!
Сергей не медлил: у Радуги оказался приятный и свежий, озорной вкус.
Чего нельзя было сказать о том вкусе, что Сергей ощутил в следующее мгновение после. На зубах были какие-то крошки, к рецепторам прочно прилип тяжёлый земляной привкус.. Сергей отхлебнул из термоса немного травяного чая, чтобы его смыть, но это помогло мало. Чай проскочил как-то не так, вроде легко – будто просто исчез в каких-то таинственных недрах, но и настолько самостоятельным процессом, что сфокусировал на себя, казалось, весь мир: Сергей на несколько секунд стал этим терпким водопадом, состоящим из языка, горла, нёба и самого чая, что разбился на брызги химического состава, вызвавшего весёлый переполох в нервной системе. Концепция существования химии, мозга, нервной системы и прочих сложностей вызвала у Сергея недоверие. Затем слово «концепция» показалось смешным. Контррааццеепция – передразнил он всю науку в лице одного голоса внутри своей же головы. Вдруг слово разомкнулось, отскочило от себя же, как булавка, и, потеряв сдерживающее его напряжение смысла, как-то ленивенько развалилось на связанные с ним тысячи образов, ассоциаций, на звуки и символы, на логические концепции.. концепции? Булавка защёлкнулась обратно. Сергей встряхнулся: «Так, пора уходить с пласта слов и размышлений! Тут одни петли.. и булавки..».
Сергей посмотрел вниз, на постеленный посреди поля, за кустом плед – будто с высоты птичьего полёта. Весь мир, собранный внутри головы, болтался грибной шляпкой или цветком одуванчика на хрупкой ножке и всё, что внизу – казалось таким далёким. Уму не постижимо, что там, вот это – его ноги, будто отдельные существа. Плед же, казалось, вступил в сговор с травой под ним, с термосом на нём: они решительно не признавали свою объективную отдельность и слились в переплетающееся трио, как пятна акварели. Вообще Сергей заметил, что мир приобрёл качество творения, причём в его, Сергея стиле: будто все неумелости в изобразительном искусстве, индивидуальные призмы слуха и мышления, всё сейчас вылилось из Сергея наружу, в объекты, сделав их такими, как Сергей видел их внутри себя, в своём мире. Мир стал Сергею своим, и от этого стало очень просто и радостно. А до этого он был склеен из нагромождений чужих представлений, за которые ещё и приходилось постоянно держаться, и от этого было очень тяжело. Странная волна лёгкости, как если бы шарику с гелием отрезали нитку, прокатилась по телу Сергея. Но наличие этого самого тела немного напрягало.
Сергей опустился в объятия пледа. Что-то волнующее, непоседливое нарастало внутри, раскручивалось, как пружина от часов, заставляло вертеться, как ребёнка в актовом зале на стульчике, вдруг захотевшего в туалет.
- Ты как? – спросила Елизавета.
- Странно всё.. – ответил Сергей.
От взгляда и слов Елизаветы он немного собрался. Стало уютнее и отступил страх, сменившись интригой, интересом. Елизавета была как остров, на который Сергей всегда возвращался в своих скитаниях, как точка отсчёта, маяк, на который он держал курс, заплутав в хитросплетениях бесконечности. Чувство дома.
Сергей закрыл глаза. Веки, как двери лифта, захлопнулись и вес на миг вылетел из тела, как при резком движении вниз. Скорость падения нарастала, захватывало дух, но открыть глаза – нет, ни за что! Вдруг – как резко вступает бочка в трансовом трэке после стремительного нарастания всякой фоновой чепухи до взрывного пика – так и Сергей набрал критическую скорость и, ударившись с чувством восторга о какую-то невидимую грань, будто попал на следующий уровень, где всё плясало и оживало на пульсациях сердечного ритма. Последние зацепки физического дискомфорта развязались, распустились гармонично текущими в общем движении цветами всех органов чувств. Солнечный свет, жужжа и звеня, начиная свой путь из гулкой красноты бесформенного огня, приближаясь к Сергею, дробился на хрустальные перезвоны геометрически точных фрактальных калейдоскопов. Но Сергей не был фанатом этой псевдо-глубинной ерунды. Не её он искал. Он стал отслеживать связи, сосредоточившись не на осколках разбитого зеркала, а на той силе, от которой пошла первая трещина. Он открыл глаза.
Поразительно, как каждый фрагмент мозаики одного органа чувств соответствовал фрагментам из других, как сливались в непостижимую упорядоченность звук, картинка, запах и вкус, ощущения внутри и снаружи, мысли.. И даже слайды памяти были вплетены в эту систему, где каждое событие соответствовало ещё чему-то в том, что происходило прямо сейчас. Как будто играла одна мелодия где-то между этим всем, но под ритм этой мелодии подстраивались как и солнечные блики, так и игра кузнечиков, им вторили и откликались своими «нотами» прикосновения, и вдыхаемый воздух дополнял эту симфонию понимания, ощущения центральной темы. Можно сказать, что мир был одновременно и картиной, и песней, и книгой, и фильмом, скульптурой и даже изобретением научной мысли – но с одним и тем же замыслом. Все органы чувств обыгрывали один великолепный сюжет. Этот живой механизм был восхитителен, как ничто больше не может быть.
Сергей знал, что главное не уходить во что-то одно, а найти именно эту тонкую связь между гранями ощущений. И стоило только подумать об этом, как эти связи проявились, как проявляются тлеющие линии на подожжённой фотографии, и воспламенили.. воспламенили всё. Этот взрыв разбил своими волнами последние потуги обуздать логическими цепями вечно меняющееся нечто. Сергей глубоко вдохнул ртом. Со зрения будто исчезла какая-то пелена, сделанная из тяжести представлений о том, что нужно видеть , и Сергей – просто увидел. Он понял.
Он захотел сказать об этом Елизавете, облечь в слова своё понимание, поделиться этим невероятным открытием, но слова стали вываливаться тягучей бессмыслицей, физически ощутимые, похожие на хлебный мякиш, не имели формы. Собственный голос был неестественным, как записанный и прослушанный позднее. И тогда Сергей рассмеялся. Вернее – он захохотал, как шаман. Хохот сотрясал всё тело, поднимаясь из живота, с грохотом вырывался и улетал вдаль. Сергей понял, что из этого смеха всё и сделано. Никакая форма не могла устоять перед лёгкостью этого смеха. Смеялись, качаясь травы, перешёптываясь, насмехались кусты, дразнили кузнечики, хихикали облака, и кто-то в небе – буквально лопался от смеха, гоготал и радовался тому, что так развеселил всех остальных.
Но глубокая задумчивость, бессловесная, мудрая мысль вдруг коснулась Сергея: он увидел, какую силу имеет слово. Не в том смысле, что всё сбывается, а в том, что раз сказанное, оно уже становится частью вечности, становится предметом в Доме, в котором живёшь. И как хорошо, понял Сергей, что их так трудно на самом деле произносить: это для того, чтобы сначала тысячу раз подумать, определиться с точной формулировкой, интонацией, вкладываемым смыслом, желаемым эффектом, своими мотивациями и последствиями для других.. Чтобы не соврать себе, в конце концов. Чтобы не жалеть. И с поступками то же самое, только ещё ответственней: как всё хрупко, как аккуратно надо жить! Не брать лишнего, делать только доброе, осмысленное, всё ставить под сомнение и для каждого слова и шага, даже мысли – иметь достойный этой хрупкой красоты повод. А если повода нет – то и не надо ничего! Просто лежать здесь, смотреть в небо и плакать – пусть чистится сердце через глаза от всей прошлой злобы, праздных дел и вороха необдуманных слов. Оставить весь этот стыд. Пусть его заберёт Земля.. «И пусть меня заберёт..» - подумал Сергей.
И Земля услышала желание Сергея. Сергей задрожал: какая она большая, какая сильная, красивая и единственная – Земля! – любовь всей его жизни. И она обняла его. А затем радостно подбросила вверх, навстречу следующей волне, на которой Сергей стал даже не пеной, а одним в ней пузырьком. Но это не мешало ему увидеть реку.
4. Река.
Искрящийся душами поток живого, белого света лился свободно, величественно, грозно и одновременно спокойно, внушая и благоговейный страх и умиротворение от осознания бессмысленности сопротивляться. Лёгкая игра оттенков – янтарного, изумрудного, розового – озаряла некоторые волны особой, индивидуальной принадлежностью к тому или иному качеству восприятия. Казалось, река тянется из одной бесконечности в другую бесконечность, всё время меняясь, но в чём-то, что просто невозможно, немыслимо изменить, оставаясь прежней. И всё же устье и исток находились в одном месте – ослепительно ярком центре где-то в высоте, настолько невыносимо вобравшем в себя всё остальное, настолько насыщенном откровениями, что становился даже чёрным, просто исчезал из внимания. Достаточно было знать, что этот центр – есть. Попытка приблизиться к нему, как-то разгадать его тайну – была губительной, бессмысленной, хоть и неминуемой. Сергей понял, что в это пекло лучше не лезть – оно само заберёт его в своё время.
Нельзя сказать, что река текла по кругу – за гранью доступного к пониманию, в центре, происходили неведомые метаморфозы. В этом месте круг был разомкнут. И потому то, что рождалось во взрывающихся пульсациях вспышек истока никогда не было тем, что исчезало в чёрной бездне устья. Но превращения происходили и здесь, прямо на глазах – бесконечность как будто мыльных пузырей разных форм и размеров, вылетающих из центра, всё время меняли свою интенсивность мерцания, наполненность какой-то искрящейся жидкостью, скорость движения, яркость и оттенок. Они попадали в завихрения потоков, сталкивались, лопались: тогда искрящаяся жидкость просто вытекала, растворялась в реке. И, хоть это и была одна и та же субстанция, одна и та же энергия, тот же свет, но по какой-то причине некоторые души внутри себя имели его больше, не давая покидать свои границы, впитывали его из реки ещё и ещё, некоторые же – практически сразу истощались, лопались, и тогда найти их и отличить в этой однородности – было уже невозможно. Но всё же Сергей увидел, что какая-то часть, какой-то минимум - не сливается с общим потоком, а стремительно, обгоняя всех из-за своей лёгкости, поднимается к чёрной бездне и исчезает в ней. Сергей увидел, что в целостности, сохранив свою форму, не лопнув – до конца не долетает ни один пузырь. Почему?
Пульсация мира состояла из двух цветков. Первый относился к истоку реки – он всё время распускался, рождался, расплетая тёмные сгустки страха и непонимания, разбивая их своей радостью, распространяя простой, но невероятно гениальный порядок жизни. С этим цветком можно было слиться, можно было как бы прыгнуть внутрь него и распуститься вместе с ним, открыться для его объятий. Второй же цветок всё время закрывался, захлопываясь в бутон, стягивая всё к центру, где это всё успешно и исчезало. Он оказывал не прекращающееся ни на секунду давление, вибрировал и «встряхивал» присутствующих; это был некий стресс, что всё время подталкивал души вперёд, постепенно подтачивая стенки их мыльного пузыря. Можно сказать, что это была даже некоторая агрессия или враждебность. Бодаться с этой силой, понял Сергей, самое глупое, что можно придумать: все подчинялись её действию. Но, кажется, именно этот стресс намекал на что-то. Может на то, что стоит открыться, сосредоточиться на первом цветке? И действительно, хоть второй цветок никуда не исчез, но когда Сергей просто подставился приятным волнам жизни, его действие стало менее разрушительным от того, что потеряло встречное сопротивление.
Только, как ни крути, полное раскрытие навстречу пульсациям и соответствовало моменту разрушения пузыря. Просто оно могло быть либо добровольным, радостным, либо было похоже на медленное, озлобленное умирание под несправедливыми ударами судьбы. Сергей с восхищением увидел редкие единицы душ, что замедляли своё путешествие от центра и обратно, как бы зависая на лепестках цветка: как раз они-то и были более яркими. Казалось, они даже могли двигаться против течения или в каких-то пределах даже менять его, создавать свои вихри, в которых они могли пребывать вопреки общему движению. Они в полной своей красоте и интенсивности приближались к концу пути и тогда тоже лопались, сливались со всем остальным. Но в таком исчезновении крылась какая-то внутренняя тайна, на которую внешне указывало только одно отличие: крошечная искорка, что обычно стремительно бежала домой, чтобы заново выскочить в истоке этой дивной реки и ещё раз пытаться целым пузырём вернуться обратно, на мгновение ослепительно ярко вспыхивала, а затем исчезала, так и не коснувшись пекла, будто показывая ему весёлую, дразнящую фигу.
Кто были эти души? Когда они жили, что делали? Неизвестно. Сергею было достаточно знать, что в этом потоке, сопротивляться которому бессмысленно, всё же есть способ что-то изменить.
И тогда Сергей понял что. Он увидел простой и единственно разумный способ жить: самому быть, как первый цветок! Всё время открываться навстречу свету, светить самому, не захлопываться, впускать в себя жизнь, жизнь дарить: творить, радовать, делиться! Не зацикливаться на том, что кто-то постоянно даёт нам пинка, отбросить эту глупую и смешную попытку остаться на месте посреди такого величественного движения!
А что же ещё увидел Сергей?
Там, где происходили все эти озарения, такая постановка вопроса не значила ничего. Сергея не было. Его смыло ещё до того, как облака рассыпались на ангельские перья, а звуки летнего поля слились в музыку их волшебных труб. Потом не осталось и этого. Мир будто скинул с себя одежду, от которой устал. И тогда оказалось, что он состоит не из ряда объектов, а представляет собой вполне себе живой процесс, совокупность правил или дополняющих друг друга абстрактных, вечных единиц. Мир оказался уравнением, неопровержимым, точным, сложным, в которое можно было подставить любые переменные и всё равно придти к тому же результату – нулю.
Первопричиной, каркасом мироздания, конечно же был центр. Что-либо сказать о нём было невозможно, так как сделать это было некому – был только центр.
И лишь потому, просто оттого, что и быть по-другому не могло, центр делился пополам, на два цветка – начало и конец. Лево и право. Верх и низ. Простая логика вступала в действие. Это были первые, фундаментальные, простейшее механизмы ума.
Но дробление начинало ускоряться. Всё дальше от начала и конца, в пучине жизни – мир становился сложнее и многообразнее, и потому уплотнялся, больше становился похож на хаос объектов. Но хаоса не было. Была сложность.
Сергей понял, что когда запутаешься в этой сложности - нужно просто возвращаться к центру и вновь отслеживать пути построения своей действительности от вечных истин к нагромождению повседневных мелочей. И сейчас для этого была прекрасная возможность.
