Душа и плоть

«Я мыслю, следовательно, существую»
Р. Декарт

«И начнутся страдания, и муки вернутся, ибо в тело вновь заключена душа и не свободна отныне»
Пифагор Самосский

«Не разрушайте, что Природой вам дано.
Душа и тело - храм божественный - одно»
Пифагор Самосский




Вы можете подумать, что я вас дурачу. А вот и нет. Верить мне или нет — на ваше усмотрение. Просто послушайте, что я вам расскажу.



Глава 1

У него нет ни паспорта, ни номера социального страхования, ни адреса прописки. Но он всё же существует. Он нигде конкретно не живёт, не имеет друзей и знакомых, у него нет имени, люди его не замечают и не слышат его голоса. Лишь изредка, стоит ему приблизиться, завоет собака или, вздыбив шерсть на загривке, зашипит кошка. Как я уже и сказал, у него нет имени. Но для простоты общения давайте назовём его — Неш.
У него есть странная, на первый взгляд, особенность — быть везде и нигде. Но нет предпочтений — где именно. За долгие годы странствий он побывал во всех уголках земли, научился понимать многие языки, изучил все труды как античных, так и современных философов, но так и не нашёл ответа (до сих пор не нашёл): как же отыскать то, что ищет?
Возникая то тут, то там (такова уж была его природа), ему не составляло труда, примостившись на гребне волны, прокатиться с ветерком по морю; понаблюдать за таянием ледников в Гренландии, наверняка зная, что грядёт новая планетарная катастрофа; посетить мировые оперные сцены мира, насыщаясь и наслаждаясь гармонией звуков; побывать в борделях Таиланда, рассуждая о сопредельности духовного величия и низкого падения растленного тела; а затем очутиться в старой не всегда доброй Европе и кружится штраусовским вальсом в осеннем листопаде. Ему нравилось бывать в парламентах, где в кулуарах подслушивал разговоры светских мужей, поражаясь их гонору, эгоизму и расточительности слов. Ведомо ли им, что слова служат не только для описания окружающего мира? Ведь их наполняют морфы, а словоформы несут эмоции, а последние влияют на сознание. И так — воля одного передаётся толпе. Толпа податливая. Она сплачивается вокруг одной идеи, подброшенной умелым оратором, и уподобляется единому целостному организму, который становится послушным, управляемым.
Когда Нешу наскучивает, он отправляется в горы Тибета. Там беседует с Далай-Ламой, когда тот во время своих медитаций выходит в астрал. Всякий раз это общение приносит свои плоды в виде слабого утешения. И Неша это уже мало радует, хоть и покидает воплощающего бодхисаттву Авалокитешвара с некой уверенностью в лучшем исходе. С «некой», потому что Неш не уверен в правдивости жреца. Или, может быть, Неш так и не постиг образного мышления поклонников Будды. Лама говорил загадочно: «Человек не должен искать душу, потому что не найдёт её, как не отыщет и Бога, и собственного Я. Человеку не угнаться за постоянно меняющейся действительностью. Но зато душа может найти человека, потому что вращается в постоянном круговороте рождений и смертей».
Затем Неш спускается с Тибетского нагорья, следит за китайским врачевателями-костоправами, дивясь ловкости их рук и очередям страждущих, а затем перемещается в церковь Валь-де-Грас в Париже, еле поспевая на воскресную проповедь.
«Мы живём не по плоти. Поэтому благополучие здесь, на земле, не является для нас принципиальной целью, — молвит священник. — Мы живём Духом. Наша цель — вернуться в дом Отчий, а Отец наш — это Дух Совершенный, Создатель всего материального… Жизнь по Духу — это жизнь по любви, по свободному выбору… Кто живёт по Духу, то есть, в согласии с Воскресшим из мёртвых Иисусом, того собственный дух становится частью Божественной реальности, принадлежит Царству Бога Всемогущего. Для таких нет закона. Для нас Закон уже не нужен, хоть ни одна буква в нем не меняется. Любовь — это совершенное выполнение Закона. Жизнь по Духу — это жизнь в той реальности, которая только грядёт. Мы уже сейчас живём тем, что нам обещано в Иисусе Христе, Господе нашем. Аминь».
От слов «жить по свободному выбору» Неш содрогается. Тот же выбор может привести и к смерти?! А там уж ничего не остаётся, как ждать воскрешения!? Глупости! Плоть тленна, и никакая вера не поможет обрести её вновь. Этим святошам незнаком материализм и физические законы. Но в чём-то священник прав. Дух вечен, потому как энергия никогда не исчезает. И он будет метаться, пока не найдёт нового вместилища.   
      
И Неш метался. То было время познаний, изучения современного мира. Неш был неутомим в своих поисках. Он не знал ни дня, ни ночи впустую потраченного времени: и в таком состоянии он пребывал уже давно. Но не слишком давно, чтобы сбиться со счёта лет. Он знал, что время проходит, но само по себе оно для него ничего не значило. Впереди была целая вечность.


Генуя, Генуэзская республика. 1580 год
— Я видел это собственными глазами, Ваше Высокопреосвященство. Она светилась!
— Так уж и светилась?! Может, просто луч падал на золотое тиснение.
— Да нет же. То была ночь. Только свечи горели.
— Ну вот! Видите, брат Альберто. Сами же говорите: «свечи». Вот и почудилось.
— Я знаю, что видел. Клянусь мощами Святого Антония! — на секунду позабыв об уважении, монах поднял голос.
— Тише! Тише! Вы привлечёте всех ворон своим криком. А мне бы очень не хотелось допустить огласки и излишних домыслов. А ну, как Папа прознает! Ему не составит труда прислать сюда инквизитора. И даже, если тот ничего не найдёт, то, уж будьте уверены, — перевернёт всё, и тогда точно до чего-нибудь, да докопается. Оправдывайся потом перед Святым Престолом. Я знаю, как Папа относится к Святой Конгрегации. — Перебирая чётки, кардинал отошёл к окну и выглянул на соборную площадь. На дворе уже вторые сутки непрестанно лил дождь, добавляя угрюмости в мрачное настроение епископа. — Вот что, брат Альберто, — наконец заговорил он, — поручаю вам следить за архитектором. Наблюдайте молча и ни во что не вмешивайтесь. Заметите его снова с крамольными письменами, доложите мне. Я найду способ решить проблему по-тихому.
— Сделаю всё в точности, Ваше Высокопреосвященство.
— Хорошо. Идите. И да пребудет с вами Господь.
Монах преклонил колени, касаясь губами священного перстня. Кардинал, раздражённо взглянув на припадшего, возложил ладонь на его голову, бормоча напутственную молитву. 
Он недолюбливал шпионов, но к собственному огорчению нуждался в них.


Генуя. Спустя год
В доме зодчего Лаззаро Витторини царило полное уныние. Мадлен суетилась у супружеского ложа, то и дело меняя освежающие компрессы, прикладывая их к пылающему лбу мужа, которого вот уже третьи сутки бил озноб. Доктор, обследовавший больного, поставил диагноз — малярия, который прозвучал из его уст, как смертный приговор. Порекомендовав поить больного настойкой из полыни, лекарь удалился. Лаззаро продолжал метаться в постели и бредить, произнося слова на языке, которого никто не понимал. На четвёртые сутки к нему призвали священника. Прислушавшись к умирающему, он несколько раз осенил себя крестным знамением и сказал, что его устами говорит сам Дьявол. Он покинул дом Витторини, так и не приняв последней исповеди. А на шестые сутки к обессиленному Лаззаро вдруг вернулся рассудок. Глядя в глаза истощённой жены, он попросил призвать к нему сына.
После четырёх дочерей в семье Витторини родился мальчик. Максимилиан был долгожданным ребёнком, которого Мадлен буквально вымолила у Божьей Матери. Он рос смышлёным, учения хватал на лету, и впоследствии закончив архитектурный факультет генуэзского университета, стал хорошим подспорьем своему отцу. Тот как раз заканчивал планировку одного из дворцов в Ролли. Но с тех пор минуло 10 лет. Теперь же, на тот момент, когда пожилого Лаззаро постигла хворь, он занимался перестройкой Базилики Сантиссима, воздвигнутой на том самом месте, где в средние века стоял монастырь монахов-умилатов. После Тридентского собора архитектура церкви, перешедшая к монахам францисканского ордена, должна была отражать идеи контрреформации. Так её первоначальный готический облик постепенно приобретал стиль барокко.
Когда Максимилиан приблизился к постели отца, тот велел всем удалиться. Мать и сёстры безоговорочно покинули комнату, плотно прикрыв за собой тяжёлые двери. Лаззаро поманил сына пальцем: другие части тела уже почти не слушались его.
— Послушай меня, сын, — прошептал он. — Известно тебе, что на месте Базилики когда-то стоял монастырь. Не берусь гадать, как свиток, о котором поведаю тебе, оказался в церкви. Но когда, лет тридцать назад, в скриптории случился пожар, там практически ничего не уцелело. Лишь несколько манускриптов, да ещё и эта книга, которую я спрятал от греха подальше. Знай, её захотят заполучить все: христиане, мусульмане, иудеи. Но нельзя явить её свету, покуда люди не будут готовы понять смысла написанного. Храни его, меняй тайники и наставляй детей своих, когда, пусть Господь над тобой смилуется, они у тебя родятся и вырастут. Пусть и они поступают также. — Лаззаро отдышался (сейчас каждое слово давалось ему ещё с большим трудом) и продолжил: — Ты знаешь меня человеком, постигшим многие науки. И ты знаешь, что я человек богобоязненный… Минуло уж 50 лет, как я храню эту тайну ото всех. Когда нашёл эту книгу, то был ещё подмастерьем. Всё это время я молчал, дабы не навлечь анафему на нашу семью. Но вот теперь, на смертном одре, открываю тебе истину. И печаль снедает моё сердце оттого, что возлагаю на тебя эту ношу. Но ты юноша сильный, а душа твоя — добра и чиста. Заклинаю, сбереги эти знания и до поры храни тайну, дабы уцелеть. Ты должен помнить моего друга Корадо Бовоне, зодчего из Милана. Ты с ним виделся, когда он приезжал лет тринадцать назад. Только ему ты сможешь довериться. Он человек всезнающий и многоопытный. Он ни за что тебя не выдаст. Но в дороге, не приведи Господи, если дойдёт до того и тебе придётся скрываться бегством, будь крайне осторожен. За долгие годы работы я накопил многие богатства. Тебе не придётся заботится о матери. А сёстры твои замужем — все за благородными людьми — и их жизнь устроена хорошо. — Последние слова Максимилиан слушал, приложив ухо к губам отца. — Свиток спрятан в Сантиссима-Аннунциата. Через боковой предел пройдёшь к алтарю. Там, между амвоном и кафедрой найдёшь мою метку. Ты узнаешь её по…
Максимилиан ещё некоторое время прислушивался, пока не понял, что не улавливает даже лёгкого отцовского дыхания. Лаззаро умер в преклонном возрасте, не дожив неполного года до восьмидесяти лет.
Лаззаро Витторини хоронили в фамильном склепе. Проводить мастера в последний путь пришла вся городская знать. Дабы отдать последние почести, не замедлил явиться даже дож Николо Дориа. Даже в этот скорбный день он был подчёркнуто-изящен. Его тело покрывала чёрная траурная мантия, которую он не снимал вот уж целый год: лишь месяц назад закончилась эпидемия чумы, унёсшая 28000 жизней горожан. Голова с орлиным профилем сидела будто приклеенная поверх белоснежного веерообразного воротника. Он создавал впечатление грозного и непреклонного правителя, но многие знали о его безупречном вкусе, о его стремлениях возродить Геную, истерзанную гражданской войной, и его повседневных заботах о благосостоянии подданных.   
— Мы утратили драгоценную жемчужину, — сказал он. — Мы лишились великого зодчего, который, применив весь свой недюжинный талант, посвятил жизнь нашему городу, великой и славной Генуе. Он трудился не покладая рук и возвёл дворцы и храмы, которые на многие сотни лет станут украшением наших улиц. Многие ли из нас могут мечтать о таких изящных памятниках собственному дарованию?! Ты, дорогой Лаззаро, покидаешь нас. Но знай, память о тебе останется на века, и наши потомки с очарованием и трепетом душ будут созерцать твои творения. Прощай, друг. Да обретёт покой твоя душа. Пусть Господь примет тебя в свои объятия и любит тебя так же, как и я, твой князь, всем сердцем любил тебя.
Когда кардинал-епископ Баптиста Джорджи подступил к гробу, вся аристократия, потупившись, хранила полное безмолвие. Максимилиану было доподлинно известно, что среди них было столько же друзей, сколь и врагов. Кто-то небеспричинно восхищался десницей мастера, кто-то ненавидел — возможно потому, что тот обошёл его своим вниманием, другие попросту завидовали славе. И не каждый из присутствующих мог похвастаться попечительством и тёплым отношением самого великого князя.
— Вечный покой даруй усопшим, Господи, и свет вечный да сияет им. Да покоятся в мире. Аминь. Боже, Ты соделал, что наш брат Лаззаро служил Тебе среди страданий и болезней, участвуя через это в Страстях Христовых; просим Тебя, удостой его участия и в славе Спасителя. Через Христа Господа нашего. Аминь.
В то время, как священник заканчивал молитву, зоркий взгляд Максимилиана уловил некую тень метрах в двадцати позади усыпальницы. Кто-то в монашеской одежде, тихо крадучись, переходил от дерева к дереву, укрываясь за толстыми стволами. Внутри пробежал холодок и Максимилиан, сам не зная, чего опасаясь, придвинулся ближе к матери.



Глава 2

Максимилиан никогда не тяготел к семейным тайнам, но на пятый день после погребения отца он отворил усыпальницу и, стоя со свечой в руке, застыл у входа. Изнутри тянуло сыростью и затхлостью несмотря на то, что её недавно открывали. Начиная с прапрадеда здесь были похоронены все члены семьи Витторини. В день похорон отца Максимилиан заметил, по всей видимости, не так давно изготовленные надгробья, но тогда он не посмел прикоснуться к ним. Когда отец их изготовил он не знал, но отдал должное его предусмотрительности.
Наконец он сдвинулся с места и вошёл. Мраморная плита была изготовлена учениками Лаззаро: в них ясно угадывался почерк отца. И эти ученики, молодые архитекторы, с которыми Максимилиан работал и общался ежедневно, не проронили ни слова об этом. Неужели старик заставил молчать их? Но зачем? Проведя рукой по крышке, он ощутил гладкую идеально отшлифованную поверхность. Превосходная работа! Такую же нежную шелковистость он чувствовал под своими пальцами лишь стоя у изваяния «Пьета» Микеланджело. Надпись на плите была коротка:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ С МИРОМ
ЛАЗЗАРО ВИТТОРИНИ
MDII — MDLXXXI

Максимилиан поднялся на ноги и взглянул на плиту, что лежала рядом с отцовской. На ней было загодя прописано имя матери и год её рождения А по правую сторону было заготовлено место и для него. Там было и его имя, и год рождения — 1546. В сердце проникла горечь. Максимилиан несколько раз вздохнул, но воздух так и не наполнил его лёгкие. Когда-нибудь и он ляжет рядом… когда-нибудь, когда все его жизненные силы будут исчерпаны; тогда, когда пробьёт смертный час, и Бог призовёт его к себе.
Сколько он себя помнил, отец всегда был рядом. Максимилиан знал его человеком сильным, широким в плечах, с крепкими руками, к которым навсегда прилипла застывшая глина, даром что он происходил от древнего дворянского рода. Максимилиан ещё с юношества преклонялся перед его умом и знаниям многих ремёсел. А языков он знал с десяток, потому как много путешествовал, побывав во многих землях — от Палестины до Индии. И всякий раз, вернувшись из очередного путешествия, с упоением рассказывал своему семейству об обычаях тех людей и их культуре. Но главным образом, он акцентировал внимание на творчестве иноземцев. Он восхищался их самобытным талантам, и конечно же, архитектуре, такой непохожей на европейскую. Проведённое подле отца время, для Максимилиана не прошло даром. Он впитал отцовские знания, страсть к наукам и научился правильной самооценке. Всем, чего добился, Максимилиан был обязан отцу. Ведь к тому времени, как старый Лаззаро покинул бренную землю, ему доверяли реставрацию зданий и оформление соборов.
Максимилиан, пройдя через цитрусовый сад, вышел на лужайку, по кругу украшенной привезёнными отцом из разных стран, скульптурами. То был музей под открытым небом, от экспонатов которого можно было как испытать чувство наслаждения, так и отвращения, хотя бы в силу того, что они принадлежали к неведомой чуждой культуре. Но отец любил свои приобретения и относился к ним с профессиональным интересом. Сделав полукруг, Максимилиан подошёл к родовому гнезду — дому, занимавшему площадь около 800 квадратных футов и построенному в готическом стиле. Это дом был приобретён его предками ещё в те времена, когда Генуя была в самом расцвете, на пике своего богатства, в большей степени обязанной торговлей с восточными странами. Стоя около дома, задрав голову и пробежавшись глазами по высокому фронтону, могло показаться, что верхние шпили царапают проплывающие облака. Это ощущение Максимилиан испытал ещё в детстве, и оно не покинуло его и до сего дня.
Час спустя, поужинав пастой и запив бокалом «Орвието», он устроился в постели и, к удивлению, очень быстро уснул.
И снился ему сон, где он видел ангела, взирающего с небес. А, может, и не с небес вовсе: тот был просто велик ростом, от того его глаза и взирали с неба. Ангел повернулся и заметил человека.
— А, это ты, хранитель?.. — Он сказал так, будто знал Максимилиана с пелёнок или, скажем, они расстались только вчера. — Ведомо ли тебе, что твоё сокровище в великой опасности?.. Руки нечестивых тянутся к нему. Овладеют они им — и мутные времена никогда не закончатся на земле. Ты будешь повинен в бедах, что настигнут человечество. Ты! Потому как не исполнил заповедь своего отца. Твои нерождённые дети ещё не услышали его последнюю волю. Тебе стоит поторопиться, иначе не знать покоя ни людям, ни твоей несчастной душе.
— Кто ты? –– спросил Максимилиан.
И ангел ответил: — Я один из тех, кто сотворил горе на земле. А теперь я вечный узник. И буду заключён, пока не исчезнет жизнь на земле. Пока не исчезнет последнее брошенное семя. Пока не умрёт последний грешник и не будет услышан последний ропот. Так наказал нас Творец, и человеков через нас. Иногда я наблюдаю за людьми и корю себя за содеянное. Потому как не вижу конца страданиям. А твоё сокровище, попади оно в плохие руки, лишь преумножит их и отдалит время нашего освобождения.
— Что же такого ты сотворил, что не знаешь покоя?
— Я и братья мои сошли на землю и грешили с дочерями смертными. Они были прелестны и любы нам. Но совершили то вопреки наказу Творца. И тогда пришёл Азазелл и открыл человекам тайны небесные. А Творец, узнав об этом, наказал всех. И вот теперь тьма правит миром, а мы закованы в цепи.
Сказав это, ангел расправил крылья. Максимилиан увидел их и ужаснулся. Они были грязны и сплошь пропалёнными. Он хотел спросить ещё что-то, но ангел, взмахнув крыльями, воспарил и вскорости исчез.   
Проснувшись, Максимилиан вспомнил о свитке. Ангелом было сказано, что он не исполнил волю отца. Боже! Как же он мог забыть!?
Была глубокая ночь, когда он быстро собрался и, оседлав коня, направился в сторону гавани.
Достигнув палаццо, он оставил коня и побежал к боковым дверям. Максимилиан так спешил, что позабыл об осторожности и предупреждениях отца. Запертая дверь его немного отрезвила. Положив руку на рукоять меча, он огляделся. Но ничего подозрительного, кроме стайки испуганных птиц во мраке ночи, не увидел. Тогда он потянул дверь на себя, пытаясь определить прочность засова. Но тот был сделан на совесть: дверь не поддалась и не сдвинулась даже на полмизинца. Вспомнив о хитростях, которым обучал отец, он всунул лезвие ножа в прорезь между створками, остриём нащупал металл задвижки и стал сдвигать её в сторону, надавливая на неё со всей мочи. На это ушли долгие минуты, но, в конце концов, дело было сделано. Очутившись внутри, Максимилиан вернул засов на место и лёгкой поступью проследовал к алтарю. Несмотря на почти кошачьи движения, каждый его шаг оглашался глухим звуком, что волнами разносился по главному нефу. Захватив догорающую свечу, он приблизился к амвону и, присев на корточки, стал искать отцовскую метку. Мраморные плиты были идеально подогнаны друг к другу, отчего казались монолитным камнем и ничто не указывало на некий тайник.
С тех пор, как Максимилиан оказался внутри, прошло немало времени. Луна успела достаточно переместиться по небосклону, чтобы её мягкий свет, пронизав верхние витражи и скользнув по крестовому своду, упал на распятье. И тут случилось чудо: серебряный лучик, отразившись от креста, высветил единственное место на полу, куда Максимилиан ещё не добрался. «Слава тебе, Господи! Благодарю, что помогаешь мне», — прошептал Максимилиан, не веря своим глазам. В освещённом пятне угадывались очертания трилистника. Его верхняя дуга была направлена к подножию амвона. Ощупывая каждую пядь пола, Максимилиан медленно продвигался к подножию. Если отец замуровал свиток под мрамором, то без помощи инструментов ему никогда не удастся добраться до него. В душе поселилось лёгкое отчаяние, которое отметилось мелким покалыванием за грудиной. В воображении возник лик Лаззаро, глядевшего на сына со спокойной уверенностью.  Слишком много времени он потратил на поиски метки. Скоро появятся первые служащие и ему придётся впопыхах убираться отсюда.
Максимилиан пододвинул свечу поближе и костяшкой указательного пальца стал простукивать фундамент, чтобы определить наличие пустот. Вскоре один из камней облицовки издал более звонкий звук, нежели другие. Он снова простучал рядом стоящие плитки: сомнений не оставалось — за этим камнем было пустое пространство. Максимилиан выхватил нож и, вставив лезвие между плитками, попытался раскачать их, чтобы увеличить зазор. На пол осыпалась старая глина. Ещё немного кропотливого труда и плитка пошатнулась и отвалилась. За ней действительно оказалась пустота. Максимилиан всунул руку почти по локоть. Он шарил в нише, пока его рука не коснулась чего-то мягкого. Ухватившись за край, он потянул. Это было очень хорошо сохранившееся полотно, под складками которого прощупывалось что-то твёрдое, массивное. Максимилиан отвернул край полотна. Какие-то незнакомые иероглифы светились в полумраке.
Теперь, когда книга была в его руках, он быстро вернул камень на место, а стыки затёр обвалившейся глиной, смоченной водой из кропила. Получилось сносно. Вряд ли в ближайшее время старания Максимилиана будут кем-то обнаружены. С этими мыслями он поспешил наружу.
Достигнув боковых дверей портала, он услышал беспокойное ржание своего коня. Это беспокойство передалось и ему. Он отворил дверь и выглянул. Тихая влажная летняя ночь — только и всего. Но конь безумно вращал глазами и чесал копытом брусчатку площади. Максимилиан протянул руку с открытой ладонью к его морде, пытаясь таким образом отвлечь животное на себя. Затем он подошёл вплотную и, обхватив шею, потрепал коня по гриве. «Тише, тише, друг. Всё хорошо. Успокойся». Лишь будучи верхом, он краем глаза успел разглядеть быстро удаляющуюся тень. «Дьявол! Снова этот монах!»



Глава 3

Брезжил рассвет, когда Максимилиан добрался до своего дома. Он чувствовал себя измождённым, как в те времена, когда только учился укладывать камень. Под бдительным присмотром отца он делал это снова и снова, пока кладка не получалась идеально ровной. Лаззаро не слыл щедростью на похвалы и всегда ограничивался лишь сухой фразой: «Ну, сегодня ты неплохо справился». Но блеск глаз говорил об удовлетворении.
Максимилиан осушил полграфина воды, умылся и откинулся на широкую кровать, покрытую атласным вышитым золотом покрывалом. Его мозг пылал и он, водя глазами по стенам, попытался сосредоточиться на чём-то одном, на каком-то фрагменте, который бы поглощал свет и оттого казался незыблемым, неподверженным влиянием извне.  Так он поступал всегда, когда хотел успокоиться. Благо, зелёные и тёмно-синие цвета драпировки стен располагали к этому. Фламандские гобелены с сюжетами из античной мифологии служили их украшением. Наконец он остановился на резьбе фриза. Рассматривая цветочный орнамент, он поймал себя на мысли, что его отец был умнейшим и предупредительным человеком. Он, обновляя ветхие стены, декорировал эту спальню лет 30 назад. Но только сейчас Максимилиан увидел невероятное сходство: трилистники, вырезанные на фризе, точь-в точь походили на метку, обнаруженную им на полу Базилики. Чего боялся отец? Какого дьявола понадобилось вообще доставать манускрипт из тайника? Он провёл там столько времени. Пролежал бы там и ещё не одну сотню лет. К чему такая спешка?   Так он провёл около получаса, не в силах подняться и развернуть свиток. Он даже не был уверен, стоит ли ему это делать. Но любопытство, всё же, взяло верх.
Свёрток лёг на стол секретера. Косые лучи утреннего солнца проникали между шторами, но Максимилиан опасался одёрнуть их. Его окна выходили на утёс, покрытый соснами и глыбами песчаника, и ему казалось, что там кто-то притаился и наблюдает за ним. Тревога уже поселилась в его сердце. Он зажёг три свечи и поставил их чуть поодаль от свёртка.
Его пальцы мелко подрагивали, когда он разворачивал холщовую тряпицу. В ноздри ударил запах кедрового масла: обычно его использовали для защиты от насекомых. Книга была около сорока сантиметров в длину, двадцати в ширину и толщиной около десяти. Судя по краям, листы были изготовлены из пергамента, что, по соображению Максимилиана, её происхождение можно было отнести к очень большому периоду — примерно, с VI века до новой эры, по X век текущего тысячелетия. Он мог ещё поразмышлять над этим, но в следующий миг остолбенел настолько поражённый, что даже крик не смог вырваться из его горла. Развёрнутый лист снова засветился! Никогда прежде Максимилиан не видел ничего подобного. Напуганный с открытым в изумлении ртом он простоял над книгой так долго, что почувствовал онемение ног. Он встряхнул головой. Тяжёлая прядь упала на высокий лоб. Чёрные глаза искрились таинственным светом, а тонкие хорошо очерченные губы были плотно сжаты.
Прошло ещё несколько минут прежде, чем Максимилиан призвал всё своё благоразумие и посмотрел на пергамент взглядом профессионала. Языка, которым был написан текст, он не разобрал. Изображения выглядели нелепо: было в них что-то ребяческое, наивное. Но всё-таки в них было нечто загадочное, что с налёта не понять. И самым непостижимым и завораживающим зрелищем было свечение. Максимилиан не знал таких красок, которые бы обладали такими свойствами. Но не знать — он имел право: не все учения им были постигнуты, а многие так и останутся непокорёнными. Но ни на одном полотне ни одного художника, коих он знал немало, Максимилиан не видел даже одного короткого мазка кисти, сделанного таким образом.
Он закрыл книгу и снова завернул её в ткань. На сегодняшнюю ночь впечатлений было более, чем достаточно. Не хватало ещё потерять рассудок!


Государственный университет, Ливерпуль. Англия (наши дни)
— …и знаешь, Джемс, если бы не Иуда Искариот, то христианство и те основы, на которых оно зиждется, не возникли бы.
— Ты имеешь в виду воскрешение и учения Христа?
— Безусловно. Подумай: ведь Иуда — последний и единственный из учеников, который взял на себя тяжелейшую ношу — быть проклятым. Ты помнишь, что Иисус сказал ему в Гефсиманском саду: «Ты предашь меня…» А, ведь, он мог бы сказать: «Я знаю, что ты предашь меня». Чувствуешь разницу?.. Возможно, те слова были не предсказанием, а указанием к действию… Как тебе это?.. Случилось следующее: свято веруя в Бога, Иуда освободил душу своего учителя, позволив умереть его телу. А мир так бы и не узнал об этом, если бы не было найдено Евангелие от Иуды. Этот чудом уцелевший манускрипт подрывает авторитет Церкви. Ещё бы! В нём же говорится, что не знай Иуда всех таинств небесных, которым обучил его Иисус, то никогда бы не решился на предательство. Было ещё много книг, спрятанных или уничтоженных епископами и прокурорами инквизиции, дабы не подвергнуть сомнению учения христианской церкви.
— Ты, несомненно, прав, Гэрри. Новый Завет, как библейская история, не может претендовать на исключительную уникальность. Ту же историю можно проследить в сказаниях об атлантах, в персидской и египетской мифологиях…, и я слышал ещё одно предположение: именно Иуда взошёл на крест вместо Иисуса и стал прародителем людей, обладающих сверхспособностями, или, как сейчас модно говорить — сверхлюдей.
— Невероятно! Куда религия может завести человеческий разум!
— О, да! Но тебе ли, как философу, не знать, что, начиная с Аристотеля и по сегодняшний день, ни одна трактовка не обходится без упоминания какого-то высшего разума, некоего предопределения событий и существования всего сущего в силу принципа, что ни у одного предмета или биологической субстанции нет и никогда не было ни начала, ни конца. Вся материя, когда-то и чем-то созданная существует в неизменяемой постоянной массе. Попросту говоря, одно превращается в другое. И этот процесс бесконечен. Но если с бесконечностью ещё как-то можно согласиться, с началом всего — дело обстоит куда сложнее.
— Да-да. Я понимаю, дружище. Ты хочешь сказать, что без божественного начала не обошлось. Иначе, как объяснить простому человеку, что именно было до всем известного большого взрыва? В этом кроется огромная загвоздка… Но знаешь, пока мы не поменяли тему, я бы хотел вернуться к Иисусу. Дело в том, что недавно я перечитал жизнеописание Сократа. И последний день его жизни напомнил мне идущего на смерть Иисуса. Послушай, что об этом написано: Сократ сидит в афинской тюрьме, и после заката солнца должен выпить яд. С ним произошла странная история: он был приговорён к смерти афинским судом за свою философскую деятельность, за те беседы, которые он целыми днями вёл на улицах. За время этих бесед он нажил много врагов. Дело в том, что его интересовали не только абстрактные философские проблемы, но и истины, относящиеся к жизни. А его собеседниками были иногда и именитые граждане, и политические деятели. Сократ донимал их всех вопросами, указывал на недостатки, разоблачал образ их жизни. Он не мог не понимать, что на него донесут… И вот он находится в тюрьме. К нему приходят ученики. Они в страшном горе и время от времени выдают своё состояние удручённым видом или каким-нибудь восклицанием. Сократ снова и снова убеждает их в том, что для него это день не несчастный, а, наоборот, самый счастливый. Он не чувствует, что с ним сегодня произойдёт беда. Ведь он считал философию делом своей жизни и как философ понимал, что наступит момент истины — тот момент, когда душа непременно покинет физическое тело. Неужели теперь, когда это событие, наконец, должно наступить, он дрогнет и воспримет его как наказание? Наоборот, это будет самый радостный момент в его жизни. Как тебе совпадение?! Сократ, обвинённый в богохульстве, принимает смерть спокойно и легко, потому что это ведёт к освобождению души от бренного тела. А ведь это был 399 год до нашей эры. Я абсолютно уверен, что Иисус, зная эту историю, решил повторить путь великого мыслителя.




Глава 4

Психиатрический госпиталь Святого Валентина. Манчестер, Англия. 2010 г.
— А с этим-то, что не так? — спросил молодой санитар своего старшего коллегу.
— Да, не обращай внимания. Скоро это у него пройдёт. Это мистер «X». Он здесь уже одиннадцать лет. Тот ещё тип! Но ты не бойся: он не буйный, хоть и с тараканами в башке. Насколько тебе известно, особо беспокойные — у нас этажом выше, под постоянным присмотром. А тут — почти курорт.
— Ладно. Просто я вижу, как он скребёт стену. Вот-вот ногти сорвёт и всё кровью испачкает.
— Привыкай, парень. Кстати, раз ты сам упомянул, сгоняй в подсобку за белилами.  Они понадобятся.
— Ты это серьёзно, Роб?!
— А ты, как думал? Конечно. Он, как кровь себе пустит, так и успокоится. Мы это место двести раз закрашивали… Гоняли его поначалу… Но он снова к этой стене рвётся, будто там клад какой, о котором только одному ему и известно.
— Вот чёрт! Но ему же наверняка больно?
— Не-а. Он боли совсем не чувствует.
— Как это?!
— Ах, да! Ты ж не знаешь его историю. О, Стенли! На этом случае кто-то хорошо подзаработал. Слышал, один мужик диссертацию написал. Но прикол в том, дружище, что этот самый мистер «X». когда-то и сам был учёным.
— Да ладно!.. Поделись историей, Роб.
— Сначала белила, — отрезал тот. — Потом расскажу.
— Хорошо.
Молодой санитар, скорчив недовольную гримасу, вскочил на ноги и бросился к выходу. Он несколько раз дёрнул за ручку, прежде чем догадался применить свой бейджик для открытия электронного замка. Заметив это замешательство, Роберт ухмыльнулся и покачал головой. Стенли, оглянувшись на коллегу, виновато развёл руками.
Когда он вернулся с банкой краски, Роберт уже куда-то подевался, а на стене красовалось пятно, от которого тянулись вниз узкие кровавые ленточки. Стенли пожал плечами, покорно принимая свою участь, и поковылял за тряпкой.


     Блок интенсивной терапии (то же время)
Роберт Холт вернулся в общий зал, когда Стенли уже заканчивал побелку стены. На том месте в очередной раз пришлось отодрать часть штукатурки, иначе кровь проступала сквозь белила. От того стена получилась неровной, но относительно белой. Холт шутливо присвистнул.
— Да ты, как я погляжу, мастер!
— Тоже скажешь. Вышло дерьмово.
— Ничего, — Роб Холт махнул рукой. — Сойдёт. Давай заканчивай тут. Сейчас придёт смена, а мы пойдём поужинаем. Ты как? Не прочь пропустить по стаканчику?
Стенли Хёрли с радостью согласился, и спустя полчаса они уже сидели за столиком ресторана китайской кухни. В ожидании заказа, оба глазели на стайку девчонок, нашедших спасение от промозглой погоды по соседству. Они вели себя шумно и Стенли никак не удавалось попросить Роба продолжить историю о загадочном мистере «X». Но, наконец, на соседний столик был доставлен заказ и галдёж как-то унялся. Хёрли облегчённо выдохнул.
— Роб, прошу тебя, расскажи о пациенте. Как всё это с ним произошло?
— Ладно. Расскажу. Но надеюсь, ты никуда не торопишься.


