Петергоф. Пятое августа 1913 года. Великие княжны Ольга и Татьяна позируют перед фотообъективами в мундирных платьях своих подшефных полков. Ольга Николаевна, шеф 3-го гусарского Елисаветградского полка, наотрез отказалась надевать на парад форменные брюки. После долгих споров с отцом, любителем военных мундиров и ревностным ценителем соблюдения традиций военных парадов, гусарскую отделку ей нашили на длинную юбку. Младшие сёстры последовали её примеру. Мария впервые участвовала в таком параде со своим 9-м драгунским Казанским полком. И вот сам парад. Сначала вышли конными колоннами гусары Ольги. Она с ними правофланговым кавалеристом, лихо водрузилась по-женски в седло, свесив юбку с левого бока прекрасной рыжей молодой кобылицы со звёздочкой на лбу. Впереди на лихом коне чёртом сидит в седле и гарцует со шпорами перед императором командир полка генерал-майор Мартынов Анатолий Иванович. Гусары в колонне едут с поднятыми пиками, на которых реют на ветру флажки. Все в светло-серых доломанах с ментиком, в роскошных киверах с белым султаном. У всех тёмно-зелёные чакчиры, суконные вальтрапы под седлом и подвесные ташки на нашитой монограммой великой княжны. Ольга тоже гарцует в парадной форме полка. Тёмно-зелёная юбка под цвет гусарских чакчиров, вышитая ташка болтается на боку, парадная кавалерийская сабля свисает в ножнах и стучится легонько о круп её великолепной лошади.
Потом идут уланы Татьяны на конях установленной им рыжей масти. 8-й Вознесенский уланский полк под хмельком удалой весёлости, в предвкушении празднования дня полка – тридцатого августа, со своими штандартами и командиром – полковником Никулиным Иваном Андреевичем. Все в шапках с четырёхугольным верхом с чёрным лакированным кожаным козырьком, с белым волосяным султаном, в двубортных мундирах. Лихо идёт эскадрон трубачей в серо-синих шароварах на серой масти. Из-под левого погона качаются в такт езды две кисти оранжевого китиш-витиша, опускаясь на грудь.
И вот Мария со своим 9-м драгунским Казанским полком на великолепной гнедой, в драгунском колете, с офицерской драгунской шашкой на плечевой портупее, едет рядом с командиром полка – полковником Кузьминым-Короваевым Константином Константиновичем. Смотрит красавица свысока, взгляд свой загадочно-томный бросая из-под соболиных бровей, подбоченясь в седле. «Он пожалеет ещё, что отверг мою любовь!», - думает верхом княжна про Тухачёва.
Царь на белом коне принимает парад. Командиры полков, проходя с колоннами мимо, медленно и красиво заворачивают к нему в свиту на своих лошадях, легко перебирающих копытами и виляющих хвостом. «Вот, что значит лейб-гвардия!», - мысленно любуется полками император. «Мои телохранители, в переводе с немецкого. Вот она прелесть полкового духа и воинских ритуалов! У меня 57 кавалерийских полков, в том числе 21 драгунский, 18 гусарских и 17 уланских. И это не считая казаков! Вот силища-то какая! То-то бойся Франц Иосиф! Трепещи-ка, друг Вильгельм!».
***
Поступившие в Александровское училище в 1911 году выпускались шестого августа 1913 года. Распределение в полки традиционно шло по убывающей среднего балла по всем предметом обоих курсов. Разнарядка лучших выпускников пятидесятого выпуска в приказе по училищу была следующая:
«В подпоручики в полки лейб-гвардии: из фельдфебелей Евреинов – в Егерский; из портупей-юнкеров Михау – в Гренадерский; Григорович – в Финляндский; Артаболевский, Шишкин и из юнкеров Кривский, все трое – в Кексгольмский; в подпоручики: со старшинством с шестого августа 1912 года в гренадерские полки: из фельдфебелей: Экеблад и Венецкий, оба в – Первый лейб-Екатеринославский Императора Александра Второго; из портупей-юнкеров: Макаревич и Языков (Алексей), оба – в Третий Перновский; Соколовский, фон-Адлерберг и Заспцкий, все трое – в Четвёртый Несвижский; Струсевич – в Седьмой Самогитский; из юнкеров: Сафонов и Проспков, оба – в Восьмой Московский; из портупей-юнкеров: Черносвитов, Панов и из юнкеров: Ловчицкий, фон Клекль и Джуркович, все пять - в Девятый Сибирский; из портупей-юнкеров: Никитин (Евгений), Маковецкий, Толстой и Петропавловский, все четверо – в Десятый Малороссийский; Троицкий – в Одиннадцатый Фанагорийский; Шишко, Габаев, Юрьев и Языков (Аркадий), все четверо – в Двенадцатый Астраханский Императора Александра Третьего; Якоба-Швили и Четыркин, оба – царя Михаила Феодоровича в Тринадцатый лейб-Эриванский Его Величества; Цейтлин – в Четырнадцатый Грузинский; в пехотные полки: из юнкеров: Симонов, Гранд-Мезон и Масленников, все трое – в Первый Невский; из портупей-юнкеров: Курышкин и Станюкович, оба – во Второй Софийский Императора Александра Третьего; Кузьминский, Татиев и из юнкеров: Флавицкий, все трое – в Третий Нарвский; из юнкеров: Мольский и Мосолов, оба – в Четвёртый Копорский; Утгоф – в Пятый Калужский…».
И далее по списку монотонно и сухо по убывающей. Звучные запоминались, выстреливали смехом фантазии или романтикой произношения фамилии: Сапфирский, Ульянин, Объпдов, Лизнард, фон-Шибель, Фриауф, Зарака-Зараковский, Иванов-Бплый. Взводный дядька Михаила Тухачёва барон фон-Вирен выпускался в Двадцать Восьмой Полоцкий полк. Традиция была незыблемой. Первый ученик выбирал лучший полк из приславших вакансии. В 1913 году первым учеником был Евреинов.
Тухачёв ставил цель стать первым в 1914 году. Шестого августа 1913 года он закончил свой первый курс, трудный и долгий, изматывающий и напряжённый, но обеспечивший возмужание юноши. Перед самым отъездом домой из Москвы Михаил получил-таки большое любовное письмо от великой княжны Марии Николаевны. И хотя такое внимание к нему самой красивой из августейших дочерей императора, льстило самолюбию молодого портупей-юнкера, но из-за боязни запятнать честь мундира и безнадёжно угробить свою военную карьеру, он железно решил держаться с ней учтиво, но холодно и неприступно, как крепость.
Тухачёв поехал домой во Вражское, обветренный и загорелый в военных лагерях, бесконечных юнкерских учениях и манёврах на Ходынском полигоне во рвах и траншеях, в изнурительно-долгих под палящим солнцем сапёрных работах. В имении после тёплого и радостного семейного приёма у него состоялся с отцом серьёзный разговор. Николай Николаевич, больной и расстроенный нервами донельзя, раздражённо настоял на том, чтобы они с сыном совместно приняли решение по выбору возможного полка, в котором будет служить, закончив военное училище, Михаил.
- Отец! – негодовал Михаил. – Ну к чему этот преждевременный разговор?! В конце концов, выбор будет обеспечен моим средним баллом по всем предметам, а не моей симпатией к тому или иному вензелю или галуну. Безусловно одно: я желаю служить в гвардии! Для этого и стараюсь, из кожи вон лезу, как я тебе и обещал при поступлении.
- Для меня, сын, принципиально в этом выборе другое – город твоей будущей дислокации. Выбирай Москву! А что? Мы с матерью собираемся туда перевозить семью. В златоглавую древнюю нашу столицу Руси и Московского княжества. Питер с его чопорными карьеристами и золотыми вензелями изысканных гвардейских полков нам, сынок, будет не по карману.
- Но, папа, как вы не понимаете, что в столице, в Санкт-Петербурге, намного больше возможностей для скорой и блестящей карьеры! В конце концов, там и блестящую партию себе можно подыскать с богатым приданым, обеспечив пошатнувшееся будущее всей нашей семьи.
- Ишь ты как рассуждаешь! Это к кому ты там в примаки собрался, связав себя морганатическим браком? Уж не к великим ли княжнам сватов посылать прикажешь?!
Сын тотчас покраснел до ушей, вспомнив свои сердечные дела с великой княжной Марией Николаевной. Мать пришла ему на выручку. Он только с ней поделился своими любовными переживаниями, рассказал, как в него влюбилась княжна, как он отверг её своей холодной учтивостью честного бедного дворянина. Сын показал матери записки и письма княжны Мэри к нему. В последнем длинном письме, пришедшем из Ливадии, где царская семья отдыхала на Чёрном море, она писала ему, что забирает свои слова и симпатии обратно, что больше его не любит, что всё это был детский экзальтированный вздор наивной, ничего не смыслящей в жизни и не ориентирующейся в окружающем мире девочки-институтки и что вообще она о нём больше не вспоминает и писать не будет, а у нее появилась настоящая большая симпатия в жизни – флаг-офицер минного дивизиона по охране Ливадии Николай Деменков. «Он – мой душка», - писала Мария, - «и не потому, что смазливая мордашка, а потому, что друг настоящий! Мне с ним легко и весело. Он понимает меня с полуслова и, кажется, что я знала его давным-давно». И подпись «мадам Деменкова».
