Я изо всех сил противилась сну, боялась заснуть и вновь увидеть измазанный кровью клинок, две струи, ударившие чуть ли не на метр от обезглавленного тела. Я знала чьё это тело, и боялась, что на сей раз за ним последует моё.
С башни новой мечети, которую перестроили из бывшей синагоги чёрных евреев[1], мощные громкоговорители заорали призыв к ночному намазу[2]:
Аллаху Акбар. Аллаху Акбар. Аллаху Акбар. Аллаху Акбар.
Ашхаду эллэээ илэхэ иллэ-л-Лах. Ашхаду эллэээ илэхэ иллэ-л-Лах…
Я совсем не знаю арабского, потому что училась ещё в еврейской школе. Ну, кроме нескольких особо используемых слов. Для повседневных нужд таскала с собой Ривку, пока она ещё могла спускаться и подниматься на наш четвёртый этаж в старом доме без лифта.
Ри, Ривка[3], моя младшая сестра, успела окончить только семь классов той же школы «Явне», в которой училась я, но вторым языком изучала арабский. Так вот, я не знаю арабского, но это дикое завывание, повторяющееся пять раз в течение суток, невольно запомнила. А вот это «Аллаху Акбар» - «Аллах велик» вообще является для меня чем-то вроде фотовспышки в глаза, после которой начинаются красные полосы и пятна, и я вижу…
Меня растолкала Ривка:
— Ань, Анна[4], ты опять кричишь. Перестань, ты пугаешь меня.
Ох, я вся была в крови! Липкой, тёплой, страшной. Ухватила подол ночной рубашки и стала лихорадочно обтирать лицо. Но что это? - подол остался чистым. Видно, я всё-таки заснула, и в который раз мне приснилось то, что увидев раз наяву, я уже не смогу забыть никогда. Оно будет стоять перед глазами и днём и ночью. Но если днём я могла хоть как-то отвлечься, то во сне я была намертво парализована страхом.
Вскочила с кровати, побежала в ванную. Сбросила пропотевшую ночнушку и стала под прохладный душ. Понимала, что схожу с ума, но боялась опустить глаза вниз и увидеть в поддоне миклахона[5] розовые завитки крови, струящиеся в сторону стока. Набралась храбрости, глянула - нет, всё чисто.
— Ань, Ань, - забарабанила в дверь сестра, - кажется у меня началось.
— Сейчас, Ри, потерпи секундочку, я только вытрусь.
Послышался стон:
— Ммммм, буду биться головой в эту проклятую дверь! — И вправду послышались удары.
Я голая выскочила из ванной и заметалась в поисках одежды для себя и для Ривки. Ведь в больницу надо было идти пешком, а это около двух километров. Будь это лет десять назад, я бы срочно вызвала скорую, но вызвать амбуланс с красным полумесяцем для неверного - в лучшем случае быть избитой, а о худшем я даже думать боюсь.
У нас всё было заранее приготовлено, но сейчас, в состоянии стресса, ни я, ни Ривка не могли вспомнить, где что лежит. Но вот последняя деталь Ривкиной одежды - тёмно-коричневая хламида надета, поверх неё короновирусная маска, голова обвязана платком, так что волос не видно, и я тяну тяжёлую сестру к выходу. Хламида в какой-то мере скрывает огромный живот.
Ри вырывает руку и хохочет:
— Анька, дура, ты что, так и собираешься идти со мной в одном полотенце и босиком?
Боже, вот дура! - Я ударяю себя ладошкой по голове.
Наконец выходим. Я держу Ривку под руку, а она боком спускается по одной ступенечке, уцепившись за проржавевшие от старости и соли поручни. Левую ногу вниз на ступеньку, правую приставить, левую вниз, правую приставить. Я стараюсь поддержать её морально и считаю:
— Осталось шестьдесят две ступеньки, шестьдесят одна, шестьдесят, пятьдесят девять… Ну вот, уже только тридцать осталось, половину ты прошла. А помнишь, здесь висела Лиорина картина?
