— Это тебе потерять руку как… потерять просто руку, — Маша уже говорила плоско и спокойно, но я понимал, как ей давалось это спокойствие. Вернее, она всё уже выплакала. Уже накрутила сто тысяч кругов по квартире, десять раз мысленно утопилась в ванной и двадцать раз выпрыгнула в окно. А мне приходилось её держать, прижимать к себе, не давать биться головой об стену и убирать от неё режущие предметы. Утешать было бесполезно. Надо было просто это пережить. Вернее дожить до момента, когда закончится острая фаза.
И мы дожили. И теперь она лежала и смотрела в потолок. И молчала. Это молчание было плоским и пустым. Оно было страшнее. Теперь я хотел, чтобы она говорила.
— Машуня, я знаю, — шептал я. — Я всё знаю. Да, это как…
— Как смерть, — подхватила она тоже шёпотом. И закрыла глаза.
И опять молчала, а я продолжал что-то говорить — глупое и бессмысленное, просто чтобы заполнить это молчание. Что-то про другую жизнь, про варианты, какие могут быть. И сам не мог придумать, какие варианты могут быть у скрипачки, которой прочили блистательную карьеру.
От одного её вида на сцене у меня шли мурашки по спине. И даже не внешний вид, в котором не было ничего необычного — тоненькая девушка в чёрном платье и с длинными волосами. Особенное было в другом. Она была не музыкантом, а самой музыкой. Со скрипкой в руках она исчезала — оставалась необыкновенная мелодия, а она была небесным инструментом, на котором играло какое-то неизвестное божество. То, которое видело все наши души с изнанки, которое вытягивало из нас какие-то немыслимые возвышенные чувства, о которых я даже не знал, что они есть… Которое видело нас добрыми, полными любви и сострадания к миру. И умело мне это показать. И оттого, что я никогда больше не увижу её на сцене, у меня самого было ощущение смерти.
— Ты увидишь, что есть жизнь и после, — шептал я. — Она просто другая.
— Другой не будет, — произнесла она обречённо.
— Будет. Ты её просто не видишь. Пока… Но мы её найдём. Вместе, слышишь, обязательно найдём…
* * *
Почему я? Почему именно я оказался рядом с ней? Я так и не понял. Так получилось. Жизнь налажена, есть собственный бизнес, вроде как отношения, вроде как жизнь. Но то ли бес попутал, то ли кризис среднего возраста накатил. Очередная пассия затащила в филармонию отпраздновать мой развод. И пожалела, потому что я влюбился безнадёжно и бесповоротно.
Не скажу, что почитал классику. Родители протащили меня за уши через музыкальную школу, пытались привить любовь к миру прекрасного. Им не удалось. Но Маша перевернула мою жизнь.
На следующий день я пришёл с охапкой цветов. На все последующие концерты тоже. Вручал ей букеты, ждал у чёрного выхода. Я просто больше не видел жизни без неё. Она стала моим наркотиком. Я готов был ездить за ней по разным странам и вечно стоять с цветами около рабочего выхода. И однажды оказался свидетелем ссоры — она выясняла отношения с бойфрендом. Пресёк его гневные выпады, подставил твёрдую руку. Потом жилетку под её слёзы. Потом жизнь. Сделал всё, чтобы у неё больше не было причин плакать. А для этого ей нужна была только музыка. Возможность быть инструментом того неизвестного божества.
А когда случилось то, что случилось, когда оказалось, что я больше никогда не услышу её музыки, тогда оказалось, что мой наркотик, моя жизнь — это всё же она, Маша. А её жизнью всегда была и останется музыка. А я только случайный свидетель. На моём месте мог оказаться кто угодно другой… Но оказался я, и для меня это было важно.
— Мы найдём. Обязательно найдём…
* * *
После отчаяния началась депрессия. Целыми днями Маша лежала в гамаке или на диване. Иногда с электронной читалкой на животе, иногда без. Но читающей я её не видел. Надолго засиживалась за обеденным столом, глядя в пустоту. Еда на её тарелке оставалась нетронутой.
