На снимке:
Мой дед по матери, Тихон Андреевич Гусаков, (крайний справа), во время Первой мировой войны.
Город Глазов Вятской губернии, 1914-й год.
Моя мама родилась, спустя два месяца после начала Первой мировой войны, когда ее отца, Тихона Андреевича Гусакова, уже забрали в армию. Увидеть свою дочь ему удалось лишь через год и только благодаря счастливому стечению обстоятельств и авантюрному складу его характера.
Вот как рассказывал об этом он сам:
«Служить меня направили писарем при штабе полка в город Глазов Вятской губернии. Городишко был захолустный, офицеры изнывали от скуки, отводя душу лишь в кабаках. Однажды меня по какой-то надобности послали в офицерское собрание, по-современному, клуб для комсостава. Там на сцене стояло пианино. Так как в помещении я никого не заметил, я открыл крышку и, стоя, сыграл несколько тактов вальса «На сопках Маньчжурии». Вечером ко мне в казарму пришел дневальный и сказал, что меня требует к себе начальник штаба. Я пошел к нему, напуганный: не допустил ли я в бумагах какой-нибудь ошибки. Но тот сразу спросил меня: «Говорят, ефрейтор, что вы прилично играете на фортепиано. Это правда?» Я ответил, что да, немножко играю. Тогда он сказал: «Наши офицеры очень просят поиграть им на танцах. В этом паршивом городе мы не нашли ни одного приличного музыканта. А господа офицеры, к нашему стыду, тоже не владеют ни одним из музыкальных инструментов». Я сразу согласился. Надо сказать, что и до этого служба меня ничуть не тяготила. Я аккуратно переписывал многочисленные приказы, реляции и продовольственные ведомости, и начальство всегда хвалило меня за мой прекрасный почерк, аккуратность и усердие. Теперь же, когда я стал играть на офицерских балах, моя жизнь вообще превратилась в сплошное удовольствие. Офицеры считали своим долгом отблагодарить меня после каждого вечера танцев, а они проходили по выходным дням, праздникам, а иногда на день рождения какого-нибудь большого чина. Мне стали чаще давать увольнительные в город, и, вообще, я стал среди офицеров как бы своим человеком. И вот однажды, во время одного из увольнений я шел по базарной площади, и ко мне пристала цыганка: «Давай погадаю». Сначала я гнал ее прочь, а потом мне стало интересно: что она мне нагадает. Вдруг меня, может быть, завтра на фронт отправят.
Цыганка разложила карты и говорит: «Быть тебе, милый, вскорости дома в кругу родных и близких». Я прямо в лицо ей рассмеялся: «Что ты несешь, старуха? Кто меня во время войны домой отпустит?». Как она рассердилась, как зыркнет на меня глазами, и давай карты заново метать. «Смотри, - говорит, - солдатик. Вот эта дама крестовая – твоя мать родная, а вот этот король – отец. Вот рядом с тобою жена молодая и много-много родичей». Заплатил я ей, конечно, но не поверил ни одному ее слову: у нас в полку отпуск не давали даже в случае смерти кого-либо из родных: ждали отправки на фронт».
Но спустя некоторое время деда направляют в командировку в Ростов – на – Дону. На обратном пути в Глазов ему надо сделать пересадку на станции Лиски Юго-Восточной железной дороги. В ожидании своего поезда он курит на перроне, когда прямо перед ним останавливается состав Воронеж – Калач. До родных мест он может доставить его менее чем за сутки. Срок его командировки дает ему два лишних дня. Но…Его воинский билет выправлен в совершенно другом направлении, а гражданский билет ему, как солдату, не положен. Но именно здесь проявляется его характер авантюриста и решительного мужика: он садится в поезд на Калач. Он идет ночью, но Тихону не спится. Он знает, что в военное время вместе с контролерами ходит патруль, а с ним шутки плохи: можно и под трибунал загреметь за дезертирство. Его опасения оказываются не напрасными. Он слышит грозное: «Предъявите билеты», и рядом с железнодорожниками видит людей в военной форме.
