ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ
Воспоминания о детстве меня смешаны с рассказами моей мамы и фотографиями того времени. Я знаю, что я родился Ленинграде в родильном доме рядом с Кузнечным Рынком. (Кстати, там же родился и Миша, мой родмной брат, но десять лет позже). Здесь память обрывается.
Помню немножко, очень смутно, Ригу, но не город и квартиру, а голубей, которых я кормил и звал их клевать крошки хлеба: "Гуль, гуль, гуль, гуль". Из- за этого мама звала меня Гуля, Гуленок. Наверное она меня очень любила, что вполне естественно-первый ребенок. Или помню, или воссоздается образ по фотографии, что я был блондин с курчавыми волосами и зеленовато-серыми глазами и овальным лицом. Очень любил играть с будильником и мама подозревала что я буду часовщиком. Папа, после профессии театрального художника, а затем, окончив ЛИСИ в Ленинграде, был архитектором и ездил на авторский надзор в те города, где осуществлялся его проект.
Это уже логичное предположение, потому что я его по детству не помнил. Очевидно, в Риге он получил работу, поэтому мы там и оказались. Как мама говорила, тот кто сдал нам квартиру к нам очень хорошо относился и меня баловал. Возможно, еще и потому, что мама была очень красивая женщина и папа часто отсутствовал. Это совсем не значит, что между ними что-то было, но сейчас я понимаю, как чисто человеческая симпатия может повлиять на отношение даже к детям.
В 41м началась война, и, как мама рассказывала, сразу после сообщения об этом, она успела схватить какую-то одежду и побежала со мной в бомбоубежище. Ригу бомбили. Опять же, как мама говорила, мы, каким-то чудом, добрались до поезда и оказались в Ленинграде. А вот очередь детей, кажется у Дома Архитекторов, я помню, но смутно. Как мама рассказывала, 6 родителей отобрали для сопровождения 40 детей из архитектурных семей для отправки в эвакуацию в Сибирь. Значит много детей были без родителей. Мою маму тоже не зачислили в список сопровождающих. Она не могла себе представить, что она, возможно, никогда меня больше не увидит и прыгнула в поезд в последний момент как была, в легком пальто. Так что она была седьмая из родителей.
Затем помню поезд в Сибирь. Он битком набит людьми. Помню проезжали заснеженные леса, низкие крыши деревень, тёмные и стрйные стволы сосен по обочине железной дороги. Это уже было зимой. Скорее всего это было перед блокадой Ленинграда. Всё в вагоне было серое. Ничего цветного. Женщины, укутанные в платки, как бабушки. Мужчин было мало. В основном старики. В тамбуре на железной решетке, даже у наружной двери, в холоде вагона сидели и стояли люди с грустными лицами.
Очень хорошо запомнились остановки поезда. Вокруг глубокий снег. В алюминиевых кружках с ручкой мы топили снег для питья. По- моему ехали долго. Почему-то помню что заснул в тамбуре при двери на железной решетке. Приехав, всех нас погрузили в открытую грузовую машину с деревянным кузовом. На нижних досках были постелены овечьи шкуры. На них поместили детей и накрыли их опять овечьими шкурами, а сверху детей посадили, или положили, семь взрослых сопровождающих. Ехали долго по просёлочным дорогам через тайгу, как рассказывала мама. Место куда нас привезли называлось или Каштак, или Емуртла, что было первым не помню.
Когда прибыли к месту жилья, один мальчик задохнулся и умер.
Дальше у меня есть отрывочные воспоминания. Помню, что было два сруба. Четыре постели и маленькое окно в комнате с бревенчатыми стенами,выходящее на заснеженный лес. Очень хорошо помню волчьи светящиеся глаза под нашим окном и их вой. Нас окружала Тайга, то есть непроходимые леса. В лесу водились волки, лисы, зайцы и медведи. Кажется эти два сруба стояли в отдалении от поселка.
Ходили родители за продуктами на рынок в любой мороз. Рынок находился в посёлке далеко от наших срубов. Надо было проходить через снежные заносы и это было опасно. Бывали случаи, когда волки или медведи загрызали людей. Иногдда есдили на рынок на санях, везомых лошадьми, но был случай, когда волки напали на лошадей и загрызли человека.