Мавра Петровна по-матерински ласково, жалеючи обнимала сына.
- Сыночка, не печалься! Не тревожь своё сердечко этим вздором августейшей кокетки. Роль придворного фаворита принцессы и, может быть, даже будущей императрицы, - тернистый и скорбный путь. Вспомни мировую историю. Как часто, едва начавшись усыпанной лепестками роз постелью, он заканчивался на эшафоте. Не наш это путь, сыночек!
А отец всё более распалялся, нервничал, злился.
- Какое приданое?! Что это за альфонс выискался в нашей семье? Что за Дон Жуан?! Ты же в прошлом году собирался жениться на дочери пензенского машиниста! Чуть ли не в рабочие помышлял подаваться. А сейчас иной коленкор? Я твоих метаний и выходок не понимаю, сын! И настойчиво тебе советую – выбирай Москву! К дому ближе и по содержанию приемлемо.
- Нет, я хочу служить в лейб-гвардии Преображенском полку, как мой прапрадед Николай Сергеевич Тухачев, или в лейб-гвардии Семёновском полку, как мои прадеды, братья: Александр Николаевич, участник Бородинского сражения и погибший в 1831 году в чине полковника и в должности командира Олонецкого пехотного полка во время «польского похода» фельдмаршала Паскевича. Или его младший брат – Николай Николаевич, дослужившийся до чина генерал-майора!
- Куда ты хочешь пойти? В Семёновский полк? К этим карателям?! – негодовал отец, до визга поднимая взвинченный голос. – Ты забыл, как они расправлялись с народом в 1905 году в Питере в январе, в Кронштадте в ноябре и в Москве в декабре?! Душители революции!
- Отец, для своей военной карьеры я бы смог и не такую провести карательную операцию. Я бы такое устроил, что все расстрелы Мина и Римана показались бы детскими шалостями, сущим пустяком!
Михаил проговорил это спокойно. Ни один мускул на лице его при этом не дрогнул, не изобличил в нём сомнение или неуверенность. Николай Николаевич от тона и смысла сказанного сыном опешил настолько, что сбился с мысли и ошарашенно отошёл в сторону. И только глядя в окно, немного пришёл в себя.
- Ты забыл, чем кончил этот Мин? А? Так я напомню тебе! Его убила молодая двадцатисемилетняя террористка, эсерка, сельская учительница Зина Коноплянникова четырьмя смертельными выстрелами в спину на скамейке Петергофского вокзала в августе 1906 года. Ты такого хочешь финала своей блестящей карьере?!
Отец был взвинчен до предела. Он последнее время всё чаще распалялся нервами, сердце пошаливало и давало сбои. Семейный доктор, приезжающий к нему во Вражское, настоятельно просил поменьше думать Николаю Николаевичу о делах и заботах. И отец днями просиживал за своими мемуарами, чередуя их весёлыми играми с младшими и бойко подрастающими дочерьми. В 1913 году им, рождённым уже в Пензенской губернии, было соответственно: Софье двенадцать, Ольге десять лет, Лизе – восемь и самой младшей – Машеньке ещё только шесть лет. А старшее, смоленское поколение детей Тухачёвых уже выходило в люди. Николаю исполнилось двадцать четыре года. После ходатайства отца к царю дела его поправились. Он стал молодым фармацевтом и устроился на работу в аптеку в Пензе. Сначала ютился у сестры Нади, потом стал снимать угол где-то в частном секторе. Надежде исполнилось двадцать два года. Она была замужем за земским мелким служащим, жила более двух лет в Пензе отдельно и всё не могла родить первенца. Михаилу в феврале исполнилось двадцать лет. Названный в семье в честь генерала Скобелева, фельдмаршала Кутузова и поэта Лермонтова, он был самой главной надеждой семьи. Умом и здоровьем всегда первый. Такие же, как у мамы, большие открытые серые глаза. Отец его строжил больше всех машинально, чтобы тот не расслаблялся, не возгордился. Но успехи Михаила в учёбе, дающиеся ему легче других в семье, вызывали у обоих родителей наивысший восторг, который они еле-еле скрывали в педагогических целях. Александру стукнуло восемнадцать лет. Он закончил гимназию и прошение отца к царю пророчило ему хорошее музыкальное будущее. А Игорю, самому хилому и болезненному из семейства Тухачёвых, осенью должно было исполниться тринадцать. Он учился в гимназии с холодком. Задумчив, угрюм, нелюдим. Читал книги и с ними чах, как Чехов. Где не надо, он был интеллектуалом, готовый порассуждать о высоких материях, пофилософствовать, как отец. А где надо – неряха, невнимательный лентяй. Социальная жизнь, быт его мало интересовали. Он хотел стать учёным какой-нибудь оторванной от насущной жизни теории. Больше всего его интересовала тема Тунгусского метеорита.
Отцу, Николаю Николаевичу, в тринадцатом году стукнуло уже сорок семь лет. Он был болен, слаб здоровьем и чувствовал, что ему немного осталось. Нравоучал детей, был оторван от реальной жизни, жил либо прошлым, либо несуществующим будущим, которое, может, и не наступит. Утопист. Идеалы Французской революции глубоко запали ему в душу. Русская революция 1905 года, как бунт, бессмысленный и беспощадный, его морально покалечила. Он многое не принял, многое не понял в ней, особенно убийства крестьянами помещиков, во многом разочаровался. Но в царизме ещё более. Период реакции, скудоумия и раболепства, черносотенные замашки ярых монархистов его удручали. В будущем России никакого просвета он не видел. Был мрачен, раздражителен, вспыльчив, читал русских религиозных философов, но в бога не верил и церковь не посещал. Склонялся всё более к толстовству и любил читать его религиозную философию. А последний рассказ Льва Николаевича «Ходынка», написанный писателем за несколько месяцев до ухода из дома и смерти, возносился Тухачёвым Старшим в шедевры духовной мысли народа, закаляющего свою волю и нравственность в труде.
Многодетной матери всего этого шумного семейства, Мавре Петровне, на чьи женские плечи упало тяжким бременем всё хозяйство оскудевающего поместья после кончины бабушки Софии Валентиновны или Софьи Алевтиновны, как бывало, звала она свою свекровь в юности по-деревенски, исполнилось уже сорок четыре года. Хоть и имела она хозяйскую хватку, но из-за женской своей мягкости, уступчивости и непридирчивости лёгкой натуры, она тоже была не шибким хозяйственником, направляя все свои силы и время исключительно на то, чтобы дети её были всегда одеты, обуты, накормлены, как будто выполняя знаменитый некрасовский наказ:
В ней ясно и крепко сознанье,
Что всё их спасенье в труде,
И труд ей несёт воздаянье:
Семейство не бьётся в нужде,
Всегда у них тёплая хата,
Хлеб выпечен, вкусен квасок,
Здоровы и сыты ребята,
На праздник есть лишний кусок.
Михаил летом 1913 года покинул семью раньше предписанного срока, полностью не отгуляв положенный ему отпуск. Уезжая в Москву на второй курс военного училища, он нацеливал себя на Санкт-Петербургскую гвардию. И, как бы чувствуя это, и в знак примирения с извиняющейся полуулыбкой за день до отъезда Михаила из имения, отец протянул ему потрёпанную брошюрку чуть более девяноста страниц: «На почитай «Памятку Семёновца» князя Косаткина-Ростовского Фёдора Николаевича, почерпнёшь в ней героический дух и боевую славу доблестного Семёновского полка». Михаил обнял Николая Николаевича и уехал приободрённый в решимости достижения своей цели.
А для этого надо было, ох, как стараться. Тухачёв стал злее и требовательнее к себе и товарищам. Он глубоко задумался над тем, что сказал отцу в их разговоре по поводу выбора полка. Та формулировка о готовности продемонстрировать свои карательные способности, которой он ошарашил Николая Николаевича, была неслучайной. Его жизненная философия сводилась теперь к тому, что юнкер ощущал себя человеком системы, государства и охрана, защита этой системы была для него приоритетом. Только в сильном государстве Михаил представлял себе своё будущее, свою военную карьеру. Поэтому любые попытки разрушить систему были для Тухачёва неприемлемы и ненавистны. Отсюда такое брезгливое отношение ко всем революционерам, как к крысам, которые вторгаются в мир людей и точат, прогрызают до дыр жизненные основы его коммуникаций, самую систему. Он даже нарушителей уставов училища стал рассматривать теперь сквозь призму такого же ощущения вредительства, и относился к ним, как к уголовникам и революционерам. Такая жизненная философия Михаила стала ярко отражаться на его поведении и учёбе в училище. И в начале сентября начальство оценило его старания, присвоив ему чин фельдфебеля второй роты «зверей». Тухачёву на его погоны вместо трёх поперечных лычек портупей-юнкера из басонной тесьмы присваивалась лычка из широкого золотого галуна, которая с сохранившейся продольной нашивкой из узкого галуна как вице-фельдфебеля кадетского корпуса образовывала золотой крест поверх александровского вензеля. Михаилу выдали долгожданную фуражку с козырьком вместо простой юнкерской бескозырки. Также ему как фельдфебелю полагался теперь револьвер «Смит-Вессон» III образца для ношения на правом боку в кобуре с белым шейным шнурком рукоятью вперёд и шашка с офицерским темляком на плечевой портупее коричневой кожи. Каждый атрибут, выделяющий его из массы обыкновенных юнкеров, был дорог ему и вожделен. Новый ротный командир – полковник Шифрин Пётр Николаевич, принятый в училище двадцатого сентября 1913 года, дал ему право командовать двумя взводами фараонов, и около пятидесяти человек юнцов-новобранцев встало под его начало и суровый, придирчивый до мельчайшего соблюдения предписаний устава обер-офицерский взгляд бывалого второкурсника. Ох, уж он и погонял их в строевой и на марше в полной выкладке с винтовками Мосина и шинелях-скатках!
