С самого начала в этом месте чувствовалось одиночество. На разбитые осколками снарядов чёрные бетонные плиты падали белоснежные хлопья снега. Когда-то здесь бурлила жизнь: люди мечтали, смеялись, соперничали друг с другом, ценили эти квартиры. Для кого-то в этих маленьких бетонных коробках заключался весь мир. Здесь люди любили друг друга, растили детей, старели, но теперь в этих стенах больше никогда не прозвучит ни смех, ни плач. И только снег будет призрачно касаться их загрубелой, стынущей без любви, каменной кожи. Касаться - и таять, или скользить вниз на брошенный проспект, будто и не касался вовсе. Как люди касаются друг друга, а потом исчезают.
Наша машина медленно ехала по Ткварчели, про который говорят “город-призрак”. Пока мы ехали, я жадно смотрела в окно, как ребёнок, ждущий деда мороза с подарками. Я взбудоражено сжимала руку Саши и, когда отрывалась от окна, улыбалась ему нетерпеливой улыбкой, а он целовал меня.
Мы приехали автостопом из Сухуми, столицы, где всё как музей насилия и убийств, где всё - контраст, где дети играют в мяч об стену жилого дома, изрешечённого отверстиями от пуль, а рядом цветёт зелёный цветок на окне и сушится бельё. Однако в Сухуми чувствуется жизнь, немного раздолбайская, но именно потому такая понятная для российских граждан. Сейчас же, по извилистым и разбитым горным дорогам мы будто бы приехали в пустоту - туда, откуда люди бежали тысячами в своё время, с силой сжимая в кулаках ручки чемоданов, а может быть только пустоту, со слезами на щеках и тоскливыми глазами, побросав квартиры с мебелью и вещами, даже с родными людьми, слишком немощными или упрямыми, бежали из мест, где родились и выросли и где, возможно, хотели прожить жизнь, но куда так больше и не вернулись.
Она замолчала и замерла без движения. Такая живая статуя, смотрит на нас, наклонив голову на бок. Совершенно без движения, не моргает и будто бы даже не дышит. Сухонькая старушка, замотанная в кучу тряпья: на голове намотано несколько флисовых шарфов со стразами, на тонком тельце несколько кофт друг на друге, на ногах-спичках чёрные штаны - вот и вся её одежда. А тем временем на улице падает снег, по дорогам бегут ручьи с ледяных водопадов, местами превращаясь в лёд, вокруг высятся горы и гудят снежной тишиной. Прийти в посёлок, по пути к которому мы её встретили, можно из города только за несколько часов, преодолев не менее 10-ти километров, в такой одежде, наверное, холодно. Вероятно, она живёт в одной из заброшек чуть ниже или выше по дороге, но и в заброшках, наверное, холодно.
- И вы тут с рождения? - спросил Саша.
Статуя оживилась. Женщина моргнула и прошамкала усатыми губами:
- Родилась я не знаю где, возможно в Осетии, потому что имя Майя мне дали там, но мама перевезла меня сюда, и записали меня, как здешнюю. Дальше тут росла, в школу тут ходила, в русский сектор, на втором этаже. Да, тут были сектора. На первом этаже учились на абхазском языке, абхазский сектор то есть, на втором был русский, а четвёртом - грузинский... На третьем? Да лаборатории всякие были, кабинет химии, например.
Мы встретили её, когда уже проехали Ткварчели и около получаса тряслись по мёрзлой дороге в ущелье между заснеженных гор. Мы вот-вот должны были въехать в посёлок Акармара. Элитный когда-то город, его квартиры с Москвой менялись один к одному, а теперь в пустых домах, разрушенных обстрелами и разграбленных мародёрами, редко можно было найти застеклёнными хотя бы два окна.
Да, Акармара и Ткварчели - не простые заброшки. Ткварчели - город-герой, в войну 1992-1993 года пережил блокаду в 413 дней и не сдался. Когда-то в этом городе глаз приезжего поражали кабинки канатной дороги, ползшие по тросу с нижней площадки города на верхнюю через речку, узкоколейная железная дорога с крепкими длинными туннелями, аллеи с пихтами и самшитами на улицах и возвышающиеся над всем этим белые шапки совсем близких гор, некоторые высотой в 3 тысячи метров. Поселение Акармара строили после окончания Великой Отечественной войны немецкие пленные, архитекторы и строители, они создали нетипичную для традиционных шахтёрских городов Советского Союза «имперскую» красоту и выверенность зданий. Дома в западноевропейском архитектурном стиле стали совершенно уникальны для этой местности, и Акармара стала элитным районом близлежащего Ткварчели, поэтому очереди на квартиры были длиной в несколько лет.
Всё уничтожилось во время войны с Грузией в 1992-1993г., и теперь взгляд приезжего изумляет красный свет из новенького оранжевого столба посреди разрухи.
Женщина-статуя вдруг мотнула головой, и с серого флисового платка полетел снег.
- Не грустно вам тут жить? - тихим голосом спросил Саша, я почувствовала, что его угнетает атмосфера брошенного города, как будто бы он представлял, как бы сам остался жить и умирать здесь. - Ведь вы же видели, как тут всё хорошо было, а теперь ничего не осталось.
Бабка удивлённо приподняла брови и пожевала нижнюю губу беззубыми дёснами.
- А чего грустить? Да и куда нам идти-то? А здесь хорошо, горы тут, спокойно.
- А что делаете? Телевизор у вас, наверное?
- Нет, телевизора нет, и не сожалею. Хотя вот когда у меня будет свой угол, то возможно поставлю, - сказала женщина и стала вслух мечтать о планировке, а я вдруг перестала её понимать.
- Когда будет свой угол? У вас нет своего угла? - переспросила я.
В городе тысячи брошенных домов, сотни тысяч брошенных квартир. Как это - нет своего угла? Перед моим внутренним взором предстали длинные ряды брошенных домов, целые кварталы, посёлки и города.
- Ну что там моя квартира, - женщина замотала головой. - В одну комнату вообще не зайдёшь, а в ванной и на кухне течёт. Крышу потому что чинить надо.
Когда мы попрощались с вновь замеревшей женщиной-статуей и поехали дальше, Саша не выдержал и воскликнул:
- Я не понимаю, что у них в головах! Как можно так жить? Это как жить на кладбище. Ты выходишь на лестничную площадку, а там разруха. И в соседней квартире грязь, сдёрнуты обои, вынесено всё и завалено досками и отвалившимися кусками штукатурки.
