СЛЕЗЛИВЫЙ ДЕНЬ
Пятница.
Мусульмане говорят «Суббота дарована иудеям, воскресенье – христианам, а пятница – мусульманам». А ещё у них в Коране написано «О вы, которые уверовали! Когда вас зовут на молитву в пятницу, проявляйте рвение в поминании Аллаха, оставив торговые дела». Вот интересно — торговые дела Кораном почитаются важнее всех других работ?
И, тем не менее, в пятницу работать можно. Тем более, что я ислам не принимала, я по-прежнему иудейка[1]. Хотя и светская.
Поэтому отдыхаю я в шаббат, а в пятницу завожу уборку в нашей с Ривкой и Симочкой квартире.
Начинаю с комнаты родителей. Там у восточной стены посредине комнаты, занимая её почти всю, стоит кровать мамы и папы. Мамино место со стороны окна, обращённого на север, а папино ближнее к входной двери. Даже после смерти мамы он всегда спал с этой стороны, обнимая мамину подушку. На его стороне стоит небольшой столик с компьютером на нём. Справа от него книжные полки. На нижней полке в круглых кожаных коробках разнообразные объективы. А над компьютером висит папин фотоаппарат Canon. Папа часто доверял его мне, и я с удовольствием фотографировала цветы и бабочек, наших кошек и собаку, море, восходы и закаты. Но после того, как папы не стало, я ни разу не взяла его в руки. Разве что пыль протереть на чёрной кожаной кобуре.
С маминой стороны огромное зеркало с длинной полкой под ним. На полке стоит мамин портрет, папиной работы. Папа любил проснувшись, полежать несколько минут в постели и любоваться мамой на этом портрете.
На южной стене висит большой плоский телевизор, который теперь некому включать. Да и что там кроме чтения Корана можно увидеть. Рядом висит ещё один портрет, на котором мама и папа вместе. Молодые и счастливые. Этот портрет повесили мы с Ривкой, когда папы не стало.
Ривка вышла на задний двор погулять с Симочкой, хотя бы полчаса. С собой взяли Патрика Второго, а в доме осталась Джесси Вторая. Джесси и Патрик — наши старенькие сибирская кошка и непонятной породы собака. Оба уже глухие, но каким-то образом знающие, что происходит на лестничной клетке и на улице. Ривка говорит, что Патрик всегда бежит к балкону, а потом к входной двери, даже если я только вхожу во двор. А ещё они понимают по губам. Потому что, если они расположены ко мне спиной, то хоть из пистолета стреляй — не услышат. Но стоит им повернуться ко мне мордашкой, они понимают всё, что я говорю. И Ривку тоже.
Джесси ещё и Симочку понимает. Стоит той начать кряхтеть, так малышка выражает желание покушать, котейка стремглав летит ко мне или Ривке, садится у ног, смотрит в глаза и мяучет. А если у Симочки болит животик, Джесси запрыгивает к ней в манежик, который нам подарила Эстер, дочка Хейди, укладывается малышке на животик и греет его. И, представьте себе, это помогает.
Что-то у меня сегодня настроение слезливое. А поскольку Ривка не видит, я могу позволить себе роскошь поплакать, хоть немного отмыть сердце и душу от скапливающейся черноты.
Сажусь на папину сторону кровати, смотрю на папы-мамин портрет и плачу. Господи, как же мы дальше жить будем? Пока папа был жив, он, несмотря на то, что журналистская работа для него окончилась, умудрялся подрабатывать.
Я тоже потеряла работу программистом. Изредка подрабатывала в чужих домах. Уборка, готовка, выгуливание собак, мытьё лестничных клеток. И пусть мы не роскошествовали, но и не голодали.
А теперь папы нет. Денег от моих подработок не хватает, поэтому я часто делаю вид, что не хочу есть и отдаю лучшие кусочки сестрёнке, ведь она кормящая мама. Ривка всё понимает, сопротивляется, кричит, но мгновенно замолкает, когда я нарочно грубо говорю: «Ри, заткнись! Это я не тебе. Это Симочке».
Конечно, я похудела.