Дети в туалет не ходили. "Толчки" как их называли, были снаружи и детям одним туда было ходить нельзя, особенно зимой.В качестве туалета у нас были глиняные обожженные горшки . Это я помню потому, что однажды горшок подо мной треснул, и я оказался в своем собственном изделии. Это хорошо запоминается. Помню хорошо, что мы кидались подушками. Утро, солнце заливает бревенчатые стены, нас четверо и мы бросаемся пуховыми подушками и гусиный мягкий пух разлетается по всй комнате, как снег в лсолнечных лучах.
Холода были страшные. Как мама говорила. морозы были до сорока и больше по цельсию. Чтобы дети не отморозили торчащие части, такие как уши, носы и даже щёки, натирали всё лицо, особенно щёки, гусиным жиром. На руках носили варежки, а чтобы они не потерялись их привязывали на веревке а веревка продевалась через рукава пальто. На ногах были валенки. Это с палец толщины валеная шерсть одним куском. Носков не было. Взрослые и дети обматывали нижнюю часть ног портянками (тряпки, чаще , остатки от перестиранных вещей), а затем уже на портянки наматывали газеты, или какую прийдется бумагу. В мороз ресницы, брови и уши отмораживались моментально. Пальцы к концу дня отмораживались и в варежках. Я до сих пор ощущаю холод на кончиках пальцев.
Игра в снежки, лепка из глубокого снега лабиринтов и крепостей были любимыми зимними играми. Построив крепость из снега, бросали снежки до победного конца. Лыж не было чтобы не уходили в лес. Но днажды я сбежал. Мама чуть с ума не сошла. Все кинулись меня искать. Всё обошлось хорошо.
Затем мама и я переехали на Урал. Туда уже прибыла как-то бабушка Лена. Она меня очень любила, но я был очевидно упрямым, и она однажды потеряла терпение и вылила, в качестве наказания, горячую манную кашу мне на голову. Для меня это было оскорбительно и я швырнул в неё стул, но, к счастью не попал. А вообще она была очень любящая и хорошая женщина. Уже когда мне было пятнадцать лет, я написал.с нее очень хороший портрет маслом. Этот портрет висел у папы и Людмилы Александровны на стене долгое время, но, когда мы с Мишей, моим братом, прилетели в Ленинград хоронить папу в 1992 году, то портрета уже там не было.
На Урале папа руководил стройкой плотины МИАСС, возможно поэтому мы там и оказались, а потом у него был проэкт театра в Челябинске и мы переехали туда на короткое время. Я даже этого и не помню.
Зато помню отлично конец воины. Я и мама были на рынке. На одном из столбов были прикреплены два громкоговорителя. Это было общественное радио. По нему сообщались последние известия о боях Советской Армии с немцами. Люди всегда с трепетом замирали, когда передавали новости. Война шла уже четыре года. Все были измучены и никто не знал, когда ей прийдет конец.
И вдруг из громкоговорителя раздаётся знакомый всем твёрдый, низкий и уверенный голос Юрия Левитана. Когда он говорил по радио, то все затаивали дыхание. Юрий Левитан-ведущий диктор Всесоюзного радио, который с начала войны стал голосом советского Информбюро., объявлял только о важных новостях, и здесь: «Внимание! Говорит Москва! Великая Отечественная война, которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена. Фашистская Германия полностью разгромлена!»
Пауза..........
Дальше уже все было не так важно. Все люди стали бросаться друг к другу, целоваться, обниматься и плакать. Слезам и счастью не было конца. Низко над рынком парил самолёт, и вдруг полетели листовки, маленькие с ладонь бумажки, оповещающие о конце войны. Люди стали ловить их, поднимать с земли чтобы ещё раз убедиться, что война закончена.
Да, это было настоящее счастье. Никто не мог поверить, что ето правда, но Левитан повторил это сообщение несколько раз. И тогда день продолжился своими буднями, но уже с оптимистическим настроением.
Чётко помню, что мы прошли одного человека, который сложил рубль на одну сторону из двух картонок и перевернул картонку. Рубль оказался на другой стороне картонки. Я это запомнил, а лет в восемь попробовал проанализировать этот приём. Получилось. В дальнейшем это стало основой моего запатентованного изобретения "МАГИЧЕСКАЯ КНИЖКА".
