ГЛАВА 10
На следующее утро я, не откладывая дела в долгий ящик, двинул с докладом к Славику на «конспиративную точку» и застал его там, целующимся со своей женой Тамарой. Нимало не смутившись, красавица Тома благожелательно улыбнулась мне, махнула рукой мужу, и сказав: «Вечером договорим!» — ускользнула в приоткрытую дверь. Минут пять я смотрел ей вслед, не в силах произнести ни слова.
Дело в том, что я люблю Тому. Не ждите от меня долгих рассказов об этой любви, о том, как она родилась, как продолжалась, и почему я ни разу ни словом не объяснился с этой светлой (в смысле, светящейся), лёгкой, благоуханной, благозвучной…
Нет, оставим эту тему. Я пришёл к Славику.
И чётко, кратко, по-военному и не без злобы доложил ему о преступных действиях Рулецкого.
— Понимаешь, Славик, — сказал я. — Мне, в сущности, не известно, к чему может привести хрупкий молодеющий организм такая сильная встряска, как секс. Может быть, ничего худого и не будет, — в конце концов, дело естественное, житейские. Но с другой стороны, сегменты человеческой ауры — вещь не стабильная, подверженная колебаниям, и если ритм одного сегмента начнёт накладываться на ритм другого…
— Понятно, понятно… — пробормотал Славик, в глубокой задумчивости гладя свою белобрысую голову. — Так или иначе, а Рулику не поздоровится. Будет ему подарок к свадьбе… А в остальном…
Калинкин замолчал, тяжёлым, недобрым взглядом уставясь в выцветшие глаза Магомаева-Зыкиной. Он долго размышлял, а я терпеливо ждал. Наконец, Славик изобразил на пухлом своём лице кроткую покорность судьбе и со вздохом произнёс:
— Ну что я тебе скажу, Дроныч… Ладно… Пусть будет, что будет… Я вот о чём подумал: так или иначе, а дело Петровны, — это у нас даже не эксперимент, а только подготовка к нему. Это мы для себя — только для себя! — проверяем: сработает? не сработает? Сработало? Отлично! Теперь приступим к настоящему эксперименту. Тщательно выберем старуху, — такую, чтобы в молодости была настоящей красавицей (превращение должно быть эффектным, — да?!), начнём её обследовать, каждый день ставить её градусники, мерить давление, вес, рост, размер ноги, талии, бюста… Ну и всё, что положено… Всё запишем в тетрадочку аккуратненько. Потом мы эту бабусю облучим, и опять начнём всё измерять, записывать… Фотографировать её будем каждый день… Чтобы всё было задокументировано! И потом мы всю нашу писанину представим кому надо! И будет у нас дело хорошее! А что Петровна? — да тьфу на неё! Нравится ей Мишка, — ну и пусть забирает себе Мишку! А если она надорвётся от мишкиной любви, — значит такая её судьба. Всё равно ей помирать было не сегодня — завтра, а так хоть свет какой-то увидит перед смертью. Вот и всё, на этом и порешим. Деньги у тебя не кончились? Добавить не надо?
Я слушал Славика и даже понимал смысл его речей, но ничего, кроме Томы ни в голове моей, ни в сердце не было. Только она — лёгкая, цветущая, дивная, дивная…
ГЛАВА 11
Рулецкий и Петровна прежде похода в загс решили устроить нечто вроде помолвки: некий скромный праздник для своих, — не в главном городском ресторане «Свирь», а в небольшом, любимом Руликом кафе. Это заведение называлось у нас «Кабанами». Почему — я не знаю. Старый-престарый дом на углу Еловой и Комиссара Потапова, построенный, как говорят, ещё до войны, и ни разу с тех пор не чиненный; нижний этаж его занимали «Кабаны». В советское время здесь был щербатый жёлтый кафель на стенах, смиренные тонконогие столики, мокрый пол, серый потолок. Потом, в новые времена в «Кабанах» сделали евроремонт, но так как здание в целом сохранило девственность, евроремонта хватило не надолго, и вскоре «Кабаны» стали ещё страшнее, чем были в брежневские времена. Всё же круг завсегдатаев этой пивнухи не сужался; Рулецкий в него входил, я же и носа в «Кабаны» не казал: умудрился прожить до двадцати пяти лет, так ни разу и не ознакомясь с этой нашей достопримечательностью. Пришла пора наверстать упущенное.
