Разное видывал на своём жизненном пути батюшка Дон… много радости, но чаще с огорчением. А более всего наблюдал родимый с чувством горестным тонны слёз людских да алой кровушки вдоль берегов своих, хранящих тайну великую. Не стояла и не стоит история на месте, мчится по спирали, закусив удила, вскачь, лишь иногда, по меркам скоротечным, проникая в жизнь человеческую вехами – метками страшными, зарубками кровавыми, на сердцах людей обозначенными. Ох, неймётся, видно, человеку «всезнающему, наступает на одни и те же востры грабельки, которые сам же и растерял по перекрёсткам путей–дорог.
Тысячи самых наитончайших в хозяйственном деле ничтожностей, на которые мало, когда обращали внимания в прошлой жизни, вдруг выросли неодолимой преградой на пути ко всеобщему благополучию наших героев. Горячность с азартом поутихли уже во время долгого пути, а сейчас и подавно все эти малейшие ничтожности подспудной жизни стали задевать чуть ли не ежечасно за живое, за самые чувствительные места личных интересов каждого по отдельности. Непременно должен был наступить разлад и обрушиться вакханалия на головы новоиспечённых казаков, если бы не крепкая организация под руководством Ильи Демидыча, который в хозяйственном управлении набил немало шишек, будучи под началом Марфы Ивановны Борецкой в Великом Новгороде.
Ушкуйники, переметнувшиеся на Дон ещё в более древние времена, промышляли главным образом откровенным диким грабежом, поскольку имели драгоценный опыт в этом неприхотливом деле. Они примкнули к таким же джентльменам удачи из разных мест, но сгруппировались ближе к выходу в море и на перекрёстке основных в то время караванных путей. Можно было запросто выйти к Волге и добыть там хлеба, неподалёку ограбить караван, идущий из самой Персии, или же махнуть пиратами в море и на лёгких вёртких челнах, зайдя из-под солнца, взять на абордаж какое-нибудь жирное торговое судно. Здесь же, в этом обозначенном крае, куда пришли наши беглецы от неправд и истязательств, берега батюшки Дона были почти совсем необжитые. Примерно, по серединному рубежу от тех низовых казаков и от владений князя московского обосновался небольшой отряд переселенцев, решивших бросить всё и зажить по-новому на неизведанных берегах. По правую сторону рыскали крымские, по левую ногайские татары. Крымчаки и Ногаи, те непрерывно шли по своим проторенным дорожкам за настоящим богатством – русскими рабами. Татарина работать ни в коем разе не заставишь, поскольку его дело разбойное. Всё за него, сходившего в поход за ясырями, должны были делать рабы, а те всё и делали. А в этом месте… Тут и грабить-то было некого, потому что давным-давно уже люди боялись гиблых пристанищ таковых и старались объехать стороной на многие-многие расстояния.
Однако годы шли – великая река заселялась… И ведь дело не в том, что собирались часто люди разбойного склада, образовалась определённая сфера – механизм. Стоило было запустить его ещё со времён Чёрных клобуков, как через некоторое время выросли Черкассы, и какая-нибудь следующая пятисотая шестерёнка начинала бешено вращаться, разгоняя степной ветер, ведь не потому, что ей так захотелось, а потому, что давно уже шевельнулась первая. Попадись под такую шестерню любой таракан – в порошок измолотит.
«Но земля? А как же земля? — мучил непрестанно Илью Демидыча один и тот же вопрос. — Ведь только из-за земли человек понял, что не можно кочевать, пора и остепениться, выращивая хлеб. Но из-за хлеба – непрерывные войны, потому что тут же находятся умники для того, чтобы этот хлеб отобрать. Как быть нам? Как быть, не выращивая хлеб, от коего все напасти и жить дальше, не воруя?»
А тайна эта огромна и горька. Заключается она в том, пожалуй, что народ, который держит на своих плечах всех и вся, до тех пор и терпелив, да могуч в несчастиях, да молод душой, – до тех пор сохраняет свой могучий, но кроткий тип, покуда, вне всякого сомнения, над ним царит власть земли. Не мыслит мужик ослушаться по великой невозможности её повелений, покуда она властвует неумолимо над его умом, покуда земля наполняет всё человеческое существование. А вот казаки… Казаки ослушались.