Рассказ деда:
«Струхнул я, конечно, изрядно. Но думаю: где наша не пропадала. Прошел незаметно в туалет и слушаю: полезут они сюда или нет. Слышу хорошо их топот по вагону, а потом – совсем рядом. Подергали за ручку и сразу же стук в дверь: «Откройте, контроль!». О том, что с ними военный патруль, молчат. Я быстро присел на толчок, открыл задвижку и билет им протягиваю, который все время держал в руке: «Пожалуйста!». Старший только скривился и тут же захлопнул дверь. А я вздохнул глубоко, и хоть туалет не подходящее место для такого дела, перекрестился: слава Богу, пронесло. Конечно, если бы они стали проверять мой билет и документы, я мог бы сыграть Ваню – дурачка: мол, не разобрал, сел по ошибке не на тот поезд, но тогда бы затаскали меня по комендатурам, и не знаю, чем бы все это кончилось. А так я спокойно прикорнул у окошка и утром проснулся прямо на станции Воробьевка, в пяти верстах от родного села.
Пошел пешком по свежему снегу, потом, смотрю, догоняют меня сани, а в них наш березовский мужик, да еще и родич, Лука Яловегин. Он меня сначала не узнал, а потом присмотрелся, да как закричит: «Тишка, откуда ты взялся?»..
Подвез он меня прямо к дому. Захожу я в хату, смотрю, мамка у печи порается. Увидела меня и рогач с чугунком уронила. Бросилась она мне на шею, а мне сразу цыганка глазовская припомнилась, все ведь точно нагадала про мамку мою. Потом Ульяна со двора прибежала, расплакалась и повела меня в светелку дочку показать. Обрадовался я, когда увидел, как она на меня похожа, и впервые стало мне радостно от нашего семейного счастья. Поцеловал я Ульяну и теплое спасибо сказал.
К вечеру в хату набилось столько народу, сколько в ней сроду не бывало. Родственники со всего села сбежались, соседи пришли и просто люди, у кого сыновья в армии были. Ведь вышло так, что я первый в селе со службы заявился, и хотя пороху еще не нюхал, но рассказать о воинских порядках и текущих событиях мог.
Переночевал я дома, а утром брат отвез меня на станцию, а через двое суток я был уже в Глазове. Вскоре наш полк отправили на фронт, но меня оставили писарем при штабе местного гарнизона. Дело в том, что командующий гарнизоном упросил моего полковника оставить ему толкового писаря, да к тому же еще и «роялиста», о котором он был уже наслышан. Работы, правда, у меня прибавилось, так как теперь я занимался делами комендатуры и призывных комиссий, но я по-прежнему играл на балах и свободно ходил по городу».
О последующей службе дед говорил скупо. Знаю лишь, что его несколько раз перебрасывали с места на место, но в пределах все той же Вятской губернии. Рассказывал он мне однажды о посещении им Санкт-Петербурга. Самое большое впечатление на него произвел Исаакиевский собор и надпись на его фронтоне, которую он часто цитировал мне торжественным голосом: «Силою Твоею да возвеселится Царь».
О послереволюционном периоде своей жизни он вообще умалчивал. Когда я, будучи еще пионером, спросил, за кого он воевал: за белых или за красных, он задумался, но ответил честно: «И за тех, и за других». Хотя в то время признаться в этом было опасно. К тому же он понимал, что его любимому внуку хотелось, чтобы он воевал только за красных. Но он таким своим поступком приучал меня к честности. Судя по тому, как он всегда с уважением отзывался о Семене Михайловиче Буденном, в войсках которого ему пришлось служить, красные до какой-то поры нравились ему больше, чем белые.
Закончилась гражданская война, и дед возвращается в Березовку. Но живет он там недолго. Продразверстка опустошила некогда ломившиеся от зерна амбары Гусаковых, и надо было искать средства на пропитание на стороне. Тихон Андреевич едет в уездный голод Калач, где работает сначала писарем, а затем даже начальником какого-то отдела военкомата. В это время у него рождается вторая дочь, которую назвали Катей.
… В 2009-ом году я предпринял путешествие, которое назвал «На родину предков». По пути мы посетили и город Калач, о котором мне дед так много рассказывал. Мне захотелось отыскать здание военкомата, где работал Тихон Андреевич. Я вышел из гостиницы на площадь, где размещались все районные учреждения и спросил у проходящей пожилой женщины, где находится военкомат. Она рассказала, как к нему пройти, но пояснила, что здание его было построено недавно. А раньше, сказала она, лет сорок тому назад военкомат, как она помнит, размещался в доме, возле которого мы стоим. Это было красивое старинное здание, охраняемое государством как памятник архитектуры. Сейчас в нем находилась городская администрация. Вероятно, и тогда, после гражданской войны здесь было то же самое, а военкомат был одним из отделов городской управы.