Манчестер, Англия. (20-ю годами ранее)
Джон Харис, которому месяц назад исполнилось 34 года, только что защитил докторскую диссертацию и, в связи с этим обстоятельством, ощущал себя вполне счастливым. Перед ним открывалось будущее, о котором мечтал и которое заслужил своим честным кропотливым трудом. Своим призванием он считал физиологию, но темой диссертации стал проект о генетической матрице в новом направлении синтетической биологии — ксенобиология. Это направление в науке имело огромный потенциал. Происхождение жизни, проблемы старения организма, реорганизация ДНК — были лишь малой его частью. Чисто теоретически Харис уже знал, как модифицировать белки, использовать дополнительные аминокислоты и реконструировать генетический код с тем, чтобы увеличить сопротивляемость организма вирусам и тем самым продлить человеческую жизнь. Но на его пути стояла не только этическая, но и правовая проблема: эксперименты над людьми были запрещены законом. Между тем, история знала немало случаев, когда никакой закон не смог остановить учёной мысли, и как следствие — действий. Что же до этики — проблема выглядела куда более значимой. Дело заключалось в том, что Харис прекрасно понимал: изменение ДНК может повлечь изменение биологического вида. И размышляя об этом, его самого пробирала дрожь. К тому же Джон Харис регулярно посещал церковь, где всякий раз говорилось об очищении души. Душе, думал он, нужно будет уделить особое внимание. Одно дело человек — в смысле нафаршированного кожаного мешка, другое — его сущность. Насколько сможет измениться душа нового подвида человека и как её примет Господь, будь это нечто сотворённое неестественным путём? Да и существует ли она вообще? Этим вопросом он задавался не раз, но ответа на него не находил. И вместе с тем, он не желал уклоняться от намеченного плана, надеясь на божью милость. Пусть он не найдёт солидарности и понимания в глазах Всевышнего, но его цель — избавить человека от страданий, продлить годы земной жизни и уйти из неё в полном сознании того, что им постигнуты все уроки, и он более не хочет оставаться среди смертных. Подобные мысли успокаивали его совесть и убеждали в собственной правоте. Главным было найти правильную точку опоры. Тогда все сомнения станут мелкими, не имеющими веса в преобразовании хорошо выстроенной теории в практику.
Спустя год талантливый подающий надежды учёный получил лабораторию и необходимое финансирование. Кроме того, он получил доступ к больницам, которые курировала его альма-матер. Особенно интересовали Хариса отделения геронтологии и лаборатории патофизиологии. Последнее стало отправной точкой в длинной череде экспериментов, которые ещё предстояло провести и доказать их состоятельность. Харису нужна была обоснованная доказательная база необходимости его опытов для того, чтобы выиграть конкурс на получение гранта.
Однажды, Джон Харис сидел у постели онкологической больной. Её звали Лора. Метастатический рак не оставлял никакой надежды на излечение. Женщине 42-х летнего возраста диагностировали злокачественную опухоль груди с множественными метастазами. Обратись она к врачам годом раньше, её наверняка удалось бы спасти простой операцией или терапией. Но она опоздала и теперь вполне осознано ждала своей смерти. Больная находилась под воздействием бупренорфина, облегчающего болевые ощущения. По сути, препарат купировал лишь 50% боли, но она противилась менять препарат или увеличивать дозу. Ей было важно оставаться в полном сознании.
Лора охотно отвечала на все вопросы учёного, даже не подозревая, что этот очередной эксперимент доктора будет вписан в научную работу под «N-м» номером с почасовой фиксацией развития болезни, вплоть до самой кончины пациентки.
Справедливости ради, следует оговориться: Харис не был хладнокровным созерцателем ухода человека из жизни. Всё это время, находясь рядом с умирающей, он через катетер украдкой вводил в её вену экспериментальные сыворотки, изучая их воздействие на злокачественные клетки. Он также вводил аденовирус, следя за тем, как новый ген производит функциональный белок. Но все попытки поставить тело на путь выздоровления, оказались тщетными. Было уже слишком поздно, поздно спасать на глазах разлагающийся организм. Сожалел ли он об этом? Как человек — вероятно, да. Но он ведь был учёным и всё, что ему оставалось — это констатация фактов. Харис не ждал быстрой победы, но и неудача подвигала его к действию, к поискам и открытиям, которые, по его мнению, обязательно должны случиться. «Что бы я не делал, — размышлял Харис, — она скоро умрёт. А раз этот факт — лишь функция времени, интересно уловить тот момент, когда и как душа покинет тело. Ведь все, кому не лень, утверждают, что с биологической смертью душа отлетает и ещё некоторое время нависает над телом неким маревом, возможно сожалея или радуясь своему освобождению. Этот аспект оставался за ширмой, его тайной, в которую не был посвящён ни один человек.
Безусловно он знал об, в какое-то время ставших массовыми, экспериментах по выявлению некой субстанции или энергии, к которой многим не терпелось приклеить ярлык «душа». Этим занимались физики, химики, биологи, рентгенологи — да кто только не брался раскрыть эту тайну. Предпринимались попытки взвешивания человека после смерти и даже определили, что тело легчает примерно на 21 грамм. Но этот подход в глазах Хариса был глупым, невежественным. Он считал, что учёные несут ахинею и совсем не разбираются в физиологических процессах. Тут он был нетерпимым до фанатичности. А некоторые доклады его коллег доводили его до бешенства. Тогда он мог вскочить с места и на виду у всей учёной братии, не скрывая своего раздражения, покинуть конференцзал. А проявление его ярости ещё долго можно было слышать в университетских коридорах.
Каждую свободную минуту Джон Харис посвящал Лоре, но несмотря на это чуть было не пропустил момент её смерти. Сквозь дрёму, услышав монотонный звук монитора, он схватил свою записную книжку и стал записывать свои наблюдения. Он знал, что мёртвое тело не так уж и мертво, как кажется непосвящённому: оно кишит жизнью. Лишившись энергии, температура тела опускается, запускается процесс автолиза, клетки испытывают кислородное голодание и теперь ничто не может остановить самопоглощение организма. На сцену выходят доселе сдерживаемые колонии бактерий. Начиная своё размножение с кишечника, они постепенно доходят до головного мозга. На это уходит около двух суток. Наверное поэтому, всё это время душа остаётся рядом с телом.
Он был так поглощён своими мыслями, что не заметил появления медсестры, а затем и врача, который с порога стал предъявлять к нему претензии.
— Почему вы не позвали на помощь, как только услышали звук монитора? Мы упустили драгоценные секунды? — кричал он. Вам должно быть стыдно, господин учёный!
Харис смотрел на него в недоумении. Эта женщина была приговорена к смерти ещё полгода назад. Разве он виноват в её болезни? А эти секунды, о которых говорил доктор, не продлили бы её мучений? Что он мог поделать? Разве он Господь Бог?!
Доктор, тем временем, делал последние попытки реанимировать тело. Но Харису было ясно, что все эти потуги напрасны. Он понимал, что все манипуляции, проводимые медперсоналом, — лишь отработанная система, предписанная правовыми нормами. В итоге — «Время смерти 23:02». Запись сделана, нормы соблюдены, тело можно отправлять в морг, следует оповестить родственников. И это всё?! Никому нет никакого дела, что в организме ещё кишит жизнь?! Конечно, нет! Боже милостивый! Да, он предвзято относится к врачам. Но они ведь просто люди, которые сполна отрабатывают свою зарплату. А что же до него, то он может продолжить свои исследования и в подвале.
Харис силился успокоить нервы: его прервали, он не успел закончить описание стадий, ведущие к окоченению трупа, и он был разгневан этим обстоятельством. К слову сказать, в последнее время он наблюдал за собой всё учащающиеся вспышки гнева и подумывал приписать самому себе успокоительное средство. Но не делал этого по одной простой причине — любое такое лекарство затуманивало мозг. А он не мог себе этого позволить.
Но сегодня всё вышло из-под контроля. Несправедливые обвинения лечащего врача, с которым у Хариса сложились довольно ровные отношения, рассердили его не на шутку. Они продолжились даже после не увенчавшейся успехом реанимации. Харис не понимал, чем к нему было вызвано такое презрение, и оттого разъярился ещё больше. Он с такой силой стукнул по аппарату поддержания сердечного ритма, что в нём что-то закоротило и образовавшаяся дуга ударила в руку Хариса. В глазах возник калейдоскоп искр, но ещё до того, как сознание покинуло его, он увидел то, чего не ожидал ни от одного из своих экспериментов. Над телом Лоры расположилось нечто, напоминавшее её саму. «Душа!» — это последнее, о чём он подумал.
 


Глава 5

Нигде и везде (временной промежуток не известен)
«За этим человеком стоит понаблюдать, — подумал Неш. — Есть в нём что-то такое, требующее внимания. Непокаянная душа, что ли?» Нешу нравилось это тело: стройное, не слишком тренированное, но со здоровой мышечной тканью, способной выдержать ещё не один десяток лет. Чёрные, чуть тронутые сединой волосы, уложенные ровными прядями, взгляд тёмных глаз, оттенок которых менялся в зависимости от освещения, переходя от абсолютно чёрного до иссини-зелёного, гранёные черты лица — в общем, это тело имело потенциал для продолжительной жизни. Но вот душа… — она требовала реформации и Неш прекрасно «видел», что с ней произойдёт в будущем. Ему было очевидно, что она покинет своего хозяина, не дожидаясь его согласия. Наблюдая за этим человеком, он как-то незаметно переменился: немного вытянулся, посветлел, попытался повторить походку, движение рук и поворот головы… Неш так заигрался, примеряя на себя новый образ, что не заметил, как переместился в черту городского парка «Витворт».
Здесь его внимание привлекла одинокая фигура девушки. Она не то сидела, не то парила над скамейкой, и её аура светилась тёмным рассеянным светом. Многоопытный Неш понял, что это страдальческая душа не так давно покинувшая свою плоть. Болезнь? Насильственная смерть? Суицид? Нет! Только не последнее! Уж слишком хороша собой эта очаровательная незнакомка!
Неш пододвинулся поближе и был замечен.
— Твоя печаль, — вкрадчиво сказал он, — съедает тебя изнутри. Твоё свечение меркнет, а этого нельзя допустить. Ты будешь отвергнута перед Судом Творца, если не просветлеешь.
— Ты кто? — спросила она. — И что тебе от меня нужно?
— Я Неш. А тебя, как звать?
— Эмма.
— Нет. Эмма тебя звали при жизни, а сейчас… Ах да, ты ещё не придумала себе имя. А хочешь, я это сделаю?
— Мне всё равно.
— Ладно, — согласился Неш. — Тогда я буду называть тебя Ангелика. В переводе латинского — это ангельская, а с греческого — добрый вестник.
— Называй, как хочешь. Как я уже и сказала: мне всё равно.
Неш хотел было уже сорваться с места и убраться, куда подальше. Ему некогда было возиться с этой капризной девчонкой. Но не смог. Ему стало жаль её, и он пригласил Ангелику прогуляться.
— А ты знаешь, куда идти?
Неш не ошибся. Она действительно была молода и наивна.
— Боже! Что за вопрос?! Перед тобой открыты все пути. Ты можешь быть где угодно. Только пожелай. Ну вот, к примеру, где ты желала побывать при жизни, но не успела?
Ангелика поникла, а свет вокруг неё стал ещё темнее.
— Я нигде не была… Совсем… Сколько себя помню, я лишь училась. Мама и рояль, школа и рояль, консерватория и рояль… Меня усадили за инструмент очень рано. Возможно тогда, когда начала самостоятельно ходить. Сначала я занималась, чтобы родители меня не ругали за лень. Затем я пыталась угодить им. А потом, значительно позже, я так втянулась, что уже не представляла своей жизни без музыки. — Ангелика вскинула голову и взглянула на Неша, но уже по-дружески. — А сейчас мне жаль. Жаль, что не сыграла самую важную партию в своей жизни. А ведь я шла к этому всю жизнь.
— И что же это, если не секрет?
Вопрос Ангелику поразил и ввёл в недоумение: как можно не знать таких простых вещей?
— Третий концерт Рахманинова, разумеется!
— Ах, да! — Неш сделал вид немного растерявшегося человека: скорее всего для того, чтобы как-то позабавить девушку и отвлечь от мрачных мыслей. — Конечно! Как же я мог забыть?!
Воскликнув это, он насвистал маленький отрывок из партии флейты. А когда он закончил, увидел, как Ангелика кружится под высокими кронами деревьев. Ну вот. Дело будто бы пошло на лад.
Продолжая кружиться, но уже вдвоём, они проплывали над рекой Эруэлл, огибая переброшенные через неё мосты. Оттуда открывался великолепный, таинственный и чуточку волшебный вид ночного города.
Вдруг Ангелика остановилась. Да так внезапно, что Неш налетел на неё: будто две туманности смешались друг с другом, на миг вспыхнув ярким светом, чтобы тут же погаснуть. Нечаянный скоролётный поцелуй — вот, чем это им показалось. Ангелика замерла.
— Что мы такое, Неш?
— Ох! Ну и вопрос! На него так сразу и не ответишь. Всё будто бы просто, но вместе с тем и сложно.
— Начни с простого, — предложила Ангелика.
— Ладно. Мы — высшая субстанция, без которой не может существовать ни один живой организм.
— Мы души?..
— Наверное, да. Но примитивные. Мы лишь сгустки энергии, наполненные старыми воспоминаниями. До состояния светлой души нам ещё далеко. Впереди ещё много ступеней. Наши желания пока не столь велики, чтобы увидеть и насладиться Светом Творца. Потому мы ищем, в какое бы тело нам вселиться. Мы не закончили земные дела... Вот ты, что видела перед смертью?
— Свет — ровный, окутывающий всё вокруг.
— Верно. Это тот свет, к которому мы стремимся. Но мы пока ещё не можем принять его. Желаем, но не можем. Ты не сыграла свой последний концерт, а я… не исполнил своего предназначения. Наши желания ещё тесно связаны с земным существованием. Они сильнее желания вознестись к вечному свету. И пока мы от них не избавимся, будем скитаться и искать убежища.
— А почему я не вижу других… ну, таких как мы. Мы одиноки?
— Пожелай, и увидишь. Особенно много их на кладбищах. Но я не советую к ним приближаться. Во всяком случае сейчас, пока ты слаба. Там слишком много горя.

Генуя, Генуэзская республика. 1581 год
Книга всё ещё лежала на столе, а Максимилиан не имел понятия, что с ней делать. Во что отец втянул его?! Он знал одно: манускрипт не может оставаться в стенах дома. Окна и двери были сработаны на славу, но для умелого грабителя — не помеха. А то, что за ним наблюдают, он чувствовал кожей. Тот монах не напрасно неусыпно и неустанно следует за ним зловещей тенью. Но куда же спрятать эту книгу?.. И неплохо бы прежде, узнать о её содержании. Но кто ж сможет разобрать те письмена, да и кому он сможет довериться, не подвергнув опасности свою собственную жизнь. Ах, отец!
«Ладно, — рассуждал Максимилиан, — что, если по примеру родителя использовать рабочие проекты? Это можно. Гипотетически — проект по укреплению стен дворца дожа и перестройка миртового дворика могли бы подойти. Там есть масса мест, где можно устроить тайник. Но потом, после окончания работ, туда не подобраться. Дожу вряд ли понравится присутствие кого-то, кроме него самого, прогуливающегося по аллеям парка. А об официальном доступе не стоит и мечтать. Значит, это не вариант. Тогда замок Кастелло. Этот вельможа, хоть и с опозданием, решил удлинить пропорции здания. Но это не его вина, а скорее его пращура. После эпидемии чумы в XIV веке, все стали перестраиваться… Хм-м, можно подумать это могло отпугнуть болезнь! Да, теперь дворец выглядит иначе — более помпезный, создаёт впечатление панорамного фасада. Это, правда, обман зрения. Но, впрочем, и этот проект почти завершён: остались только отделка, роспись стен и потолков. Чёрт возьми! — Максимилиан перекрестился. — А что если…»
Он схватил свёрток и двинулся к выходу. Но не дойдя до двери, остановился. Развернувшись, он подошёл к окну и одёрнул шторы. Так и есть — уже совсем рассвело. Солнце блистало в голубом небе, полностью очистившегося от туч. На листьях искрился бисер капель, а горластые птицы сбрасывали их вниз, перелетая с ветки на ветку. Мероприятие придётся отложить до наступления темноты. Но это и хорошо, и плохо. Хорошо, что он сможет ещё раз всё взвесить и прийти к верному решению, хоть наверняка знал, что такого не существует. А плохо потому, что придётся целый день не выпускать из виду довольно тяжёлую вещицу, которая не должна попасться на глаза ни одной живой душе.
Максимилиан открыл секретер, положил свёрток внутрь, закрыл дверцу на ключ и подвесил его на цепочку с крестиком. Затем разложил на столе эскизы каких-то фризов, делая вид, что очень занят, и только после этих приготовлений взял колокольчик, и позвонил. Тот час же явился слуга.
— Гуидо, будь так добр, принеси завтрак, — не поворачиваясь, попросил Максимилиан.
— Как господину будет угодно, — сказал тот и с поклоном удалился.

Прошло некоторое время прежде, чем раздался стук в дверь. И к удивлению Максимилиана, вместо слуги на пороге показалась Мадлен с подносом в руках.
— Матушка?!
— Гуидо сказал, что ты с самого утра не выходишь из спальни. Я беспокоюсь, сынок. Тебе нездоровится?
— С чего вы взяли, матушка? Мне просто не хотелось прекращать работу над проектом.
— Ох, сын! Как же ты похож на своего отца… Да успокоит Господь его душу!
Максимилиан взял поднос из рук матери, водрузил его на прикроватный столик и обнял пожилую женщину.
— Вам не о чем волноваться, матушка. Со мной всё в порядке.
— Ох, Макс! Как же я скучаю по твоему отцу!
— Мне тоже его не хватает, дорогая.
С минуту они стояли обнявшись, а после Мадлен ушла, оставив сына наедине с его мыслями.
Максимилиан, занимая себя работой, не покидал своей комнаты до самого вечера. Ещё утром, сославшись на недомогание, он отменил запланированные встречи, написав пару записок и отправив их с посыльным к заказчикам.
Работая с эскизами, он не переставал думать о книге. Его пытливый ум желал узнать её содержание, а сердце трепетало от одной мысли, что в ней скрыта великая тайна. Под вечер Максимилиан решил скопировать несколько строк непонятного текста и поискать того, кто бы мог понять написанное. Но делать это в Генуе было чревато непредсказуемыми последствиями. Сначала бы следовало отловить того монаха и устроить ему допрос, дабы выведать, кто и зачем послал его следить за ним. В порту ошивалось много разного люда, кои были не прочь подзаработать. За десяток денаро за дело взялся бы любой. Любой, впрочем, не подходил. Нужен был доверенный человек — такой, кто бы не улизнул, прибрав к рукам деньги. И тогда он вспомнил о капитане торгового люгера «Soffiare» Гаетане Богеро. Название «Ветер» этому судну дали из-за его быстроходности. Максимилиан знал, что капитан Богеро промышлял контрабандой, и его корабль отвечал всем соответствующим требованиям. Он также знал, что на борту находились с десяток турецких корсаров, боготворящих капитана и, в то же время, торопели перед ним, зная его крутой нрав. Бывало, что Богеро вешал провинившихся на рее, а то и протаскивал под килем. Последнее приравнивалось к смертной казни, так как подвешенный на рее вниз головой протаскивался верёвкой под днищем корабля, усеянного за долгие месяцы плавания шипами нароста. Если человек не захлёбывался, то погибал от полученных увечий. Хоть раз видевший это наказание своими глазами, уже никогда не посмеет перечить своему капитану. Но Богеро, надо было отдать ему должное, был человеком справедливым. Как скоро и легко он мог расправиться с неугодным, так щедро и с радостью он делил добычу с командой. И он точно знал, кого можно было нанять на миссию шпиона.
Максимилиан переоделся, накинул чёрный плащ, прикрепил к поясу кинжал и вышел во двор. Сначала он направился в конюшню. Гнедой жеребец неаполитанской породы громко фыркнул, зачуяв хозяина. Максимилиан, как и любой генуэзец, испытывал к лошадям особую страсть. Этого доставили четыре года назад ещё жеребёнком, только что отлучённого от материнского молока. Он так влюбился в своего владельца, что неотступно бегал за ним по полям и садам на своих покуда не знавших подков копытцах. Резвясь и подпрыгивая, он звал Максимилиана поиграть с ним, побегать на перегонки, вызывая у молодого человека дух соперничества.
Максимилиан потрепал коня по загривку и, пообещав скоро вернуться, вышел из стойла. Несмотря на тёплый солнечный день, на сентябрьское небо снова натягивалась туча. Она надвигалась с востока и, судя по лёгкому ветерку, накроет город часа через два. Не хотелось бы попасть под ливень. Спустившись от конюшни в сад и пройдя сотню метров, Максимилиан достиг семейной усыпальницы. Отперев дверь, он зажёг свечу и коснулся ладонью своей именной плиты. Спустя пару минут ему удалось вытащить её из ниши: изнутри повеяло холодом, отчего сразу стало зябко и как-то не по себе. Он будто вскрыл собственную могилу. Хотя, по сути, так оно и было.
Прошло ещё несколько минут и свёрток, наконец, упокоился за вновь вставленной плитой. Ладно, полежи тут пока. Потом я найду для тебя место получше. Заперев склеп, Максимилиан подумал, что он только что разговаривал с книгой. Что за вздор?! Что она со мной делает?!

Невзирая на вечернее время, гавань кипела жизнью. Грузчики, таскавшие ящики с провизией и катавшие бочки с вином, сновали в обоих направлениях. Находясь на пересечении сухопутных и морских путей, Генуя зарабатывала деньги. Торговля, конечно, не была основной статьёй доходов генуэзских патрициев. Выход в море давал и другие преимущества: огромные займы, транспортировка золотых реалов и слитков серебра делали Геную основным распорядителем капиталов Европы. Щупальца её финансистов растянулись во все стороны, вытесняя местных банкиров Испании, Франции, Германии и Швеции. В общем, в порту было не протолкнуться.
— Ищешь девушку, красавчик? — донеслось до уха Максимилиана.
Тот повернулся на голос. Подпирая косяк задрипанного кабака, стояла девушка, внешне напоминающая взъерошенную собачонку. Она была мала ростом, худа, не более семнадцати лет, но, учитывая профессию, повидавшая немало лиха: глаза не припудришь. В них тоска старухи, несмотря на девичью улыбку, которая ещё не утратила своей мягкости.
Максимилиан подошёл.
— Хочешь заработать пару денаро?
— Если немного набросишь, делай со мной всё, что пожелаешь.
— Нет, — Максимилиан отмахнулся. — Я не об этом… Ты здесь наверняка всё и всех знаешь.
— Больше, чем требуется, красавчик. Чем интересуешься?
— Как мне найти Гаетане Богеро? Подскажешь?
— А-а… этот громила с «Soffiare»! Он только что причалил. Тебе нужно в северную часть гавани. Если поспешишь, застанешь его ещё трезвым. Но если опоздаешь, лучше к нему не лезь. Дождись, когда протрезвеет.
— Спасибо за совет. Вот, держи.
Максимилиан вложил в ладонь девушки четыре денаро, которые быстро исчезли в складках юбки, вспрыгнул на коня и пустил его галопом, разрезая толпу словно ножом.




Глава 6

Манчестерская больница. Манчестер, Англия. 1993 г.
Джон Харис давненько так не высыпался. Должно было случиться что-то из ряда вон выходящее, чтоб оказаться в кровати на свежих источаемых запах лаванды простынях. Он потянулся до хруста в суставах и тут же услыхал голос лечащего врача:
— Боже! Джон, как же вы нас напугали! Угораздило же вас!..
— А, это вы Нила… — Харис немного смутился. — Да уж, и не говорите… Хотя, я рад случаю отдохнуть.
Нила Вайш обладала матовой смуглой кожей, очень пышными волосами и тёмно-карими глазами на тонко обрисованном красивом лице. Харис знал эту женщину как одарённого терапевта, семь лет назад появившуюся в стенах клиники. Её по чьей-то рекомендации перевели из государственной больницы Дели в Манчестер, кажется, для стажировки. Однако, она пришлась ко двору и, после двух обязательных, подписала контракт ещё на пять лет. Ей было около 30, ростом — чуть выше среднего, с осанкой лани, и она была чрезвычайно умна. Но Хариса больше привлекало её тело, которому явно недоставало мужской ласки. Он много раз видел её в коридорах и палатах, но не решался заговорить с ней на непрофессиональную тему. Нет, он не робел. У него попросту не хватало времени. Лаборатория, персонал, научные работы, опыты, форумы и семинары… — он был вечно занят. Нередко у него не хватало времени на элементарную гигиену, а уж о стрижке и бритье вообще говорить не приходилось. А ведь если присмотреться без особой щепетильности, в свои 38 он выглядел моложе своих лет: светлые волосы, умный взгляд серых глаз, округлый овал лица, ямочка на подбородке, умеренная худоба — всё это выдавало в нём мягкого, ироничного человека. Но это был обман зрения. Близкие знакомые характеризовали его твёрдым в своих убеждениях, нетерпимым к возражениям и чужому мнению, а иногда резкой особой. И они были правы. Тщеславие было заложено в его характере некой программой, которая, проделывая многоходовые операции, продвигала своего обладателя к славе. Почёт и слава были целеустановкой Джона Хариса, его мечтой, на достижение которой он и тратил всё своё время.
— Сколько я проспал? — спросил он.
— Немного. Часов пять, не больше. — Нила склонилась к монитору, записывая в карту данные о состоянии пациента.
Харис невольно засмотрелся на её бёдра, но быстро отвёл взгляд, когда она выпрямилась.
— Надо же! А будто прошла целая вечность.
— Это всё небольшая доза снотворного. Так вы спокойнее перенесли возвращение к жизни.
 Точно. Я оказался на грани меж двух миров. Видимо, только так и можно узреть то, что невозможно объяснить с точки зрения фундаментальной науки. Только так. Оттого и споры учёных никогда не утихнут. Нужно побывать там, откуда мало кто возвращается. А к вернувшимся доверия не питают. Кто знает, что за это время может произойти с мозгом. Во всяком случае, на рассказах о белом свете и абсолютном покое доказательной базы не построишь.
— Мне можно уже подняться, Нила?
— Немного терпения, Джон. Ещё несколько тестов и я вас подготовлю к выписке. — Нила посмотрела на него тёплым взглядом, но Харис понял, что это лишь успокаивающий взгляд лечащего врача.
Он хотел спросить не захочет ли она поужинать с ним сегодня вечером, но спросил совершенно о другом.
— Скажите, Лора уже в морге?
— Да. Недавно закончили вскрытие. Состояние тела было ужасающее. — Нила пожала плечами. — У неё не было шансов.
— Вскрытие — это плохо, — тихо промолвил Харис.
— Плохо? Но это стандартная процедура.
— В том-то и дело. Делают вскрытие тогда, когда душа ещё полностью не покинула тело.
Нила Вайш не смогла скрыть своего удивления.
—  Вы о чём, Джон?
— Нет-нет, — отмахнулся Харис. — Не обращайте внимания. Очевидно, моя голова ещё не совсем просветлела. — Кстати, — Харис наконец решился, — вы бы не составили мне компанию за сегодняшним ужином?
— Да-а, Джон! — усмехнулась Нила. — теперь и я вижу, что вы пока не пришли в себя… Помнится, я вам уже говорила, что не свободна. И… раз уж мы заговорили об этом, недавно мой друг сделал мне предложение. Вот. Взгляните…
Харис только сейчас увидел кольцо на пальце его доктора. А ведь должен был заметить сразу. Он не раз отмечал в своей памяти, что Нила, наверное, единственная женщина в мире, которая не носит украшения и не пользуется макияжем. Это же обстоятельство и привлекло его к этой женщине.
— Ох! Простите меня. Я такой болван!
— Никакой вы не болван. Вы прекрасный учёный, которому требуется ещё немного отдыха. Лежите. Я закажу для вас завтрак.
Как только за Нилой Вайш закрылась дверь, Харис откинулся на подушку, и сжал кулаки до боли в суставах. Я болван! Болван! Чёртов идиот!
 

Государственный университет. Ливерпуль, Англия
Гэри Браун сегодня никуда не спешил. Все встречи были перенесены на завтра, а вечером, как он и обещал жене, явится к ужину вовремя. Браун немного скучал по тем временам, когда посвящал семье больше времени, скучал по прогулкам в тенистых аллеях парка Хитон, скучал по детям, Эдди и Кейт, когда те были ещё маленькими… Да по чём он только не скучал… Но более всего ему не доставало азарта молодости, чувства постоянной влюблённости, лёгкости тела и души, не обременённых прожитыми годами и давлением приобретённой мудрости.
За окном лил дождь, временами громыхало небо, на котором тучи превратились в непроницаемое сплошное серое одеяло. Браун поджёг потухшую сигару и выглянул на улицу. Он ожидал своего друга Джеймса Девиса — профессора, декана факультета «Общей психологии» Ливерпульского университета, в котором оба провели лучшие годы своей студенческой жизни. В последнее время они, когда могли выкроить немного времени, проводили конец рабочего дня за беседами, темы которых могли касаться самых различных областей знаний. Эти встречи были полезны обоим, так как открывали каждому новые горизонты, и, как следствие, помогали обоим в их научных изысканиях.

— «Если бы глаз был живым существом, то душой его было бы зрение». Итак, душа есть сущность живого тела, «осуществление» его бытия, так же как зрение — сущность и «осуществление» глаза как органа зрения.
— Аристотель… — Браун отвернулся от окна и, раскрыв объятия пошёл навстречу другу.
— Не угостишь ли сигарой, Гэри?
— И не только, приятель… Проходи, присаживайся.
— С пребольшим наслаждением. Ноги меня едва держат.
— Что так? Трудный день?
— Не из лёгких. Но я не мог отказать себе в удовольствии встретиться с тобой.
Браун немного посуетился у стенного шкафа и вернулся с бутылкой коньяка, блюдцами с ломтиками сыра, чёрного шоколада и дольками лимона. Всё это он любезно расставил на журнальном столике, расположенном в углу кабинета около нескольких кожаных кресел. Он присел и тут же вскочил.
— Ох! Прости! Вот же дурья башка!
Браун просеменил к своему столу, взял коробку с сигарами, немного задержался, разглядывая некий неряшливо брошенный на столешницу документ, выровнял его под девяносто градусов к краю и вернулся к другу.
— Вот. Прошу тебя. Угощайся.
Всё это время Джеймс Дэвис с улыбкой наблюдал за манипуляциями Брауна.
Когда лёгкий сигарный дым поднялся к потолку кабинета, а аромат коньяка наполнил пространство, Дэвис продолжил:
— Я недаром вспомнил Аристотеля. Он заложил глубокие основы естественно-научного подхода к изучению психики. Помнится, советский философ Асмус характеризует его как «подлинного отца будущей материалистической психологии».
— Да-да, я помню. Главная функция души, по Аристотелю, — реализация биологического существования организма.
— Вот именно, друг мой. Вот именно. Реализация — это сама цель. Но что нас подталкивает, ведёт к этой цели?
— Вера, — коротко ответил Браун. — Что же ещё? Долив коньяка в опустевшие фужеры, он с прищуром взглянул на Девиса.
— Ты меня испытываешь, дружище. Ты, ведь, знаешь мой ответ. Вера — только часть проблемы. Но что делать с теми, кто далёк от религии?
—  А разве такие существуют? — Браун усмехнулся, отпил коньяка и несколько раз пыхнул сигарой, подвесив над столиком плотное белое облако. — Они думают, что не веруют. Но на самом деле, поклонение Творцу впитано с молоком матери. Нет в мире человека, который хоть бы раз не упомянул Бога. И неважно в какую форму он облекает это понятие, но вера всегда была и будет спутником человека.
— Ну что ж, ты меня убедил. Так или иначе, черпая знания из Каббалы, все философы о душе рассуждают одинаково. Каббала, правда, открывается немногим. Но те, кто постиг суть учения, обязательно станут на путь исправления.
— Да-да. А исправление — не что иное, как замена эгоизма на альтруизм.


Генуя, Генуэзская республика. 1581 год
Люгер «Soffiare» был пришвартован там, где и сказала девушка. Вполне себе торговое судно, не менее, не более отличавшееся от других. Власти наверняка знали, кем на самом деле является Гаетане Богеро, но кто же откажется от золота так или иначе пополнявшее казну и карманы вельмож. На палубе суетились — шли последние приготовления к спуску на берег. Свежая вода, еда, женщины и развлечения, чем сполна располагала Генуя, манили уставших от долгих месяцев плавания моряков.
Максимилиан спрыгнул с коня, взял его под уздцы и неторопливо повёл вдоль пирса. Богеро, тот как раз спускался с трапа, он узнал по внушительной фигуре, чёрной окладистой бороде и шляпе с тремя страусиными перьями — в точности, как его и описывали. К тому же чёрный кожаный плащ, широкий, с золотой пряжкой, поясной ремень с прикреплённым к нему мечом дамасской стали, выдавали в нём человека выдающегося и несомненно богатого.
Только сейчас Максимилиан понял, что ошибся, наивно предположив обойтись несколькими реалами. О чём он только думал?
Поравнявшись с Богеро, которого сопровождали двое громил, Максимилиан его окликнул:
— Приветствую вас, капитан.
Приветствие было принято немым взглядом из-под косматых бровей и кривой ухмылкой.
— Простите, что тревожу вас в такой час. — между тем продолжил Максимилиан, — Знаю, вам не терпится насладиться твёрдой почвой под ногами после долгих странствий, но мое дело не терпит отлагательств.
— Мы знакомы? — Богеро вынул изо рта трубку и скрестил руки на ремне.
— Нет. Но это к лучшему. И… мы бы не могли поговорить в более безлюдном месте?
В другое время капитан бы спустил на этого мальчишку своих телохранителей и спокойно проследовал дальше, но что-то его заинтриговало.
— Тогда, молодой человек, соблаговолите сопроводить меня в таверну.    
— С удовольствием, капитан, — ответил Максимилиан, как можно галантней.
Они миновали таможенные склады и вышли на площадь Карикоменто. Здесь было несколько увеселительных заведений, но Богеро уверенным шагом направился в «Эльф».
Максимилиан знал, что это заведение славилось не только своей кухней, но и чистыми просторными комнатами, где можно было отоспаться в тишине и покое. Говорили, что некоторые из моряков не вставали с постели по двое суток.
Очевидно, капитана ждали: возможно кто-то из помощников, знакомый с нетерпеливостью боса, загодя сошёл на берег и подготовил хозяев заведения. Стол был накрыт на восьмерых и ломился от снеди. Густые шапки пены, словно застывшие волны, покрывали пивные кружки. Печёные гуси, свиной окорок, фаринаты, фокачча, соус песто; вдобавок сыр и орехи дополняли этот праздник утробы. Богеро причмокнул, предвкушая обильный ужин и похлопал по плечу невесть откуда взявшегося юношу.
— Ай да молодец, Франсуа! Угодил старику.
Франсуа блеснул хищным взглядом и широко улыбнулся, принимая заслуженную благодарность. Его чёрная непослушная шевелюра выбивалась из-под шляпы, а на подбородке только лишь начинала топорщиться редкая бородка. Мелкий и юркий — он походил на трюмную крысу, а ножны его сабли едва ли не касались пола.
Услыхав громогласные приветствия, все обернулись. Сама хозяйка таверны, завидев капитана и расталкивая посетителей, через весь зал спешила навстречу.
— Нептун всемогущий! Альба! Ты ничуть не изменилась с последнего свидания! — Богеро облапил хозяйку и огромной лапищей бесцеремонно сжал её ягодицу.
— Да ты сам, Гаетанэ, всё тот же здоровяк. А новые шрамы, — она слегка прикоснулась к розовой царапине на щеке, — делают тебя ещё краше.
— Лесть, Альба?! Это тебе не к лицу. Давай, присядь с нами.
К тому времени подошли ещё пятеро, и они все вместе расселись за столом. Спустя какое-то время, когда прогремели несколько тостов и было употреблено немало закуски, синьора Альба обратила внимание на тихого гостя.
— А это кто у нас такой красавчик, капитан? Почему ты меня до сих пор не представил?.. Хотя… погоди… Не сын ли это Лазаро Витторини, упокой господь его душу?
Максимилиан вздрогнул. Он помнил предупреждение молоденькой девицы о том, что если Богеро достаточно выпьет, то разговор может и не состояться. Хозяйка, кажется, его спасла.
Богеро взглянул на молодого человека и очевидно только сейчас вспомнил, что тот о чём-то его просил.
— Да уж не знаю, как и сказать. Он не представился.
— Меня зовут Максимилиан, и я действительно сын Лазаро, — он привстал и склонил голову.
— Это имя должно мне о чём-то говорить? Не припомню что-то.
— Ну как же, Гаетане?! — воскликнула Альба, — синьору Витторини мы обязаны всему самому великолепному, что построено в нашем городе. Сам дож провожал его в последний путь. — она повернула голову в сторону Максимилиана, — И что же привело сюда его сына?
— Вот мы сейчас и узнаем. — Богеро поднял руку, приглашая ответствовать.
Максимилиан отрицательно повертел головой.
— Как я уже и сказал, моё дело конфиденциальное и не терпящее отлагательств.
Капитан нахмурился. Уж очень ему не хотелось покидать стол и команду из-за какого-то мальчишки.
— Ну что ж, твоя настырность взяла верх, — он грузно поднялся и направился к выходу. — За мной, юнга.
Выйдя во двор, Богеро отошёл на несколько метров и, позабыв о манерах, остановился справить нужду, направив струю прямо на стену таверны.
Максимилиан стоял в сторонке, теребя гриву своего коня, стоявшего здесь же на привязи.
— Говори, — услыхал он прямо над ухом. Богеро превосходил его ростом почти на голову.
— Ещё раз прошу меня простить, — начал Максимилиан. — Перейду прямо к делу. Я слышал о вас многое, но самое главное — это то, что по слухам, у вас в каждом порту есть свои люди. Люди, на которых можно положиться. Смею думать, что других не существует.
Богеро прикурил трубку и выпустил облако серого крепкого дыма.
— Ну допустим. И что же тебе надо?
— Шпион, — коротко ответил Максимилиан. — Шпион против другого шпиона.
Капитан прищурился. Просьба была необычной. Другое дело кого-нибудь прикончить. С такими делами к нему обращались, то там, то сям. Но шпионить…
— Ты кому-то насолил, мальчик? Или что-то скрываешь от посторонних глаз?
Максимилиан отдал должное проницательности Богеро.
— В том-то и дело. Сам не знаю. После кончины отца многое изменилось. Просто нужно выяснить кто следит, и кто его послал. Несколько раз мельком видел человека в монашеской одежде. Однажды попытался погнаться за ним, но тот скрылся без следа.
— Значит в тайну не посвятишь?
— Простите, капитан. Было бы что скрывать, я бы знал. Но я тут у всех на виду. Все меня знают. Из-за известности отца, в первую очередь. Да я и сам архитектор…
— Ну что ж. Иди поймай того, не знаю кого и ухватись за нитку, невесть куда идущую. Задачка — не для каждого. — Богеро попыхтел трубкой, что-то обдумывая. — Ладно, — ему явно хотелось поскорее избавится от просителя и вернуться за стол к своим товарищам.
— Мы здесь пробудем неделю. Человеком я тебя снабжу. Приставлю его к тебе, а там, глядишь, и шпион твой обнаружится. Ничего не обещаю, правда…
— Как я смогу отблагодарить вас, капитан?
— Денег я с тебя не возьму… — Богеро похлопал коня по крупу. Конь, почувствовав чужую руку, громко фыркнул, — А вот неаполитанца приму. Красавец!
У Максимилиана дрогнуло сердце.
— Ну как? По рукам?