Можно было запросто, передохнув, пойти дальше вниз по Дону, чтобы встретить казаков-молодцов и с ними воссоединиться. Но Илья Демидыч наслышан был от ушкуйников, будто те не принимали стариков с бабами, тем более детишек малолетних. А ежели ты зачнёшь землю обрабатывать или же ушёл от неё в печали, то посадят в воду без разговоров всяких — камень между ног, к нему руки верёвкой и… Сиди с вытаращенными глазищами над приподнятой нижней челюстью, в мелководье высоко задрав голову, ртом хлюпая с надсадой за всю прожитую жизнь, покуда не захлебнёшься сомам на сытный ужин.
— Избави мя от всякия мирския злыя вещи и поспешания, — молился Илья Демидыч, припав на колени и возведя руки в небеса, встающему к радости великой над Тихим Доном Ивановичем солнцу красному, — и спаси мя, и введи в Царство Твое вечное.
— Ярило твои церковные молитвы поди примет, — усмехнулся в бороду старец, подошедший сзади, — молиться не знаш кому, ибо смешон в своих поползновениях.
— Чиво уж там, — засмущался богохульник, — не ведаешь кому свой голос дать, дабы услышали. На свой ум и опыт житейский токмо надеяться. Оне покажут – куда и как.
— Природа-матушка покажет… Она вокруг нас, она и покажет.
— Ага, есть такое дело… Покудова со стрелой не наскочат.
— А как же быть с богомерзким уклонением от истинной веры? Как быть-то? А? — выдвинул вверх руку отшельник на встречу солнышку. — Как быть с малодушным бегством человеческого духа от истинного бога в мир природы и истуканов? — продолжал подтрунивать старец.
— Дык, вон она, баба-то каменна, что на кургане с нами повстречалась давеча. Влюбилась видать в меня, хочь и безглазая а подморгнула.
Эх, горемыки печальные с душой согласной на все перипетии, лишь бы быть самим по себе и ни от кого не зависеть! Сколько вас собралось туточки, на бреге истории великой? Каждый был занят своим делом… Кирьян – мужик бывалый, охотился он и рыбачил, всех обеспечивая провиантом на каждый день и делая запасы на зиму, вяля мясо и рыбу, хотя бы без соли. Ежедневно приносил он с утра байбаков, проверив ловушки, поставленные возле их нор. Жир сурков должен был пригодится в холодное время. Ефим Косарь – батюшка Евдокии, хоть и жил когда-то бедно, но никогда не видели его удручённым. Всегда был весел, беззаботен, чем постоянно удивлял других мужичков, подавленных боярской неволей. Он тоже занимался рыбалкой и попутно строил лодки-долблёнки. Одну уже смастерил, пришла очередь ко второй и сразу третьей, благо топор острый имелся при себе в наличии. А уж рыбы, хоть возами вывози – через неделю поперёк горла вставать стала без хлеба. Но стерлядь всегда в почёте, без соли только – гиблое дело. А её было очень мало. Старались и мужички, что из разбойничков – бывшие печники новгородские, которые решили в скорости в далеке далёком очутиться, да лучшей доли сыскать, нежели по лесам дремучим маяться. Хватило смелости четверым присоединиться к честной компании, и они усердно рыли землянки на небольшой возвышенности по распоряжению Ильи Демидыча. Поначалу занимались чисто жильём, а позже стали углублять естественную протоку, идущую в кривое озеро, стоящее неподалёку. Попутно землю валили в вал, которым собрались окружить жилища. Илья Демидыч не долго думал, пока не пришла в голову идея с подсказки старца: дабы в половодье вода сходила вокруг их места пребывания, поставить вокруг землянок прочные валы и прорыть канал. Ведь точно также и на Ловати они делали, дело-то привычное. Плетень не сразу появилась, а отдельными участками. Когда ставили колья, обвивали их прутьями и наваливали между ними землю, тщательно трамбуя. Пахом и Шмотки были на подхвате: кому-какая помощь необходима – вот они, тут как тут, и ещё запасались сеном для лошадей и трёх коз с козлом. Жонки: Евдокия, вдовица Агафья, жена Шмотка, под присмотром Февроньи Даниловны, сушили траву, заготовляли еду впрок, кашеварили… Старец пытался наладить бортничество, рыская по прибрежной дубраве, а в перерывах ходил по пятам за атаманом и жужжал ему в ухо, что так да не эдак.