Парень, сидевший за рулём, оживился. Это уже был не случайный водитель, в Ткварчели мы заехали в Крылатый дом, в котором мы собирались гостить несколько дней, там жили такие же как мы молодые ребята, путешественники. У одного из них, Ивана, была своя машина, с ним мы и поехали исследовать горные поселения.
- А самое главное, ты помнишь, как это было, - поддержал он Сашу. - И видишь, как всё постепенно умирает вокруг тебя, постепенно гниёт. По-моему, это очень грустно.
- Ну а что плохого в том, как они живут? Лично когда я вижу такое, я думаю: сколько пространства для творчества и фантазии могло бы быть, - не согласилась я, в то время город ещё не давил на меня, я видела призрачную красоту его былого величия.
- Могло, но не получилось, - Иван хлопнул по рулю. - Почему люди продолжают жить в маленьких квартирках, хотя могли бы занять весь этаж, или весь подъезд? Неужели человеку достаточно этой маленькой бетонной пещерки? Хотя, наверное, просто нет денег на ремонт.
- Или просто Акармара - не Восточный Берлин в годы после разрушения Стены. И здесь мало осталось тех, кто готов был бы поднять и поддержать “движуху”, - мне вспомнилась Германия с её безумной историей свободных пространств, моей любимой историей.
- Я не понимаю, почему они остаются тут жить, - подумав, тихо добавил Саша, покрепче сжав мою ладонь, и я снова удивилась, почему его так задевает окружающее запустение. - Нет, конечно, ответ на вопрос я знаю, он банален, типа того, что некуда идти. Но я хочу глубже, я хочу почувствовать, когда происходит этот момент, в который человек вдруг сдаётся и решает: “всё, здесь я буду встречать свою смерть”.
Запустение значило смерть для него. Интересная мысль. Мне захотелось спросить, почему он так много думает о смерти, но мне не хотелось заводить интимный разговор при посторонних, и я промолчала.
- Почему ты думаешь, что остаться здесь - значит, сдастся?
Пока мы говорили и спорили, машина преодолела последние метры мёрзлой разбитой дороги, и впереди показалась шершавая полуразрушенная стена, на которой висела лампочка со старым металлическим козырьком. Несмотря на то, что был день, лампа горела. Она горела, но жизни в доме не было, стены проглядывались насквозь, в доме уже обвалились все потолки и не осталось никакой мебели, но лампочка снаружи горела. И на металлический козырёк падали крупные хлопья снега.
В поле зрения появились новые дома. Выбитые стёкла, покосившиеся балконы, тарелка спутникового телевидения и старое облезлое кресло у выбитого окна, где кто-то, наверное, любил сидеть по утрам или вечерам и обозревать горы, пока жизнь в этом городе не остановилась.
- Капсула времени, - прошептал Иван.
Мы вылезли из машины и прошли по снегу к домам. На некоторых дверях висели таблички, где-то было просто нацарапано чёрным углём: “не суйся” и “проходи мимо”. Недоброжелательность сквозила ото всюду.
- Что вы тут шаритесь? - спросил нас дребезжащим голосом мужик, выглянув с балкона второго этажа. - Вы поставили машину на наше футбольное поле!
- Здравствуйте! Извините, мы не знали, что это футбольное поле - здесь всё в снегу.
- Нам очень интересен ваш город.
- Это вы написали на дверях?
- Мы не любим, когда нашу жизнь высмеивают, - ответил нам дед и захлопнул окно.
Удивительно, что в заброшенном городе такие недоброжелательные люди. В любом другом месте путешественникам либо рады, либо с ними хотя бы вежливы. Неужели разруха домов сказалась на человеке?
Мы шли от дома к дому, видели в окна обшарпанные стены квартир, местами всё ещё сохранившие уникальный абхазский рисунок. В некоторых домах на первом этаже хранились стебли кукурузы, скорее всего, корм для скотины, в некоторых на первом этаже был хлев для свиней и куриц, пол был покрыт мягким слоем экскрементов, любопытные грязные рыльца высовывались между прутьев балконов, когда мы проходили мимо. Это всё мне напомнило уклад жизни курдов в провинции Батман в Турции, тех, кто продолжал жить в пещерах. Здешние дома напомнили мне те пещеры, люди здесь жили в домах, как в пещерах. Впрочем, разве дома отличаются от них сутью?
Мы шли от дома к дому, на стенах были прикреплены лампы, они горели. Фасады домов ещё сохранили былую роскошь и поражали красотой. Поражало, что никто не решился это восстанавливать, и город простоял в одиночестве 27 лет, и простоит ещё долго, пока не разрушится совсем.
На балкон ближайшего дома вышел мужчина лет пятидесяти. Он выглядел дружелюбно и держал себя особенно расслабленно. Наверное, так говорила в нём бескрайняя свобода, которая его окружала. Я решилась приветственно помахать ему и заговорила с ним.
- Меняли ли на Москву? - переспросил он. - Да, вон та вот квартира, через одну от меня, её один мужик поменял на свою в Москве, переехал по состоянию здоровья. Редко меняли, да, чаще по здоровью, или климат потеплее хотели, но бывало.
- Жить? Зачем грустно? Вода, электричество, дрова - всё бесплатно. Горы вокруг, на охоту ходим. Да и нехороших людей тут нет. Кто есть - всех знаем.
Мы зашли в ту квартиру, поменянную на московскую. Было очень странно зайти в заваленный штукатуркой и досками бетонный квадрат, когда-то стоивший так много. Было сложно представить, что кто-то мог на это поменяться, было сложно понять, как одна площадь только дорожала и становилась всё нужнее, а вторая так запустела. Одна и та же, в сущности, площадь.
Прошли по школе, нашли несколько парт, советские учебники и виниловые пластинки, портрет Лобачевского на стене, пару склянок и противогаз.
- Ты какая-то грустная, - Саша подошёл ко мне и приобнял. - Что-то не так?
- Да нет, всё нормально.
- Расскажи, пожалуйста. Давай говорить друг с другом, разговаривать - это здорово, это про реальность, а реальность безопасна. Самое небезопасное в нашей жизни - это иллюзии.
Он часто говорил мне что-то подобное, и меня поражало его умение разговаривать, проговаривать сложные чувства, решать проблемы. Это было очень по-взрослому, очень зрело. Впрочем, он ведь и был намного старше меня, на целых семнадцать лет.
Я прижалась к нему.
- Ты очень хороший, - сказала я. - Мне бы хотелось научиться проговаривать всё, как ты.