Встаю с кровати и подхожу к маминому зеркалу. Критически смотрю на себя. Жгучая брюнетка с чёрными восточными глазами, а под ними тёмные полукружия, матовая смугловатая кожа, ныне посеревшая, полные губы. Говорят, что я в бабушку Беллу, папину маму. Она погибла в Глубокском гетто, под городом Витебск. Евреев там расстреляли и сбросили в яму. В том числе и всю семью папы.
Я видела бабушку на нескольких фотографиях в мамином альбоме. Но не находила сходства. Разве что губы одинаковые. Ну и нос. Прямой и с небольшой горбинкой.
А вот Ривка - копия мамы. Особенно это заметно на портрете, стоящем на маминой полке. Мама на нём сидит на стуле вполоборота к фотографу. Фотография цветная. Сквозь прозрачную ткань маминого платья просвечивает изящное, гибкое тело с очень белой кожей. Одна нога подвёрнута под стул, а вторая вытянута вперёд. Длинная, стройная, соблазнительная.
Я совсем не такая, как они. И ростом пониже и телом поплотнее. И грудь у меня большая, не то, что у Ри. Когда Ривка была маленькая, папа смеясь говорил на неё «Дрыщ. Глиста в обмороке». Всё переживала, что сиськи у неё никогда не вырастут. А выросла — прямо модель. Выше меня пальца на три, стройная, как пирамидальный тополь, гибкая. Она даже таэквандо занималась, когда училась в школе. И пацанов побеждала. К тому же блондинка, в отличие от меня и Лиоры — брюнеток, грудь у неё небольшая, но формой, как копия горы Фудзияма, крепкая и торчит. А ноги-то, ноги! Будто их токарь высшего разряда вытачивал.
Что же делать с работой? Подработок тоже не найти. Евреи боятся нанимать кого-то, а к арабам я и сама в служанки не пойду. По профессии работу только по протекции найти можно. Ведь бюро по трудоустройству теперь не существует, газет с объявлениями на иврите днём с огнём не сыскать, а явиться в фирму вот так, с бухты-барахты — мало ли на кого нарвёшься. И изнасиловать могут, а будешь сопротивляться — обвинят в чём-нибудь и повесят на подъёмном кране. Будешь хрипеть и извиваться в петле с горящими огнём лёгкими. Ещё и обмочишься, а то и чего похуже, публике на потеху.
Слава Богу, мне не довелось такое видеть, но я выводила Патрика Второго и женщина, у которой была собака породы хаска, присоединялась к нам. Она рассказала, что работает уборщицей на электростанции в Кейсарии. И там поймали несколько человек, причём не евреев, а арабов, которые что-то недосмотрели. Их повесили вот так, на подъёмном кране, во дворе электростанции.
Джесси, до сих пор лежавшая вверх животиком у моих ног, вскочила и метнулась к входной двери. Несколько минут тишины и дверь хлопнула. Голос Симочки, лай Патрика. Вернулись мои родненькие девочки, мои сокровища. А я тут рюмсаю[2] и до сих пор не убрала.
СИМОЧКА
Малышка ворвалась как ураган, и следом за Патриком побежала ко мне. У них было вечное соревнование — Патрик прижимался к моим коленям, а Симочка отталкивала его поседевшую морду, а если пёс не давался, всё же семнадцать килограмм не шутка, то хватала его за хвост и оттягивала от меня. Хвостатый весело лаял, но наверное небо обрушилось бы на землю, если бы он позволил себе сделать ребёнку больно.
— Мам Аня, мам Аня, — у неё получалось «маманя», — а Йохевед обзывает меня мамзерет[3]. А что это?
Вот только этого нам и не хватало!
— Хм, как же мне тебе объяснить? Это ребёнок, который родился от чужого дяди. То есть, его папа не муж мамы ребёнка. — я совсем запуталась.
— Не муж? — В голосе Симочки прорезались плаксивые нотки. — Как это не муж? Мой же папа Сёма муж мамы.
— Конечно муж! — Я вытерла слезинку, появившуюся в уголке глаза Симочки. — Просто он уехал очень далеко. Но обещал, что обязательно вернётся.