Место было выбрано очень удачно. Естественная преграда из деревьев и кустов не давала возможности увидеть поселение с другого берега и с самой реки, а к землянкам можно было подойти только по неприметной тропе, идущей через заросли. Также был предусмотрен еле-заметный ход в канал, через который можно знающему человеку запросто пробраться к земляному валу водным путём. По очереди несли караул, забираясь на высоченный вяз, с которого можно было видеть далеко по реке в обе стороны и наблюдать также степь. Под самой верхней кроной была устроена довольно удобная площадка из жердей, на которой можно было передохнуть от ежедневной рабочей кутерьмы и заодно нести сторожевую службу.
Однажды Пахом под вечер высмотрел вдалеке что-то похожее на дым от костра вверх по Дону – на другой его стороне. Раньше как-то не обращали на него внимания или не придавали должного значения, пока глаз не набили в высокой степени зоркости. Данное явление стали примечать и другие сторожа. Уже ежедневно этот дым наблюдался, говоря о том, что они в этой местности не одни.
— Разведать бы надобно, — сказал Илья Демидыч Пахому, и не спрашивая согласия, протянул указательный палец вправо по реке на другой её берег, — зришь высокое дерево старое на горе?
— Заприметил, батя.
— Из-за горы дымит порой штой-то. Бери Шмотка малого и на дерево топайте… Вы молодые, проворные, скоро обернётесь. Вплавь переправляйтесь на тот берег и тишком доберитесь неприметно. Времени нам пока что мало будет обследовать противоположную сторону. Что-чего – кумекайте сами. Ежели худо станет, постарайтесь распалить огонь, за которым следить будем в оба.
— Обождать надо бы, — засуетилась Февронья Даниловна, — мало ли хто тама.
— Повременить бы малость, Илья Демидыч, — поддержала Евдокия, с тревогой глядя на Пахома.
— Что ж ты не повременила? А? — махнул тот рукой на растущий живот Дуняшки. — Али не в терпёж ужель? Уйдёт время, хужее станется. Иди Груздь, иди уже…
— Погодь-ка, погодь! Расшевелился дюже, атаман! Возгорелось пламя горячо, токмо водой не улить! — встала в позу супруга, руки в боки кулачками крепко давя. — Не успели обжиться, дитя неразумное в погибель посылать?
— Пошуми ишшо! Нашла дитя… Обженить бы не помешало, вона с брюхатой мается, оглобля такая! Кнута мало!
— Из–под кнута, поди, добрых дел не выскакивает. Я не дурочка тебе деревенская, так-то! Иш ты… нашёл, которую дурачить можно! А в таком разе – покудова не обженим, вострой костью поперед горла ляжу!
— По пустяшному делу круг определять? Мол, братцы матёрые казаки, поведать вам дело сурьёзное, токмо обсудить надобно по-честному?
— Хочь бы и так!
— Вона… Бабу с воза… – и вправду казаки кличут! Каво слушать тута? А? Аще раз спрашиваю?
— Говори! — стали шуметь Шмотки.
— По–честному сказывай, – вторили другие.
— Уфф… — стал чесать затылок Илья Демидыч, — наперво известно – ежели парень с девкой вместе хлебали из котла, то не бывать им мужем и женой. Говорено вить, мол, с кем вместе едять, того в жёны брать не положено. Но сложилось так, что обживаться вместе пришлось нам. Да и потом, токмо мухи без свадьбы женятся. Куда уж туточки денешься? А?
Ещё и вечер не настал, а на невысоком пригорке Пахом выставил правую ногу в сапоге, взял шапку в левую руку, да стал креститься… Евдокия, глядя на образ, прикрытый полотенцем в руках Ильи Демидыча, тоже… Тот стоял без шапки на отдельном возвышение, а за ним два видока – Шмоток малой и Кирьян, каждый по свою сторону. Вскорости жених взял невесту под руку, оба смущённо поклонились на три стороны. Далеко было слышно голос Пахома:
— Жена моя – вот она щас станет! Слышьте, люди – все тута! Кто не ведает имя еённое, тому сказываю: она – Евдокия Ефимовна, дочь вдовца Ефима Косаря.
— Женись, Груздь! — раздалось из невеликого собрания.
— Нету времени охотнику дома сидеть, — провозгласил Илья Демидыч, — справляем – по чести!
Жених повернулся к невесте…
— Евдокия Ефимовна! Будь же жена моя, – стану горячо любить тебя и, сколь можно, стараться хранить и аще дарить буду. — Пахом поклонился невесте в пояс.
