– Володарка – мое самое любимое место на земле, я там родилась за три года до войны, жила до 16 лет, пока не уехала в город. Тятя мой был бакенщик. Володарка стояла после войны селом немалым: семь колхозов в округе, машино-тракторная станция, мельница, пошивочная мастерская, где старшая сестра портнихой работала, – большое село.
Мы хорошо, зажиточно жили, потому что в колхозе не состояли, и не были обязаны, как прочие жители за палочки в тетрадке бригадира с зари до зари на полях впроголодь пахать. Тятя в системе речного хозяйства всю жизнь проработал, у нас своя лодка была, на этой лодке он бакены расставлял, ежевечерне зажигал их, чтобы пароходы в темное время на мель какую не налетели, правильно по фарватеру проходили, утром гасил. А днем я на этой вёсельной лодке перевозила людей через протоку на остров. На реке много островов было, заросших ягодниками: ежевикой, смородиной, облепихой, шиповником, ну и сенокосы самые лучшие на островах, конечно, заливных.
Я перевозила народ на самый большой остров близ села, Даниловским он звался, там даже домик один стоял, с оградой, палисадником, в три окна к деревне, очень аккуратный домик, и в окошках цветы красивые на подоконниках цвели. А людей около него я никогда не видела, но вечерами в окнах загорался свет. Я мечтала в таком домике жить, мне казалось, что там живут очень добрые и хорошие люди, а наш тятя был слишком строгий, без дела у него минуточки никто посидеть не мог. Все работали тоже с утра до вечера, правда не на дядю, конечно, как колхозники, а сами на себя, оттого жили хорошо, никогда не голодали. Я тоже доход приносила в семейство: за перевоз одного человека через протоку брала одно вареное яйцо.
Старшие братья в армию уходили служить: старший был танкистом, на фронте погиб, средний во флоте служил, младший после войны летчиком стал, я одна с родителями осталась, когда старшая сестра замуж вышла, всю работу по хозяйству везла наравне с матерью и на сенокосе, и в огороде, и на островах ягоду брала корзинами и заготовки на зиму готовили: соленья с вареньями вместе с мамой, да еще перевозила народ через протоку.
Тятя уж больно строгий был человек, дисциплину с порядком любил, всех в ежовых рукавицах держал, шагу без дела шагнуть нельзя было, вот старшие братья через армию от него ушли, служили в других городах, где свои семьи завели, сделались отрезанными ломтями. Бывало, поздним вечером выйду из дома, смотрю – на острове окна зажглись, помечтаю, как уеду когда-нибудь тоже в город, буду работать на заводе одну 8-часовую смену, а не круглосуточно, как мы, да колхозники бедные. Колхозников после войны – ужас как прижимали. У нас на вечерках песню девки пели:
На горе – колхоз, под горой – совхоз.
Мне миленький задавал вопрос:
Задавал вопрос, да смотрел в глаза:
–Ты колхозница? Тебя любить нельзя!
– Я колхозница – не отрекаюся,
А любить тебя не собираюся.
Я пойду туда, где густая рожь,
Я найду того, кто на меня похож…
Как шестнадцать лет исполнилось, паспорт сразу получила и в город собралась. Родители не пускали, денег не давали, но все равно уехала, устроилась на станкостроительный завод работать. Проработала месяца три – тятя шлет телеграмму: «Приезжай сено косить». Здравствуйте вам, так кто же меня отпустит? Работаю дальше, будто ничего не получала. Дня через три опять телеграмма: «Приезжай срочно на сенокос». Что делать?
Пошла к начальнику цеха отпрашиваться. Показываю ему телеграмму, говорю, вот, тятя требует на сенокос, отпустите, пожалуйста. Он на меня глаза выпучил: «А ты умеешь сено-то косить?». Тогда я тоненькая, как тростинка была, но все делать умела не хуже тяти. Отвечаю: я лучший косарь в семье, а братья в армии служат, а старший погиб. Он почесал затылок:
–Ладно, пиши заявление на отпуск без содержания по семейным обстоятельствам на неделю. Успеешь за неделю управиться?
–Успею!
В тот же день уехала на сенокос.
Вот думаю, выйду замуж, будут у меня дети, не буду их заставлять работать, вообще по хозяйству ничего, пусть играют на свободе и хорошо учатся. А то я вообще в детстве не играла, разве можно? Пусть учатся на отлично в школе, потом в институте, успеют наработаться! Не могла простить тяте его жестокого воспитания.
И свою единственную дочь я работой по дому не обременяла совершенно, тем более, что и огорода у нас в городе не было – жили в казенной квартире. Выучилась дочка, не зная, что такое картошку садить-окучивать, за огородом ухаживать, сено косить, коров доить, и уж конечно, людей возить через протоку на весельной лодке. Школу окончила хорошо, мы как подружки с нею всегда были задушевные, обо всем разговоры разговаривали, делились, в университет она запросто поступила и окончила, потом замуж вышла и, представьте себе, однажды рассорилась со мной навсегда, уж сколько лет не разговариваем.
Почему, спрашивается? Что я неправильно делала? Всю жизнь проработала на заводе, по дому опять же все сама, ни на кого уборку-готовку ни разу не переложила, и внучку дочери помогала растить, почему же в старости такое горе-горькое со мной случилось, что родная дочь враждебной стала? Вот с любым прохожим человеком могу поговорить запросто, а с родной дочерью давно уже – нет. Спасибо, внучка ко мне ходит, помогает во всем, продукты приносит.
Как муж умер, дочка судебную тяжбу затеяла, чтобы квадратные метры из нашей старой двухкомнатной квартиры себе в наследство получить. И заполучила, таки. Я выплатила ей потом по решению суда их стоимость всю до копеечки.