Рулецкий снял целый зал (а в зале было метров тридцать, не больше), выстроил все столики (деревянные, тяжёлые) в один длинный стол и широко пировал за ним со всею своею дружиною. Собственно, я впервые узнал о том, что у Рулецкого есть своя дружина. Возле Славика он обычно крутился в единственном числе, ни на шаг от него не отходил, — и откуда бы тут взяться дружине? — но вот они, сидят, человек двадцать, и все рады попраздновать в сени рулецких крыл, попить его водку, пожевать его шницеля. Кое-кого из дружинников я знал, с кем-то вместе учился, и каждого хоть раз да видел на наших улицах, — всё это наше народонаселение, неказистое, не франтоватое, не то, чтобы очень нетрезвое, но гордое и уверенное в собственной устойчивости. Рулецкий между ним был скорее чужим: не врастал в нашу землю и не вырастал из неё.
Играла музыка: чей-то старый кассетник, «китайский батон» не чётко и не громко хрипел то ли Высоцкого, то ли Розенбаума. Дружина молча поедала закуски, а в стороне от стола, на пятачке, освещённом самой большой в заведении люстрой плясали Рулецкий и Петровна.
Они были счастливы, как Дафнис и Хлоя. Петровна, бледная до синевы, дурная от радости, в чёрном коротком платье, — она пыталась выплясать то, что когда-то в детстве видела на праздничных гулянках; Рулецкий, похожий на деревянного Буратино, выкаблучивал то, что ему представлялось русской пляской. Неуклюжие, всклокоченные, хохочущие до визга, до удушья, они то и дело падали друг другу в объятья посреди своей разухабистой пляски, и мимо этих объятий пролетали, тыкались в стены, в колонны, грохались с размаху на колени… Гости смотрели на них лениво и неодобрительно, — впрочем, кто-то пытался хлопать скользкими от куриного жира ладонями.
Я присел с краю стола, мне тотчас придвинули полную тарелку и полную рюмку, я чего-то отхлебнул, что-то откусил, не сводя глаз с Петровны и её кривошеего друга; кто-то за столом всё ещё одиноко хлопал плясунам, кто-то беседовал о своём, градус был ещё очень и очень низким, и никто не спешил его повысить; наши влюблённые в этом обществе казались неприлично пьяными.
— Привет, — сказал мне какой-то мой одноклассник, имени которого я сейчас никак не могу вспомнить, — Я чё-то не пойму: это свадьба, или как? Чего тут Рулик учиняет?
— День рожденья, — объяснили ему с другого конца стола.
— У Рулика?
— У бабы его.
— А баба — кто? Из центра?
— Нет, соседская, заозёрная.
— Ты её знаешь? — спросили у меня.
— Ещё бы! Это моя дочь! — ответил я.
Недоумённое молчание длилось с минуту, потом от меня решили отстать подобру-поздорову и вновь занялись закусками.
— Ей сейчас лет тридцать? — ко мне кто-то подсел; я обернулся и увидел Славика.
— Двадцать семь по моему счёту, — слукавил я: таких точностей мне, разумеется, взять было неоткуда.
— Ну да… Примерно так… — Славик задумчиво уставился на несуразно развесёлую Петровну. Судя по всему, он пытался оценить мой товар, гадал, не хочу ли я всучить ему что-то некондиционное. Меж тем Петровна схватила со стола крошечную бумажную салфетку и, размахивая ею, как платочком, принялась по-козьи скакать перед нами. Я захлопал, в полголоса приговаривая: «Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем! И ножками подрыгаем, подрыгаем, подрыгаем!» Она решила, что я пою для неё и принялась подпевать на удачу:
— По-шёл пля-сать! —
Только пол хру-стит!
Моё дело молодое,
Меня Бог простит!..
Задела ногой стул, тот взлетел, ударил кого-то по коленке, несчастный взвыл, вскочил и, держась за ушибленное место, принялся скакать рядом с Петровной. Плясунья обрадовалась и на радостях вспомнила ещё одну частушку:
— Пошли, девушки, купаться
На реку студёную!
А кто плавать не умеет,
Тую сразу утоплю! Эх! Эх! Ой!
— Ну, давай ещё! — сказал я. — Не стесняйся.
— Я по первому снежку
Бежала к милому дружку… Э-э-э… Как же там…
Погоди, не падай, снежок… Нет, не так… Тьфу, всё позабывала!