Поскольку там, где не было разделения, не могло быть и времени, все свойства мира были будто бы распластаны на другой плоскости, представлены под другим углом. И одним из таких свойств было время: здесь оно было видно со стороны, оно являлось живым существом; но поскольку Сергей был не внутри него, то оно и не распространяло на него своих законов. Но было достаточно даже не сосредоточиться на нём, а просто вспомнить о нём, притянуться вниманием к этой громадной, раскручивающейся из центра спирали, в принципе, и являвшей собою реку, как она приходила в движение. Сергей никуда не торопился: он решил изучить застывшие статуи вечности, не давая им сходить со своих постаментов и задавать ему трёпку в виде необходимости сходить в туалет, попить чаю и поболтать с Елизаветой.
Было одно большое время – главное завихрение, а на его линиях, его изгибах, как распускающиеся почки на ветвях – росли маленькие времена. Но стоило только постучаться внутрь – как выбранное время с готовностью вырастало в целый мир и с лёгкостью, если не сказать с аппетитом, предлагало своё забвение и, что напугало Сергея – новую бесконечность времён внутри себя. Вот что было действительно страшно – возможность иллюзии бесконечно делиться, возможность забыть о центре. Конечно, большой брат сам напомнит о себе, когда кончится жизнь – но только зачем нужна жизнь без памяти о самом главном?
«Впрочем, без умения в шутку забывать и закрываться – невозможно и жить» - подумал кто-то и где-то, кто был Сергеем.
Но Сергею было интересно понять поближе сам механизм времени. Как вернуться к главному, когда с головой ушёл в дебри своих представлений? Как, пребывая в центре, собраться в кучу, чтобы сделать что-то красивое?
Понять всё – ещё не было достижением. Видение центра хоть и имело огромные последствия и являлось необходимым, изначальным расколом твердолобости, но с практической точки зрения не имело никакого веса и в мире, где приходилось жить, выражалось только обалдевшим лицом и беспричинным смехом. Куда более интересными, жизнеутверждающими были попытки понять периферию: ту область, откуда Сергей и прыгнул до самого неба и где простыми вызовами жизни и крылись те узлы, что не давали летать..
Сергея не соблазнили ни улыбающиеся кусты, в которые так и хотелось буквально забраться, стать какой-нибудь травинкой и всё же понять: а каково это – качаться посреди поля - ни миры облачных замков, будто высеченные из белого камня, ни тёмные бездны отражений мутных лужиц: он решил остаться там, где была его судьба – быть человеком. Он посмотрел на Елизавету: на её лице танцевали лиловые узоры и пробегали фиолетово-серебряные волны, на ресницах вспыхивали радуги. Сергей подумал: вот, она – сердце его мира, отражение на человеческом пути того явно не человеческого центра, что он видел только что, возможность выразить свою любовь к миру, подарив её одной его части, как целому. Ведь каждая его часть была равна целому миру – вот в чём крылся секрет! И он сам, и Елизавета, и каждая травинка и букашка – всё было такими живыми спиралями, вмещающими в себя целый мир и обладающими всеми его свойствами. И Все были связаны, неразрывны, были обречены учиться любить друг друга.
И только Сергей подумал, что глубже и ярче быть уже не может – пришла последняя волна. Не было ни вспышек, ни других спецэффектов, ни мудрёной геометрии, только лицо напротив и что-то до боли простое, вонзившееся в душу. Будто невидимая рука пробила грудь, схватила сердце и что-то с ним сделала, что-то перевернула раз и навсегда: Сергей понял, что умер сейчас. Вот он – пик его жизни. Дальше – просто эхо, тень, отголоски этого взрыва. Всё, что было им – рассыпалось в блестящую пыль. И собрать его, Сергея обратно, уже было нельзя, да и зачем? Сергей почувствовал, что плачет, но как-то не так, как обычно – сейчас он плакал без боли, без надрыва. Слёзы ровными ручьями делили лицо – это душа наконец-то вспомнила себя. Это растаял лёд в сердце.
Сергей посмотрел на Елизавету и понял, что она – единственная, кто знает, что его больше нет. Единственный человек, что будет хранить всё то, чем он был. Единственная, кто напомнит о чём-то важном, не даст уснуть. Сергей увидел, что любить её – теперь единственный его путь. И когда ей больше не будет нужна его любовь, то значит пришло время подняться по небесной лестнице и сгинуть. Может, удастся сверкнуть на прощание?
5. Ну, и что всё это значит?
Кто-то влепил ему пощёчину: это была Спонтанная. Почти не подействовало: Сергей продолжал рыдать.
- Верните меня туда..
Все захохотали и долго не могли уняться.
- Как заведённый! – улыбнулся Лаудер. – Вдохни-ка зелёного пару.
Но Сергей совсем распустился: он опять отхлебнул. Всё как рукой сняло.
Он сидел за своим письменным столом – это было сравнительно недавно. Он рассуждал о любви, что-то припоминая. Он пытался отследить, как менялось в нём это чувство, как оно исчезало, становясь чем-то новым. Сергей писал:
«Первая любовь с её раздирающими душу эмоциями потому и кажется такой сильной, что на самом деле её почти и нет. Именно то противоречие, неувязка, что в уютном, стабильном существовании, где всё подчинено нашим непоколебимым убеждениям и вере в свою непогрешимость, вдруг появляется нечто, с которым приходится, хочешь не хочешь, считаться – и рождает контраст ощущений. В комфортное отсутствие любви вонзается крошечная заноза, но причиняет массу неудобств. И если её не вытащить – приходиться меняться, пытаясь принять хотя бы возможность другой точки зрения, вырабатывать терпение, понимание. И тогда наша рана растёт. Любовь уже не заноза, что хочется вытащить. Она проникает в нас целиком, пропитывает насквозь, и тогда приходится признать, увидеть прямое противоречие, от которого уже нельзя увильнуть: между страхом и любовью. Между эгоизмом и готовностью отдать. Здесь-то и начинается война длиною в жизнь, в которой мы, конечно же, проиграем. Но в какой-то момент, если выиграно несколько битв, если принята сторона любви, а не страха, то ничто уже не может отнять у нас знания, что теперь всё наоборот: это в теле любви просто застрял осколок эго, кусочек прошлого, что необходимо вытащить, искоренить, как сорняк. И сделать это – просто вопрос собственного удобства, ведь любви уже никак нельзя помешать, она и так вырвет нас из себя. Мы лишь можем ей в этом не мешать или даже помочь, чтобы процесс не был таким болезненным. С нами всё равно остаётся наша война, цель. А любовь? Всё есть любовь.»
Сергей вспомнил, как это происходило. Любовь, как что-то отдельное – перестала существовать. Это слово постепенно утратило своё значение, стало бесполезным, странным, как странно было бы называть себя в третьем лице. Если почти всё стало любовью, то зачем тогда отдельный термин? Любовь будто пролилась из Сергея наружу. Даже стол, как и дыхание, теперь – любовь! Если раньше огромный и важный Сергей смотрел на свою маленькую любовь, что приходилось взращивать и оберегать, то теперь – бесконечная любовь смотрела на Сергея, хохотала и терпеливо ждала, пока он умрёт окончательно..
Сергея выдернули:
- Достаточно. Трезвость не должна переходить в цинизм. Давай-ка посмотрим ещё один интересный момент. Зелёный плюс оранжевый.
Сначала Сергей не поверил своим глазам: за окном пролетел.. кот.
- Ты видела? – спросил он Елизавету.
- Да. Кот пролетел, - ответила она, как ни в чём не бывало, наверное, от удивления.
Этаж был второй, а вот с какого летел кот?
Сергей вышел на улицу. Была ещё одна волшебная весна: зеленели газоны, воробьи полоскались в лужах и на сердце было не только легко и удивительно, не просто сильно, нет. Теперь сила имела под собою прочную основу. В Сергее появилось что-то, чего раньше не было: знание. И ради того, чтобы оно продолжало расти, Сергей был готов драться. Отпечаток путешествия ещё не изгладился в нём, мир по-прежнему светился, но уже спокойнее, не мешая действовать. Сергей собирал в повседневности подарки, что приготовила ему судьба в тот ключевой взрыв любви на поле.
Они с Елизаветой тогда жили на «квартире 7», как они её называли. Это было щедрое на тайны и открытия время, до краёв полное сильных поступков и искренности. Днём они обычно садились на велосипеды, брали с собой пару пачек бомжей, лаваш, бутылку воды и отправлялись на природу: разглядывать облака, слушать шелест волнующихся на ветру осиновых листьев и выполнять различные энергетические практики. К ним навстречу выходило весеннее солнце, куртки висели на велосипедах, поставленных от ветра, горела под жестяной кружкой с водой газовая горелка. Дети из ближайшей деревни спрашивали: «Вы йогой занимаетесь?». «Да» - отвечала Елизавета. Хоть это и было Тенсегрити. Они возвращались к вечеру, пропахшие дымом, с обрывками сухой травы на толстовках, со свежей головой и приятно уставшим телом.
Они решили принять вегетарианство и отказались от траты энергии нижних центров, поднимая её дыханием до головы, чтобы ночью.. Чтобы ночью снова найти друг друга за гранью сна и продолжить поиск. Поиск чего? Они и сами не знали. Просто что-то влекло их, уводя всё дальше от привычной бессмыслицы человеческих стремлений, достижений, от друзей с их пивом, от подруг с их романтической озабоченностью, от пустых разговоров о политике и футболе, от необходимости кому-то что-то доказывать.. И очень быстро заметили, что кроме вопроса «Кто мы на самом деле?» и грустной усмешки над другими, полными всем этим непонятным багажом, людьми, что стали такими чужими, но которым они были готовы помочь, подсказать, поделиться тайной – ничего в них и не осталось. Да и тайна никому кроме них не была нужна.
Сергей обошёл дом. На траве, выпучив глаза и озираясь, на согнутых лапах жался в бледно-зелёную травку рыжий молодой кот. Сергей взял его на руки и вернулся в подъезд искать нужную дверь. Его удивило, что за котом никто не вышел на поиски – не заметили? Долго искать не пришлось – это был третий этаж, квартира прямо над ними. Полная женщина в халате, без малейших признаков приличия и удивления неохотно схватила кота в охапку, сказала «А, спасибо, опять вывалился» и, захлопнув дверь, оставила в Сергее слегка мутный осадок.
Сергей вернулся к Елизавете. Они варили макароны. На органзе, как на беззвучном музыкальном инструменте, светом и ветром играла весна.
- Ну, и что всё это значит? – спросил с лёгким раздражением Сергей, когда вновь увидел перед собой довольное, но сдержанное лицо Кларксона Лаудера. Сергей не хотел опять расклеиваться, но его расстраивало, что его раны так нещадно бередят. – К чему это всё?
- К тому, что твои рассуждения верны. И доказательством тому воспоминание после. Квартира семь – это, пожалуй, твой пик, время, когда ты был максимально светлым, не разочаровавшимся. Ты, конечно, считаешь, что всё самое главное случилась там, на поле. Но нет. Так ты уподобляешься тем, кто цепляется за красную, пылкую любовь. Просто тебе по душе смена цветов, но ты не хочешь принимать то, что за ней следует.
Сергей начинал о чём-то догадываться и потому слегка наклонил голову вперёд, как бы показывая Лаудеру, что слушает особенно внимательно.
- Как я уже сказал, в вашем мире любовь заканчивается в зелёных тонах, да и то, добраться до этих оттенков, скорее даже изумрудных – великий подвиг. Поэтому, по большому счёту, человек постоянно болтается по трём уровням, цепляясь за смену внутренних цветов. Дело в том, что внутри каждого цвета – снова спектр. И внутри цветов этого спектра – снова. Это деление может продолжаться до бесконечности, всё зависит от нашей скорости. Цвета неминуемо сменяют друг друга, вот в чём дело, на всех уровнях этой матрёшки. Мы сначала испытываем одно, затем другое, третье – но это происходит так плавно и медленно, что мы даже не замечаем, как мы сами меняемся, как наши мнения становятся прямо противоположными, как то, что мы любили, мы начинаем ненавидеть. Тогда на поле скорость твоего вращения увеличилась, цвета стали сменять друг друга прямо у тебя на глазах, поэтому ты отбросил попытку цепляться за какое-либо чувство, мысль. Оно и понятно – в следующую же секунду ты уже был другим человеком, если вообще человеком.. Ты просто позволил себе наблюдать за неизбежной сменой цветов, и потому они шустренько слились в спектр, и ты смог увидеть строение света извне. Но обычно мы так не делаем. У нас хватает времени отождествить себя с характеристиками того цвета, той скорости, в которой сейчас пульсируем и потому привыкаем. Но вот что получается – смена цветов, как ты понял, неизбежна. Ты вынужден испытывать всю радугу чувств. Но направление мы можем выбирать. И когда нам так хочется продолжать испытывать, ну например, оранжевую радость, мы делаем большую глупость, что со стороны выглядит следующим образом. Мы начинаем обратное движение, незаметно для себя проваливаясь на уровень ниже. Мы проскакиваем через все цвета предыдущего уровня, или, точнее сказать, внешнего слоя, и, конечно, снова оказываемся на оранжевом. И вроде бы даже испытываем прежнюю радость. Но нет – это обман, нам это только кажется! В действительности это совсем другой оранжевый, на порядок более скудный, седьмая часть той радости, что была. Мы просто попали внутрь иллюзии спектра того цвета, который нам так нравится. И, чтобы выбраться – нам нужно вновь проделать восходящий путь по радуге. Но мы можем снова цепляться – и уснуть ещё раз. Поговорка про один шаг между ненавистью и любовью недосказана до конца. Этот шаг – шаг назад. Дело в том, что вращаясь по радуге в обратном направлении, противоположном росту и развитию, не принимая переходы на более глубокие уровни, мы искажаем чувства, выворачиваем их наизнанку. Любовь, например, становится ненавистью. Но мы можем даже убедить себя в том, что это не так. Или, скажем, проходя в обратном направлении через фиолетовый, цвет тотального понимания, мы испытываем какое-то непонятное разочарование. Обычно тогда мы с грустью говорим: «Я всё понял». Но нет, ты ничего не понял, ты просто вспомнил, что уже когда-то понимал нечто, а теперь забываешь это, не можешь больше найти в себе сил держаться этого понимания. Тебе легче опуститься к своей привычной радости или к чему ты там стремишься. Но если человек не совсем дурак и прислушивается к себе, он быстро заметит, что где-то в глубине кто-то сильно страдает, томится по свету, по верному направлению, что он уже не может испытывать прежние чувства - они кажутся уменьшенной копией. Дело в том, что так и есть.
Слова Лаудера как-то больно отдавались в Сергее. Будто говоря об обратном движении, Кларксон говорил о нём, о его жизни.