В первый раз за четыре года мама купила мне круглое вафельное мороженое. Оно было маленькое, но я долго крутил и облизывал его между вафлями, чтобы протянуть удовольствие. Уже пальцы стали сладкими от потекшего и растаявшего мороженого. Конечно пальцы я облизал. Так мы отпраздновали конец войны.
Путь в Ленинград лежал через Москву. В Москве мы сначала пожили у тёти Лизы. Она была очень известным адвокатом в Москве и дружила с Червонным, таким же знаменитым в области юриспруденции. Моя мама всегда старалась взять меня на слушание защиты, когда выступала тётя Лиза, или Червонный. и мне, как это ни странно, было интересно слушать их речи. Я поражался, как они могли доказать невиновность обвинённых, практически обреечённых на смерть людей. Во многих случаях ето были солдаты, попавшие в плен, обвинённые в шпионаже только из-за того, что остались в живых. Благодаря за спасение жизней, эти люди лично приходили к тёте Лизе домой и приносили разного рода подарки: ковры, мебель, даже золото, а некоторые приносили живых козликов, куриц,, яйца, фрукты, в общем, кто что мог. Конечно животных тётя Лиза не могла взять, но у неё была вся спальная комната, наполнена подарками.
К ней приходил дядя Кима. Он был талантливым музыкантом, играл на многих инструментах, но личная жизнь его не сложилась и я не помню, чтобы у него была женщина. Поэтому он часто приходил к тёте Лизе. Его лицо было всегда улыбающимся и мне это нравилось, в отличие от тёти Тани, которая всегда была чем-то недовольна. Какое-то время она жила в этой же квартире, только в комнате по коридору. Её ссудьба была для меня загадкой. Судя по фотографиям молодости, она была красивая женщина, но, кажется у неё была несчастная любовь, или на неё повлияли сложности судьбы всей семьи, когда были погромы и родители потеряли всё, что имели во время революции, но так случилось, что она потеряла разум и многие годы провела в психиатрической больнице и тётя Лиза по-настоящему заботилась о ней всю свою жизнь, не получая ни доли благодарности взамен. Наоборот, тэтя Таня, входя в комнату сразу саявляла о масее недовольств, реальных, а также выдуманных. Я только мог поражаться невероятному терпению тёти Лизы. Но интересно, что как только тётя Таня поворачйивала голову ко мне, у неё тут-же появлялась чистая улыбка, и она превращалась вместо неряшной и растрёппанной сумасасшедшей в молодую и ласковую женщину. Ходила она странно, растопырив руки на уровне бёдер тк, как если-бы кто-то хотел её коснуться. И всегда немного волновался за неё, так как она даже ходила покупать кое-какие продукты.
Тётя Роза, ещё одна сестра, жившая тоже в Москве, работала художницей по костюмам, позже подрабатывая разными временными работами. Я и мама даже иногда помогали ей то раскрашивать пасхальные яйца, то разрисовывать бутиком шёлковые платки, что она делала быстро, уверенно и красиво, а мы закрепляли потом усксусом. Видно было, что ей приходилось трудно добывать деньги на жизнь. Тётя Лиза всем помогала всю свою жизнь. По какой-то неясной для меня причине я все время видел напряжение в их отношениях. Возможно это было связано тем, что у всех у них не сложилась личная жизнь. Тем не менее они не могли жить друг без друга.
Меня она тоже очень любила, а выражала своё отношение ко мне только широкой улыбкой. Правда, когда она узнала, что я подаю документы на эмиграцию, она сделала предложение, которое меня шокировало. Она предложила мне на ней жениться. Конечно, я себе представил совершенно не то, что представила себе она. Как юрист, она наверняка хотела, чтобы её дорогие подарки, а также заработанные деньги не достались посторонним, но я, проживший в бедности и трудностях, о богатстве и деньгах не думал совсем, поэтому образы будущего наши не совместились и я в испуге расстался с ней. По обстоятельствам занятости нам даже не удалось распрощаться, к сожалению, но она в моей памяти всегда осталась как образец ума, мудрости, доброты и авторитета, как талантливый адвокат.