Она лихо плюнула, попав мне на брюки, и упала на освободившийся стул. Рулецкий, до сих пор плясавший что-то вроде матросского танца «Яблочко», который мы с ним учили в детском саду, заметил, что о нём забыли, и скромно пристроился рядом.
— Эй, Андрюшенька, хорошо-то как, сыночек ты мой! — из глубины души выдохнула Петровна и боднула лбом моё плечо в знак признательности. — Миха! Руля! Ты где там спрятался? Иди ко мне, любимчик! А, вы тоже здесь, Вячеслав Павлович? Здравствуйте, голубчик.
Увидев Славика, Петровна попыталась чинно подобраться, поджала губки, одёрнула юбку, но вышло это у неё как-то фривольно.
— Хорошо поёте, Александра Петровна! — веско заметил Славик. — Не хотите профессионально заниматься? Я могу устроить… У меня связи кое-какие ещё остались. Направим вас на Всероссийский фестиваль…
— Хочу. На фестиваль хочу! — с готовностью согласилась Петровна, — Вот свадьбу с Руликом сыграем, — тогда пожалуйста. Вы человек солидный, уважительный, — с вами хоть даже на фестиваль! Я только песни-то все позабывала! Я их и не пела никогда, — так только, потихоньку, когда батюшка не слышит. Послушаю, как люди на улице поют, — запомню, и потом пою про себя.
— Я вас новым песням научу! — пообещал Славик, вкрадчиво улыбаясь.
«Ну что ж, она счастлива, — подумал я, — это главное. Что с того, что Рулик, а не Ален Делон? Почему я думал выдать её за Алена Делона? Рулик — не самый плохой из людей, он не пьёт, не гуляет, он спортом занимался когда-то… И ему, инвалиду, тоже нужно, чтобы о нём заботились. А она будет заботиться: вон как светится от счастья. Влюблена!»
Петровна сидела за столом, развалясь на стуле, обмахиваясь салфеткой и глупая счастливая улыбка всё никак не могла сползти с её бледного лица. Почему она такая бледная? Она же пила и плясала как ненормальная, — она же должна была раскраснеться?
От стола поднялся кто-то высокий, рыжий, подгрёб к нам, поклонился этак по-светски (в своём понимании) и прорычал:
— А это… потанцевать с невестой можно? Михаил, разрешаешь?
— Так я же устала! — удивилась счастливая Петровна. — Куда ж мне ещё плясать? Ну, ладно, давай!
— Не, подожди… — Рулецкий нахмурился и почти грубо толкнул Петровну обратно на стул. — Серый! — обратился он рыжему. — Куда ты прёшь? Тебе только с медведями танцевать. Иди, ешь свою водку и не придумывай!
Каков он стал! Строгий, деловой! Не хуже Славика.
— А чё, нельзя что ли? — мрачно удивился рыжий. — Потанцевать с невестой нельзя?
— Да можно! Чего ж нельзя-то! — взвилась со стула Петровна. — Он же просит!
— Мало что он просит. Он уже расхотел. Всё. Он сейчас уйдёт. Серый, ты понял? Ты уже ушёл. Я тебя уже не вижу.
— Да я потанцую чутка, — настаивал рыжий Серый. — Я ж не съем её, не обижу. Чего ты жадничаешь-то? Ты другу разрешить не хочешь потанцевать?
— Друг? Уйди, друг! Таких друзей… выражаться не хочется при дамах… в музей таких друзей, в общем.
Но рыжий не уходил. Он зловеще молчал и водил взглядом от Петровны к Рулецкому и обратно. Народ заинтересовался. Чем-то живым пахнуло среди этого скованного, натянутого праздника. Рулецкий понял, что пришло время серьёзных действий и испугался. Когда-то он имел дела с этим рыжим и воображал себя главным в паре, но, видимо, у рыжего были свои взгляды на сей счёт. Молчание длилось и чем дольше тянулось оно, тем сильнее пробирала Рулецкого паника.
— Ну, так… — начал было рыжий, но Рулецкий вдруг страшно оскалил зубы, вытаращил глаза и с силой ткнул кулаком ему в грудь. Кажется удар больше потряс Мишу, чем Серого: этот верзила и не пошевелился, а Рулецкого отбросило в сторону, словно мячик от стены. В испуге он уставился на свой ушибленный кулак, но тут между ними протиснулся Славик.
— Так, всё, ребята, закончили!.. Всё в порядке, всё хорошо, Миша пошутил, он жених, ему простительно, а ты, дорогой, не приставай к жениху.