— Ты что, Ань, издеваешься надо мной? Да мне на эти стены изрисованные всякой гадостью и арабской вязью, на наш обоссанный и обгаженный подъезд смотреть противно. Сами же здесь живут и сами гадят. Собаки и кошки более чистоплотные, чем они. Зато подмываются, как посрут, из бутылки, чистюли грёбаные.
— Тссс, тише! — прошипела я, — а вдруг кто-то из них услышит. Беда будет.
— Эти твари русский не понимают.
— Ри, да у них каждая третья жена — русская. И некоторые учились в России. И иврит они знают. Так что будь поосторожней. Помни, что случилось с папой. — Меня снова затрясло. Я даже перестала считать.
В молчании мы спустились на этаж карка[6], и вышли во двор. Цвели кусты олеандра и гибискуса, сквозь огромные трещины в старом асфальте повылазила высокая трава. Вдоль домов стояли машины. О, это было интересное зрелище. Часть машин - новенькие, дорогущие, с зелёными номерами[]. Правда, таких всего три-четыре. Большинство - старых, облезлых, битых, некоторые с оторванными бамперами, крыльями, с битыми фарами. Когда-то на лобовых стёклах красовались разноцветные наклейки пройденных тестов с цифрами годов, но уже давно никто никаких тестов не делает, правил на дорогах никто не соблюдает. Кроме того - несколько сгоревших машин - одни чёрные остовы, которые никто никуда не забирал. Среди сгоревших и папина Субару.
Как и в начале двадцатых годов, на капотах и крышах машин коты и кошки. Новые хозяева жизни ненавидят их, считают нечистыми, молодёжь всячески издевается над ними, сжигают, убивают камнями, давят машинами. Но поскольку кастрацией уличных котов давным-давно никто не занимается, рождаемость пушистиков восстанавливает и даже умножает их поголовье. Про себя я подумала: также, как и рождаемость новых арабов. Ох, как когда-то в быт вошел термин ‘новые русские’, так сейчас ‘новые арабы’.
Наш двор — шесть четырёхэтажных одноподъездных домов, по три с каждой стороны двора. Когда-то они были весёлого жёлтого цвета, а ныне верхние этажи в чёрных подтёках воды и плесени, штукатурка во многих местах обсыпалась и там серые пятна голого бетона, разнообразной формы. Вон то пятно похоже на огромную медузу, а это - крокодинозавр. Больше всего мне нравится пятно на торце дома напротив. Оно в точности напоминает куклу Барби. Даже глаза есть и нос от проглядывающей ржавой арматуры.
— Ри, как пойдём? По улице или напрямую, через поле вдоль Прибрежного шоссе?
— Какое через поле! Я там точно сковырнусь. Давай пойдём по улице, хоть и дальше, но еврейские тротуары[8] всё же ровнее и удобнее.
И мы пошли. Вернее поплелись. Вышли на прямую, как стрела дорогу к морю. Если честно, нынешний вид улицы ничем не отличается от бывшего в начале двадцатых. Только раньше хозяева магазинов были в основном кавказские евреи, а ныне арабы, в своих тюрбанах и халатах. Да ещё продавцы не имели привычки орать, зазывая в свои магазинчики покупателей. Но, точно как и когда-то, машины паркуются, наплевав на всякие правила и не заботясь ни о ком, кроме себя. Образовывая заторы и заставляя неудачников жать на клаксоны. Некоторые торгуют прямо из машин, кроме-того появилось множество торговцев «со стула», как я их называю. Принесут с собой стул, усядутся посреди тротуара, разложат под ногами товар и вплетаются в общий ор. Именно, что не хор, а ор.
У Ривки снова схватки. Она еле сдерживает стон. Я усаживаю её на бетонное основание столба напротив бывшей детской площадки. Слава богу, здесь почти нет арабов, иначе… Я никогда не додумываю, что было бы «иначе». Потому что страшно.