Я рассказала ему о том, что чувствую. Чем дольше я находилась в заброшенном городе, тем больше чувствовала вокруг тоску и обиду, будто бы сочившуюся через стены. Каждый брошенный на полу предмет, забытый портрет, покрытая пылью мебель - всё говорило о людях, живших здесь и бросивших всё это.
- Я понимаю тебя, это грустно, - Саша погладил меня по голове. - Я тоже об этом думаю.
Мы продолжили гулять по обшарпанным коридорам.
- Вот ты живёшь, думаешь, как важна школа, - говорил мой мужчина. - Да весь мир твой вокруг неё. А потом раз - и нет ничего. А сколько денег и сил потребовалось, чтобы создать эту школу. И всё тщетно.
- Да, но те люди, которых здесь учили, выросли и создали свою жизнь, свои семьи, всё не зря, - возражала я.
- Но для кого-то это был весь мир - эти маленькие квартирки, школа, любимая лавочка в аллее... Когда видишь эту разруху, думаешь о том, что действительно важно в жизни, на что стоит тратить силы и время.
Вокруг были руины прошлого мира, но мы были вместе, и мне было уютно в нашем мирке. Я думала о том, что несмотря на то, что в городе всё было разрушено, мы с Сашей шли по нему вдвоём, счастливые, а значит, есть созидание и в этом городе.
Откуда-то сбоку выпрыгнул Иван.
- Там была лаборатория! Всякие склянки до сих пор лежат. А ещё я нашёл противогаз, - восторженно сказал он нам. - Вы уже всё посмотрели? Поехали домой, пить чай, а завтра будем исследовать заброшенную ГРЭС!
Мы погнали прочь из Акармары вниз по дороге, вдоль грохочущей горной реки. Время от времени дорогу преграждали козы, кабанчики и коровы. В Абхазии всюду столько живности! И эта живность была такой спокойной и дружелюбной, какой не была нигде в других странах. Видимо, им здесь хорошо.
Я положила голову Саше на плечо и задремала.
ГРЭС стояла огромной серой громадой. Хмурой, суровой, серьёзной. Компанией в шесть человек мы влезли через дырку в бетонном заборе и прочавкали в объёмных треккинговых ботинках по мокрой грязи к высокой трубе. Где-то высоко гудел и рвал тучи ветер, снег кружился и падал на ржавую оголённую рану здания впереди. В чёрных проёмах зияла пропасть прошлого. Что будет, если пройти её насквозь? Я перекинула ногу через сваленные кирпичи, под ботинком хрустнуло стекло, плеснула вода в луже, покатился камень с гулким гудящим “гууу”.
Мы как призраки вошли в огромный ангар. Падал снег через дыры в потолке, бесшумно и удивительно медленно, даже торжественно, он тоже казался призраком в этом постапокалиптическом мире.
Впереди послышались голоса мужчин. Охранники! Мы быстро свернули на тёмную лестницу наверх. Подталкивая друг друга стали подниматься. Кто-то наступил на колбу или бутылку, она взорвалась с оглушительным треском.
- Кто здесь? - крикнули внизу, и мы стали подниматься ещё быстрее и ещё более шумно.
Второй этаж был зелёный и мягкий, заросший мхом. И весь открытый взгляду. Мы пошли пригнувшись, один за другим, а голоса раздавались совсем рядом, но внизу, и мы вглядывались в голые проёмы в стенах первого этажа, ожидая вот-вот столкнуться взглядами с охраной.
ГРЭС была заброшена только наполовину. Здесь уже не вырабатывали электричество, но всё ещё распределяли электроэнергию и отправляли в город, правда, на одной маленькой части электростанции. На брошенной же части всё ещё было что распилить и продать, и стоящий внизу кран говорил о том, что этим активно занимаются.
Мы проскользнули через открытую площадку незамеченными, сфотографировали турбину в конце коридора, заглянули в несколько комнат с рычагами и металлическими шкафами. И снова услышали внизу голоса, мужчины о чём-то разговаривали между собой и смеялись. Подумав, мы решили сдаться. Это Абхазия, поэтому скорее всего, вместо того, чтобы ругаться и наказывать нас, охранники проведут нам экскурсию и расскажут историю места.
Вот так просто наивно и открыто мы сбежали с лестницы вниз и вышли к двум старичкам, дружелюбно здороваясь.
- Оо, вот вы где! И почему вы не выходили, когда мы вам кричали?
- Да-да, и нам приятно познакомиться.
- Где это вы залезли? Там же и вылезайте! Ладно?
- Да ладно, мы тут каждую дыру знаем, расслабьтесь. Вы около трубы залезли, что уж мы, не знаем?
- Да спрашивайте, конечно, что вам тут интересно.
- Войну тут провели, конечно. Вон там, видите, крыша пробита? Это снаряд упал, и человека убило. Самолёт летел, а он на вот этом мостике стоял, тот снаряд и скинул.
- А там дыру видите? Это снаряд в башню попал, вот, но пробить не смог, только прожёг.
Абхазские старички дружелюбно и весело стали показывать пальцем в разные стороны и рассказывать, где стояли американские бесшумные турбины, а где оглушающе громкие русские, и что здесь происходило до войны, во время и после.
- Почему мы должны уезжать? - возмутился старичок, когда Саша задал им свой ставший привычным вопрос. - Я родился здесь, вырос, мои родители и деды тоже выросли тут, я воевал за этот город. Пока здесь останется хотя бы одно здание, мы не уйдём.
Второй охранник растопырил пятерню, вытянув её перед собой.
- Мне шестьдесят. В моём возрасте уже не стоит заводить друзей. Переедешь, а там всё новое, незнакомое: местность, дома, люди. А это новые соседи, новые друзья. Они тебя не понимают, а ты - их, и вы всегда чужие. Вот Джансух, - он махнул на старого друга, - я только посмотрю на него - понимаю, что он хочет мне сказать, а он так понимает меня. Да и в городе меня все знают. Мне этого, - для пущей убедительности он провёл ногтем большого пальца по воздуху у горла, - на всю жизнь хватит.
- А пенсию вам выдают?
Дедушки цокнули языками.
- Да какое там! Копейки, если вообще дают. Кое-кому и не дадут никогда, ведь архивы во время войны были уничтожены, и кем ты работал, сколько - кому докажешь! Хочешь знать, на что тут люди живут? А всё очень просто: хозяйство тут у каждого своё. Коровки, курочки, огород, пасека - как бы кушать есть чего, да и ладно. Иногда кирпичами промышляют, разбирают старые дома, раньше кирпич был не такой, как сейчас, крепкий, он и до сих пор ценится. Или вот на металлолом сдают всякое.