Почувствовав поддержку, Рулецкий обиженно завопил и снова полез к Серому неся впереди свой ушибленный кулачок; народ повскакал со стульев, все разом загомонили, кто-то ухватил за руки Рыжего, кто-то жениха… Петровна тихо отошла в сторону; кажется, она была неприятно удивлена.
— Что это он? — спросила она у меня. — Чего расшумелся-то? Паренёк потанцевать хотел, а он шумит…
— Ну и вопросы у тебя глупые, Шурка! — усмехнулся я. — Неприятно ему, что ты с другим танцевать будешь. Не встречалась с таким явлением? Ревность называется.
— Так я же танцевать просто, а не что-то там…
— Э, да ты у меня святая простота!.. Где ты жила-то девяносто лет? На луне? Давай-ка, не раздражай будущего мужа, — смотри, как он разволновался, покраснел весь. Кричит!
Рулецкий действительно кричал и махал руками перед носом у рыжего. Его старательно оттаскивали, Славик вёл рассудительную беседу с противной стороной.
— Кричит… — согласилась Петровна. — Муж… Хм… Ну, я не знаю…
ГЛАВА 12
Я лёг спать в два часа ночи, а в шесть утра в прихожей яростно заорал дверной звонок. На пороге стояла бледная, всклокоченная Петровна.
— Чего надо? — спросил я сонно и дружелюбно. — Забыла что-то?
Она оттолкнула меня и устремилась в свою комнату. Я поспешил за ней, шлёпая голыми пятками по линолеуму. Широкими шагами Петровна вошла в своё недавнее убежище, но не остановилась на пороге, а двинулась к окну. Меня слегка испугал этот свирепый порыв, я даже решил, что она хочет выпрыгнуть из окна, — хотя почему для этого нужно было возвращаться ко мне? Ну да, у Рулецкого третий этаж, а у меня седьмой. Но она упёрлась в подоконник, круто развернулась и пошла обратно, прямо на меня. Я отступил на шаг, воображая, что сейчас буду смят и растоптан, однако, Петровна вновь развернулась и зашагала в сторону окна. Я понял, что конца этим кругам в ближайшее время не предвидится и спросил только:
— Я тебе не нужен?
— Уйди! — бросила она, глядя себе под ноги. Я, довольный, отправился досыпать. Что с того, что они, кажется, успели поцапаться с Руликом? Мне-то в том какая печаль? Я, скорее, рад такому обстоятельству: пусть впереди у меня тысячи омоложенных старух, но Петровна останется моим первенцем и никогда её судьба не будет мне безразлична. Это хорошо, что она ушла от Рулецкого — всё-таки, он ей не пара.
Проснулся я часам к двенадцати и пополз на кухню, ставить чайник. По дороге заглянул в гостиную. Петровна всё ещё мерила её шагами, — но уже не так яростно, как утром, а медленно, тяжко, безнадёжно. Услышав скрип двери, она подняла на меня глаза и хрипло сказала:
— Ну-ка, живей… Сбегай за сигаретами.
— За чем?! Сигаре… Что-что? Ты курить начала, да??
— Не твоё дело, милок. Тебе сказано, сбегай, значит, беги.
И что вы думаете? — я сбегал. Купил ей манерную тоненькую пачку «Гламура» и принёс в зубах, виляя хвостом. Она разодрала пачку ногтями, выхватила помятую сигарету, воткнула в губы, как ребёнок соску — прямо посередине рта — и надолго застыла в горьком оцепенении.
— Прикурить? — спросил я угодливо. — Огоньку принести?
— Не надо! — ответила она, вынула сигарету изо рта и швырнула себе под ноги.
— Ты поведай, что случилось, — посоветовал я. — Не то, чтобы мне это шибко любопытно, но тебе же легче станет.
— Что случилось?! — вскинулась она. — А что, по-твоему, могло случиться?! Вот то самое и случилось!!
Я нас секунду задумался.
— То самое?.. я правильно ли понял?..
— Правильно, правильно! — горько сказала Перовна и слёзы наконец-то хлынули из её усталых, воспаленных глаз. Она опустилась на диван, уронила голову на колени, и басистые рыдания наполнили комнату.