- В действительности же, там, на квартире семь, был твой пик. Не на поле, где тебя просто прокрутило по всем цветам, что тебе доступны. Но позже, когда ты стал драться за то, что увидел – ты был ярко-оранжевым. Ты даже плед оранжевый купил – ты увидел знак. Так ведь?
- Да.
- А что самое интересное, что вернувшись из воспоминания об этом времени, ты не взмолился вернуть тебя туда, так как в тебе ещё оставалась часть оранжевого понимания о том, что цепляться за цвета – глупо.
- А что по поводу рассуждений? Зачем ты показал мне этот скучный кусок? – спросил Сергей. – И как оранжевые моменты являются доказательством тому, что они верны?
Но тут, качаясь, в обнимку вошли трое: Ночной, Псих и Летадзос. Летадзос был выше и плотнее остальных и стоял посредине, слегка поддерживая товарищей. Ночной Писатель выглядел уставшим, приятно пустым, от него пахло разрешившимися думками. Даже его пиджак немного стал похож на Психовский. Псих-Одиночка будто стал трезвее: он улыбнулся Сергею дружелюбно, глазами, полными смиренного осмысления. Сергей вдруг узнал в нём старого друга. Летадзос же, казалось, остался таким же, но, может быть, его борода стала мудрее ещё на пару седых волосков.
- О чём толкуете? – спросил он Лаудера.
- Да так.. думаю, как поизящней разрушить песочные замки, что понастроил..
- О, я как раз та волна – что с лёгкостью смоет их! – улыбнулся Летадзос и, усадив себя и друзей в кресла, обратился к Сергею.
- Ты уж извини Клауда за то, что чтобы донести до тебя суть, ему пришлось ужать таинственный механизм Радуги до пошлости бристольской шкалы.. То, что он тебе рассказал про цвета – на самом деле очень общая система, применимая к жизни в целом или неприменимая вообще. На самом деле мы не придаём любви большого значения. Для нас это - и так путь. И другого – нет. Мы больше сосредоточены на её проявлениях, на действиях на этом пути, последовательном уничтожении остатков самих себя, что мешают воспринимать Радугу Мира во всей красе. Он тебя сразу спросил: о какой любви идёт речь? Ведь если на чистоту – в том общем смысле, что вкладывается в это слово – я понятия не имею и иметь не хочу, что такое любовь. Это просто одно из слов, в которое можно вложить любой смысл, как и в любое другое. Но мы увидели, что твой вопрос кроет в себе нечто большее, потому решили немного сменить твой способ думать. Лично для меня любовь – это знание, красота и тайна. Мир – моя любовь. Другой быть не может, эту любовь нельзя отнять. Конечно, известная сила и нас периодически кусает в пах, но мы достойно сталкиваемся с этим испытанием. Мы не позволяем ничему себя поглощать до потери контроля, всегда отличаем одну любовь, что всегда с нами, которой служим, от выдумки слабаков. Не разбрасываем с таким трудом заработанное понимание на сомнительные утехи генитальных чувств, нравится тебе такая формулировка или нет.
Спонтанная засмеялась, обращаясь к Сергею:
- Эти ребята щедры на соль для ран, как для дорог зимой, не так ли?
Сергей задумался.
Вдруг в разговор вмешалась Муза:
- Серёж, а что было потом?
Сергей посмотрел на неё и, вздохнув, ответил:
- А потом.. я познакомился со Змеёй..
И жутковатая, шипящая тишина повисла над столом.
6. Сон – это очень глубокие мысли.
- С какой змеёй, с такой? - зловеще улыбнулась Муза и, слегка поёжившись, вытянула руку по направлению к Сергею.
Сергей оторопел. Платье музы оказалось живым, оно завибрировало, из рукава сначала вытянулась маленькая острая голова, а затем тонкая и блестящая, обвиваясь вокруг изящной бледной руки музы, поползла к кисти змея. Муза схватила её у головы другой рукой и поднесла к лицу Сергея. Сергей посмотрел в эти знакомые ему, холодные и манящие глаза и ответил:
- Да. Именно с ней.
И тут его повело. Он вдруг подумал, что Змея похожа на трубку для эндоскопических исследований. Он вспомнил шортики с дырочкой, но не успел усмехнуться, как обнаружил, что стоит в каком-то помещении с множеством загадочных предметов вокруг. Прямо перед ним за стеклом лежала трубка для эндоскопии, готовая зашевелиться. Но этого не происходило – трубка мирно лежала за стеклом наряду с другими экспонатами. Сергей вспомнил, что находится в музее оптики. Он только что миновал зал с голограммами, с интересом отметил для себя старинные фотоаппараты и теперь вот застыл перед этой трубкой. Ещё там были световоды, с какими он часто баловался в детстве, разные причудливые лампы, какими он баловался чуть позже.. Странный это был свет – в ящике.
Сергей отлично помнил, как перешёл Биржевой мост, как на входе в музей к нему прилипла слегка невменяемая женщина, что попросила позвонить. Когда Сергей достал телефон, он стала на память называть один за другим номера телефонов, всё время передумывая:
- Позвоните восемь девятьсот шестьдесят восемь двести сорок три четырнадцать.. Нет! Позвоните лучше восемь девятьсот одиннадцать триста тридцать семь пятнадцать двадцать шесть.. нет!.. Позвоните лучше..
И так далее. Когда Сергей наконец рассмеялся и спросил «Чего Вы хотите?», женщина собралась с мыслями и ответила: «Поужинать с министром обороны». Сергей вздохнул и прошёл внутрь. Женщина крикнула вслед: «Не ходите туда! Там не курят и не пьют..».
Но вот что было странно. Сергей помнил и то, как сидел в уютном кресле в «Социопате». Выходило, что он пришёл в этот момент по двум маршрутам. Где дорога разветвилась он тоже помнил – это было около трёх дней назад! Сергей отчётливо вспомнил эти дни, как просыпался по утрам.. Просыпался? А когда же он тогда сидел в кафе с Лаудером?
- Да ты и сейчас с нами сидишь, - усмехнулся тот.
Сергей вздрогнул. Он и правда сидел за столом в компании Лаудера, Психа, Ночного, Летадзоса и Спонтанной. Муза держала Змею. Сергей, как заколдованный, смотрел в изумрудные глаза. И в то же время.. Сергей стоял в музее и смотрел на трубку, лежащую на столе.
- Что происходит? – спросил Сергей шёпотом, опасаясь, что его услышат другие посетители.
Но рот Сергея не открылся. Более того, Сергей даже спокойно двинулся дальше – рассматривать коллекцию стекла. Ответил Летадзос:
- А с кем ты думаешь разговариваешь, когда якобы витаешь в своих мыслях? Нет, я не имею в виду твои усердные планирования ужина или псевдорелигиозные самобичевания. Я про творческое мышление. Или, может, ты считаешь, что испаряешься у нас на глазах, когда выбираешь батат?
- Что вы имеете в виду?
- Сам догадайся, - отрезала Спонтанная.
Что уж там – Сергей давно догадался. Так, дурака разыгрывал. Странно это было, быть и тут и там. И спать и не спать.
- Мысли - это тоже, хоть и не глубокий, но сон, - сказал Ночной Писатель.
- А сон - это очень глубокие мысли, - подняв кверху указательный палец, голосом школьного учителя произнёс Псих-Одиночка.
Сергей рассмеялся:
- То есть я проснулся к себе, не просыпаясь от вас?
- В точку! – Кларксон даже в ладоши захлопал от такой формулировки.
Сергей перешёл в следующий зал.
Там он раскрутил праксиноскоп – гепард побежал. И тут снова случилось нечто удивительное: Сергей разделился ещё раз. Теперь он оказался ещё в третьем месте одновременно: у себя дома.
Это было несколько лет назад, на новый год. Сергей сидел за столом и смотрел в занавеску. Настойчиво так смотрел: казалось, хотел протереть в ней взглядом дыру. На подоконнике за занавеской горела свеча, озаряя полотно приятным оранжевым пятном, что слегка волновалось в такт покачиваниям пламени. На столе стояла керамическая фигурка кобры – символ нового года, сувенир от бабушки.
В этом сверлении взглядом всё решала настойчивость. За несколько лет неустанного разглядывания то стены, то ткани, камешков или травы (последние особенно легко оживали) Сергей знал: нужно научиться смотреть чуть ближе объекта, в воздух перед ним, стараясь заметить лёгкую рябь пространства и как бы спроецировать её на фон, чтобы подвижная рябь увлекла за собой, казалось бы, неподвижную картинку за. Второе объяснение, что придумал Сергей для этого нелёгкого и в то же время естественного манёвра заключалось в том, что следует смотреть левым глазом на занавеску, а правым – на линию зрения левого глаза, будто сбоку, как бы поворачивая мир и стараясь узреть другую его плоскость. Вот и сейчас он не то, чтобы старался это сделать, а заставлял неназванную часть своего внимания вспомнить, как это делается. После определённого порогового момента всё становилось проще – нужно было просто удерживать фокус. Обычно этот момент наступал сразу после того, как внутренне, без самообмана было принято бесповоротное решение во что бы то ни стало добиться желаемого – тогда реальность сдавалась и обнажала неуверенность в собственной форме. Так случилось и теперь.
Сначала Сергей заметил, что непрерывное покачивание светового пятна стало дробиться на отдельные, хоть и быстро сменяющие друг друга кадры. Затем он замедлился ещё, сосредоточившись на ряби перед этими слайдами – они стали бежать медленнее, пока и вовсе не остановились, как гепард на зеркале праксиноскопа. И стало понятно, что не было никакого бегущего гепарда – были только картинки с разными позициями: вот он готовится к прыжку, вот разгибает лапы, вот прыгает, приземляется. Но при должной скорости вращения они сливаются в живой мультфильм. Так обстояло дело и с пятном света и вообще всем вокруг Сергея: он как бы постоянно крутил игрушку внимания, а теперь вот, хоть и не без труда, перестал: мир остановился. Сергей увидел как область перед ним рассыпается на миллионы суетящихся и светящихся частиц, на эту самую, сначала чуть заметную рябь, что является ключом к «разрыхлению» любой картинки. Эта рябь присутствовала и в звуке, и в ощущениях – во всём. Но Сергей обычно использовал в качестве лазейки зрение.
Он протёр дыру.
На месте светового пятна, размером примерно с тарелку, образовалась «свободная» область. Свободная в том смысле, что хотя изображение никуда и не делось, но оно больше не являлось занавеской, перестало быть смысловой частью пространства комнаты. «Орех, в который можно свистеть..» - опять вспомнили два Сергея, третий же - ещё не читал этой книги.
И тогда действительность стала предлагать варианты себя – чтобы как-то заполнить пустоту.
Сергей видел то идущего куда-то человечка, вытянутого и покачивающегося, как пламя свечи, то какой-то фантасмагорический тоннель с дивными, незнакомыми образами, то бегущего на месте гепарда.. Сергей как бы переключал каналы на телевизоре, решая, где остановиться и какому мультфильму дать распуститься в новую действительность на замену световому пятну на занавеске. Но Сергей уже сотни раз смотрел все эти мультфильмы и, хоть они и были всегда очаровательны и удивительны до замирания дыхания, но всё же порядком наскучили – было в них какое-то однообразие, напоминающее повседневность.. К тому же он недавно сделал невероятное открытие: рябь, что казалась просто фоном из шевелящихся песчинок для мультфильма, обезличенным каркасом – на самом деле тоже двигалась в некоем порядке, была вполне самодостаточной и могла образовывать осмысленность загадочного, не логического характера, выстраивалась в «сюжет», но не на временной линии, а между ними, из них. Это было движение не внутрь времени, а вдоль, вскользь.. Это было так, как если бы та чепуха, что получается при быстром перещёлкивании каналов, вдруг сложилась бы в новое кино. Но здесь именно так и происходило. Правда, фильм этот лежал так далеко за гранью понятного, что выискивать в нём знакомые образы или образы вообще, как-то сравнивать его с теми мультфильмами, что жили внутри каждого из кадров или каналов этого восхитительного кино – не приходилось. Но Сергей упорно туда лез.
Сейчас он пытался найти инструменты и понять те способы, с помощью которых можно это кино смотреть, так как те механизмы, что включали это кино, не годились. Штука была вот в чём: ни к одному из органов чувств это кино не относилось, хоть и косвенно отражалось в них довольно активно. Но обратной связи – не было. И если Сергей пытался и дальше фиксировать это кино своим финтом зрения, то сразу включался один из каналов – начинался мультфильм, движение внутрь спирали. А нужно было нащупать тот настрой, расшевелить тот невидимый орган , что жал на кнопку «CH+». Впрочем, найти бы для начала тот палец..
Но Сергей нашёл его. Им оказалось расширение свободной области. Пока пятно росло, на нём, как на экране телевизора, что не ловит сигнал, сохранялась та желанная рябь. Расширить свободную область оказалась не так уж сложно: нужно было просто постепенно расслаблять глаза, расфокусироваться, ослабляя хватку. И тогда точка концентрации как бы падала вниз – к животу, переводя внимание с чересчур детальных и близких уму верхних центров на ощущения всего тела, тем не менее продолжая находить рябь и в них. Если голова была окном, то дверь находилась ниже. Нужно было прочувствовать свободную область сердцем.
Но делать это следовало не резко, а очень гладко, чтобы не сорваться и не уткнуться носом в скучную занавеску.
Сергей постепенно расслаблялся, глаза сводились к межбровью, но вместо двоения картинки получалось так, что как раз между точками зрения каждого глаза и растягивалась вширь свободная область, где происходили чудеса. В какой-то момент Сергей понял, что можно уже свободно выдохнуть: критический объём набран, граница позади – пятно захватило собой большую часть пространства, росло уже самостоятельно и вполне одушевлённо шевелилось. С этим выдохом песчинки ряби, сначала лежавшие на внимании, как пыль на столе плотным слоем, вдруг стали разлетаться кто куда. Потом наконец заискрились, запрыгали, как взрывная карамель на языке, пока все не полопались, не растворились в великолепии того, что они за собою скрывали. Сергей рассмеялся, точнее – захохотал..
И подумал ещё, каким-то уже совсем далёким умом, звучавшим скорее, как тихие, посторонние комментарии: «Получилось». Кино оказалось таким знакомым, а лучше сказать – родным. Непостижимо, как плотно оно всегда забывалось и с какой яркостью вспоминалось. Старый добрый свет и ничего больше – вот такое было кино. Река, спираль, любовь.. Сергею даже почудилось, что он на поле. Впрочем, он был и там тоже. «Долго же я добирался сюда» - улыбнулся Сергей. Но сейчас всё было на порядок качественнее: ни тошноты, ни спутанности, ни привкуса во рту.. Он сидел у себя в комнате, при желании смог бы встать и адекватно поговорить, и в то же время ни комнаты, ни его самого не было. Что тут скажешь: чистый путь – он и есть чистый путь. Правда, был один помощник, вернее – помощница. Сергей недоверчиво покосился на статуэтку змеи, будто спрашивая: «ну, и какая цена?».
