Начальник над чудом

Оглавление
Деревенька……………………………….
Братушки………………………………..
Начальник над чудом……………….
Солнцепоклонник Кэвэвтэгин…….
Третий глаз………………………………….
Дед Кузьмич……………………………….
Короткий слог…………………………….
Perpetuum Mobil……………………….
Мыс Африка………………………………
Соловей, соловей, пташечка…..


ДЕРЕВЕНЬКА
      рассказ

- Ну и барахло же твой навигатор! – сказал, отдуваясь, Денис Михайлович, когда уже стало ясно – все, шабаш, заблудились.
- Ну, побродили по лесу, растрясли жирок! Выберемся! – засмеялся Шурик, главный шут в их компании.
- Черта лысого здесь выберешься! Уже темнеет… И телефоны, как назло, сдохли, - пожаловалась Анна Степановна, спортивная женщина с вечным выражением игривости на кругленькой мордашке.
- Шеф, пробьемся! А вернемся в город, мы этим деятелям «Приключения и путешествия» такую проверочку устроим, что кто-то у них просто сядет. Лет на пять. А то понимаешь… нас подставлять!
- Ну, грибы-то есть, у каждого по корзине! Тут они не обманули! – возразил шеф. – А что навигаторы  перестали… навигачить… так это – к фирме-изготовителю!
- Ничего, я найду повод потоптаться…
  Над головой застрекотала сорока. «Пр-р-руться по чащ-щ-ще, пр-руться, пр-рощ-щ-щ-щ-алыги!»
- А вы заметили, что звукоизвлечения сороки похожи на автоматные очереди? – спросил Шурик.
- Звуко… чего? – спросил Денис Михайлович.
- Стрекочет, говорю, словно фашист из шмайсера лупит. Экономно и точно. О! Слышите? Ча-ча-ча-ча! И снова…
- Дурак ты, Шурик! – вздохнул шеф. – Лучше бы ты дорогу поискал. Или приметы какие…
- Есть одна примета! Если в сентябре заночуешь под елкой, то к утру разыграется радикулит.
- И еще раз дурак… - вздохнул шеф.
- А вот и тропа! – засмеялся шутник. – Со мной не пропадете.
  Они заторопились, даже аукнули пару раз, но никто не отозвался.
  Тропа была ровная, чем дальше, тем шире, почти дорога, много людей, похоже, по ней хаживало. Но что удивительно – по обочинам, ни тебе мусора, ни затоптанной травы.
- Странное место… - пробормотал Денис Михайлович. – Аж холодок по холке.
- Холка – это где? Дадите потрогать? – игриво спросила Анна Степановна.
- Потрогаешь еще… - отмахнулся шеф, не то от нее, не то от комаров.
- У меня дядька был, здоровяк, уходил на пенсию – двухпудовой гирей крестился три раза… - начал травить Шурик. – А тетка, сестра его, интеллигентная была, начитанная… Однажды родственники сидели, выпивали, а мы, пацаны, рядом крутились. Дядька хлопнул рюмочку, его румянец и прошиб. А тетка говорит: «Как тебе Николаша, выпивать полезно, вон, аж ягодицы покраснели!»  Все переглянулись, а дядька спрашивает: «А ты, дура, откуда знаешь? Я что, штаны снимал?» Все так хохотали… А я только потом узнал, что раньше, при Царе Горохе ягодицами щеки называли.
- Вот сейчас ты зачем это рассказал? – спросил сердито начальник.
- Так, для бодрости. К разговору о холке… Вон пришли уже! Ты погляди – деревенька-то частоколом обнесена, метра четыре…или побольше… а ворота… резные… Я такие только в кино видел… про Древнюю Русь.
- Хватит болтать! Вон веревка, кажется, к колоколу идет, звони, звонарь! – весело сказал Денис Михайлович и густой, медный с серебром, звон колыхнул небо.