— Ну… Так что ж? Дело-то простое…
— Простое! — вскричала она. — Простое!! Я девяносто лет жила, — все девяносто лет жалела, что, вот, не было у меня этого простого… Всю жизнь!.. А о чём жалела-то? — об этом… (взрыв рыданий) об этом… (вновь неудержимый плач)… Любовь, говорят… Любовь… «На ней вся жизнь держится», — говорят… Зачем мне такая жизнь, если она на этом держится?! Андрюшенька, может быть, я не понимаю чего-то?.. Как это? Это у всех так, да? Это ради такого люди из кожи вон лезут? Чтобы этак вот, по-собачьи?..
— Слушай, а разве раньше у вас ничего не было? До сегодняшней ночи?
— Не было! Не было! Он боялся шибко! И Славика боялся, и мне навредить не хотел. Ходил вокруг меня на цыпочках… Ходил-ходил… А тут решил, что можно… У-у, дрянь какая, эта ваша любовь!.. Это ж какая дрянь! Я прежде, в колхозе и на быков-то смотреть не могла, когда они… Меня выворачивало всю! А тут…
Я уже накапал валерьянки в стакан с водой. Она выпила, лязгая зубами по стеклу, и спросила, тяжело переводя дух:
— Выходит, у меня жизнь-то была чистая?
— Ну, Петровна, — как сказать… — я уже понял, что разговоры тут бессмысленны. Человек хранил девственность ни много, ни мало девяносто пять лет и о любви имел лишь самое книжное представление. После девяноста пяти лет девственности вкусить от радостей плоти с Мишей Рулецким…
— Милая ты моя! — сказал я с чувством. — Ну, брось, не переживай, не ты первая, не ты последняя…
— Я первая! — шёпотом воскликнула она. — Я первая под твой аппарат села! Зачем, Андрюшка, зачем?! Мне бы и помереть чистой!
— Послушай, но ведь у вас такая любовь была… На вас же приятно было посмотреть. Как вы отплясывали в «Кабанах»!.. Прелесть, кино!
— Ну так что ж, что отплясывали? Весело было, вот и отплясывали! Я всегда плясать любила. Запрусь дома, радио включу и пляшу, пляшу…
— Неужели он тебе был нисколько не приятен? Мишка-то Рулецкий, а? Зачем же ты к нему удрала?
— Приятен, не приятен!.. Не знаю я! Захотела удрать и удрала. Он мне начал речи говорить, вот к нему и удрала. Начал бы другой — к другому бы пошла.
— Он что, грубый был? Сегодня-то ночью?
— Не-ет!.. — протянула она и передёрнулась.
Больше я её не трогал. Вечером пришёл стёртый, потемневший Рулецкий.
— У тебя? — спросил он с порога.
— У меня… — ответил я нехотя, — Но лучше шёл бы ты домой… Честное слово… По крайней мере, не сегодня. Дай ей дня два отдышаться, прошу тебя!
Рулецкий, всхлипнув, отодвинул меня в сторону и безошибочно кинулся в сторону гостиной. Я подумал секунду, а потом заперся в ванной и включил воду: мне не хотелось слышать его рыданий и её суровых криков. Я их, конечно, слышал, даже сквозь рёв до отказа отвёрнутого крана, — но, по крайней мере, не мог различить слов.
Через десять минут до меня донёсся грохот быстрых шагов по коридору, несколько протяжных всхлипов и пушечный удар закрываемой двери.
— Что же, Петровна? — сказал я, заходя в гостиную. — Как ты там говорила: «Что один, что другой — разницы нет»?
Она неприязненно глянула на меня, помолчала и ответила:
— А то — есть? С космонавтом слаще? Всё одно. Всё пакость.
Я задумался. Нельзя сказать, чтобы мой собственный жизненный опыт говорил мне нечто совершенно иное. Вот, если бы у меня с Томой Калинкиной… Если бы Тома Калинкина бросила вдруг своего толстого Славика… Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, — но именно поэтому-то я и уверен, что с ней-то у меня всё вышло бы совершенно иначе. Замшелая в девках Петровна, нежданно-негаданно получив чудесную молодость, вообразила, что теперь и любовь к ней придёт такая же чудесная, несказанная… Немножко ошиблась, — да, бывает…
Она вновь горько заревела у себя на диване, размеренно тычась головой в подушку, но тут уж я не выдержал:
— Шурка, ты уже того… переигрываешь… Ну, оплакала свою ошибку… погоревала, — ну и довольно. Дальше жить надо. Все живут, и ты живи.
Петровна вскочила с дивана и замахнулась на меня табуретом — «Шурку тебе?!..»; я вылетел в коридор, почти успев уклониться от удара, — только ссадина на плече осталась. Два дня после этого мы с ней не разговаривали.