Глава 7
 
Нигде и везде (временной промежуток не известен)
— Тебе понравился Париж, — поинтересовался Неш, когда они опустились на нос судна, направлявшийся в порт Генуи.
— О, да! Ничего прекраснее в своей жизни не видела, — Ангелика осеклась и понурила голову.
— Это нормально, — сказал Неш, — прошло уж более четырёхсот лет, а ещё ощущаю себя живым. Даже вне тела мы живы, пока можем мыслить. Вот представь себе: ты играешь на рояле, льётся прекрасная музыка, все слышат эти звуки… Но что такое звук, если не волна, которая распространяется сразу во всех направлениях. Когда-нибудь я покажу тебе, как гудит Земля. Этот эффект не только звуковой, но и зрелищный. То же касается и речи. Мы говорим, и эту речь слышно в космосе.
— Не понимаю, — Ангелика пожала плечами. — Ты говоришь о звуках. Но мы же общаемся, не произнося ни слова.
— Это верно. Нам это и не требуется. Ты сомневаешься, что мысль — это физический процесс. Но эту точку зрения высказал ещё Демокрит. И он был прав. Для того, чтобы мыслить мозг запускает биохимические связи. А они материальны. Мы же — энергия, выходящая за рамки человеческого восприятия, в силу его ограниченности. Человек бы сошёл с ума, увидав то, что его окружает, кроме материальных объектов. Но мы ещё поговорим об этом. А сейчас, взгляни на эту красоту. Это мой родной город.
Отсюда, куда вдоль побережья Лигурийского моря ни простирался бы взгляд, стояли суда. Порт занимал обширную территорию и неусыпно работал. На берегу возвышалось здание станции Ponte dei Mille. Немногим изменившись снаружи, внутри этот исторический терминал приобрёл современный вид. Но не это занимало Неша. Он подхватил Ангелику и понёс её на крышу собора Святого Лоренца.
— Смотри. Вся Генуя, как на ладони.
Он помнил времена, когда в этом городе творили непревзойдённые мастера: Рубенс, Караваджо, Ван Дейк. Он был знаком с величайшими архитекторами тех времён и с некоторыми из них работал.
— Сплошное очарование! — Ангелика по-детски всплеснула руками. — Неужели всё это сотворили люди?!
— Смею тебя заверить, — тихо произнёс Неш, — что это истинная правда. Я и сам приложил к этому руку.
— Ты был строителем?
— Был. А мой отец одним из лучших.
— Вон там, — Неш указал на север, — расположены около пятидесяти дворцов. Многие из них спроектировал мой отец. Этот район называется Ролли. Пойдём, я покажу тебе вид со старого маяка. 
 

Манчестер, Англия
Харис стоял в морге над телом усопшей. В голове метались мысли, к горлу подступала тошнота: видимо давали ещё о себе знать последствия от удара током.
— Прости меня, Лора, — выдавил он из себя. — Покойся с миром, а твоя душа пусть найдёт достойное пристанище.
Харис отчётливо помнил то явление, что успел узреть перед тем, как сознание покинуло его. Я это видел. Вез всяких сомнений видел. И теперь никто не посмеет утверждать обратное. Пограничное состояние — между жизнью и смертью — вот, чего не хватало для того, чтобы заявить об этом с полной уверенностью. Лишь в тот самый момент, когда человек умирает и ты сам находишься на пороге смерти становится возможным осознать то, что невозможно доказать обычным научным способом. Всё должно совпасть до долей секунды. И вот тогда Господь открывает тебе дверь… нет, щёлочку в потустороннее. Может на этом научную карьеру можно завершать? Подвести красную черту и сказать: «Я видел всё, что может предложить природа. Дальше двигаться некуда. Открыта великая тайна человечества».
Но мозг учёного запротестовал. Ты ограничишься одним опытом? И это всё?! А как же доказательная база, подкреплённая аргументами и рядом экспериментов? С чем ты выступишь перед учёным советом? Они же тебя на смех поднимут!
Для себя Харис понял всё. Он даже сможет выстроить теорию. Но теория без доводов не обретёт должного внимания. А с этим он смириться никак не может. Гордыня и тщеславие — конечно же грех. Но как учёному жить и работать без этих качеств?
Сегодня он решил об этом больше не думать. Решение придёт со временем…
— Ах, вот вы где? — позади послышался голос Нилы Вайш. — А я вас потеряла. Не рано ли встали с постели?
— Я в порядке, доктор.
В свете флуоресцентных ламп глаза Нилы казались вишнёвыми. Тёмно-синий приталенный халат подчёркивал стройность её фигуры. Она была похожа на фарфоровую статуэтку, от которой было трудно отвести глаза. Харис задержал взгляд на этой прекрасной женщине немногим более, чем это требовал этикет. Но она сослала это на некоторую заторможенность своего пациента.
— И всё же, я хотела бы провести ещё один мониторинг. Тогда бы я выписала вас с чистой совестью.
Харис согласился. Он не мог отказаться провести ещё несколько минут наедине с Нилой. Она должна стать моей. Только моей и ничьей больше. Он решил добиться её благосклонности любыми путями.
— Вы представляете, насколько хороши, Нила? — спросил Харис, как только датчики и электроды аппарата были подключены к его телу. — Нет. Конечно же нет. Вы и понятия не имеете. Вашу красоту может оценить только тот человек, который безмерно влюблён в вас.
— Не на себя ли вы намекаете, Джон? — вопрос прозвучал иронично и монотонно, в такт биению сердца.
Этот тон оскорбил Хариса, но он не подал вида.
— А вы прислушайтесь. О чём вам говорит сердечный ритм?
— Пока что я слышу учащённое сердцебиение. И не могу сказать, что мне это нравится.
— К чёрту сердце! — Харис вскочил и, ухватив плечи Нилы обеими руками, притянул к себе.  — Меня слушайте. Может это не кажется вам явным, может мне не хватает смелости и упорства, чтоб выразить те чувства, которые я к вам испытываю, но поверьте, Нила, никто и никогда не будет любить вас так, как я.
— Вы меня пугаете, Джон. Вы, верно, не в себе.
— Глупости! Я здоров, как никогда прежде. Мои мысли ясны, и я уверяю вас в своей любви и преданности. Будьте моей, Нила!
Нила в ужасе отшатнулась от Хариса, как от прокажённого. Она не знала, как себя повести и прежде, чем выйти из процедурной, тихо произнесла: — Выписка будет готова через минуту.
Харис всё ещё сидел на кровати, опутанный проводами, и слушал негромкий сигнал монитора. Он был опустошён. Из него выбили дух, как будто разом выпустили воздух из шара. Ничего. Она ещё передумает. А если нет…
На следующее утро Харис проснулся в своей постели, огляделся мутным взглядом и не сразу узнал свою спальню. Настроение было паршивым. Обычно бодрый и целеустремлённый, сейчас он не находил в себе силы подняться, сделать зарядку, умыться, позавтракать на скорую руку и отправиться в институт. Там, в рабочем кабинете, его ждала незавершённая работа. Ему нужно было всё переосмыслить. В свете последних событий работа всей его жизни казалась жалкими потугами доказать существования души. Всё бросить, послать всех к чёрту, уехать куда подальше и больше не видеть эти постные рожи, ухмылки коллег, лживые улыбки, не слышать шёпот за спиной… Презрение и ненависть поднялись откуда-то из глубины, охватили его, сжали горло. Харис насилу проглотил комок и тяжело поднялся. Казалось, он постарел лет на пятьдесят. Бежать? Но разве убежишь от самого себя? «Малодушие тебе не к лицу, — сказал он самому себе. — Соберись и действуй». В следующую секунду он подумал о Ниле Вайш. Она тебя не достойна. Она не понимает тебя. Эта женщина мнит о себе слишком много. Она тебя отвергла. Неужели ты ещё будешь бороться за её внимание? Сейчас в нём боролись два человека — непризнанный учёный гений и оскорблённый мужчина. Его личность будто раздвоилась. Словно перед зеркалом друг против друга стояли два персонажа и вели бессмысленный спор.
Харис доковылял до ванной комнаты и посмотрел на своё отражение. По ту сторону зеркала находился человек с потухшими глазами, серым небритым лицом и взъерошенными волосами. Неужели это я? Всё разом как-то скукожилось, тренированное тело обвисло, а рука сама собой поднесла опасное лезвие к горлу. Но как только оно коснулось кожи, и появилась капелька крови, Харис очнулся. Что я делаю? Кто это со мной делает? Он подумал, что за многие сознательные годы он впервые едва не опустился до глупости. Так поступать было нельзя. Вернее, не так, не таким способом. Вот если бы это случилось в ходе эксперимента, тогда другое дело. Тогда бы он не отказал себе в удовольствии узнать что-то ещё о потустороннем мире. О мире, где обитают души, где свободная от тела и предрассудков мысль не знает границ и не скована материальными законами.
Теперь Харис знал, что нужно делать. Он положит на плаху все свои достижения ради только одной этой цели. Теперь он понял своё предназначение. Его жизнь снова обрела смысл.
Государственный университет. Ливерпуль, Англия
— Говоря о Сатане, надо подразумевать мир нечистых сил, намеренно созданный Творцом, проходя который, мы учимся распознавать и побеждать собственные пороки, освобождаться от скорлупы, не дающей свету Творца проникать в нас и освещать изнутри, — рассуждал Джеймс Дэвис, стоя у окна с догоревшей сигарой.
Беседа двух друзей затянулась далеко за полночь, но поднятая тема, словно горящая свеча, поддерживала эту встречу, не позволяя разойтись по домам. Девис смотрел на внутренний сквер, подсвеченный неоновыми лампами, где высаженные ровным рядом деревья сплелись сухими ветвями. Но несмотря на внешнюю сухость, в них текли жизненные соки, а ветви стремились вверх, к свету.
— Верно. Но у Сатаны есть столько имён, сколько и народов земли, — продолжил мысль Гэрри Браун. — Белиал, Левиафан, Люцифер, наконец.
— Вот на Люцифере, Гэрри, я бы остановился конкретней. Он — никто иной, как носитель света и просвещения. К этим двум вещам люди тянутся со времён своего появления. Ничто не является более притягательным, как свет и знания.
— Но разве эта тяга обусловлена потребностью тела? — спросил Браун и сам же ответил. — Точно нет. Телу нет никакого дела до каких-то устремлений. Лишь душа способна на это. Душа — ключ к нашему разуму, и она же движущая сила. Без неё мы никто. И в контексте сопоставления души и тела, я бы отказался от основы основ — единства противоположностей. Душа, как и тело спокойно могут обходиться друг без друга. А если быть более строгим, я бы сказал, что тело — это тюремная камера, где душа томится, надеясь на скорое освобождение. Вспомни изречение Платона: «…тело подобно могильной плите, скрывающей погребенную под ней в этой жизни душу… Душа терпит наказание, находясь в теле, как в застенке».
— Хм, Церковь бы с тобой не согласилась, мой друг. Конечно, грех исходит от тела. Ему, а не душе требуются материальные блага. А душа призвана ограничивать потребности. Поэтому священнослужители считают невозможным существования тела без души. Этот союз — и есть человек. Чувства, ощущения, вдохновение, печаль и радость, выражение эмоций — разве всё это возможно без души? Тело без души как травинка, гибнущая без достаточного количества влаги.
— Но разве не сознание делает человека человеком?
— Да. Но сознание должно быть чем-то наполнено. И когда из человека «выбивают дух», он теряет сознание, и тело падает. Но и сознание — не только функция мозга. Без духа оно останется автоматическим, механическим содействием телу — роботом, прекрасно и безошибочно выполняющим свою работу. Возьми, к примеру, скрипача. Разве он смог бы играть талантливо, даря восхищение слушателям, не имея одухотворённости? Он бы просто извлекал бессвязные ноты. Но прежде всего душа несёт мышление, а самое неистребимое, что существует в обозримом и необозримом пространстве — это идеи. И только человек мыслящий в состоянии дотянуться до одной из них или, если повезёт, до многих. И только это отличает его от существ примитивных, какими были когда-то наши предки.


Генуя, Генуэзская республика. 1581 год
Надеясь, что находится под присмотром, Максимилиан немного успокоился и вернулся к работе. Лишь однажды он посетил усыпальницу, проверить на месте ли артефакт. Сновать туда-сюда всякий раз было неосмотрительно. Лишних подозрений вызывать не хотелось. Но неделя неумолимо подходила к концу. «Soffiare» вот-вот должен был покинуть гавань, а от нанятого шпиона не пришло никакой весточки. Если до утра, подумал Максимилиан, не будет известий, он снова встретится с капитаном Богеро. В любом случае, завтра настанет час расплаты.
День прошёл в суете, в которой, всё же соблюдался определённый порядок, и к вечеру Максимилиан отметил, что работа над пилястрами была завершена, и они были готовы к установке. Поблагодарив работников, он покинул мастерскую и направился к дому. Он шёл пешком по узеньким улочкам, наполненных влагой и запахом пряностей. Из закусочных доносились звуки песен и неаполитанских мелодий. Верно, северный ветер занёс сюда южан. Давно прошли те времена, когда моряков из Неаполя здесь не чествовали. Торговое соперничество осталось в прошлом: две страны пришли к согласию и нашли свои сферы деятельности. Аристократия обогащалась, казна пополнялось и не осталось причин для мелочных конфликтов.
Максимилиан был в паре кварталов от дома, когда почувствовал некий укол в спину. Он резкого обернулся. Позади никого. Только несколько блудных кобелей преследовали суку, у которой, видимо, началась течка. Но это было что-то другое. Снова это ощущение, будто кто-то на тебя пялится. Может Франсуа — тот самый паренёк, которого Богеро приставил следить за шпионом? Может это он прячется в темноте, неотступно следуя по пятам? Максимилиан внимательно осмотрелся, исследуя каждый камень, за которым можно было притаиться. Никого. Совсем.
Он не спал всю ночь. Было влажно, простыни липли к телу, дышать было нечем. Максимилиан встал с постели, одёрнул тяжёлые шторы и раскрыл окно настежь. Свежий ветерок ворвался в комнату. Можно вдохнуть и наполнить страждущие лёгкие. Листва на деревьях еле колыхалась. Скорее всего снова польёт дождь. Где-то на горизонте едва забрезжил рассвет, небо окрасилось в густо багровый цвет. «Soffiare», возможно, сегодня и не выйдет из порта. По предположению Максимилиана, на море, скорее всего, будет шторм. Но станет ли он ждать восхода солнца? Ещё час-полтора ничего не дадут. Так или эдак, сегодня должно всё закончиться. Он оделся, вышел во двор. Лошади в конюшне перетаптывались с ноги на ногу, отходя от сна. Но лишь один жеребец, будто почуяв момент расставания, громко заржал. Он даже воспротивился выйти из стойла, когда Максимилиан потянул его за узду. Конь мотал головой, закатывал глаза и даже взбрыкнул, чуть не задев хозяина передними копытами.
— Тише, тише! Ещё ничего не известно. Может мы ещё вместе вернёмся домой.
Ему всё же удалось обуздать коня. Максимилиан вывел его из конюшни, оседлал и пустил шагом. Минут через двадцать он достиг Ворот Сопрана — главного входа в порт и легонько пришпорил верного друга. Тот перешёл на аллюр и скоро появилась северная часть побережья, где должно было быть пришвартовано судно. Но на месте его не оказалось. Максимилиан опешил. Куда же оно подевалось? Он спрыгнул на землю и долго всматривался в даль. Но «Soffiare» не было видно даже в обозримом пространстве. Тогда он вернулся на площадь, подъехал к «Эльфу» и постучал в запертые двери. На стук никто не откликнулся. Он постучал сильнее, а затем стал колотить в двери со всей мочи. Наконец, дверь распахнулась и в проёме показалась заспанная служанка.
— Кого ещё принесло в такую рань?
— Мне нужен Богеро, — сказал Максимилиан извиняющимся тоном.
— Какой ещё Богеро? Не знаю я никакого Богеро.
— Ну как же, — чуть не взмолился он. — Он же тут остановился. Капитан «Soffiare».
— А мне почём знать. Здесь многие останавливаются. Я их что, должна всех по именам помнить?
— Ты не должна. А вот хозяйка знает.
— Спит она.
— Так разбуди.
— Не велено. Приходи через пару часов. Тогда и пущу.
Максимилиан запустил руку в кошель и вытащил несколько серебряных денаро.
— Это за причинённые неудобства. Прошу, возьми и разбуди синьору Альбу.
Служанка вытерла руки о фартук и неохотно приняла плату.
Синьора Альба встретила Максимилиана у дверей своей спальни.
— А, милый юноша? Что такого могло стрястись, чтобы ты посетил нас ни свет ни заря?
— Я ищу Богеро, — выпалил он с пылкостью. — Мы уговорились о встрече.
— Ох! Спохватился! Так он ещё вчера вечером отплыл. Почуял шторм в воздухе, вот и отчалил.
— Как же так! — казалось, пределу отчаяния Максимилиана не было конца. — А с Франсуа вы знакомы? Паренёк такой, лет двадцати…
— А-а-а, так этого весь день накануне искали. Да так и не нашли. Тут, среди вина и портовых шлюх запросто можно и не проснуться, не то, что на корабль опоздать.
— Дьявольщина какая-то, — прошептал Максимилиан.
— Чего ты там шепчешь? Не разберу.
— Ничего синьора… Простите, что разбудил.
Он покинул трактир, оставив хозяйку в полном недоумении.
— Вот видишь, — обратился он к жеребцу, — сказал же, всё обойдётся.
Дорога домой прошла в раздумьях, и он даже не заметил, как подъехал к склону, что застилал обзор с юга, куда выходили окна его опочивальни. Здесь он остановился, решив въехать на гору и взглянуть на дом, как бы со стороны. Ему был знаком каждый куст и каждое дерево. Сколько лет он наблюдал за ними, следя за их ростом. Максимилиан обогнул овражек, подъехал к лиственнице, мощные корни которой выпирали из земли, сплетались и вновь прорастали внутрь, цепляясь за каждую пядь, дабы не была утрачена попусту ни одна артерия, питающая её листву. Он взбирался ещё выше и выше, пока не добрался до самой вершины. Отсюда его город выглядел иначе. Чётко вырисовывались узенькие улочки, прилепленные друг к другу дома, пышные кроны и, если бы не надвигающаяся гроза, солнце бы высветило все городские краски, и Генуя бы засверкала во всём своём великолепии. Наглядевшись, он повернул назад, и тут его взгляд наткнулся на что-то блестящее, торчавшее из кустов, что можно было заметить только сверху. Подъехав поближе, он обнаружил саблю. Она была без ножен, воткнутая в землю почти на четверть. Зная эту каменистую почву, Максимилиан подумал, что человек сделавший это, должен обладать немалой силой. Он спешился, приблизился и вытащил саблю из земли. Обнажённое лезвие было не в лучшем состоянии. Оружием пользовались, и не раз. Это было видно по иссечённым краям. Прилипшая грязь покрывала его до половины, но верхняя часть была сухой, обветренной. Максимилиан понял, что сабля пребывала здесь несколько дней. Что же случилось с её хозяином? Он подумал о худшем и через несколько шагов убедился в своей правоте. Бездыханное, окоченевшее тело Франсуа лежало неподалёку, брошенное под кустом и кое-как укрытое ветками. Скрюченные пальцы и согнутые в локтях руки говорили о борьбе, а на горле запеклась кровь. Максимилиан склонился над телом и внимательно оглядел его. Затем ощупал карманы, надеясь найти хоть какое-нибудь послание, но вряд ли этот парень был обучен грамоте. И всё же, глаз зацепился на пальцах покойника. В одной из ладоней обнаружился клок материи: чёрное сукно. Из такого шьют монашеские рясы. Ну вот и ответ, подумал Максимилиан, — Франсуа проиграл схватку с монахом. Только теперь подступила тошнота, но Максимилиан со вчера ничего не ел, от того рвотный позыв вызвал лишь судорогу в горле. Зато сейчас он знал, что не сошёл с ума, что всё происходит на самом деле. И знал, что на какое-то время ему придётся покинуть город. Но как уехать, не потащив за собой длинный хвост? Он решит. Он подумает об этом завтра.




Глава 8


Манчестер, Англия. 1996 г.
Джон Харис появился в своей лаборатории с небольшим опозданием. Он был опрятно одет и чисто выбрит, будто пребывание в больнице на нём никак не сказалось. Это, впрочем, была лишь видимость. Харис чувствовал, что в нём что-то переключилось, перешло на другой регистр, но он ещё этого не осознал. Все сотрудники занимались своими делами, вокруг раздавался обычный рабочий шум. Однако, назвать обстановку заурядной было нельзя. Что-то изменилось или это он смотрит на всё иначе. Неужели так было всегда? Харис осмотрелся. Чем они тут все занимаются? Он понял, что не помнит ни одной задачи, поставленной им перед своим персоналом.
— Прошу всех потрудиться оторваться от мониторов и записей, — произнёс он громче обычного. — И когда все повернули головы, продолжил: — С сегодняшнего дня наш отдел прекращает работу. Всем будет выплачена зарплата и денежная компенсация. Кто нуждается в рекомендациях для дальнейшего трудоустройства, обращайтесь. Все вы прекрасные учёные и, надеюсь, ни у кого не возникнет проблем с продолжением вашей деятельности. В любом случае, хочу выразить вам свою благодарность и пожелать успехов.
Обращение из уст Хариса прозвучало сухо. И каким бы непредсказуемым ни был характер начальника, не к такому общению привыкли его сотрудники.
Принятое решение, стало спонтанным. Но сейчас он был убеждён, что дальнейший путь пройдёт один. Никто из этих талантливых людей, которых он отбирал сам и самым скрупулёзным образом, ему не поможет.
Харис заперся в своём кабинете, опустил жалюзи, чего раньше никогда не делал, и, усевшись в кресло, уставился на свой стол. На нём царил хаос — недопустимый с его стороны. Он будто отделился от всего мира: дальнейшая судьба лаборатории его уже не интересовала. Разбросанные документы, выписки, свидетельства, исписанные блокноты глядели на него холодно и с неким упрёком. Вся прожитая жизнь покатилась к чёрту. Несколько минут ступора показались ему вечностью. Он будто увидел себя со стороны — никчемного учёного, пытавшегося всем что-то доказать, но застрявшего в лабиринте собственных знаний и упёршегося в стену непонимания. А разве он был обязан кому-то что-то доказывать? Разве он не положил на плаху науки всего себя? И всякий раз, пытаясь докопаться до истины, не натыкался на сарказм учёных мужей, на усмешки и придирки в свой адрес? А этот напыщенный стипендиат Томас Стил, разве не издевался и не высмеивал его перед всем научным советом? Я докажу вам всем, насколько вы во мне ошибались. И когда я взойду на вершину славы, вы поймете, кто такой Джон Харис.
Когда он вышел из кабинета, время близилось к десяти вечера. Вокруг необычная тишина и запустение. Странно. Куда же все подевались? С минуту он простоял не двигаясь, переводя взгляд с одного чёрного монитора на другой. Ах, да! Рабочий день уже закончился, и сотрудники разошлись по домам. Но даже, несмотря на поздний час, всегда кто-то оставался… Тут, его обоняние тронул неприятный запах: откуда-то тянуло гарью. Харис обернулся. Его кабинет постепенно наполнялся дымом. А исходил он из мусорного ящика, который был набит горящими бумагами, тогда как стол был чист, словно новая открытая страница. Минуло ещё несколько секунд. Сработала пожарная сигнализация, а ещё спустя короткое время прибежали охранники института.
— Вы из ума выжили, профессор?! — закричал один из них. — Как вас угораздило развести костёр внутри учреждения?!
Другой охранник уже тушил пожар огнетушителем, из-за чего вся комната наполнилась пеной. Ничего не почувствовав, даже угрызений совести, Харис вышел в коридор, спустился на лифте в фойе и покинул здание.
Он шёл по улице в глубокой задумчивости. Но если бы его спросили, о чём он думает, то он вряд ли бы нашёл ответ. Через некоторое время он подошёл к бару, откуда доносились голоса болельщиков. На большом экране телевизора демонстрировали футбольный матч, который сопровождался громкими выкриками и руганью в адрес игроков. Харис подсел к барной стойке.
— Что вам угодно, сэр? — поинтересовался бармен.
— Виски… двойной, пожалуй.
Харис залпом опрокинул стопку и снова подозвал бармена.
— Плесни ещё, друг. И принеси мне сэндвич, если тебя не затруднит.
Он практически не чувствовал голода, но со вчерашнего дня у него во рту не было и крошки, а организму требовалась энергия и отказать ему в этом было нельзя.
Сэндвич с яйцом и сыром показался ему безвкусным, но он пережёвывал его, неторопливо откусывая кусочек за кусочком. Сейчас в баре было довольно шумно: неуёмные сограждане болели за свои команды без стеснения и не обращая внимания на окружающих. Харис же был настолько погружён в себя, что ничего не слышал. И как он не старался выстроить свои мысли, ничего не выходило. Надо бы перестать думать, хотя бы на несколько секунд, произвести перезагрузку, чтобы всё в мозгу снова выстроилось по полочкам. Но он знал, что это невозможно. Невозможно заставить мозг замолчать, остановить круговорот мысли. Ведь даже, если отключить некоторые из них, мозг никогда не прекратит свою работу. Что-то здесь не так. Что-то со мной происходит — немыслимое, не поддающееся объяснению.
На барной стойке он заметил рюмку, наполненную зубочистками. Вытащив одну, он поднёс её к руке и уколол себя в точку под названием «хэ-гу». Эта акупунктурная точка отличалась сильным болевым ощущением. Но Харис не ощутил никакой боли даже тогда, когда на месте укола появилась капля крови. Кроме этого, он понял, насколько безразличен ко всему окружающему. Он повертел головой: мужчины и женщины поднимали тосты, смеялись, перебрасывались шутками и бранились — обычная жизнь… их жизнь. Харис попытался на чём-то остановить взгляд, пробудить в себе хоть какую-то эмоцию. Но тщетно. Ну что ж, так даже лучше: никаких чувств, холодный расчётливый мозг… Кажется сейчас всё встаёт по своим местам. Он даже не задумался, почему ничего не чувствует. Ему было всё равно. Главное — исправно функционирующая голова.


Государственный университет, Ливерпуль. Англия
Был выходной день и Браун с Дэвисом выбрали для прогулок загородный парк Шефтон. Они прогуливались вдоль озера, где важно и плавно плавали лебеди, подставляя своё оперение под тёплые лучи утреннего солнца. Вдали от городского шума здесь можно было насладиться тишиной и подышать свежим воздухом. Говорить совсем не хотелось. Они просто шли и слушали шёпот листвы и пение птиц. В какой-то момент Дэвис остановился и принялся разуваться. Поняв намерение друга, Браун тоже снял обувь и оба пошли по траве босиком. Утренняя роса вмиг намочила ноги.
— Правда — блаженство? — упоённо произнёс Дэвис.
— Ради этого стоит жить, — поддержал его Браун.
Рыжая белка соскочила с дерева, пересекла полянку и подбежав к двум мужчинам, уселась напротив Брауна, вопрошающе глядя на него глазками-бусинками. Вдоволь нагулявшись, друзья собирались устроить небольшой пикник, и в сумке Брауна был заготовлен пакетик с пеканом. Но откуда ей было знать об этом?
— Вот же бестия! — воскликнул он. — Как она учуяла?
Дэвис развёл руками. Они немного понаблюдали, как ловко зверёк набивает орешками защёчные пазухи, и продолжили прогулку. Но этот маленький инцидент побудил Дэвиса к рассуждению.   
— Скорее всего и животные обладают душой, — сказал он. — Но она полностью порабощена их плотью. Охота ради насыщения, воспроизведение потомства, поиск благоприятных условий для выживания — всё это врождённые инстинкты. Но человек наделён способностью мыслить. И, в связи с этим, редко встретишь индивидуума, не находящегося в дисбалансе со своим разумом. Способность мышления ставит нас на верхнюю ступень развития — это так. Но эта же способность делает нас самыми опасными из всех живых существ на земле. Я понимаю, что не сказал ничего нового. Но между ощущением гармонии и полным раздраем существует очень небольшой промежуток. Это как, если бы вместо того, чтобы сменить гнев на милость, ты бы застрял где-то посередине. В твоей душе поселилось бы полное смятение, и ты бы мучился сомнением: какую же сторону принять. И ты прекрасно осознаёшь, что пока ты этого не сделаешь, тебя будут истязать угрызения совести. Будь ты здравомыслящим, нашёл бы решение. Но если твой рассудок помутнён, то ты скорее всего, рано или поздно, станешь пациентом психушки. С точки зрения психологии быстро переходящие состояния заменяются устойчиво-неизменными. А если мы вспомним Канта, то он утверждал, что «одно дело, когда мы сами вызываем и контролируем наши внутренние голоса, другое — когда они без зова являются к нам и управляют нами: тут уже налицо признаки душевных отклонений или предрасположение к ним».
— Согласен с тобой, доктор. Эмоциям, терзаниям души посвящены строки многих поэтов и прозаиков. Эти вещи неосязаемые, невидимые, но неотрывные от наших жалких тел. Душа способна сделать с телом всё, что угодно — от самых ярких ощущений до гибели.
— Верно. И, к сожалению, есть такие болезни, которые не может описать ни один диагноз, и они неизлечимы. Лично я горению в аду предпочёл бы смерть.
— Под «адом» ты подразумеваешь собственное состояние души?
— Безусловно.
— Согласно Вундту , существует «поток сознания», который преобразуется в мысле-образную форму, побуждающую наше тело к движению. Так чего же из этого ряда, по-твоему, не хватает психически больному человеку?
— Вопрос слишком общий, требующий отношения к конкретному больному. Но если вкратце, — комплекс всего или недостаток определённого элемента. Зацикливание на определённой стадии, несостоятельность мозга оценивать и преобразовывать информацию и, как следствие, повторение одних и тех же действий. Для человека это болезненный процесс возвращения в исходную точку и переживание бесконечно повторяющихся событий. Некий «день сурка», если хочешь.


Биллиндж, Северо-Западная Англия
Зелёный, дождливый и туманный городок располагался в сорока минутах езды к западу от Манчестера. Здесь находился родовой дом Джона Хариса, унаследованный им после смерти родителей. Он был единственным ребёнком в семье и, потому как кроме него претендентов не оказалось, Харис вступил в полные права единственного наследника. Это был трёхэтажный особняк, стоящий на двух акрах земли и окружённый яблоневым садом — последней страстью его отца. Харис поселился в нём 10 лет назад после того, как бесследно исчез из своей альма-матер. Конечно же его искали, несколько раз подавали запросы в полицию, но дело успехом не увенчалось. В первую очередь, в силу скрытности самого разыскиваемого. Затем папку захлопнули, отделавшись отговоркой: невозможно найти человека, если он сам этого не хочет.
Несколько лет Харис жил отшельником: никуда не выходил, никого в гости не приглашал и принял совершенно неузнаваемый вид. Таким он бродяжничал по улицам, абсолютно не тревожась встретиться с кем-нибудь лицом к лицу. Он сам себя не узнавал, не говоря уж о каких-либо знакомых, с кем, возможно, встречался в те далёкие дни, когда навещал родных. Проведённые в затворничестве годы, он потратил на то, чтобы изучить нового себя и свою сущность. Некий генетический сдвиг, очевидно после удара током, изменил его навсегда. Вдоль и поперёк Харис изучил мутацию гена SCN9A, поняв, что ему необходимо остерегаться травм и порезов, так как они могут остаться незамеченными. Что же касаемо эмоций, — их отсутствие ему никак не мешало. Напротив — он отмечал, что чувствует себя намного комфортней, чем прежде. Единственное от чего он не смог избавиться, так это от чувства мести. Это чувство поселилось в нём столь глубоко, что освободить его могла лишь смерть. Об этом он тоже часто задумывался, но в не обычном контексте: он рассматривал смерть, как способ снова подобраться к тайне, к раскрытию которой его привёл случай. Но на случай он больше не надеялся. Теперь он хотел подойти к этой теме разумно, взвешенно и хладнокровно. Благо, сейчас он обладал всеми необходимыми качествами. Ему были необходимы лишь повод и настоящий эксперимент.
В черте города находилась психиатрическая больница Джанкшин, к которой Харис присматривался неоднократно и спустя несколько лет принял решение устроиться туда доктором. Он прочёл о психиатрии всё, что мог, изучив и осмыслив многие труды учёных, и легко мог сойти за специалиста в этой области. Для страховки он несколько раз, используя подставные документы, подавал заявление о поиске некоего Джона Хариса, но внятного ответа так и не получил. Тогда он рискнул устроиться на работу под своим именем. И его приняли, даже с радостью: врачей в провинции не хватало. Харис попросил назначить его лечащим врачом к самым безнадёжным пациентам, на которых, как говорится, «крест поставили». Он и тут получил согласие и даже молчаливую благодарность других врачей отделения.
В его отделении, к которому требовался код доступа, а собственно — электронный ключ, находилось 14 человек. Для начала Харис выбрал шестерых с особо тяжёлой формой психического расстройства. Затем двоих, страдающих биполярным расстройством и депрессивно-маниакальным психозом, он отбросил. Осталось четверо абсолютно невменяемых пациентов. Двое из них, находясь под прессом собственной невменяемости, совершили жуткие преступления — убийства, истязания женщин и детей. В старину говорили, что таким человеком овладел Сатана и прибегали к услугам экзорциста, во имя спасения обречённой души. В другом случае человека просто вешали или сжигали на костре. В современном же обществе невменяемость и совершённые в неадекватном состоянии преступления стали дилеммой как для судов, так и для правозащитников. Харис хорошо помнил слова, произнесённые Августином Блаженным: «Все люди обладают свободой воли, но ограничены в ней дети, глупцы и безумцы, которые не обладают разумом, чтобы выбирать между добром и злом». Неправильно и аморально судить человека за совершённые им проступки, если он не отдаёт отчёт своим действиям. Если человек не понимает, что есть — хорошо, а что — плохо, если он не знает, как провести черту между законом и беззаконием, разве можно его судить за это? В общем, пока юристы, психиатры и адвокаты не пришли к единому мнению, не понимая, как поступать с невменяемыми, у Хариса были развязаны руки. Никто не посмеет обвинить его, если пациент вдруг решил порешить самого себя. Это даже суицидом не назовут, так как для этого человек должен понимать, что делает.
Харис целыми днями наблюдал за своими подопечными: что произносят, как двигаются, общаются и старался не пропустить ни единой мелочи, ведя записи в своём блокноте. Все они двигались, как в замедленном кино, в силу сильных седативных препаратов, которых в отношении к этим пациентов не жалели. И в какой-то момент Харис подумал: «А можно ли сыграть невменяемость?» Будь человек относительно талантлив, он мог бы изобразить болезнь, решив таким образом уйти от правосудия. Стоит ли подобная жизнь такого решения, сказать было трудно. Но инстинкт самосохранения тоже никто не отменял. Ведь это врождённый и самый, пожалуй, главный инстинкт всего живого.
Спустя месяц наблюдений Харис выбрал одного мужчину, который отличался от других. Он выделялся среди прочих своими глазами, в которых иногда проблёскивал огонёк разума. Интуиция Хариса никогда не подводила, и он решил заняться этим пациентом вплотную. Тот был убийцей: сломал шею двухлетнему ребёнку прямо возле детского сада на глазах матери и ошеломлённой «публики». Затем скрылся, но через короткое время попался на глаза полиции как раз в то время, года пытался вскрыть живот беременной женщине. На вопрос: «Зачем он это делает?», он ответил, что ему просто стало интересно, что у неё там внутри. Полицейский, услыхав такой ответ, посчитал его издёвкой, рассвирепел и избил подозреваемого до полусмерти. Дальше, судя по уликам и свидетельствам, задержанный был уличён ещё в нескольких нераскрытых убийствах. Так ли это было на самом деле, уже никто не узнает, но суд признал подсудимого невменяемым и тот был помещён в психлечебницу, где и находился по сей день. Этому типу, думал Харис, есть, что скрывать, и чем дольше он наблюдал за ним, тем больше утверждался в правильности своих мыслей. Ну что ж, подумал он тогда, вот с тобой мы и поиграем.