Цена оказалась непомерно велика. А товар.. товар был бесценен. В обоих смыслах – сколько в этом иронии!
Сергей хотел было выйти к Елизавете, к родителям, что пили чай и ели торт в соседней комнате, сказать им пару слов из самой глубины, поделиться этим светлым состоянием, как вдруг блик горящей за спиной лампочки отпрыгнул от фигурки змеи и вонзился в Сергея, как льдинка в Кая. И тёплый янтарный свет, льющийся плавным потоком, вдруг приобрёл колючий, холодно-жёлтый оттенок, гладкие волны приобрели геометрическое качество, мир будто разбился на осколки. Воздух зашелестел, зашипел, обрастая блестящей чешуёй..
Сергей увидел, как из блика, что всё не исчезал, потекла, иначе и не скажешь, как электрический ручеёк, почти невидимая, хитро заплетённая в свет, змея. Она окрашивала своим блеском всё в тона страха. Вот она уже обвилась вокруг Сергея – начинает душить.
Стало трудно дышать. Сергей увидел перед собой её холодные, хищные глаза. Он сказал: «я тебя не боюсь», но как-то не слишком убедительно – сразу после этого Змея бросилась на него. Сергей почувствовал удар за ударом, холодом бьющие в солнечное сплетение. Он подумал, что может стоит попробовать как-то прыгнуть внутрь пасти, открыться Змее – но нет! Она олицетворяла собой второй цветок. Сергей закрыл живот руками и упал. Что-то хрустнуло в шее. И тогда холод проник в него на самую глубину, что-то изменив в Сергее.
Наконец Змея отступила. Сергей встал. Какое-то тоскливое безразличие охватило его. Он вышел к родным, как и собирался, но не сказал ни слова: они были отделены от него какой-то пеленой, их тёплый свет больно уколол Сергея, как что-то ему недоступное. Сергей защитился усмешкой от этой боли. Он подошёл к зеркалу, посмотрел в своё лицо и увидел змеиные глаза.
7. Отчуждённая замысловатость бесконечных туннелей.
- Ну, - усмехнулся Кларксон Лаудер, - ты это загнул! Тогда ты ещё не заглотил крючок по самые жабры – так, прельстился светящимся червячком. И, надо сказать, я тебя понимаю. Но вот дальше ты начал жутко косячить..
Он грустно улыбнулся и достал из кармана яблоко, подбросил, поймал, повертел, будто раздумывая над чем-то и, наконец, звучно кусил.
Этот манёвр немного смягчил отчаянный вздох Сергея. Но всё же Кларксон был прав. Дальше потянулись годы погружения в дебри змеиного разума. Змея стала для Сергея чем-то вроде кондуктора или охранника, что за определённую плату пропускал взглянуть в самый центр. Во-первых Сергей платил своим временем, долгими часами и иногда даже днями пребывая в плену тех псевдо-откровений, что всё больше отдалялись от сути и походили на замысловатые головоломки без ответов. Во-вторых, Сергей платил своей силой – он тратил её всю без остатка на эти путешествия, а в мире, где ему так или иначе приходилось жить, еле собирал себя в кучу, начиная цепляться за других. Обычно он засыпал под утро с головой, пухнущей от идей, улетая в миры каких-то светомузыкальных медуз, что пульсировали и приятно давили на тело посреди густой, как смола, тьмы. Трудно формулируемые понимания сменяли одно другое, Сергей строил сумбурные планы на завтра. Он мечтал, как выразит их, выплеснет в действительность. Но для этого ему не хватало дисциплины, Змея делала его всё капризнее. Он просыпался тяжёлым и разбитым. И его вновь тянуло дальше – исследовать миры, что становились всё мрачнее. А близкие люди, тем временем, становились всё более далёкими; Сергей как бы перестал понимать теплоту человеческих чувств, всё больше влюбляясь в отчуждённую замысловатость бесконечных туннелей (ведущих – куда?), околдовываясь наполовину геометрическими, наполовину эзотерическими озарениями, что так и не сделали никого счастливым, не стали творениями того мира, к которому, «как ни кувыркайся», принадлежал Сергей. Он становился всё более странным, а взгляд, уже без преувеличения, приобретал змеиный оттенок. Ему даже нравилось то, что происходит – в нём один за другим исчезали многие социальные предрассудки, и это действительно было хорошо. Но он не знал, что действие этих приключений разума похоже на действие антибиотиков – наряду со всякой ненужной ерундой в нём отмирало и хорошее, свойственное только миру людей. Всё же, иногда у Сергея получалось попасть к самому центру, вспомнить что-то действительно важное. И тогда щемящая боль понимания вонзалась в него, и хотелось уже забыться..
Но Змея ещё не вильнула хвостом, пока Сергей целиком пребывал во власти сладкой (а она и правда была сладка) иллюзии, даже не смея и предположить, что лукавый – лукавит. И Сергей всё же накапливал странную силу, что подчиняла себе людей. Эта загадочность, эта нотка во взгляде манила тех, кто подобно ему самому был склонен к соблазну потусторонних искушений.
Сейчас он разглядывал экспонаты в музее, откровения научной мысли и странным образом они перекликались с этими воспоминаниями о змеиных маршрутах, как чёрная эндоскопическая трубка и зажатая в руке Музы Змея.
- Почему так? – спросил он.
Ответил Летадзос.
- Понимаешь, реальность на самом деле – это не то, что ты видишь сейчас в музее, и не то, что ты сидишь с нами и не то, что происходило у тебя дома несколько лет назад. Хоть она – включает всё это в себя. Но всё это – просто сны, грани действительности. Ты сейчас ещё бесконечно много где. И если бы тебе хватило ширины взгляда, определяемой твоей силой, ты бы увидел, что ты – везде и всегда. А действительность – она между снами, это связи, каркас, на который наклеен фасад из снов. Жизнь – путешествие одновременно на нескольких уровнях. Самый поверхностный, знакомый тебе лучше всего – это путешествие во времени, движение по линейности или цикличности сна. На порядок глубже – перемещение сознания между снами. Но самое главное движение в жизни – это дорога от понимания к пониманию. От одной истины к другой. Мы называем эти точки реальности узлами. Это своеобразные пересечения путей, вокзалы, где сходятся все схожие смыслы. Сейчас ты наткнулся на «Змеиный Узел», можешь назвать его так. Сложно подобрать слова, чтобы точно охарактеризовать ту разницу, что отличает его от других. Но ты чувствуешь, что все сны, подключенные к этому узлу в чём-то схожи, говорят тебе об одном. Это и есть то кино между каналами. Смотри.
И Сергей увидел: яркая точка света находилась на месте пересечения трёх чуть менее ярких ручьёв. Первый ручей вмещал в себя сюжет в кафе, где Сергей, как зомби, сидел и смотрел в змеиные глаза, попутно общаясь с Летадзосом; второй – прогулку по музею; в третьем же тянулись годы, когда Сергей, подобно экспонатам, разглядывал странные образы другого мира.
- Видишь ли, - вновь заговорил Летадзос и светящаяся точка сдвинулась в направлении первого ручья, поддавшись его течению, - для пути понимания остальные уровни постижения – просто сцена. Неважно, что в одном сне прошли годы, в другом – минуты. Они равны по насыщенности. Например, экспонаты музея вместили в себя десятки, а то и сотни лет изысканий разных людей, но ты обошёл их за час. И не важно, где в твоём сне находится точка пересечения с другими, где наткнёшься на узел. Главное помни – узлы периодически встречаются на любом пути. В их поиске и распознавании и кроется таинственный смысл, ведь это – развилки. Помнишь, как что-то буквально управляло твоей рукой, когда ты вдруг без причины полез в карты и наткнулся на музей оптики? Дело в том, что понимания притягивают, мы неминуемо движемся к узлам.
Тут раздался смех Лаудера:
- Кстати, как думаешь, у какого экспоната ты стоял, когда вспоминал откровения посреди поля?
Сергей, набравшись сил и оторвав взгляд от змеиных глаз, сказал:
- У калейдоскопа.
Под смех своих друзей он вышел из музея.
Муза укротила свою зверушку. Та, как видео в обратной перемотке, утекла назад, сравнялась с платьем. Но Сергей теперь уже не мог избавиться от будоражащего ощущения его волнительной живости. Хоть он и завязал, но неизгладимая тоска по тёмным мирам так и осталась в нём. Впрочем, достаточно было глотка чая, чтобы услышать знакомое шипение..
- Но ты ведь пытался проснуться, не так ли? – спросила Спонтанная.
- Я делал это постоянно, но..
- Она начинала мстить?
Кларксон остановил её жестом руки и толкнул Сергея:
- У нас ещё осталось немного Радуги и несколько интересных моментов, так что не грузись раньше времени. Пора отправиться туда, куда просить вернуться со слезами на глазах с твоей стороны – абсолютно нормально. Более того, мы все здесь собрались, чтобы помочь тебе это сделать. Ведь впереди – тебя уже ничего не ждёт..
Кларксон налил всем понемножку.
В добрый путь, - подмигнул Летадзос.
8. Малиновый кварцит.
Чёрная галка неслась, поднимая тонны пыли, по виляющей, как хвост медянки, грунтовой дороге. Было неясно, как лучше сделать: закрыть окно, чтобы не дышать воздухом, наполовину состоящим из песка, или открыть – чтобы не задохнуться от жары. В багажнике, как запасные батарейки, россыпью катались туда-сюда банки «рыжего» - энергетика, в общем-то, оранжевого цвета. И Андрей, время от времени переливая его в бутылку с крышкой и разбавляя водичкой, прихлёбывал этот взрывной напиток, от чего давил на газ ещё яростнее и переходил в рассказах о молодости на не менее яростный крик, обращённый внутрь себя и к теням прошлого, что были ещё сильны. Он вспоминал службу на корабле, драки стенка на стенку, охоту и рыбалку, сражения в шахматы в кабаке и недоумевал: как среди такой яркой жизни, полной до краёв всем, чем можно, не было того, что открылось перед ним сейчас и что, как фонарь, в новом свете осветило и прошлое, будто вернув его Андрею в распоряжение. И он не стеснялся рассказывать, был щедр на эмоции.
Сергей сидел рядом и упивался проносившимся в окне видом Карельского леса, скоростью, воинственным настроением Андрея и отражением в зеркале заднего вида лица Елизаветы. Она, положив руки на передние кресла, сидела по центру на задних и усмиряла то один, то другой огонь какой-нибудь отвлечённой репликой вроде той, что день нужно начинать с мороженого. Так часто Андрей с Сергеем начинали войну, зацепившись о какую-нибудь ерунду, в которой, как выяснялось позже, были полностью солидарны. Но у обоих был характер с буланцем, да и сил – хоть отбавляй. К тому же Сергей только что предпринял очередную попытку попуститься, не общаться со Змеёй – он даже воздерживался от рыжего. Андрей же наоборот – только стал вовлекаться в эту таинственную игру..
Но всё же, главное - что они были здесь, втроём, в одной машине и мчались куда-то навстречу своим мечтам. Они были далеко от «дома» и «близких», от которых их уже давно отделила стена непонимания, они больше не принимали их ценностей, не могли жить той жизнью, которой жили. А другом с другом они были на одной волне, вместе искали, вместе сражались. Это было огромное счастье для Сергея и Елизаветы, что у них был Андрей. Было счастьем то, что он тоже был в теме, был невероятно силён и предан им. Они чувствовали себя как за щитом, который, если бы им захотелось, стал ещё и мечом.
Они только что отъехали от магазина «Шаман», где скупили весь рыжий и увидели первую за долгое время машину, что оказалась из их региона – за несколько сотен километров, на каком-то пустыре! Они единогласно решили, что это знак, и теперь, уплетая эскимо, неслись в Шокшу. Им подумалось, что неплохо было бы посетить наряду с водопадами и прочими замечательными вещами и единственное на планете месторождение малинового кварцита. Сергей случайно наткнулся на эту точку в навигаторе и теперь она не давала ему покоя, скорее всего из-за такого красочного названия – малиновый кварцит!
И пока он витал в своих фантазиях, ещё не до конца поправившийся умом после своих змеиных походов, Андрей эти фантазии осуществлял, порой скрипя зубами.
Он и сам точно не помнил, когда именно и почему принял твёрдое решение идти до конца в служении этим двоим. Просто он знал, что так будет и понял бессмысленность попыток противоречить себе.
Возможно, его привлекла сама смелость идеи абсолютного бескорыстия, возможности отдать себя кому-то без остатка, дойти до точки в одном направлении – сам от себя он устал. Он был уже в конце пути и ничего не искал и ничего не боялся. Иногда, когда разговор заходил о щекотливых юридических аспектах, связанных с некоторыми гранями их стиля жизни, он говорил: «Если что – я могу и посидеть..»
И у ребят вставали дыбом волосы от осознания той внутренней пустоты, что жила в этом человеке, вырываясь наружу в виде не отчаянной, но трезвой смелости, от его преданности. Им становилось даже как-то неловко: сами-то они не были способны и на десятую часть такой жертвы. Андрей знал это, ему было всё равно. Он принял решение – остальное было неважно.
Эту сложную разницу, обусловленную частично двойной разницей в возрасте, можно проиллюстрировать забавной историей.
Как-то они поехали за Иван-чаем. Для ребят это было внове, и они по незнанию приняли люпины за него, хоть и издалека. Андрей рассмеялся и сказал: «Это не Иван-Чай». «А мы всегда думали, что это - он и есть» - сказала Елизавета. Пристыженный Сергей спросил: «А это – что тогда?». Андрей не повёлся на провокацию и опять засмеялся: «Не знаю! Цветок какой-то!». А затем добавил: «Ну вы лохи!».
И действительно, так они себя и чувствовали рядом с Андреем. Когда они вместе приезжали, например, на стройбазу за материалом, и Сергей только начинал размышлять, где тут может быть гипсокартон, Андрей уже резал его и к тому моменту, когда Сергей высчитывал нужный размер, а человек с базы выходил из своей каморки и спрашивал «Что резать?», аккуратные листы уже лежали в багажнике. Андрей лишь смеялся и давил на газ, чтобы ехать дальше.
Когда ребята собирали палатку, он, пыхтя трубкой, лежал у костра, укрытый тулупом, и улыбался. А утром, когда Сергей подходил к углям отогреться, он говорил: «Что-то я близко лёг! Даже тулуп скинул..».
