Идолище Поганое

               

               

Кто-то из родных пошутил, что пора, мол, тебе, Гавриловна помирать. А она взяла и действительно померла. Темная была старушка, всему верила. А ведь недавно, в Троицын день, чин-чином за столом сидела, портвейну пригубила, седёдочкой закусила – так славно. Конечно, был разговор о Гавриловниных годах…  Но, не в упрек – просто поинтересовались. А что потом говорили, что помирать пора – в шутку говорили, отвлеченно, а она всерьез, близко к сердцу. Словом, темнота, хоть и телевизор смотрела, когда у зятя в гостях случилось бывать.
Ну,  раз такое дело, собралась опять вся родня, кто из ближних, конечно. Соседей нашло, а Гавриловна лежит себе на столе, губы поджала, в ситцевом платьишке да белом платочке. Одна свеча в пальцах оплывает, три в изголовье. Бабушка пришлая псалтырь гугнивит. А дочка Гавриловнина -Валька, на стуле, в головах. Платочек на ней черный, весь в кружавчиках и морду, как свеклой терли. Как услыхала, что мать умерла, опрометью домой и в укладку, а там только смертное в узелке. И теперь сидит, слезинки не уронит. Но хоронить все равно надо, сверх земли не положишь. Тут зять Гавриловнин – Валькин муж – и гроб спроворил, и оградку, и крест. Обстоятельный мужчина, недаром при должности. И все бы прошло ладом, как у людей, да кривобокая тетка Наталья подгадила. Привыкла о себе жалеть и о других печаловаться стала. Вызвала на похороны мужа Гавриловниного. А зачем, спрашивается? Ведь его сама покойница Идолищем Поганым прозвала.
Уж все в родне и забыли его Константином Феофилактычем звать. Идолище да Идолище. Сказала как-то Гавриловна – так и повелось. Да и как не назвать? Ведь он покойнице, можно сказать, жизнь заел. Смолоду был красив, подлец. Плотничал. Дело в руках горело, хорошие деньги зарабатывал, а семье не в достаток. Заработает и истратит по непутевому. До войны как-то скопила Гавриловна денег (а она, не тем помянута, смолоду прижимиста была) скопила, а Идолище возьми, да, деньги-то и сопри. Поехал в город и книг накупил. Много книг накупил, говорит: «По случаю». Ясное дело, по случаю. Книги-то устаревшие были, с ятями. «Брокгаузъ и Ефронъ» назывались. Такие только по случаю и купишь. А он, Идолище, сел подле окна, чтобы все видели и говорит: - Я физику по ним учить буду! Гармонь потом покупал без нутра – сам делать ладился. И еще много такого разного. В войну, правда, присмирел. Но, все же, людям голову поморочил – на фронт просился. А какой, к лешему, фронт, когда у него грыжа!
И совсем споганился мужик после войны. Немец в наших краях недолго был. И воевал, и пожег. Ну и стали люди, как Красная Армия немца подальше отогнала, отстраиваться. А где дом рубят, там плотник после хозяина первый человек. Пользуйся, благо мужики, кто в армии, кто увечные – так нет, жалостливым стал. Других-то жалел, а на семью у него жалости не было. Да к тому же другая беда: там дом, да здесь дом, там стакан, да здесь два. И стал он на вино слабый… Тогда-то его Гавриловна и окрестила Идолищем Поганым. А ему, как с гуся вода. Напьется пьян, и лежит в лебеде. Голым пузом семью славит. Уж в конце стал все с себя пропивать и только инструмент берег. Мало тог, родную дочь чуть под суд не подвел. Валька-то в сельпо работала в той поре. Казалось бы, живи! Что не живется!? А Идолище зальет бельмы Валькиным же вином, выйдет во двор, да и во всю улицу орет: «Выведу вас, толстомясых, на чистую воду». И довыводился. Чудом тогда Валька от беды ушла. Просто чудом. Добро, участковый был охоч до Валькиного-то мясца. Дело и закрыли.
А на старости лет Идолище и вовсе сдурел и от Гавриловны ушел. «Пойду, - сказал, - вольной жизни искать». И ушел. А какая такая вольная жизнь в его годы?! Так, прикособочился к старухе какой-то в Волоколамске, да неудачно. Старуха ему вмиг волю укоротила. – в вине ограничила. Но, правда, приодела в мужнино, что осталось. Не знала, наверно, всех Идолищевых фокусов прежних. Да и он присмирел – все-таки годы…
Приехал Идолище на другой день, как Гавриловна умерла. Приехал: пиджак черный, нигде не чинёный, как новый. Кепка с кардоночкой круговой внутри и пуговичка сверху. Полуботинки  с дырочками узорными – все бывшее, старухиного, видать, умершего мужа. А сам горбатится, лицо скукоженное, но трезвый приехал. Вошел в дом, на иконы перекрестился, а смолоду бывало и в бога, и божью матерь, да с вывертами… Долго к Гавриловне не подходил, все с порожка разглядывал, как она в гробу убранная лежит. Потом подошел, поцеловал, свечку поправил в изголовье и сел на стул возле гроба. Валька вина, было, с дороги поднесла – отказался. А сам сидит. Ночь подошла, надо спать ложиться, а он сидит. Пришлось и Вальке в кухне сесть. Глядь в комнату: а Идолище в ногах у Гавриловны головой о гроб бьется и плачет. Валька к нему по-всякому, уж и папашей назвала – плачет и все тут. Так и проплакал, пока холмик не насыпали. Допекла, знать, его совесть.
Но все же, как был он Идолищем Поганым, так Идолищем и остался. Пришли с кладбища. По закону полагается помянуть человека. Сели за стол. Смотрим, а Идолище от себя стакан с вином отодвигает. Валька его совестить: «Как так, папаша, не помянуть? Мало ли, что промеж вас с мамой было, так ведь то теперь отошло.» Идолище стакан выпил, за другим потянулся, дальше, грех сказать, поллитру уговорил и все, как прежде, без закуски и молчком. А как охмелел, почал куражиться: и гроб ему не такой – сам бы лучше сколотил, и могила мелкая, а уж потом и зятя, и родню, и дочь, и даже Гавриловну-покойницу недобрым поминал. Насилу урезонили.
А на следующее утро он ни свет, ни заря, пока все спали, тихонько оделся и ходу. Правда, на кладбище к Гавриловне зашел, потому, что кто кроме него такую охапку ромашек мог в поле нарвать. Но и только. С той поры на кладбище ни ногой. Правда, говорили, что Идолище следом за Гавриловной тоже убрался, но вроде бы его кривобокая тетка Наталья встречала недавно в Волоколамске. Точно не знаю, врать не буду.
А Гавриловнина могилка за эту весну еще больше осела. Да и крест надо бы подкрасить…