  Они заторопились к жилью, к теплу, к крыше над головой, но вдруг все пропало – натянуло от черной речки туман, да такой, что руку вытяни и своих пальчиков не увидишь. Жалобно вякнула Анна Степановна, что-то проворчал Денис Михайлович…
- Грудь сдавило, сейчас сердце выскочит…
- И у меня… колотится бешено…
- А у меня голова кружится…
  Но тут в слепом тумане что-то сверкнуло и облако это бесовское пропало, стало ясно и прохладно.
  И резные, на пузатых столбиках, ворота сами распахнулись приветливо, но навстречу выскочила свора здоровенных собак, начали бросаться, лаять остервенело и страшно, Анна Степановна закричала так пронзительно, что вся это собачья свора захлебнулась и замолчала.
- Цыть! – услышали они властный голос, и собаки как-то разом исчезли.
  Благообразный дядечка в седой окладистой бороде, в домотканой рубахе навыпуск, в мягких яловых сапожках вышел к ним навстречу.
- Здравствуйте, милейший! – обратился к нему начальственным баском Денис Михайлович. – Похоже, заблудились мы. Не приютите? С ног валимся.
- А мы, мил человек, чужих-то не пускаем. Да и они сами к нам попасть не могут. Как уж вы очутились – удивительно. Нет, бывает отдельные случаи…
- Ну, вот и мы – отдельный случай! – сказал с нажимом босс. – Вы же не хотите попасть под статью «неоказание помощи в бедственном положении» - что-то примерно так.
  Мужик на плохо скрытую угрозу улыбнулся уголками губ, а они рассмотрели его получше – седой, но крепкий, веселый, морда красная, но не от давления, а от избытка сил – вон как  под рубахой узлы мускулов перекатываются.
- Ну-ну… - сказал мужик.
- Да мы шустрые, как-то прошли к вам, - сбавил тон Денис Михайлович. – Даже в тумане вашем не заблудились. Это от болота что ли натягивает?
- От болота, от болота… Туман, говорите? Значит, не зря здесь появились.  Проходите, гости нежданные. Накормим, напоим, спать уложим.
- Только на лопате в печь не сажайте! – засмеялся Шурик.
- Да вы все такие большенькие, что и в печь не пролезете, да и не каждая лопата вас выдержит. Ни дети малые. Или есть нужда в печь слазить? – спросил он и посмотрел пристально пронзительными синими глазами. – У кого что болит? Сердце? Совесть?
- Не понял? – поднял бровь Денис Михайлович. – Вы что, в самом деле, в печь до сих пор сажаете? Это аттракцион такой? Это такой тур «Русская языческая деревня»?
- Примерно так…Пойдемте потихоньку, да я по дороге расскажу. Это раньше бабки-ведуньи малышей печь сажали, - пояснил им седой красномордый мужик. – Тестом намажут, и точно вы сказали – на лопату и в печь.
- Страх-то какой! Изверги… Дикие люди! – ахнула Анна Степановна.
- Ты Анюта не пужайся. У тебя детей нет, так ты и не знаешь, что когда заболеет маленький, а все снадобья не помогают – то готов не только в печь, а к черту на сковороду посадить, лишь бы выздоровел. И страху там нет никакого, печь протопят, угольки выгребут, проветрят… Ребенок прогреется до самого нутра, а на следующий день бегает, как ни в чем не бывало. Это потом бестолковые люди этих старух Бабами Ягами обозвали, детей ими пугать вздумали.
- Вот не знал! – удивился любознательный Шурик.
- Вы много чего не знаете… - обронил седой мужик.
- Ну почему! Мы законы знаем. Я – прокурор, гражданин… как вас?
- Никита.
- … гражданин Никита. Молодой человек – судебный пристав, а наша дама – налоговый инспектор.
- Тогда вы в нашей деревеньке много знакомых людей найдете! – усмехнулся этот местный богатырь.