Или, когда вернувшись с разведки вокруг места стоянки, Андрей говорил: «Пройдите вон туда, найдёте кое-что!», ребята полчаса топтали пятачок, пока их не тыкали носом в замаскировавшиеся под берёзовые листья лисички.
Поскольку Андрей принял решение следовать за Сергеем ( каким бы странным оно не было, ведь по логике вещей - должно было быть наоборот ) он, несмотря на некий скептицизм, всё же прислушался к восторженным увещеваниям Сергея, когда тот в самых ярких выражениях, не в силах сдерживать эмоции, рассказывал о своём открытии на поле в тот роковой день. Андрей без особых ожиданий предпринял шаги к тому, чтобы разделить с Сергеем, как тот выражался, чудеса. Каково же было его удивление, когда на поле под хохочущими облаками его сердце вновь шевельнулось и ему пришлось признать, что нашёл он далеко не всё. Перед ним манящей полоской света из-за приоткрытой двери показался тот мир, который он искал всю жизнь, проводя долгие ночи за книгами, но к которому ему был по какой-то причине закрыт доступ. И тут Сергей показал ему эту лазейку. Наверное это и стало тем фактором, после которого он отдал Сергею право выбирать направление, а сам сделал всё возможное, чтобы их корабль продолжал плавание. И, подобно тому, чем Змея стала для Сергея, тем и Сергей стал для Андрея – охранником, проводником. Ни тот, ни другой не знали, что способны и сами входить в эту дверь.
У Сергея был талант, у Андрея – смелость. Сергей боялся реального мира, прячась в мир грёз, как в свой дом, Андрей же всё нашёл здесь, но не был достаточно гибок, чтобы выходить за собственные границы.
И тогда они заключили негласный договор.
Андрей взял на себя всё, что казалось физической, известной стороны: он дал им с Елизаветой дом, платил за необходимости и прихоти, выполнял просьбы, организовывал путешествия и ограждал их от ненужного взаимодействия с внешним миром, тем самым предоставив им возможность целиком и полностью сосредоточиться на обратной, таинственной стороне вещей. С той оговоркой, что даже в монастыре на человека накладываются соответствующие обязательства. Андрей же лишь тихо надеялся, что взамен они не оставят его один на один с обыденностью, будут продолжать делиться открытиями, окрашивать мир в живые тона загадки, пусть практически это ничего и не меняло. Андрей даже догадывался иногда, что это что-то вроде если не обмана, то, по крайней мере, фокуса – ему было всё равно.
И Сергея это более чем устраивало, к тому же он не слишком-то выполнял свои обязательства, хоть и не названные вслух: он вполне наслаждался материальным миром. Но, надо отдать и ему должное – порой его аскеза оттачивалась до блеска, как острое лезвие, что буквально разрезало майю с хрустом, как ткань.
Сейчас, летя на крыльях Чёрной Галки за сотни миль от дома, от тех вызовов, с которыми ему так или иначе однажды предстоит столкнуться, он испытывал неимоверный подъём и лёгкость. В его жизни даже не сквозило необходимостью. По какому-то чуду он получил всё: он делал, что любил – говорил и его слушали, разинув рты. Он был с теми, кто был с ним на одной волне. Что ещё было нужно? Уровень беззаботности просто зашкаливал, как процент песка в воздухе. И в какой-то момент он перешёл опасную грань: Сергей свято поверил в то, что это его заслуга. Он постепенно забыл ту простую и некомфортную мысль, что раньше ещё посещала его: что для Андрея создать мир, в котором он блаженно жил и ещё мог без спроса позвать туда Елизавету, увеличив нагрузку на чужие плечи вдвое, было работой в поте лица, настоящим испытанием терпения.
И теперь, рассматривая это время уже частично со стороны, с расстояния лет, он ясно увидел, что же такое любовь. Ошибочно было искать это нечто в себе или даже иметь наглость предполагать, что это может быть внутри или уж тем более считать, что всё стало любовью. Сами такие мысли противоречили новому пониманию Сергея. Ведь любовь, как теперь понял он, - это движение на пределе возможностей, когда нет лишних сил и времени даже спросить себя, назвать её вслух. Он увидел, сколько слабости и эгоизма в этой фразе: «Люблю тебя». Она будто говорит: «Я теряю контроль, мне не справиться с эмоциями – пусть теперь это будет и твоей проблемой.» Андрей никогда не опускался до подобной пошлости. Вряд ли он даже задумывался о подобных вещах – он просто делал что-то для тех, кого выбрал объектом своей любви. И выбор этот он делал не из желания быть рядом, не потому, что кто-то ему нравился ( Андрей нашёл бы, как провести время, да и Сергей временами ему был просто противен ), а из долга по отношению к самой жизни.
Сергей, видя себя из кафе «Социопат» на переднем сидении машины, наконец-то сообразил, что свою любовь нельзя почувствовать, что делание любви как раз убирает какие-либо чувства, кроме радости от эффективности в собственной самоотдаче, от непоколебимости своих решений. Можно узнать только чью-то любовь, увидеть её отражение в собственной лёгкости, в ощущении даже не общности, а лишь разделения одиночества. Да и то чаще всего спустя годы. Ты видишь, какой сильной и беззаветной была любовь, всю её искренность. А пока ты в ней купаешься, то считаешь своей заслугой, должным. Нужно быть на редкость сильным и благодарным, чтобы заметить чью-то любовь сразу и тем более не спутать её с попыткой что-то от тебя получить.
И перед Сергеем полетели моменты, сменяя друг друга чередой цветных, насыщенных кадров – моменты, в которых люди дарили ему свою любовь. Он увидел преданность Елизаветы, заботу родственников, незаметные мелочи, в которых десятки ближних и сотни случайных людей проявляли свою любовь, зачастую даже не подозревая о ней. Но ярче всех светились моменты, имя которым было – Андрей. Сергей до боли осознал ту глубину усилия, что требовалась, чтобы служить такому капризному человеку, как он.
Вот они сидят втроём ночью у костра. Ведут разговор. И, будто передразнивая, спрятавшись где-то за спинами каждого из них, три птицы уморительно и глупо ухают – тоже разговаривают. Когда люди осознают, что их болтовня – такое же нелепое уханье, они замолкают. И тогда замолкают и птицы.
Никто не знал, что это за птицы и потому Андрей прозвал их всех шестерых – «мудоды». Впоследствии и то место стало называться «у трёх мудодов». Это там ребята искали лисички.
Вот они сидят на водопаде Кивач и переплетаются друг с другом, водопадом и всем, что откликается, с помощью ритма, что они выбивают камнями по тектонической поверхности. Звонкое эхо странными изгибами летает в ущелье, стелется по воде, дробится в соснах.. Впитав в себя текучесть древнего места, его мирную и величественную память хода времени и воды. Спускаются вниз, на небольшой участок песчаной отмели, укрытые от взглядов отвесной стеной камня и делают пассы - синхронизируются, плетут перед собой невидимую дорогу, объединяют свои видения дальнейшего путешествия в один поток, в одну силу.
Или вот, как раз, они в Шокше, уже час виляют по узкой дороге, по которой в сумерках скачут лягушки. Андрей терпеливо объезжает каждую, но иногда вздрагивает, как будто ему наступили на больной палец и говорит «простите». Они всё время спускаются под уклон. Навигатор показывает, что они уже ниже уровня моря на целую сотню метров. «А так вообще бывает?» - спрашивает Елизавета. «Понятия не имею» - честно отвечает Андрей. Им уже хочется повернуть, как перед ними открывается вид на уютный тупичок с бытовкой посредине, припаркованным автомобилем ( да что такое – опять с их города! Это уже ни в какие ворота – но знак! ) и разрушенной церквушкой на отшибе. Из бытовки вылезают двое с довольными лицами, а Сергей безошибочно узнает вырвавшийся из дверей сладковато-терпкий аромат зелёного молока. Тот, что постарше таращит на них красные глаза: и кому понадобилось смотреть месторождение малинового кварцита? От этого вопроса Сергей вдруг с лёгким стыдом начинает осознавать, что при слове «малиновый кварцит» ему мерещится прекрасная мальвина или кто-то вроде неё. Это поэтому они тут, проехали пару сотен километров.. А месторождение - дальше, проезд туда закрыт, здесь просто база отгрузки. Второй мужчина, обратив внимание на номера их машин, будто оправдываясь, пожимает плечами: «За камнем приехал..». Сергей говорит: «Давайте, что ли, хоть церковь облазаем..». Первый мужичок кричит им вслед: «Аккуратнее, там доски хлипкие..». Да, доски были и правда хлипкие. А церквушка – четырнадцатый век! Как-то мрачненько от неё веяло..
Но они не сдаются. На следующий день они едут на завод по обработке малинового кварцита!
Долговязого мужчину в комбинезоне и с одуревшими от шума глазами, что пренебрежительно встретил их, кажется, подкупило внимание к его делу. Он смягчился и провёл их внутрь, пробуя себя в качестве немногословного экскурсовода.
Под невыносимый визг разрезаемого камня розовая пыль, как медленный дождь, оседала на поверхности.
Сергея заворожил единственный достойный внимания «экспонат» - циркулярная пила радиусом с его рост. При одном взгляде на её блестящие зубья по коже пробегал холодок, но взгляд оторвать было сложно – что-то такое было в ней, безжалостное, непоколебимое. Сергей спросил: «А не будет у Вас какого-нибудь небольшого куска, образца в качестве сувенира?». Мужик почесал голову и окинул взглядом рабочее помещение. Удалился за дверь в углу. Немного погодя он вынес Сергею «сувенир» - гладко отполированный прямоугольный камень весом килограмм семь. При этом на лице работника не промелькнуло и тени иронии. Сергей не ударил лицом в грязь – еле сдерживая улыбку он сказал «спасибо» и, будто сунув крошечную вещицу в карман, взял камень обеими руками. Андрей с Елизаветой отошли в сторону - они еле сдерживали смех. Когда они вышли, всех троих прорвало. Всё же они положили сувенир в багажник и, продолжая заливаться хохотом, помчали дальше. Позже они подбросили камень на ступеньки придорожной часовни. «Всё-таки великоват» - подумал Сергей.
Ещё кадр. Они зачем-то переходят (может, чтобы потом перейти обратно?) бурлящую реку с ледяной водой по скользким от ила камням. Когда Сергей, пошатнувшись, застывает в диком напряжении, впившись и руками и ногами в сомнительную опору и оглядывается, обнаружив себя посреди бешеного течения и острых камней, когда чувствует, что ногу сводит от холода, то до него наконец доходит: это приключение может стоить жизни. Он ловит взгляд Андрея, отразивший это же понимание, и будто цепляется за этот взгляд – встает и идёт дальше. Андрей поскальзывается и тоже упирается руками в камень. За чей взгляд он зацепился, чтобы выпрямиться и двинуться вперёд?
Или вот ещё. Ночь. Лучи фонарей выхватывают из темноты тысячи белых перьев. Нет – снег не идёт, близится лето. Это они втроём рвут свои подушки, символизируя тем самым победу над прошлыми мыслями и плохими снами. Да и красиво, весело! Вот они возвращаются в крошечный дачный домик. Андрей сидит у буржуйки, Елизавета на скамейке, покрытой старинным покрывалом, Сергей на крошечной табуретке. Вокруг куча непонятных предметов, готовых слиться в бардак, но балансирующих на грани дачного стиля. Низкий потолок с облупившимися обоями в коричневых подтёках будто всё время падает. Домик качается от каждого движения и недовольно поскрипывает половица. Они жгут в буржуйке фотографии, передают по кругу трубку. Андрей рассказывает про знакомую, что живёт в чём-то вроде замка и держит восемьсот шпицев. Спустя полминуты он уже жалеет о своём рассказе – невозможно перестать смеяться. Смех, как трубка, движется по кругу, усиливается, создавая что-то вроде самовозбуждения в электрической цепи. Вот уже на глазах слёзы, болят животы и взгляды просят у соседа: хватит! Да сосед и сам бы рад.. Но это красное лицо напротив, что будто сейчас лопнет – просто умора. Наконец перестали.
Зимой. У того же домика. На снегу три огромных чёрных мешка – предметы интерьера из комнаты Сергея (обои, линолеум, картины, частично мебель, безделушки, немного одежды и прочее ). Приговор – к сожжению. Опять пришло время разделаться с прошлым, с его «вещественными доказательствами». Сергей обильно поливает всё бензином, зачем-то завязав мешки. Он чиркает спичкой. Взрыв с громким хлопком, слегка опалив ресницы и образовав в снегу талую нишу, на мгновение голубой вспышкой озаряет тьму. Андрей косится на Сергея, Елизавета смеётся. И потом ещё половину ночи плотный столб густого чёрного дыма высится над участком. Андрей думает: «Хорошо, что нет ветра».
Идут по лесу. Моросит дождь. Его пьют тихие, ароматные боры через поры мхов. Поскрипывают влажные сосны, блестят на иголках хрустальные капельки. Андрей в болотного цвета плаще-дождевике почти сливается с ландшафтом. Идёт быстро, почти бежит, но тихо – как зверь. Показывает ребятам целую корзинку грибов: огненно-рыжих подосиновиков, чахлых червивых подберёзовиков и скромных лисичек. Поверх них лежит плотный, фигуристый белый. Запах грибов сливается со свежестью леса, с пьянящим багульником. Андрей берёт черничными пальцами белый и вертит, показывая его со всех сторон. Смотрите, какой красавец! Ребята уже давно заплутали. Андрей молча указывает рукой в сторону небольшой вырубки – туда! И вновь теряется в туманной тишине, изредка мелькая между стволов.
Ещё. Сергей заходит к Андрею в дом. Пьют чай, обмениваются травами. На столе – газета. В газете – розыгрыш квартиры, автомобиля, миллиона рублей. Правила просты: если после ряда алгебраических манипуляций с номером паспорта получается девять – Вы выиграли! Сергей лезет за паспортом. Складывает, вычитает, делит и.. выигрывает! Андрей лезет за паспортом. Тоже выигрывает. И потом снова, как в домике, просят друг друга перестать смеяться.
Отдышавшись, Андрей только и сказал: «Ну мы лохи!».
Или вот ещё корка. Андрей заходит к Сергею в комнату и начинает рассказ: «Сижу у себя, сочиняю на клавишах. Вдруг слышу странный звук за спиной, оборачиваюсь – на пороге стоит курица.» Сергей уже еле держится и смотрит на Андрея с мольбой о пощаде. Но ни тут-то было! Андрей начинает дополнять свой рассказ пантомимой, невероятно точно изображая куриные повадки. Он делает ошарашенное, но заинтересованное выражение лица, с пустыми, резко прыгающими глазами, прижимает руки вдоль тела и высоко поднимает ноги, задерживая их согнутыми в колене, перед тем как поставить на пол. Иногда изо рта вырывается подкудахтывание. Так он обходит комнату, а затем в мгновение сбрасывает маску и говорит: «Сбежала из соседского курятника. Исследовала у меня всё и вышла.» И он выходит из комнаты. По куриному. Сергей утирает слёзы.