- А правда, что коммуналка здесь бесплатная?
- Не-е, вон электричество, которое мы тут на ГРЭС перераспределяем, оно 40 копеек стоит за 1 кВт/час, но просто денег у людей нет, поэтому когда взять с людей нечего, то и выходит, что бесплатно.
- Ладно, вы потом ещё приходите, только уже не с пустыми руками, - пошутили дедушки, намекая на пузырь. - Выходите оттуда, откуда заходили. И в следующий раз давайте через ворота, но только на наше дежурство. Тут не все такие добрые, как мы.
В Крылатом доме на кухне во всю стену висит портрет Ленина. И стол такой длинный, советский, только и лепить пельмени. Мы сидим под портретом и гоняем чаи из советской посуды. Советская квартира, с занавесками, паркетом, мебелью - всё из прошлого. Капсула времени.
Ребята наворачивают мамалыгу, национальное блюдо, макая её в тарелку с острой фасолью, и обсуждают увиденное за день.
- Почему всё разграбили? - задаются вопросом одни.
- Мы не прошли через войну. Возможно, живя здесь, мы бы и сами этим занимались. А, может, и займёмся ещё, - рассуждают другие.
- Я думаю, что главная проблема в том, что в советском ещё сознании была такая установка, что украсть у государства - не зазорно, это же народное, кто-нибудь починит, этакая инфантильная позиция. И проблема вот таких вот городов, как Ткварчели, как раз в том, что люди не чувствовали личную ответственность за происходящее. Отсутствие частной собственности привело к безответственности. Это же всё не твоё, а это - не чужое.
- Просто жизнь тяжёлая. Здесь ведь и после войны мародёрствовали. До сих пор у каждого дома оружие. Даже я, когда была маленькая, - вступила в разговор местная женщина, сидевшая у нас в гостях, - помню, как однажды вечером кто-то вломился в нашу квартиру, и отец достал пистолет и крикнул, чтобы они убирались вон. Опасно было.
Саша, заспанный, заглянул на кухню, помахал мне и снова вышел, а из ванной раздался звук включённой воды. Я оставила весёлую компанию и вышла в коридор, перешагнула через дырку в полу и потянула на себя скрипучую дверь. Саша стоял у раковины и умывался, а перед моим внутренним взором пронеслась картинка, как умывались здесь люди тридцать лет назад, как мыли руки перед едой, веря в светлое будущее, рассчитывая на завтрашний день.
Мой немного сонный мужчина взял в руки полотенце и до красна растёр лицо.
- Выспался? - спросила я, когда он закончил дела.
Саша работал удалённо по интернету, как раз сегодня вёл переговоры, и я даже немного удивилась тому, что он спал.
- Да после совещания устал, что-то в сон потянуло. Ты как? - он берёт меня за руку, мы шагаем назад из тесной ванной в тесный же коридор, я шагаю спиной вперёд, и уходим в дальнюю комнату. Тёмную, загромождённую шкафами, с двумя кроватями и маленькой тумбочкой. Может быть, когда-то здесь жили чьи-то дети.
Саша был какой-то не такой.
- Переговоры прошли нормально? - спросила я.
- Да, - ответил он, не глядя на меня.
- Что-то случилось?
- Ничего, с чего ты взяла?
Я решила не обращать внимания на его закрытость, поэтому пожала плечами и стала рассказывать про наши приключения на ГРЭС. Саша кивал с интересом, но всё равно избегал смотреть в глаза.
- Что случилось? - закончив рассказывать, снова спросила я.
На этот раз Саша не стал отмахиваться от разговора. Он задумался.
- Мне грустно, что мы проводим мало времени вместе, - сказал он. - Но я не уверен, что хочу это обсуждать сейчас.
Я удивлённо вскинула брови.
- Мало проводим времени? Мы всё время вместе, когда ты свободен. Но когда ты работаешь, разве я не могу сходить с ребятами погулять?
Он немного помолчал.
- Мне почему-то иногда кажется, что я тебе не интересен. Ты ведь вначале не хотела со мной встречаться.
- Ты мне интересен, - я недоумённо посмотрела на него. - Да, я держалась на расстоянии вначале, но это было до того, как я узнала тебя ближе. Мне кажется, это нормально для девушки не подпускать к себе близко малознакомых парней, я не из тех, кому нравятся однодневные отношения. Неужели ты думаешь, что я бы стала с тобой встречаться, если бы мне было скучно с тобой или если бы у меня не появились чувства?
Саша слушал меня внимательно. Я уже не в первый раз говорила ему это, но, кажется, он меня не слышал, потому что время от времени этот разговор повторялся. Вообще, он переживал, что старше меня, и считал это своим недостатком. Но ведь во взаимоотношениях между людьми важнее доверие, понимание и принятие, и иногда молодость даже является препятствием к тому, чтобы это построить, разве нет?
Я взяла его за руку, и он сжал мои пальцы в ответ.
- Да, знаешь, ты права. Это какие-то мои личные тараканы, не обращай на них внимание, - ответил он, немного подумав.
- Но мне важно о них знать. Если ты не говоришь - я не знаю, что что-то не так, и не могу нам помочь. А потом мы можем слишком запустить ситуацию, ты же сам говоришь, что лучше разговаривать.
Он вдруг рассмеялся.
- Ты меня подловила, - он присел на кровать и взял меня к себе на колени, я тут же заёрзала, устраиваясь поудобнее. - Ты права, я зря переживаю. Я сегодня выходил днём гулять, пока вы были на ГРЭС, и познакомился с очень крутым дедушкой. Ему уже семьдесят лет, и сейчас это такой интеллигентный степенный дед, он вполне мог бы быть Петербургским жителем. Такой прилично одетый, держится прямо... Но на самом деле он так кутил в прошлом!
Я слушаю его широко раскрыв глаза, я обожаю такие истории. Он видит мой интерес, улыбается и рассказывает больше.
