Вернувшись после летних каникул на юге в Москву в новом статусе первокурсника, я с нетерпением ждал первого учебного дня. Меня переполняли ожидания и предвкушения. Мое только что освободившееся от школьной реальности тело жаждало новых ощущений, ныло от необходимости новых чувств, драм новой глубины, любви новой степени безответности, голосов новой хрипоты, аудиторий новой гулкости. Первого сентября, в девять ноль-ноль, как штык, я был у дверей моей первой аудитории с покосившейся табличкой «535», амфитеатром деревянных столов и высокими окнами с видом на внутренний двор университета, где валялся строительный мусор, торчали кирпичные трубы лабораторий, неприязненно щурились на меня аляповатые позднесоветские пристройки к конструктивистским громадам и даже угадывались за колонизировавшими неплодородную почву кустами черемухи несколько ржавых теплообменников. Индустриальный пейзаж мечты. Лекция, еще лекция, шуршание джинсов, скрипение ручек, шуршание вырываемых из тетради листочков, жалуемых оболтусам, которым не на чем писать, шепот и смешки. Реверберация голоса и крошение мела. Пара, перерыв, где туалет, есть зажигалка, потом еще одна пара, блуждание по коридорам, уходящие в бесконечность старинные лестницы, переписывание расписания, и, и — кажется, все! Да, на сегодня все. Уф!
Я стоял на пятачке возле центрального входа, среди пестрой и шумной толпы первокурсников, через которую иногда протискивались преподаватели и студенты старших курсов, на мне были джинсы клеш, волосы до плеч, клетчатая рубашка и кожаные мокасины, я медленно и стильно тянул сигарету из пачки «Честера» и с сочетанием внутреннего смятения и внешней безупречности созерцал происходящее. Это был один из тех моментов, когда густое и сочное настоящее запускает в нас свои щупальца и нагло хозяйничает на панели управления субъективной реальностью, наруливая идеальный свет, анимешные черты лица и совершенные пропорции того, что два десятилетия спустя будет бережно извлечено на свет археологической миссией нашего собственного сознания и восторженно оплакано как безнадежно утерянное прошлое.
Внезапно кто-то положил мне руку на плечо и я услышал смешливо-приветливый голос: «Здоров, чувак! Ты играешь на барабанах? Нам нужен новый барабанщик!» Это было слишком похоже на шутку, чтобы быть реальностью. Я играл на барабанах, и найти группу было в тот момент моей сокровенной мечтой, но не могла же она реализоваться вот так просто, в первый же день моей новой жизни. Я обернулся. Передо мной стоял парень с длинными волосами (как у меня) и рыжей бородкой клинышком (как у меня пока не вырастает!). Он широко улыбался — почти посмеивался — и глядел на меня с легкой сумасшедшинкой (впрочем, вполне дружественной) в глубине то ли серых, то ли голубых комически вылупленных глаз. Не дожидаясь моего ответа, он продолжил, как бы предлагая мне то, что сегодня мы бы назвали «short bio»:
— Играем метал, короче. Группа называется «Цверг» — назвали в честь нашего барабанщика, это его кликуха была. Он вместе с нами на курсах учился, но не набрал проходной бал, и его в армию загребли.
Название звучало немного смешно, но достаточно мистически и фольклорно, чтобы получить штемпель на временный пропуск через субкультуно-стилистический фильтр на границе моего мира, совсем недавно полностью перестроенного по чертежам сэра Дж. Р. Р. Толкиена.
«Назвали группу в честь барабанщика, который не смог поступить и которого загребли в армию» звучало почти трагически, словно он погиб в авиакатастрофе или во время теракта, или бесследно исчез вместе с полным составом экспедиции на Южный полюс в конце XIX века. Но, впрочем, справедливости ради тут надо отметить, что это стороннему человеку так могло показаться, в действительности же — в действительности ранних двухтысячных, где разворачивалась сцена, — попасть в армию в глазах подавляющего большинства юнош, особенно тонких и длинноволосых, особенно рыжих и слушающих тяжелую музыку, особенно HIM и Nightwish, попасть в армию (или, точнее, «быть забранным в армию», поскольку «попасть» означало бы «оказаться там случайно», чего никто в здравом рассудке помыслить не мог), так вот, «быть забранным в армию» действительно было практически синонимом «пропасть навсегда», «кануть в Лету», «предаться забвению», «быть съеденным аборигенами» и т. д. Так или иначе, человек, с которым это случалось, считался потерянным навсегда, и его имя могло быть использовано в мемориальном контексте — например, для названия сервера в локальной сети, персонажа в командном шутере, круглосуточного продуктового магазина или, в нашем случае, музыкальной группы.