- Вы откуда меня знаете? – не выдержала Анна Степановна. – Вы меня по имени назвали. Анюта. И даже кое-какие личные данные озвучили. Откуда?
- Да мы встречались с вами. По работе. Забыли?
- Не припомню. Тысячи за день проходят, начни запоминать – с ума сойдешь.
- Ну-ну… Вот и пришли.
   А пришли они к рубленной, светящейся янтарными чистыми бревнами, избе, дымок шел из трубы, помытое крылечко и домотканый коврик – все было опрятно и приветливо.
   Навстречу выскочила простоволосая девка с рыжими и нахальными кудрями, доложила весело:
- Князь, дык банька готова!
- А ты задолго их почуяла? – ласково спросил мужик.
- Да часа за три. Они еще у Марьиного болота грибы брали.
- Князь… - хмыкнул Денис Михайлович.
- Ну… я здесь за главного. Вы в своей прокуратуре начальник, я здесь, в глухомани.
- Мы встречались?
- Было дело, - сказал уклончиво мужик. – Да все нормально, будет желание – поговорим, а уж времени хватит. Должно хватить.
- Банька стынет! – улыбаясь, играя веснушками, напомнила девка.
- И то, правда! – согласился князь.
  Они зашли в предбанник – камин, сложенный из дикого камня, широкий стол, собранный из мощных досок, такие же монументальные стулья. Вот только телевизора не было. Наверное, как и с навигатором история – нет сигнала, все пропали со связи.
  Заглянули в парную и ахнули от сухого, с запахом мяты, пара. Какие-то еще запахи ласкали душу - чабреца что ли, каких-то южных трав. Венечки висели на всякий вкус березовые, небось, на Троицу наломали, венички дубовые, вечные, венички пихтовые, со смолистым духом, даже из эвкалипта были, одному черту известно – как они попали в эту глухомань.
   Они разделись, посмеиваясь, а чего – взрослые люди, долой предрассудки. И шагнули в райское тепло. Их подруга -  первая. А Анна Степановна была еще совсем даже… Похоже, следила за собой. Мужики переглянулись и, подтянув животы, последовали за ней.
  А потом Шурик плеснул из медного ковша на камни, и  травяной настой взорвался горьковатым облачком, шарахнул в потолок и тут же лизнул горячим язычком по спинам. Они ахнули, присели на полок, а он был обит домотканым ковриком.
- Классный у них здесь спа-салон! – промурлыкала налоговый инспектор Аня.
- Да уж, в Питере за такой сервис хорошие деньги бы взяли! – согласился Шурик.
- А мы не в Питере. И про деньги никто не предупреждал… Странники мы. Заблудились! А попавших в беду надо выручать! – повел черту шеф.
  И пошли шелестеть по красным спинам эти расчудесные венички, а наши заблудшие охали, да постанывали. Подбросят на камушки из другой бадейки – и снова давай, аж мычали от удовольствия.
  Потом посидели в предбаннике с самоваром, да еще в этот жаркий рай заход сделали.
   
    Вернулись они в большую рубленную избу уже по темноте. Вдоль дорожки светились неярко, чуть тлели, фонарики, не заблудишься.
  Просторная горница была полна людей, их ждали как дорогих гостей. Столы были накрыты – мясо на чугунных сковородках с черемшой, глухарь, запеченный с брусникой, медовуха настоящая – чудо, а не стол. А еще огурчики-помидорчики, капусточка квашенная.
  Разу как-то стало тепло на душе, захотелось ответить чем-то добрым людям.
- А я вот к этому столу грибочки поджарю! – сообразила Анна Степановна.
- А я помогу! – подхватился Шурик.
   Грибочки с лучком, в сметанке, приготовились быстро. Как-то так получилось, что под медовуху и самогон приличной очистки, да из дубовой бочки – чем тебе не скотч! – грибочки-то сами и съели.