За такое деспотическое обращение с фараонами и подчинёнными ему даже обер-офицерами все стали его бояться. Тухачёв назначал высшую определённую уставом меру дисциплинарного взыскания за малейшие проступки и кличка «держиморда», которая раньше была в ходу только в узком кружке юнкеров-мажоров Авдеева и Красовского, теперь закрепилась за ним неформально по всему училищу.
В конце сентября по докладу фельдфебеля Тухачёва два юнкера второй роты были переведены в Алексеевское военное училище. Евгений Немчинов был переведён за то, что позволил себе заметить фельдфебелю его излишнюю придирчивость, выразившуюся в ряде мелких замечаний, которые вывели из терпения юнкера. Георгий Маслов был отчислен из училища за то, что пожаловался на излишнюю требовательность фельдфебеля. А в октябре дошли руки Михаила и до кружка его врагов-мажоров. Они тоже подпали под его прямое командование и испытали на себе всю строгость его принципиальной взыскательности. Три юнкера: Красовский, Яновский и Авдеев, по докладу фельдфебеля Тухачёва были переведены начальником училища генерал-майором Геништой в третий разряд по поведению. Фельдфебель как унтер-офицер пехоты или нижний чин младшего командного состава, равносильный вахмистру в кавалерии и уряднику у казаков был прямым помощником и правой рукой дежурного офицера по училищу. Тухачёв лично проверял форму одежды, выправку юнкеров, отбывающих в городской отпуск, и лишал права отпуска особо нерадивых подчинённых.
К Красовскому он придирался несколько недель подряд, что крайне бесило самонадеянного мажора. То сапоги у него не достаточно начищены, по мнению фельдфебеля, то не должным образом убрана постель, то ставились на вид всякие нарушения училищных уставов. И отпуск всё откладывался и откладывался. Юнкер неделями считал свою жизнь, которая закупоривалась в узком формате бесконечных дежурств и дневальств, не смотря на то, что Красовский, как и любой второкурсник или обер-офицер, считал себя уже одной ногой офицером и для него крайне обидным было, особенно перед первокурсниками подвергаться дисциплинарным наказаниям, как какой-нибудь фараон. Терпением он был не богат и, не выдержав очередного взыскания по пустяку, отменяющему его городской отпуск, в который юнкер наметил себе грандиозные любовные планы и встречи на стороне, Красовский самовольно ушёл в город, воспользовавшись моментом, пока Тухачёв был где-то занят и отрапортовав дежурному, что взысканий со стороны фельдфебеля у него нет. Авдеев тоже ушёл в отпуск, только в неформенном обмундировании, которое он приобрёл на собственные средства, чтобы пофорсить перед девушками. Дежурный офицер не обратил на это внимание, но Тухачёв, увидев это нарушение, доложил о нём ротному и настоял на строжайшем взыскании с виновного. А с юнкером Яновским приключилась такая история. В начале ноября к нему пришла на свидание приехавшая из провинции сестра. За свои дисциплинарные взыскания он не мог покинуть училища, но ему очень нужно было её увидеть. Он обратился к фельдфебелю, умоляя отпустить его хотя бы на час. Тухачёв был непреклонным и наложенного взыскания не отменил, даже пригрозил, что усилит его, если юнкер будет нерасторопным в исполнении своих дополнительных штрафных обязанностей. Яновский, оставшись в роте, застрелился в умывальной комнате. Труп его был обнаружен только после вечерней переклички. Наказанные третьим разрядом по поведению, не дающим им права допуска к зимним экзаменам, что означало, что юнкера не поедут на каникулы домой, а проведут всё Рождество на Знаменке, выбило из колеи надменного превосходства и Красовского с Авдеевым. Будучи самолюбивыми и решительными юношами, они в течение двух месяцев один за другим поочередно тоже покончили с собой.
Инцидент был из ряда вон выходящий. Начальство, как могло, пыталось его замять, но информация поступила в ведомство инспектора военно-учебных заведений. Боясь внештатной проверки всего Александровского училища и возможных санкций со стороны военных ревизоров, Геништа по старой дружбе обратился к великому князю Константину Константиновичу, чтобы тот помог ему уладить этот инцидент. Официального расследования назначено не было, но Константин Константинович лично приехал в училище, чтобы побеседовать обо всём случившемся с офицерами и юнкерами и сделать свои выводы для последующего компетентного заключения. С Тухачёвым князь имел приватный разговор в кабинете Геништы, который по просьбе Константина Константиновича оставил их наедине. Великий князь велел подать им чаю и начал свою речь, обращаясь к фельдфебелю не по военному, а как к старому знакомому, по штатски.
- Напрасно вы, молодой человек, ох, как напрасно повели себя так холодно с Её Императорским Высочеством великой княжной Марией Николаевной, князь вздохнул, отхлёбывая чай. – Зачем же вы так холодно с ней обошлись? Она ведь в вас души не чаяла. Она же девочка вдохновения. Натура у неё увлекающаяся, пылкая, поэтическая. Ведь что такое, в сущности, этот её нынешний кавалер Деменков? Толстый матрос, грубоват, простоват. Пещерный тролль, ей-богу! А вы – рыцарь без страха и упрёка, который (она так думала) спасёт её из духовного заточения, словно сказочную принцессу, запертую в старом пустынном замке злым чудовищем или колдуном. Ведь подумайте, в сущности, какова её жизнь. Вся её семья закрыта от мира. Мария не общается со своими ровесниками. А этот жуткий Распутин, сибирский хлыст, входящий в царскую семью! Какое он влияние имеет на императрицу Александру Фёдоровну, а через неё и на её дочерей! Императрица психически больна религиозной истерией и мистикой. Она верит в духов, в предсказания и в чёрте что ещё! Она фанатичка всяких монастырей, ухода от мира, бесконечных постов и молебнов, впрочем, как и её сестра. Александра Фёдоровна – неадекватная женщина «Ха-Ха» веку. Но, поскольку она первая леди Империи, это отражается и на её подданных. Вы посмотрите на её пятьсот фрейлин! Это что за ведьмы вокруг неё собрались, слетелись, как будто на шабаш, и варят зловонное своё зелье гнилых сплетен, недалёких догм и закостенелых предрассудков, отравляя ей мозг и без того неустойчивый, хилый в трудодеяниях мысли. Беда, беда государству от таких фанатичных особ. И нет бы вам, Михаил Николаевич, помочь Машеньке вырваться из этого агонизирующего вертепа маразма. Ведь она – ангел, чистая, нетронутая ещё гадостью душа! И вам без неё, погляжу, тут не сахар. Нельзя не влюбиться в эти «Машкины блюдца», как сёстры – великие княжны называют в шутку её глаза, большие, голубые, небесного очарования. Она тоже сохнет по вам. Знаю, знаю, не возражайте мне! Я представляю здесь не только частный интерес, но и, в некотором роде, интерес державный, всего романовского семейства. Нашему роду триста лет, а мы деградируем и вырождаемся в замкнутых германских браках. И ваш покорный слуга не исключение. Моя вон, Елизавета Маврикиевна, урождённая Елизавета Августа Мария Агнеса Саксен-Альтенбургская, лютеранка. Даже нашу веру православную не изволят принимать. А что там говорить о любви и прочих высоких материях! Эх, скажу вам по секрету, молодой человек, у этой немчуры всё по инструкции, никакой романтики, всё строго и практично, целесообразно и функционально. У них даже секс по расписанию два раза в неделю, будь добр, как хочешь, можешь ли, а отправляй супружеский долг. «Взошла луна… Полуночь просияла…». Какой я был дурак, что женился на ней! И какой молодчина наш великий князь Павел Александрович! Имел же смелость после смерти своей официально-церемониальной жены-гречанки Александры Георгиевны, жениться второй раз по любви морганатическим браком на разведённой жене своего бывшего подчинённого – Ольге Пистолькорс, красавице, секси, пусть даже ценой шестилетнего изгнания из России. А ведь царские дочери не хотят уезжать из России. И это не каприз, не протест, не перечень воли отца, а крик души русской, последний, быть может, её отголосок тоскливый в грядущем её беспросветном онемечивании и иссушении заживо. Страдают от непонимания, от глухоты замыкающего их мира августейшие дочери. Так старшая Ольга любит, я знаю, мичмана «Штандарта» Павла Воронова. А Мария безнадёжно влюблена в вас. И не всё потеряно! Я предлагаю вам шанс изменить свою жизнь, шанс один на миллион, как лотерея! Я поспособствую тому, чтобы вас за выдающиеся успехи в учёбе официально пригласили на Новогодний бал в Смольный институт благородных девиц в Санкт-Петербург. Княжна Мэри будет там как патронесса младших классов. Вы сможете там объясниться. И, кто знает, мой юный друг, куда понесётся корабль вашей судьбы, наполнив все паруса тёплым и ласковым ветром влюблённого счастья. Это же чистой воды поэзия! Кстати, как ваши успехи в стихосложении? Что? Оставили? Напрасно. В вас есть искра неуловимая, но энергетическая, обещающая вспыхнуть красивым пламенем на небосклоне новой литературы. Напрасно, молодой человек, что вы не пишите. Вам нужно непременно писать, творить зарисовки для вашего поколения изнеженных и непонятых самострелов. Вам Богом дана благодать стихотворчества и в цех поэтов как в ремесло открыты вам двери. Поэты – они колдуны слова, которым они исцеляют опалённые безжалостным железным веком ранимые людские души. Подумайте над сказанным, мой друг. Итак, решено. Вам будет прислан пригласительный билет на Новогоднее торжество в высочайшем присутствии в Смольный пансион. И не глазейте там на вздорных институток. Ваша звезда, звезда Севера, будет ждать вас с трепетом в сердце, как верная спутница своего храброго рыцаря. Придите же и владейте тем, что даровано вам судьбой и дано вам по праву. Вы – Рюрик, она – Русь, которая зовёт вас владеть ею по ряду, то есть по праву. Ах, как же я люблю куликовский цикл 1908 года стихов раннего Блока! Про взоры дев и крики лебедей Непрядвы. Как в этих стихах сокровенно, с глубинным древним смыслом звенит душа России! Вы только почувствуйте на миг, что это за строки!
Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моём плече.
И когда, наутро, тучей чёрной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
Ах, какая сила! Какой свет! Аж мурашки по коже! – великий князь даже прослезился.
Михаил встал во фронт, вытянувшись, как струна, взглядом провожая Константина Константиновича до дверей. В душе его молодой был полнейший сумбур. Ах как хотелось, и как боялось сознание этой горько-сладкой связи с потрясающе красивой княжной. Он чувствовал себя сказочным персонажем, заколдованным принцем, Щелкунчиком, который должен освободить свою Машу от мышиного короля.
Михаил был поэтом, но поэтом в музыке. Он тонко чувствовал все оттенки и тона с переливами музыкальной мелодии. В этот миг он упивался блаженством в восхищении, словно оказывался в Раю. Такая утончённая страсть, вкус к музыкальному искусству, были, несомненно, привиты ему в детстве бабушкой, с которой они в четыре руки играли разные партии и сюиты на фамильном фортепиано. Ещё бы! Его бабушка была знакома с самим Шопеном, метром европейской классической музыки! Впечатлительная натура мальчика, её звенящая струна, вдохновенно откликалась бабушкиному пристрастию. Особенно Михаил обожал либретто «Щелкунчик» П.И. Чайковского, написанное великим композитором за год до рождения Миши. От этого Тухачёву нравилась и сказка Годомана «Щелкунчик и мышиный король».
И теперь его пригласят в Санкт-Петербург! И в эти рождественско-новогодние праздники, когда каждый человек, не смотря на свой возраст, взгляды и ценности в жизни, снова становится ребёнком, ждущим чуда, романтики, сказки, волшебства. А музыка Чайковского, как никакая другая, в этот час облагораживает и украшает эту наивную романтику. У Михаила будет возможность посетить Мариинский театр, увидеть этот балет и послушать эту волшебную музыку. Ах, как ему нравится особенный звук парижской челесты, которая так красиво звучит в «Щелкунчике». Увидеть своими глазами настоящих прим театра, звёзд Мариинки – это мечта любого юноши. Восемнадцатилетнюю Ольгу Спесивцеву в «Раймонде», в роли феи Драже или в «Баядерке» легендарную Матильду Кшесинскую, в которую, говорят, был влюблён молодой и ещё не женатый и бывший тогда наследником престола Николай Александрович, а ныне государь-император Николай Второй. А также волнующую своим телом Тамару Красавину и её восхитительную «жар-птицу» или даже грандиозно-скандальную роль Саломеи по пьесе Оскара Уайльда, которую, однако, в России нельзя увидеть в полном и открытом виде, поскольку она запрещена цензурой, и которая была поставлена в Париже в Театре Елисейских Полей двенадцатого июня 1913 года.
Уайльд написал эту пьесу за два года до рождения Михаила, а в тринадцатом году ранней весной их первый курс фараонов соблазнил или даже растлил невинно-девственное их сексуальное сознание второкурсник барон Борис фон-Вирен, дав почитать затёртую до дыр на французском языке скандально-запрещённую во всём мире, кроме Парижа, соблазнительную «Саломею» её первого издания февраля 1893 года – месяца и года рождения Тухачёва. Волнующе-притягательной и чарующей стала для молодого и чересчур восприимчивого юнкера и картина Гюстава Моро «Явление» на эту же тему соблазна царя Иродиадой в танце семи покрывал и усекновения в награду головы Иоанна Крестителя. Михаил был так возбуждён этой темой, что стал страстно мечтать и искать свою Саломею, раскрепощённую молодую женщину, непременно сексуально-красивую, как богиня, и чувственную, как языческая жрица. Ему надоели эти пуританские жеманные красавицы, чопорные и холодные. Пылкое сердце двадцатилетнего юноши требовало страсти и трепетало перед гибкой и стройной молодой женской плотью. Никакая учёба, военная карьера и физические нагрузки не могли удовлетворить его болезненно-возбуждённого сознания. Он ждал и искал сексуальное совершенство. И случай ему найти это совершенство представился в самом неожиданном для этого месте – в Смольном институте благородных девиц, куда он, как и обещал великий князь Константин Константинович, его стараниями был приглашён вместе с сокурсником из первой роты «жеребцом Его Величества» портупей-юнкером Афанасьевым.
Михаил ехал на поезде по Николаевской железной дороге и мечтал, что в княжне Мэри он обретёт своё божество, идолу которого в лунном мраке он стал в тайне от всех поклоняться своими эротическими фантазиями и ночными поллюциями. Но августейшей Марии Николаевны в Смольном не оказалось. Её отговорили родители присутствовать там в самый последний момент перед торжеством, узнав об интригах Константина Константиновича и приглашении в Смольный на бал Тухачёва. Михаил этого не знал и с волнением предвкушал встречу со своей принцессой. Он глядел в окно вагона сквозь несущиеся мимо него в заснеженном вихре унылые северные пейзажи болотистых перелесков, поросшие корявым кустарником пустоши и поляны, сменяющиеся мрачным тёмнохвойным ельником, нагоняющим своим разбойно-кладбищенским безлюдьем тревогу и тоску, пронзительно томящую сердце юноши, и волнительно думал, и трепетно мечтал о предстоящем бале.
И вот Петербург. Долгожданная столица, ум и сердце империи, посылающие свои командные импульсы власти к исполнению на места, во все провинции самых отдалённых губерний, в уездные городки и губернские центры, и даже в Москву, не уступающую численно превосходства северной столице. Морозный воздух наэлектризован техническим прогрессом, преобладанием современного механического траспорта - автомобилей и трамваев над извощичьим кобыльим, обилием модных бутиков и салонов, рестораций и дворцов, с иллюминацией улиц и роскошью фасадов домов и витрин магазинов.
Вот и Смольный институт. Запорошенный пушистым снегом двор, разметённый ранее дворниками, с бирюзово-голубыми ледяными глыбами и отвалами снежных куч, таинственно мерцающих в синем морозном сумраке, с переливами игристо отсвечивающих в них отблесков фонарей. Вот и парадная лестница с ковровой дорожкой. Швейцары в тулупах. Огромный актовый зал с распахнувшимся пространством интерьера, колоннами, люстрами и лепниной высоких потолков, увлекающий ввысь под свои палладианские своды классицизма взгляд любопытного гостя-новичка. Для Михаила всё было ново и волнующе-прекрасно. Он был в одном из тех состояний души, о которых, смущаясь, стараются забыть в зрелом возрасте, но в пылкой юности, с избытком её искренности и непосредственности чувств и впечатлений, только и греются, и питаются энергией этого внутреннего солнца слихвой.
Тухачёв с затаённым интересом исподлобья разглядывал юных смолянок, воспитанниц столичного института, старательно-красивый и чопорно-строгий вид которых распалял его провинциальное любопытство. Взгляд молодого человека обегал стройные ряды институток, цепляясь за интересные детали костюмов, причёсок и выражений лица той или иной пансионки и, не различая никого особо, находил в них во всех волнующее его очарование и прелесть в их фигурках и светящихся по особому юных лицах.