Учитывая все вышесказанное, можно легко объяснить тот факт, что, повернувшись к моему новому — совершенно очевидно, что лучшему — другу, и совершив сбалансированно-крепкое мужское рукопожатие, я, не поведя бровью, радостно откинул спутавшиеся пряди и хрипло ответил: «Конечно, чувак!», после чего сделал глубочайшую затяжку почти на пределе моих возможностей, всерьез рискуя позорно закашляться, но совершенно этого не стесняясь, потому что с лучшим другом никакие насмешки мне были не страшны.
— Как зовут? — спросил он. — Я — Леха, и это — тоже Леха, — он показал на подошедшего к нам второго парня, с короткой стрижкой «ежиком» и загадочным выражением лица. Он осторожно улыбался, что в сочетании с его затуманенным взглядом создавало странное ощущение, будто бы все детали его внешности находятся в состоянии тончайшего равновесия. Его добрые глаза со слегка прикрытыми веками словно балансировали на узкой переносице, одновременно удерживая на весу его пошловатую, но при этом открытую и приветливую улыбку и не давая уголкам его губ опуститься под влиянием невидимой могучей силы, влекущей всю эту ненужную мимическую механику в естественную для него пучину смирения и тоски. Он держал в одной руке почти полную бутылку пива, а в другой — пакетик хлебных сухариков, традиционной студенческой закуски той поры.
Второй Леха тоже выглядел как мой лучший друг. Отсутствие длинных волос и бороды чуть-чуть убавляло ощущение «perfect match» (что было даже хорошо, потому что по-настоящему лучший может, грамматически и душевно, быть только один), но в остальном я ни на минуту не сомневался в нашем блестящем, безбашенном, расквашенном и насыщенном совместном будущем. По крайней мере до тех пор, пока его не поглотит пучина тоски, в чем я тоже не сомневался.
— Леха-а-а, — развязно представился он, обдав меня смесью пивного перегара, bad breath и чеснока.
— Вано, — весело отозвался я, во второй раз протягивая руку.
Улицу за нашими спинами покрывал собой шумный трамвай, врезываясь своим желтым членистым телом на коричневый фон стены университета, охраняющей одновременно памятник архитектуры, международное наследие ЮНЕСКО и несколько тысяч трепещущих юношеских душ, только что чудом спасшихся от ненасытной и безжалостной длани, забирающей в армию всех, кто не спрятался. Пористые облака сгущались на высоком и ярком полуденном небе еще не успевшей остыть столицы, смешиваясь с еще не начавшими терять листочки шевелюрами кленов и пересекающими мирные малоэтажные Миуссы снопами электрических проводов с пока еще не чудовищным количеством киловатт в час.
Это было невероятно, за пять минут у меня появилось два лучших друга, я получил позицию барабанщика в группе, и — и! — я впервые в жизни сразу представился моим нормальным именем, минуя подготовительные ступени нелепо-официального «Ивана» и уменьшительно-снисходительного «Вани».
— Ну че, как тебе наш поток? — с практически не сдерживаемой и оттого уже содержащий нужный вариант ответа циничной усмешкой спросил меня волосатый Леха.
— Ну так… — ответил я плоско и почти провокационно неоднозначно, щедро даря моему новому лучшему полосу для разгона его пошлейшей и грубейшей элоквенции.
— Да ваще! — немедленно и благодарно разразился он. — Какой-то колхоз из Усть-Задрищенска, ботаны, эмо и две чушки.
Второй Леха щурился на солнце и одновременно отражал его своей бутылкой, молча ухмыляясь и наслаждаясь пивом почти в той же степени, в какой его тезка наслаждался точностью своих ярлыков и виртуозностью, с которой он сумел в короткой фразе заклеймить сразу столько социальных, этнических и региональных групп.
— Мда… — протянул я, и тут же, чувствуя, что в этот раз простого нейтрального междометия будет недостаточно, добавил:
— Ну, вроде пара нормальных телок была, не?
Всего через десять минут после нашего знакомства я подставил ему свой тыл, открыв мое самое сокровенное и самое трепетное ожидание, которое я лелеял все летние месяцы после школы, ожидая начала первого семестра: будет ли среди моих одногруппников моя новая девушка мечты? Новая прекрасная и недостижимая Арвен, дочь Элронда, чей совершенный профиль и золотые волосы, убранные за острые эльфийские уши (или собранные в древнегреческий пучок), я буду томительно созерцать, тайно поворачиваясь к ней с моей выигрышной позиции на последней парте и каждый раз всецело погружая мою изголодавшуюся по сильным эмоциям душу в теплый океан неразделенной любви.