- Я все понять не могу… - поделился своими сомнениями прокурор. – Это что у вас? Фермерское хозяйство? Туристический комплекс? Мы, когда проходили к вашим княжеским воротам – я на поля обратил внимание. Такой урожай, я вам скажу! А техники не видно, удобрений там всяких. А, князь?
- А зачем нам удобрения? - улыбнулся князь. – Тут все хорошо растет. В пятидесятые годы тут неподалеку атомную бомбу взорвали, немножко радиации – это всегда полезно.
- Стоп-стоп! А кто вам разрешил устраивать поселения на месте с повышенной радиационной опасности? – надавил на голос прокурор.
- А мы и не спрашивали. Возникли здесь, да и живем, - смиренно ответил князь.
- Так, начнем сначала. Что за форма собственности в вашем поселении? Совхоз, колхоз, турбаза? По какой форме и кому вы налоги платите?
  За столом прошелестел смешок.
- Да мы никому никаких налогов не платим. Детям вот игрушки покупаем, книжки да сладости, - улыбнулся этот мужик, которого все называли князем.
- То есть как это?
- Да вот так. Мы никому ничего не должны.
- По-го-ди-те! – раздельно сказал прокурор. – Все должны платить налоги, коммунальные платежи, за газ, за свет, за воду… Что там еще Анна Степановна?
- Налог на собственность, налог на землю, - затараторила она.
- Вот!
- Мы не пользуемся газом, я поставил солнечные батареи, берем из леса сухостой для печей. Вода – из реки, горводоканал нас не обслуживает, свет солнышко дает, а кому хочется посумерничать, так свечи жжет или от аккумуляторов, что подзаряжаются от солнечных батарей. У нас нет собственности – это не наши дома, вы взорвали атомную бомбу, люди ушли. А мы пришли. Все просто.
- Но надо же содержать армию, полицию, прокуратуру, наконец! – взорвался Денис Степанович.
- К нам никто не придет – ни китайцы, ни американцы. Это ничья земля. Нам не нужна ни полиция, ни прокуратура, мы сами на сходе решаем – кто виноват и как его наказать. 
- А ну-ка, давайте успокоимся! Начнем еще раз сначала. Это какая-то секта? Типа бога Кузи? – спросил вкрадчиво прокурор.
- Господь с вами! Попов у нас нет, в Бога верим, но больше книжки читаем.
- Как все это называется?
- Деревенька. Просто живем. Хлеб выращиваем. Детей воспитываем! – улыбнулся князь.
- Да у вас же здесь – радиация! – стукнул кулаком прокурор. – У вас надо отобрать детей!
- Наши дети здоровее ваших.  И физически, и психологически. А насчет отобрать – смешно вы говорите, кто же вам отдаст. Ни армии, ни полиции здесь нет.
- Нет, так придут.
- Вряд ли, Денис Михайлович! – сказал спокойно князь, наклонившись седой головой  к разъяренной прокурорской морде. – Как вы тогда ножкой-то топали на меня, все грозили…
- Минуточку! Князь? Никита Иванович? Вспомнил. Постарели, однако… Но вы же тогда за сопротивление милиции должны были сесть на три года?
- Не захотел, - засмеялся мужик.
- Что значит – не захотел? – удивился прокурор.
- Был бы виноват – сам бы пошел на зону, а так… просто законов не знал, вот и накрутили мне… три годочка… ни за что, ни про что…
- Незнание законов не освобождает от ответственности! – сказал назидательно прокурор.
  Над столом пролетел легкий гул – не то смешок, не то ропот.
- Напомните мне этот эпизод, - попросил прокурор.
- У меня был дом. Большой и хороший дом. Человек я законопослушный, но, надо сказать, несколько наивный, когда дело касается наших законов. И легковерный, это есть такой грех.
- Ближе к теме!