Личико малышки просияло, и она мгновенно забыв о своём маленьком горе, поскакала вместе с Патриком в нашу спальню, к Ривке.
Господи, как же нам уберечь это маленькое чудо до того дня, когда Семён вернётся! И вернётся ли он? Жив ли?
У МЕНЯ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН
У меня зазвонил телефон:
— Кто говорит?
— Слон.
— Откуда?
— От верблюда.
— Что вам надо?
— Шоколада.
Ох, ты ж чёрт! Это мне не снится, Телефон действительно звонит. Кому пришло в голову звонить в такое время? Ещё Ривку и Симочку разбудит! Номер смутно знакомый. Но не припомню чей. Ладно, отвечу.
Прокашлялась, потому что голос со сна почти пропал:
— Алло.
Из трубки:
— Хана, шалом! haим ат мэзаha оти?
Со сна медленно соображаю, что это на иврите: «Привет, Хана! Узнаёшь меня?» Ой, и голос узнала — Это же Джабарин, араб, с которым я тысячу лет работала в паре ещё до падения израильской власти. И тут же пугаюсь — араб, среди ночи…
— Машеhу кара? (Что-то случилось?)
— Хана это Джабарин. Ты не трусь, я сам боюсь, — он коротко засмеялся, — Просто у меня семья большая, а я бы не хотел чтобы хоть одна живая душа меня слышала.
Короче. У меня хорошая новость. У нас в Хеврат Хашмале проблемы. Помнишь, ты разрабатывала программы для секьюрити. Ну вот, когда тебя уволили, это всё заглохло. Где-то полгода или год никто и не вспоминал о них. А сейчас вдруг высшее начальство вспомнило, засуетилось и дало нашему боссу по чалме. Он попробовал молодых приспособить на это направление, но они не тянут. Я предложил своему боссу пригласить тебя назад. Но наш босс трусливый, — отказался. Тогда я рискнул, я же всё-таки араб, свой для них, и пошёл к начальству повыше. Слышишь меня? О-ни те-бя бе-рут! На пос-то-ян-но! — проговорил Джабарин по слогам, — Завтра за тобой заедет Ринат[4], на проходной скажешь, чтобы позвонили мне в отдел. Я выйду с пропуском для тебя. Никаких отговорок я не принимаю. Учти, я поручился за тебя. Бэсэдэр[5]?
Я промычала нечто невразумительное, не то «да», не то «нет», и Джабарин отключился.
Сон, как вода в сухой песок, ушёл напрочь. Как говорится: «Здравствуй что-то — Новый год». Я начну работать, а значит меня с утра до вечера дома не будет. Кто их кормить будет, кто покупать продукты будет?
Ой, стоп! А кто их кормил, когда я раньше работала? Не манной же небесной они питались. Ривка неплохо готовить умеет, зря я её что-ли учила? Взрослая деваха, как-никак тридцатник стукнул. Правда, тогда был жив папа и по магазинам ходил он. И Сёмка помогал, хотя его почти всегда не было дома.
Вспомнилось, как в июле мы отметили её юбилей. Одни девочки: Лиора, Ривка, я, Симочка и чёрненькая подружка Симочки Йохевед.
Я спекла торт «Катюша», Лиора притащила красную рыбу собственного посола и сделала несколько разных салатов. Мы запекли курицу в фольге, напекли половинок картошки в микроволновке. Стол получился на славу.
Вот только вина не было. Мы все, за исключением Симочки, конечно, обожали Martini Bianco со Schweppes-тоником. Но алкогольные напитки уже давно не продавались. Как оказалось, у арабов запрещено употребление алкоголя, а нарушители могут публично получить от сорока до восьмидесяти плетей.
Ну, на нет и суда нет. Зато был вкуснейший арабский кофе, который мы сварили, именно сварили, а не довели до кипения, с измельчёнными стручками кардамона и без сахара.
Ривка притащила из шкафа кальян, который курил её муж и мешочек с запасами чёрного муаселя[6]. Потом мы пили кофе маленькими, на один-два глотка, чашечками, по очереди затягивались из кальянной трубки и вспоминали, вспоминали. То смеялись, то плакали. Даже тихонько запели любимые папины украинские песни.