Генуя, Генуэзская республика. 1582 год
Максимилиан расположился в глубоком кресле и, глядя на мерно горящие дрова в камине, погрузился в раздумья. На столике рядом с бокалом вина лежал свёрток, от которого тянуло холодом самой преисподней. Бросить бы его в огонь, сжечь и забыть. Вычеркнуть из памяти, как дурной сон, а вместе с ним и последние слова отца о том, что люди, когда будут готовы, достойны узнать правду, что всё последующее время ему нужно скрывать раритет от сторонних глаз и передать его следующему поколению. За что же, за какие грехи он должен обречь своих покуда не родившихся детей и внуков? Уж лучше не иметь их вовсе. Что предпринять, находясь на пороге смерти? Кому передать и на кого взвалить эту ношу? Вот эта книга лежит на столе, не прочитанная и не понятая, а уже тянет на дно морской пучины, словно к ногам привязаны пушечные ядра. Огонь покончит с ней быстро и просто и всё снова станет, как прежде. И никто из-за неё больше не умрёт. Максимилиан вскочил на ноги, схватил свёрток и, размахнувшись, бросил его в камин. Несколько минут прошли как в дрёме. Огонь подхватил растрёпанные нити и к дымоходу взлетели голубоватые искры. Затем полотно стало обугливаться, камин заполнился дымом и в этом дыме (О, Боже!) проступил лик. Вначале растворённый, он стал приобретать чёткие очертания и соткался в чудовище, равного которому Максимилиан никогда не видел, даже на картинах древних мастеров. На него в обрамлении дыма смотрел сам Дьявол: горящие красные глаза, из которых летели гневные искры, занимали треть кожистого морщинистого черепа, украшенного острыми, как лезвия, рогами. Следом, из трубы послышался гул, а пол сотрясся, будто проснулся сам Везувий. Дом, казалось, сейчас рухнет и погребёт под своими останками всех, кто в нём находился. Матушка! — вскрикнул Максимилиан. Дрёма мгновенно слетела с его глаз. Он бросился к камину, схватил кочергу и, зацепив край материи, выхватил книгу из огня. С минуту он стоял над ней, наблюдая за поднимающимся серым маревом. Потом, обжигая пальцы, он освободил её от прожжённой в нескольких местах тряпицы. К его удивлению, книга никак не пострадала. Пропалив материю, огонь не посмел задеть даже крохотную часть обложки. Вслед за этим всё стихло. Даже слишком. Уши заложило, будто Максимилиана с головой окунули в воду. Неужели это моя судьба?!  Отчего же, Господь, ты так ко мне не благосклонен? За что ты караешь меня? В чём моя вина, Господи? Зачем ты посылаешь меня в путь, которого я не выбирал? Неужто в спасении этой книги ты не видишь происков Сатаны? Почему ты не вступился за меня и не дал мне сжечь её?               
Слышал ли Бог мольбы Максимилиана, он не знал, но крест над его кроватью покосился, и в этом он узрел знак судьбы.
Он не спал всю ночь, обдумывая план своего бегства. Что он скажет матери и сёстрам? Как объяснит им, работникам и заказчикам своё исчезновение? Голова пылала огнём, а перед глазами всё ещё маячил образ Дьявола.
— Господь всемогущий! — Максимилиан опустился на колени и воздел руки к кресту. — Научи меня. Ведь я, всего лишь, маленький человек и весь в твоей власти. Возможно, я слишком слаб для этого пути. Я могу поддаться слабости и свернуть со стези, так и не исполнив предсмертного желания отца. И тогда всю оставшуюся жизнь проведу в терзаниях и забвении. Дай же мне силы! Умоляю!
Нависшая тишина придавила Максимилиана к полу. Он распростёрся, придав своему телу форму креста. Но ни единого знака, ни единого намёка он не услышал, как ни напрягал свой слух.
— Ты покинул меня, Господи?! Оттолкнул истинно верующего в тебя? — спрашивал он и чувствовал как гнев застилает его глаза. — Что ж ты мне прикажешь? Воззвать к Сатане?!
И вдруг деревянный крест, что столько лет провисел над его кроватью, внезапно сорвался со стены и с грохотом упал на пол. Максимилиан оторопел. Неужели сам Дьявол заговорил с ним? Он взглянул на то место, где висел крест: там, где драпировки не касались солнечные лучи, оставался тёмный след. Тусклый тёмный след — это всё, что осталось от моей веры, подумал Максимилиан.
Весь следующий день он занимался тем, что ходил от заказчика к заказчику, просил прощения и заверял, что проект будет продолжен и вести его будет не менее талантливый архитектор, один из лучших учеников Лазаро. Он посетил мастерскую, попрощался с изумлёнными мастерами и передал дела своему близкому товарищу, взяв у него обещание не опозорить наследие отца. Сам же ушёл домой, заперся в своей комнате и стал обдумывать неизбежный разговор с матерью. Решение вызрело лишь к следующему вечеру.


Дорога на Милан, в 10 км от Алессандрии
Горы сменялись лесами, леса равнинами, а затем снова крутые подъёмы: Максимилиан часто спешивался и вёл коня под уздцы. По его расчётам дорога должна была занять не менее трёх дней. Вначале Алессандрия, потом Павия, а следом и Милан — конечная цель его путешествия. Там он надеялся встретиться с Корадо Бовоне, зодчим, имя которого назвал ему отец перед своей кончиной. Был бы он только жив. Насколько Максимилиан помнил, тот был моложе отца лет на десять. Но мало кто в это время доживал и до шестидесяти, не говоря уж о семидесятилетнем возрасте.
Максимилиан ехал, не убирая руки с рукояти меча: разбойников и всякого бродячего люда в этих краях было достаточно. Всё время необходимо было быть на чеку. И это постоянное напряжение утомляло ещё больше. Он делал короткие остановки, жевал чёрствый хлеб, запивал вином и двигался дальше. Лишь только в полях он позволял себе пришпорить коня и пустить его галопом. Однажды Максимилиан остановился посреди поля и огляделся. Двигаясь по горам и лесам, он не мог отделаться от чувства, что кто-то дышит ему в спину. Но тут места для укрытия не было. Ну где же ты, чёртов монах? Не поспеваешь или тебя уж и след простыл? Куда бы он не всматривался, ничего, кроме низкорослой травы и головок полевых цветов, не замечал. Дорожка от копыт всё же виднелась позади, но почва была твёрдой, и ветер вскоре должен был замести следы. Позволяя коню отдышаться, Максимилиан поехал медленнее.
Когда он достиг кромки леса, солнце уже клонилось к закату, расцвечивая небо бордово-голубыми красками. Лучи пробивались сквозь толщу серых облаков, вонзаясь в огромный небосклон. Сейчас тьма побеждает, но выиграть эту схватку ей не удастся. Свет будет всегда и везде. Вот уж и бледная луна выходит — постоять в карауле, пока на востоке снова не забрезжит рассвет. Максимилиан остановился и расседлал коня. Свежей охапкой травы высушил шерсть, от чего тот фыркал от удовольствия и рыл копытом землю. Когда с процедурой чистки было покончено, Максимилиан повёл его к ручью. Трель воды слышалась неподалёку. Здесь, у ручья, он решил расположиться на отдых. Веки слипались, а ноги гудели от усталости. Сунув мешок под голову, он прислонился к дереву и закрыл глаза.
Ему приснились мать и сёстры. Они сидели за столом и молились. О чём? Максимилиан не разобрал. Но потом появился отец — жив, здоров с камнетёсом в руке и стал стучать по столу. Зачем он это делает? Стол — не камень, и он вот-вот разобьёт его. Мать и сёстры не обращали на него никакого внимания, будто его и вовсе не было и продолжали молиться. А отец всё стучал и стучал, пока этот стук не разбудил Максимилиана. Он вскочил на ноги, стремительно выхватывая меч из ножен. Промедли он ещё секунду, нападавший ударил бы его ножом в грудь. Но меч был длиннее и вошёл прямо в горло грабителя. Ещё четверо, словно стая волков, стали ходить вокруг «добычи», скалясь и сжимая круг, оттесняя хозяина от коня. Один из них был вооружён увесистой дубиной, остальные ножами. Максимилиан взмахнул мечом, разбрасывая бандитов по сторонам. Те же принялись нападать один за одним, и это стало их роковой ошибкой. Максимилиан никогда не славился умелым фехтовальщиком, но и тех уроков, которые довелось взять, ему хватило, чтоб порубить двоих. Остальные растворились в лесу.




Глава 9

Государственный университет, Ливерпуль. Англия
— Поправь меня, если ошибаюсь, лет пять назад вышла твоя книга «Чертоги». В ней ты поднимал тему влияния религии на психику. Кажется, и сейчас твоя кафедра занимается этой проблемой.
— Не, ты не ошибаешься, Гэрри. Эта тема остаётся актуальной и сегодня. Мы ведём свои собственные изыскания и пользуемся всеми средствами, что доступны WPA . И мы далеко продвинулись, знаешь ли. Согласно средневековой истории люди с неуравновешенной психикой, а тогда их считали одержимыми, находили приют в монастырях, так как общество их не понимало, а следовательно, боялось. Лечили ли их там? Ну, это вряд ли. Скорее, монастырь предоставлял им приют. Такой науки, как психиатрия, тогда ещё не было. И некому было понять синдром болезни и понаблюдать за динамикой её развития. Психическое расстройство — болезнь глубоко внутренняя, хотя нередко её проявление происходит под воздействием внешних факторов. И раньше считалось, что если больного человека поместить в, скажем, монастырскую келью, дабы отделить его от внешней среды, то он успокаивался и мог победить болезнь. Но теперь-то мы знаем, что это не так.
— Полностью с тобой согласен, Джеймс. Если брать религию в целом, то лекарем душ её никак не назовёшь. Скорее, наоборот — она подавляет личность. Страх перед судом божьим, тревога за целостность души, чувство вины перед ближним — это аспекты религии, коими церковь манипулирует, чтобы создать иллюзию её необходимости. С другой же стороны, люди всегда прибивались к церкви, когда положиться было не на кого, под давлением, я бы сказал, безысходности.
— В сущности, — поддержал Браун, — проблема закапывается ещё глубже, а когда даёт о себе знать, становится слишком поздно.
— Вот-вот. Это мы называем диссоциативным расстройством и деперсонализиционно-дереализационным состоянием. А если к этому добавить немного мистики, то тогда это уже параноидная шизофрения. Вот такой бульон получается. И в этих случаях, как и во многих других, впрочем, без научного подхода не обойтись. Так что, как я и сказал, эту тему мы не похоронили. В отношениях религии и психологии слишком много противоречий и предрассудков. И конечно же мы не отметаем религию, как архаичное явление, поскольку невозможно вырвать корень, не срубив само дерево. А это древо, так или иначе, укрыло своей кроной весь мир.
— И тем не менее, — продолжил Браун, — Взять, например, христианство. Ведь оно не сумело завладеть всеми умами человечества, хоть и паства его самая многочисленная. И мне думается, я знаю причину.
— И что же это? — Девис с интересом посмотрел на собеседника, поскольку и сам имел своё мнение.
— Христианство выросло отдельной ветвью из Ветхого Завета. И эта ветвь, как и все остальные религиозные учения, ростки одного и того же дерева, корни которого и есть Тора, полученная Моисеем из уст Господа на горе Синай.
И вот теперь давай подумаем: если Тора — не выдумка, то Новый Завет уж точно. Это великолепная фантазия, в которую уверовала половина человечества. Уже сама суть непорочного зачатия ставит под сомнение всё остальное, не говоря уже об антинаучности самой идеи. А следовательно, возникает вопрос: а жил ли Иисус на самом деле?
— О, да! — Девис щёлкнул пальцами и поднялся пройтись, чтобы размять затёкшие ноги. Их беседа, как всегда, затянулась за полночь. — Я не раз читал Библию, пытаясь разобраться и хоть как-то обосновать фокусы Христа. Он представлялся мне неким Копперфилдом древнейшей истории, с той лишь разницей, что Копперфилд пользуется научными достижениями в своих представлениях. Тогда как Христос воскресает умерших, не говоря уже о собственном чудотворном воскрешении; семью хлебами и двумя рыбами кормит чуть ли не 5000 людей. А уж манна небесная!..
Исходя из этого можно предположить, что Иисус действительно имел божественное происхождение. И не будь мы учёными, то могли бы поверить в этот миф.
— Помнится мне, — сказал Браун, — впервые родословную Богов описал Гесиод , опираясь на мифологию. И Библия повторяет труд древнего мыслителя хотя бы в той части, что касается сотворения мира. А мифология, как закладка для религии, возникла из необходимости объяснить природные явления и окружающий мир. В древности с помощью мифов ещё не окрепший и не обременённый знаниями мозг пытался объяснить своё бессилие пред стихиями. То было примитивное мировоззрение. Затем вот уже около 2000 лет философы бьются над разгадкой тех же самых явлений, опираясь на науку.
Джеймс наконец уселся и разлил коньяк по бокалам. Затем поднял свой, немного взболтал и посмотрел на свет, как по стенкам стекла стекают тяжёлые капли, оставляя масленичный след.
— Давай по последнему, — проговорил он. — Сегодня эту проблему мы никак не решим.



Биллиндж, Северо-Западная Англия
— Ну что ж, Кевин, — обратился Харис к пациенту, вкалывая ему добрую порцию транквилизатора, — вы попали в категорию избранных. Мы с вами совершим невероятное путешествие в непознанное. Как вы к этому относитесь?
Кевин, тупо уставившись на доктора, лежал туго привязанный к койке. Морщины на его лице постепенно разглаживались, а тело обмякло.
— Не дождавшись ответа, Харис спросил снова, держа наготове шприц с барбитуратом . — А знаете, мы рождены, для того чтобы умереть. Мы живём с постоянным сознанием того, что жизнь конечна. Тогда какой смысл нашего существования? Есть, пить, услаждать тело, следуя за его бесконечными потребностями? Созидать для и во имя наших потомков, рождая которых тут же обрекаем их на боль и страдания, и в итоге на смерть. И каждый из нас, умирая, будет ощущать чувство отчаяния: мы чего-то не достигли, не успели завершить какие-то дела, что-то сказать или с кем-то пообщаться. — Хариса охватило лёгкое волнение. Это ощущение он почти забыл, но вот сейчас нахлынуло. Видимо, неспроста. Ведь он стоял на пороге очередного открытия. — Вы не беспокойтесь, Кевин. Вы не умрёте. Вернее, умрёте, но ненадолго. Я верну вас к жизни. И поверьте, это куда лучше, чем ЭСТ . Это я уготовил самому себе.
Харис выставил параметры аппарата на умеренную мощность, задал временной интервал и поднёс шприц к вене избранника.
— Ну, поехали.
Он надавил на поршень, наблюдая как опустошается шприц. Немного выждал и включил ЭСТ. Боли он не почувствовал, но увидел ослепительную вспышку, будто внутри головы вспыхнула молния. Несколько секунд прошли в полной слепоте. Харис силился открывать глаза пошире, но затем до него дошло, что дальше некуда. Он просто ничего не видел. Был это испуг или нечто другое, но холодный пот покатил ручьём по всему телу. Вслед за этим он ощутил прилив, прошедший горячей волной от ступней ног до головы. Зрение вернулось, и он тотчас же взглянул на Кевина. Тот лежал так же, как и раньше и ничего не происходило. Совсем ничего. Почему? Что пошло не так? Мысли Хариса носились, как сумасшедшие. Ведь он же синхронизировал процесс. Но… Ах! Чёрт возьми! Он ослеп! Ослеп и пропустил драгоценные секунды. Момент был упущен.
Ещё через несколько секунд Харис спохватился. Он схватил дефибриллятор, приложил к груди Кевина и включил. С каждым разрядом судороги одна за другой изгибали тело усопшего.
— Давай, дружище. Ну же. Доза же была ничтожной.
На какое-то время Харис остановился, подумав, что пытается реанимировать покойника. Тогда он решил испытать ещё одно средство. Вставив длинную иглу в шприц, он вобрал в него полтора миллиграмма эпинефрина  и всадил его прямо в сердечную мышцу. Мгновение спустя из горла Кевина вырвался хриплый крик.
— Знаю, приятель, это больно. Но зато ты со мной, ты дышишь…
Харис повалился на кровать рядом Кевином. Он был изнеможден. Ему даже показалось, что не сможет встать с этой кровати. Во всяком случае, без посторонней помощи.
Он проснулся утром. На удивление поднялся самостоятельно. За ночь силы к нему вернулись. Кевин мерно дышал, но его руки посинели от тугих повязок. Харис поспешил освободить его и принялся растирать предплечья, чтобы вернуть кровоток. Несколько минут усилий не прошли даром. Руки порозовели, и Кевин даже пошевелил пальцами.
— Да ты герой, Кевин, — Харис похлопал его по плечу и помог встать на ноги. — А вот сам я не могу похвастаться тем же.
Усвоив теорию, он оставался дилетантом в практике. В этом он мог признаться только самому себе. Но он оставался исследователем, а следственно эксперимент нужно было повторить. Харис впервые опробовал на себе шоковую терапию и не знал её воздействия. Но теперь стало ясно, требуется другой подход. Ему был необходим доверенный человек, который смог бы оживить его самого. Это было рискованно. Его тайные действия стали бы известны ещё кому-то, а сохранит ли тот всё в секрете уверенности не было.

Пройдёт ещё несколько дней, прежде чем Харис обратит внимание на изменившееся поведение Кевина. Если прежде он замечал проблески разума в глазах своего подопечного, то сейчас он отметил, что его взгляд стал более осмысленным. Харис даже взял на себя смелость понизить дозу седативных препаратов, которыми того пичкали по три раза в день. Кевин теперь не слонялся от стены к стене, безвольно передвигая ноги. Его тело окрепло, и он даже принял участие в настольных играх. Спустя ещё день Кевин сам подошёл к доктору.
— Спасибо вам, мистер Харис, за то, что вернули мне жизнь, — прошептал он.
Харис был поражён. Сама эта фраза сказала ему о многом. Кевин благодарил его не за то, что спас его от смерти, а за саму жизнь. Не за живое тело, но за жизнь, наполненную красками и чувствами. Это было более, чем осознанно.
— Не стоит благодарности, Кевин, — пробормотал Харис, охрипшим от волнения голосом. — Это мой долг.
Следующая реплика удивила Хариса ещё больше.
— Нет, не ваш. Вы не были обязаны. Но я теперь ваш должник. И первое, о чём хочу заявить: я видел невероятное — я видел, как отлетает от тела ваша душа.
Харис онемел. Он смотрел на Кевина не как доктор, а наоборот — так псих смотрит на своего лечащего врача. В оцепенении он сидел на стуле и глядел в пустоту: Кевин уже давно отошёл от стола. Лишь одна цепкая мысль вертелась в его голове: «Я воскресил не тело. Его душа воскресла и управляет сознанием. Он стал тем, кем был прежде: Кевином Руни».


Милан. 1582 г
Максимилиан ехал по улицам города, восхищаясь наследием, оставленным эпохой Ренессанса. Милан был прекрасен и оставался таким же величественным, даже под протекторатом испанской короны. Он миновал несколько кварталов, пока не остановился на площади перед Собором Рождества Девы Марии , построенным в готическом стиле. Белоснежный мрамор стен слепил глаза, шпили башен упирались в небо, а сам себе Максимилиан казался маленьким и раздавленным этой громадиной, что сотворили человеческие руки. Сколько же знаний, терпения и таланта потребовалось от Джунифорте Солари , чтобы выстроить это чудо зодчества.
Совершив оборот вокруг собора, Максимилиан двинулся на северо-восток. Там в районе Кастелло Сфорцеско должна располагаться мастерская Корадо Бовоне. И Максимилиан надеялся застать его за работой.
Была середина мая, солнце стояло в зените и обволакивало город сиянием и теплом. Вовсю цвели деревья, придавая улицам праздничный вид. Повсюду праздно прогуливались представители местной знати. Дамы в красочных плащах, нарядных цикласах  и лёгких филе  на аккуратно причёсанных головках. На мужчинах красовались шляпы с перьями, приталенные жилеты подчёркивали стройный стан, короткие плащи расширяли плечи, а прикреплённые к поясу шпаги добавляли им мужественности. Генуэзские наряды почти ничем не отличались от миланских, с той лишь разницей, что были более сдержанней в цветах.
Максимилиан несколько раз ошибся в поисках нужного поворота, но всё-таки вышел на замок, сориентировавшись на высокую среднюю башню. Наконец, он добрался. На месте ли зодчий? Он спешился перед перекошенными воротами с выцветшей вывеской, которая скромно гласила: «Корадо Бовоне. Строитель». Сердце Максимилиана дрогнуло. Неужели он напрасно проделал такой длинный путь? На первый взгляд мастерская имела вид полного запустения. Но тут он услышал стук. Это был характерный звук обтёсывания камня. Он толкнул створку и оказался во дворе, где мастер трудился над пока ещё бесформенным куском мрамора.
— Здравствуйте, синьор. — Максимилиан произнёс приветствие, но не был услышан. Тогда он повторил попытку чуть громче.
На звук его голоса обернулся человек в насквозь промокшей от пота полотняной рубахе.
— Чего угодно? — спросил тот нахмурившись.
— Я разыскиваю синьора Бовоне, — ответил Максимилиан.
Угрюмый человек безучастно махнул рукой в сторону каменной постройки и вернулся к своей работе. Максимилиан проследовал в указанном направлении. Он занёс руку, чтобы постучать в дверь, но передумал. Его отец прожил жизнь в богатстве и почёте, а его друг ютится в какой-то лачуге, больше смахивающую на убежище прокажённых. Как он дошёл до такого? Максимилиан толкнул дверь и оказался в ветхом помещении с дурным запахом. Поморщившись, он прошёл вглубь. Вокруг сумрак и уныние. Не этого он ожидал, думая о встрече с Бовоне. Когда глаза свыклись с темнотой, он увидел старика, лежавшего ничком на дырявом соломенном мешке. Он прокашлялся, пытаясь обратить на себя внимание.
— Простите, синьор. Вы Корадо Бовоне?
— А ты ещё кто такой? — прозвучал резкий сердитый голос.
— Меня зовут Максимилиан. Я послан к вам моим отцом Лазаро Витторини.
Неожиданно старик довольно резво вскочил на ноги и в два прыжка очутился перед лицом Максимилиана, всматриваясь в него с такого близкого расстояния, что тот ощутил неприятный луковый запах из его рта.
— Неужто сам Лазаро прислал тебя?
— Так и есть, синьор. Сказать по правде, вот уж год как он оставил бренную землю.
— Так-так-так... помер значит, — Бовоне повертелся в поисках распятия и осенил себя, казалось, так и найдя его. — И что же понадобилось от меня Лазаро? — Старик снова уколол Максимилиана взглядом и, не дождавшись ответа, продолжил: — Если ты послан для ученичества, то те времена давно прошли. Нечего мне дать молодому синьору. Видишь, в каком упадке находится моё дело. — Он отошёл к мизерному окошку, через которое еле пробивались солнечные лучи. — А всё эти проклятые испанцы! Я им стал неугоден… как и многие из нас. Они притащили своих оловянных солдатиков, которые бьют челом и пляшут под их дудку. Милан забыл о Сфорца , Леонардо  Браманте . А нынешний герцог сам снимает шапку перед Габсбургами . — Бовоне резко обернулся. — Так чем же я могу помочь тебе, юноша?
— Вообще-то можете. Отец рассказывал мне о вашем отличительном уме и знании многих языков. А также, он просил обратиться к вам в случае крайне сложном и неотложном.
— Так-так-так. Глас покойного дошёл-таки сквозь пучину времён и земную твердь. А я уж думал, что Лазаро забыл старого друга.
— Не забыл. Склонен думать, что отец и понятия не имел, в каком бедственном положении вы оказались.
— Ладно, ладно… забыл, не забыл. Какая теперь разница? Лазаро в могиле, а я по пути… — Бовоне вдруг спохватился. — Что же это я старый болван не предложил тебе даже присесть с дороги? — Он засуетился, протирая рукавом табурет и смахивая стружку со стола. — Вот, садись. А я сейчас вина принесу и чего-нибудь перекусить.
Максимилиан со стороны наблюдал за хлопотами Бовоне. Тот убежал в каморку, которая, по всей видимости, служила кладовой и вернулся с бутылкой вина, хлебом и сыром. Всё это он уложил на стол и с некой стыдливостью взглянул на гостя.
— Как говориться: что бог послал, тому и рады. — Бовоне жестом руки пригласил Максимилиана занять место напротив. — Ты не думай, я не совсем уж без гроша. Просто никого не ждал, а так бы…
Максимилиан конечно же понял, что Бовоне было тяжело смириться с нищетой, а тем более выказать её постороннему человеку.
— А я ведь тебя помню. Ты тогда совсем ещё мальчишкой был. А теперь вот — красавец какой! — сказал он, разливая вино по кружкам. — Постой-ка, ты же не пешком добирался?
— Конь у ворот, на привязи, — признался Максимилиан.
— Так-так-так… Это никуда не годится. Надо бы его во двор… Охапку сена для него точно найдём.
Только после того, как коня расседлали и пристроили у кормушки, они снова вернулись за стол. У Максимилиана с собой было достаточно денег, и он мог бы ими поделиться, но не знал, как предложить, не вызвав праведного гнева Бовоне. Может он предложит потом, или оставит где-нибудь в мастерской перед уходом — это он решит чуть позже.
Половина бутылки была выпита, съедена краюха хлеба с сыром, и хоть сыр был чёрствым, но это был вкус настоящего ломбардийского Таледжо .
— Так в чём состоит твоё неотложное дело? — спросил Бовоне, внезапно заканчивая трапезу и сгребая со стола крошки.
Максимилиан оглянулся, скорее по привычке, которая становилась уже маниакальной, и потянулся к своей сумке. Вытащив книгу, дважды обёрнутую чистым полотном, он водрузил её на стол.
— Отец нашёл эту книгу очень давно и спрятал. Перед смертью он решил поменять тайник и дал мне наказ переместить её в другое безопасное место до тех пор, пока человечество не станет настолько мудрым, чтобы принять знания, заключённые в ней. Я даже скопировал страницу, чтобы вы, единственный человек, которому отец доверил бы и свою жизнь, попробовали прочитать её. Но впоследствии я обнаружил за собой слежку. А нанятый мною человек, стараясь выследить шпиона, пал от ножа. И сейчас я не представляю, как мне быть и что делать дальше, так и не узнав, в чём её великая тайна и что в ней есть такого, чего так боялся отец.
Максимилиан выпалил всё это на одном дыхании, будто это была его последняя тирада в жизни. Переведя дух, он отбросил ткань и единственный лучик света, который кое-как пробился через замусоленное окно, высветил орнамент обложки, придав ей поистине фантастический вид.
Какое-то время Бовоне сидел не двигаясь, беззвучно шевеля губами. Потом поднял руки и прикрыл лицо, как бы отгораживаясь.
— Бог всемогущий! Этого не может быть!
Старик был сконфужен. Но это был не испуг, а скорее крайнее удивление, вызванное необычной и неожиданной находкой.
— Вы знаете, что это?!
— О, мой мальчик! Лучше об этом не знать. Ты уж поверь мне. Но… да. Нечто подобное я видел, когда путешествовал по Египту. Один жрец в приватной беседе поведал мне о тайнах преисподней. И тогда он показал мне книгу, очень похожую на эту, и назвал её книгой Иблиса. А значит — книгой Сатаны.
Теперь всё сошлось, части головоломки сложились воедино, и Максимилиан понял, что образ Сатаны в камине привиделся ему не случайно.
Бовоне, между тем, продолжил:
— Сатана, мой мальчик, имеет столько же имён, сколько и Бог. Где-то его называют Шайтаном, где-то Мефистофелем, Дьяволом, Вельзевулом, Левиафаном, Люцифером, наконец. И на этом список не заканчивается. И если говорить о Люцифере или, по книге Еноха — Азазелле, то тогда нужно думать о нём, как о Царе ада, несущего свет и знания. Что само по себе означает противопоставление самой Церкви и христианскому учению. Так что твой отец безусловно боялся. Он мог быть отлучён от церкви, предан анафеме… да мало ли ещё какую кару можно было навлечь на себя, узнай кто-нибудь только лишь о существовании этой книги. — Бовоне дрожащими пальцами ощупал края обложки и бережно открыл книгу. — Даже не читая, я могу сказать тебе, что твой отец был прав. Ни один человек не смеет прикоснуться к этим страницам, не накликав на себя беду. Ведь Сатана... сейчас я скажу тебе то, чего не сказал бы ни единой живой душе, — он ближе к людям, чем Бог. Он даровал людям то, что Бог скрывал от них. Да! Он посеял сомнения, но на пути к Господу человек должен пройти через тернии. Так что Сатана — это инструмент Бога, посредством которого он испытывает человеческую душу по дороге к самому себе.
Бовоне замолк, разглядывая страницу за страницей. Максимилиан не нарушал вдруг образовавшейся тишины и чувствовал, как мелкие мурашки бегают по его телу.

Ливерпуль, Англия
Сегодняшний день Гэри Браун и Джеймс Дэвис посвятили художественной галерее. У обоих не часто выдавалось свободное время, но эти редкие посещения галереи Уолкер дарили им истинное наслаждение в высшем понимании этого слова. Девис остановился у картины «Мадонна с Младенцем со святой Елизаветой и маленьким Иоанном» и подозвал Брауна.
— Ты только посмотри, Гэрри на этих мальчуганов. — Конечно же друзья не однажды обсуждали эту картину, но всякий раз им открывалось что-то новое, приоткрывалась завеса за завесой, давая возможность проникнуть глубже в её замысел. — Рубенс любил пышные формы. Это известный факт. Но разве в библейские времена Иисус и Иоан могли бы столь упитанными? Один родился в семье плотника, другой — в семье священника. Мать Иоана, Елизавета, была бесплодной, но чудным образом забеременела уже старухой и, придя навестить свою родственницу Марию сообщила ей, что и её чрево также скоро наполнится жизнью.
— Предтеча! Иоан, будучи ещё не рождённым, предсказал появление Христа. Видишь, с какой нежностью он прикасается к ножке Иисуса. Иоан родился всего на полгода раньше Иисуса, но уже тогда понимал значимость появления на свет своего родича. И не только это. Возложив правую руку на агнца, он предугадал его судьбу. И этой же рукой он будет осенять крестным знамением первых христиан.
— И свет, Гэрри… Рубенс намеренно высветил Иисуса и Марию, дабы подчеркнуть причастность Господа к ним обоим.
— Конечно, Джеймс. Ведь Рубенс был человеком благочестивым. И он всем сердцем верил в непорочное зачатие. А у нас с тобой, — Браун усмехнулся, — с этим проблема. Не так ли?
— Недавно, — в галерее и без того принято говорить тихо, но Джеймс понизил голос почти до шёпота, — прочёл книгу моего русского коллеги профессора кафедры психиатрии Пашковского. Цитирую: «Обращение к богу — это обращение к трансцендентному, а «трансцендентное», по Канту, — это то, что существует вне сознания и непознаваемо, выходит за пределы всякого опыта, чему в чувствах не может быть дан никакой адекватный предмет». Так что это, друг мой…
— Прекрасный миф, — закончил за него Браун.
— О, да! И вот, что ещё: церковь была нужна, пока не было психотерапии. Теперь всё иначе.
— И меж тем, уверен, что больше половины человечества с тобой не согласится.
— Это очевидно. Не так просто выкорчевать то, что укрепилось в человеческих душах и прорастает более двух тысяч лет.
Они покинули галерею, вышли на Айлингтон и направились к парковке.
— Душа. Что же это такое?.. Как тебе вопрос, Гэрри?
— Ты имеешь в виду, что людей с нарушением психики называют душевнобольными, а ты сам лекарь душ и, следовательно, должен знать ответ на этот вопрос?
— Да. Я именно об этом. Ну… на энергетическом уровне может, что-то такое и существует. Но разве кому-нибудь удалось доказать с высокой долей вероятности, что душа есть на самом деле?
— Видишь ли, Джемс, всё это выдумки тех, кто не может дать точной формулировки тому, чего быть не может. И если хочешь, мы лишь роботы с проводами и заданной программой. Устареет чип — и его сменят на новый. А старый компьютер разберут на детали, оставив карту памяти в каком-нибудь архиве, чтобы не потерять накопленный опыт. Но когда-нибудь и это исчезнет. Всё сотрут в порошок, перейдут на новый уровень и начнут с чистого листа. Спросишь: кто это сделает? Да те, кто создал наш очаровательный мир. Те, кто неотрывно следит за нами. Называй их, как пожелаешь. Хоть бы и обобщающим словом «Творец». Что до церкви, так я ей не верю. Скольких они взвели на костёр, скольких покалечили и убили, дабы их тайна не была раскрыта? Во имя чего или кого им позволено нарушать все заповеди? Во имя какого мифа были стёрты с лица земли целые народы?.. Говорят, что душа формирует человека — его мысли, стремления, восприятие мира, поэтому человек таков, каким он себя ощущает, благодаря единению тела со своей душой.  Ветхий Завет учит не пить крови, потому как кровь — и есть душа. И с истечением крови плоть погибает, не имея возможности существовать без неё. Но перелей ты всю кровь от одного человека другому, разве он станет собственным донором?.. Допустим ты рассуждаешь на некую тему, и приведённые доводы кажутся бесспорными. Но пройдёт время, и ты изменишь своё мнение, потому что изменится история, обнаружатся факты, которых ты ранее не замечал или не знал о них. Это непостоянство выведет тебя из равновесия. И оказывается всё дело в душе, которой это состояние не комфортно? И она будет мучить тебя, пока не возникнет баланс между ней и телом?
— Значит ничего нельзя утверждать. Речь только об опыте. И человек вправе сомневаться. Ведь сомнения — есть путь к открытиям.
— Согласен. Но путь к открытиям лежит через множество ошибок. И каждый неправильный шаг наказуем. Человек будет наказан, и с каждым разом всё сильнее, до тех пор, пока не достигнет положительного результата или не бросит всё, так и не дойдя до предмета изысканий. И эта боль, которую он ощутит, отнюдь не физическая. Это боль, в общепринятом смысле, душевная, которая истязает гораздо жёстче.
— И, всё же, мы склонны думать, что души не существует.
— Посмотрим изменится ли наше мнение со временем.