- Участок четырнадцать соток был. Десять – в собственности, а четыре – в аренде. Пошел в администрацию консультироваться. Там в этом отделе по вопросам земли девица сидела – крашенная такая. С круглыми глазами. Спрашиваю -  налог на собственность надо платить? Нет, отвечает, вы же пенсы. Ага, так и сказала. Пенс я. А за эти четыре сотки? Я непонятно сказала, рассердилась эта девица – нет, пенсы не платят. Ну, я и поверил. Надо было перепроверить, но тут закрутилось – теща тяжело болела, потом умерла, хоронили, внуки пошли – помогали, как могли. Тут со здоровьем…
- Короче.
- А куда нам спешить? Короче, пришла бумага, что договор об аренде участка расторгнут из-за неоплаты, в любой момент власти могут продать эти четыре сотки. А я там яблоньки посадил, сливы… венгерку… Жалко! Пошел, как говорят, искать варианты. Посоветовали ваши деятели из администрации – а вы на этой земле домик поставьте. На фундаменте. Или баньку. Тогда через суд можно будет землю в собственность перевести. Иначе выкупать – два ляма. Два миллиона то есть. Дорогая там стала земля.
- Да, вы построили дом, а я распорядился снести его, как незаконное строительство! – подхватил прокурор. – Вы попытались воспрепятствовать, избили ОМОНовца…
- Да если бы… Он было меня дубинкой, я блок поставил, он сам себе и присветил. Говорят, эмаль на зубе треснула. Да, три года, как вы и просили, мне и дали.
- И что было потом?
- А я сюда ушел, - улыбнулся Князь.
- А мы найдем! – ласково сказал прокурор.
- А это вряд ли! – улыбнулся Князь. – Вы лучше других людей послушайте. Они же не случайно здесь.
- Жалко, что мы раньше не познакомились! – вдруг сказал с чувством Денис Михайлович. – Сидели бы вот так по-соседски, разговаривали, глядишь, и поняли бы друг друга.
- А что, забавный вариант, - согласился Князь, - я уже видел такую дружбу. И такие, признаться, разные люди подружились. Полицмейстер Петербурга Трепов и писатель-демократ Салтыков-Щедрин. По соседству жили, в одном доме на Литейном, 60. Им бы друг другу в глотки вцепиться, в переносном смысле, конечно, а они чаи вместе попивали, да и водочкой не брезговали. Зашел я как-то раз к ним в гости…
- Ладно, хватит болтать! – вдруг перебил прокурор. – В гости он зашел… У кого какие еще есть претензии?
- Вы зря мне не верите, сударь! Причем, второй раз. И вашего полицейского я не бил, и в компании полицмейстера Трепова и писателя Салтыкова-Щедирна чаи действительно пивал и не только чаи… Все дело в том, что Трепов на Литейном проспекте поселился после покушения и отставки. По здоровью. Чего им было делить?
- А! – махнул рукой прокурор. – Я спрашиваю – у кого есть претензии к власти?
- У меня… меня… меня… - эхом пронеслось по огромной горнице.
- Вот вы, женщина, в белой кофте! Как вас зовут?
- Светлана. У меня ребенка отобрали, вот эту девочку.
- Но она же с вами! – вмешалась Анна Степановна, налоговый инспектор.
- Коротко расскажите. Кто отобрал? За что? Что было дальше?
- Это вы интересно спросили, господин хороший! – усмехнулась Светлана. – За что отобрали, вы спрашиваете? Как будто в этой жизни есть хоть одна причина, по которой у матери можно отобрать ребенка. Все просто. Переломный возраст. Начала курить. Поссорились. Я ее выдрала. Узнали в школе. Дальше – ювенальная юстиция, отобрали ребенка. Тогда я забрала ее и ушла сюда, в деревеньку.
- Ясно. Еще одно преступление на себя повесили, гражданка. За детьми следить надо.