- В Советском Союзе он был настоящим хулиганом, кидалой. Например, раньше же нельзя было купить красивые заграничные вещи. И он торговал ими на улице, точнее, раз он где-то украл красивый такой платок, может быть турецкий, и встал у чужого магазина. Показал это заинтересованному лицу, тот говорит, что нужно десять таких. Дедушка, тогда молодой статный человек, отвечает, мол, без проблем, у меня всё в этом магазине под прилавком. Но деньги вперёд, сам знаешь, что время нелёгкое. Покупатель даёт ему деньги, молодой человек уходит в магазин - и там в туалете через подвальное окно вылезает во двор и убегает! А другой раз, он под видом угля провёз вагон мандаринов через границу. Много он мне таких историй рассказал
- Хотелось бы мне тоже с ним познакомиться! - воскликнула я в восторге.
Саша смеётся и гладит меня по волосам.
- А вот это вряд ли, он даже в свои семьдесят очень падок на женщин. Смотрит видеоклип в ютубе с поп-певицей и ругается, что чертовка заводит его.
Я тоже начинаю смеяться.
- Чертовка!
Мне становится весело, и я начинаю щекотать моего мужчину. Он отбивается, ловит мои руки, но я выкручиваюсь, он сбрасывает меня с коленей на матрас, и мы смеёмся. Я выбираю момент и несильно кусаю его мочку уха. Он начал дышать чаще, мы снова стали сражаться.
И он вдруг хватает меня за горло и с силой бросает об кровать. Что-то щёлкает внутри и становится очень больно. И вдруг я понимаю, что больше не могу глотать. На горле тяжёлые пальцы, и мне больно, мне становится очень страшно, отталкиваю его и отпрыгиваю. В моей душе и страх, и ненависть, и недоумение – всё вместе, но я не могу ничего сказать. Мне страшно напрячь горло, с которым точно что-то случилось. Мне страшно поверить, что что-то случилось.
- Кажется, я заигрался? - спросил он меня без тени сожаления в голосе. - Вижу по твоему взгляду. Ты зря играешь со мной, ведь я тебя сильнее, разве ты этого не знаешь?
Я молчу, горло горит. Я чувствую так много всего, что не понимаю, что чувствую.
- Я боюсь случайно тебе повредить, когда играю с тобой. Ведь я - зверь, а ты очень хрупкая, - говорит он, но я слышу его слова как в тумане; я вижу только его лицо, его опасный сверкающий взгляд.
Он сидит напротив меня, лицом к лицу, слишком близко, и я наконец понимаю: я хочу убежать.
- Отсядь от меня! - наконец, хриплю я, чувствуя боль под подбородком, и отворачиваюсь от него.
Горячие слёзы копятся в уголках глаз, но инстинкт говорит мне не плакать. Я должна быть сильной, даже если я такая слабая, даже если меня могут убить. Я жду, пока Саша покинет комнату. Когда он уходит, яростные несчастные слёзы потоком вырываются из меня, и я не могу успокоиться, и мне больно плакать в голос, и страшно. Что со мной? Насколько это опасно?
- Мне надоело перед тобой оправдываться! Это была игра, - огрызнулся Саша и ушёл вперёд.
Мы с друзьями гуляли по городу, прошли мимо здания с табличкой “приём телеграмм и междугородние переговоры”. Впереди шла Лена-боевик, женщина-легенда, сражавшаяся наравне с мужчинами за свободу Абхазии, и рассказывала нам про особенности свадеб и похорон в стране. А мы с Сашей ругались. Точнее, он брал меня за руку и обижался, что я не отвечаю ему. А со мной что-то случилось.
Горло всё ещё болело, и мне впервые за долгое время было страшно. Травма такого важного органа, в чужой стране, в которой всё, кажется, работает кое-как и в выходные нельзя сходить в больницу, а ещё причинённая человеком, которому доверяешь и от которого не ждёшь подвоха - это всё терзало меня. А ещё я осознала, какая тонкая грань отделяет меня от недоверия к миру. Ещё немного - и больше не будет прежней меня, а будет маленький, всего боящийся человечек, сидящий за семью замками дома. И это осознание тоже меня пугало, я очень не хотела быть таким человеком, я очень хотела продолжать доверять миру. И Саша никак не мог понять, что мне серьёзно больно, что я не притворяюсь. Он обижается, что я не беру его за руку, а я не то что за руку, я пока даже посмотреть на него не могу, мне нужно успокоиться и простить. Но прошли всего сутки, я до сих пор не знаю, насколько опасна травма, и поэтому не могу успокоиться.
- Вот так можно остаться жить в Советском Союзе, - сказал вдруг Иван, оказываясь рядом со мной, я даже вздрогнула от неожиданности, - даже после того, как он развалился. Надо остаться жить в брошенном городе, чувствуешь, что здесь не Абхазия, не Грузия и не Россия? Магазины, утварь в домах, взаимоотношения соседей - всё осталось тем же. А ностальгирующий глаз поможет не замечать пустые глазницы окон. Вот даже что сейчас рассказывала Лена - для них самый важный человек, это сосед, потому что ближе него тебе никого нет в заброшенном городе. Чужие, казалось бы люди, важны друг другу, они ходят в гости и поддерживают в сложных ситуациях, даже детей чужих воспитывают. Всё как в Советском Союзе, тебе не кажется?
Я кивнула и тут же скривилась от боли в горле. Лучше было не двигать головой.
- Мне кажется, я теперь понимаю, почему люди не уезжают отсюда, - продолжал рассуждать Иван, поймав вдохновение. - Им комфортно жить в прошлом. Вот, например, смотри вон на тот балкон. Представь, что кто-то любил девушку, которая жила в той комнате. Он каждый день шёл мимо этого балкона в школу и надеялся, что Зина выглянет. Позже он стоял под этим балконом с цветами, или кричал “выходи гулять”. А теперь, какая разница, что Зина больше не выглянет из этого окна, как бы человек не просил? Как будто бы где-то в другом городе она выглянет для него. Не выглянет. Но главное, что это тот самый балкон. Человек, можно сказать, ради него жил, учился на шахтёра, ради него воевал. В каком-то смысле, Зина всегда с ним, когда он видит эту развалину.
Мы прошли мимо самого целого здания - действующей школы. Это единственное здание, где абсолютно все окна были целыми. Удивительно, как это бросалось в глаза. Я поняла, что впервые вижу в Абхазии дом, в котором и окна целые, и в стенах не видно ни одной дырки от пуль.
Мы дошли до перекрёстка, и тут по пешеходному переходу пошёл табун лошадей. Пальмы, заброшки, центр города и лошади - смотрелось абсурдно, но так по-абхазски. Девушки из нашей компании побежали рвать траву и предлагать животным угощение. Один конь доверчиво скушал с одной ладони, с другой, а потом требовательно подошёл к нам, стоявшим в стороне. Мол, ваши друзья дали, давайте и вы. Я коснулась пальцами его тёплого лба и погладила по шёрстке.