Глава 10


Биллиндж, Северо-Западная Англия
Кевин Руни всё больше привлекал внимание Джона Хариса. Тот всё ещё был медлительным, но теперь вместо бестолковых шатаний по покоям, сидел задумавшись, изредка поднимаясь и всматриваясь вдаль через зарешечённое окно.
Харис понимал, что Руни истосковался по воле и, возможно, в его голове зрел план побега, что было недопустимым. У Хариса были на него свои планы, которые никак не пересекались с вероятностью утраты пациента. С тех пор, как к Руни вернулся разум, они больше не общались. Нужен был реальный повод для реализации сценария Хариса.
Об улучшении состояния своего пациента он не проронил ни слова, хотя доложить был обязан. И тогда бы Руни перевели в другое отделение, где ограничительные рамки были куда мягче. Но в поведении больного была замечена некая странность: он мог, но никак не выдавал своего самочувствия. Для Хариса это стало загадкой, которую он решил разгадать не далее, чем следующим утром.
За завтраком Харис подсел к Руни. Тот сидел, безвольно опустив руки, и ждал, когда придёт санитар его покормить. Он успешно изображал безнадёжного больного.
— Ты не против, Кевин, если я к тебе присоединюсь?
Руни взглянул на доктора, оглянулся и еле слышно произнёс:
— Нет, не против. Но вы, доктор, меня не выдавайте.
— Отчего же? — Харис продемонстрировал удивление. — Тебя бы могли перевести на этаж ниже. Там и условия получше, еда, санитары другие — не из команды «надзирателей».
— Наверное вы правы. Но тогда, боюсь, снова возбудят моё дело. А я не хочу умереть на электрическом стуле.
Харис ненадолго задумался, затем приблизился к Руни и зашептал ему на ухо:
— Сегодня моё дежурство. Я приду к тебе после отбоя, и мы поговорим.
Он закончил фразу как раз в то время, когда подошёл санитар и, бесцеремонно потрепав Кевина по голове, и не обращая никакого внимания на лечащего врача, произнёс:
— Ну, мистер убийца, жрать сегодня будем, или как?
Харис поморщился — не от того, что испытывал жалость — это чувство, как и многие другие остались в прошлой жизни, а от вида гадкой физиономии медбрата. Но он не подал вида. Играть, так играть убедительно. Пусть все думают, что он такой же, как и те, кто работал до него и относится к своим больным, как психам, на которых жаль тратить деньги налогоплательщиков.

В палате было тихо, как в морге. Харис сам накачал всех снотворным, с математической точностью вымеряя дозы для каждого. В сознании оставался только Руни.
— Кевин, ты спишь?
— Нет, доктор. Я ждал вас.
— Ладно. Вставай. Пойдём в мой кабинет. Там нам никто не помешает.
— Итак, Кевин, давай, для начала, проясним обстоятельства, в которых мы оба оказались, — сказал Харис после того, как тот уместил своё грузное тело в небольшое и не очень уютное кресло. — Усомнился ли я в твоей болезни? Да. И, пожалуй, с самого начала. Но я не буду оспаривать и винить тебя в методе собственной защиты от правосудия. Ты был волен поступать, как тебе вздумается в сложившейся ситуации. И мы оставим это в прошлом, как и то, что ты сотворил.
— Я знаю, доктор, что на мне лежит грех, очень тяжёлый грех и я не ищу оправданий, — произнёс Руни, впервые не опасаясь быть уличённым. — Но также я знаю, что сколько бы психотропных не впрыскивали в мою кровь, врождённый яд из неё не вывести. Очевидно, я таким родился. Ни разу не ознакомившись со своей родословной, я всегда чувствовал тягу к убийству и с годами эта потребность лишь крепла. И сейчас она никуда не делась. Я её чувствую. Словно некий червь в моей утробе грызёт меня и не успокаивается до тех пор, пока я не совершу что-то ужасное. Но это лишь на время. Потом всё начинается вновь. Единственное, что прибавилось после случая в процедурной, — это чувство угрызения совести, которого я никогда прежде не испытывал.
— Ну вот, Кевин, — произнёс Харис после того, как Руни замолк, — считай, что ты исповедался.
— Допустим. Но к чему, доктор, этот разговор? Ведь вы завели его не забавы ради.
Харис подошёл к окну, долго смотрел на жёлтые шапки фонарей в ночи, которые казались ему нависшими над землёй душами усопших. Смотрел до тех пор, пока ему стало муторно. С отвращением отвернувшись от окна, он перевёл взгляд на Руни.
— Мне нужен помощник, — сказал он прямо. — Доверенное лицо, кому я могу доверить свою жизнь в прямом смысле этого слова. Нельзя допустить снова того, что произошло тогда, в процедурном кабинете. Не очнись я вовремя, ты был уже мёртв. И я бы стал виновником твоей смерти, хоть этого и не планировал. Ты говорил мне, что видел мою душу…
— Это правда. Так и было, если мне, конечно, не померещилось.
— Тебе не померещилось. Я и сам, в своё время, стал свидетелем этому. И с сегодняшнего дня я предлагаю тебе стать ловцом душ. Я посвящу тебя в свои планы, обучу тебя некоторым медицинским навыкам, и ты будешь моей правой рукой в последующих экспериментах.
— Как вы можете мне доверять, мистер Харис?
— Наше доверие, Кевин, будет опираться на знании тайн друг друга. Мы или падём вместе, или откроем доселе на физическом уровне неведомое и никем научно не подтверждённое.  В этих опытах, Кевин, сойдутся воедино твоя страсть и мои изыскания.


Милан. 1582 г.
Почти стемнело. Скудного света в коморке Бовоне не хватало, чтоб разбирать и без того непонятный текст. Зодчий практически утыкался носом в книгу, насколько возможно напрягая зрение. Стук молотка, что постоянно раздавался со двора, прекратился и в дверях появился мастер в перепачканной рубахе и дырявом фартуке. Не сказав ни слова, шаркая башмаками, он прошёл в подсобку и уже оттуда донеслась похожая на ругательства неразборчивая речь. Максимилиан оглянулся и недоумённо пожал плечами.
— Немец, — не отрываясь от страницы, проговорил Бовоне. — Что с него взять… но ничего дурного сказать не в праве: тесать камень умеет.
Через минуту грубый каркающий язык раздался над ухом молодого синьора. А вслед за этим на столе обнаружились две горящие свечи, придавшие Бовоне жуткий облик.
— Вот удружил, тедеско … Благодарю тебя. Иди перекуси и приляг. Завтра ещё много работы.
Произнеся ещё пару неразборчивых фраз, немец удалился. Бовоне сплюнул на пол.
— Вот уж омерзительный народец! А ещё мнят себя великой нацией, потомками саксов и готов.
Бросив реплику, Бовоне снова уставился в книгу. Прошло ещё немало времени: вымотанный путешествием Максимилиан уснул, повалившись на соломенный мешок, который показался ему пышной периной его собственной кровати. А утром, когда луч солнца коснулся его лица, он проснулся и застал Бовоне в той же позе, как и накануне вечером, ссутулившимся над манускриптом.
— Вы совсем не спали, синьор?
Зодчий повернул к Максимилиану своё измученное лицо. На него смотрели красные от усталости глаза, а кожа, почудилось, обвисла и почернела. Но взгляд… — это был взгляд человека, прошедшего за одну ночь невзгоды всего человечества; человека, только что выбравшегося из самого ада.
— Не позвать ли мне доктора? — сочувственно поинтересовался Максимилиан.
— Доктора?.. — Бовоне помотал головой в стороны. — Нет, сынок. Уж лучше призови Бога!
— Бога? —  ему померещился падающий крест, висевший над изголовьем его кровати, и подлой змеёй скользнула мысль: «Бог отвернулся от меня с тех пор, как я взял в руки эту проклятую книгу».
До того прыткий Бовоне, тяжело поднялся со стула и, словно скованный путами по рукам и ногам, ступая короткими шажками, добрался до топчана и рухнул без сил.
Максимилиану ничего не оставалось, как только ждать. Он вышел во двор, напоил коня, и бросив охапку сена в ясли, подошёл к камню, который бесформенной грудой возвышался над постаментом. Он обошёл его вокруг, силясь угадать конечную форму будущей скульптуры. Кольчатые срезы веером поднимались от основания вверх, пересекаясь и наслаиваясь друг на друга, как если бы птица сомкнула крылья над своей головой. Внутри, в глубине образовавшейся раковины расположился пока ещё не обработанный кусок мрамора. Кому предназначался этот памятник, предположить было трудно, но было похоже на некое надгробье. Он отошёл подальше, и вид издалека сменился: птичьи крылья теперь представились в виде пылающего костра, внутри которого находилась нетленная фигура, которая раньше казалась снопом сена. Странная метаморфоза, подумал Максимилиан.


Ливерпуль, Англия (наши дни)
«Глубоко под землей царит неумолимый, мрачный брат Зевса, Аид. Полно мрака и ужасов его царство. Никогда не проникают туда радостные лучи яркого солнца. Бездонные пропасти ведут с поверхности земли в печальное царство Аида. Мрачные реки текут там. Там протекает все леденящая, священная река Стикс, водами которой клянутся сами боги. Клубят там свои волны Коцит и Ахеронт. Темные берега их оглашают своим стенанием, полным печали, души умерших. В подземном царстве струится и дающая забвение всего земного река Лета, там несется во тьме и пламенный Пирифлегопт. По мрачным полям царства Аида, заросшим бледными цветами асфодела, носятся бесплотные легкие тени умерших. Сетуют они на свою безрадостную жизнь без света и без желаний. Тихо раздаются их стоны, едва уловимые, подобные шелесту увядших листьев, гонимых осенним ветром. Нет никому возврата из этого царства печали. Трехглавый адский пес Цербер, на шее которого движутся с грозным шипением змеи, сторожит выход. Не повезет обратно через мрачные воды Ахеропта в своем утлом челне и суровый перевозчик душ умерших, старый Харон. На вечное безрадостное существование обречены души умерших в мрачном царстве Аида.
В этом-то царстве, до которого не доходят ни свет, ни радость, ни печали земной жизни, правит брат Зевса Аид. На золотом троне сидит он со своей женой Персефоной (Прозерпиной). Служат ему неумолимые богини мщения Эринии. Грозные, с бичами и змеями, преследуют они преступника, не дают ему ни минуты покоя и терзают его угрызениями совести; нигде нельзя скрыться от них, всюду находят они свою жертву. У трона Аида сидят судьи царства умерших - Милос и Радамант.
Здесь же у трона ненавистный богам и людям бог смерти Танат с мечом в руках, в черном плаще, с громадными черными крыльями. Могильным холодом веют эти крылья, когда прилетает Танат к ложу умирающего, чтобы срезать своим мечом локон с его головы и исторгнуть душу. Рядом с Танатом и мрачные Керы. На крыльях своих носятся они, неистовые, по полю битвы. Ликуют Керы, видя, как один за другим падают сраженные герои; своими кроваво-красными губами припадают они к ранам, жадно пьют горячую кровь сраженных и вырывают из тела души.
Здесь же у трона Аида и прекрасный юный бог сна Гишгас. Неслышно носится он на своих крыльях над землей с головками мака в руках и льет из рога снотворный напиток. Он нежно касается своим чудесным жезлом глаз людей, тихо смыкает веки и погружает смертных в сладкий сон. Могуч бог Гипнос, не могут противиться ему ни смертные, ни боги, ни даже сам громовержец Зевс, и ему смыкает грозные очи Гипнос и погружает его в глубокий сон.
Носятся в мрачном царстве Аида и боги сновидений. Есть среди них и боги, дающие вещие и радостные сновидения, то есть и боги страшных, гнетущих сновидений, пугающих и мучающих людей, боги тяжких кошмаров, от которых страдают смертные, которые грозят им горем и несчастьем. Есть и боги лживых снов, они вводят человека в заблуждение и часто ведут его к гибели.
Полно мрака и ужасов царство неумолимого Аида. Там бродит во тьме ужасное привидение Эмпуза с ослиными ногами, которая, заманив в ночной тьме хитростью людей в уединенное место, выпивает всю кровь и пожирает их еще трепещущее тело. Там бродит и чудовищная Ламия. Она ночью пробирается в спальню счастливых матерей и крадет у них детей, чтобы напиться их крови.
Над всеми привидениями и чудовищами властвует великая богиня Геката. Три тела и три головы у нее. Она безлунной ночью блуждает в глубокой тьме по дорогам и у могил со всей своей ужасной свитой, окруженная стигийскими собаками. Она посылает ужасы и тяжкие сны на землю и губит людей. Гекату призывают как помощницу в колдовстве, но она же и единственная помощница против колдовства для тех, которые чтут ее и приносят ей в жертву собак на распутьях, где расходятся три дороги.
Ужасно царство Аида, и ненавистно оно людям» .

— Что скажешь, Джеймс? Разве не прекрасная легенда?
— Пугающая, я бы сказал. Но что такое легенда, если не народный фольклор. Так к этому и надо относиться. Ты только посмотри, как Плутон описывает царство Аида. Это страшное и жуткое место, в котором истязаются человеческие души за грехопадение физической плоти при жизни. Также это место описывал Данте  в своей «Божественной комедии», а позже Боттичелли  создаёт иллюстрацию «Круги Ада». И что же всё это может означать для обычного человека?
— Страх, — ответил Браун. — Первородный страх и ужас, как перед Сатаной, так и перед Богом. Тёмное адово царство противопоставляется божественному свету. Но, по сути, одно без другого существовать не может. А следовательно, напрашивается вывод: Бог и Сатана две сущности одной и той же субстанции. А в отношении человека всё становится проще: если человека Бог создал из глины, то Сатану — из огня. Отсюда одно из имён — Люцифер — ничто иное, как несущий свет. И этот свет — это свет просвещения. Сатана, кстати, становится именем нарицательным лишь с приходом христианства. До того, следуя Ветхому Завету, он действительно был низвергнут Богом из рая за то, что открыл знания первородным, но получил отсрочку до Суда. Низвергнуты были и люди, и с этого момента начинаются вечные скитания и страдания, чуть ли не те, что описаны в легенде. И если учесть все войны, через которые прошло человечество, то разве будучи ещё живыми, мы не проживаем адовы злоключения раз за разом?
— Если я верно тебя понял, то ты, Гэрри, имеешь в виду, что Сатана гораздо ближе к людям, чем Бог. И покуда Господь занимается селекцией, то Дьявол принимает все души.
— Безусловно, Джеймс. Безусловно. Ведь только Дьяволу известно, что никакой грех нельзя искупить.


Нигде и везде (временной промежуток не известен)
— Что это за место? — спросила Ангелика, паря вслед за Нешем на высоте птичьего полёта.
— Самое святое место на всей земле! Притяжение для большинства людей и наций на нашей планете. Место, за обладание которым сражались и бьются до сих пор — Иерусалим.
Отсюда с распятием Иешуа начался путь христианского учения. Здесь он был предан первосвященниками и казнён Римом.
— За что же он был казнён, Неш?
— За грехи, Ангелика. Но не за свои, а за прегрешения всего человечества. Ты, ведь, знакома с Библией?
— Не совсем. Мои родители атеисты и считают религию обманом. Меня не учили канонам церкви, хотя, конечно, я немного знакома с Писанием. 
— Обман… это не то слово, которое я бы употребил в отношении религии. Скорее, инсинуация. Если говорить предвзято, то Новый Завет был написан людьми, а не дарован Богом, как скрижали Моисею. Христианство представляется мне злым умыслом против людей, вымыслом в угоду новой Церкви, за которой тянется длинный кровавый шлейф.
— Ты сейчас богохульствуешь?
— Невозможно богохульствовать, не веря в Господа, — ответил Неш.
— Как же так! Ты так вдохновлённо говоришь о Иерусалиме, что я подумала…
— Нет, нет. Не потому, что это связано с религией. Просто… этот город — древнейшая история человечества. Он хранит до сих пор неразгаданные тайны, чаяния многих народов и сокровенные желания страждущих, которые закладываются в расщелины Стены Плача в виде записок. Они безадресные. Хотя верующие наивно полагают, что пишут Богу.
— Потому стена плачет.
— Не поэтому. Она безмолвствует, напоминая о разрушенном Римской империей Втором Храме. Около неё плачут иудеи, утратившие свою святыню.
— Тогда почему они не построят новый?
— Потому, что надо будет снести мечеть Аль-Акса, одну из главных святынь мусульман. Оттуда, как написано в Коране, пророк Мухамед вознёсся на небеса. И как же быть этим несчастным? С одной стороны Голгофа, где был распят Иешуа, с другой — Храмовая гора. Вечный конфликт между иудеями и мусульманами и их вероисповеданий. И вот представь себе: не будь религии, не было бы войн и бессмысленных жертв. Люди бы сосуществовали в мире, как народ планеты Земля. И не было бы никаких различий, но была бы одна нация — земляне. Разве не хорошо? И, если уж на то пошло, Бог создал человека, но разве ему было угодно разделять потомков на национальности и расы?
— Наверное, это было бы глупо, — задумчиво проговорила Ангелика.
Неш опустился до крыш низкорослых древних построек и поманил свою спутницу.
— За мной, девица! Я проведу тебя дорогой Скорби.
Ангелика последовала за гидом. Виа Долороса или Крестный путь остался в памяти христиан, как дорога следования Христа до места казни. По святым камням, по которым ступали ноги божьего Сына, сейчас прогуливаются толпы туристов. Здесь расположились кафе и магазинчики, и призывно на разных языках кричат зазывалы. Но двадцать веков назад эти улицы наводняли разъярённые горожане, забрасывающие будущего Спасителя камнями и гнилыми фруктами. Если верить Библии, то эту последнюю в своей жизни стезю, он преодолел с честью. Наверное потому, что только ему была ведома дальнейшая судьба, как человечества, так и его собственная.
Если бы Ангелика могла заплакать, то она бы наверняка разрыдалась. Свет её сияния немного померк, и она прошептала, словно тихий ветерок в листве: «Как жаль его! Как жестоки люди! Как мир жесток. И мне порой кажется, что наш мир не достоин своих героев».
Неш немного переждал это печальное отступление и произнёс так же тихо, но твёрдо: «Я бы не называл его героем. Во всяком случае не таким, каким видят его христиане».
В глазах Ангелики застыл немой вопрос.
— Да-да. Знаю, с этим трудно смириться. Но посмотри на это с другого ракурса. Возьми, к примеру, современное правовое государство, в котором ты жила. Им управляет избранный. И вдруг на улице появляется кто-то с лозунгом, подрывающим устои правления, чернящим самого президента и его власть. Что, по-твоему, сделает этот президент? Конечно же прикажет правоохранительным органам изолировать болтуна. И это в лучшем случае. А если власть тоталитарна?.. Не избежать этому негодяю казни. И теперь, глядя с этого угла зрения, обвинишь ли ты Синедрион, потребовавший от римского прокуратора казнить Иисуса? И заметь, это была воля не только первосвященников, но и народа. Ведь это люди решили пощадить разбойника  и вместо него распять миротворца. И после того, как Пилат услыхал глас народа, он «умыл руки».
Ангелика немного опередила Неша и зависла над куполом Храма Гроба Господня.
— Здесь конец пути, — сказал Неш. — Завершение крестного пути Йешуа, сына Марии и Иосифа и начало пути Сына Божьего Иисуса Христа. В этом месте завершилась земная жизнь иудея, подарившего надежду многочисленным потомкам. Отсюда взяло начало новое учение — Христианство, потопившее в крови многие народы ради и во имя своего учителя и наставника, воскресшего мученика.







Глава 11


Биллиндж, Северо-Западная Англия
Решившись на очередную авантюру, Харис решил составить письмо, вернее сказать, записку. Открыв чистую страницу своего блокнота, он стал писать:
«В моей смерти прошу винить меня самого и только. Всё, что мог, я положил на плаху науки и ни о чём не сожалею. Все мои труды и многочисленные заметки, записи, акты я завещаю…»
«Кому я их завещаю? — вдруг подумал он. — Ведь нет никого…» Он понял, что сжёг за собой все мосты, отвернулся от общества и вряд ли кто-нибудь придёт на его могилу. Но, пожалуй, и общество его отвергло. Или это он сам возвысил свою персону на недосягаемую высоту и затерялся в своих фантазиях о душе, о плоти, став непонятным, неприемлемым и, в конце концов, отверженным.
Харис до боли в глазах вглядывался в белоснежную дверь напротив, мучительно соображая, как ему поступить. Он всматривался до тех пор, пока белая плоскость не стала зыбкой и вскоре заполнила всё пространство. И вдруг в этой белизне показался огромный чёрный паук. Все восемь паучьих глаз устремились в его сторону. Какая мерзость! Харис поднял кувшин и, размахнувшись, бросил его в гадкую тварь. Из всех насекомых, пауков он ненавидел больше всех. Они почему-то внушали ему первобытный ужас, хотя ни разу не дотрагивался до них. Осколки разлетелись в стороны и посыпались на пол, наделав много шума. Харис вскочил, на ходу хватая толстый медицинский журнал. Прикончить гада! Но того нигде не оказалось. «Вот же дьявольщина!» Ещё немного постояв у двери, он подумал, что надо бы наведаться к окулисту. Бывает, что на сетчатке появляются чёрные точки, будто выгоревшие пиксели на экране. Деструкция стекловидного тела, вспомнил Харис. Но то просто мушки, а это было чем-то большим, непохожим на дефект зрения. «Нужно перевести дух. Просто дать себе немного отдыха, снять напряжение, и тогда перестанут мерещится всякие гадости».
Но возможность отдохнуть ему так и не представилась. Он правда отоспался после ночного дежурства и, наскоро пообедав, снова поспешил в клинику, хотя должен был выйти на работу лишь на следующее утро. Коллеги решили, что доктор Харис всецело отдаётся работе, за что принял одобрение коллектива. Но сказать, что ему наплевать на их похвалы, он не посмел. Он даже выказал желание заменить дежурившего врача сегодняшней ночью, сославшись на то, что он холост и ему не составляет труда работать по ночам.
Заработав очередную благодарность, Харис приступил к подготовительным действиям. До момента эксперимента оставалось 18 часов.
Выбор пал на пациента, страдающего религиозно-архаичной одержимостью. Безотчётный, безрассудный страх доводил больного до исступления и попыток покончить с собой. Во время приступов он терял ориентацию во времени и пространстве, бросался на стены, бился головой о пол, доводя себя до судорог. Всюду ему мерещились демоны, острыми когтями терзавшие его плоть.
До того, как больной оказался в клинике, он был истинно верующим человеком, попавшим впоследствии под влияние некой секты. И если бы не его скудоумие, он, скорее всего, не поддался бы внушению отца-основателя, называвшего себя «проводником». Тот убеждал свою паству в абсолютном грехопадении всего мира, и что им не место на этой варварской земле, сплошь пропитанной человеческой кровью.
Этого человека спасли чудом, после самосожжения всех сектантов. С тех пор он думал лишь о том, как вновь оказаться в том сарае и присоединиться к своим братьям, которые, по его мнению, приняли пламя и уже увидели священный свет.
Харис приготовил двойную дозу феназепама  и подошёл к больному.
— Ну что, приятель, полетаем?

Эта ночь выдался особенно тёмной. Харис стоял у окна, уже привычно поглядывая на фонарные столбы и золотистую листву деревьев, думая о том, что случится менее чем через полтора часа. Сейчас его сердце стучало особенно гулко, так что вена на шее ощутимо пульсировала. Встретится ли он снова с этой чудесной субстанцией? Удастся ли ему заглянуть ей в глаза, а может, каким-то образом заговорить с ней? Очнётся ли он сегодня после всего, чтоб зафиксировать на бумаге опыт, осуществить который не удавалось никому в этом мире? Станет ли он единственным учёным, достигшим невероятного проникновения в другой мир — мир метафизики, мир чистой первозданной энергии, энергии самого духа?
Харис задыхался от предвкушения. Оказалось, что в этом мире осталось ещё что-то, что могло подарить ему радость. Но, следует привести себя в норму, сейчас же. Сделав десять медленных вдохов и выдохов, он пошёл в процедурную. Надо было дать последние инструкции Кевину Руни.
По дороге он заглянул в палату, где мирно спали пациенты, а вместе с ними, пользуясь случаем, и два санитара, занявшие свободные койки.
Руни ожидал доктора. Испытуемый лежал в процедурном кресле. Лекарство уже действовало. Незначительные подёргивания пальцев рук и ног, небольшая гипертермия — ничего из ряда вон выходящего. Подключённые к телу датчики, показывали полную мышечную слабость.
— Следи, Кевин, за показаниями. Мы должны быть синхронизированы до секунды. Ты уже знаешь, но я повторюсь: этот прибор покажет, что наш «приятель» умер. Тогда ты подашь мне знак. О себе, вначале, я позабочусь сам. У нас будет секунд двадцать, не больше. Ты отключаешь прибор, берёшь дефибриллятор и приводишь меня в чувства. Затем я займусь нашим подопытным. Ты всё понял?
— Я справлюсь, доктор. Но вы — хорошо подумали? Не слишком ли это рискованно?
— У меня нет выбора, Кевин. Это единственный способ. Другого я не придумал.

Мозг Хариса вскипел, всё тело окатила жгучая боль. Ещё мгновение, и он потерял чувство реальности. Затем яркая вспышка, и всё вокруг поплыло. Невероятная лёгкость, невесомость, ощущение безграничности: Харис видел своё тело далеко внизу. Ни жалости, ни сострадания к этой плоти. Он мог рассуждать, действовать… а эта плоть мертва и ему нет никакого дела до её судьбы. Как же это приятно — быть не скованным телом. Он был всем и ничем.
Потом он увидел жёлтое марево над креслом, на котором только что умер человек. Марево превращалось в языки пламени. Это был огонь, что до сих пор сжигал душу его пациента. Вот от чего он страдает. Он всё ещё горит в том сарае, и никто не может потушить этот пожар.
— Посмотри на меня, — сказал Харис.
В пылающем облаке появился лик, в котором пациент был плохо узнаваем, но это точно был он.
— Я знаю тебя, — голос разнёсся, словно эхо в горах. — Ты доктор.
— Верно. Я твой лечащий врач, — произнёс Харис, поражаясь тому, как это вообще возможно. — Как я могу помочь вам?
Продолжительное молчание. Но затем вновь зазвучал голос:
— Убей меня. Умоляю! Прекрати мои мучения.
— Ладно, — Харис кивнул, соглашаясь. — Только один вопрос: как ты ощущаешь время?
— Никак, — прозвучало в ответ. — Времени нет. Его придумали, чтоб не опоздать на поезд. Нет ни прошлого, ни будущего. Есть только здесь и сейчас, и всё это одно целое. Я — часть мира, а мир — часть меня.
— А как насчёт Бога? Он существует?
— Да. Я и есть Бог. А Бог есть Я.
— А что же такое Бог?
— Всё!

Грудная клетка Хариса сжималась уже несколько раз, а тело вытягивалось стальным канатом. Наконец, он сделал вдох.
Его ноги подкашивались, но голова работала бесперебойно. С помощью Руни он доковылял до столика с заранее приготовленными препаратами. Сначала прямой укол адреналина в сердце. Вслед за тем, укол флумазенила … Всё закончилось.
Харис настолько обессилил, что Руни пришлось отнести его в кабинет и уложить на кушетку собственными руками. Теперь больной. Того нужно было вернуть в палату.
Руни вернулся в процедурный кабинет. Но там его ждала неожиданность. Над телом подопытного стоял санитар. Увидав Руни, он в испуге отпрянул от кресла.
— Ты ещё, что здесь забыл, урод?
Изображать невменяемого больше не было смысла. Глаза опытного санитара говорили о том, что тот всё понял.
— Хорошо, что ты здесь, — спокойно произнёс Руни. — Поможешь отнести его в кровать.
Лицо санитара побагровело. Страх и злость толкнули его на опрометчивый шаг. Схватив стеклянный сосуд, он двинулся к выходу. Но там, перекрывая дверь, стоял Руни. Увесистая колба взлетела над головой санитара. Ещё мгновение, и она опустится на голову Руни. Но тот одной рукой перехватил руку санитара, а другой сжал его горло. Хватка была настолько крепкой, что высвободится было невозможно. Сосуд упал на пол и разбился. Руни повалил санитара и уже двумя руками сжимал его горло. Тело билось в конвульсиях, а руки ёрзали по полу. Санитар не сдавался. Первородный инстинкт самосохранения заставлял его делать попытку за попыткой освободиться. Вдруг рука нащупала что-то острое. То был осколок колбы. На последнем издыхании санитар сжал его в ладони и вонзил в шею Руни. Сонная артерия была повреждена. Из неё хлестала кровь. Но руки убийцы завершили начатое. На лице Руни, уже бездыханного, застыла улыбка. Он будто насмехался над самим собой.

Спустя два часа Харис очнулся. Как он оказался в своём кабинете, помнил смутно. Но врождённая педантичность повлекла его в процедурную. Пока он шёл, в нём всё больше и больше поднималась тревога. Он взглянул на часы: 4:00. Всё ещё можно успеть. Главное — избавиться от следов эксперимента.
И… О, ужас! Подобной картины Харис не мог представить даже в самом жутком сне. Он обомлел. Но его мозг работал самостоятельно, словно отделившись от тела. Следующие действия были абсолютно механическими. Он схватил мусорный пакет, отправляя туда остатки ампул, шприцы, медицинские чашки — всё, что хоть как-то могло оставить следы препаратов и следы его собственных пальцев.
Спустя четверть часа процедурный кабинет был вычищен и блистал чистотой. Пациент был возвращён в палату. На полу оставались лишь два трупа. Только сейчас Харис поднял тревогу.


Милан. 1582 г.
Бовоне очнулся и, оглядев мастерскую туманным взглядом, так и не понял, который сейчас час. Немец копошился в углу, отёсывая какой-то кусок дерева.
— Эй, тедеско, у меня во рту пересохло. Неси бутыль из чулана, будь так любезен.
— Меня Фридрих зовут, если вы позабыли, синьор, — буркнул тот и не сдвинулся с места.
— Фридрих… Юрген… Какая, к дьяволу, разница… — зодчий на всякий случай перекрестился. — Неси! Кому говорят?!
Мастер, бормоча проклятия на немецком, поплёлся в кладовку. Бовоне, не дожидаясь его возвращения, вышел во двор и окунул голову в наполненную дождевой водой бочку. Затем стащил рубаху и стал плескаться, словно воробей в весенней луже. Закончив с моционом, он развернулся к солнцу, подставляя своё дряблое тело под тёплые лучи.
— От сна восстав, прибегаю к Тебе, Владыка, Боже, Спаситель мой. Благодарю Тебя за то, что Ты дал мне увидеть сияние этого дня. Благослови меня и помоги мне во всякое время и во всяком моём деле. Озари светом Твоей благодати темноту души моей и научи меня творить волю Твою во все дни жизни моей. Аминь.
Бовоне трижды осенил себя крестным знамением. Как раз к этому времени подоспел Фридрих с чашей молодого вина.
— Ах, басурман ты этакий! Вот удружил. Поклон тебе, мил друг.
Зодчий карикатурно расшаркался, заслужив от немца очередную порцию брани. Тот, видно, уже давно привык к такому обращению, так что особого внимания на оскорбительное слово не обратил. Только сплюнул себе под ноги и вернулся в мастерскую. И тут Бовоне заметил Максимилиана, привалившегося спиной к мрамору. Тот насилу сдерживал смех. Бовоне застыл и некоторое время прибывал в замешательстве. Потом очнулся, стукнул себя по лбу и бросился подбирать сброшенную рубаху.
— Пресвятая Богородица! У меня ж гость! — Он натянул рубаху, которая облепила мокрое тело, и Бовоне стал похож на скульптуру престарелого олимпийца. — Ты уже ел? — поинтересовался он.
У Максимилиана во рту маковой росинки не было, но он соврал, что не голоден, и пошёл седлать коня.
— Куда это ты направился? — взволновался зодчий. — Мы же ещё не обсудили…
— Я скоро вернусь, синьор. Время есть.
Бовоне проводил Максимилиана до ворот. Заметил, как легко тот забрался в седло и отъехал. Но вдруг опомнился: — Ты уж меня наедине с этим не оставляй, — крикнул он вслед.
Спустя какое-то время Максимилиан вернулся. Его походные сумки были забиты всякой снедью и кувшинами вина. Фридрих в это время тесал камень, но завидев молодого господина, поспешил навстречу. Надо было видеть, как он раскладывал еду, причмокивая языком и распределяя припасы. Бовоне оторвался от книги, мрачно повёл глазами и остановился на своём госте.
— Вот так значит. Решил побаловать старика.
— Это то немногое, чем я могу отплатить за ваши труды, синьор. Я бы предложил вам денег, если бы не опасался ваших упрёков. Уверяю вас, я располагаю средствами. И прошу вас принять некоторую сумму. Хотя бы в честь памяти отца. Не откажите мне в этом…
Бовоне поднял руку, перевёл взгляд на книгу и, пряча глаза, произнёс:
— А знаешь, не откажусь, — он погладил страницы узловатыми пальцами и призвал Максимилиана. — Садись. Нам надо поговорить.
Максимилиан оглянулся на немца. Тот, обладая особой национальной бережливостью, часть продуктов унёс в чулан. Остальное разложил на столе и когда покончил с сервировкой, сглотнув слюну, посмотрел на хозяина.
— Ты поешь, Фридрих, поешь, — Бовоне впервые назвал германца по имени. — А мы тут закончим и присоединимся. Только будь так добр, возьми что пожелаешь и ступай во двор.
— Слушай меня, сынок, — начал Бовоне, когда мастер скрылся за дверьми. — Слушай очень внимательно.


Ливерпуль, Англия (наши дни)
— В философских трактатах, начиная с Аристотеля , как только заходит разговор о душе, никак не обойтись без упоминания о божественном начале.
— Человека всегда пугала пустота, Джеймс. — Пустота — это НИЧТО. А «ничто» не может быть видимым и осязаемым. Первобытный страх требовал ответов. И поиски ответов приводят к созданию виновных. Причём, каждая цивилизация производит своих собственных. Со временем всё это обрастает мифами и легендами, первые из которых появляются примерно 3000 лет до нашей эры. Если не вникать в этимологию слова «Бог», которое имеет древнеиндийское происхождение, то в него облекают тех самых виновных и созидателей всего, чего человек не смог понять. Сознание таким образом достигает баланса. Всё встаёт на свои места. Боги появляются повсеместно и в некоторых религиях их можно насчитать более 500. И лишь иудеи, ставшие на путь монотеизма, заявили: Бог — есть начало и конец всего сущего.
Отсюда напрашивается простой вывод, озвученный Людвигом Фейербахом : «не Бог создал человека, а человек создал Бога».
— Ты ведёшь к тому, что исходя из вышесказанного, Дьявол тоже творение Бога.
— А как иначе? Например, в Коране, когда Иблис  не склонился перед Адамом, наравне с другими людьми, Всевышний спросил, почему он воспротивился. И тот ответил, что он лучше Адама. «Ведь Ты, — сказал он, — создал меня из огня, а его из глины».
  — Хорошо, Гэрри. Позволь теперь и мне поделиться с тобой своими выводами. Недавно я посетил психиатрическую клинику в Манчестере, где мне показали одного пациента и попросили поставить диагноз. Я приехал туда со своими студентами, чтобы вместе с ними на практике провести экспертизу. Парню 26 лет, единственный ребёнок в семье, наследственных заболеваний нет, на вид здоровый молодой человек. — Девис поднялся и заходил по кабинету. Так, видимо, ему было легче излагать материал, представляя себя в аудитории. — По моей просьбе мне предоставили его личную карту. Отец оказался человеком пьющим, вспыльчивым в алкогольном опьянении. Мать очень мнительная женщина, озабоченная различными тревогами, зацикленная на самой себе и собственном здоровье. Ребёнок, по сути, рос сам по себе и неплохо справлялся до определённого времени. И вот, что происходит дальше: поначалу он окутывает себя коконом, отделившим его от сверстников. Он не переносит шум, крики и долго живёт в своём мирке. Со временем этот кокон становится прочнее и вовсе отделяет его от мира. Тем не менее ему удаётся поступить в институт, где, впрочем, учится недолго. Он покидает стены вуза и скоро встречает девушку. Та кружит ему голову. Он думает, что влюблён и надеется на взаимность. Едва ли он мог понимать, что эта любовь мнимая. Впоследствии он попадает в оккультную организацию, кредо которой и есть любовь. Здесь он находит то, что недополучил в детстве — ласку и внимание. Исчезает — так ему казалось — чувство одиночества. И как ты думаешь, Гэрри, куда его это приведёт? — Дэвис задал риторический вопрос и продолжил, — А дальше молодого адепта посылают в город собирать деньги на нужды организации. С этого дня начинаются долгие дни бродяжничества. Он становится уличным попрошайкой. Спустя некоторое время молодой человек возвращается к вождю, который называет себя живым богом, не меньше, и вносит, так сказать, свою лепту. И тут происходит некая метаморфоза… Уж не могу объяснить почему: в деле этого не было, но отношение к нему резко меняется. С одной стороны он ещё верит в идею всеобщей любви, а с другой он снова оказывается в одиночестве, выброшенный на обочину жизни. К нему не просто возвращаются страхи детства. Он маниакально боится общения, он пытается вернуть свой кокон в прежнее состояние, но ему не удаётся. Говоря другими словами, связь с миром разорвана, а свой собственный утрачен.
И вот диагноз: повышенная внушаемость, и как следствие — синдром Кандинского-Клерамбо. Параноидная шизофрения с приступообразным прогредиентным течением. Причиной болезни является культовая травма.
Будь я священником, то сказал бы, что это ничто иное, как происки Дьявола, который вселился в этого несчастного и его — Дьявола — необходимо незамедлительно изгнать. И между тем надо отметить, что до появления психиатрии церковь была единственным лекарем для одержимых. 
          