- Мы за своими следим. Что ж вы за цыганятами не следите, в каждом городе по табору. Да к тому же, у них беленькие девочки, славянки, ходят, деньги выпрашивают. Это ее дети? Она идет в своих сорока юбках, черная, как головешка… У нас таджиков, узбеков, киргизов миллионы, и все с детьми. Вы их хоть раз проверили на предмет правильного воспитания?  Гигиены… правильного питания…
- Я закончил с вами. Следующий.
- Анатолий. У меня был частный дом. Не платил за воду. Я раньше на все лето в Болгарию уезжал, у меня там тоже дом в деревне. А они мне накручивали за полив дурные деньги. Да еще со штрафами. Пошел разбираться – говорят, сроки прошли. Не обратился вовремя, значит не можешь жаловаться. Какой-то приказ показали. Воду отключили, начал воду из колодца брать, а рядом у соседей свинарник, не учел.  Дети заболели, младший не выжил, остальных еле откачал. Хотел перестрелять и соседей, и этих из водоканала… короли дерьма и пара… но тут вдруг в деревеньке оказался.
- Следующий.
- Андрей. Со мной вообще забавный случай произошел. Надоели эти поборы: газ, свет, вода… Короче, я мужик рукастый, собрал схему – ветряк, скважина, насос, а на обогрев поставил инфракрасные нагреватели, они энергии немного жрут. И что? Пришли, спросили – почему за коммунальные услуги не платишь? Так я ими не пользуюсь! Посмотрели мою схему и… И возбудили уголовное дело за незаконное использование природных ресурсов.
- А как вы хотели? – вдруг взорвался прокурор. – В стране десятки миллионов чиновников, военных, спецслужб, врачей…
- …которые не лечат!
- Не перебивать меня! Учителей!
… которые не учат!
- Молчать, я сказал! Деревенька! Сброд душевнобольных и голодных! Вы думаете, стране ваши налоги нужны? Да плевать на эти гроши! Придет взвод ОМОНа и разгонит вашу богадельню! А почему? Порядок должен быть. Все должны платить налоги.
- Вот это точно! – вставила Анна Степановна, налоговый инспектор.
- Да… А государство позаботится о вас.
- Прошу прощения, уважаемый прокурор. Но вы не совсем точны в роли государства. Помните, что писал дедушка Ленин? «Государство – это аппарат насилия».
- Да мы давно живем при капитализме, причем здесь Ленин?
- Ленин, как водится, при всем. Согласитесь, в лучшем случае, мы живем при НЭПе, в худшем – никто не знает, в какой формации мы существуем. 
- Князь… Вы мне делаете смешно! –развеселился прокурор.-  Какой вы князь? Это я здесь князь! И вообще, живете вы как-то… непутево. Не поняли смысл жизни. Начальство надо уважать. С ментами…в смысле, с полицейскими… не спорить. К власти – с почтением, не гнушаться отблагодарить…
- Взятки, что ли давать? – крикнул кто-то с конца стола.
- А вот здесь я вам не отвечу. Это еще один пунктик правил российского гражданина – понятливым надо быть. И законы знать. Незнание закона не освобождает от ответственности.
- Князь, он это второй раз сказал! – крикнула радостно наглая рыжая девка.
- И что? И третий раз скажу, - удивился прокурор.
   Словно ветерок пролетел над длинным столом, люди вздохнули.
- Кого-нибудь есть еще претензии? – спросил прокурор.
- Да все ясно, но я уж подготовился, так расскажу. Герасим меня зовут. Как того мужика, что утопил Муму. Но вы умрете другой смертью.
- Откуда вам знать, любезный, какой я смертью умру? – засмеялся прокурор. – Рассказывайте, что там у вас стряслось?
- Пацана моего на наркоту подсадить хотели, сынки всяких крутых, сволочи! Конфетку с дурью дали – пришел пацан домой, чушь несет, глаза белые, потом его рвать начало. Я скорую вызвал, они определили – наркотики. А пацану восемь лет. Ну, я выспросил – кто такие, встретил после школы, отметелил всех четверых. Твари, еще ногами дрыгали, мол, мы каратисты.