- Привет! - у перекрёстка тормознула машина, конь дёрнулся и ускакал прочь, испугавшись резких звуков. Из салона автомобиля вышли ребята, приезда которых мы давно ждали. - Вот вы где!
- Вы приехали! - обрадовались мы. - Привезли нам солнце из Агудзеры?
Они давно собирались приехать, но были заняты “фруктобайтерской”, как они её называли, работой. То есть собирали мандарины, апельсины и хурму по 100-120 рублей за ящик.
- Поехали домой, мы собираемся устроить дискотеку!
- Смотрите, как меня поцарапали, - водитель Паша отогнул ворот футболки.
- Мы сейчас встретили сумасшедшую в сером флисовом платке на голове и нескольких кофтах, она лежала пьяная в канаве, лицом вниз.
- Я её видела раньше, - оживилась я, вспомнив женщину-статую.
- Да я её знаю, - махнул рукой Паша, он жил здесь дольше всех остальных. - Пришлось везти её домой, а то бы замёрзла насмерть.
- Мы взяли её на руки, а она как давай царапаться!
- И единственное адекватное, что она сказала за всё время, это когда мы только подошли к ней, лежащей в канаве, и спросили, можно ли чем помочь, она сказала: “деньгами”. А потом ушла в неадекват.
- Она правда сумасшедшая, - осуждающе осадил ребят Паша. - Не просто пьяная. В общем, если нагулялись, идите домой. Я включу вам потрясающий трек, “Кавказское диско”, к нему ещё никто не оставался равнодушным.
Мы потихоньку пошли в сторону дома. Саша подошёл ко мне, помолчал. Я видела, что он собирается что-то сказать и напряжённо обдумывает.
- Видишь, что мы не проводим время вместе? Ты не обращаешь на меня внимание, только на город и животных, - наконец, сказал он.
Внутри меня стали драться скорпионы, стоило ему подойти. Но при этих словах во мне поднялась злость.
- А ты не понимаешь, что мне больно! - сказала я, но слишком эмоционально, и скривилась от боли в горле, это меня немного отрезвило и я выдохнула. - И потом, что плохого, чтобы в путешествии смотреть на окружающий мир? Неужели я как восточная жена должна всё время смотреть только на тебя?
Он помолчал, а я почувствовала необходимость отстраниться.
- Ты иди домой, а я схожу в магазин, хорошо? - я сделала шаг назад.
- Ты куда? - спросил меня Иван, и присоединился ко мне, ему тоже надо было что-то купить.
Небо зажглось ярко оранжевым, а потом медленно перекрасилось в розовый. Яркий красивый цвет перекинулся на белые шапки гор и выделил каждое деревце, каждый изгиб скалы. Небесный пожар разгорался всё ярче, пока вдруг не потух. Небосвод как будто бы сжался и посерел, убегая в след за севшим солнцем, пока в какой-то момент из непроглядной тьмы не зажглись яркие алмазные созвездия. Стало холодно, поднялся ветер и стал агрессивно бросать в лицо свои холодные порывы, как пощёчины.
У подъезда мы остановились.
- Видишь витражи? - Иван указал на разноцветные окна соседней квартиры, в которой тоже располагался Парящий дом, эти комнаты были отданы хозяйке дома под присмотр. - Их сделал один человек перед самой своей смертью. Он был болен раком и знал, что остались считанные дни. Ему было тяжело и плохо, но за пару дней до своей смерти он научился рисовать и сделал эти витражи, которые теперь остались после него.
Сине-оранжевая краска поблескивала в свете фонарей. Я представила, как днём тут переливалось солнце. Я так долго стояла и смотрела, что Иван ушёл в квартиру, а я продолжала стоять под кристальным звоном звёзд в морозной ночи и смотреть на витражи. Мне казалось на миг, что я увидела человека, их рисовавшего, и почувствовала, что он чувствовал в эту минуту. И это было невероятное открытие, эта мысль, с которой умирающий человек берётся рисовать. Настолько невероятная мысль, что я не могла сдвинуться с места и всё смотрела на яркую жизнерадостную краску.
Но погода портилась, на улице холодало. И в конце концов я сделала несколько шагов и толкнула тяжёлую подъездную дверь.
“...Цветастые дагестанцы, ультрамариновые осетины...” - тут же встретила меня звуковая волна.
Я поднялась по лестнице. Резко открылась дверь соседней квартиры, и на лестничную площадку вышел взбудораженный Иван, и мы оказались лицом к лицу. Я вдруг почувствовала, как в моей душе поднялась волна нежности. То, как он сказал про витражи, что-то перевернуло во мне, и мне вдруг очень захотелось прикоснуться к нему.
Он улыбнулся мне, и у меня промелькнула шальная мысль, что не будет ничего плохого в том, чтобы просто по-дружески обнять его. Но я ничего не сделала, и просто смотрела ему в глаза. Это было бы нехорошо - прикасаться к парню с такими чувствами. Хоть я и злилась на Сашу, я была его девушкой, и хотела быть с ним, и неоднозначные ситуации мне ни к чему.
Внезапно наваждение прошло, стоило Ивану громко рыгнуть.
- Извини, это всё пиво.
- Ничего. Спасибо за то, что ты сказал про витражи, это было мощно, - я выдохнула с облегчением.
- Обращайся. Кстати, Саша обыскался тебя.
Я прошла в ту соседнюю квартиру. Внутри был выключен свет, мигал фонарик в руках одного из парней, громко играла музыка и все танцевали, кричали, пели, прыгали!
“...в нефритовом тумане армяне, секси-чеченцы. Ты подойти близко, это кавказское диско...”, - надрывались колонки.
Я едва успела снять обувь и верхнюю одежду, как меня увлекли танцевать в общий круг. А музыка сменилась на этническую трансовую музыку. Все входили в угар, и Саша больше всех, кружились по кругу, топали ногами, выбивая пыль из матрасов, лежавших на полу, сине-оранжевые витражи дрожали и, мне казалось, будто бы дрожал весь город. В городе было так пусто, что не было соседей, которым бы мы мешали, и можно было зажигать всю ночь. Но мне казалось, будто бы стены в эту ночь были прозрачными, и как бы не было весело, я видела руины, лежавшие вокруг нас. Этот город был не просто грустным.
Люди, бежавшие из него в слезах, оставили свои эмоции жить в этих стенах. Но это была не просто боль, не просто тоска. Что же тогда?