Вечером того же дня мы случайно натолкнулись на другой дом, который, я думаю, дед посещал непременно. Это было здание бывшего трактира, а я уже говорил, что по части выпить и закусить Тихон Андреевич был большой любитель. Теперь же с этим домом его роднило и то, что там ныне находится музыкальная школа. Великий «роялист» был бы этому очень рад.
Но вернемся в двадцатые годы прошлого века. Итак, дед успешно работал на пополнение Красной Армии калачиивскими парубками, жил у своих друзей – односельчан в прекрасном просторном доме, ходил в трактир и играл на пианино. На выходные он ездил в Березовку, проводил там день – два в кругу семьи.
Но он мрачнел, рассказывая мне об Антоновском мятеже в соседней Тамбовской губернии. Их тогда всем военкоматом бросили на его подавление и, видимо, насмотрелся он там всякого. Ведь усмирять пришлось своих же братьев – крестьян.
Тихон одним из первых березовцев поверил в НЭП. Быстро оставил работу в военкомате, вернулся в село и принялся богатеть, что с его умом и неуемной энергией было не трудно. Когда-то, еще во времена столыпинских реформ братья Гусаковы получили много земли, построили на ней хутора, или как они их называли «отруба», и вели там примерное сельское хозяйство. Во времена продразверстки землю эту забросили, не захотели пахать да сеять задаром. Теперь же принялись обрабатывать ее заново, и отдохнувшая пашня вознаградила их щедрым урожаем. Чтобы управиться с ним и выгодно продать зерно, купили немецкую молотилку с двигателем внутреннего сгорания, ветряк отремонтировали и зажили себе припеваючи.
Тихон стал самым уважаемым человеком на селе. А как могло быть иначе, когда лучшие кони и коровы были у Гусаковых, молотилка тарахтела с утра до ночи, выращенное и заработанное зерно возили сами на продажу в Калач, Бутурлиновку и даже в Воронеж. А Тихон при всем при этом деле – и агроном, и механик, и зоотехник, и коммерсант. Но никто не подозревал, во что это обернется.
Грянула коллективизация, наступила пора репрессий. И первыми, кто должен был навсегда покинуть родное село и отправиться в неизвестность, была семья Тихона Гусакова. Но за день до этого его знакомый из Калачиивской уездной управы, который был в курсе всех этих дел, сказал ему: «Завтра придут тебя раскулачивать».
Тихон уже знал, что это такое, и сделал за этот день столько, на что другим понадобилась бы неделя. Во-первых, он продал все что мог и успел. Во-вторых, он тайно отправил всю семью: отца, мать, жену с двумя детьми, к родственникам в глухое сельцо Мужичье, в десяти верстах от Березовки. И, самое главное, исчез сам. Причем сделал он это так, что ни один человек в Березовке не мог сказать, куда он подевался.
А подевался он на Северном Кавказе, в Чечне. Там по неизвестным ему и мне причинам, в стародавние времена осели многие выходцы из Березовки, среди которых были родственники деда. Общими усилиями березовская диаспора в Чечне устраивает Тихона на работу в ауле Урус – Мартан, неподалеку от Грозного, где недавно запустили небольшой лесопильный завод. Но этот заводик имеет большое стратегическое значение. На склонах гор вблизи Урус – Мартана - огромные запасы ценного дерева, бука, известного своей прочностью. Как раз в это время молодая Советская республика приступает к массовому производству самолетов, а бук -самый подходящий материал для изготовления пропеллеров.
На заводе работают, в основном, местные жители – чеченцы. Они валят лес и спускают его с гор единственно возможным способом: по колее, выбитой в земле, тяжелые бревна тащит упряжка из двух, а то и четырех волов, а два погонщика с обеих сторон криком и кнутами вдохновляют их на этот крайне тяжелый труд. Этот процесс на языке лесоразработчиков называется трелевка. Потом эти бревна распиливаются на пилораме, превращаясь в толстые доски, из которых посредством круглой вращающейся пилы, называемой «циркулярка», изготавливается квадратный брусок, соответствующий размерам воздушного винта самолета. Затем этот брус отправляется на авиазавод, где из него и получается пропеллер.