Марии Николаевны как патронессы младших классов смолянок среди них не было. Но каждая из институток была по-своему очаровательна прекрасна и достойна мужского внимания. Объявили венский вальс. Воспитанницы Смольного института, скромно потупив взоры и склонив тщательно убранные в одинаковые причёски свои вертлявые головки, приготовлялись к танцу, ожидали приглашения кавалеров и настраивали себя на элегантное кружение во всём блеске захватывающих вальсовых фигур.
Михаил порывисто ищет глазами, кого бы пригласить и теряется в выборе. Он, неумышленно замедляя шаг, неуверенно плывёт настречу рядам смолянок в бальных платьях, чувствует на себе их взгляды, словно горячее дыхание ветра обжигающие его своим скрытым запалом страсти и темперамента, ощущает девичьи кокетливые смешки и их шушуканье сквозь вееры и другие аксессуары дамского туалета, и понимает, что невольно краснеет, как неопытный школяр. А навстречу ему сверкают глаза девиц, словно молнии вспышками надежд и мечтаний, и в умоляющем взгляде каждой из них он улавливает к себе просьбу: «Выберите меня, господин фельдфебель! Ну, пожалуйста, только меня! Ну, скорее же!!!». Так выразительно в невинном восторге трепетного возбуждения пылают глаза этих девушек. Наконец, он случайно видит перед собой симпатичную брюнетку в светло-голубом бальном платье с завышенной талией и прямой длинной юбкой в пол, и взгляд его, машинально блуждающий ранее, уже никого не ищет, а только лишь восхищённо поглощает производимое ею невидимое, но живо ощущаемое всеми окружающими энергетическое сияние. Тут же звучит венский проигрыш и Тухачёв, набравшись решительности и чеканя шаг, подходит к понравившейся ему смолянке.
- Позвольте вас пригласить, мадемуазель! – слегка наклонив голову в знак почтения, говорит ей Михаил по-французски.
Девушка вспыхивает, краснея. Зрачки её синих глаз от волнения распахиваются морскими безднами. Она вытягивает свою белую, словно лебединую шею, на которой заметно пульсирует венка, при этом грациозно и скромно опускает свой взгляд, пряча его в вуаль из густых и длинных красиво изогнутых чёрных ресниц. Её красивый голос дрожит в неуверенном согласии и изящная ладонь в прозрачной ажурной перчатке из тончайшего кружева нежно ложится в замок в руке выбравшего и ведущего её в танец кавалера. Он, едва касаясь, закладывает ей другую руку за спину и придерживает её трепетный гибкий стан, скользящий под тонким платьем.
Венский вальс. Шестьдесят тактов в минуту с чередой стремительных поворотов и замысловатых фигур. Всё смешалось в голове Михаила: от волнения юношеского и перевозбуждения красотой его дамы. Тухачёв лихорадочно вспоминает все фигуры вальса, которые он небрежно учил в кадетском корпусе, спустя рукава слушая учителя танцев и подшучивая над ним перед товарищами. А теперь как бы не ударить в грязь лицом, не опозориться перед столичной девушкой. Всё поплыло в памяти, как и перед глазами. Твинкл, балансэ, флэарс, стэндин спин, флип флопс, свивл и ронд, кэнтэ пивотс. «Что ещё там учили по танцам?» - бешено соображает юнкер. «Котильоны, фокстроты… Шассе, виск, браш…». Девушка удивлённо и заинтересованно глядит на него, чувствуя его неуверенность.
«Давай, Мишка! Давай, Тухач!» - понукает себя александровец. «Ага! Вот, что-то получается! С правой ноги шаг вперёд и поворот корпуса вправо по часовой стрелке». Мысль рождает движение. Шаг вперёд левой ноги, остановка на носочки. Приставление правой ноги к левой с постановкой на всю стопу. Второй полуповорот с левой ноги. Шаг по диагонали назад и влево. «Раз-два-три! Однако, как она мила!», успевает подумать про партнёршу Тухачёв. «Как она изящно и в такт зеркалит мои движения!». Вес тела на левую ногу. Правую ногу за пятку левой ноги и… полуповорот на пальцах! «Здорово! Как она меня чувствует!» Левая рука за спину. Дама придерживает подол своего длинного платья. С правой ноги под счёт они ныряют вперёд навстречу друг другу. Правую ручку её над головой. Партнёрша выполняет вращение. «Браво!» «Все глазеют только на нас или это мне так кажется?!» - нестройные мысли мелькают в бредовой голове юноши.
После первого танца обоюдный поклон и Тухачёв за руку возвращает девушку на её место.
- Позвольте представиться: Михаил Тухачёв, фельфебель 2-й роты Александровского военного училища! – гордо отрапортовал он ей.
- Баронесса София де Боде, - с поклоном улыбнулась ему грациозная смолянка.
***
Так Михаилу явилась Она – богиня подлунных мистерий, юная и грациозная, в облике институтки-смолянки баронессы Софии де Боде. Девушка в светло-голубом бальном платье с завышенной талией и прямой длинной юбкой в пол просто околдовала Тухачёва своим присутствием. И, не смотря на строжайшие запреты классных дам танцевать несколько танцев подряд с одним кавалером, София и Михаил закружились вместе во всех вальсах, мазурках и прочих танцах эпохи. Это была любовь с первого взгляда, обоюдная и безудержная.
Как же могло случиться, что в таком закрытом и предусмотрительно-строгом в поведении и взглядах учебном заведении смогла не потухнуть та страсть, тот живой бесёнок, который ютился в этой девочке неполных семнадцати лет? Быть может, из-за того, что она была обрусевшей француженкой из рода баронов и баронесс де Боде. Их предок, Карл де Боде, бежал от французской революции в Россию. Французская кровь, энергия, страстная и темпераментная, бросающая молодых девушек на баррикады свободы, под гильотину революционного террора, в пыточные ведовских процессов и на костры инквизиции, кипела в ней с магическим импульсом. А от неё требовалось в Смольном институте с грубой казённой причёской, в ужасном камлотовом платье с безвкусной уродливой пелериной отвешивать благовоспитанные поклоны на бесконечных уроках танцев и хороших манер придворного этикета.
Из воспитанниц-смолянок готовили в свет придворных фрейлин или будущих домохозяек. Основной упор в их учёбе был направлен на рукоделие, домоводство, работу в швейной мастерской на новеньких машинках «Зингер», которые строчили нитку, как пулемёты системы «Максим». Немаловажными были в воспитании будущих изящных фрейлин физические упражнения и игры на свежем воздухе. Для этого им давались уроки гимнастики, летом устраивались игры в лапту, мяч, крокет и теннис, а зимой проводилось катание на коньках и салазках с ледяных гор. Смолянки умели свободно музицировать. Для этого для них проводились уроки танцев, хорового пения, игры на арфе, фортепиано, скрипке, ударных и духовых инструментах.
Трёхэтажное длинное здание с восьми колонным парадным портиком, спроектированное итальянским архитектором Джакомо Кваренги во время царствования императрицы Екатерины Второй, каждый день принимало в себя идущие из сада после дневного моциона колонны восьмиста воспитанниц, покорных, словно послушницы монастыря. Одинаковые и мешковатые, не по размеру для институток форменные платья с передниками, одинаковые причёски по классам из гладко зачёсанных волос или сплетённых кос, без украшений. Девочки из благородных, но небогатых семей на всё время учёбы в Смольном институте обречены были на девять лет постоянных мелких унижений и придирок от своих воспитательниц и классных дам, строгих и чопорных старых дев, смотрящих на окружающий пансион мир по куриному тупо, слепо, безмозгло. Всё для них в светском мире было пугающе развратным, ужасным, мерзким. И лишь монархия и религия, императорская семья и церковь были для них незыблемыми столпами и теми китами, на которых держался понятный и только устраиваемый их патриархальных мир. Всему педагогическому коллективу Смольного института, конечно же, задавала тон его начальница, семидесятиоднолетняя старая дева, светлейшая княжна и камер-фрейлина императорского двора Елена Александровна Ливен или «тётя Лина», как между собой называли её воспитанницы. Крупного роста с белокурыми волосами и синими глазами эта полная grande dame со стародевичьей отрешённой наивностью, но ярая монархистка готовила Смольный институт к его юбилею – ста пятидесятилетию со дня основания. Юбилей ожидался в 1914 году, поэтому к выпускницам, в рядах которых была и баронесса де Боде, а также ко всему старшему «белому» возрасту воспитанниц от пятнадцати до восемнадцати лет предъявлялись руководством этого закрытого учебного заведения максимально высокие требования. Восемьдесят второй выпуск института должен был быть безукоризнен вопросах соблюдения устава и женских добродетелей, ведь на предстоящем в июне 1914 года выпускном публичном экзамене смолянок должен был присутствовать сам император и члены его августейшей семьи. И чтобы получить наградной шифр отличницы – золотой вензель в виде инициала императрицы «ЕII», который носился на белом банте с золотыми полосками и был аналогом гимназической золотой медали, нужно было, ох, как постараться. Устав заведения обязывал воспитанниц следовать таким правилам поведения, как кротость, благопристойность, учтивость, благоразумие, справедливость, непритворная весёлость и отсутствие лишней важности в обращении.