От диких плясок вновь начало болеть повреждённое горло, и я вышла в подъезд подышать холодным воздухом, продолжая размышлять над своими чувствами. Почему в каждом углу дома я постоянно вижу тех людей, которые жили тут до войны и бежали после? Даже во время диких танцев я помню, что мы танцуем в центре разрушенного заброшенного города. Я всё время будто бы вижу, как они тут жили, мечтали, боялись мнения соседей, прогуливались по аллеям, планировали, растили детей - и как в один миг всё исчезло.
Позади хлопнула дверь. Обернувшись, я увидела Сашу, он смотрел на меня обеспокоенным, несчастным взглядом. А я почувствовала себя только бесконечно уставшей.
- Что? - резко спросила я.
- Болит?
- Немного.
- Можно потрогать?
Я приподняла подбородок, и впервые с того несчастного вечера он снова коснулся моего горла. Там неестественно и криво торчал под кожей хрящ, я полагала, что это вывих. Саша молча ощупал бугорок.
- Я... извиняюсь. Я не мог представить, что всё так серьёзно. Я очень переживаю. Ты мне важна, я люблю тебя, - обнял меня и поцеловал, но я отстранилась. - Ты всё ещё злишься на меня?
- Нет... в целом нет. Я понимаю, что ты не специально, - я сказала то, что должна была, и мне бы хотелось, чтобы я правда перестала злиться.
Мы помолчали.
- Просто... - я решилась говорить ещё, - это задело моё чувство безопасности.
- Да, я понимаю, - помрачнел он. - Ты подумала, вот оно, когда в отношениях бьют и когда парень неадекватен?
- Нет... Но разве можно так играть? Так не играют, это уже не игра! Почему люди себя контролируют и никогда не причиняют настоящую боль? Почему тебе было важно доказать, что я слабее тебя? Тебе нравится причинять мне вред? - меня прорвало, и я говорила и говорила.
Когда я замолчала, мы постояли немного в тишине, и он ушёл в квартиру, где над столом висит Ленин и где никто не танцевал. А я почувствовала себя и виноватой, и правой, и не пошла за ним.
- Надо пойти в мэрию и поговорить об этом, у тебя очень хорошая идея, это поможет оживить город, - говорили на кухне ребята утром, когда я, заспанная, зашла туда попить воды.
- Какая идея? - поинтересовалась я.
- Отдавать бесплатно квартиры тем, кто решает тут жить. Например, если человек проживёт здесь лет пять, то квартира станет его. Это вполне может быть интересно русским пенсионерам, ведь климат здесь получше, цены подешевле и очень много свежих фруктов. А городу это будет выгодно, потому что люди будут здесь жить, квартиры не будут больше ветшать, люди будут ходить в магазин, покупать продукты, пользоваться услугами - и так сюда придут деньги. И, опять же, новоприбывшие будут платить коммуналку. Потому что сейчас население не платит, нет тут ни у кого денег. Вот с этой квартиры мы заплатили 450 рублей за год и за свет, и за воду, но даже таких денег с местного населения не собрать.
- Надо только детально продумать предложение, может быть, почитать, как именно устроена программа в развитых странах. Ты ведь знаешь, что так делают некоторые страны, чтобы оживить свои деревни?
Я села слушать и просыпалась. На часах был уже час дня воскресения, вчера все очень долго веселились и танцевали, и легли спать поздно. Потихоньку на кухню стали подтягиваться мои друзья-походники. Мальчики быстро организовали воду, ведро, ножи - и почистили картошку, девушки в это время делали салаты, и мне на душе стало намного светлее. Я резала помидоры, сидя на стуле, и болтала ногами под столом. Я собиралась ехать вместе с друзьями в Агудзеру, но теперь, поймав хорошее настроение, я подумала, что мне стоит остаться и побыть с Сашей. Может быть, мы даже вечером посмотрим фильм? Посидим вместе, и всё наладится.
- Здесь бы ещё какое-то занятие для местных придумать, которое бы деньги приносило. Например, в горы вести группы. Здесь такие красивые горы, а троп почти нет.
- Да было бы здорово некоторые заброшки под стеклянный колпак поместить и музей из этого сделать. Я уверен, люди бы приходили. И сейчас много людей приезжает, только местные на всех огрызаются и пишут на дверях “не суйся”. Для них это дело чести, и они каменеют лицом, стоит в разговоре упомянуть про эту грязь, заброшки и беспорядок в стране, но, возможно, действительно стоило бы сохранить всё это в назидание для будущих поколений, показывать детям, что такое война, чтобы вырастить миролюбие.
Наконец, все поели. Мои друзья распределились по двум машинам, счастливо помахали и уехали. В Крылатом доме осталось только несколько постоянных жителей, и мы с Сашей.
- Ты не уехала? - спросил он меня, когда я вернулась в дом.
- Мне хотелось побыть с тобой, - ответила я, но вместо того, чтобы сказать это нежно, сказала враждебно.
Мы смотрели друг другу в глаза и молчали.
- Мне нужно немного поработать, позже я буду свободен, - сказал, наконец, он.
Я ушла в другую комнату. Этот дом, этот город - всё давило на меня. Ко мне вернулось ощущение, что от зданий веет не просто грустью, не просто отчаяньем. Город не мог понять, почему его бросили, он тоскливо выл ветром в пустых проёмах окон и дверей, но это было не всё... Но что ещё?
И тут ещё наши отношения с Сашей... Мне стало тревожно. Может быть, и правда стоило уехать? Посидеть на море, отойти от этой мрачной атмосферы, побыть одной, подумать... Я потрогала горло. Если не нажимать на хрящ, то почти не болит. Мне бы хотелось помириться и попробовать всё исправить, но, когда теперь я смотрела на Сашу, мне не хотелось сесть к нему на колени. И в глубине души я не была уверена, что хочу мириться.
Я вышла на лестничную площадку и позвонила лучшему другу.
- Привет, можешь выслушать меня? Я не знаю, что мне делать. Я не понимаю, что я чувствую, после одного несчастного случая мне иногда кажется, что у меня нет чувств к нему, а иногда я чувствую, что есть... Недавно у меня даже вспыхнула симпатия к одному из нашей компании, какая-то глупость, просто потянуло в какой-то момент, а потом отпустило, какое-то сиюминутное чувство, я его никак не проявляла, просто отметила про себя. Мне кажется, мы отдаляемся с Сашей, поэтому всё это происходит. Мне... тревожно. Мне бы хотелось наладить с ним отношения, но как будто бы что-то сломано... - говорила я в трубку, иногда делая паузы после неловких движений головой, когда горло снова начинало болеть. - Я вроде бы не злюсь на него, но пока я не узнаю у доктора, что с моим горлом, я не могу отпустить ситуацию и расслабиться, и поэтому раз за разом говорю Саше что-то не то.