Под окном коротко бибикнула Ринаткина «Мазда 2». Я металась по квартире и не знала что надеть. Видно Ринат надоело ждать и она позвонила:
— Ты долго ещё копаться будешь?
— Я не знаю, что надеть. Надевать ли мусульманское платье, закутываться ли платком?
— Ат типша лэ-гамрей? (Ты совсем дура?). Надевай, что попало, что тебе удобно. Давай лети. Потому что опаздывать — вот это для них серьёзно.
Мы поехали.
Я не могла оторваться от пейзажа за окном. Боже, как же давно я не ездила в Хайфу! Как будто в прошлой жизни. Мост, который расширили ещё в еврейский период, развязка после него, ведущая к перекрёстку Хайфа - Тель Авив - Хадера. Естественно, светофор не работает. Да и если бы работал — новые «хозяева жизни» правил не соблюдают. Но сейчас раннее утро и машин не так уж много, так что Ринат проскакивает перекрёсток без проблем. Выезжаем на мою любимую скоростную Приморскую трассу. Педаль в пол и со свистом.
Здесь ехать легко: ни перекрёстков, ни светофоров, встречная полоса отделена бетонным отбойником, и мы начинаем говорить.
Правда, я давно не говорила на иврите, и сначала мне было трудно подбирать слова. Я запиналась, мучительно вспоминая, или подыскивая замену одного слова другим. Но постепенно забыла, что разговариваю на иврите, и мы болтали с Ритнатуш, как две сороки на заборе. Она рассказала мне все хевратхашмалевские и киббуцные новости, а из меня вытянула и о смерти папы, и о сёстрах, и о племяннице, даже о нашей собаке и кошке.
Кресло слегка массирует спину и кажется, что машина живая. Я по-прежнему не отрываюсь от пейзажа. Пять минут и вот он - кейсарский спуск напротив электростанции. Здесь самое тёплое море. Сегодня утро прохладное, над водой ещё не рассеялся ночной туман, и длиннейший причал теряется в нём, сливаясь с тихой утренней водой. Станция нарядно украшена миллионами огней, четыре её стройные трубы стремительно взлетают к небу, вдоль всей своей длины подмигивая давным-давно не летающим вертолётам, ранее каждый час контролирующим побережье, гирляндами разноцветных огней и прожекторами на самом верху.
Слева остается Кейсария, где жили когда-то римские кесари. Справа проплывает древний каменный водовод, "сработанный еще рабами Рима". Рядом на постаменте вздыбленная рыбацкая лодочка.
Дорога вырывается на широкое, ровное плато. Средиземное море убежало далеко влево, оставшись узкой, поблескивающей полоской, зато справа поднялись первые горные отроги Кармеля. Они тёмные, почти чёрные, а над ними уже занялась заря.
Жаль, что вы не видели израильскую зарю! Я вижу её каждый день, и каждый раз вспоминаю Б-га. Господи, Боже наш!!! Ты создал такую красоту! Такую гармонию! Как прекрасен созданный тобой мир! Как я тебе благодарна за то, что ты дал мне жизнь в этом мире, в этой красоте! Нет, это не просто розовая полоса на горизонте над горами. Это произведение искусства. Здесь представлена вся палитра красок - чёрные горы переходят в клубы розово-серого жемчужного оттенка тумана.
Туман двигается, сливается рекой по расщелинам, вздымается молочно белыми волнами, заливает прилежащие красно-коричневые поля. Где-то по краю гор круто к небу вздымается радуга.
А над уровнем тумана небо вовсе не голубое. Оно сиренево-бирюзовое, переходящее в яркую зелень, по которой плывут сине-серо-розовые облака. Нет, ребята, словами тут ничего не расскажешь. Это только видеть надо.
Горы вздымаются ещё выше, а над дорогой поднимаются клинья перелетных птиц. Огромные гуси садятся на воды прудов у города Зихрон Яков - Память Якова. На воде белой пеной кипят стаи цапель, чёрными тучками скользят по воде утки. Вот одна стая разом захлопала крыльями и трепещущей ленточкой поднялась в воздух. Лента, переливаясь и извиваясь, потянулась в сторону моря, временами переламываясь и превращаясь в клин, а затем снова вытягиваясь в ленту...