Я находил очередной рекламный буклет и рассказывал ей про новейшее протезирование. Она, похоже, даже не слышала, что я говорю. Но я вывозил её в очередной центр — и всё заканчивалось тем же, что и всегда: новейшая электроника и инженерные решения, но устройство принимало только примитивные команды, и выполняло самые грубые действия. И я искал новых кандидатов.
Всё было как всегда, пока мы не пришли в центр с банальным названием “Надежда”.
— Вы должны понять, что проект ещё очень молод, — сверкая бритой лысиной и модными очками, говорил профессор. Чуть извиняясь, но затем сразу переходя на бравурно-доверительный тон. — Однако перспективы гигантские.
— Я не верю в такие штуки, — сказала Маша, равнодушно пожав плечами и прикрывая длинным ниспадающим шарфом пустой рукав. Руки её были тонкие и изящные. Как говорят — лебединые. И сейчас она была словно лебедь с одним крылом.
— В это не нужно верить, — весело ответил профессор. — Это надо просто попробовать. Пойдёмте!
Он повёл по коридорам, где мы видели за стеклянными дверями инвалидов с их операторами и какие-то приборы.
— Мы работаем в двух направлениях, — продолжал тот. — Первое, конечно, совершенствование протезной части, приближение протеза к настоящей конечности. Но второе и главное это наработка мощного воображения для совершенствования прибора, который ловит импульсы мозга. Когда мы отладим чистоту сигнала, мы сможем подсоединить искусственные части тела и заставить их работать от этих сигналов, как настоящие конечности. Проходите!
В зале находилось нечто, похожее на аквариум — во всю стену. Внутри переливались и мерцали световые волны.
— Смотрите, — сказал он, надевая шлем.
И в аквариуме возник он сам в белых одеждах и с густыми золотыми кудрями. А потом у него появились ангельские крылья. И этот новоиспечённый ангел помахал нам рукой, весело рассмеялся и сказал: “Привет”. Звук доносился из аквариума.
— К сожалению, — теперь уже говорил сам профессор, — шлем не очень хорошо работает с волосяным покровом. Но мы это постепенно исправим. Хотите попробовать?
Маша нерешительно кивнула, и я помог ей надеть шлем.
— Представьте себя здоровой, весёлой и в вашем самом наилучшем состоянии, — скомандовал он. — Представьте, словно видите в зеркале.
Маша закрыла глаза и я увидел её в аквариуме. Она была в чёрном концертном платье и со скрипкой и смычком. Образ был нечёткий, пересечённый пунктирами неровных линий и с выпавшими фрагментами. Она подняла руки, положила скрипку на плечо и провела смычком по струнам. Звук был такой же сбойный, как и изображение. Она повторила, потом ещё, потом попыталась воспроизвести какие-то музыкальные фразы, но звуки были рассыпчатыми, словно с выбитыми зубами.
И в какой-то момент я заметил, что Маша уже открыла глаза и смотрит в отчаянии и гневе на своё изображение. И вдруг из её груди вырвалось рычание. Её виртуальный образ швырнул скрипку куда-то в угол, а сама Маша сорвала с себя шлем и тоже отправила бы в полёт, если бы профессор не перехватил.
— Вы зря расстраиваетесь! — воскликнул он радостно, стараясь догнать Машу, которая стремительно уходила. — Вы в первый раз надели шлем, и уже такая мощь концентрации! Это же потрясающе! Некоторые месяцами работают, чтобы достичь этой фазы!
* * *
Ночью я держал её в руках и уговаривал. Что надо попробовать ещё хоть один раз. Что всё обязательно получится. Что это совершенно новый инструмент, и она не может требовать, чтобы всё вышло сразу. Что это первая репетиция! Я повторял это слово, как заклинание, и оно сработало.
Утром она долго не выходила из ванной, и я забеспокоился и начал стучать. Когда она открыла, я увидел, что её длинные волосы лежат в беспорядке на полу и всех окружающих предметах. А она выглядит как после химиотерапии — с ослепительно голым черепом. И всё равно иррационально-прекрасна. А самое главное — в ней светился отголосок того огня, того божества, которое посещало её, когда она играла.