Запомнилось только то, что тётя Лиза пригласила меня и маму в Большой Театр. Почему-то мне было интересно посмотреть на план этого тавра. Он был под стеклом в деревянной коробке справа от громаднейшей, тяжеленной двери театра. Чтобы лучше увидеть я встал на цоколь и подтянулся, обхватив левой рукой торец толстой двери.
Дверь закрылась и так защемила мои пальцы, что о театре не могло быть и речи Мы все поехали домой к тете Лизе и срочно приложили холодный компрэсс.
Затем я помню что мамина мама заболела. У нее обнаружили рак. Тетя Лиза подняла все свои связи, чтобы найти лекарства, но ничего не помогло и она умерла. Первый и последний раз я видел её, когда все пришли с ней прощаться и она уже была в гробу. Я помню её спокойное и красивое, благородное лицо. Затем в памяти сохранилась поездка на кладбище. У тети Лизы был частный шофёр. В машине была мама и тетя Лиза. Уезжая с кладбища я вошел в правую заднюю дверь машины, сел на сиденье и взялся правой рукой за железную раму пассажирского окна. Было жарко и окна были открыты. Шофёр закрыл за мною дверь и она прищемила мои пальцы. Я думал что мои пальцы полностью раздроблены и мы поехали в госпиталь, но, к моей удаче только кожа была содрана и со временем все зажило. Я приучился терпеть боль и никогда не плакал. Тогда я понял что природа любит симметрию. Сначала я прищемил пальцы на левой руке, а затем на правой.
Я и мама на время переехали к тёте Розе. Там, в Москве я пошел в первый класс, но не надолго. Надо было ехать в Ленинград.
Наша квартира за время войны была отдана какому-то полковнику. Папа пытался получить её обратно, но силы были неравные. Солдату по маскировке не потягаться с полковником. Жить было просто негде. На улице Рубинштейна, где до войны была наша квартира, ещё жила тетя Рива (наша дальняя родственница по папиной линии) с мужем, но приютить они нас не смогли. У них была очень маленькая квартира. Её муж был хорошим ремесленником и сделал кожаную декоративную рамку для моего портрета. Фотография была сделана когда мне было 6 месяцев.
ГАГАРИНСКАЯ 3
У сестры папы, тети Нины была квартира на Гагаринской улице дом 3. В квартире жили две семьи. Одна, это был дядя Арон с тётей Ниной, Нелей, моей старшей двоюродной сестрой и Галей, младшей. Недалеко от входа в квартиру жила семья из двух человек, мама и сын. Две семьи разделял большой коридор. У тети Нины и дяди Арона была детская комната, их комната и столовая. К столовой прилегала ванная с туалетом со стороны коридора. Тётя Нина и дядя Арон приютили нас, пока папа воевал за получение жилья. Возможно была ещё одна комната, где спала бабушка Лена, потому что она тоже жила в этой квартире. Была там и нянька Ксения, полная женщина с голубыми глазами. Ксения помогала со стиркой, готовкой и уходом за детьми. Бабушка Лена тоже готовила и делала очень вкусные блюда. Я запомнил вкус борща и фаршированной рыбы. Кроме этого, она варила исключительно вкусное варенье из клюквы. Варила она ето в большой миске, и всегда звала меня есть сладкую пену, которую она снимала с боков миски. Когда варенье было готово, она наполняла им трех-литровую стеклянную банку, а иногда и две, и ставила это на дощечку между двух оконных рам в форточку. Однажды, после варки, все уходили в театр и я остался один а варенье было в окне. Мне страшно хотелось его поесть. Я был сладкоежкой, каким и остался до сих пор. Я взял маленькую чайную ложечку, встал на подоконник и открыл банку. Я решил, что если я сниму только верх варенья, а потом его выровняю, то это не будет заметно. Так я и сделал. Но мне показалось что этого мне было недостаточно, и я соскоблил немножко больше. Нет, и этого было мало. Варенье было такое вкусное, что я просто не мог от него оторваться. Когда я увидел, что скрыть моё воровство невозможно, мне уже было всё равно. Я решил, что будет, то и будет, и стал есть до тех пор, пока не почувствовал полное удовлетворение. Я слопал одну треть банки.