Высшей женской добродетелью считалось послушание. С древних времён средневековых догм, приправленных Кодексом Наполеона, по которому женщина была, по сути, бесправным недочеловеком и придатком мужчины, вдалбливались девочкам и девушкам устои и нравы покорности, непротивления, обрекающие их на домашнее насилие со стороны во всё правого мужа. Воздушные, неземные создания, как лебеди, стаями вылетали из пансионов неприспособленными к жизни земной и обыденной, чтобы стать жертвою чьей-то корысти, похоти и соблазнов. Многие из этих девушек перед венчанием и первой брачной ночью даже не знали того, что вдруг вознамерится делать с ними их законный супруг, как только они останутся одни в их новой семейной спальне. Для многих девушек-институток, вышедших замуж, таинство половых отношений было культурным и моральным шоком. Увы, такого просветительства откуда было ждать в этом вопросе в мире пуританской нравственности и жесточайшей моральной цензуры. В спальнях-дортуарах, в помывочных Смольного института за девицами вёлся неусыпный надзор за их нравственным и моральным обликом.
В институте все воспитанницы делились на парфеток и мовешек. Всё от французских слов «parfaite» и «mauvaise», что означало идеальная или дурная, соответственно. Логичным при этом было то, что идеальными считались смолянки с безукоризненным поведением и успешные в учёбе, а дурными все нарушительницы дисциплины, устава, норм поведения и отстающие в занятиях. Мужчины-преподаватели в Смольном должны были быть женатыми, непривлекательными собой и даже, желательно, с каким-нибудь грубым внешним дефектом, уродцы, инвалиды, старцы. Всё это было нужно для того, чтобы юные институтки не отвлекались на занятиях от возвышенного восприятия мира и чтобы земные страсти и темы как можно дольше обходили их стороной, не волновали и не коверкали ранимые, хрупкие души. По той же причине все дамы-преподавательницы, включая инспектрисс и саму начальницу, были в Смольном незамужними, и темы о супружеской жизни и взаимоотношениях полов были закрыты в стенах пансиона. На прогулки воспитанницы ходили строем, колонной по две, ежедневно перед обедом в институтский сад, огороженный и печальный в своём замкнутом уединении. Весной и летом их иногда вывозили в Таврический сад, где предварительно швейцары и охранники выпроваживали всех гуляющих. В институте было всего три класса обучения, но каждый из них длился три года. Первый класс, куда принимали девочек с восьми-девяти лет, носил платья голубого цвета. Его называли «голубой класс», по типу того, как ранее в XIX веке был ещё более младший класс, носивший коричневые платья и звавшийся от этого «кофейным». По мере взросления девочек цвет платья светлел, фасон улучшался качеством. Средний «серый класс», где учились воспитанницы с двенадцати до пятнадцати лет, носил серые платья, а старшеклассницы с пятнадцати до восемнадцати лет носили белые одежды, словно невесты, олицетворяющие собой чистоту и непорочность.
София де Боде была уже выпускницей. В наступающем четырнадцатом году ей должно было исполниться семнадцать лет. Вокруг неё, соблюдая неуставные старые традиции пансиона, ходил целый шлейф её почитательниц, именовавших себя не иначе, как адоратрисами баронессы де Боде. Обожание старших было невинной отдушиной институток в их затхлом от бесчувственности и замкнутом мирке. Классные дамы этому не препятствовали, следя лишь затем, чтобы это обожание не приобрело пагубный для нравственности их подопечниц характер. Такие мелкие радости или шалости, как выполнять поручения объекта обожания, были допустимы в стенах института. Особенно на эту роль – предмета поклонения, претендовали сами воспитатели и, конечно, августейшая семья монарха, периодически наведывавшегося в свою подшефную патронируемую им обитель.
Всё это рассказывала София Михаилу во время их первых танцев, совершенно не стесняясь открывать чужому и незнакомому ей человеку тайны своего закрытого заведения. Та симпатия, которая вспыхнула у них с первого взгляда друг к другу, способствовала такой доверительной откровенности. Бал был в разгаре. Приглашённые пажи и камергеры выхватывали наиболее красивых девиц из строя робеющих институток и уносили в головокружительные танцы на зависть и восхищение смотрящих. И только для Михаила и Софии, сидящих рядом и отдыхающих после продолжительных танцев, мир окружающий потерял прежние краски, замедлилось время и остановились события. Сердце спешило донести свою мелодию, свою правду жизни, свою философию бытия понравившемуся собеседнику.
- Вы к нам приехали из Москвы? – слегка покраснев, девушка полуопустила глаза, укрыв их пушистыми, как мех соболя, ресницами.
- По приглашению, присланному в Александровское военное училище, - с наклоном головы отчеканил заготовленную фразу фельдфебель-юнкер.
- У нас редко бывают приглашённые, ведь это закрытый пансион. И вот уже девять лет, как я здесь, словно в заточении. Душа моя, охотно признаюсь вам, безудержно рвётся наружу. Я была отдана сюда неполных девяти лет в 1906 году, не прекословя велению Папа. Он у меня барон, с 1912 года генерал-майор, командир лейб-гвардии Санкт-Петербургского полка с дислокацией в Варшаве.
- Это, если я не ошибаюсь, Вторая бригада Третьей гвардейской пехотной дивизии? Начальник дивизии – Чернавин Всеволод Владимирович.
- Совершенно-верно, - улыбнулась юная баронесса и вознесла на юнкера ангельски-красивые и восхищённые голубые глаза. – У вас энциклопедические военные знания.
- Я мечу свою жизнь в гвардию, что мне не даёт права быть не осведомлённым в её штатной статистике, в её кадрах и славной боевой истории.
- Я его очень люблю, - продолжала, словно исповедь, девушка. – Сейчас он в Варшаве, а до этого, где только его не помотала военно-казарменная жизнь гвардейского офицера. Когда я была малюткой, в четыре годика, он увозил всю семью с собой, и мы жили с ним на Кавказе. Знаете ли, буквально в рисуемых Лермонтовым горных пейзажах протекала детская жизнь моя. Сначала отец был подполковником в Восемьдесят втором Дагестанском пехотном полку. Мы жили в крепости Темир-Хан-Шура. В 1905 году он уже был в чине полковника и командовал Восемьдесят четвёртым Ширванским пехотным полком с дислокацией во Владикавказе. А потом, когда уже меня определили в этот пансион, Папа с 1907 года стал командиром Девяносто пятого Красноярского пехотного полка. Он у меня боевой офицер, то, что надо! Барон Николай Андреевич де Боде. А ещё у него есть брат, мой дядя, тоже военный – Владимир Андреевич. Он полковник. А нас детей у мамы, Софии Михайловны, семеро. Я скучаю по ним и вижусь с ними ужасно редко. Требования института не позволяют воспитанницам выезжать на каникулы домой. А видимся мы с родными крайне редко и то под присмотром нашей мадам. И письма домой писать у нас нет частой возможности. А какие напишем, и те цензурно просматривает инспектриса. Равно, как и письма из дома и все входящие из внешнего мира. Так что, режим наш по суровее будет вашего юнкерского. Вы, юнкера, насколько я знаю, вольны выходить в отпуска в город и домой ездите на каникулы два раза в год.
- Да уж, сурово вас держат, - согласился Тухачёв. - Но я думаю, что это пережиток прошлого, архаичная глупость и нелепица и прогрессивным веянием нового времени будет вскорости рассеяна, как дым.
- Ох, ваши бы слова да Богу в уши! – с лукавой гримаской прыснула девица лёгким смешком, но, чтобы скрыть его от наблюдавшей за ней классной дамой, прикрылась бальным веером. – А впрочем, скоро конец всем мучениям. В июле я выпускница. Император примет экзамен и я свободна, как птица!
- И как ваша учёба, мадемуазель?
- Право, я здесь не на хорошем счету.
- А что так? На ленивицу вы не похожи, - поиграл с ней бровями и взглядом Михаил.
- Я – мовешка или дурная. У нас в институте зовут так плохих учениц. Я всегда сопротивлялась нудным нравоучениям. Я люблю героизм и подвиги, вдохновляющие других! Мои кумиры – это Жанна д Арк и Шарлотта Корде, а не нудные святые-угодницы, засушившие свою молодость за острожными стенками монастырей. Ох, уж мне эти бесчисленные богослужения, наставления, молитвы, исповеди, причастия, всеношные бдения и церковное пение в клиросе на хорах. Я, если кого и уважаю из церковников, то, наверное, лишь тех мучениц, кто за веру, как за идею свою, не пожалели жизни свои отдать, претерпеть муки, страдания за правое дело. Вот это святость, пред которой благоговею я!
Михаил оценил пафос её души, но чтобы как-то переменить обстановку, решил перевести всё в шутку.
- Но ведь и здесь, в Смольном, в таком заточении от мира, вы, словно монашки и те же мученицы героические. Нам, юнкерам, далеко до вашей выдержки и стойкости.