Ривка начала стонать и я, чтобы отвлечь её, спросила:
— Ри, а помнишь, как я когда-то водила тебя сюда гулять после школы? Тогда здесь не было туалета, и детишки бегали в кусты. Но со стороны дорожки, по которой всё время ходили люди, всё было видно. И ты отказалась туда идти. Но больше спрятаться было негде, и ты укакалась. Пришлось потом отмывать тебя водой из питьевого фонтанчика. А когда мы пришли домой, тётя Саша спросила тебя: «Ривка, а почему у тебя штаны мокрые?». А ты подняла важно ладонь и объявила: «Была проблема, но мы эту проблему с Аней решили».
— Анька, блин, не смеши меня, а то рожу прямо здесь!
И мы снова поплелись. Мимо бывшего матнаса[9], который какой-то богатей перестроил во дворец с башенками и галереями, как из сказки тысяча и одна ночь, до кикара[10] с облупившейся фигурой серфингиста, мимо более-менее новых высоток, потом через мост над Прибрежным шоссе, по разбитой дороге вдоль дюн. С остановками, с матами (простите нас женщин), мы наконец добрели до въезда в больницу.
Слава Богу, схватки у Ри ненадолго отступили и мы идём достаточно быстро. Стараемся держаться подальше от края дороги, чтобы не рисковать попасть под колёса мчащихся машин. Впрочем, в этот ранний час их ещё мало.
Когда-то, увидев женщин, еврейские водители обязательно остановились бы и предложили тремп[11]. Нынче же женщина считается ниже скота. К тому же выходить из дома без сопровождения «господина» небезопасно. Могут убить, изнасиловать, или, что хуже всего, искалечить и изуродовать.
Вот и ворота в больницу. Шикарные, сплошь стеклянные здания, арабы содержат в неплохом состоянии. Хоть на это ума хватило. Впрочем, как там внутри, я не знаю, ведь с начала исламского переворота я здесь ни разу не была. В глаза бросается, что клумбы на огромной территории больницы, давно поросли сорняком.
Как и десяток лет назад, в каменной постройке на въезде сидит охранник. Он в камуфляже и с калашниковым[12]. Почему-то они прямо влюблены в российское оружие. Наши стояли с пистолетами или с коротенькими автоматами, уж не знаю, как там они назывались.
Это чучело что-то гортанно говорит. Вот только я не понимаю что, а Ривка в данный момент мне не помощница. Она совершенно выбилась из сил и только подвывает. Я показываю ему на Ривкино пузо, а потом складываю руки так, будто укачиваю младенца. Он почему-то злится и складывает ладони раскрытой книжкой, будто собирается молиться. Может у них сейчас время молитвы?
Ривка сквозь зубы говорит:
— Ему нужны наши теудат зеуты[13]. А мы взяли их?
— А. Да, конечно, сейчас.
Я роюсь в сумочке и достаю наши серовато-синие израильские удостоверения. Они давно уже просрочены, но арабам на это наплевать. Им лишь бы знать вероисповедание. Ведь все, кто принимает ислам, получает новые удостоверения личности с обложками другого цвета. Протягиваю удостоверения охраннику. Он берёт двумя пальцами, будто это какие-то нечистоты, и, даже не заглянув внутрь, вдруг швыряет наши удостоверения на дорогу, под колёса машин. Я бросаюсь их подобрать, а охранник крутит пальцем круг в воздухе, а затем показывает нам в обратную сторону. Мол, разворачивайтесь и убирайтесь.
Ривка пытается ему что-то сказать, но этот гад поднимает автомат и громко произносит «Пу! Пу!». Затем, видя наш испуг, хохочет во всё горло.
Делать нечего. Мы уходим, а я оборачиваюсь и бросаю по-русски через плечо:
— Ты сука! И мать твоя сука! Отольются волку овечьи слёзки!
Ривка дёргает меня за руку:
— Ань, заткнись, ладно? Даже если он не знает русский, по интонации слышно, что ты матюкаешься. Пристрелит нафиг, и ничего ему не будет.