Дядя Арон, муж тёти Нины и папа Нели и Гали, был человек строгий, как мне казалось, но с хорошим характером. Я помню его всегда улыбающимся. В его лице было что то революционное. Его черты лица были четкими, скульптурными. Крупный нос имел специфическую форму, как бы вырубленную стамеской. Он хорошо сочетался с его продолговатой формой лица. У него были густые пшенично серые волосы. Я его помню в зеленоватого цвета армейского типа пиджаке с орденами на груди. Он был членом партии, как и тетя Нина, и они были горды своей принадлежность к партии. В дяде Ароне было что то между Сталином в его облике, и Дзержинским скорее длы меня это впечатление сложилось благодаря стереотипы, рекламируемому фотографиями членов партии в мундирах и со знакамы отличия. Эта выправка, очевидно, были и его гордостью. Когда я пошел в первый раз в 309 школу, дядя Арон подарил мне чёрную зимнюю шапку ушанку. Это была тогда роскошь. В первых числах сентября стало холодно. Я одел её в школу и в первое же утро школы хулиганы содрали её с моей голлвы и скрылись в разрушенном здании на углу Разъезжей и Лиговки.. Конечно я бял страшно расстроен.
Тётю Нину, родную сестру папы тоже помню всё время улыбающейся. Она меня очень любила. Галка была малышкой и я любил играть с ней. Я все время для неё был лошадью и возил её на четвереньках а она сидела на млей спине и погоняла меня. Неля была старше Гали и мне она всё время казалась очень красивой. Я даже думал что когда я вырасту, я обязательно на ней женюсь. Играл я во дворе. Там лежали длинные бревна высоким штабелем. По привычке всюду лазить, я забрался на вершину и бревна покатились. Одно бревно раздробило мне большой палец левой ноги. Палец распух так, что я не мог одевать обувь долгое время, но я никому ничего не говорил и терпел.
Мы, мальчишки, считали ещё на Урале, что только девчонки плачут.
Папа, мама и я спали в столовой на диване. В центре комнаты стоял массивный, добротный стол, вокруг него были солидные стулья, так что все помещались когда ели вместе. Справа у стены стояло чёрное фортепьяно. Мама видела, что у меня был слух и решила взять для меня учительницу. Она дала мне несколько уроков, но терпения практиковаться у меня не хватало и она дала мне оценку 4. Самая высокая была 5 и я обиделся и отказался учиться. Теперь я сожалею об этом, но тогда я был немного глупее.
Там же я пошёл продолжать учиться в первый класс. В конце концов папа получил две смежные комнаты в коммунальной квартире на Разъезжей Улице, в доме 38, на углу с пересечением с Коломенской, на последнем этаже.. Там я пошел в 309 школу уже во второй класс.
Коммунальная квартира была большая с длинным коридором, идущим влево от её входа. А наши две смежные комнаты были сразу справа от входа, немного изолированные от всех других жильцов. Первая комната была полутёмная. На верхней части стены, разделяющей первую комнату от второй, была серия окон, дающих свет в темную. В тёмной и была моя постель. Во второй, большей комнате справа, стоял диван, где спала бабушка Лена и кровать для папы и мамы. Слева в углу стояла круглая зеленого цвета печка. Мы топили её зимой дровами. Обои вокруг печки были чёрные от дыма и копоти. Ещё с Урала я любил огонь, запах горящих дров. Я был мастер разжигания огня одной спичкой и приготавливал для этого тонкие лучины и кусочки бумаги. На картонке, загрунтованной столярным клеем я запечатлел эту печку масляными красками.
Я уже умел делать сам грунт для масляных работ, растворяя брикеты столярного клея и смешивая эту горячую массу с порошком мела, титановыми белилами, льняным маслом, а иногда добавлял глицерин для эластичности грунта. Если же появлялся зуд писать немедленно, просто грунтовал столярным клеем и писал по-верху.
309 ШКОЛА
Во втором классе школы классной учительницей была Мария Константиновна. На первом же уроке она написала белым мелом на доске: ЕСЛИ БЫТЬ, ТО БЫТЬ ЛУЧШИМ.
Мне это сразу понравилось, но у меня было свое представление о том, что значит быть лучшим. Уральские тюремные игры явно отразились на моём поведении. Во мне сочеталась порядочность и интеллигентность родителей с поведением детей уголовников.