Чеченский народ находился тогда в таком забитом и темном состоянии, что никакой другой работы, кроме валки леса и трелевки доверить им было нельзя. За станками стояли русские, приехавшие из Грозного или из самой России. А уж говорить о работе, связанной с умственным трудом, и говорить было нечего. Все ИТРовские служащие были из русских. Стремительная карьера деда на ниве лесопильного производства говорит сама за себя. Приняли его на работу учетчиком, но через месяц он уже был счетоводом, потом бухгалтером, затем начальником цеха и одновременно завскладом готовой продукции и, наконец, всего через полгода он становится директором всего лесозавода. И это при том, что до этого он ничего не знал о лесопилении. Ему дают квартиру, у него неплохой заработок и непререкаемый авторитет как среди русских, таки среди чеченских рабочих.
Именно в этот период он вызывает к себе семью, скрывавшуюся на одном из хуторов близ Березовки. Незадолго до этого он получает весть, что у него родилась третья дочь, Вера.
Родные приезжают, как говорится, не в чисто поле. У них есть крыша над головой, в их отсутствие хозяйственный Тихон прикупил кое-какую живность, зарплата у него солидная, положение на заводе прочное. И не зря говорят, что талантливый человек талантлив во всем. Казалось, что может знать о лесе и лесопильном производстве человек, проживший всю свою жизнь в степном краю, где, как я уже упоминал, и топили соломой. Но Тихон садится за книги, что-то совершенствует в производстве так нужной стране твердой древесины, и вот уже приходят с авиазавода не рекламации по браку, а благодарности за отличную продукцию. И о нем уже с уважением говорят: специалист!
Дед, вспоминая об этом, смеялся:
«Ну. який я був к чорту специалист? Церковно-приходскую школу окончил, три класса всего, Просто я быстро смекнул по лесопильной части: шо, як и до чого. Приезжают к нам инженеры из Москвы, лесные академии позаканчивали, грамотные, дальше некуда. А придут в цех и крутят в руках тот несчастный брусок: не зная, годен он для пропеллера или нет. Я им говорю: «Слишком толстую мы заготовку гоним, только дерево зря переводим». И показываю им чертеж, который ночью сочинил: вот, мол, пропеллер, а вот наш брусок, и получается, что он в два раза толще нужного размера. Давайте, мол, уменьшим его. А они важно так отвечают: «Не положено. На то есть научные обоснования». А я им как практик разъясняю, что, мол, эти научные обоснования придуманы для древесины с изъянами, а наш урус-мартановский бук – без сучка и задоринки. Один среди академиков толковый нашелся, протолкнул он мою идею в верхах, и получил я еще одно почетное прозвище: «рационализатор». Пошел брусок тоньше, женщинам за станками стало полегче, зарплата у них поднялась. А, коль скоро, сэкономили мы немало леса, все рабочие и ИТР тоже получили прибавку. Народ стал меня еще больше уважать».
Излишней скромностью мой дед не страдал. И авторитет свой зарабатывал не только умом и добросовестным трудом, но порой и за счет курьезных случаев, каких на любом производстве бывает немало.
Из рассказов деда:
«Привезли нам новую пилораму, прямо из-за границы, английскую. Установили ее на фундаменте, комиссия из Москвы приехала, чуть ли митинг организовали в честь такого события. А в то время все наши станки приводил в действие один локомотив. Он крутил длиннющий вал со шкивами, то есть, колесами, на которые набрасывались ремни. А ремни эти тянулись к станкам и крутили их. Так и наша новая пилорама должна была крутиться. Но, когда перерезали красную ленточку и включили эту английскую красавицу, она стала вращаться почему-то в другую, ненужную нам, сторону. Видимо, монтажники неправильно прочитали заморский чертеж. Что тут началось! Московские шишки кричат, что они всех под суд отдадут, инженер, который за монтаж отвечал, тоже москвич, между прочим, чуть в штаны не наклал, а хитрые чеченцы в бороды усмехаются: «Урус (русский) промашка делал». Кто-то из комиссии уже кричит, что надо, мол, срывать пилораму с фундамента и монтировать ее заново. Оно и понятно: когда паника начинается, такую ерунду можно слепить, что будешь потом всю жизнь смеяться. Особенно, когда из тебя начальственный дух так и прет. А я им говорю: «Не спешите, повремените чуток». Взял ломик, спустился в помещение, где вал со шкивами находился и перекинул ремень с пилорамы восьмеркой. Запустили снова локомотив, и закрутилась пилорама в правильном направлении. Комиссия смотрит на меня, как на Христа Спасителя. А потом им стало стыдно за себя, и решили они все это в шутку превратить: мол, мы хотели узнать, догадается кто-нибудь сделать этот фокус, какой Гусаков совершил, или нет. Как же, надо ведь свой авторитет спасать.».