Или такой случай. Сергей и Елизавета едут на электричке из Санкт-Петербурга обратно, в Новгород. Что-то уже долго едут. Где там Новгород? И вот, наконец, конечная – Малая Вишера! Они, лопаясь от смеха, стоят на вокзале и думают, что делать – вечер, электричек больше нет, как и денег. Андрей смеётся в трубку: «Скоро буду. Ну вы и лохи!».
Так сменялись кадр за кадром, сотни, тысячи моментов, сливаясь в одно кино под названием «Андрей». Он был для Сергея всем: домом, дорогой, джином и самое главное - смехом. Таким беззаботным, глубоким смехом, каким Сергей смеялся только тогда, когда попадал в самый центр. Как однажды на поле.
Сейчас, выдернутый Кларксоном обратно в «социопат», он подумал: «Не знаю, что такое любовь, но заставить кого-то так смеяться – это действительно достижение!».
9. Маленькая глава про маленького человечка.
Псих-Одиночка обратил внимание на то, что Кларксон периодически держит бутылку с Радугой в руках и подумал: «Греет».
- Я рад, - начал Летадзос, - что мы наконец-то разделались с этим термином – «любовь» и заговорили о чём-то действительно значимом. Но давай не будем называть то достижение, о котором ты упомянул. Какой смысл?
- Да. Смысла, пожалуй нет, - согласился Сергей.
- Никакого, - зачем-то подтвердил Ночной Писатель.
- Но вот есть нюанс, - продолжил Лет. – Смеха недостаточно. Андрей ведь не клоун. Он дал тебе и вторую составляющую любви – глубокую печаль. Пойдём, я кое-что тебе покажу.
И он встал, пыхнув трубкой и поманив Сергея к двери за баром. Там ни оказалось кухни, но что-то похожее то ли на мастерскую или лабораторию, то ли на кабинет мага. По центру стоял небольшой стол, забрызганный воском, какими-то маслами, кажется, кофе и ещё Бог знает чем. Трудно поддающиеся описанию предметы расположились на полках: сосуды причудливых форм, засушенные растения, свечи. Висели амулеты. Местами кто-то, как перочинным ножом на скамейке, выцарапал незнакомые руны.
- Здесь мы варим Радугу и прочие штуки. Смотри.
Летадзос взял с полки склянку с простой и понятной надписью «Смех». В склянке клубился, никогда не оседая, живой, ждущий свободы, дым. Затем Летадзос вытащил из-под стола коробку, а из коробки – что-то вроде шкатулки или футляра для ручек. Сергей подумал, что этот предмет похож на крошечный гроб.
Летадзос улыбнулся:
- В некотором смысле ты прав. Соберись, от увиденного можешь поплыть.
Но как Сергей ни собирался, он всё-таки поплыл – Летадзос выпустил из футляра на стол крошечного человечка, ростом с карандаш. Тот устало огляделся и сел, будто задумавшись. Сергей думал, что сойдёт с ума, но человечек притягивал и удерживал его внимание, как магнит, не давая потерять контроль.
Летадзос рассмеялся, как ребёнок.
- Это наши модели. Эту делал Ночной Писатель – по своему образу и подобию. Я выбрал именно его, так как у него самый нейтральный характер. Психа бы мы давно ловили под шкафом. Не переживай, они не живые в обычном смысле этого слова. Это скорее маленькие сны, очень правдоподобные отражения нас. Мы ставим на них безобидные опыты, чтобы лучше понять себя.
Он взял вторую склянку с полки, но Сергей не успел прочесть надпись. Летадзос открыл первый пузырёк и сдул с поверхности горлышка немного дыма на человечка. Тот поднялся на ноги и начал кружиться. Он танцевал. Сергей рассмеялся – так это было странно. Летадзос снова подул дымом на человечка, от чего тот взлетел над поверхностью стола, а потом упал обратно. Тогда Летадзос выдул весь дым на подопытного. Тот стремительно взлетел и прилип к потолку, как шарик с гелием. Вид у него был скорее печальный, как тогда, когда он понуро сидел на столе.
- А теперь.. – сказал Летадзос, откупоривая второй пузырёк.
В пузырьке оказалась бесцветная жидкость. «Слёзы» - пронеслось в мозгу у Сергея.
Летадзос буквально намочил человечка, побрызгав на него, как священник. И силы притяжения вновь стали действовать. Человечек отлепился от потолка, но вместо того, чтобы упасть, завис в воздухе. Он стал сначала барахтаться, будто купаясь, а затем вдруг расставил руки и уверенно полетел к открытому окну. Не хватало только красного плаща и выставленного вперёд кулака.
- Стоять! – Летадзос поймал его рукой и ловко спрятал в футляр.
Сергею было жалко человечка. Летадзос, кажется, заметил это и улыбнулся:
- Не бери в голову. Нет никакого человечка, ни этого кабинета, ни скляночек с зельями. Просто я создаю сны и не особо заморачиваюсь над правдоподобностью. Главное – наглядно. Наглядно ведь?
- Более чем, - признался Сергей. – Но что было во второй склянке?
Летадзос повернул пузырёк этикеткой к Сергею. Там было написано: «печаль».
Они вернулись к столу.
- Что на этот раз? – спросил Кларксон. – Только не говори, что опять человечки.
- Они самые, - развёл руками Летадзос. – В голову ничего больше не лезет. Сам придумывай метафоры для этих дурацких отступлений в следующий раз.
Все засмеялись.
- Ну что, - вдруг взяла на себя инициативу Спонтанная, - пришла пора смотреть, как ты прилип к потолку и тебя пришлось изгонять оттуда, как маленького дьявола с помощью святой воды – печали.
На секунду над столом повисла тишина. Её прокомментировал Ночной Писатель:
- Спо, может ты возьмёшь моё имя? Такие обороты мне не под силу.
Все снова рассмеялись.
Спонтанная ответила:
- Я тут пытаюсь создать нужную атмосферу, а вы ломитесь. Вообще-то это довольно грустно.
Все немного сникли, как пристыженные.
Сергей почему-то занервничал:
- Может не надо? – спросил он.
- Раньше нужно было думать, - строго, почти зло ответил Лаудер и сделал над бутылью резкое движение рукой, от чего Сергею в нос ударило парами. Но запах был странный, тоскливый и больной – это слои сменялись в обратном направлении, показывая другую сторону вещей.
10. Чисто библейский сюжет.
Он и сам не помнил, когда и за что стал ненавидеть Андрея. Просто он всё больше сходил с ума от общения со Змеёй, становился всё более капризным. В какой-то момент, не зная кого обвинить в своей несамостоятельности, он вдруг проникся откуда-то появившейся мыслью, что Андрей – причина всех его бед. Чем Андрей становился бескорыстнее, чем больше отдавал Сергею, тем слабее становился Сергей и всё глубже впускал в себя затаённую злобу, неосознанно завидуя качествам Андрея. Он настолько потерял связь с действительностью, настолько исказил свой взгляд на вещи, что возомнил, будто это он тащит Андрея на своей силе, на своём таланте, а не наоборот. «Пора скинуть его с хвоста» - подумал Сергей. «Мои тайны – только мои». Он и не догадывался, что это – голос Змеи, что пока ещё не могла проникнуть в самую глубину Сергея сквозь его главный щит – Андрея. И тогда она стала настраивать Сергея против него. Сам же Сергей, тот светлый человек, что узнал когда-то истину и был полон любви – крепко спал где-то на самом дне, погребённый под многослойностью слабых решений, под властью раздутого эго. Ему бы подойти к Андрею и сказать: "Я заблудился, заигрался в ведущего. На самом деле всем, что я узнал и понял, я обязан тебе. Это твои чудеса я вижу – выведи нас отсюда, скажи, как проснуться..».
Но Сергей так не сделал. Вместо этого он совершил самый низкий поступок в своей жизни – предательство.
Просторный зал из белого мрамора обрамлял леденящую пустоту редкими тенями незнакомых Сергею статуй. Как он попал сюда? Кажется, наконец-то пробившись через последний барьер человеческого. Но здесь – ничего не было.
- Я специально выбрал это место, чтобы подчеркнуть себя, - толи сказал, толи навеял Сергею прямо в сознание кто-то шелестящим голосом, пронёсшимся между колонн, как ветер.
Сергей обернулся, но никого не увидел. Он стоял в центре зала и чувствовал себя раздетым – настолько неуютно здесь было. И это чьё-то скрытое присутствие усугубляло дискомфорт тысячекратно. Как будто этот прячущийся там, где спрятаться было невозможно, и был сгустком этой пустоты. От его перемещений точка стягивания пространства сдвигалась и каждый раз место воспринималось по-новому: Сергей вертелся, пытаясь поймать эту точку, играющую с ним. Но наконец его оппонент решил показать себя. И тогда Сергей увидел её: ту, которую называл Змеёй. Только теперь он подошёл к ней слишком близко или, может быть, это она решила зачем-то к нему подойти? Но факт в том, что её новый облик позволял с ней поговорить, как с человеком и увидеть почти так, как видят человека. Всё-таки Сергей затруднялся сказать, кто это был. Он? Она? Оно – скорее так. Фигура, переплывающая в воздухе, как живое облако, своей фрагментарностью напомнила Сергею логотип с бутылки Джонни Уокера. Правда, он так и не заметил трости. Больше ничего о внешнем виде фигуры Сергей сказать не мог. От одной попытки приглядеться била дрожь, тошнило. Сергей лишь знал – это полная противоположность той светлой силы, что он увидел когда-то. Как бы ему не хотелось это признавать, но тот, чьё имя лучше не произносить, стоял прямо перед ним. Самым неприятным в этом персонаже был шлейф чёрного дыма, что он оставлял за собой. Этот дым, как змея, всё время норовил подползти, опутать собою и Сергея. Сергей знал, что это – самое плохое, что может случиться. Это было что-то вроде метки. Он услышал смех, что раздробившись в каменное эхо, будто так и не стих, а лишь сгладился со странной тишиной этого места.
- Меня зовут …
И тёмный силуэт или, вернее, вихрь назвал своё имя. Это было странное созвучие букв Ш,Р,Х и ещё нескольких трудно произносимых звуков. Но Сергей запомнил его сразу, как будто знал всю жизнь. И ещё он знал: теперь стоит ему только произнести это имя вслух, как тьма появится. Это странное «могущество» опустошало.
- Вот и пришло время поговорить, - сказал Шрх. – Я знаю, зачем ты пришёл.
И Шрх опять засмеялся, если можно было назвать смехом эти странные, похожие на звук хлопающих крыльев, конвульсии пространства.
- А между тем даже ты не знаешь, зачем пришёл. А я знаю, - он переместился вдоль стены, опять заставив Сергея повернуться.
- Ты пришёл потому, что повернуть назад сил не было. И ты решил: будь что будет – буду ломиться в двери ада, пока кто-нибудь не откроет. Ну, привет! Не говорю здравствуй, так как не желаю тебе здоровья. Вообще говоря, у тех, кто удостоился моей аудиенции – большие проблемы. Так ведь?
Сергей только сглотнул и стал пытаться выровнять дыхание.
- Да ты не переживай, многие тут были. Направленная ненависть на Его слуг – это что-то вроде стука в мою дверь. И потому я сделаю тебе предложение. Смотри.
И он указал чем-то вроде пальца над плечом Сергея, как если бы там сидел попугай. Сергей робко покосился и с ужасом увидел тоненькую струйку чёрного дыма, вьющегося над левым плечом. Он понял, что этот развевающийся платочек повязан на его сердце. Уже давно. Как он его не замечал?
- Хочешь избавиться от него? – деловым тоном спросил Шрх.
Молчание Сергея было ему ответом.
Ответом же Сергею стал звонкий удар о мраморный пол маленького металлического предмета. Сергей подошёл ближе и увидел кольцо из состарившегося металла, который он затруднился бы назвать. Он поднял кольцо и увидел, как струйка чёрного дыма отцепилась от его тела и, сначала обмотавшись вокруг кольца, слилась с ним. Сергей только теперь с ужасом сообразил, что кольцо сделано не из металла, а из этого самого чёрного дыма. Сколько людей носили это кольцо, дополняя своей злобой и отчаянием этот предмет? Сергей хотел было швырнуть кольцо, послать Шрх подальше, но тот выразил невозможность это сделать быстрее, чем Сергей осознал её:
- Здесь нет ничьей воли, кроме моей. Можешь не пытаться избавиться от кольца – один из вас троих должен его надеть.
И с этими словами Сергей проснулся. На удивление ему это далось легко, голова была ясной, силы переполняли его. «Сколько же я спал?» - спросил он себя. Думать об этом не хотелось – хотелось смотреть только в будущее, что теперь казалось светлым. И каково же было удивление Сергея, когда следующую неделю он нашёл в себе силы воздержаться от своих мрачных путешествий.
А последующие полгода Сергей был буквально окрылён. Он сделал давно задуманные дела, привёл себя в порядок, стал писать музыку и даже издал книгу, читая свои стихи, хоть и не многочисленной, но аудитории. А когда однажды Андрей подошёл к нему и предложил съездить вместе на природу, Сергей лишь презрительно усмехнулся. «Ты старый и убогий» - подумал Сергей. «А я хочу жить. Я устал жить внутри головы в твоей тени. Теперь ты мне не нужен». Примерно так.
И начался период их отдаления. Лишь Елизавета иногда с укоризной спрашивала, почему Сергей так себя ведёт. Но делала это не особенно живо, так как новый энергичный Сергей ей нравился. Правда это «нравился» надо брать в кавычки в том нехорошем смысле, что оно носило скорее неприятную окраску восхищения на почве разнополости и преобладания силы, нежели понимания родных людей. Они ещё не осознавали, но это их «сближение» также было отдалением.
Как-то за столом собралась шумная компания молодых людей. Сергей с надменным видом что-то рассказывал и был явно душой этого сборища. Елизавета смеялась глупым смехом, которым смеются женщины, когда самцы стучат себя в грудь.
Сергей встал из-за стола и пошёл в туалет, но остолбенел в прихожей. Где-то пронёсся знакомый тёмный вихрь. «Показалось» - успокоил себя Сергей. Лишь только всё никак не мог понять, что уже час вертит в кармане. Стоит ли говорить, что это было кольцо?