— Пойдём туда! — сказала она решительно и схватила меня за руку. — Мне надо! Надо сыграть это! Иначе у меня лопнет голова!
* * *
И теперь она стояла там в аквариуме в своём концертном платье и причёске. Взяла первые робкие гаммы. Придирчиво выслушала звуки. Её изображение было целостным, хоть и несколько схематичным. Однако скрипка в её руках была просто совершенством, выполненным во всех подробностях.
— Бесподобно! — прошептал профессор. — Какое качество деталей!
Маша в шлеме надолго замерла, закрыв глаза и чуть раскачиваясь в такт неслышимой мелодии, а образ её в аквариуме начал чуть рассыпаться по краям, становиться прозрачным. А потом и вовсе исчез, а скрипка выросла и заполнила всё пространство стеклянного зала.
А потом — словно она решилась выпустить птицу из клетки — робко и тихо появилась мелодия. И у меня опять мурашки пошли по спине. Это была Лакримоза Моцарта. Осторожные касания звуков возникали из пустоты — и вырастали в тихую мольбу. Рядом появилась вторая скрипка, чуть наложившись на первое изображение, потом третья. Иногда из пустоты возникали струны арфы и тонкий аккорд этих струн дополнял мелодию в строго отведённых для этого местах. А потом возникли и голоса.
Музыка заполняла всё пространство зала биениями сердца, и вырастала, поднимая до небес мощь отчаяния и мольбы. А Маша в своём шлеме рождала эту божественную музыку, закрыв глаза и чуть покачиваясь в такт биениям, словно плела несколько нитей в единое полотно.
А мы были нечаянные свидетели этого чуда. Единственные зрители потрясающего концерта.
А когда музыка завершилась, она упала без сознания, и я еле успел подхватить её на руки.
* * *
В больнице так и не смогли понять, что погрузило её в кому. Как и не смогли привести Машу в чувства. Её сердце отказывалось биться самостоятельно, а лёгкие отказывались дышать, однако мозг был жив. Я возил её в разные клиники, но безрезультатно.
Это было страшное отчаяние. И ощущение, что я её убил. Что я во всём виноват.
Пока однажды во сне ко мне не пришла та самая музыка.
Утром я позвонил в центр “Надежда” и попросил доступа в их зал. Привёз Машу со всеми её аппаратами искусственного жизнеобеспечения. И попросил разрешения использовать шлем.
Она была там. Она всё это время играла. Аквариум, и вместе с ним весь зал наполнились музыкой. Словно мы вошли на какой-то концерт в середине представления.
Маша просто нашла свой идеальный инструмент, в котором она могла отразиться, выложиться вся до последнего — и на жизнь собственного тела у неё не осталось ни капли…
* * *
Я продал свой бизнес и стал партнёром центра “Надежда”. Теперь Маша живёт в своём персональном зале, а я живу там же, рядом, чтобы всегда быть с ней.
Нет, центр не бедствует. Во-первых, мы помогаем людям, и к сожалению, инвалидов на свете много. Во-вторых, мы усовершенствовали аппаратуру и кардинально улучшили качество звука. Теперь у Маши есть собственная библиотека звукозаписей, и они расходятся по миру с огромным успехом. И у неё есть собственный концертный зал, вход в который стоит очень дорого, но поклонников это не останавливает.
Я прихожу по утрам и говорю:
— Подожди, остановись, представь, что ты перед зеркалом.
И музыка замирает, и в аквариуме появляется Маша.
— Как дела? — спрашиваю я.
— Хорошо, — улыбается она.
— У тебя сегодня концерт. Ты помнишь? Вечером в семь.
Она кивает. Но добавляет:
— Мне надо заниматься…
— Хорошо, — отвечаю я и открываю папку, — только посмотри, что я принёс.
И раскладываю перед ней ноты.
— Как интересно, — говорит она и вся погружается в чтение.
А потом начинается музыка. В воздухе летают скрипки, арфы, виолончели. Каждая в нужный момент. А Маша исчезает, превращается в музыку.
А я надеюсь, что однажды она всё же проснётся.