Биллиндж, Северо-Западная Англия
«Место преступления огорожено. Над телами погибших работает судмедэксперт. Пациенты переведены в резервный лазарет на цокольном этаже. Положение тел — один на другом. Наблюдаются следы борьбы. Сам процедурный кабинет в полном порядке. Гипотеза: ввиду диагноза больного, мотив можно исключить. В отношении санитара имеет смысл предположить наличие насильственных действий, применяемых к пациенту. Опрос сотрудников косвенно подтверждает неадекватность поведения первого. По естественным причинам никто из пациентов шума борьбы не слышал или не может внятно объяснить случившееся. В любом случае, их показания в дело записаны не будут. Санитары в количестве двух человек (кроме погибшего) спали в палате и также не слышали ничего подозрительного. Дежурный врач находился в своём кабинете за стенами палаты. В 4:30 утра им были обнаружены два трупа. Он же вызвал полицию. До этого он совершал обход в 3:00. Всё было спокойно. Следовательно, происшествие произошло между 3:00 и 4:30 часами утра. Время смерти будет установлено в течение судмедэкспертизы». Всё это следователь записал в свой блокнот и обратился к Харису:
— Почему вы не разбудили санитаров?
— Видите ли, наши пациенты особенные. Они не ложатся спать без соответствующей дозы транквилизаторов. И обычно ночь проходит в полной тишине и покое. А суточное дежурство — работа не простая. И я не стал их ругать за это. Весь день на ногах, знаете ли. Пара часов отдыха — это всё, что я могу им позволить.
— Так и есть. И я это подтверждаю, — вдруг нарушил собственное молчание начальник клиники. Всё это время он стоял позади, выжидая какой поворот примет текущий инцидент.
— Ваша доброта, а точнее, халатность привела… — детектив повернул голову в сторону трупов, — сами понимаете к чему.

Харис стоял под ледяной струёй душа, но холода не ощущал. Непросто жить без боли, подумал он. Тело будто бы живое и в то же время мёртвое. Он знал, что подобные мутации бывают только врождёнными и, в конечном итоге, приводят к ряду необратимых процессов в организме. Но его-то патология — приобретённая. И когда ждать неприятностей, оставалось невыясненным. Почти вживую ему представились инфекции, атакующие его тело, деформированные суставы, слепота и, что самое скверное — слабоумие. Он сделал несколько тестов. Мутация гена SCN9A была налицо. Нервные окончания не подавали признаков жизни. Он ещё ощущал прикосновения к коже, но та перестала потеть. Стало быть, скоро образуются гнойники, а затем и язвы, которых уже не скроешь. Сколько же у него осталось времени?.. Следующее, о чём он подумал, так это о бегстве. Инцидент в больнице вот-вот получит огласку в прессе. Вместе с этим всплывёт его имя, а там… Бежать! Но куда? На другой континент? Туда, где его никто не знает? Где никто не спросит его имени, а полиция не развесит на всех заборах портрет пропавшего? Или, может, явиться в Манчестер восставшим из пламени Фениксом?.. Харис зло усмехнулся. А почему бы и нет? Вот будет потеха!
Он вышел из душа. До скрипа растёр тело полотенцем и вдруг вспомнил о Ниле Вайш. Теперь он знал, что обязан вернуться. Пусть она станет его последним делом, пока он ещё способен, хоть на какой-то поступок.



Глава 12


Милан. 1582 г.
    — Вначале, — произнёс Бовоне глухим тоном, — надо объяснить, почему изложенное на этих страницах понять никто не сумел, кроме твоего отца, разумеется, — зодчий открыл последнюю страницу. — Читать эту книгу следует задом наперёд, что само по себе создаёт сумятицу. Смысл в том, что деяния Дьявола во всём противостоят божественному замыслу. Годы писания я бы отнёс ко второму веку до нашей эры. Потому, как к тому времени древнейшие языки были уже сформированы. Здесь я нахожу смесь греческого с хеттским, минойского с эблаитским, египетского с аккадским и, в конце концов, шумерским, кой из них самый древний. Но есть ещё знаки, которых я не ведаю и уверен, что и человек, писавший книгу, также их не знал. Я содрогаюсь от одной только мысли о том, что черчены они самим Сатаной или рукой им ведомой.
У Бовоне задрожали руки — руки мастера, никогда не знавшие дрожи. Он схватил полную вина чашу и осушил её до дна в несколько глотков. Губы Максимилиана были плотно сжаты, нервные волны бродили по всему его телу, и он не знал, готов ли он выслушать следующее повествование, хватит ли ему сил, как хватило Бовоне прочесть доселе нечитаемое.
— Я вижу ты побледнел, мой мальчик. А я ведь даже не коснулся сути. — Бовоне наполнил чашу и пододвинул её к Максимилиану. — Охлади свой разум. Он тебе ещё понадобится.
Бовоне ненадолго умолк, обдумывая, как лучше преподнести текст, не затрагивая самые тонкие душевные струны. Это испытание, подумал он, не каждый выдержит, тогда как сын его усопшего друга был человеком чувствительным, с утончённой натурой и изысканными манерами. Экую ношу ты возложил на него, Лазаро! Не погубил ли ты своего сына, сойдя в могилу?!
— Тебе понадобятся все твои внутренние силы, — наконец произнёс Бовоне. — Ты должен собраться и изготовиться раскрыть уши. И прежде, чем услышать то, что скажу тебе, потребуется отключить чувства, хотя бы некоторые из них, дабы не уязвить сердце. Так или иначе, ты это услышишь и после моей смерти станешь единственным ныне живущим человеком, которому откроется истина.
Бовоне, будто прочитал все мысли и страхи Максимилиана, чему, впрочем, тот не удивился. Единственное, в чём он уверился, так это в правоте отца. Тот точно знал к кому отсылает своего сына.
— Я готов это услышать, синьор. Теперь я в этом уверен, — сказал он и удивился тому, как он это произнёс — без тени сомнения и чувства страха.
Бовоне окинул Максимилиана долгим пронзительным взглядом. «Он должен знать, что хранит, — подумал он. — Ибо вся его оставшаяся жизнь потеряет смысл.» Восковая свеча почти догорела и Бовоне зажёг новую. Та ярко вспыхнула, осветив значительную часть корешка книги, отчего тот вспыхнул и засветился мягким сине-зелёным светом.
— Посмотри на это тиснение, — начал он. — Ты видишь, как оно сияет? Это водоросли — биолюминесцентный фитопланктон. Я видел, как один алхимик пользовал такие же. Этим… я уж не знаю, как и сказать… допустим, «автор» хотел подчеркнуть название книги и её суть. А имя её — «Светоч Люцифера». А знаешь ли ты, что означает это имя?.. Ничто иное, как блестящий гордый ангел, утренняя звезда… ну и Дьявол, конечно. Но главное — это свет. Свет и просвещение, даровано людям именно им — Люцифером. За это и поплатился: был изгнан Богом в ад. А что освещает ад? Опять же свет. — Бовоне вновь осенил себя крестным знамением. — Прости меня, Господи за просвещение. Но всё ради того, чтоб скрыть эту книгу подальше от людских глаз. — Бовоне воздел руки. — Обещаю, что буду молиться денно и нощно, дабы заслужить Твою милость.
Максимилиан подумал, что старик лукавит, но перебивать его не стал.
— Мы, сынок не там ищем Бога. Священник проповедует о стремлении к свету и божественной чистоте. Но там, наверху сплошная тьма и только ад освещён светом. Его зовут чистилищем, потому как лишь пройдя через него человек освобождается от своих грехов и может предстать пред Всевышним. Так, где же прячется Бог? Кто он?.. Вот об этом, сынок, и написана книга. Потому она опасна. Такой, пока существует Церковь, она останется навсегда. — Бовоне сделал пару печальных вздохов. — Бросить бы её в огонь, и дело с концом.
— Ничего не выйдет, — сказал Максимилиан, глядя прямо в старческие глаза. — Я уже пытался… — Макс не желал вспоминать, что произошло далее и умолк.
Бовоне понимающе по-отечески окинул его взглядом. Пальцы молодого синьора нервно выстукивали барабанную дробь. Положив скрученную тяжким трудом ладонь поверх руки Максимилиана, он произнёс тихим проникновенным голосом:
— Расскажу-ка я тебе одну историю. Я, хоть и верую в Бога нашего Иисуса Христа, но от правды никуда не денешься. И если до сих пор ты не сомневался в праведности деяний его, то вера твоя может поколебаться.
— Продолжайте, синьор. Не стоит жалеть мою душу. Она уже уязвлена однажды. Ещё один шрам ей не помешает. Не знаю, Бог или Дьявол свёл меня с таким всезнающим человеком, как вы, но я твёрд в своих намерениях узнать истину.
Бовоне поёрзал на скамье и подумал, что его знания пришли к нему в скитаниях по миру, по тем его уголкам, где нормальному человеку не место. Он побывал там, где рождается страх и ужас, где всякие племена говорят на разных языках и проводят свои ритуалы, попирающие все постулаты Церкви. Где его глаза видели то, что оскорбляет чувства созерцающего и ломает понятие о целостности мира. Сейчас он вспомнил одну запись на странице книги, написанной намного позже, тайнописью каким-то монахом: «Да ослепнет тот, кто прочтёт и не уверует». Сам Бовоне не боялся: то, что он повидал уже давно бы его ослепило, и он не счёл нужным поделиться этим с Максимилианом. Его покуда неутомлённую душу следует подготовить, как готовят плацдарм для битвы.
— Тогда слушай, — сказал он наконец. — Шёл XIV век. Для многих великих государств настали тёмные времена. Чума, гонимая ветром, перебралась через Альпы и покрыла Францию, Италию и Испанию. Почтовые голуби несли угрюмые вести со всех уголков континента, но затем и их не осталось. Зловонные трупы свозились в огромные ямы и предавались огню. Полчища мух и крыс заполонили улицы. С небес замертво падали птицы. В кораблях прорубались днища, дабы грызуны не пробрались в город. Кое-где ещё ходили люди в клювастых масках, пытаясь оказать помощь живым или вывезти мёртвых. Но и те вскоре исчезли. Началось повальное бегство. Провизия закончилась, и в полном отчаянии люди поедали мёртвых, будь то звери или им же подобные. Молитвы не помогали. Казалось, Бог оставил грешную землю и отдал бразды правления самому Сатане. Небо покрылось мглой и вонючим смогом. Куда бы ни простирался взгляд, были видны пожарища и тление человеческих останков.
В то время где-то в Провансе, на неприступной горе стояла монастырь-крепость. Туда доставляли живых послушниц и увозили лишь мёртвых. Жившие там затворницы были приговорены на век хранить тайны Церкви. Глубоко под землёй в прорубленных нишах хранились сотни тысяч книг и рукописей, свезённых туда со всех частей света. Под страхом смерти и гнева Господа ни одна из монахинь не должна была покинуть стены монастыря.
Провизию туда привозил обоз, запряжённый мулами, и на верёвках поднимался на стену. На этих же верёвках опускали усопших. И вот пришла чума. Папа решил покончить с хранилищем, боясь, что смерть выкосит всех и не останется никого, кто бы мог защитить библиотеку от расхищения. Папские рыцари появились в монастыре и началась кровавая резня. Сейчас трудно сказать зачем, но вместо того, чтобы просто убить затворниц, их плоть предавалась невыносимым пыткам. Их распинали, раздев догола, с живых сдирали кожу, резали животы от груди до паха, прокалывали глаза, выдирали ногти… Всё это было похоже на некий ритуал. Всё это было сотворено руками посланников Папы. И как тут не возникнет вопрос: что здесь было от Бога? Намного позже, когда чума отступила, были найдены свидетельства этих зверств. И тот, кто видел это, седел на глазах и повреждался рассудком. Обгоревшие кости, куски плоти и горы пепла от сожжённых книг — всё, что осталось на том месте. А ещё позже, когда заброшенная крепость начала разваливаться от старости и повреждений, за отвалившейся кладкой была обнаружена мумия. А вместе с ней уцелела единственная книга. Надо полагать, что монахиня замуровала сама себя.
У меня, — продолжал свой рассказ Бовоне, — ушли годы на поиски следов этого писания. В нём должно было быть скрыто знание, которое толкнуло затворницу на самоубийство. До меня доходили лишь слухи от странствующих пилигримов. Говорили, что переплёт той книги был изготовлен из слоёв человеческой кожи и сшит жилами козла. Это позволяет мне думать, что писана она самим Дьяволом. И теперь, когда я смотрю на твою книгу, меня не покидает мысль, что это она и есть. Можно только догадываться, какое невообразимое путешествие совершила эта книга, но то, что её прятали и перепрятывали множество раз остаётся очевидным фактом.


Ливерпуль, Англия (наши дни)
— Следуя христианскому учению, стоящий на эшафоте должен сказать своему палачу, что он любит его. Получив пощёчину, истинный христианин должен подставить другую щёку. Но помилуй, не освящает ли, не благословляет ли священник армейский спецназ, отправляющийся на убийство, пусть даже врага государства, или, как сегодня принято говорить, защищая демократию. Судя по еврейскому календарю, мы вот уже почти 6000 лет живём в эпоху Сатаны ни на йоту, не приблизившись к согласию. Сколько ещё кругов ада нужно пройти человечеству, для того чтобы понять, что мы истребляем самих себя?
— Всё так, дрогой Джеймс. И если верить Церкви, то это происходит по велению Бога и под его покровительством. Религия утверждает, что ничто не делается без Его участия. Взять, к примеру, первое евангелие, которое было написано современником Христа — Варнавой. Там он описывает ответ смиренной Марии апостолу Гавриилу, который предрекает ей рождение сына, будущего пророка Иисуса. Она говорит о том, что мощь Бога велика, и он свергает богатых с их тронов, возвышает голодных и угнетённых, наделяет их благами, а богатых делает нищими. Не напоминает ли тебе это слова Интернационала, мой друг?
— О да, Гэрри! То было время, когда коммунисты возомнили себя богами. И где они сейчас? Низвергнуты и разбросаны мелкими клочьями по всему свету.
— Конечно же они проиграли битву: тот же народ, что вознёс их, их же и сбросил. Но это я к тому, что время беспощадно, как к беднякам, так и к вельможам. Время, приятель — не Бог. Следуя этому умозаключению, тот кто правит временем, правит всем. А временем, как известно, никто не правит. Это понятие введено самими людьми, а в Библии оно упоминается лишь словом «вечность» и в вечность впрядено летоисчисление лишь для определения отрезков человеческой жизни, которые неизменно менялись в сторону понижения от сотен до десятков лет. Бог, говорится там, создал мир за шесть дней. Но разве каждый из этих дней, по человеческим меркам, не является вечностью? Ведь на создание Вселенной потребовались миллиарды лет. И я далёк от мысли, что Богу было дело до каких-то там крошечных мигов времени, что были отведены человеческой жизни. А возвращаясь к Марии, мы уж с тобой знаем, что не могло быть никакого непорочного зачатия, так как это физиологически невозможно. Мы же не станем утверждать, что в те времена существовала репродуктивная медицина, и была проведена инсеминация. И даже, если так, то чью же сперму ввели Марии, дабы обременить её матку? Короче говоря, я не питаю веры в Новый завет и считаю его инсинуацией, ради привлечения прихожан в лоно Церкви. Корысть, жажда власти над людскими душами и судьбами — вот что в действительности правит священнослужителями. Алкание одних и покорность других — их основная доминанта. В угоду этой идее люди сжигались на кострах, гибли в крестовых походах, предавались забвению и анафеме. И вот теперь ответь мне, Джеймс. Это и есть божий замысел? Или миром всё же правит Сатана?.. Думаю, и то и другое — есть наваждение, неизлечимое психическое расстройство. Это, правда, по твоей части. — Браун пригубил чашку с остывшим кофе и закончил одной фразой: — Человек и природа — одно целое, а церковь, лишь вносит раздор в эту гармонию.
— Я помню это евангелие, Гэрри. И помню, как возмущался, читая его. Вряд ли я перескажу в точности, но есть там строки пророчества Иисуса о Конце Света. После того, как он перечислят все беды, что должны свалится на землю и головы всех живых существ, что похоже на катастрофу вселенского масштаба, наступит время полного затишья, что продлится сорок лет. Спустя эти годы, Бог поочерёдно начинает возвращать к жизни своих слуг, начиная с великого посланника. В конце концов к жизни возвращаются все ангелы, пророки, избранные и наделяет он их даром речи. И что же он делает вслед за этим?.. Он оживляет проклятых, а затем и самого Сатану. — Дэвис поднялся и нервно зашагал по комнате. Подойдя к окну, он взглянул на мерно мерцающее ночное небо. — Создав рай и мир, он снова возвращает Сатану на только что очищенную от скверны землю. Это ли не парадокс, мой друг? В общем, чем больше я знаю, тем меньше верю. Единственное с чем соглашусь, пожалуй, так это с упомянутым древом познания. Ева лишь надкусила яблоко, а мы, Гэрри, съели уже тонну.


Манчестер, Англия. 1998 г.
Джон Харис только что вернулся в свою квартиру. Дверь с трудом поддалась напору. За время его отсутствия сквозь почтовую щель влетело столько писем, что образовался завал. Среди прочего там было более сотни платёжек и уведомлений. Не удивительно, что свет в квартире был отключён. Он прошёл внутрь и огляделся. Осиротевшую мебель покрывал густой слой пыли. Он спешно покидал город, не позаботившись о том, чтобы прикрыть её простынями. Сам же город встретил его градом и промозглым ветром, веявшим с Пеннинских гор. Берега Эруэлла покрылись льдом, а небо тяжёлыми тёмными тучами.
Не раздеваясь, Харис плюхнулся на кровать и забылся неспокойным сном. Он слишком сильно устал: фаланги пальцев подрагивали, ноги налились свинцом, а глаза под веками бегали в разные стороны. Видение было кошмарным: около него топились люди, некоторых он знал в лицо. Сквозь толпу пробился покойный санитар и склонился на ним так низко, что было слышно его дыхание. Затем, кто-то грубо отодвинул его в сторону и на этом месте возникло лицо Кевина Руни. Из его глаз текли кровавые слёзы. «Ты говорил, что мы одна команда, ты обещал помочь мне, но сбежал… снова» — прошептал он. Лица сменялись одно за другим: бывшие коллеги, врачи, учёные… Жак Эванс и Оливер Лоу ходили кругами вокруг постели, словно стервятники решившие побороться за кусок плоти. «Ну, — проворчал Эванс, — мы ждём, приятель. Давай, покажи свою душу. Мы все посмотрим, насколько она черна». «Давай же, — подпрягся Лоу, переходя на крик, — сдохни уже и покажись, какой ты есть на самом деле». Потом толпа расступилась и в живом коридоре появилась Нила Вайш: влитый белый халат в прекрасном контрасте с тёмной кожей, опрятно уложенные волосы, почти чёрные глаза, и их проницательный взгляд заставили Хариса заворочаться в постели. Она сбросила туфли, взошла на кровать, прошла вдоль тела и присела на чресла Хариса. «Ну вот, дорогой, я пришла. Пришла, как ты и хотел. А теперь возьми меня». Она стала сбрасывать с себя одежду, совсем не стесняясь толпы людей. Совсем нагая, такая близкая и обворожительная, пахнущая лавандой и чуточку медицинским спиртом, она качала бёдрами и расстёгивала брюки Хариса. Прошло ещё пару мгновений, и он вошёл в неё. Пространство огласилось сладострастным стоном. Нила двигалась медленно, позволяя мужчине вдоволь насладиться её близостью. Через некоторое время движения ускорились и стали более резкими. Это продолжалось слишком долго. Не знавшее боли тело Хариса, прострелила судорога, низ живота превратился в огненный сосуд. «Довольно! Я больше не могу! Слезь с меня!» Он кричал до хрипоты, но его никто не слушал. Нила остановилась. Склеры её глаз почернели, матовая кожа сморщилась, посерела, надбровные дуги увеличились, и копна волос упала на его грудь. Это была вовсе не Нила Вайш. Сама Смерть оседлала его и душила костлявыми руками. Вокруг слышались ликующие возгласы: Выйди душа! Покажись! Покажись! Пока…
Харис вздрогнул и проснулся. За окном, среди туч пробивалось заходящее солнце. Его лучи только касались грязных стёкол, но не проникали внутрь. Он заставил себя встать и пойти в ванную. Потом он долго стоял под ледяным душем. Ему было всё равно: лишь бы поскорее смыть сонное наваждение. Он вытирался заскорузлым полотенцем, до крови царапая кожу.
Набросив халат, он вышел в прихожую, ногой разгрёб бумажную кучу, поднял несколько газет и вернулся в гостиную. В баре оставалось две бутылки спиртного. Вытащив одну наугад, скрутил пробку и пригубил. Он слишком давно не пил. Так давно, что еле ощутил вкус старого коньяка. Харис немного выждал: алкоголь должен обжечь стенки желудка и вернуться мягкой тёплой волной. Но ничего такого не произошло. Тогда он сделал ещё глоток, и ещё… и ещё… Нет, ничего не выйдет — подумал он. — Сегодня я не напьюсь. Затем в голове мелькнула скверная мысль: «Рецепторы отмирают. У меня мало времени. Его почти не осталось». Харис подошёл к окну и взглянул на посеревшее небо. Грязно-жёлтый круг луны светился во всей своей полноте. Ему захотелось по-волчьи завыть. Он даже вытянул шею и уже открыл рот… но не стал. Это показалось ему чересчур примитивным. Наверное, он сходит с ума. Необратимый процесс уже начался и подбирается к мозгу.
Харис плюхнулся в кресло и взял первую попавшеюся газету. Какие-то статьи, глупые темы и рекламы… много реклам. Но вдруг его внимание привлекло одно объявление, втиснутое между двумя рекламными афишами:


Разыскивается.
Исчез важный свидетель!
Просьба ко всем горожанам и жителям округа.
Если кто-то заметит этого человека,
просьба обратиться в ближайшее отделение полиции.
С благодарностью, полицейский департамент г. Манчестер.

Рядом с объявлением был размещён фоторобот, очень сильно похожий на Хариса. Он несколько раз перечитывал публикацию, пока до него не дошло, что земля под ногами качнулась и у него не осталось даже той толики времени, на которую рассчитывал. Нужно было действовать незамедлительно.




Глава 12


Милан. 1582 г.
Максимилиан молчал, обдумывая сказанное мастером Бовоне. Ему снова привиделся, окутанный дымом дьявольский облик. Неужели это правда? Неужто сам Дьявол приложил к этому свою руку, оставив нестираемый отпечаток и неистребимый запах земли и крови?
Нарушил молчание Бовоне.
— Возможно, мой перевод будет не совсем точен, но это всё, чем я располагаю. Видит Бог — я старался, как мог. — Бовоне в который уже раз перекрестился. — Вот о чём здесь повествуется, мой мальчик. — Мастер перевернул несколько страниц и остановился на одной, где расположилась иллюстрация в виде перевёрнутой головы, опущенной в лепестки пламени.
 
На самой высокой горе, на самой высокой вершине, на троне сидит Люцифер, золотом рогов своих подпирая небо. На земле бушует пламя. Реки лавы истекают из расколотых скал. Вся твердь покрыта жуткими шрамами, в глубине которых плещутся огненные реки. Люцифер наблюдает и ждёт, ибо это должно закончиться. Скоро огонь исчезает на земле и находит пристанище в чреве её. Люцифер следует за ним и находит великую пустоту. Здесь он укрощает лаву и возводит чертоги свои. Здесь он обретёт приют.
В чёрной бездне над головой Его, отсчитывая эру за эрой, меняются звёзды. И видит Люцифер, что земля остывает. Она почти готова. Он поднимается с трона своего, воздевает руки и из горла его раздаётся трубный звук. Звук такой мощи, что близкая планета сходит со своей орбиты и падает наземь. Земная плоть взмывает ввысь и превращается в великое облако пыли. Оно кружится, рассыпая искры во тьме. Когда на небосклоне сменяются звёзды, пляска заканчивается, и видит Люцифер ещё одно светило над землёй. Тогда Он снова воздевает руки и останавливает смертоносное вращение. Пусть приятный лик смотрит на Него, а уродливый пусть скроется от взора Его. Теперь Он пребывает в чертогах своих, когда светит солнце и восседает на троне при мягком свете луны.
Два светила сменяют друг друга на посту своём уже множество раз, когда видит Люцифер яркую точку среди мириад звёзд, и она приближается.
Звёзды совершили полный круг, когда «Звёздный Странник» коснулся земли. Из нутра его вышли сородичи и приветствовали его.
— Слава тебе, о великий Строитель! Честь тебе за твоё терпение. Верховный мыслитель приветствует тебя через нас — посланников его и передаёт слова любви брату своему.
— Поклон вам, братья, — отвечал Люцифер, и лик его просиял и улыбка на прекрасном лице его ослепила братьев его. — Вы услыхали мой зов и вот вы здесь.
— Мы здесь, брат. И привезли мы семена, что бросим в землю Твою, чтобы радовала она глаза Твои. А Ты вспомнишь о нас и снова позовёшь, когда время придёт.
— Так тому и быть, — отвечал Люцифер.
Взлетел тогда «Звёздный Странник» и сеял семя на всей земле, покуда не кончилось. Потом сделал ещё круг, прощаясь и скоро превратился в мерцающее зёрнышко, пока тьма не поглотила его.
Скоро Люцифер возрадовался. Земля стала зелёной, многие травы колосились на ней, росли деревья и давали плоды разные. Там, где пустоты были, вода появилась, а с гор полились реки чистые. В озёрах и морях родились рыбы — и были они прекрасны и приятны Люциферу. Среди трав узрел Он насекомых разных, что расплодились по всей земле. Небо наполнилось пением птиц — и они были красивы, и голоса их приятны Ему. В лесах появились звери — и были они хороши. Люцифер возликовал — так прекрасна стала земля и благодарил братьев своих, что не один теперь.
Всё видел Люцифер, и огорчилось однажды сердце Его. Вдоволь пищи было вокруг, но звери дрались друг с другом и убивали. Как только не увещевал Он их, но они не слушали. Много раз солнце меняло луну на небосклоне, и вновь вострубил Люцифер, отчаявшись. Прибыли тогда родичи его и приветствовали его.
— Слава тебе, о великий Строитель. Доволен ли ты землёй своей?
— Она хороша, — отвечал Он. — Только звери враждуют за пищу, деля её, хотя вдоволь всего на земле.
— Такова их природа, — сказали ему. — Семена — те, что посеяли, собирали мы по всей Вселенной, на разных планетах, чьи жизни уже угасали. От того не понимают они друг друга. И пусть так остаётся. Так все уцелеют, и ни один из видов их не будет властвовать над другим. И вот мы привезли ещё семена.
— Так тому и быть, — сказал Люцифер.
И снова «Звёздный Странник» кружил вокруг земли, бросая семя.
И когда звёзды совершили полных семь кругов, на холм взошёл человек. И сказал человек: «Я царь земель и морей, и неба, что над моей головой».
Тогда Люцифер разгневался и поднял со дна океана волну до самого неба, куда даже птицы не могли взлететь. И в гневе своём обрушил Он волну на человека, возомнившего себя царём.
Опечалился Люцифер. Сел на трон свой и думал. Прекрасное лицо Его сморщилось — так тяжелы были думы Его. Не желал Он того, что сотворил. И тогда Он поднялся с трона своего и отыскал среди земель семя не проросшее. Взял его в руки свои и вдохнул в него от духа своего. Потом пошёл, сел на трон свой и стал ждать.
И вот, наконец, взошёл на холм человек. А рядом с ним стоял агнец и жался в испуге к ногам человека. В небе сверкала молния и гремел гром. Тогда человек поднял руки и взмолился: «О боги, что создали этот мир! Смилуйтесь над нами и не погубите. Мы будем рабами вашими и будем исполнять заветы ваши».
Услышав это, явился человеку Люцифер в образе путника.
— Я сотворил вас, — говорил Он. — И нет богов, кроме меня. И ничего не бойся, кроме меня. А теперь слушай заповеди мои. Говорю вам жить в мире и любви, пищу употреблять в меру и не бороться за неё, так как дам вам столько, сколько необходимо. Размножайтесь и радуйтесь. Возделывайте поля и ешьте от плодов своих. Соседям не завидуйте. Если плодов ваших меньше, так это от лени вашей. Следуйте заветам моим и сделаю вас повелителями всего на земле. А отвергнете сказанное мной, так нашлю на вас беды всякие. И не будет вам покоя нигде. Эта земля — рай ваш. Берегите её, как самих себя и будет вам тогда вечное блаженство и вечная жизнь.
С теми словами Люцифер исчез так скоро, как и появился.  И сел Он на трон свой на самой высокой вершине самой высокой горы и стал смотреть. Смотрел всю ночь, а днём уходил в чертоги свои. Там Он сотворил ангелов бестелесных и послал их наблюдателями за человеками на весь день. И вот сменялись дни и ночи, и всё было хорошо. И однажды пришёл ангел к Люциферу и плакал, разбудив Его.
— От чего ты льёшь слёзы, дитя моё? — спросил великий Строитель.
— От того, отец, что человеки ослушались тебя и стали идти войной друг против друга. Кровь человеков проливается на землю и скоро достанет чертогов твоих от потоков её.
И разгневался Люцифер и встал пред человеками в обличье своём, и сказал:
— Разве не говорил вам, чтобы берегли себя и землю вашу? Разве не напутствовал, не предупреждал, что нашлю несчастья на головы ваши, если ослушаетесь? Вы посмели нарушить клятву и разрушить мною созданное! И вот теперь не будет больше рая на земле. И не будет вам вечной жизни. Будете драться за пищу вашу, словно дикие звери. Болеть и умирать будете, дабы научиться ценить жизнь вашу. А каждого, кто умрёт, заберу в чертоги свои и буду истязать его, покуда не очистится от скверны. Много испытаний пошлю вам. И только тот, кто осилит их, вернётся к жизни земной.
Сказав это, Люцифер отвернулся от человеков. Уйдя в чертоги свои, больше не появлялся ни днём ни ночью. И наказал Он архангелам своим, чтоб следили за человеками неусыпно. И когда пробьёт час, то явится Он человекам с милостью своей. А одному из архангелов наказал встать у ворот привратником и встречать человеков. И сказал Он архангелу, что любит человеков и всегда будет любить, потому как они дети Его. И будет Он омывать ноги их и очищать тела их от грязи в чистилище своём в день суда над ними. И когда будут они чисты, то вдохнёт он жизнь из духа своего и наделит каждого плотью новой от тела своего.

Голос Бовоне затих. Уронив голову на грудь, он почти не дышал. Потемневшая кожа на его лице говорила о том, что и сам перевод, и рассказ дались ему с большим трудом. Не осталось никаких сомнений, от чего Церковь охотится за этой книгой. Её содержание может перевернуть сознание христиан, попрать незыблемые законы веры и породить хаос, сравнимый лишь с Концом Света. Не Бог создал свет и тьму, не Бог заселил землю растениями и животными, не Бог возвёл на вершину холма человека: то были семена, собранные по всей Вселенной пришельцами из других планет. А светоч Люцифера — то свет душ, коими наделил он детей своих.
Максимилиан чувствовал, как жизненные соки покидают его. Он размяк, не в силах выговорить ни слова. Сатанинский призрак снова появился перед его глазами. Но сейчас он не был так ужасен, как прежде.
Издалека, а затем совсем близко послышались перезвоны колоколов. Испуганные вороны взлетели с куполов. Их хриплые голоса пронеслись над крышами домов и вскоре стихли. А потом, с десятым ударом колокола, наступила полная тишина. Восковая свеча еле тлела, отбрасывая уродливую тень от сложенных на столе рук.
Бовоне пошевелился. Его желудок свело судорогой.
— Я так голоден, мой мальчик.
Теперь и Максимилиан почувствовал нестерпимое жжение в утробе.
Они молча набросились на еду, с жадностью поедая куски мяса и запивая терпким молодым вином. Казалось, они никак не могли насытиться. Но наконец их животы отказались принимать пищу. Первым вскочил Бовоне. Он выбежал во двор и там исторгал съеденное, пока спазм не согнул его пополам. Следом выбежал Максимилиан и его тошнило.
— Мы согрешили, — прошипел Бовоне между приступами рвоты. — Наши чрева разгневались на нас.
— Так и есть, — отдышавшись отозвался Максимилиан. — Знания и поглощение — гремучая смесь. Не зря Бог изгнал из рая первых людей лишь за надкушенное яблоко.
— Рая? Какого Рая?..


Ливерпуль, Англия (наши дни)
Накануне Джеймс Дэвис уехал в Манчестерскую психлечебницу по приглашению Жака Эванса — главного врача и бывшего сокурсника. Туда же был приглашён Оливер Лоу — декан факультета общей медицины университета Манчестера, с которым Дэвис также был знаком по многочисленным симпозиумам и конференциям. Случай, произошедший в «Вудлес», заинтересовал местных психоаналитиков и психиатров. Полицейское расследование было скомкано за недостаточностью улик. В отчёте указывалось, что «…пациент, находясь в крайне неадекватном состоянии, проявив агрессию, напал на санитара и был смертельно ранен во время схватки. Будучи при смерти, он сжимал горло жертвы, от чего тот скончался в следствие удушья. Прибывшие на место блюстители порядка обнаружили два тела, в положении — нападавший на жертве. Поиски дополнительных улик не принесли результатов. Учитывая невменяемость пациента, мотив преступления не выявлен.
В связи с делом разыскивается важный свидетель, лечащий врач отделения, исчезнувший из больницы и с места проживания сразу после инцидента. После дачи свидетельских показаний, его никто не видел. При приёме на работу главному врачу больницы он представился как Джон Харис. Следствие не исключает похищение свидетеля. Портреты искомого лица разосланы по всему Большому Манчестеру и переданы нарядам полиции».
При упоминании имени Джона Хариса Гэрри Браун вздрогнул. Не тот ли это учёный, предметом изучения которого была ксенобиология? Почему была? — задал себе вопрос Браун. Он же, помнится, основал лабораторию и занимался изобретением синтетических биосистем… Ах, да… — вспомнил он, — газеты как-то писали об исчезновении профессора. Распустив научную группу, он куда-то запропастился и вот теперь… его снова ищут. Потом, — припоминал Браун, — учёный совет выдвинул петицию с осуждением своего бывшего коллеги и его антинаучных исследований. И на этом, пожалуй, странная история завершилась. Никто и никогда больше не упоминал его имени… до сегодняшнего дня.
Гэрри Браун находился в своём доме — редкие вечера в кругу семьи. Дом, правда, со взрослением детей опустел. И сейчас, когда закончился субботний вечер, и дети с внуками разъехались по домам, стало совсем тихо и одиноко. Жена устроилась на диване и, укутавшись пледом, смотрела какой-то фильм. Глянув только на его название, Браун поднялся, чмокнул супругу в щёку и удалился на веранду. «Слуги Дьявола» — так назывался фильм и апокалипсис, как главный лейтмотив развития событий, которые обязательно должны закончиться всеобщим коллапсом. Голливуд не уставал штамповать низкопробные киношки и подогревать тему о конце света.
Браун налил себе виски, бросил несколько кубиков льда и пыхнул голландской сигарой. Когда алкоголь осел в животе, его мозг подключил какие-то регистры и из него потекли мысли. Философское образование и тут вышло на первое место, растоптав надежду на заслуженный отдых. Какая же логическая цепочка выстраивалась в голове профессора?               
«И кому же мы должны быть признательны за дьяволизацию Люцифера, если не ложной религии.
В свете того, что знаю я о теологии, версия о привнесении жизни на землю инопланетянами кажется мне более правдивой. Первые люди были лишены генетической памяти о своём происхождении. Этим и воспользовались древние иудеи, объявив о божественном начале. Их сведения о вселенной были скудны и не могли дать объяснение о самом факте возникновения всего живого. Разум, в свою очередь, требовал больше знаний, и эти знания были им даны в виде Скрижалей, а потом и Торы.
В своих притчах Енох  рассказывает о многочисленных видениях. Но и сегодня существуют люди, таких примеров немало и все их имена на слуху, которые видят будущее, их тоже называют пророками или прорицателями, что, в принципе одно и то же, но никто  не посвящает их в лик святых и не украшает их головы лавровыми венками. Енох говорит, что ангелы привели его в приделы неба и показали обиталище душ, которые ждут суда Господа. Пределы неба — это что такое? Современной науке такое понятие неизвестно. А то, что не доказано так и останется гипотезой. Известно ли было древним больше, чем нам сейчас? Это вряд ли. Тут мы снова сталкиваемся с подменой понятий, коей ловко пользовались пророки, оправдывая своё неведение. Но следует оговориться, предположив: если правильно интерпретировать Старый Завет, то в нём угадывается и большой взрыв, и возникновение вселенной, и происхождение видов жизни. Так зачем лгать?
Из века в век мы открываем всё больше и больше знаний. Ссылаясь на познанное и сверяясь со Старым Заветом, нужно отдавать себе отчёт, что, живя в продвинутом индустриальном мире и приближаясь к величайшим открытиям в областях наук, мы должны быть готовы к техногенной катастрофе как минимум планетарного масштаба. И тут современным пророкам следует отдать должное. Они, все как один, предупреждают нас об этом. Но разве мы относимся к этому так, как древние относились к пророчествам своих современников? Может Бог был прав, скрывая от людей знания и наказывая тех, кто эти знания открывал людям? Может человечество ещё не готово узнать правду? А Его скрытность — ничто иное, как защита слабого мозга от неистощимых знаний? Чёрт возьми! Кажется, я начинаю путать вымысел с реальностью.
Сокрытие знаний — это планида Церкви, и она во все времена была полна решимости стоять на страже познания. Ибо узнай мир о тайных учениях, погрузился бы в хаос. Допустим, Церковью движет вера. Но, откровенно говоря, вера — это верующие прихожане. Те, в свою очередь, несут средства в лона своих обителей. А деньги — это власть. И тут круг замкнулся: Церковь властвует над умами, судьбами и помыслами своей паствы. И ради этого она готова убивать, сжигать на кострах и распинать еретиков и тех, из уст которых звучат слова ереси. А на самом деле ересь и есть правда».