Володарку свою больше всех красот мира люблю. Не легко там было жить, не как колхозникам, конечно, но тоже не сахар: хряпались с утра до позднего вечера не приведи господь. А закрываю вечером глаза и вот она – Володарка моя видится и огни того домика на острове, о котором много мечталось, как о другой, лучшей, красивой жизни.
А вообще могла бы родится в городе Тамбове. Моя мама из очень состоятельной семьи происходит тамбовской, там она и замуж вышла. И вот после свадьбы поехала со своим молодым мужем в свадебное путешествие в Сибирь, решили плыть на двухпалубном пароходе с рестораном, электрическим освещением, в роскошной каюте первого класса от Новосибирска через Барнаул в Бийск, навещая родственников, которые у них в этих городах проживали. Это еще в двадцатых годах было, во времена НЭПа. И встали почему-то на стоянку у нашей Володарке. И пошли на молодежную вечерку на берегу реки, где тятя мой на гармони играл. Был он высокий, красивый, и на гармони умел так играть, что ноги сами в пляс шли.
Да, у тяти черный чуб и гармонь, а у мамы длинная юбка модная с большим разрезом снизу, каких тогда в Сибири еще не носили. И вот так она наплясалась на той вечёрке, что решила с тятей остаться в деревне жить, а мужа, с которым обвенчалась и свадьбу сыграла, отправила в обратный путь.
– Елечка, – просил несчастный муж молодой, – он так ее звал, от имени Елены, – Елечка моя дорогая, ну поедем домой, а то как же я из свадебного путешествия приеду один? Что родителям скажу?
Долго маму умолял, но не смог уговорить вернуться на пароход, так она и осталась в Володарке с тятей. Уехал восвояси венчанный муж ни с чем. Потом за ней приезжала еще младшая сестра, родители ее послали уговорить Елену одуматься. Сестра тоже очень просила, даже, на коленях перед ней стояла. Ведь с такой позорной семейной историей, ее, младшую сестру, уж точно никто во всей тамбовской губернии замуж не возьмет. Однако просьбы младшей оказалось бесполезными против тятиного чуба и его гармони – уехала сестра одна, после чего все связи с тамбовским семейством прекратились полностью и навсегда.
Не думаю, что маме шибко хорошо жилось с нашим тятей, но деваться-то некуда, потому что все мосты дотла сожжены. Однако вида она не показывала, на вечерках плясала под тятину гармонь, одного на гулянки не отпускала, а местные девки сочинили про нее частушку:
Как бы я была Елена,
Вани Маслова жена,
По вечорочкам б ходила,
Самогоночку б была.
Помню, как маленькая еще была, проснулась ночью, слышу, как тятя маме шепчет:
– Говорит тише, а то дети услышат.
– Да я детям сама скажу, иди, иди к своей Султанкиной!
Ругались они всегда заполночь, тихо, и насколько помню, тятя все равно уходил. И была та Султанкина для меня, вроде как исчадьем ада, хотя никогда ее в глаза не видела, а если и видела, то не знала, потому как жили мы на отшибе у реки, и в колхозе не работали.
Это уже потом, здесь, в городе, вышла я на пенсию, пришла ко мне почтальонка – пенсию принесла и спрашивает:
– Вы из Володарки?
– Да. А ты чего спрашиваешь? Жила в Володарке?
– Да.
– А как твоя фамилия?
– Султанкина.
– О, так мы с тобой родня!
И рассказала ей, как мама кричала: «Иди, иди к своей Султанкиной!».
Почтальонка ничего не ответила, деньги выдала и скоренько убежала вон, а мне так любопытно сделалось, что через какое-то время не выдержала, пошла на почту поговорить с ней. Только не нашла там землячку. Начальница почтовая объяснила: «Уволилась ваша Султанкина, даже две обязательные недели отказалась отрабатывать. Так плакала, прямо изрыдалась вся тут, просила срочно уволить по семейным обстоятельствам, а каким именно не назвала. Что делать? Уволили, раз так переживает женщина, разве мы не люди?».
Не к одной Султанкиной ходил тятя по ночам, скорее всего. Я про то поняла уже после его смерти, мама-то мне никогда ничего не рассказывала. Приехала я как-то в Володарку, пошла на кладбище проведать тятину могилку. У него крест деревянный большой стоял. Вдруг вижу, на кресте вырезали после имени-отчества бранное слово: Иван Иванович БЫЛ БЛ.ДУН, нехорошо мне стало, хоть и правда, наверное, а до слез обидно. Кто же я сама тогда, после этого?
Через какое-то время приехала в Володарку на Родительский день, пошла на кладбище проведать родственников, прибраться, положить им цветочков, всех обошла, напоследок подхожу к тятиной могиле, глядь – на могиле креста нет, одна яма в земле от него... а какая-то женщина незнакомая вытянула крест из земли, и на моих глазах тащит его куда-то через силу, надрывается.
– Женщина, – кричу, – зачем вы крест чужой утащили?
Бегу к ней, кулаком машу.
– Нельзя оскорблять человека после смерти, – отвечает та. – Видишь, чего ему приписали тут, разве можно? Родные и так знают, где он лежит, а для прочих лучше пусть будет безымянная могила, чем слова нехорошие прохожие люди прочтут, да засмеются. Помоги, пожалуйста, куда подальше отнести, тяжелый он, как грехи наши…
Помогла я той доброй женщине охальный крест спрятать в густых кустах, чтобы не возвернул кто чересчур сердобольный на место. А спросить, почему она так переживает за тятину память, не решилась. Чего спрашивать? Молча вернулись на тятину могилку, не глядя друг на друга разровняли землю, траву вокруг подергали, прибрались, последние цветочки искусственные воткнули в дерн, каждый свои, конфеток на блюдечко положили, да и разошлись в разные стороны.