Легкие шторы ловили ветер из распахнутого окна. На стеклах играли блики полуденного солнца. Со двора доносился плеск фонтана. Где-то замирал смех. По подоконнику ползла муха. Рядом лежала газета, но он прибил ее рукой... слишком торопливо, слишком необдуманно.
Он поднес руку к глазам: худая, цвета старости и свечного воска она была пронизана синими жилками, а на ладони, между линией сердца и линией ума - пятнышко мушиной крови. Опустив голову он оглядел подоконник, подбирая взглядом изуродованное насекомое, и ему до боли захотелось исправить все, что было изломано в этом крохотном тельце, а потом забыть. Просто забыть, ничего себе не объясняя.
Он ненавидел свою память.
А память ненавидела его, стараясь подсунуть то, что время унесло прочь от всякой возможности исправить.
Она толкала его на улицы воспоминаний, вымощенные окаменевшей виной… и он бродил по ним до изнеможения, не в силах ничего изменить и зная, что двери милости и надежды для него закрыты.
Ноги под ним подкашивались, но послушно утаптывали старые прегрешения, а сгорбленные плечи смиренно несли неизбывный груз раскаяния.
Все, что он совершил, сея зло бездумно и бессмысленно, собиралось теперь перед ним в навязчивые видения, в призрачные образы стыда и позора.
Что-то неизъяснимо-горестное клокотало в нем, сокрушая усталый мозг и сжимая дряблое сердце.
Он непроизвольно поднимал руки, пытаясь отогнать назойливые воспоминания, но не мог… не мог отмахнуться от настигшей его правды.
Теперь, из угла своей старости, он смотрел на жизнь с какой-то отстраненной ясностью, с неумолимым знанием, к которому он никогда не стремился, но которое скрыто в каждом человеческом существе, даже с душой, обойденной ангелами и любовью… врожденное знание добра и зла, хранящееся в глубинной памяти и проходящее сквозь тела и столетия.
________
* Mea culpa (лат.) - "Моя вина", первая фраза покаянной молитвы.