Мне стало немного легче уже просто от того, что я выговорилась. Мне даже не нужно было слушать советов друга, конечно, мне надо было просто поговорить с любимым человеком, честно и открыто, как мы это делали обычно, договориться вместе преодолевать ситуацию, по крайней мере пробовать, и, конечно, сходить завтра вместе к врачу.
- Спасибо тебе за поддержку, - выслушав друга, я повесила трубку и долго стояла перед окном, глядя в морозную ночь.
Когда я вернулась в дальнюю комнату, загромождённую советскими шкафами, Саша сидел в темноте и будто бы дрожал. И что-то было совсем не так.
- Что случилось? - испуганно спросила я.
Я протянула руку – и не смогла его коснуться, как будто бы какая-то невидимая преграда легла между нами. Я медленно опустилась на соседнюю кровать. Я почувствовала, что тоже дрожу.
- Скажи, пожалуйста, что случилось? - я спрашивала его снова и снова, но он молчал, смотрел в пол и дрожал. После каждого вопроса я замолкала и обещала себе больше не спрашивать, но ждать было невыносимо, и я спрашивала опять. А он молчал.
- Не дави на меня, - наконец, сказал он. - Ты же знаешь, что я всегда отвечаю на вопросы.
И снова повисла эта невыносимая тишина. Моё сердце забилось очень быстро и было готово выпрыгнуть из груди. Я не могла усидеть на месте, мне хотелось бежать прочь из комнаты, но я не могла пошевелиться.
- Что случилось? Ну пожалуйста, скажи мне, хотя бы одно слово, - не выдержала я снова, мне показалось, что прошла уже вечность этого тяжёлого молчания.
Он вдруг встал, включил свет и сел обратно на кровать. Александр поднял на меня взгляд, руки его были сцеплены, локти покоились на коленях.
- Я принял решение расстаться, - сказал он, и у меня всё поплыло перед глазами. Он сказал что-то ещё. А потом поднялся. - У меня всё.
Он сто раз так говорил, когда заканчивал совещания. “У меня всё” - и вешал после этого трубку. Но ведь я не была бизнес-партнёром, я не была должником, я...
- Вот так просто? - я вскинула голову в испуге, я смотрела в пол последнюю минуту и не могла сложить в уме происходящее. Мне кажется, я даже ничего не слышала. Говорил ли он что-нибудь в эти минуты?
Он вышел из комнаты.
Я осталась сидеть. Этого не могло быть. Что произошло? Что делать? Тут я подскочила как ужаленная и бросилась в коридор. Он уже шнуровал ботинки. Рядом стоял собранный рюкзак.
- Ты уходишь? - моя душа ушла в пятки.
Он взял куртку с вешалки.
- Пожалуйста, давай поговорим. Что произошло? Не уходи так быстро, пожалуйста, - я стала умолять его, ничего не соображая.
Он взял рюкзак и вышел.
Я смотрела на закрытую дверь в ступоре и не знала, что мне теперь делать. В голове повисла звенящая тишина. Тут вдруг что-то щёлкнуло, я поняла, что должна догнать его, должна сделать попытку хоть что-то понять, и стала обувать ботинки, пальцы не слушались, и я бросила шнурки не завязанными. Одеваться было некогда, и я выбежала следом так. Во дворе его уже не было.
Я бросилась на дорогу, выезд из города был только один, ведь вокруг высились горы, поэтому я знала, куда бежать.
Я догнала его у лестницы на нижнюю площадку.
- Пожалуйста, не уходи так. Что случилось? Скажи мне, почему ты так решил? – я побежала по лестнице за ним, ноги в незашнурованных ботинках не слушались, я споткнулась, но в последний момент успела схватиться за холодные ржавые перила.
Он продолжал идти вниз.
Мне было очень страшно и холодно, и мучительно. Но я пыталась найти слова, которые могли бы успокоить нас обоих. Ступая осторожнее, я продолжила догонять его по лестнице.
- Я не хочу давить на тебя, если ты хочешь расстаться, ты можешь, но, пожалуйста, объясни мне, - просила я, но он уходил прочь.
Споткнувшись снова и повиснув на перилах, я всё-таки обогнала его и прикоснулась к его руке. Его передёрнуло, и он отвернулся от меня так, будто я была чем-то противным. И продолжил спускаться по лестнице.
- Ты ничего мне не скажешь? - прошептала я, на этот раз не двинувшись с места. Фигура такого близкого мне ещё вчера человека начала отдаляться.
Вскоре он уже спустился по лестнице, прошёл, не оборачиваясь, по дороге вниз и исчез во мраке ночи. А я всё смотрела вслед и уговаривала себя, что всё будет хорошо, что я больше не могу бежать за ним, что утром мне будет легче. Меня било крупной дрожью, то ли от потрясения, то ли от холода. В одной футболке, штанах и не зашнурованных ботинках было очень холодно. Мне казалось, холод уже пронзил меня насквозь, залез мне под кожу, под самые рёбра и заморозил сердце. Он не обернулся ни разу. Уже тогда я почувствовала, что он не ответит ни на одно моё письмо, и я никогда не узнаю, почему он ушёл, что я никогда больше не поговорю с ним.
Я брела по безлюдному Ткварчели домой, обхватив себя руками, уже почти не чувствуя холода, я совсем окоченела. Дома смотрели на меня разбитыми окнами, пустые и грязные, и теперь мы были с ними в чём-то похожи. Пошёл снег, и большие холодные хлопья ложились мне на руки. Я остановилась и посмотрела наверх, в чёрную небесную бездну.
С самого начала в этом месте чувствовалось одиночество. На разбитые осколками снарядов бетонные плиты падали хлопья снега. Здесь бурлила жизнь, но теперь никогда больше не прозвучит ни смех, ни плач. И только снег будет призрачно касаться их загрубелой, стынущей без любви, каменной кожи - и скользить вниз на проспект, будто и не касался вовсе. Как люди касаются друг друга, а потом исчезают.
Я поняла, чем веяло от стен, это действительно была не просто боль и тоска. Это город оставил надежду, что в него снова вернутся люди.
29.01.21.