.Пришли тридцатые годы, а вместе с ними страшный голод, который не миновал и Чечню. И однажды в кабинет Тихона Андреевича пришла делегация чеченских рабочих-трелевщиков и объявила: «Гусикоф, (так именно звучала дедова фамилия в Урус - Мартане) завтра мы будем резать волов, нам жрать нечего». Без чего-чего, а без мяса чеченцы жить не могли.
Из рассказа деда:
«Я знал, что чеченцы голодают, но такой угрозы я от них не ожидал. Другой бы на моем месте поспешил бы показать себя начальником, стал бы кричать да запугивать. Тем более, что тогда с такими бунтарями не церемонились, раз-два -и в лагеря. Но я уже хорошо узнал этот горячий народ и понял, что сделай я это, они бы и меня зарезали, вместе с волами. Я взял себя в руки и говорю им: «Ну, что же, режьте. Только знайте, что тогда нас всех расстреляют. И вас, и меня, и тех женщин, которые стоят за станками. Вы знаете, что делают из древесины, которую мы рубим, трелюем, пилим и отправляем в Москву. Если завод станет, прекратится и производство самолетов, потому что самолеты без пропеллера не летают. И нас за это не пощадят. О своих семьях тоже подумайте. Ваших сыновей и дочерей тоже не пощадят, потому что они будут детьми предателей».
Чеченцы выслушали меня и ушли молча. На следующее утро просыпаюсь, а по всему Урус-Мартану костры горят. На огне – казаны огромные, а в них мясо варится. Дух такой, что аж голова кружится! Ну, всё, думаю, вот и пришел мой конец. Хоть иди в лес и на первой осине вешайся. Иду на завод, посмотреть, что там делается. Вижу, цеха работают, циркулярки вертятся, брусок на склад идет. Я не пойму, в чем дело. Запасов круглого леса у нас никогда не было: бревно прямо с горы шло на пилораму, от нее доска – на циркулярку и так далее. Бегу к пилораме и застываю на месте: вместо волов лес трелюют породистые арабские скакуны, по четыре в одной упряжке, все в мыле, со сбитыми бабками. Глядя на это, чеченцы, ты не поверишь, плачут, но продолжают погонять норовистых коней. Уже потом узнал, что этих скакунов они прятали далеко в горах. Это было очень рискованно, но испокон веков не мог чеченец жить без коня, в крови у них это, и этим все сказано. Сейчас у них то ли кровь другая, то ли власть наша их так вымуштровала, что они на мотоциклах по селу гасают, а про коней уже и думать забыли».
Я спрашивал деда, а как же решился вопрос со съеденными волами. Он хитро улыбался и говорил: «Списали. Нашли умного зоотехника, которому чеченцы велели у тех быков сибирскую язву обнаружить. Зоотехники тоже жить хотят».
И здесь начинается очень беспокойный период в жизни Тихона Андреевича, связанный опять-таки с его репутацией «палочки – выручалочки»..
Вскоре дед становится номенклатурным работником лесоперерабатывающей промышленности всего северокавказского региона, и его переводят из Чечни в Северную Осетию. В урочище Хусфарак близ села Дур-Дур строится лесопильный завод по последнему слову тогдашней техники, и Тихона Андреевича назначают его директором. Это уже не полукустарные заводики в Урус-Мартане и Мужичах, а большое современное предприятие, и чтобы руководить им заводом, надо быть знающим и уверенным в себе человеком: на нем работают хорошо обученные кадры, установлена современная техника, для транспортировки готовой продукции на станцию появляются первые автомашины ГАЗ – АА (полуторка).Запасы леса на склонах гор огромны, поэтому поселок строится капитально.
В этом поселке мне пришлось провести в общей сложности не менее трех лет. Сначала меня привозили туда летом подышать свежим горным воздухом и попить парного домашнего молока. Потом я жил там, пока мои родители воевали, а немцы еще не подошли к Северной Осетии. После гибели отца мама вновь привезла меня в освобожденный от немцев Хусфарак, и я жил там до 1944-го года.
(окончание следует)