В это время Андрей строил для них дом и получил отказ в помощи: Сергей был слишком занят.
11. Рана.
Сергей стоял чуть поодаль от прощающихся и смотрел на солнце. Оно молчало, как молчал теперь Андрей. И светило также, как светил когда-то Андрей. Над кладбищем кружили чайки. Золотая осень отдавала ветру свои листья.
Сергей не плакал – это было бы слишком поверхностно. В нём что-то надломилось, затрещало по швам с такой силой, что внешне никак не отразилось. От тяжести этой безнадёжности было даже легко. Мысли Сергея были как рваные клочья, редкие, резкие вспышки, уколы. Он спросил себя: «А куда делась ненависть?».
Она пропала, сменившись брезгливостью, сразу после того, как Сергей отдал Андрею кольцо. Сейчас он стоял, разглядывая фиолетовые трещинки на бледном лице и недоумевал: «Как я мог?». Он вспомнил, как придумал хитроумный план, чтобы убедить Андрея взять кольцо. Как подошёл к Андрею и хотел было начать приводить план в исполнение, но тот лишь посмотрел ему в глаза и протянул открытую ладонь.
«Неужели он всё знал?» - подумал Сергей.
Гроб заколотили.
«Ну что, опускаем?» - буднично спросил один рабочий другого.
Сергей вспомнил, как ещё совсем недавно Андрей подошёл к нему и спросил: «Ты можешь убрать чёрный дым?». Сергей сделал вид, что не понимает и ответил: «Ты сошёл с ума».
Лениво провожая взглядом сотни могил, похожих на свалку пластиковых букетов и выцветших фотографий, Сергей всё пытался оттереть с ладони следы песка, что он бросил в могилу. «Бесполезно» - наконец сказал он себе. Эта грязь навсегда прилипла к его рукам.
И ещё он постоянно пытался понять, почему так странно отзывается цвет некоторых каменных надгробий?
Ответ прост: они были сделаны из малинового кварцита.
12. Свободное падение на знакомое дно.
Дальше для Сергея и Елизаветы началось странное время. Они оба понимали, что вместе с уходом Андрея закончилась какая-то большая и добрая глава их жизни, подошла к концу эпоха. Даже сам мир изменился. Изменились люди. Всё стало поверхностным и обыкновенным. Они пытались вспомнить: а в чём же заключалось то чудо, что они когда-то увидели? Они говорили те же слова, которыми раньше описывали его, но в них не было прежнего веса, уверенности. Скорее – вопрос или даже мольба.
Сергей всё время носил в себе страх. Чуть позже он признался себе, что это страх расплаты. Он уже твёрдо знал, что его ждёт что-то ужасное. Не такое, как смерть Андрея, а такое, что должно случиться лично с ним. И Сергей всё пытался раскаяться, и это порой у него получалось. Только этого было мало. Сергей знал: чтобы стало легче – нужно искупление.
А оно всё никак не приходило. Точнее сказать - с Сергеем не случалось ничего плохого. Скорее наоборот – жизнь открывала для него двери. Те двери, о которых он так мечтал. Но теперь они, как обычно бывает, не были ему нужны. И он, и до этого склонный к саморазрушению, стал это искупление икать сам. Но не как следует, в труде и отречении, дисциплине и покаянии, а на свой манер – в планомерном исследовании бездны порока. Он будто искал какой-то край, всё время спрашивая небо: «Как долго ты будешь терпеть мои выходки?». Иногда он догадывался, что остановись он, и небо простит его. Но он не мог. Не мог остановиться и не мог простить себя. А разве есть ещё какое-то небо, кроме нас? На этот вопрос Сергей не ответил себе до сих пор.
Началось как бы обратное движение. В жизнь Сергея возвращалось всё, от чего он ушёл в своё время. Он вновь стал предаваться разврату, употреблять всё подряд и вообще потерял всякое чувство меры, контроля.
Когда он наконец решился разобрать вещи Андрея, что остались им с Елизаветой вместе с домом, внимание его привлёк потайной ящичек, чинно стоящий в сторонке от остального беспорядка недоведённого до конца ремонта. Сергей откинул защёлку с дверцы и понял, что расплата пришла. Дальше – только свободное падение на знакомое дно. В ящичке лежало, почти смеясь, кольцо. Сергей грустно улыбнулся, надев его. И тогда чёрный дым окутал Сергея.
Неожиданный голос Спонтанной вырвал его из воспоминаний:
- А потом случилось то, что ты, конечно же, принял за последний шанс?
- Да, - Сергей посмотрел на Спонтанную.
Весь её яркий образ, задорная манера себя вести, одежда – всё на самом деле скрывало беспощадно бьющую точно в цель натуру. Именно Спонтанная задавала самые резкие вопросы.
- Но это оказалось очередным испытанием?
Кларксон замахал руками:
- Стоп! Снято!
Все засмеялись, даже Сергей улыбнулся.
- Не будем говорить о том, что проще увидеть. Давай-ка посмотрим на этот последний шанс. Мне лично твоя попытка поставить заплатку кажется забавной. Но я зрю в вечность. Можно так выразиться? – Кларксон повернулся к Ночному Писателю.
Ночной Писатель улыбнулся:
- Ты можешь выражаться как угодно.
- Спасибо! Пей красную, чтоб её, – сказал Кларксон Сергею.
Сергей выпил.
Он сидел в коридорчике заводского помещения с томиком Пушкина в руках и ждал с работы Елизавету. Он читал «Монаха» - как раз то место, где Панкратий увидел юбку. Оторвав глаза от книги, Сергей тоже увидел прошмыгнувшую перед ним юбку. «Что-то я таких тут раньше не замечал» - подумал Сергей, проводив девушку взглядом.
И, наверное, так бы и сидел Сергей со штофом зелёной водки и
«Святым житьём, молитвами спасался
И дней к концу спокойно приближался»
но – увы! На днях на него свалилось, хоть и небольшое, но наследство от деда. Учитывая, что всю свою жизнь Сергей радостно жил на сто рублей в день, сумма с пятью нулями вскружила ему голову. Он по-прежнему и душой и телом принадлежал к низшему классу общества, но стал покупать вещи, алкоголь и ходить в кафе с намёком на средний. Но более высококлассно он на*бывал сам себя, поверив, что беззаботному пиканью карточкой не будет конца. Всё же, ему удалось убедить себя в реальности своего нового амплуа. И не только себя.
Кларксон с Летадзосом хохотали что есть сил.
- Это Ночной с Психом придумали про «Монаха». – сказал Лет. – Как ты умудрился проворонить такой знак?
- Да он его видел, - сказала Спонтанная. – Просто не смог себе в этом признаться.
- Или не захотел, - заметил Кларксон.
Летадзос будто что-то обдумывал. Наконец он сказал:
- Знаешь, я вижу одну сцену из твоей дальнейшей жизни, что не вдаваясь в подробности, расскажет нам о главном не хуже ситуации с томиком Пушкина.
Не пришлось даже пить. Летадзос просто хлопнул в ладоши.
Перед Сергеем сидел упитанный мужчина в шортах и оживлённо жестикулируя, рассказывал ему на английском, какой Сергей слышал только в фильмах Гая Ричи, начинавшую становится ему знакомой историю. Рядом стояла загорелая сухенькая женщина, тоже в шортах, что периодически взрывалась диким смехом, запрокидывая голову. Сергей никогда ещё не слышал такого смеха. Это были английские друзья родственников Елизаветы, что половину года жили в Гоа, а половину – у себя на родине. История была о том, как в молодости Терри (так звали мужчину) поехал в путешествие с двумя девушками. Он довольно живо передавал свои радостные предвкушения. Он сделал паузу и воскликнул: «It was fucking nightmare!!!». Женщина опять взорвалась хохотом. Они втроём прожили в номере их отеля в элитном районе Гоа пару дней и двинулись дальше – в Керим. Прощаясь, мужчина пожал Сергею руку и смеясь глазами сказал: «You are lucky guy».
- Всё это крайней занимательно, но это отдельная история – не так ли? – улыбнулся Лаудер. – Мы из неё возьмём лишь ещё момент, более ярко иллюстрирующий метаморфозы главного героя, то есть тебя.
Снова хлопок в ладоши.
Сергей увидел перед собой.. океан. Он почувствовал в себе.. боль, что опять, минуя все его беспомощные преграды, беспрепятственно прокладывала дорогу к сердцу.
Это был один из шаков на берегу. Улыбчивый индус поставил перед Сергеем бутылку Олд Монка. Сергей налил и сразу же залпом выпил противную сладкую жидкость. Горло обожгло, в голове потяжелело, зато боль притупилась. Сергей ощупал карманы шорт – зажигалки не было. Он огляделся: за соседним столиком толи индус, толи афроамериканец с липкими дрэдами, плохими зубами и чёрными ногтями как раз выложил спички на стол.
«Hi bro! Do you have matches?» - спросил Сергей, недоумевая над ситуацией в целом. Он всё никак не мог привыкнуть к той роли, что ему приходилось играть в этом странном путешествии.
«Sit down, brother, sit down!» - дредастый похлопал по плетёному креслу рядом с ним и улыбнулся во все свои тёмные зубы вполне себе светлой улыбкой.
Он достал чиллум, марлю, пачку табаку и толу кой-чего, к чему автор, наряду с вышеупомянутыми ядами, выражает своё крайнее неодобрение и настоятельно рекомендует соблюдать чистоту тела и духа. Неспешно отщипывая кусочки, индус (будем считать, что так) рассказывал, что он - танцор и каждый вечер «wild dancing» в Арамболе. Затем он приложил марлю к чиллуму и приставил прямо к губам Сергея:
- Enjoy, brother!
Но назвать это удовольствием было трудно. Сначала в голову ударил крепкий табак, отчего у Сергея даже искры перед глазами запрыгали. Затем волна уже привычного возбуждения вперемешку с ленью пошла по телу. Сергею быстро наскучила болтовня человека с кожей цвета картофельной кожуры и он вернулся в компанию Старого Монаха.
«Да что за х*йня?» - спросил себя Сергей.
«Дым не берёт, с каждым глотком этой дряни я только трезвею, а океан тёплый, как бассейн-лягушатник в детстве!»
Он вспомнил, как они с Андреем и Елизаветой бродили под прохладным дождём по карельскому лесу и тяжёлым взглядом посмотрел на волны.
«И как так вышло, что путешествие в место, полное силы и тайн, казалось бы, имевшее целью духовный поиск, превратилось в пошлый пляжный курорт?»
- Достаточно! – сказал Лаудер.
К нему обратилась Спонтанная:
- Я продолжу?
Кларксон сделал уступающий жест рукой. Спонтанная продолжила с того места, где остановилась:
- Но это оказалось ещё одним испытанием?
- Да, - вдруг оживлённо заговорил Сергей. – Я уже тогда, с самого начала знал, что обманываю себя, думая, что влюбиться – это какой-то шанс на новую жизнь. Я был слишком разбит, слишком слаб, чтобы что-то могло поменяться в лучшую сторону – это было так ясно, так печально ясно, что я отметал эту мысль, забивая себе голову чужими фразами и пытаясь утопить рассудок в чём угодно. И в то же время ни на секунду себе не верил, просто плюнул, решил проверить глубину этой ямы, полной ерунды спящих и слабых: «новая жизнь», «отпустить прошлое» и «любовь». Я пытался принять идею чужого счастья, такую лёгкую и подлую, потому что перестал верить в своё, настоящее, труднодостижимое, но действительно существующее. Я погнался за выдумкой из фильмов, от которой столько лет бежал. Я забыл, что мёртвому нет дороги назад.
Сергей сделал паузу, в которую Спонтанная сразу же воткнула свою иглу:
- Почему ты заболел?
Сергей без колебаний ответил:
- Потому что я этого захотел. Я захотел сломаться. Захотел всё потому же – потому что заблудился, совсем распустился. Я понял, что даже ради новой «любви» я ни на что не готов, не готов на жертву. Я только бесконечно хотел, брал, а брать дальше было уже некуда – я так не мог. Я больше не мог пытаться верить в то, чему верить уже давно не мог – в ценности большинства. От эгоистичности желания счастья и любви, свойственной людям, меня всегда тошнило, и мне стало тошно и противно теперь и от себя, попытавшегося разделить это желание. Я чувствовал себя предателем чего-то высшего, стал терять понимание и свой путь. И тогда я изо всех пожелал вернуться к свету – любой ценой. Любой ценой.. Я захотел разрушить себя, потому что во мне не осталось ничего доброго, лишь это желание – вернуться, а значит – сломаться.
- Не жалеешь? – спросил Псих-Одиночка, вдруг ставший вполне адекватным. Лицо его выражало глубокое сочувствие.
- Нет, - отрезал Сергей. – Но по началу – да, жалел, когда испугался. Слишком трудным казался путь впереди, казалось, двигаться дальше так – невозможно. Но теперь, странное дело, чем тяжелее, тем легче. Будто бы уже не свернуть, мне нравится это чувство. Я сам порой удивляюсь, насколько на самом деле силён, насколько тонка грань боли и удовольствия.
- В этом важно знать меру, - задумчиво казал Летадзос.
Затем воцарилась какая-то странная тишина. Все будто бы ждали чего-то. Заговорил Ночной Писатель.
- По опыту могу сказать, что складно изложить то, что ещё близко, то, что ещё болит – крайне трудно. Поэтому пока мы не будем в это лезть. Если ты не против, я просто уложу всё в пару абзацев и покончим с темой любви. Нам с тобой предстоит ещё долгая работа. Мы нащупали сердцевину истории и постепенно развернём её. Я думаю, ты и сам охренел от того, что «пост о любви» растянулся уже на сотню страниц. Бедные читатели, если таковые найдутся.
- Начали за здравие, кончили за упокой, - слегка нетактично решил разбавить атмосферу Псих.
Ночной подытожил:
- Поэтому отдыхай, Сергуня. И если я что буду говорить не так - ты меня поправь.
Но Ночной Писатель сказал всё так.