— А ты, Пахом Груздь, будь моим мужем любимым, вить токмо до тебя и придалась душой… и телом, и… дальше придамся. — поклонилась Дуняшка жениху в ноги, а потом оба встали, глядя вперёд на людей окружающих.
Кирьян – видок со стороны жениха одёрнул на ремне саблю. Его грудь подалась широко вперёд, но он ещё помалкивал, одёргивая чёрные усы. Затем поправил он густые волосы под шапкой, да заговорил негромко совсем:
— Глянь-ка, весь народ! Я, Кирьян, под прозвищем ябетник, теперича казак вольный, ведомый вам, – даю честное слово своё за жениха Пахома Груздя, ведомого в путях, боях и товариществе, что буду его на правду либо держать, чтоб не забижал Евдокию Ефимовну – жену свою, а до вас доведу, коли что, ежели нечестен он будет с нею, и быть тому. — сказал видок и отошёл, не кланяясь.
— Я, Стёпка Шмоток, — выступил вперёд видок от невесты, — прозванный по батьке, ведаю невесту Дуняху Ефима Косаря честной девкой. Буду сказывать без лжи всяческой, народ весь – усмотрю, ежели что, за ей дела худые, и энтого за ей не скрою.
Жених с невестой отступили, когда закричали им:
— А ну, цолуйтесь, молодые!
На возвышение бойко взлетел Ефим Косарь. Был он весел, но любому стало видно, как трясёт его руки от нахлынувших переживаний. Он вынул на всеобщее рассмотрение рогатую кику, расшитую древними узорами белым бисером и смазнями жёлтого цвета на розовом фоне, от жены оставшуюся на память. Косарь поклонился жениху, невесту поцеловал и тут же снял с головы Дуняшки повязку, скручивая в узел косы, тем самым обнажая шею и уши молодой. Кика взгромоздилась на дочери новым головным убором.
— Уши отомкнул тебе заместо матери, — сказал отец Евдокии, смахивая, набежавшую невольно слезу — чтобы мужа отныне слушать, а не батьку свово. Волосы подобрал вить, чтобы не мотали без делу оне, да хозяйству не мешали. Люби мужа, Дуня!
Наступило недолгое замешательство, но Ефим Косарь ещё раз поклонился в ноги Пахому Груздю:
— А ты, Пахомушко, люби дочь мою… люби ненаглядную… в строгости держи, чиво уж тама и не греши, вдруг худое что-то скажуть.
Молодые поклонились в пояс всем поочерёдно, а затем поцеловали образ. Матушка уткнулась в платок, а Илья Демидыч объявил тут же:
— Пир на пир – живым, а мёртвым – память вечная! Закусим нынче, чем бог послал.
Февронья Даниловна поцеловала молодых, расплакалась пуще прежнего… А Кирьян затянул:
— Как у нас-то, у нас-то… Хмель да дуда-а.
— Ду-ду-ду… — вступилась хворая Агафья–вдовица, на радостях за молодых. — Хмель говорит – я с ума всех сведу!
— Дубова бочечка, бочечка, бочечка… — тянул Кирьян.
— Верчена в ей дырочка, дырочка, — вступился Ефим.
— Кто вертел, тот потел да потел, — загремело многоголосие, — Кто не потел, тот своё проглядел! Ду-ду-ду-ду-ду-у-у-у…
Уж больно скоро вечер в ночь перешёл, ею затянуло будто стеклянной занавеской какой речной берег. Давно уж луна большая вышла в люди, а старец вёл за руки к Дону-Дунаю Ивановичу молодых. Окропил поначалу водой их, обрызгал хорошо, да вручил по кольцу золочённому каждому. Откуда он их взял, никому не ведомо. Поклонились Пахомка с Дуняшкой в ноги отшельнику, а тот по струнам гуселек своих прошёлся чудными переливами…
Среди Сварги перстни скованы,
В светлом Ирье позолочены,
На земле волхвом оценены.
Кому эти перстни носить?
Князю светлому со княгиньюшкой,
Пахому с Евдокиею,
Груздю со Ефимовной.
Далеко по воде были слышны эти унылые, стройные и нервные звуки, предназначенные, казалось бы, для праздничного веселья, но приводившие в особое состояние человеческое сродни природному равновесию. Они, жалобные звуки эти, с удивительной способностью приучали дикую степь, которая возбуждала лишь тоску с горечью, испуг, доходивший до полного замирания сердца, к чувству жалости, к чувству сострадания и примирения.