- Ах, оставьте ваш шутливый тон! Прекратите ёрничать! Это всего лишь школа жизни, как ваша, как многих других в России. Учиться здесь почётно, между прочим, и не каждой девушке ещё дано. Но, а то, что здесь кормят ужасно и практически постоянное недоедание и постный рацион, да к тому же плохая отапливаемость в зимний период, так это что ж, это пустяки. Всё пройдёт. Кстати, сейчас топят у нас хорошо, особо. Всё для гостей! Жаль только, что книги вне учебной программы у нас под запретом. Впереди у нас юбилей – сто пятьдесят лет институту. Начальница, инспектриса все уши нам прожужжали об этом. На наш «белый» выпускной класс ложится такая ответственность. Как бы она нас совсем не раздавила, такая ответственность. Непосильная ноша, тяжкое бремя – не продохнуть. Сплошная зубрёжка, бесконечные реверансы, как ваша, наверно, войсковая муштра. Только шести лучшим ученицам будет вручён наградной шифр – золотой вензель императрицы Екатерины Второй на белом банте. Это почётно, как золотая медаль в престижной гимназии. Если бы вы знали, как выпускницы мечтают получить этот шифр! Особенно Наталья Бао, Аня Чекмарёва, Надя Друцкая и Зина Розе. Это наши перманентные парфетки - отличницы с младших классов. Ещё Ольга Армфельт и Александра Грюнбладт. Это немки. Они со своей железной дисциплиной, словно в доспехах рыцарей-крестоносцев, так отрешаются от мира и его маленьких соблазнов, что просто горе всем нам, остальным мовешкам. Они не едят сладкого, они истязают себя в науках и гимнастике. Их воля не знает лени и отдыха. Это машины. Германские мощные паровые машины. Но у них нет души и внутренний мир их скуден, как сушёные орех.
- И что, у вас все такие сухие, бездушные, бестелесные разве?
- Конечно, нет, - чуть покраснела София. - Есть и другие девушки. Оля Сулина, Наташа Чистоткина, Катя Беляева, Наташа Попова, Рита Некрасова, Лена Кривоносова… Это мои подруги. Они умеют мечтать. Я с детства с ними дружу. Бывало, в самые холодные ночи, когда от стужи не уснуть, аж зубы стучат, так холодно, ведь температура в наших дортуарах порой опускается до десяти градусов. Залезем, бывало, друг к другу в койки, по три-по четыре ляжем вместе, обнимемся, чтобы согреться, и говорим о чём-нибудь сокровенном, о мечтах, о принцах, о женихах богатых и красивых. О разном…
Тут девушка немного засмущалась под пристальным взглядом кавалера.
- София, не смущайтесь моего восхищения! Моя душа трепещет от того, что вы мне так прямо открываете ваш внутренний мир. Ваши мечты для меня хрустальны. Я, затаив дыхание, вас слушаю, чтобы, не дай бог, не поколебать их, не разрушить! Так священны для меня ваши хрупкие мечты.
- Увы, мы так мало знаем о жизни. Мои подруги, они такие наивные и робкие, что не умеют и боятся общаться с мужчинами. Посмотрите вокруг, - девушка обвела изящной тонкой рукой в перчатке балетную залу.
Но Михаил не отвёл от неё взгляда.
- А вы, София? Ведь вы же так вдохновенно и увлекательно умеете общаться с незнакомцами.
- А что я? Я не стремлюсь стать, как они, императорской фрейлиной. Нас здесь готовят быть в семьях для мужчин гувернантками. Смысл жизни всех этих нравоучений – выйти замуж, нарожать детей или, если на это не способны, остаться при институте пепиньерками, чтобы дежурить и преподавать в младшем классе. А я не стремлюсь стать гувернанткой , придворной фрейлиной или выйти замуж. Я хочу быть независимой свободной женщиной! Я не хочу быть домохозяйкой и сидеть дома. Я буду работать, как мужчины, и сама себя обеспечивать!
- Браво, София! Я преклоняюсь перед вами и вашим выбором!
Михаил встал перед ней на одно колено и поцеловал ручку. Баронесса покраснела.
- Встаньте немедленно! Прекратите! На нас все смотрят! Меня накажут!
- Я не позволю! Я вас спасу! Вызволю отсюда! И мы убежим с вами на край света. В Америку! На дикий запад к индейцам.
- Я, между прочим, вам не кисейная барышня. Я лихо умею стрелять из револьвера и скакать по-мужски на лошади! В детстве меня папенька научил. Я – дочь офицера!
Михаил был опьянён сумбурной стихией безоглядной влюблённости, влюблённости ещё мальчишеской, платонической, но в которую уже проникали, отравляя её невинный цвет, яды плотских желаний. Он восхищался этой девушкой, её душевной красотой и изяществом, и той обворожительной, лёгкой грацией, с которой она улыбалась, танцевала, говорила, думала, выражала свой внутренний мир. Эта грация заполняла вокруг неё всё пространство, не давая возможность Тухачёву бесследно ретироваться или отступить. Он чувствовал, что это судьба, что это его половинка, что лучше девушки ему не найти, что именно с ней он станет тем героем, каким он должен был стать непременно в своих честолюбивых мечтах.
Он ещё говорил ей многое, какой-то сумбур, нёс всякую околесицу. Помнил потом, что говорил про эмансипацию женщин, про суфражисток, радикально добивающихся избирательного права для женщины в Европе, про парижскую и нью-йоркскую моду, про дамские облегающие сплошные купальные костюмы майо в виде коротких платьев, с лепесткообразными юбками, затянутыми в талии туго пояском и открывающими ножки до колен, про «Русские сезоны» Дягилева в Париже, про пьесу Оскара Уайльда «Саломея», выразившую чаяния нового века в восхищении женщиной, танцующей танец обнажённой, перед религиозным табу в виде усекновенной головы Иоанна Предтечи.
- В этом танце семи покрывал автор заложил сакральный смысл. Обнажение женщины в нём – это схождение вавилонской богини любви Иштар в подземное царство мёртвых, в страну без возврата, к демонице Эрешкигаль. Её демоны – грифоны, шеду раздевают прекрасную богиню и умерщвляют её плоть. Эта жертва всему миру, не ценящему любовь. Не смейтесь. Это глубокий смысл.
- Вы хотите сказать, если женщина раздевается перед мужчиной – это жертва богине любви?
- Именно! Святая жертва! Женщина, её тело – это алтарь языческого храма, на котором мужчина вершит свой древний ритуальный обряд вхождения в ворота богов. Вы знаете, что Вавилон по-шумерски, значит «Врата богов»? В женском теле как храме или алтаре это вхождение, влагание в себя чужой плоти, есть сакральный смысл всей жизни и мироздания. Об этом говорит современное искусство.
- О, Боже! – воскликнула девушка. – Господин юнкер! Вы же совращаете невинную!
- Невинную, да, но уже для брака совершеннолетнюю. В Российской империи, как вам известно, совершеннолетие определяется возрастом применения прав состояния. Для наступления уголовной ответственности, например, с десяти лет, для поступления на службу – с шестнадцати, для брака у мужчин – с восемнадцати, у девушек – с шестнадцати лет.
- Фи! Такой ранний возраст для брака – это какая-то пещерная дикость сродни африканским туземцам или самым отсталым аграрным странам. Насколько я знаю, женская половина в цивилизованной Европе и Америке не спешит вступать в брак ранее двадцати четырех годов, как на моей исторической родине во Франции.
- Это вы ещё не читали Шекспира, мадемуазель. В эпоху Возрождения в Италии, например, девы в тринадцать-четырнадцать лет уже выходили замуж и даже имели детей! Джульетте Капулетти не было ещё и четырнадцати, когда она влюбилась в своего Ромео.
- Но, как такое возможно?! Это безумие!
- Вы знаете, София, вы очень похожи на девушек с картин британского художника-прерафаэлита Джона Уильяма Уотерхауса, а это особенно любимый мною типаж. Как прекрасны и чувственно-лиричны его картины: «Волшебница Шалот смотрит на Ланселота» 1894 года написания; «Офелия» 1910 года, где на полотне явлена страстная бледная шатенка с малиновым ртом и цветками в волосах, в голубом длинном платье, похожем на ваше; картина «Судьба» 1900 года, а особенно «Эхо и Нарцисс» 1903 года, где изображена полуобнажённая нимфа, напрасно влюблённая и пытающаяся соблазнить сына бога и наяды, и, конечно же, его «Сирена», написанная около 1900 года, где изображена обнажённая русалка, сидящая на краю обрыва с лирой в руке и смотрящая вниз на тонущего моряка. О, сколько страсти во взгляде погибающего юноши! И как невинна она в своём наклоне тела и головы! Эти полотна волнуют, они насыщены чувственным желанием, налиты красками эротического восхищения обнажённым девичьим телом, подобно взгляду раннего Ренессанса или Древнего Рима и Греции.
- Однако, вы маститый знаток современного изобразительного искусства и мировой литературы, увы, мне, по причине цензуры, недоступных.