Однако! Ровно полпути проскочили незаметно. Поток автомобилей усиливается, и многие водители начинают наглеть.
Солнышко окончательно встало и безбрежное зелёно-голубое море полностью отделилось от синего неба. Облака ушли к резко выросшим горам справа, и теперь непонятно, где кончаются горные цепи, а где начинается полоса туч. Дорога плавно поворачивает в сторону моря. Горы, бегущие справа, вырастая на глазах, вдруг оказываются далеко впереди, причем уже поперек дороги. Мы мчимся к ним. Непонятно, как же проедем сквозь них? А на горах появляется белоснежная красавица Хайфа.
Справа вырастает стеклянная 30-этажная башня израильской электрической компании, в которой я работаю. Ринат сворачивает к ней и неожиданно мы оказываемся на городской улице.
Проходная. Почетный круг вокруг башни, и разгорячённая Мазда замирает напротив ворот.
К нам лениво выходит здоровенный охранник. Странно, он не в камуфляже, а в традиционной белой арабской одежде, на которой чёрной полосой выделяется автомат.
На чистейшем иврите спрашивает:
— Кто вы? К кому?
Ринат показывает свой пропуск, а потом объясняет кому позвонить насчёт меня. Охранник приказывает мне выйти из машины, затем щёлкает пультом и решётчатые металлические ворота съезжают в сторону, пропуская Ринаткину машину внутрь.
Я остаюсь стоять на жаре, а араб возвращается в кондиционированную проходную. Через стекло видно, что там у него свободные пластиковые стулья, на один из которых он укладывает свои ноги и звонит кому-то. Вот паразит! Хоть бы вынес один стул и предложил женщине сесть! Но немедленно одёргиваю себя: Как же, предложит, губы раскатала. Он из совсем иной цивилизации.
Ждать, к счастью, пришлось недолго. Из выреза на всю высоту тридцатиэтажного корпуса, в сечении напоминающего ракету с вырезанным носом, вылетел Джабарин. Он вынес мне разовый пропуск на три часа, и мы вошли внутрь.
А здесь почти ничего не изменилось. Только всё фойе по периметру обложено свитками молельных ковриков, а рядом с входом в столовую возвышение и микрофон на нём.
— Зэ бишвиль намаз (это для намаза), — шепнул мне Джабарин, — Я тоже молюсь здесь. А Дорон[7] и Ринат не ходят сюда, потому что они не приняли ислам. Кстати, ты не сильно откровенничай с Дороном. Хоть вы и проработали вместе достаточно времени, но он полностью переменился. Тот ещё подарок[8]. Лижет новому начальству задницу и стучит. «Есть у нас сомнение, что ты, мил человек, стукачок» — вспомнилась мне фраза из старого фильма «Место встречи изменить нельзя».
Мы с Джабарином ходили по кабинетам, где арабские начальники на довольно сносном иврите или английском разговаривали со мной. Удивило, что абсолютно все были одеты в строгие европейские костюмы, с галстуками, в начищенных тёмных туфлях.
Я подписала кучу документов для их службы безопасности. И, наконец, меня сфотографировали и на небольшом приборе создали пластиковое удостоверение с моим фото, надписями на арабской вязи, и моим именем и фамилией на английском и на арабском.
Затем мы поднялись на двадцать первый этаж и меня представили толстому арабу, который отныне становился моим непосредственным начальником, моим боссом. В отличие от других арабов, с которыми я сегодня беседовала, этот был хмурый, неулыбчивый. И одет он был в арабскую одежду: длинная белая рубашка до пола, белая вязаная шапочка-гафия, поверх которой повязан и укреплён чёрным обручем красно-белый клетчатый платок. Под ним массивные чёрные очки и огромный саблевидный кривой нос, который даст фору любому еврейскому «шнобелю». Расплывшийся, неприятный, он напомнил мне медузу, выброшенную на берег.