«Сергей и сам не заметил, как вдруг будущее стало для него чем-то вроде прошлого. Он видел его теперь как намеченный сюжет, а не как череду выборов и возможностей. Ему стало всё до смешного ясно. Он не поправится. Елизавета уйдёт. Он не поправился. Елизавета ушла. Сергей собрал все свои силы, всё самое лучшее, всю свою последнюю любовь и одной силой мысли создал того, кто будет служить ей. И он пришёл. Сергей понял, что сопротивляться бессмысленно – происходящее росло из его собственного сердца. Нет ничего глупее чем воевать с собственными же сокровенными желаниями, что всегда бескорыстны, бороться с любовью, противоречить своему пути. Ведь тогда, будучи таким светлым, он понял, что будет любить её всегда. И кто теперь виноват, кроме него самого, что этой любви пришлось принять такую форму? У Сергея будто бы появился аватар. Душа Сергея по-прежнему была с Елизаветой. Во сне она вселялась в того, кто был рядом с ней. Утром Сергей знал всё, что она делала, ещё свежо помнил ту радость новой жизни, которая получилась у нёё и от которой отказался он. В первые секунды после пробуждения он просто радовался этой чужой любви, но чуть погодя, оглядывая своё одиночество, свою нудную болезненную рутину, становился злым и раздражительным, почти ненавидел этих двоих. Но всегда приходил к одному и тому же: он сам захотел этого – бессмысленно сопротивляться! Да и какое это уже имело значение? Всё было справедливо. И вот какой парадокс: именно в этой злобе, раздражительности, в отчаянии человека, увидевшего столько чудес и потерявшего их, совершившего предательство и по закону кармы – самого в итоге преданного и оставленного со своими врагами один на один, и была – любовь! Ведь любовь – это не какие-то золотые монеты, которые можно копить и держать у себя в мешке, любовь – надо дарить. А когда ты её отдаёшь – она радует тех, кому ты её отдал. А что остаётся у того, кто любит? По существу, ничего – так, мелкие дрязги личности, пустые переживания, заботы повседневности, страх смерти.. Сны.
Сергей теперь часто думает: как велика порой пропасть между, казалось бы, находящимися рядом формами, какой разный объём понимания они могут вмещать. Да и где собственно хранится это содержимое, например, когда он стоит на кассе и физически чувствует себя не только собой, но и кассиром? И, вроде бы, они должны посмотреть друг на друга, обняться и сказать что-то важное, что все мы – одно,например.. но кассир почему-то не чувствует себя Сергеем – он лениво, блуждая в своих мыслях, пробивает товары и называет сумму. И почему порой Сергей сам превращается в такого кассира и мир становится таким чужим, отделённым? А потом – раз – и он снова, лёжа вечером за книгой, вдруг чувствует, что начинает выплывать из себя. В предметы вокруг, в стол. Кажется, ещё чуть-чуть, и он шевельнёт ручкой стола, как пальцем! Но нет. Этого не происходит. Не потому, что всё это ерунда, а потому, что ручка стола не умеет шевелиться. Сергей лишь чувствует её неподвижность. И что самое странное – как он всегда чувствовал и Елизавету и Андрея частью себя, так не перестал и теперь. И его буквально разрывает на части, ведь по какому-то злому стечению обстоятельств и собственной глупости, слабости – две его части теперь далеко от него. Одна – Андрей - вообще стала всем. И это непонятная тяга в никуда теперь всегда с Сергеем, как третья рука, которой он может потрогать пустоту, далёкие звёзды.. Другая же – Елизавета – просто живёт своей жизнью, больше не чувствует себя Сергеем. И как ей удалось оторвать от себя кусок? Может быть, это получилось потому, что этот кусок болит? И Сергей недоумевает день ото дня: как его часть может ходить там, где-то, отставляя ему странное жгучее чувство памяти о том, что происходит не с ним, эти сны? Это как если бы пальцы летали по небу, как птицы.. И в итоге Сергей чувствует себя тонкой нитью сознания между прошлым, в которое ушёл Андрей, и будущим – в которое так стремится Елизавета. А что в настоящем? Сергей с радостью бы рассказал. И находит теперь только в этом свою отдушину – в возможности поделиться своей историей, предостеречь кого-то от опасных поворотов.
Сергей развешивает шторы и солнечный свет с издёвкой бьёт по беззащитности глазных нервов. Говорят, скоро весна. Но, как поёт один из тех, кто так многим помог Сергею на пути: «К чёрту ту весну, нахер это небо..».
- Да, - сказал Кларксон, - а ещё мне нравится – «Знал, но не дошёл - уснул по дороге в рай».
- Хм, - ответил Летадзос. – Насколько угловата в своих высказываниях Спонтанная, что можно даже удариться, проходя мимо, настолько же изящно снимает фаску с беседы Клауд.
- Про фаску – у меня просто не хватает непечатных слов, чтобы выразить как это круто! – оценил Ночной Писатель.
После смешливой паузы все уставились на Сергея и почему-то заулыбались. Сергею стало как-то тепло. Он лишь сказал:
- Спасибо, друзья.
Летадзос сделал жест рукой, мол: ю вэлкам. Кларксон разлил всем поровну остатки Радуги:
- Ну, за любовь?
- Да пошёл ты.. – ответил Сергей.
И они хохотали ещё долго.
13. Дорога к нам.
Он проснулся отдохнувшим, умиротворённым, правда, без искры, без энтузиазма, свойственных новому дню. Он всё слышал смех, постепенно уходящий в глубину сна, и заметил, что ещё и сам посмеивается. Такое иногда с ним случалось: смех во сне – удивительная вещь.
Странная душевная усталость и приятное безразличие наполняли это утро. Ему вроде бы снилось что-то интересное, от чего казалось, что он прожил целую вечность.. Сергей взглянул на тетрадь и вспомнил – он ведь начал писать текст о любви, что попросила Елизавета! Оказалось, написано была немало. Только вот он не помнил, как писал. Такое тоже часто с ним случалось, когда он сильно увлекался. И вот опять промелькнули эти загадочные имена – Кларксон, Летадзос, Спонтанная..
На улице всё растаяло. Зима растворилась, как сон, и теперь журчала из водостоков, текла по дорогам комковатой грязью.. А ведь ещё вчера, когда он вышел в последний раз прогуляться по Кронверкскому и проехаться на сороковом, ветви деревьев были одеты в прозрачные футлярчики, превращаясь в оранжевом свете зрачка-фонаря в его блестящую радужку..
Пришло время уезжать. Сергей уже снял сделанную на всякий случай бронь и упаковал вещи. Администратор сказала: «Даже как-то странно. Казалось, Вы с нами навсегда..».
Сергей знал, что концовку нужно написать здесь – дома сменится настроение и связь окончательно потеряется. До машины оставалось ещё какое-то время. Он взял любимую чёрную гельку и, недолго поколебавшись перед тем, как сорваться чернильным орлом на тетрадную степь, наконец написал:
«Конечно, в итоге любовь сводится к череде повседневных мелочей, постепенному и постоянному преодолению, ежедневной войне с собой. Всё остальное, даже «любовь» - просто помешательство на почве отчаяния, слабости, неверия и не является любовью на самом деле.
Наверное, мы рождаемся полные любви. Или, скорее – мы рождаемся из любви и первое время сохраняем свойство своего источника. Мы не знаем её, как что-то отдельное. А потом начинаем постепенно ловить свой хвост, просто потому, что так делает большинство, попадаем под влияние «культа любви». Мы ищем то, что и так с нами и потому только отдаляемся от предмета своего поиска. Мы делаем как раз то, что любви противопоставлено – желаем, берём, берём всё больше, пока не доходим до точки, в которой ломаемся, осознав обречённость своего поиска. И тогда, хотим мы того или нет – любовь начинает забирать нас обратно к себе, туда, откуда мы пришли. Мы можем сопротивляться, но тщетно – мы сами этого хотели. Мы разрушаемся, и в этом проявляется наша любовь. Мы уходим в тень, давая жить другим. Конечно, мы ещё будем ворчать и жаловаться. Ещё бы – ведь страшно! Но мы сами хотим вернуться домой, мы устали от своего поиска. И тогда любовь забирает нас. И от этого в ком-то, кому мы были дороги, появляется трещина. Это – дорога любви. Это – дорога к нам.»
Но тут кто-то влепил ему звонкую, как весенний ручей, пощёчину.
14. Слова после слов.
Но тут кто-то влепил ему пощёчину.
Это была не Спонтанная. И если уж начистоту – это была не пощёчина. Скорее – затрещина или подзатыльник.
Сергей обернулся – перед ним стоял, ухмыляясь, Андрей. Он молча направился к двери, знаком руки предложив следовать за собой. Но даже не успев дойти до двери, Сергей сообразил, что можно и не доходить – они уже были там, куда вёл Андрей.
Это был песчаный пляж у Юрьевского монастыря в городе, где они жили.
Андрей сказал:
- Я здесь вырос.
- Где? В монастыре? – удивился Сергей.
- На территории, в одном из бараков. Теперь там монахи, а раньше – были квартиры, - объяснил Андрей.
На нём, как и почти всегда, были протёртые джинсы, коричневые сандалии, футболка поло с лёгкой бесцветной ветровкой и серая панама.
Как часто с ним бывало в минуту волнения, Сергею пришла в голову глупая шутка:
- Спасибо за телепорт. Не придётся тратить деньги на дорогу…
Андрей лишь взглянул на него исподлобья. Он шумно, наслаждаясь, втянул носом воздух и окинул взглядом, чуть прищурившись, пляж и реку, видневшийся вдали монастырь, тот берег.
Солнце недавно взошло и, стремительно набирая обороты, тянулось в зенит. В заколенниках, почти по пояс в воде, стояли рыбаки, другие накачивали резиновую лодку. Расстилали свои покрывала, постепенно подтягивающиеся к первому теплу отдыхающие, купальщики, любители позагорать. Зазвонили колокола. Андрей снял сандалии и закатал по колено джинсы:
- Пойдёшь со мной в Реку? – спросил он и шагнул в воду.
Сергей, видимо от переживаний и удивления, решил, что его зовут искупаться и присел на корточки, чтобы потрогать температуру воды – но тут же отдёрнул руку, нелепо упав назад, даже слегка отпрыгнул.
- В смысле – в Реку? – до него наконец-то дошло.
На его пальцах ещё осталось несколько капель, но этого было достаточно, чтобы вновь почувствовать себя целым миром. Сергей подумал – а что же будет, если войти в Реку целиком?
- Ты же не думаешь, что тогда на поле, был в Реке? – засмеялся Андрей и набрал этой «воды» в ладони, чтобы сполоснуть лицо.
- Теперь я понимаю, что нет. Но какую часть я видел?
- Скажем так, на тебя побрызгали.
Вдоль воды, не поднимая глаз, шёл монах. Сергей проследил за взглядом монаха на его руки – без кольца. Монах будто бы одобрительно кивнул, перекрестив Сергея, и двинулся дальше.
- А куда делось кольцо? – спросил Сергей.
Андрей сжал губы, нахмурившись. Он явно не хотел отвечать, но наконец указал рукой за спину Сергея.
Сергей обернулся. На песке сидели двое: Елизавета и парень с кудряшками, что делали его не самое приятное лицо довольно милым. Парень протянул Елизавете чёрное кольцо. Елизавета нерешительно взяла его и стала вертеть, будто раздумывая, одевать или нет. Сергей подбежал к ней:
- Елизаветка, пойдём в Реку! Смотри, там Андрей! В Реку, понимаешь? С большой буквы! В реку любви, в самый центр!
Парень удивлённо спросил у Елизаветы:
- Ты знаешь этого сумасшедшего?
- Нет, - ответила она и испуганно отстранилась.
Сначала Сергей опешил, но потом, впустив в себя это щемящее понимание обречённости, лишь грустно посмотрел на Елизавету. Он так бы и стоял, как дурак, как чужой перед ними и дальше, но вдруг смелая догадка пронеслась в его голове. Он выхватил у Елизаветы кольцо и, добежав до края берега, что есть сил швырнул его в Реку.
Как только кольцо с еле слышным всплеском коснулось глади и утонуло, Андрей, ослепительно ярко вспыхнув, исчез у Сергея на глазах, просто рассыпался на сотни солнечных бликов, что играли в лёгких волнах. Сердце Сергея бешено колотилось. С каким-то нечеловеческим воплем он бросился в Реку. Вода в реке оказалась холодной.
Глава 15. Катарсис.
Сергей, смеясь, пошёл вдоль берега. Темнота, призванная им, ушла из мира – кольцо поглотила Река. Андрей наконец-то освободился из плена разгневанных духов, а Сергей – от вины, разорвав порочный круг, не передав Елизавете эстафету. Что она будет делать теперь без влияния кольца – её дело. А дело Сергея теперь – строить себя заново, помогать другим, рассказывая о своих победах и поражениях, откровениях и ошибках. Рассказывая свою грустную и смешную, страшную и удивительную и, главное – ещё неоконченную историю.
Сергей подумал о своей тяге к драматичным финалам. Ну да, река оказалась холодной. А Река? А Река – везде, рассмеялся Сергей. А любовь? Всё есть любовь. Какие-то очевидные, затёртые истины открылись ему с уже не пугающей простотой, лишь немного смеша сентиментальностью своих формулировок.
Прошло ещё полтора года с тех пор, как он съехал из номера отеля той неожиданной весной после своего фантастического сна; но всё как будто шёл, смеясь, вдоль берега. Правда, жил сейчас в другом отеле, но всё там же – на Кронверкском. Вместо тающего снега летели осенние листья: Сергей снова приехал сюда по делам и, вспоминая, как здесь же только появлялись первые строки «поста о любви», подумал: «Как здорово, что вообще есть этот Сергей, что конечно – лишь малая часть меня. И как это здорово, шагать вдоль Реки, вдоль реки, и сразу и по весеннему и осеннему проспекту, быть и автором и персонажем одновременно, а на самом деле быть – где, кем?»
Это ещё только предстояло выяснить. Сколько ещё воспоминаний нужно оживить. Ведь, конечно, всё было не так. Просто уже давно пора было отойти в сторону и взглянуть на эту точку зрения с другой точки зрения, освободиться от навязчивых идей и слов. Наверное, самое смешное, доброе, светлое и действительно «о любви» - было настоящим. А остальное? Кануло в Реку.
Сергей понемногу выздоравливал. Причин саморазрушаться больше не было. Елизавета, хоть и «ушла», но по-прежнему была здесь. Ведь что за эгоистичные формулировки? Быть с кем-то. Это всё не о том. Главное у Сергея была возможность любить самому. Да и уйти можно, пожалуй, только в Реку. Или скорее – придти..
Никуда не делись ни Лаудер, ни «квартира семь», ни даже Река, что давала о себе знать до того даже не снившимися Сергею способами. Просто до этого «центра» был долгий путь, и он только начинался. Сергей подумал, что неплохо бы написать пятнадцатую главу. И шестнадцатую. Нет. Пятнадцати хватит. Но начать что-то новое и красивое, хоть всё и о том же – о любви – стоит. Себя самого, например.
Сергей посмотрел на небо: «Продолжишь меня?».
Прикосновение острия чёрной гельки к тетрадному листу было ему ответом.
Где-то неподалёку находился вход в «Социопат». Пора бы придумать уже другое название для кафе - подумал Сергей и рассмеялся.