- Если вы пожелаете, я снабжу вас этой литературой! И Шекспира, и Уайльда пришлю вам в институт, не смотря на все запреты и надзирательство вашей цензуры.
- Но как такое возможно?! – ахнула ошарашенная всем только что услышанным девушка.
- Поверьте, я ещё тот конспиратор. Скажите мне откровенно, София, положа руку на сердце, а вам самой не хотелось бы хоть раз в жизни открыть и своё прекрасное тело, послужив натурщицей кисти художника или музой поэту, чтобы вдохновить влюблённых на чувства в будущих поколениях? Разве это не красиво - служить таким образом искусству, его благородным целям?
Невинная девушка вся покраснела.
- Откуда же вы знаете, что моё тело прекрасно, ведь вы его не видели?!
- Я чувствую это! Я вижу вас сквозь платье! И безумно хочу вас!
- О, Боги! – дева, дрожа всем телом, сорвала с рук перчатки, не зная, куда себя деть и сгорая от стыда и нового для неё, не знакомого ранее волнующего чувства томления где-то в глубине себя.
- Что вы говорите?! Это полное безумие! Сумасшествие какое-то! Вы предлагаете мне раздеться перед вами, чтобы вы оценили, похоже ли моё тело на образы тех русалок или дев с картин любимого вами английского художника?
- Это было бы счастьем моим, мадемуазель! Ради этого можно было бы и умереть! Отдать жизнь любви и красоте!
Девушка немного замялась, серьёзно обдумывая и решаясь на что-то.
- И всё же, как бы вы смогли передать мне интересующую меня литературу, запрещённую в стенах моего института?
- Поверьте, сумел бы! Ведь как-то революционеры провозят запрещённую литературу из заграницы и даже печатают здесь, в России, подпольно. А там вещи порешительней любовных ласк прописаны. Там призывы убить царя, как в 1881 году Александра Второго, и свержения правительства. Убили же они как-то премьера Столыпина, министра внутренних дел фон-Плеве и московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича?
- Да вы – дракон, господин юнкер! Демон, опаливающий меня огненным дыханием своего безумия. Вы безумны, молодой человек!
- Безумие мне вселяете вы, Милостивая государыня София Николаевна! Если я так ужасен для вас, я уйду немедля, не оставшись даже на ужин. Хотя мне некуда идти – казармы Семёновского полка, где нас, александровцев, разместили по просьбе начальника училища Геништы, закрыты до утра. Ну, так что ж! Буду слоняться и мёрзнуть до утра. От возникшей любви к вам я или сгорю совсем или замёрзну на лютом петербургском морозе с морским ледяным ветром в придачу. Последний акт моей трагедии жизни. Лёд и пламень сойдутся вместе, как у Пушкина в «Онегине», помните?
Тухачёв, отчаявшись, порывался было уйти, но София крепко взяла его за руку.
- Никуда вы не уйдёте, господин фельдфебель! Вы наломали тут такую кучу дров, смутили сердце невинной девушке, разбили её целомудрие мировосприятия, о каких-то содомских грехах поминали тут всуе, что теперь так просто, без объяснений наивная девушка вас не отпустит! Вам придётся перед ней объясниться! Ваше счастье, юноша, что сейчас в народе Святки, посему всякие ритуальные бесчинства, гадания на суженых, ряженье, посевание, колядование и прочая допустимы в сю пору. Завтра Васильев день. В эту ночь мы вольны гулять без запретов по всему институту до утра. Так что замёрзнуть вам нигде не придётся. И бдительность классных дам, как ущербный месяц, слаба в эту ночь. Но не подумайте, что здесь происходит шабаш ведьм. Не мы демоницы, а вы приносите всякую смуту и ересь в наши невинные кельи, поганите, искушаете пороками их.
София отвела Тухачёва в сторону, к окну, где за узорно расписанными морозом ледяными вензелями клубился в тёмно-синей мгле мрака стылый Петербург.
- Что вам лично нужно от меня, господин фельдфебель? Отвечайте девушке прямо, не юлите! – институтка напряглась в волнительном ожидании.
Михаил, томно глядя ей в глаза, произнёс: «Дорогая София! Как только я вас увидел и узнал вас из разговора во время танцев, я понял, что вы – богиня! Я вас полюбил и душой и телом! И отдаю вам навеки своё разбитое сердце!
- Но что вы хотите от меня взамен, безумный юноша?! – девушка вся трепетала в зыби волнений.
- Я хочу вашей любви! Хочу, чтобы вы тоже любили меня, как я вас! Я хочу видеть вас обнажённой, сметь касаться вас и любить! Откройтесь мне, явите свою наготу, подобно подлунной богине, которую узрел в каирской пустыне христианский философ и поэт Владимир Соловьёв! Помните, как у него об этом сказано в поэме «Три свидания»? Его Богиня Вечной Женственности – София Премудрость. Так вот, Софи, вы то же самое для меня!
…Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества
Я осязал нетленную порфиру
И узнавал сиянье Божества…
Я ей сказал: «Твоё лицо явилось,
Но всю тебя хочу я увидать.
Чем для ребёнка ты не поскупилась,
В том – юноше нельзя же отказать!»
… И в пурпуре небесного блистанья
Очами, полными лазурного огня,
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.
Что есть, что было, что грядет вовеки –
Всё обнял тут один недвижный взор…
Сияют подо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
Всё видел я, и всё одно лишь было –
Один лишь образ женской красоты…
Безмерное в его размер входило, -
Передо мной, во мне – одна лишь ты.
О лучезарная! Тобой я не обманут:
Я всю тебя в пустыне увидал…
В моей душе те розы не завянут,
Куда бы не умчал житейский вал.
Один лишь миг! Видение сокрылось –
И солнца шар всходил на небосклон.
В пустыне тишина. Душа молилась,
И не смолкал в ней благовестный звон…»
- Что вы делаете со мной?! – порывисто зашептала девушка. – Моё сердце сейчас колотится в груди, подобно этому благовестному звону, о которым вы тут декламируете!
И девица решительно потащила куда-то юнкера по длинному коридору.
- София! Куда вы меня тянете?
- В кастелянскую. Сегодня вместо кастелянши там дежурит одна очень хорошая моя знакомая пепиньерка. Она устроит такую возможность, чтобы мы остались наедине и смогли объясниться. А то вы тут, понимаете ли, разожгли в девушке пожар, а чем прикажете тушить пылающие паленья? Вы склоняете меня ко греху. Вы, словно тот демон искуситель, который совратил невинную Еву в райском саду. О, этот грех, сладкий и погубляющий, нестерпимо-желанный и завораживающе-влекущий! Вы пронзили мне самое сердце вашей ядовитой стрелой искушающих слов и распаляющих страсти образов, что я, словно Тамара из «Демона» Лермонтова, наверно, умру сейчас, но не прикоснуться к вам, словно мотылёк к убивающему его огню, уже не могу!
Девушка, зажмурив глаза и задержав дыхание, словно нырнув глубоко в воду, прильнула к юнкеру в поцелуе. Михаил тоже в порыве чувственной страсти потерял голову. Он чувствовал, как завладел сердцем и мечтами этой юной баронессы и что волнительное и заманчивое обладание её молодым и горячим телом уже не за горами. Он мысленно уже обставлял это долгожданное событие в красивый и поэтический антураж, как вдруг сзади по коридору затопали грузные шаги институтской воспитательницы и голос властный и суровый казённой инспектрисы оборвал всю их романтику момента.
- Молодые люди! Попрошу вас вернуться в залу! У нас здесь бал, а не уединённые свидания. Мадемуазель де Боде! С вами будет после отдельный разговор! А вам, молодой человек, я хочу напомнить, что вы были приглашены в институт благородных девиц, а не в бордель, прости меня Господи! Ну ка марш отсюда! Негодники!
И парочка порочных проказников, подгоняемая окриками институтской классной дамы, выпорхнула из своего любовного укрытия, устремившись в блистающий светом зал и оправляясь ещё в одежде на бегу.
На рассвете они прощались. Девушка вся дрожала от волнения и избытка чувств, была на грани истерики и чуть ли не в слезах о чём-то умоляла Михаила без умолку с затуманенными сумасшествием фанатичными глазами. Он успокаивал её убеждением, что временно надо остыть и вернуться к ежедневным своим обязанностям и занятиям, что надо с успехом окончить свои учебные заведения, обеспечив своё будущее, и уже после думать о дальнейшей своей любви.
Они условились и поклялись друг другу о том, что летом, после окончание их учёбы и выпуска, Михаил добьётся непременно зачисленияч в один из Петербургских гвардейских полков и они с Софьей, как он её любовно назвал на русский манер, сойдутся и будут жить вместе. Это безумие перспективы кружило им обоим головы, дурманило, хмелило сердца и толкала всей своей великой мощью инстинктов на осуществление задуманного.
Тухачёв уезжал из Петербурга в Москву счастливый, везя с собой на память о Софии незабываемой нежности поцелуи, натуральный аромат девичьего тела, необыкновенный, завораживающий её взгляд и личную фотокарточку институтки.