И мы снова со скоростью черепахи двигаемся в сторону наших домов, которые отлично видны отсюда. Вроде и близко, но как же далеко. Конец забора больницы, дальше дюны, и вдруг Ривка ойкает. На растресканном асфальте у неё под ногами расплывается мокрое пятно. Зная, что горожу несусветную чушь, я говорю сестричке:
— Ри, детка, потерпи родная! Ещё полчасика и мы дома.
Хотя, чем нам это поможет — даже не представляю. Ривка снова начинает завывать, затем становится на четвереньки и быстро ползёт в сторону от дороги, по песку и жестким стеблям, в дюны. Я бегу за ней и тоже вою от страха. Ведь я никогда не принимала роды, и сама не рожала.
Сзади раздаются два коротких «бип, бип», затем хлопает дверь машины и мужской голос негромко окликает нас: «Дженчин, стойте!» Я оглядываюсь и в ужасе вижу мужчину в белом халате, поверх которой надета ярко-зелёная накидка с надписью на арабском и красным полумесяцем. Он гонится за нами.
— Дженчин, стойте! Не боится меня! Я есть ваша друг! Я вам помочь!
Он догоняет нас. Ривка останавливается и заваливается набок, пытаясь подтянуть колени к животу. Мужчина командует, обращаясь ко мне:
— Тебе снимать паранджа[14], а её положить на паранджа. И он снимать снизу всё. А потом ты смотреть ему глаза и говорить «Дышать, дышать» и показывать как дышать много в себя и из себя. Я бистро, я сичас. — И он опять убежал к своему амбулансу.
Через пару минут вернулся, ведя с собой медсестру, примерно моего возраста. Мне было не до разглядывания этих людей, но в глаза бросилось чисто славянское лицо. Круглое, обрамлённое светлыми волосами, с голубыми глазами. Они принесли воды, и полотенца, и ещё что-то. Женщина на чистейшем русском языке сказала Ривке:
— Ну что, милочка, рожать сейчас будем. Обычно, когда роженица тужится, я говорю ей, что можно кричать. Но ты уж потерпи, родная. Иначе нам всем конец. На, засунь себе в рот вот эту палку и крепко её прикуси.
Обессилев от страха, я присела на песчаный холмик. Но женщина строго глянула на меня и приказала стать рядом. Я помогала ей, подавала что-то и вдруг из-под поднятых коленей моей сестры раздался писк, будто мяукала кошка. А затем мне вручили, нет, не ножницы, а нож. Я перерезала пуповину, и мне на руки положили что-то сморщенное, красное. Медсестра обмыла этот чудо прямо из бутылки и вручила мне:
— Держи. Это девочка. Кто она тебе, внучка или племянница?
— Племянница. Кажется.
Медсестра смеётся:
— Так кажется, или точно племянница? Ладно. А теперь живо в машину, пока никто не настучал на нас. Салем, хватай на руки роженицу, с носилками некогда возиться. Вперёд, вперёд!
Езды всего десять минут, но эта чудо-женщина успела рассказать мне, что она родом из Украины. Зовут её Люба. Училась в ДГМУ[15]. Там познакомилась с Салемом и влюбилась. Они поженились в Днепре, а потом она с мужем приехала в Палестинскую автономию, и они поселились рядом с родителями Салема. Население в посёлке было смешанным, там даже жили несколько еврейских семей, но когда начались арабские беспорядки, эти семьи вырезали. Не пожалели ни женщин, ни детей. И тогда родители Салема посоветовали сыну увезти свою русскую жену, хотя она и приняла ислам, туда, где их никто не знает. Один из знакомых родителей, помог им устроиться работать на амбулансе.
Мы подъехали к нашему дому и Салем с Любой о чём-то стали совещаться на арабском. Потом Люба сказала:
— Есть проблема. Здесь Салем не может занести твою сестру в дом. Араб и еврейка, сама понимаешь. Есть ли у вас соседи, которые могли бы помочь?