Это в дальнейшем выразилось в авантюризме, хорошем понимании психологии и умении манипулировать ситуацией. В классе я был лидером. Я мог организовать как хорошие дела, так и плохие. Когда нужно было сажать деревья во дворе школы, мне не надо было упрашивать никого. Слово ПОШЛИ было достаточно. Возможно, ребята чувствовали во мненечто залихватское, сочетающееся со стеснительством, и они уважали меня и выбирали председателем класса. В подчинении у меня были звеньевые. Звеньевые выбирались по колонкам класса, в котором было 3 ряда парт.
За партой сидело по два ученика. Когда учителя входили в класс, все ученики должны были встать, откинув крышки парт, и сказать "ЗДРАВСТВУЙТЕ". Без этого занятие не начиналось.
Каждый учитель обладал особым, незабываемым характером. Авксентий Андреевич преподавал географию. Он был высоким и может быть поэтому сутулился. Возможно ему было около 40 лет, но он казался мне старым. Понятие у детей о том, как выглядит человек другое, нежели у взрослых. Он всегда носил серый костюм, желтоватую рубашку и галстук. На ногах были полуботинки с очень глубокими складками в районе сгибов пальцев, как будто пальцев там не было, а была пустота. А может быть так и было, потому что походка у него была необычная. Неположенное поведение учеников он усмирял бамбуковой палкой, расщеплённой на одном конце. К непослушному студенту он не торопясь подходил на расстояние бамбука и ударял расщеплённой частью по голове. Это не было больно, но треск от расщеплённого бамбука звучал так, как будто голова была без наполнения и ученику становилось стыдно. Я должен признаться, что уроки делать я не любил, и поэтому был "четверошником", а не "пятерочником". Поэтому в классе мы выработали систему подсказок. Во первых все в классе изучили под моим руководством "пальчечную" азбуку.
У Авксентия Андреевича это выглядело так: ученик, а в данном случае я, по вызову учителя идет к доске отвечать на вопрос, скажем: какая страна находится на юге Америки?. Авксентий Андрееыич обычно ходил между рядами парт. Как только он проходил первые парты, я поворачивал голову от доски и вопросительно смотрел на первые парты и ждал, кто покажет на пальцах ответ. Обычно хватало первых трех букв. Догадавшись, я писал ответ.
Действительно старенький Сергей Иванович преподавал математику. Он был немного сгорбленный от сидячей работы и старости. На его носу низко сидели круглые очки и он периодически привычным движением поднимал их одним пальцем левой руки. Под правой рукой у него был мятый, совершенно старый портфель с решенными математическими задачами сегодняшнего урока. Нам всегда нравилось как он передвигает стул с места на место чтобы лучше видеть учеников и мы, перед его приходом ставили стул в стороне от его стола. Он брал стул за его верхнюю часть и волочил его сзади, не поднимая его ц пола. Это было по-клоунски смешно.
Обычно он вызывал учеников с определенным интервалом, скажем через неделю.
Так случилось и со мной. Я чаще списывал задания с хороших учеников. Сергей Иванович уже вызвал меня несколько дней тому назад и я никак не ожидал, что он вызовет меня скоро. Я даже не списал урок. Сидел, и возможно болтал и мешал в классе. И вдруг, я не верю своим ушам. Сергей Иванович вызывает меня к столу. В его классе только он пользовался доской. Ученик занимал место у стола, чуть сзади него и читал ответ по тетрадке. Сергей Иванович проверял правильность ответа, сверяя со своей тетрадкой.
От неожиданности я даже вскрикнул: "Сергей Иванович, вы наверное забыли, вы вызывали меня только несколько дней тому назад!" Сергей Иванович отрицательно покачал головой. Я в растерянности оглянулся по сторонам, как бы ища поддержки.
Достал из портфеля пустую тетрадку, я пошел к его столу. Встал сзади него, открыл пустую тетрадь и уставился в его раскрытую тетрадь. Всё шло хорошо. Он ничего не подозревал. Одну цифру в его уравнении я никак не мог понять. То ли это была единица, то ли четыре. В общем я наобум назвал "один". Оказалось надо было назвать четыре. Сергей Иванович повернул голову ко мне и я понял что назвал не ту цифру. Я тут же исправился, но было поздно. Он протянул руку, мол: "дай ка мне твою тетрадку". Я нахально говорю: "Сергей Иванович, я эту задачу помню на память."