На самом деле, если говорить начистоту, я был порядком разочарован, потому что — по крайней мере на первом семинаре — который был вводным, и куда пришли не все, и, значит, еще был шанс, — по крайней мере, при этом освещении — которое тоже было далеко от идеального, подумай сам, успокаивал я себя, облачное утро, галогеновые лампы, да еще эти стены, очень невыгодный фон, да мало ли что еще может быть — но все же, при первой / встрече / с моими будущими / однокашниками я ничего не почувствовал. Как я ни старался, я не смог разглядеть ни одного лица, ни одной трещинки, ни одной лакуны, в которую смогло бы, очертя голову, устремиться мое сознание, вовлекаясь в сложнейший энергетический кульбит, состоящий из множества параллельных физических процессов в как минимум пяти измерениях, описываемый запутанной и весьма спорной системой уравнений, и потому до сих пор, как бы прискорбно с научной и смешно с колхозно-чушкинской точки зрения это ни звучало, именующийся «любовью с первого взгляда».
Ее я в тот день не нашел, и это не на шутку огорчало и занимало меня, когда я нервно доставал очередную сигарету из почти пустой пачки и когда рука моего будущего — как мы теперь уже точно знаем, лучшего — друга опустилась на мое плечо и я услышал его «Играешь на барабанах?». И вот, теперь, освещенный неспешно клонящимся к крыше соседних учебных корпусов солнцем, он хохотал и с наигранным драматизмом переспрашивал:
— Телок? Нормальных?! ПАРА?!! Да не смеши мои тапочки!
Оба Лехи заливались хохотом, и я, пожав плечами, и окутавшись цинично-нигилистским дымом, символически присоединялся к ним несколькими мрачными хмыками. Несмотря на мою еще теплящуюся надежду, я вынужден был с ними согласиться. Ничего, подсказывал мне голос Отчаянного Поклонника и Заунывного Обожателя, все еще впереди — ведь есть же и другие потоки, и общие лекции, и большие аудитории, и высокие окна, и широкие солнечные лучи, и столбы пыли, витающей над неприкосновенной золотой шевелюрой и острыми эльфийскими ушами прекрасной Арвен, которая, склонив голову на локти, мирно спит под монотонный речитатив первого семестра органической химии где-то в еще не обозначенной точке твоего будущего, терпеливо ожидая момента Пробуждения.
— Угощайся, — протянул мне свой пакет сухариков второй Леха, растягивая свои еще не до конца пробившиеся усы в широкую доброжелательную улыбку, кривую и несовершенную, как пожарные фасады старых домов, где в 20-х топили дровами, в 30-х тряслись в ожидании черных воронков, а после войны таинственно и приглушенно, в атмосфере высочайшей секретности, слушали просочившийся с Запада джаз. Московскую улыбку, желтую и нечистую, как старые деревянные окна первых этажей, выходящие на шумную Новослободскую или Тверскую, мягкую и натуральную, как таящий дворами апрельский снег и прозрачную, как осенние лужи, и, — чтобы сделать это сравнение полностью сумасшедшим и окончательно покинуть так называемые «рамки стиля», — как замедляющийся перед платформой поезд вечернего метро, несущий в себе нескольких качающихся пассажиров и их искаженные отражения.
Я отправил горсть сухариков в рот и вероятно, настолько сконфуженно посмотрел на мою руку с сигаретой, словно предвосхищая максимально подходящий, но при этом совершенно нелепый следующий жест, что рыже-бородатый Леха, должно быть, столь же несловесно и невыразимо уловив мой несловесный невыразимый конфуз, спешно вытащил из своего рюкзака и протянул мне непочатую бутылку пива и со своей — как я уже успел понять, фирменной — цинично-нахальной усмешкой в голосе произнес:
— На, держи, у меня еще одна есть. В следующий раз проставишься!
Я благодарно принял пиво, еще прохладное, легко открывающееся зажигалкой, шипящее, бегущее пеной по горлышку, проливающееся в глотку, освежающее связки, смягчающее голос и добавляющее последние недостающие штрихи к картине совершенного дня. Я отнял губы от горлышка и, теперь уже полностью логичным и чрезвычайно харизиматичным жестом поднес к ним сигарету. Солнце расщеплялось на две раскаленных половинки, опускаясь за конек ржавоватой железной крыши одного из университетских зданий. Неподвижные деревья вместе с проступившими еще четче на вечернем небе проводами и покрывшимися золотой корочкой облаками складывались в подобие медленно плывущего архитектурного ансамбля, не имеющего ни автора, ни заказчика, ни даты заложения, ни поддающейся экспертной оценке культурной ценности, не относящегося ни к какой конкретной школе или эпохе, но при этом в высшей степени неслучайного, моментально понимаемого и незабываемо, незабываемо человеческого.
— Ну что, еще по одной? — с заранее возвещающей правильный ответ усмешкой спросил Леха.
— Ага! — радостно ответил я, не преминув тут же использовать новое слово:
— Я проставляюсь!
Мы встали со скамейки перед университетом и двинулись в сторону метро, где роились несчетные магазинчики и ларьки, чьи владельцы радостно потирали руки в предвкушении традиционного скачка выручки в начале учебного года. Стоял золотой, совершенный осенний вечер первого сентября две тысячи первого. Ночь на Манхэттене.