Отозвалась Ривка:
— У нас в подъезде только две русские семьи. Наша, и на третьем этаже — муж, жена и взрослая дочь, бывшая полицейская. Муж, я точно знаю, ни за что не согласятся. А вот на втором этаже живут эфиопы[16]. Они очень хорошие люди. Всегда помогают нам сумки тяжёлые заносить на наш этаж, и всегда спрашивают, как я себя чувствую. Конечно, силёнок тащить меня на руках у них не хватит, а вот поддержать под руки и помочь подняться -- точно смогут. Ань, ты же знаешь о ком я. Сходи к ним.
Ривка была права. Мужчин, правда, дома не было, но Эстер и её мать Хейди, великолепно справились с задачей. Я вернулась в машину, обняла Любу, пожала руку Салему, забрала нашу кроху. Наши спасители уехали.
Несколько дней Ривка приходила в себя. Нас постоянно наведывала соседка Хейди. Учила, как обращаться с малышкой, как кормить её грудью. Слава Богу, грудь у сестрёнки всегда была наполнена молоком. Как не допустить мастита. Ведь я в таких делах была полный профан.
Всё это время мы называли девочку «ребёнок», «малышка». Но Хейди сказала, что это не очень хорошо, и ребёнку следует дать имя. Существуют различные традиции. Некоторые дают девочке имя в ближайший день, когда в синагоге читают Тору, т.е. в йом шени (понедельник), йом хамиши (четверг) или в шаббат (субботу).
Ривка расплакалась и сказала, что они с Сёмой мечтали о мальчике и хотели назвать в честь обоих дедушек (заль[17]). Ведь и нашего папу и папу её мужа Сёмы звали Самуэль[18]. Но родилась девочка, а они с Сёмой как-то не подумали об имени для девочки.
В моём программистском мозгу что-то щёлкнуло и пришло мгновенное решение. Давай назовём малышку Симха[19], Сима. Ведь наша мама Нава[20] всегда звала так папу. И на Сёма немного похоже. Вот и будет и в честь дедушки Симы, и в честь папы Сёмы.
Ривка, поддерживая головку своей девочки, подняла её высоко над головой и торжественно произнесла:
— Нарекаем тебя именем Симха! Пусть оно принесёт тебе и нам радость.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: http://proza.ru/2021/09/11/675
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Чёрные евреи - имеется ввиду эфиопская община
2. Намаз – основная форма поклонения в исламском вероучении. Ежедневно верующие обязаны совершать пятикратную молитву.
Утренний ритуал поклонения именуется в исламе фаджр
Полуденный – зухр
Послеполуденный – аср
Вечерний – магриб
Ночной – иша
3. Ривка в Торе – одна из четырех праматерей, жена ИЦХАКА и мать ЯАКОВА
4. Анна, Хана — милостивая, благодатная, радость
5. миклахон (ивр.) - душевая кабинка. В простейшем случае это фаянсовый поддон, огороженный непромокаемой занавеской
6. кАрка - нулевой этаж на уровне земли
7. зелёные номера - номера арабских машин
8. Еврейские тротуары — имеется ввиду тротуары, выложенные в конце 2010-х годов из красных и жёлтых литых каменных блоков размером с половину кирпича
9. Матнас — центр культуры, юношества и спорта
10. Кикар — круглая площадь где машины движутся по кругу, и где не нужен светофор
11. Тремп — в Израиле это абсолютно добровольная и бесплатная подвозка попутчиков, подобраных на дороге или на специальных «тремпиадах»
12. Калашников - автомат российского производства
13. теудат зеут - израильское удостоверение личности, внутренний паспорт
14. Паранджа, бурка — халат с длинными ложными рукавами и с закрывающей лицо волосяной сеткой
15. ДГМУ - Днепровский государственный медицинский университет
16. Эфиопы — имеется ввиду евреи, выходцы из Эфиопии. Район Эзорим в Гиват Ольге место компактного их проживания
17. Заль — ивритская аббревиатура - зихроно ле-враха — благословенна будь его память
18. Самуэль, Шмуэль — слышащий Бога
19. Симха — радость
20. Нава — Красивая