Это не помогло. Пришлось дать тетрадь. Он стал удивленно перелистывать пустые листы. Я уже внутренне смеялся над ситуацией, представляя как это выглядит со стороны. в этот раз я за свои "глубокие" знания получил единицу.
Ева Борисовна выглядела как суслик, потому что два её передних зуба выходили вперёд и между ними было видимое расстояние. Она была добрая и снисходительная учительница. В её классе не происходило ничего необычного.
Стэлла Борисовна мне нравилась своей оцанкой и высоко поднятой грудью, поэтому я делал ей пакости, возможно, чтобы привлечь внимание. Она преподавала немецкий язык. По какой-то неизвестной причине почти во всех школах после войны ввели обязательное изучение немецкого языка.
Он мне давался очень тяжело.
Стихи Шиллера и Гётэ надо было читать наизусть. Мы писали стих на листке бумаги и кнопкой прикрепляли его к ботинку сидящих на первой парте, стихами к подошве. Как только кто-то выходил к столу, бумажка выхлестывалась движением ноги вперед и стих можно было легко читать. Точно так же лист убирался обратно.
Иногда Стэлла Борисовна открывала свою сумочку, которую оставлял на столе, и проверяла как она выглядит. Так случилось, что её вызвали на некое время в учительскую комнату. Мы тут-же подложили ей в сумочку презерватив и ждали её возвращения и реакцию. Пришлось ждать некоторор время, но когда она наконец открыла её, оттуда выпал этот презерватив. Она вся покраснела и тут же ушла из класса. Мы думали что нам отменят немецкий язык, но она вернулась. После этого мы сделали с ней еще одну злую шутку. Мы налили чернила на стул, где она сидела. На неделю класс по немецкому языку был отменён.
Я не помню кто преподавал литературу, но помню как мы наказали эту учительницу, которая назначила нам писать сочинение, оставив нас на два часа после школы. Мы все по очереди начинали мычать с закрытыми ртами. Мычание переходило волнами в разных направлениях, так что определить кто мычит было невозможно, но нам это не помогло. Мы освободились ровно через два часа.
Я пользовался настолько большим авторитетом среди ребят моего класса, что даже родитеди моих друзей приходили к нам домой. А основными друзьями были Шурик Кашинский, Юра Ефремов, Володя Какалов, Эдик Черняков, Костя Протосеня.
Иногда после школы все заходили ко мне, а иногда к Косте. Он жил только с мамой и мама чаще отсутствовала, чем присутствовала. Все мы были очень бедными после войны и никто из семей никогда не держали денег в банке. Я всегда думал, что пожалуй в Советском Союзе нет людей, кто бы имел деньги в банке, и всегда смотрел на рекламу на домах: "Вкладывайте деньги и вы получите 3% выигрыша в год".
Однажды вечером в дождливую погоду, после репетиции драм коллектива, мы шли из школы к Косте. У него лёгкие ботинки настолько промокли, что их можно было отжимать. Прийдя домой, он решил их высушить скорым способом и поставил близко к газовой горелке. Мы занялись какими-то делами и забыли про них. Когда он вспомнил и снял их с плиты, они были так сжаты, высушены и уменьшены в размере, что даже руку невозможно было вдвинуть во внутрь. Мы все просто заливались от хохота. Костя тоже смеялся, но сквозь слёзы. Завтра ему не в чём идти в школу. Моя мама дала ему мою лишнюю пару.
Костя был очень талантлив в актерском мастерстве. В школе был драматический кружок и в Чеховских пьесах Костя играл лучше всех.
Благодаря хорошей режиссуре нашей преподавательнице драм коллектива, мы с успехом выступали, показывая Чеховские рассказы в разных школах. Многие думали, что мы настоящие актёры.
Написано в 1911 году. Откорректировано и опубликовано на "ПРОЗА.РУ" 28 Сентября 2016 года.
Копирайт 28 сентября 2016 года.
Григорий Гуревич