Нигде и везде (временной промежуток не известен)
Неш примостился на старой печной трубе и наблюдал за медленно ползущими машинами. Ангелика разместилась рядом. С тех пор, как они встретились, ещё ни разу не расставались.
— Они похожи на жуков, — сказала она.
— А весь город на большой муравейник, — поддержал Неш. — И так же, как в муравейнике, все они подчиняются определённой иерархии и стражам верховных вождей. И не дай бог нарушить этот порядок. Начнутся беспорядки, толпы людей выберутся на улицы, будут жечь и грабить, а некоторые и убивать.
— Почему же должно произойти именно так? Разве больше не осталось добропорядочных людей?
— Конечно же они есть, Ангелика. Но они в меньшинстве. Их всегда было слишком мало. Когда-то, в библейские времена, остался только один — Ной.
Неш не сказал это вслух, но подумал, что, ссылаясь на Библию, сам не верит в то, что говорит. Давным-давно не верит. Но ранить нежную душу своей спутницы он не желал. И здесь, в Манчестере, он оказался не просто так. Где-то там, среди этого «муравейника», есть человек, продавший душу дьяволу. Именно он и нужен был Нешу. Его-то он и искал.


Манчестер, Англия. 1998 г.
Джон Харис приезжал на серой незаметной «мазде» в район Брадфор, на улицу Бербридж Клоуз, парковался на перекрёстке с Райланс-стрит и подолгу наблюдал за домом №11. Теперь он мог видеть Нилу Вайш каждое утро, когда она уезжала на работу и каждый вечер, когда возвращалась домой. Не стоило большого труда выучить её расписание. Женщина жила обычной жизнью: дом — работа, работа — дом. Иногда она задерживалась и появлялась в компании мужчины, ничем особым не выделявшимся среди других: совсем обычным, среднего роста, с редеющими волосами и видом студента, давно уже выросшего из своего костюма. Чем же он заслужил её внимание? — думал Харис. — Что в нём такого, чего она не нашла во мне? Я, наверное, брежу. Сравнивать этого плешивого недоростка с собой — просто кощунство.
Вид этой парочки задел Хариса. Он чуть не выскочил из машины, дабы хорошенько поколотить соперника. Но потом рассудил, что тот того не стоит. Да и не затем он здесь тратит последние мгновения своей разумной жизни.
В этот вечер Нила Вайш была одна. Харис видит её в окне. Вот она пьёт чай, пробегая глазами по строчкам «Вечернего Манчестера», затем говорит по телефону, смеётся, снова касается губами чашки и открывает ноутбук, с кем-то переписывается, потом заходит в ванную, и стена на некоторое время скрывает её, выходит в халате — свежая, влажная; уходит в спальню, бросается на постель, разбрасывая в стороны руки. Харис украдкой заглядывает в окна, ждёт, когда погаснет свет и снова ждёт.
Старый паркет скрипит под ногами. Он ступает медленно, осторожно. Тихо подкрадывается к спальне: дверь чуть приоткрыта, через щель просачивается белёсый свет ночника, вычерчивая на полу еле заметную полоску. Нила лежит, свернувшись калачиком, поверх одеяла белеет её плечо, волосы разбросаны по подушке, тихое дыхание, на окно налетает мотылёк. Он будто пытается разбудить её, предупредить о надвигающейся угрозе. Снова и снова его крохотное тельце бьётся о стекло. Нила шевелится, морщит нос, но скоро затихает. Харис делает ещё шаг и ещё один. В руке шприц с сильным снотворным. Он уже так близко, что если бы мог, то почувствовал тепло её тела. Он поднимает сброшенную на пол подушку, на несколько секунд замирает, смотрит в её лицо — вылитая во плоти Лакшми . Затем подушка опускается на лицо женщины. Раздаётся глухой стон, тело вытягивается в струну, игла входит в предплечье и наступает тишина. Лишь мотылёк делает ещё несколько попыток подлететь к источнику света. Харис смотрит на окно, где глупое насекомое оставляет кровавый липкий след. Жалкий недоумок, — цедит он сквозь зубы.
Харис отбрасывает подушку в сторону, берётся за край одеяла и стягивает его вниз, постепенно оголяя тело Нилы Вайш. Её тело прекрасно, а его скульптор был необычайно талантлив. Харис переворачивает Нилу на спину, распинает её, привязывая кисти рук и щиколотки ног к ножкам кровати. Он ощупывает её взглядом: прикрытые веки, красиво очерченные губы, без намёка на морщины лебединая шея, упругие груди с тёмно-розовыми сосками, подгрудная впадина, гладкий, не знавший беременности, живот, курчавый пушок лобка, манящая расщелина между бёдрами и стройные ноги с мелкими тёмными прожилками на икрах и, наконец, идеальный педикюр пальцев ног.
Харис вспомнил недавнее видение, которое было таким реальным, что он чуть было не повредился рассудком раньше времени.
— Ну вот и мы встретились, милая. Мы снова вместе… Теперь — только ты и я. И больше никакой толпы вокруг, никаких свинячьих рыл, сующихся в дела, в которых ни черта не смыслят.
Ещё некоторое время он стоял над телом, не в силах оторвать глаз. Затем подошёл к окну, плотно зашторил, и стал срывать с себя одежду.
— Ты помнишь, что сделала со мной? — им вдруг овладела злость. — Помнишь, как насиловала меня, смеялась надо мной на потеху другим?.. Сейчас ты молчишь… Не молишь о помощи, не пытаешься отбиваться, не ускользаешь от моих объятий…
Харис достал из кармана другой шприц, сдёрнул с иглы колпачок и вколол содержимое в своё бедро. Минуту-другую он выжидал, пока его член не наполнился силой. Потом он повалился на Нилу и вошёл в её лоно. Толчок и ещё, и ещё один… Это продолжалось долго. Так долго, что Нила успела очнуться. Её глаза наполнились ужасом изо рта вырвался крик. И он был бы услышан, если бы рот не был заклеен скотчем. Тело извивалось, пытаясь сбросить насильника, но Харис был силён. Силён и неутомим. Он сверлил её взглядом, впитывая страх прямо из её глаз, и наслаждался им с каждым новым движением таза. У неё не осталось сил сопротивляется, а её беспомощность только возбуждала его с ещё большей силой. Ему было мало. Он отвязал одну ногу, перевернул Нилу на бок и вошёл в неё сзади. Она не издала ни звука. Всё к низу её живота превратилось в сплошную рану, но он не останавливался. Счёт времени был потерян.
Когда Харис, наконец, отвалился от своей жертвы, его сердце колотилось со скоростью несовместимой с жизнью.
Прозвучал сигнал будильника… Харис всё еще не мог укротить сбившееся дыхание. Повернув тяжёлую голову, он посмотрел на Нилу. Та не шевелилась. Он приподнялся. Часы не прекращали издавать писк, похожий на свист задыхающейся птицы. Вся постель в крови. Его ноги и чресла в запёкшейся крови. Он толкнул Нилу, но никакой реакции не последовало.
— Сволочь! — с шипением вырвалось из его рта. — Ты сдохла, а я так и не увидел твою чёртову душу. Ты снова оттолкнула меня. Сука!
Порыв гнева поднял Хариса на ноги. Что-то в нём переключилось, придав новые силы. Он стал крушить мебель. Всё, что попадалось под руку, превращалось в лом.

Харис не слышал вой сирен. Не слышал, как какие-то люди вломились в дом. Не почувствовал, как оказался на полу, как его запястья сковали наручниками. Только осипший крик продолжал вырывался из его горла: «Сука! Какая же ты мразь! Как ты посмела… как посмела…»




Глава 13

Милан. 1582 г.
Бовоне стоял на коленях перед распятием, сложив ладони и молясь. Его голос был почти не слышен. Максимилиан улавливал лишь обрывки фраз. Мастер просил о прощении, умолял Господа послать ему силы, говорил о раскаянии и милости…
Спустя несколько минут он поднялся, помассировал коленные чашечки и вновь посмотрел на распятого Христа.
— Есть история, — тихо произнёс Бовоне, не отводя взгляда от Спасителя, — которая повествует, что Господь действительно умер на кресте. Но прежде, чем умереть, превратился в Януса . Демон вырывался из его плоти, меняя лики. Стоявшие около него римские стражи устрашились его вида и тогда Лонгин вонзил в грудь Иисуса копьё, прекратившее его страдания. Кто-то записал эту историю и рассказывал другим. Первые христиане устроили погоню за пергаментом и когда нашли его, то сожгли вместе с владельцем. Но память пережила хозяина и его записи. Сказание стало передаваться из уст в уста. А того, кто произносил неугодные слова, постигала та же участь.
Буквы мертвы, мой мальчик, но душа жива. Её надо беречь, потому как без неё ты никто. За свою жизнь я повидал много древних гримуаров. И все эти книги — бродяги. «Арс Амадель », «Пикатрикс », «Гальдбрук », «Арбатель »… с особым рвением разыскиваются рыцарями Церкви. И ведь находят… Но вместо того, чтобы сжечь их, помещают в библиотеки, которые всегда находятся в недоступных местах. А после они стараются убедить весь мир, что их и вовсе никогда не существовало. Не мне грешному судить их, но то, что эти книги представляют опасность как для религии, так для неподготовленного разума, сомневаться не приходится. Но несмотря на усилия Святого Престола, они появляются… то там, то здесь. Они имеют необычайную способность заявлять о своём существовании, когда память о них, казалось, почти истёрлась. Так вот и эта книга… Она пока не нашла своего последнего пристанища.
— Я знаю, где её можно спрятать, — проговорил Максимилиан. — Хотя бы на время.
— Ты знаешь? А я вот нет. И даже не хочу знать.
— Простите меня, синьор, что вторгся в вашу жизнь. Я не желал нарушить ваш покой и если бы не отец…
— Будет тебе, Макс… не оправдывайся. Ты ни в чём не виноват. Я сказал, что не хочу знать о тайнике, но не отказываюсь помочь тебе… Так что ты придумал?
Максимилиан колебался, его мучали угрызения совести, и он совсем не хотел отравлять остаток жизни Бовоне ещё одной тайной. Но его идея была напрямую связана с ним.
— В своё время я учился скульптуре у лучших учителей Генуи. Я был прилежным учеником и усвоил все уроки. И если бы вы согласились отослать Фридриха, я бы закончил изваяние.
— Ты задумал устроить тайник внутри Феникса ?
— Ах! Как же я не догадался?! Мне и в голову не пришло…
— Неужели немец так плох?
— Нет. Что вы, синьор! Это моё воображение подкачало. Но если бы вы мне позволили, скульптура стала бы более похожа на символ вечного обновления.
Бовоне на какое-то время погрузился в мысли.
— Иди спать, мой мальчик. Примем решение утром.


Ливерпуль, Англия (наши дни)
— Занятная история, друг мой. Занятнейшая…
— Ты о происшествии в Манчестере или Биллинже, Джеймс?
— И о том и о другом, Гэрри. Не желаешь ли послушать?
— Я весь внимание. Продолжай.
— Начну, пожалуй, с полицейского рапорта. Как ты понимаешь, это, — Дэвис потряс папкой, — не для всех глаз. Получил копию по протекции, так сказать. В общем дело обстоит так: задержан некий Джон Харис…
— Харис?! — глаза Брауна выскочили из орбит. — Постой-ка, — он порылся в кипе газет и нашёл необходимую, — вот, прочёл накануне, что он разыскивается как свидетель. Ты должен помнить его.
— Как свидетель — это по другому делу. И да — я был знаком с ним. С ним и его бредовыми идеями… Ладно, слушай: так вот этот гений зверски убил женщину. Она была врачом той же больницы, где Харис проводил много времени в паллиативном отделении, изучая умирающих. Судя по его записям, найденным у него в квартире, он, видите ли, пытался поймать душу, покидающую тело. Ну, и как тебе это?! Этот мерзавец вёл дневники, скрупулёзно записывая последовательность ухода из жизни вплоть до предсмертной агонии. И даже имеется запись, как он увидел душу, нависшую над телом покойника. А следом, есть описание эксперимента. Он поэтапно описывает, что нужно сделать для встречи с духом усопшего. Честно тебе признаюсь, Гэрри, такого бреда я ещё не читал.
Не менее интересным представляется тот факт, как он убил доктора. Её, кстати, звали Нила Вайш. Вот вкратце, что описывает патологоанатом: в крови погибшей были обнаружены следы сильного транквилизатора. В крови самого убийцы — высокий процент возбудителя (состав устанавливается). Глумление над телом несчастной продолжалось несколько часов. Гениталии разорваны, обильное кровотечение… Но несмотря на множественные повреждения и кровопотерю, к смерти привела асфиксия. Рот женщины был заклеен скотчем, вследствие чего она захлебнулась собственной рвотой. В результате Харис был задержан в состоянии аффекта и на грани помешательства. Свидетели утверждают, что вызвали наряд полиции из-за грохота, доносившегося из соседнего дома. Полиция подтверждает, что к моменту приезда в доме царил полный хаос. Ну… дальше следуют рекомендации: содержание под стражей, психиатрическое обследование и так далее… Что скажешь, Гэрри?..
— Хотел бы я заглянуть в глаза этого ублюдка, — ответил Браун.
— Предоставь это мне, друг. Я уже назначил свидание.
— Ладно. Но что же тогда случилось в Биллиндже?
— Откровенно говоря, эти два происшествия связать трудно, исключая лишь участие Хариса в обоих. А его исчезновение, а я бы назвал это бегством, порождает у следствия много вопросов в связи со случаем в Манчестере. Но меня тут интересует психологическая составляющая. Вскрытие, как говорится, покажет.
— Ну вот, Джеймс, ты и вернулся к началу. Тебе предстоит вскрыть душу человека, замешанного во всей этой истории.


Манчестер, Англия. 1998 г.
В палате №2 нейробиологического отделения Королевской манчестерской больницы лежал человек, намертво привязанный к койке. Кривые, ползущие по дисплеям компьютеров, демонстрировали данные круглосуточного мониторинга. Большую часть времени кривая портативного магнитоэнцефалографа была спокойна. Но иногда наступали редкие моменты всплеска. Тогда больной приходил в себя и на удивление медперсоналу монотонно цитировал Анаксагора  : «Я нахожусь в постоянном поиске, но мой замысел, по сути, недостижим… Мои устремления и цель — есть нечто, что уже случилось. Остаётся лишь путь. Но путь — это неисчислимое количество выборов, невероятно сложный и запутанный лабиринт, из которого есть только один выход. А это значит, что блуждать в нём можно бесконечно. И несмотря на то, что мы духи, несущие разумное начало, мы не в силах изменить ничего до тех пор, пока не вселимся во что-то материальное…»
Джон Харис повторял это снова и снова, как только препараты переставали действовать. В других случаях его поведение носило непредсказуемый характер. В аналитическом отчёте фигурировали сухие фразы: «В результате клинико-патопсихологического исследования выявлено: подтверждён факт поражения электрическим током, приведший к деструктивным изменениям коры головного мозга. Наблюдается тотальная деменция, не соответствующая возрасту исследуемого. В большом количестве обнаружены сенильные бляшки и нейрофибриллярные клубки в нейронах головного мозга. Деградация нервных окончаний и, как следствие, — потеря чувствительности. Молекулярно-генетический анализ не проводился по причине отсутствия родственников».
Заведующий лабораторией взглянул на Джеймса Дэвиса, рядом с которым переминался с ноги на ногу главврач Жак Эванс.
— Держите, — он протянул копии формуляров. — Теперь вам решать, что со всем этим делать.
— Это редчайший случай, — протянул Дэвис. — В моей практике, по крайней мере, такого не было. И он потребует углублённого исследования.
Эванс остановил своё раскачивание.
— Надеетесь на Кимберовскую премию, Джеймс?
— Ну почему? Мне и Гайрднера подойдёт, — Дэвис ответил полушутя, но идея ему понравилась.
Эванс снова качнулся, но уже с тем, чтоб повернуться и, махнув рукой, на прощание бросил: «Работайте. Чёрт с вами. Только с полицией сами всё утрясайте».
Дэвис понимающе посмотрел ему вслед.
— Утрясём, утрясём, друг мой… Даже не сомневайтесь, — пробормотал он. — Теперь он не преступник, а мой подопытный.
Дэвис был уверен, что препятствовать ему не станут. Его статус и вес в учёном мире позволяли ему так думать. Однако, вопрос о переводе подопечного в Ливерпуль остался пока не решённым.
Пациент напоминал спрута, вытянувшегося во всю длину и распустившего щупальца во все стороны. Создавалось впечатление, будто это не электроды от приборов впились в его плоть, а он сам ощупывает их как потенциальную добычу.
Поморщившись, Дэвис подошёл к койке, взял первый попавшийся острый предмет и, не отрывая взгляда от монитора, уколол Хариса в бедро. Мозг никак не отреагировал.
— Ни аксонов, ни синапсов… Что же ты такое, друг мой?! — он отбросил пинцет, наклонился и зашептал прямо в ухо бесчувственному монстру: «Тело чувствует жар и холод, ласку и боль, которая бывает нестерпимой. Но всё же терзания плоти не так ужасны, как терзания души. Ведь правда, дружище».




Глава 14


Милан. 1582 г.
Минуло шестнадцать дней. Тяжкий труд каменотёса вполне оправдал себя. Максимилиан довёл мраморную глыбу до совершенства, полностью истребив прямолинейные линии, оставленные резцом немецкого скульптора. Он утончил крылья, придав им плавные формы, которые сейчас пропускали свет. А матового блеска достиг многочасовой шлифовкой и полировкой. Нежный розовый мрамор теперь переливался в солнечных лучах, будто перламутр. Феникс восседал на языках пламени, которые постепенно переходили в распущенное оперение, что, в свою очередь, смыкалось над гордой головой птицы. Её крылья норовили объять весь мир, а тело — вобрать огонь земли. Голову Феникса украшала корона из перьев, его клюв был распахнут и как бы застыл в крике.
Мастер Бовоне оторопел в изумлении. Такой работы он не знал со времён Микеланджело. Его глаза отказывались узреть очевидное, а ум — понять, что это не сновидение.
— Мальчик мой, — Бовоне скрестил руки, и слёзы брызнули из его глаз. — Ты сотворил невероятное! Это ваяние должно войти в мировую историю наряду с работами величайших мастеров всех времён. Понимаешь ли ты сам, что сделал?
Максимилиан достойно выслушивал похвалы, но его взор был прикован к когтистым лапам Феникса. Там, под ними, под толстым пластом камня была погребена книга — тиснённая и писанная под строгим надзором самого Люцифера. «Твой светоч, Великий Строитель, укажет путь людям. Но не сейчас. Я отыщу тебя, когда придёт час явить тебя миру. Клянусь тебе в этом».

Максимилиан возвращался той же дорогой, которой прибыл в Милан. Коня он не торопил; иногда шёл рядом, любуясь рассветами и закатами, бледным ликом луны, полевыми цветами и горделиво вытянувшимися пихтами. Радовался пению лесных птах, журчанию ручейков и мелким зверькам, что с любопытством наблюдали за ним. Редко можно было заметить оленя, а чаще дикую свинью с полосатой мелюзгой, следовавшей за ней по пятам. Как же прекрасен был этот мир! Как величественна природа, дарованная людям для услады глаз и пропитания. Гармония и покой, что так не достаёт человеческому роду. Но разве Великий Строитель виновен в этом? Он лишь дал свободу и научил пользоваться ей. Но люди попрали предписанные законы, придумали лжебогов и стали поклоняться им. А преклонив колени, подставили беззащитные головы. Теперь они молят о спасении, проклиная того, кто дал им жизнь. Их убеждают, что Великий герцог преисподней — зло. Они, находясь в полном неведении, верят священникам, полагая, что только из их уст проистекает истина. Безумцы!
Максимилиан вдруг понял, какую скорбь несут знания. Умирающий Лазаро Витторини был прав, укрыв сокровенное от людских глаз. Пройдёт время, может века, прежде, чем тайное станет явным.
В эту ночь луна была яркой. Звёзды казались мелким жемчугом. Где-то там, среди великого множества планет, существует та, где живут потомки Люцифера. Неужто они забыли о Земле, о своем брате, о тех, кого посеяли и взрастили? Нет. Они ждут… ждут призывного зова. Так выйди же, Строитель! Восстань из преисподней и воструби! Пусть мрак расступится, а ты явишься в сиянии света немеркнущего, и падут к твоим ногам отступники, которых поставишь на путь истинный. Пусть горе твоё сменит радость, а лицо твоё станет прежним — светлым и ликующим.
Максимилиан очнулся, когда над горой забрезжила светлая полоска. Генуя совсем рядом — полдня пути. Конь фыркал и бил копытом.
— Сейчас, дружище. Потерпи. Я напою тебя.
Максимилиан надел седло, закрепил подпругу, взял коня под уздцы и повёл к ручью. Но тот вдруг взбрыкнул, потянул мордой в сторону, увлекая за собой хозяина.
— Тише, тише… Чего это ты так разволновался? Волков учуял? Так нет их тут…
Что-то тяжёлое в этот миг опустилось на голову. В глазах померкло. Последнее, что он заметил — тень чёрной сутаны.


Ливерпуль, Англия (наши дни)
— Позволь тебе напомнить, друг мой, предсказание Альберта Великого : «Дьявол войдёт в человека, и человек будет молиться не именем божьим, а именем сатаны», — обратился Девис к Брауну по приезде из Манчестера.
— Так ты полагаешь, что твой пациент сатанист или, что ещё хуже, одержим дьяволом?
— Не то и не другое. Просто в последнее время участились случаи немотивированных смертей: я уголовную хронику почитываю. И имею в виду тот факт, что следственные органы заходят в тупик, отделываясь отговоркой: «Дело закрыто за недостаточностью улик». Так обстоит и с делом Джона Хариса. В первом случае нет никаких вразумительных свидетельств о его причастности, кроме скороспешного бегства. Никто, кстати, даже не задался вопросом о причине исчезновения. Относительно второго происшествия всё иначе. Тут он наследил, и существенно. Улик — чёртова куча: жестокое надругательство над бывшей коллегой; сокрушительный разгром дома… И обвинения ему, безусловно, выдвинуты серьёзные, но дело в том, что признания вины от него добиться невозможно, как и осуждения, по причине полной невменяемости. Вот теперь сам посуди, кто в него там вселился.
— Ты хочешь сказать, что тебе не удалось составить экспертное мнение?
— Пока нет. Но я ходатайствую о его переводе к нам, в Ливерпуль. Здесь у меня больше возможностей, да и под ногами путаться никто не будет.
— Ну хорошо. Но, навскидку, — твои первые соображения…
— Ну что ж. Я бы сказал следующее: его психоз имеет не только душевную форму, но и физическую патологию — его тело не чувствительно к боли. А следовательно, ему не ведом страх, как главный инстинкт самосохранения.
— Но тут должен присутствовать ещё и этический аспект…
— Конечно. Этика, которая присуща людям и только людям, корректирует линию поведения. Но понятие этики не дано человеку с рождения. Это качество, приобретённое за счёт учений и опыта. Она призвана управлять взаимоотношениями между людьми и понятиями духовных ценностей. А у нашего «героя» с этим понятием были проблемы… скорее, особые отношения.
— Да-да, это понятно. Если один человек воспринимает действительность не так, как воспринимает её большинство, это совсем не означает, что это неправильно. По этому поводу есть некая теория: представь себе два одинаковых по форме винных бокала. Лишь глядя на них (если ты не специалист в области стекловарения), ты вряд ли заметишь разницу между стеклом и хрусталём. Но взяв их в руки, наверняка обнаружишь различие в массе. Но даже после этого ты не будешь уверен, что тот бокал, что держишь в правой руке — из хрусталя, а тот, что в левой — стеклянный. Но, заглянув внутрь предметов, окажется, что их кристаллические решётки не похожи. На этом всё и ограничится. Ты не химик и не физик, и тебе не известно, чем отличаются, скажем, кремний от свинца. Но дело совсем не в этом. Суть в том, что, заглянув внутрь предмета, он потеряет свою форму. Глядя лишь на молекулярную структуру, ты не узнаешь о назначении вещи, материю которой ты рассматриваешь под микроскопом. Другими словами, внутреннее содержание влияет на умозаключения. Точно так, как душа влияет на поступки или действия. Оттого тело не может существовать без души. Из одинакового материала можно создать массу разных предметов. Но от этого материал не изменится.
— Следовательно, при одинаковом наборе химических элементов, мы все одинаковы. И единственное, чем мы отличаемся друг от друга — это душой. Подводя некий промежуточный итог, можно заключить, что мы с тобой доказали существование души.
— Неожиданно, надо признаться.
— И не говори, друг мой.


Нигде и везде (временной промежуток не известен)
Неш витал в воздухе, глубоко погрузившись в мысли. Недалеко, повторяя траекторию падающих осенних листьев, кружилась Ангелика. Она распевала какую-то песенку, иногда подлетала к своему спутнику, задевала его кончиками пальцев и, продолжая вальсировать, наблюдала за звёздной пылью, которая воспаряла и тут же оседала на потревоженное место. Неш не замечал этой девичей игры. Все его мысли были направлены к человеку, туго привязанному к больничной койке.
Очередной раз подлетев к Нешу, Ангелика проследила за его думами и пришла в ужас.
— Почему твой выбор пал на него? Ведь он безумен, а его поступки ужасны.
— Потому, дитя, что он находится в самом начале пути.
— Не понимаю…
— Тогда я напомню тебе, о чём мы говорили в самом начале… Что мы такое, Ангелика?.. Мы — энергетический сгусток, несущий определённое количество информации, зависящей от накопленного человеком жизненного опыта от рождения до его смерти. И согласно вероучению, этот человек мёртв — мёртв при жизни.
— Ты намекаешь на грехопадение?
— А ты быстро схватываешь, девочка. Да, ты права: грешник настолько далёк от Творца, что считается мёртвым.
— Но ты же не веришь в писание, — заметила Ангелика.
— Это смотря, о каком писании речь.
— Что ты этим хочешь сказать? Есть ещё что-то, кроме Библии? — она спросила, но тут же поправила сама себя, — Нет, я знаю, что есть и Тора, и Коран, Буддийская религия и…
— Нет. Не это я имею в виду. Все эти учения повторяют друг друга. Даже у древних шумеров можно найти предпосылки к нынешней религии. Тут другое. Вот уже более пятисот лет я скрываю книгу от глаз человеческих. А до меня её скрывали — даже не смею предположить — может более двух тысяч лет…
Свечение вокруг Ангелики приобрело пурпурный оттенок.
— Да не волнуйся ты так, — поспешил успокоить её Неш. — У тебя не должно быть причин для беспокойства. Это только моя судьба и только моя ноша. И сейчас настало благоприятное время.
— Я всё равно не понимаю, и меня это пугает.
— Видишь ли, этот человек мне подходит. Мне предоставилась возможность воспользоваться его телом, — Неш взглянул на Ангелику и понял, что переусердствовал с объяснениями. Она не сможет понять, и лучше бы он промолчал по поводу её догадок. — Знаешь, девочка, здесь, к сожалению, наши пути расходятся. Мне необходимо извлечь книгу из тайника и, как ты понимаешь, в этом виде у меня не получится.
— И где же спрятана эта книга? — в голосе Ангелики появились нотки отчаяния.
— В Милане, — коротко ответил Неш.
— И что ж, в Милане не нашлось подходящего тела?
— Может, и нашлось бы. Но нам стоит переселяться там, где контакт не препятствует твоей душе. А это редкий случай.
— Но он же монстр! — снова воспротивилась Ангелика.
— Это не важно. У него здоровое тело, и я заставлю его двигаться в нужном мне направлении.
Ангелика поняла, что у неё не осталось выбора. Она должна была отпустить Неша. Но ей так не хотелось терять его. Она подумала, что ей пришлось умереть, чтоб найти и полюбить человека, который при жизни ей так и не встретился. И вдруг пришла идея.
— Неш, я тоже хочу вселиться в кого-нибудь, чтоб сопровождать тебя. Прошу, помоги мне найти подходящее тело. Умоляю, Неш!
Неш задумался. Он знал, чьё тело она может обрести. И знал способ замены, когда двухнедельный срок после смерти ещё не истёк.
— Тебе будет больно, Ангелика. Очень больно… Боль пройдёт со временем, но придётся бороться за жизнь.
— Я согласна, Неш. На всё согласна.


Генуя, Генуэзская республика. 1582 год
Пахло сыростью и воском, холод пробирал до костей, слышались гулкие шаги. Голова Максимилиана раскалывалась от боли, левое веко отекло и закрыло глаз. Оставшимся правым глазом он всмотрелся в сумрак. Стены сложены из камней, в одной из них — массивная дверь. Его руки и ноги стянуты оковами. Снаружи доносятся голоса: они всё ближе и ближе. И, наконец, дверь отворяется. Двое в сутанах подходят. В одном из них Максимилиан узнаёт кардинала Баптиста Джорджи.
— Вижу ты пришёл в себя, сын мой, — звук его голоса больно отдаётся в висках. — Ты много путешествовал. Пришло время и отдохнуть… — кардинал наклоняется и тяжело дышит. — Человеку твоего происхождения негоже зябнуть в подземелье. Там, наверху, в твоём прекрасном доме тебя ждёт мать и тёплая постель. И я готов отпустить тебя. Только ответь на один вопрос — и ты свободен.
— Что вам угодно, Ваше святейшество?
— Где книга, сын мой? Она принадлежит церкви и должна вернуться на свою полку. Я и место уже подготовил. Ответь мне, и мы покончим с этим неудобством.
— О чём вы? Не понимаю.
Кардинал Джорджи с трудом выпрямился. Послышался хруст позвонков и разочарованный вздох.
— Зато брат Альберто понимает. Он следил за тобой всё это время. Он видел твоё сокровище и точно знает, что до хождения в Милан оно было у тебя в руках.
— Ах, значит это он шпионил за мной… Тогда вы должны знать, что ваш наёмник убил невинного человека.
Монах только что зажёг свечу, и его лицо стало похоже на ужасную гримасу.
— Как же так, брат Альберто? Ты убил человека и даже не покаялся, не пришёл исповедаться? Мыслимо ли это?
— Я обязательно приду на исповедь, Ваше Высокопреосвященство. Клянусь.
— Посмотрим, брат Альберто заслуживаешь ли ты индульгенции. Но даже, если так, то должен понимать, что это лишь на время, пока не предстанешь перед судом Всевышнего.
— Помилуй, Господи, — монах перекрестился. — Не ради себя, ради святой церкви взял на себя грех сей.
— Ну вот, сын мой — с этим, пожалуй, покончено, — кардинал снова обратился к узнику. — Видишь, брат Альберто сожалеет о содеянном. А теперь и ты — пощади свою душу. Откройся нам.
— Почему же вы считаете, что то, что вы называете сокровищем, принадлежит церкви?
— Ну, теперь, хотя бы, ты не отрицаешь… Мне думается, что ты умён и способен понять о чём скажу. И вот мой ответ: «Представь себе, что ты архивариус, хранитель знаний. Ты всегда соблюдаешь порядок содержимого. Пытаешься всё упорядочить, систематизировать. И вдруг обнаруживаешь заплесневелую книгу. Как поступить? Выбросить, дабы она не испортила весь ряд на полке? Ну, скажем, ты принял верное решение. Ты спас остальные книги. А та книга — непростая. Она важна. Ведь каждая частичка души не менее ценная, чем остальные. И выбросив испорченную книгу, тебя будут мучить угрызения совести, так как ты утратил первозданный порядок. Ты не успокоишься, потому что лишился чего-то особенного. Ведь это ты не уследил за книгой и позволил плесени испортить её. Что ж остаётся? Скорее всего ты предпримешь попытку очистить драгоценные листы от порчи, вернув ей, может не первоначальный, но хотя бы чистый вид. И знаешь, что скажу? Даже процесс очищения принесёт тебе глубочайшее удовлетворение».
Вместе с кардиналом замолкли и щелчки чёток, с которыми он не расставался. Возникшая тишина была мучительней, чем боль, что испытывал Максимилиан.
— Теперь ты понимаешь, как важно вернуть утраченное в лоно Церкви? Позволь, сын мой, помочь тебе. Я сам омою твоё тело, как Христос, Господь наш, омывал ноги грешников. Позволь мне спасти твою душу. Невыносимо смотреть на твои страдания. Прошу тебя, не противься воле Всевышнего.
Максимилиан знал: судьбу не обманешь. Произойдёт то, что должно. Ему не миновать ни смерти, ни милости, которую может ниспослать ему лишь Великий Строитель. Это закончится здесь и сейчас. Он сделал выбор и этим святошам не удастся столкнуть его с предначертанного пути.
— Моё тело — ваше, — сказал он. — А душу я не отдам.
Это были последние слова узника. Больше он не сказал ни слова.

Казнь была назначена на утро. Максимилиана Витторини, сына великого мастера Лаззаро Витторини удавили верёвкой в день осеннего равноденствия 1582 года. Ему было 36 лет от роду. Ни мать, ни сёстры, ни дож Генуи никогда не узнали об этой утрате. На камне в фамильном склепе, предназначенном единственному сыну зодчего, до сих пор не начертана дата смерти.