Первое, что он объявил громко, всему бюро:
— Услышу разговоры на русском, английском или любом другом языке, кроме арабского и иврита — уволю в тот же день.
Мне показали мой стол. Я чуть не рассмеялась — это был всё тот же стол, за которым я работала до увольнения. Знакомые царапины, и расположен там же — рядом с боссом, спиной к окну, за которым был знакомый мне вид — серпантин дороги, поднимавшейся на гору Кармель, увенчанную зданием одноименной больницы «Кармель».
Провожать меня пошёл всё тот же Джабарин. Мы вышли в фойе нашего, теперь уже снова нашего, этажа. Я не удержалась, чтобы не подойти к стеклянной стене, которую когда-то так боялась, взглянуть с высоты на море. Джабарин извинился, что не сможет отвезти меня домой в середине рабочего дня. А затем сказал, что у него есть сюрприз. Неужели сюрпризы этого дня ещё не кончились? — подумала я.
Мы вошли в скоростной стеклянный лифт и он нажал кнопку одного из подземных этажей. Когда лифт остановился, я поняла, что нахожусь на подземной стоянке. И это явно не была стоянка для рабочих. Потому что здесь стояли рядами новенькие машины. Kia, Mazda, Opel, Hundai, Nisan, Pegout, MG, Ford…
К нам подбежал молодой, довольно симпатичный парень, кажется араб, и спросил:
— Что господа хотят выбрать?
— Не господа, а госпожа, — поправил его Джабарин.
Я в недоумении взглянула на него:
— Что значит выбрать?
— Выбрать, значит выбрать. Ты выбираешь себе машину и её записывают на тебя. Понятно, что это не подарок, и с твоей зарплаты будут высчитывать какую-то сумму, но ведь надо же тебе ездить на чём-то на работу. На поезде и на автобусе сейчас не наездишься, да и ездят они нынче с такими нарушениями графика, что хас вэ-халила[9]!
Ха, выбери! Что я в машинах понимаю?
Я вспомнила, как Ривке на двенадцатилетие папа покупал ноутбук. Он долго рассказывал ей про объём диска, процессор, объём памяти. К нему подключился продавец, а Ривка слушала-слушала их и заявила: «Хочу розовенький!»
Вот так и я. Ходила-ходила между рядами, слушала пояснения Джабарина и Ахмета (я правильно угадала, что парень араб), а потом показала пальцем на Hundai i20 и сказала
— Хочу вот эту, беленькую.
Я где-то расписалась и через минуту, обнявшись на прощание с Джабарином, уже выезжала со стоянки, затем через проходную, злорадно бросив охраннику:
— Открой ворота, я тороплюсь.
Мои права были дома, но Джабарин сказал, что с такими номерами, как у меня, и надписью на борту «Palestine Electric Company — ;;;; ;;;;;; ;;;;;;» меня никто не остановит. А ещё он сказал, чтобы я не особо боялась угроз босса. На работу меня принимал не он, и увольнять не ему.
Скоро я была дома. Сказать, что Ривка и Симочка были поражены — ничего не сказать. Ривка была в шоке от моего рассказа, а Симочка прыгала вокруг машины, что-то пищала и хлопала в ладошки. Ри вдруг сказала:
— Надо же! Джабарин, араб, свой, а Дорон, еврей, чужой. Не понимаю!
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: http://proza.ru/2021/09/14/491
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Иуде;и — этнорелигиозная группа, включающая тех, кто был рождён матерью-еврейкой, и тех, кто обратился в иудаизм
2. Рюмсать (укр) - реветь, плакать, лить сопли
3. Мамзер (м.р.), мамзерет (ж.р.) — человек, родившийся в результате прелюбодеяния, которая по Торе карается смертной казнью
4. Ринат — возрождённая
5. Бэсэдэр (ивр.) — хорошо, порядок
6. смесь табачного листа и патоки, характерного чёрного цвета.
7. Дорон (ивр) — подарок
8. Здесь игра слов: имя Дорон имеет значение «подарок»
9. хас вэ-халила! — (ивритский сленг): не дай Бог!