Глава 15

Психиатрический госпиталь Святого Валентина. Манчестер, Англия
Джеймсу Дэвису отказали в ходатайстве о переводе Хариса в Ливерпуль. Отказали невзирая на связи и содействие высокопоставленных лиц. Прокуратура округа наложила вето в этом деле и, в конце концов, он опустил руки. Дэвису пришлось совершать часовые поездки в Манчестер, всякий раз, когда выпадало время.
Это был восьмой раз, когда он посетил госпиталь. К этому времени Джон Харис был уже отключён от медицинского оборудования и передвигался самостоятельно. Его поместили в изолированный бокс, где он проводил большую часть времени в полном одиночестве. В определённое время суток Хариса кормили, нередко — принудительно. Дэвис был единственным «чужим» специалистом, которому в виде исключения предоставлялась возможность посещать пациента.
В этот день Девис прибыл в госпиталь после полудня. Завернувшись в плащ, он дошёл до входа и остановился. С неба сыпал мелкий дождь, сырость пробиралась сквозь одежду, было зябко, но Дэвис всё ещё стоял у стеклянной двери, которая уже несколько раз раздвигалась, приглашая гостя внутрь. Он покосился на свой портфель, отяжелевший от отчётов со времени первого рандеву. Сегодня был день, от которого зависела дальнейшая судьба Хариса. К вечеру нужно предоставить резюме на больного с авторитетными выводами по поводу его состояния. Сегодня профессор Джеймс Дэвис даст заключительную оценку и порекомендует перевести пациента в отделение общей терапии, что, по его мнению, даст толчок к адаптации подопечного в новых условиях проживания и общения. Дальнейшее наблюдение следует проводить в изменившейся ситуации, понизив при этом дозу транквилизаторов.
Несмотря на собственные выводы, Дэвиса беспокоило его собственное решение. К этому моменту он знал о пациенте всё и даже больше, чем многие специалисты в области психиатрии. Но его грызло сомнение: не приведёт ли освобождение от одиночества к очередному всплеску агрессии, не исключая фатальный исход? До сих пор он проявлял враждебность только к самому себе, совершая то, что называют членовредительством. Но что произойдёт, когда он окажется в обществе себе подобных и медперсонала? Произойди нечто необратимое с посторонними людьми, и ему не простят. Не простят, несмотря на звания, научные труды и авторитет в научном мире. На кону стояла карьера и заслуженная репутация.
Дэвис вошёл в вестибюль, когда двери раздвинулись в очередной раз. Нахлынувшее тепло притупило навязчивые мысли. «Ну что ж, — продолжил рассуждать он, — ему уже приходилось ошибаться. И с тем, что вся жизнь состоит из ошибок и разочарований, без которых не существовало бы и открытий, согласится любой. Так пусть будет так. На это исследование потрачено слишком много часов, а отступление стало бы предательством по отношению к себе самому».
С этими мыслями Дэвис поднялся на седьмой этаж, прошёл по длинному коридору и оказался напротив дверей приёмной. Один из охранников поднялся навстречу, и узнав именитого учёного, пропустил его без лишней волокиты.
Дверь бокса показалась Дэвису входом в другой мир — непредсказуемый, мрачный и путаный. Но он знал этот тёмный лабиринт и все его потайные комнаты. Ориентация в сети ходов и обнаружение тайников подсознания — было его специализацией. Но этот случай — скорее исключение, чем правило, давал ему право думать, что он стоит на пути к открытию. Подобный синдром никогда прежде не изучался и никем не был описан. Это обстоятельство толкало его на риск. Он — или падёт, или взлетит к вершине, о которой никогда не мечтал.
Девис приложил палец к биометрическому замку. Сработал магнитный замок, и он оказался внутри бокса, смахивающего на тюремную камеру с одним лишь отличием — стены были драпированы мягкой обивкой.
Харис лежал на койке, уставившись в потолок. Дэвис уселся на пол: других сидячих мест в камере не существовало. Открыв портфель, он вытащил тетрадь с последними записями. В верхней строке — дата и время посещения. Дальше следовали несколько заключений: дегенеративная деменция, анормальные мыслеформы, нарушение поведенческих реакций, нервная атрофия, мозжечковая дисфункция… Девис погрузился в мысли, размышляя о мотивации своего решения… но вдруг тишину нарушил голос Хариса: «Мир вокруг нас, включающий без исключения всё и вся, — это некая абстракция, которую мы распознаём и ощущаем ответными реакциями нашего организма. Представьте себе, что наше тело прекратило генерировать эти реакции, и весь этот Мир, в котором протекает наша жизнь, превратится в ничто. А «ничто» — это начало всех начал. Возможно, существует лишь свет — ровный, что даёт покой душе. Но что прикажете делать бренному телу? Оно без внутреннего духовного наполнения — физический предмет, только и всего. Вы даже пальцем не сможете пошевелить. Согласно Платону, есть мир идей, который существует вне времени и пространства. Но идея или мысль лишь тогда приобретёт форму, когда будет реализована физически. Говоря о новых философских течениях — они, так или иначе, интерпретации Книги Зоар и Каббалы, которые истекают из учений древних и античных философов. Но есть одна тема, с которой, в силу моего образования, я не могу согласиться. Каббалисты утверждают, что всё в Мироздании уже создано и перетекает из одного в другое. И наша планета с её флорой и фауной единственная. И мы напрасно стараемся отыскать кого-то ещё в глубинах Космоса» — Харис резко поднялся, чем до смерти испугал Дэвиса. — Чушь! Всё это чудовищный обман! — он кричал, но этот голос вырывался не из горла, а будто из глубины грудной клетки, — Космос наполнен душами, и они никуда не деваются. Я видел и общался с ними. Они повсюду… Ах, если бы вы видели это сами!
Ничего подобного Дэвис не ожидал. Он вжался в стену и не смел пошевелиться. Ему казалось, что рассудок подводит его и всё это не по-настоящему. «Нет, — подумал он. — это невозможно, не с этим пациентом и не сейчас. Его клиника отвергает моменты просветления! Будь это правдой, то моя теория накрылась бы медным тазом, — Дэвис потряс головой. — Близость этого человека токсична, а его влияние тлетворно». Подобные мысли никогда не рождались в голове Дэвиса, а такое потрясение он испытал впервые. «Так можно и с катушек слететь!» — это последнее, о чём он подумал. Затем он вскочил на ноги, подхватил свой портфель и поспешно направился к выходу. Закрывая дверь, Дэвис мельком взглянул на Хариса. Тот лежал на койке, не мигая уставившись в потолок.

С того дня минуло более 10 лет. Бывая по делам в Манчестере, Дэвис выкраивал время для посещения госпиталя. Он тайно наблюдал за поведением Джона Хариса и ни разу не вступил с ним в контакт. За всё это время его состояние не улучшилось. Его мозг до сих пор пребывал во тьме. С годами, не найдя объяснений тому эмоциональному всплеску, Джеймс Дэвис смирился с собственной неудачей, но никогда не забывал тот злосчастный последний день.

Ресторан китайской кухни. Манчестер, Англия
— Ну, Роб… Тебе понравился мой рассказ?
— Что тут скажешь, Стенли… Это удивительная история. Жизнь чувака конкретно поколбасила. Теперь, пожалуй, я буду смотреть на него другими глазами.
— Ситуации, которые мы переживаем и жизненный опыт меняют точку зрения, Роб. Поэтому я, к примеру, никогда не составляю мнения о человеке с первой встречи. Всё не так, как кажется на первый взгляд. Поэтому наука, которой мы с тобой занимаемся предполагает изучение всех аспектов жизни индивидуума, как внешних, так и внутренних.
— Тут ты прав. Многому можно научиться за пять лет колледжа, но жизненный опыт можно приобрести лишь годами практики… Кстати о том, как внешние факторы меняют мировоззрение человека. Я вот тут подумал: лет 70-80 назад о возникновении НЛО в небе замалчивали, а людей, рассказывающих о них, считали сумасшедшими. Пилоты самолётов, не говоря уж об астронавтах, боялись произнести вслух информацию о неожиданных встречах. Это было запрещённой темой. Теперь же, несмотря на загадочность этих объектов, информация о них находится в свободном доступе. Снятие печати секретности говорит о попытке приучить человеческое сознание к факту, что мы не одиноки во Вселенной.  Существование инопланетян больше не является гипотезой. Об ангаре 54, где, якобы, содержаться трупы инопланетян, говорят почти открыто. Занавес тайны постепенно приоткрывается — это ли не попытка изменить сознание, с тем чтобы подготовить человечество к встрече с теми, кто поможет нам разобраться в сути возникновения жизни на земле.
— Понимаю, куда клонишь. Ты хочешь сказать, что это тоже является разделом психологии, которому не уделено должного внимания.
— Ну, конечно. Ведь только сейчас мы становимся свидетелями перемен. А это значит, что наука тоже должна отреагировать соответствующим образом.
— И она отреагирует, поверь. До сих пор ни один учёный не взял на себя ответственность заявить, как на планете появилась жизнь, не потеряв при этом авторитет в среде себе подобных. Но многие заявляют, что близки к решению, как эту жизнь сохранить. Успеют ли они создать нечто, что позволит земле выдержать нас самих хотя бы, покажет время. Вот ты — молодой человек, скоро получишь степень… Тебе и карты в руки. Возьми и открой новое направление. Скажем: «Влияние космического пространства на психику человека». Как тебе?..


Психиатрический госпиталь Святого Валентина. Манчестер, Англия
Была глубокая ночь. Джон Харис лежал на кровати, распластав сухие руки. Его невидящие глаза смотрели в тёмный потолок, на котором едва шевелились тени деревьев. Внутри огромной дырой зияла пустота. Он сжал кисти, вцепившись в ватный матрац — сжал так сильно, что сломал ноготь. И вдруг — боль. Боль?! Что это? Как это возможно? Впервые за много лет к его телу вернулось забытое ощущение. Вернулось тогда, когда по его собственным расчётам день смерти давно прошёл. Он давно уже должен был умереть, но что-то необъяснимое сохранило жизнь. В минуты просветления он понимал, что эти муки ниспосланы ему за совершённые грехи. И сейчас, когда настал этот момент, когда его мозг послал ответную реакцию на рану, он не имел права упустить его. Пусть ещё немного — секунду-другую он хотел насладится этим чувством, живым телом и… Харис вскочил, подбежал к стене и со всего маху врезал кулаком в штукатурку. Боль пронзила всё тело — от пяток до кончиков волос. Он взвыл и осел на пол. Боже! Он, наверное, сломал руку. Но как же это приятно!
Дежурный санитар Стенли Хёрли приоткрыл дверь в палату: ему послышался глухой звук. Включив карманный фонарь, он осветил помещение, пробегая лучом по койкам. Одна из них была пуста. «Это же место Хариса, — сверкнула мысль. — Но где же он сам?» Луч снова прошёлся по рядам и коснулся стен. У западной стены сидел человек, смахивающий на скрученного ежа. Рука была в крови. На его губах играла счастливая улыбка тогда, как над его головой виднелся скол, оставленный, очевидно, ударом кулака.
Хёрли всплеснул руками.
— Ну что же вы, мистер Харис! Снова принялись за старое? Сколько же можно подтирать за вами?!.. Ну давайте, поднимайтесь. Я помогу вам. Вот так… Осторожнее… Ложитесь… И лежите смирно, ради бога. Сейчас я принесу антисептик и бинт. К утру будете, как новенький. Эх, мистер…
Харис повиновался. «Пусть я выгляжу, как несмышлёное дитя. Пусть думает, что не слышу его. Лишь бы не понял, что я всё понимаю».
Рука очищена от грязи, перебинтована, но зудит до самого плеча. «Это хорошо! Так и должно быть. Так должно быть всегда». Харис думал и боялся, что пройдёт ещё минута и он потеряет ход размышлений. Он всеми силами цеплялся за его ускользающий хвост. «Надо развивать мысль. Не останавливаться. Но как? О чём подумать?» Он так давно этого не делал, что не мог заставить мозг заработать снова. Но ведь и после страшных аварий люди снова учатся ходить и им это удаётся. Всё дело в ежедневных тренировках. Так и мозг. Он вновь оживёт. Только нельзя оставлять его в покое. Покой — это смерть.
Как Харис ни старался, но разум покидал его — уходил вместе с болью. Ещё одна мысль мелькнула на прощание: «Это не навсегда. Это вернётся». И когда от этой мысли остался лишь мираж, ему привиделась Нила. Она подошла к его постели, заглянула ему в глаза и прошептала: «Как же мне больно, Джон! Как же ты мог так поступить со мной?»


Нигде и везде (временной промежуток не известен)
— Вот эта девушка, — произнёс Неш, опустившись на анатомический стол. — Я приметил её несколько дней назад. Она так похожа на покойную Нилу Вайш, что я впервые засомневался. Это сходство меня потрясло.
— А что с ней случилось? — Ангелика кружила около тела с таким интересом, будто хотела примерять новое платье.
— Авария. Она не справилась с управлением автомобиля. Ты видишь этот шов? — Неш указал на шрам в районе грудной клетки. — Патологоанатом изучал артерии, полагая, что к катастрофе могла привести сердечная недостаточность, потеря сознания во время вождения или другая причина. Но, я думаю, она была вполне здорова.
— Она мне нравится, — мечтательно произнесла Ангелика. — Ты считаешь, что я могу воспользоваться… как бы это сказать…
— Её телом?.. Да, можешь. И я останусь с тобой, чтобы процесс прошёл удачно. Но, напомню: будет больно.
— Я же сказала, что согласна и не намерена менять решение.
— Ладно. Тогда запомни место встречи. Через 48 часов в то же время ты подойдёшь к госпиталю Святого Валентина. Через дорогу напротив есть парк. Там мы и встретимся.

Психиатрический госпиталь Святого Валентина. Манчестер, Англия
Стенли Хёрли и Роберт Холт суетились над постелью Джона Хариса. Его лихорадочно трясло, простыни были мокрыми от пота, температура подскочила до сорока градусов.
— Надо вызвать доктора, — сказал Стенли. — У него начинается обезвоживание, а мы даже не можем вставить капельницу.
— Согласен. Хотя я не уверен… То есть, всё похоже на потерю жидкости, но мне кажется, что тут что-то другое.
— Звони, Роб. Ещё немного, и доктор не понадобится.
Холт ушёл. Хёрли удерживал Хариса на кровати, опасаясь, что тот нанесёт себе увечья. Этого ему как раз и не хватало: мало, что с них обоих шкуру снимут, так могут ещё и в колледж докладную послать: вроде — на ваших студентов нельзя положиться. Отдуваться перед деканом не хотелось.
Предаваясь рассуждениям, Хёрли вдруг обнаружил, что он сильно давит на грудь пациента, который, однако, притих и лежал неподвижно. Он осторожно отнял руки. Ничего не происходило. Нащупав пульс, Хёрли определил, что сердцебиение пришло в норму. Тогда он вставил катетер в вену и присоединил капельницу с физраствором. «Вы не перестаёте меня удивлять, мистер Харис», — прошептал он.
Спустя несколько минут дверь палаты открылась: прибыл врач в сопровождении Холта.
— Не понимаю, какая срочность заставила вас, коллеги, разбудить меня среди ночи.
Роберт Холт переводил взгляд с больного на Стенли, ища оправданий.
— Пару минут назад, — сказал Хёрли, — он пришёл в обычное состояние. Я сам не понимаю, что случилось.
— Ладно, раз я уже здесь, проведём ряд проверок, — сонно произнёс доктор, отодвигая санитара от койки.
Прошло около получаса прежде, чем лечащий врач подтвердил, что больной, исключая психическое расстройство, абсолютно здоров.
— Кажется пронесло, — утирая со лба пот, сказал Холт, когда врач удалился.
— Наверное, — Стенли протянул руки. — Смотри, как трясутся. Может, я какой-то вирус от него подхватил, — попытался пошутить он.
— Никакой это не вирус, приятель. Тебе тоже надо успокоиться. Бери пример с Хариса, — подыграл Роберт. — А что успокаивает, как нельзя лучше, чем стопка виски.


Там же. Двумя часами позже
Харис приподнялся и выглянул в решётчатое окно. Брезжил рассвет. Он осмотрел и ощупал своё тело, вынул катетер из вены и поднялся. Не стоило даже пытаться открыть окно.  Решетку ему всё равно не преодолеть. Тогда он подошёл к двери, осторожно потянул ручку и выглянул наружу. Коридор был пуст. Только из комнаты отдыха медперсонала доносились тихие голоса. Он сделал несколько шагов и остановился у двери, открывающей доступ к лестничной площадке. Замок был защищён паролем. Теперь ему предстояло лишь вспомнить комбинацию, которую он видел не один раз. Харис напряг мозг: надо выудить эту информацию как можно скорее. Перед глазами побежали цифры. С минуту он стоял не двигаясь. Голоса стали громче, раздался смех и звук двигающихся стульев. Харис вжался в дверной проём, судорожно перебирая цифровые комбинации. И вот оно! Случилось чудо! Цифровой ряд сложился в искомое число.
На площадке пахло свежей краской. Здесь недавно завершили косметический ремонт. Не дотрагиваясь до стен, он опустился этажом ниже. Очередная дверь и снова кодовый замок. Он набрал ту же комбинацию, что и раньше, но дверь не открылась. Нужен был другой пароль, но ему ни разу не приходилось спускаться со своего этажа. Харис вернулся на верхний этаж, а оттуда проследовал ещё выше. Над дверью чердачного помещения горела тусклая лампочка. Судя по следам пыли было ясно, что чердак посещают крайне редко. Дверь была заперта, но обычным ключом. К тому же была хлипкая. Харис собрался с силами и надавил… и чуть было не провалился в проём. Дверь оказалась незапертой и держалась лишь под собственной тяжестью. Он поставил её на место и очутился в полной темноте. Наощупь, стараясь не зацепить нагромождения хлама в виде старых коек, стульев и устаревшего оборудования, он двигался вперёд, пока не нащупал дверную ручку на противоположной стороне. Эта дверь не поддалась натиску и Харису пришлось пнуть её ногой со всей мочи. Раздался треск сорванных петель и шорох крыльев потревоженных голубей. Площадка за дверью была сплошь покрыта птичьим помётом. Но с этого уровня спускалась вниз пожарная лестница. Он подёргал поручни: ржавые, но ещё крепкие.
Прошли ещё пара минут, и его ноги коснулись твёрдой почвы. Наверху было тихо: его ещё не хватились. Теперь он прятался за кустарником, приглядываясь к ограде. Солнце уже на четверть показалось над горизонтом. Надо спешить. Старый дуб рос близко к забору и почти касался ветвями прутьев. Это не осталось незамеченным. Харис пересёк поляну и сравнялся с могучим стволом. Лазание по деревьям не входило в арсенал прежнего Хариса, когда он не забывал тренировать своё тело. А за более десятка лет, проведённых в госпитале, оно и вовсе ослабло. Но рука ухватилась за толстую ветку, напряглись мышцы и подняли лёгкое тело. Затем ещё ветка и ещё… Потом руки вцепились в край изгороди и с помощью ног перекинули Хариса на внешнюю сторону. Царапая ладони и превозмогая боль, он съехал по прутьям вниз. Лёгкий вздох облегчения вырвался из груди — победоносный выдох по пути к свободе.

— Здравствуй, Эмма. Можно присесть рядом с тобой?
— Боже мой! Ты здесь! Как я рада, что ты выбрался!
— Хорошо. Об этом поговорим потом. Ты принесла то, о чём просил?
— Да, конечно. Пришлось украсть с бельевой верёвки, но надеюсь тебе подойдёт. Боже, как же ряда тебя видеть, Неш.
— Меня зовут Максимилиан, Эмма. Но ты можешь называть меня просто Максом.
Эмма прильнула к Максимилиану.
— Как же чудно ощущать тебя!
— Сейчас мы покинем Манчестер. Надеюсь, это не расстроит тебя.
— Конечно же нет, милый. Там, где ты, буду и я.




Глава 16

Государственный университет, Ливерпуль. Англия
— Сейчас пришло мне на ум одно высказывание: «Когда вы пьёте из родника, наполняя водой свою чашу, вы чувствуете, что она грязна. Но родниковая вода не может быть нечистой. Это ваша чаша грязна. Очистите вашу чашу и тогда сможете насладиться божественно чистой влагой ». Понимаешь, о чём я, Джеймс?
— Безусловно, Гэрри. Прежде, чем насладится жизнью и вникнуть в её суть, требуется очистить душу.
— Ты прав.  Ведь стремление души сродни тому, что тобой движет.
— А это уже метафизика . Это всё равно, что ответить на вопрос: что возникло раньше — яйцо или курица? Вопрос, на который никакая точная наука не даст однозначный ответ.
— Но, к сожалению, точных наук не существует. Хотя бы потому, что мы не можем измерить и дать точного определения пространства космоса в силу того, что оно имеет априорную форму.
— Стало быть, авторитарность самой идеи разбивается о камни неоспоримых фактов. А факт, в свою очередь призрачный, несмотря на воспроизведение бозона Хиггса. И даже, если на квантовом уровне будет доказан процесс возникновения материи, мы снова окажемся перед дилеммой: а что же было до большого взрыва? Ведь он же возник из сверхмалой и сверхтяжёлой точки. Так откуда она взялась? И что было до неё?.. А самое главное — где? И что же об этом говорит наша Церковь: кто располагал своими мыслями в отрыве от религии, поплатился. Это предостережение?.. Предпосылка к наказанию ослушников? Или нам просто предлагают отвернутся от исследований, дабы наш мозг не повредился от знаний, которых не сможет переварить?
— Тут, надо сказать, Церковь постаралась на славу. Стоит только вспомнить 16-17 века, когда мракобесие ещё не утратило силу. Выносятся церковные трибуналы, по вине которых гибнут тысячи математиков, философов, художников, естествоиспытателей и даже музыкантов. Священнику могло показаться, что человек чересчур умён, талантлив, изобразил святых неподобающим образом или сочинил гениальную пьесу — словом, нечеловечески гениален. Все они тут же подвергались гонениям инквизиции. Церковь выстроила каменную стену, оградив цивилизацию от знаний и погрузив её в религиозный мрак. Помнишь, Джеймс, как говорил Святой Августин , отвечая на вопрос о времени? «Начало творения мира есть вместе с тем и начало времени. Вот удивительно точное определение времени: время есть мера движения и изменения».
— Да, припоминаю. Алгоритмами времени являются движение и изменение. Но что по поводу души? Если предположить, что душа является чистой энергией, то следуя теории, она никогда не исчезала, а только лишь меняла форму. Но на этот счёт наука умалчивает, предполагая, что теология может дать ответ на этот вопрос. Но религия не оперирует фактами. Она ссылается на писание, которое должно принять тем образом, коим оно написано. Каббала же опирается на свою собственную теорию, пытаясь подогнать её к физическим законам. Но то, что не осязаемо — не доказуемо. Не так ли?
— Совершенно с тобой согласен, Джеймс. И я склонен думать, что мы никогда не узнаем правды. Во всяком случае, не в ближайшем будущем.

 Манчестер, Англия
Макс и Эмма направлялись к дому, где жили её родители. Вскоре они достигли района Крампсолл, пошли улицей Крисли-роуд до пересечения с Тансли. Спустя полтора месяца дом всё ещё находился в трауре. Эмма увидела родителей, сидящих на плетённых стульях у газона, и у неё защемило сердце. Она прижалась к Максу, опасаясь сорваться и кинуться к ним в объятья.
— Крепись, милая, — сказал Макс. — Ты только напугаешь их.
— Знаю. И вряд ли они признают во мне свою дочь.
— Дождёмся, пока они уйдут.
Ждать, впрочем, пришлось недолго. Вначале поднялась мать, а за ней и отец. Он поднял сумку, из которой торчали головки цветов, и оба вышли из дома.
—  Они идут на мою могилу, — предположила Эмма.
Спустя несколько минут машина отъехала от дома.
— Подожди меня тут. Я скоро.
Эмма пересекла улицу, мельком взглянула на соседские дома и открыла калитку. Запасной ключ лежал, как обычно, под цветочным горшком у входа.
Дом, в котором она прожила почти всю свою жизнь, встретил её угрюмым безмолвием. Крышка пианино была открыта, на пюпитре стояли ноты — словно она только что закончила репетировать очередную пьесу. Родители намеренно оставили всё, как было в тот злополучный день, когда их дочь не вернулась домой. На глаза накатились слёзы.
Она прошла в свою комнату, выдвинула ящик комода, стараясь не смотреть на остальное убранство: эти старые стены хранили слишком много воспоминаний. Здесь, на этом полу она училась ходить, тут стоял детский клавесин, подаренный родителями на восьмой день рождения, а там она принимала поздравления в день окончания консерватории... Паспорт и водительские права лежали на месте. Тут же нашёлся листок со свидетельством о смерти. Пробежавшись по нему глазами, она отбросила его в сторону. В другом ящике, под нижним бельём лежала коробка с её сбережениями. Около двух тысяч евро должно было хватить на первое время. Какая же он молодец, что была так бережлива. Эмма быстро собрала сумку: несколько смен белья, пару блузок и брюк, кожаную куртку на утеплении и короткий зонт.
В последний раз оглядев всё вокруг, Эмма вышла из дома. Сюда она больше никогда не вернётся.
Теперь нужно было обзавестись документами для Макса. Они не придумали ничего лучше, чем посетить квартиру Джона Хариса. Макс остановил такси и назвал адрес, который ещё не затерялся в потёмках сознания.
Спустя двадцать минут машина остановилась у подъезда. Эмма осталась в машине дожидаться возвращения Макса. Отсюда они поедут в аэропорт.
Пожилой сторож сидел в застеклённой будке и смотрел футбольный матч. По улыбке можно было догадаться, что его команда одерживает верх. В окошко постучали. Скорчив недовольную гримасу, сторож поднял голову и от неожиданности замер.
— Вы не могли бы дать ключ от моей квартиры, сэр? Свой я оставил на рабочем столе.
Сторож уставился на жильца выпученными глазами и всё ещё не мог выговорить ни слова.
— С вами всё в порядке? — участливо поинтересовался Макс.
— Профффессор… это вы?!
— Конечно же это я. А что, вы ожидали кого-то другого?
— Нет… Не поймите меня неправильно… Но вы так давно не появлялись дома, что…
— Да-да, я понимаю. И надеюсь, за время моего длительного отсутствия вы никого там не поселили.
— Что вы! Как можно! — сторож подпрыгнул на стуле и подбежал к ключевому шкафчику. — Вот, прошу вас. Ваш ключ в полной сохранности…
— Спасибо, любезный… Я, кстати, ненадолго. Снова уезжаю, знаете ли. Прихвачу что-нибудь из гардероба и в путь.
— Как же так, мистер Харис? Вы же только что из путешествия!
— А что поделать, друг мой? Профессия обязывает.
— Да, понимаю…
Последние слова донеслись уже вдогонку Максу, который стремительно поднимался на свой этаж. Он прекрасно осознавал, что как только у старика пройдёт шок, он тут же поднимет телефонную трубку и наберёт номер полицейского участка.
Дверь была оклеена полицейским ордером. Макс сорвал ленту и вошёл. Одежду подбирать не пришлось. Всё было по его росту, но немного великовато из-за худобы. Но это было не главным. Куда важнее отыскать хоть какие-то документы.
Он перерыл все ящики, перетрусил постельное бельё, проверил кухонные шкафы — ничего не нашлось. Тогда он остановился и решил подумать головой Хариса. Наитие повело его в кабинет, к письменному столу, к ящику… Паспорта не нашлось. И тут Макс сообразил, что он попросту изъят и хранится среди документов в лечебнице вместе с его личной историей болезни. Чёрт возьми! Ему стоило догадаться. Не отчаявшись, он стал выдвигать ящик за ящиком, тщательно осматривая их содержимое. И это случилось — вера и надежда подарили ему удачу. В одном ящиков Макс нашёл водительские права и заграничный паспорт. Этого было более чем достаточно. Поблагодарив судьбу, он с лёгким сердцем покинул чужой дом.


Государственный университет, Ливерпуль. Англия
— Ты даже не сможешь себе представить, что случилось — с порога воскликнул Джеймс Дэвис, ворвавшись в кабинет Брауна. — Я только что из Манчестера. Там стряслось невероятное!
Браун приспустил очки на кончик носа и с удивлением взглянул на своего друга.
— Ну почему же? Сорвалась стеклянная бутса и от музея футбола докатилась до Кафедрального собора, и там разбилась вдребезги.
— Ну у тебя и шуточки, Гэрри, — чуть ли не обидевшись, проговорил Дэвис. — Лучше держись за стул!
— Не томи. Выскажись уже, — не меняя шутливого тона, подзадорил его Браун.
Дэвис плюхнулся в кресло и воздел указательный палец.
— Из психиатрической лечебницы бесследно исчез Джон Харис.
Браун не ожидал ничего подобного и начал отсчёт времени немой паузы. Дэвис выжидательно молчал, давая доктору философии переварить новость.
— Я вижу, у твоего подопечного это вошло в привычку, — наконец заговорил он.
— Тут другое, друг мой. Это всё равно, что исчезнуть из закупоренного склепа… А этот просто взял и испарился… телепортировался… Я даже не знаю, какое определение этому придумать.
— Может, расскажешь всё по порядку?   
   Милан, Италия
Они прибыли в Милан поздним вечером. Над городом уже сгустились сумерки, а улицы разукрасились неоновым светом. Эмма с Максом поселились в первой попавшейся гостинице. Она оказалась среднего класса, что их вполне устраивало. Ужин Эмма заказала в номер: Макс плохо ориентировался в выборе еды и, тем более, в её оплате. Ему понадобиться ещё какое-то время для полного воссоединения и отождествления души с приобретённым телом.
Они перекусили тёплыми отбивными по-милански, выпили по бокалу вина, которое Максу показалось слишком сладким и поочерёдно приняли душ. К тому времени, как Макс вышел из ванной комнаты, Эмма уже спала глубоким сном.
Он уселся в кресло и осмотрелся. Все предметы на вид были знакомы, и пока ещё чужое сознание подсказывало, как ими пользоваться. Но он ловил себя на мысли, что трогает их будто не своими руками. «Дело в синхронизации, — думал он. — Душа посылает тот самый импульс, который воспринимается мозгом, как толчок к действию. Затем мозг управляет органами осязания и зрения. Задержка во времени, пока она ещё имеется, и делает тактильные ощущения такими слабыми и заторможенными».

Они проспали почти двенадцать часов. Макс пробудился от щекотки в носу. Он разлепил глаза и очень близко увидел лицо Эммы. Лицо было смуглое, но всё же это была она. Кончиками своих волос она щекотала его щёки, пока он не проснулся.
— Вставай, соня, — свежий голос напоминал журчание ручейка, а сама она порхающую бабочку, перелетающую с цветка на цветок.
Эмма приводила себя в порядок, напевая какую-то знакомую мелодию.
— Когда-то я это слышал, — сказал Макс.
— Это Моцарт, «Мелодия сердца».
— Точно. Теперь я вспомнил. В середине 70-х 18 века я побывал на его концерте.
Эмма округлила глаза, но тут же всплеснула руками.
— Ах, да… Ты имеешь в виду…
— Тогда я был бестелесным, конечно, — закончил Макс недосказанную фразу.


Милан, Италия. Пятью часами позже
— Ты хоть знаешь, куда идти, — спросила Эмма после полуторачасовой прогулки.
— Знаю. Я бывал здесь не раз. Просто… мы ходим кругами, а тот дом…
— Какой дом? Как он выглядит?
— Как выглядит?.. Ну… в нём три этажа, четыре колоны у входа, перед входом сквер с водоёмом и фонтаном, а внутри мраморная скульптура. Прежний хозяин был торговцем, затем его занял вельможа, а многим позже дом выкупил один очень богатый человек за неприлично большие деньги, а потом он передавался по наследству…
— Какая там скульптура, Макс — женская или мужская, или, может животное?..
— Феникс, — ответил Макс. — Птица Феникс с большими крыльями.
— Ну вот. Так уже проще. Пойду поспрашиваю у прохожих. Если встретить того, кто проживает неподалёку, то он наверняка знает о достопримечательностях этого района.
Эмма упорхнула, направившись к тротуару. «Она так легка и трогательна в новом обличье, что ей хочется жить и наслаждаться жизнью», — подумал Макс, глядя ей в след. Затем он повернулся к небоскрёбу, подпиравшему осеннее небо. Если бы ему потребовалось построить подобное строение, то понадобился бы фундамент в несколько сотен метров. Но этот дом стоит, подобно дереву, выросшему из земли. Чудно;!
— Ну вот. Я всё выяснила, — Эмма подбежала к Максу с сияющей улыбкой. — Эти дома, построенные за последние 20 лет, закрыли твою виллу. Нам надо пройти между ними, чтобы попасть туда.
Она схватила его под руку и потащила в направлении арочного прохода.

Вилла действительно сохранилась. Внутри сквера, где некогда бил фонтан, стоял Феникс, пытаясь объять необъятное своими крыльями. Мрамор потускнел с годами, покрылся трещинами, но устоял, несмотря ни на что, на своём постаменте. Они подошли к ограде. Отсюда было видно, что за домом ухаживали, хоть и изредка. В остальном же угадывалось некое запущение. Судя по всему, в доме никто не жил, и забота о нём пала на плечи муниципалитета. Отсюда и результат.
— Это хорошо, очень хорошо. Всё складывается, как нельзя лучше, чем я ожидал, — проговорил Макс и повернулся к Эмме. — Нам понадобятся инструменты. Ты знаешь, где их найти?
Конечно же Эмма знала. Зашёл бы разговор о музыкальных инструментах, ей было бы проще. Но зачем человеку дан голос и тело? Разве не для того, чтобы, среди прочего, можно было бы пойти и спросить.
Ночь набросила покрывало на городские кварталы. В домах зажглись лампы, и они стали похожи на многоглазых гигантов. К изгороди лепились несколько уличных фонарей, рассеивающих свет на тротуар, тогда как сквер у виллы был погружён в сумрак.
Максу пришлось работать наощупь. Но он так хорошо знал своё творение, что ему и этого было достаточно. С час назад они приобрели нож, монтировку и молоток. Кончиками пальцев Макс нащупал едва заметный срез на фундаменте, с помощью ножа этот срез был расширен и в место между блоками был вбит клин. Когда щель расширилась до нужного размера, в ход пошла монтировка.
Ниша была неглубокой, как раз на толщину книги, добросовестно укутанной вощёным холстом.
— Приветствую тебя, Великий Строитель, — произнёс Макс, вынимая книгу из тайника и поднимая её над головой. — Пришло время откровений, Учитель.
— Расскажешь об этом? — тихо спросила Эмма.
— Ты всё узнаешь. Обещаю, — Макс развернул книгу и тиснение на обложке вспыхнуло зелёно-голубым светом.
— Как красиво, Господи!.. — прозвучал зачарованный голос девушки.


Ливерпуль. Англия. Некоторое время спустя
Гэрри Браун и Джеймс Дэвис уже несколько дней не покидали стен университета. Отменив все занятия и встречи, они изучали посылку, доставленную почтальоном от неизвестного отправителя. То, что тот пожелал остаться инкогнито их не удивило. Уже с первой страницы, каждая из которых была снабжена переводом на итальянский и латинский языки, стало ясно, что человек пославший книгу знал, что делает. И попади этот раритет в церковную библиотеку, исчез бы без следа. Браун тут же припомнил фразу: «Располагавший себя в отрыве от религии, поплатился». А тут всё, каждое слово — против того, что веками вдалбливалось в головы христиан. Судя по всему, неизвестный не только изучил книгу, но и знал в чьи руки передаёт её. Этот факт вводил двух учёных в некое замешательство. Таких, как они, придерживающихся чуждой Церкви точки зрения, в мире было немало. Но почему именно им удостоилось принять наследство, было не понятно.
— Что нам с этим делать, Джеймс?
— Рискнуть репутацией, Гэрри, — задумчиво ответил Браун. — Опубликовать и надеяться, что на нас не спустят всех собак. Церковь может быть крайне жестокой на этот счёт.
— Ты считаешь, что пришло время?
— Не знаю. Но прежде, нужно дочитать до конца, а после получить экспертное мнение по поводу возникновения книги: провести радиоизотопный анализ, изучить чернила, определить оригинальные языки, которыми она написана… В общем, предстоит много работы, прежде чем мы задумаемся над публикацией.
— Это будет медийный апокалипсис, Гэрри.
— Не сомневаюсь… У меня волосы шевелятся только от этого: взгляни, о чём тут написано. «В году 5959 от начала людей, 83 дня, на 50 минуте от 9 часа зажжётся светоч Люцифера и воссияет над Землёй, и покроет твердь и океаны сокровенным светом. И придут исполины с дальних звёзд, и утвердятся они на Земле, и возродят её, ибо умерщвлена была родом человеческим. И будет славен путь Люцифера и братьев его во веки веков».    



Алекс Мартов
июнь 2021 г.