- Надо было в суд подать! – сказал прокурор бесцветным голосом.
- Подали. Только на меня. Молодые люди были из этих… приличных семей, это мне так сказали, родители при власти – депутат местный, начальник колонии, главврач. Подали в суд… На меня. И я ушел с семьей, вот князь позвал.
- И все-таки я не пойму – как без общества, без государства? Шурик, ты что молчишь? – повернулся к приятелю прокурор.
- Думаю…  - как-то с трудом сказал Шурик.
- Без государства можно. Без царя в голове нельзя, - вздохнул Князь. – А если так дальше пойдет , десятки тысяч, миллионы в леса уйдут.
- Найдем. Из космоса выследим. Бомбить будем!
- За что? – мягко улыбнулся Князь.
- За предательство.
- Это вы нас предали. Мы – сами по себе, вы сами. Вы из нас новых крепостных пытаетесь сделать.
- Даже крепостные выкупали себя, если голова была на плечах! Если они знали законы! А незнание законов…
-Договаривайте, - попросил Князь.
- Пожалуйста! … не освобождает от ответственности.
  Народ зашумел, многие стали вставать.
- Князь, он три раза сказал это! – пронзительно крикнула рыжая девка. – Давай! Народ ждет! Пора, князь!
- Все-все… Что-то мне нехорошо. Перепарился что ли… я пойду, полежу, - сказал хрипло прокурор.
- И я… - подхватила Анна Степановна.
- Это все веники из эвкалипта, - предположил Шурик.
- Нет, баня у нас чистая, - возразил князь. – Ну что ж, закончим разговор. Хотя, столько еще осталось несказанного… Ладно, вот что я вам скажу на прощание. Незнание закона, конечно, не освобождает от ответственности. Но и незнание грибов не освобождает от отравления. Причем, законов несколько тысяч, а видов грибов в этом лесу всего два десятка. А между тем вон та шмакодявочка, что у вас в тарелке, может отправить к праотцам всю вашу местную прокуратуру.
- Ч-что… что вы сказали? – задохнулся, но выдавил из себя прокурор.
- Я говорю, что вы скоро с Богом разговаривать будете, постарайтесь его не учить, - посоветовал князь.
- Вы… сволочи… отравители… - На прокурора было страшно смотреть, но все смотрели.
- Ах, зачем вы так впечатлительны, как говорил один литературный герой. Мы здесь совсем не причем. Вы сами собрали эти грибы, сами их пожарили, сами съели.
- Вы блефуете! Вы просто мелко мстите, гражданин Князь. Это простой опенок, - вмешался Шурик.
- Это бледная поганка. А то, что вы посчитали подберезовиком, да, это он, но мутировал после ядерных испытаний. Я пытался вас остановить, просил попробовать, а вы жадный мужичок, сказали, что самим мало, - усмехнулся князь.
- Все равно ты сдохнешь! Причем скоро. И на зоне! Нас найдут! – крикнул из последних сил прокурор.
- Вы же юрист. Две сотни свидетелей, что я вас не отравлял. Сами-с!
- Пусть даже так… Но вы не оказали помощи! Неоказание помощи, повлекшее смерть двоих и более человек…
- Я не могу вызвать «скорую помощь», наши травы не подействуют… Ну, попейте водички, потом засуньте два пальца в рот, - посоветовал князь.
- Ой, мамочка, сволочи, твари… - забилась в истерике Анна Степановна.
- Это же надо – целая деревня отравителей, - давясь спазмами, крикнул прокурор.
- Вот вы, сударь, спрашивали, какие достопримечательности у нас в деревеньке есть. Я забыл про одно замечательное место. Погосты. То есть, кладбища. С восточной стороны -  для наших жителей, с западной – для гостей. И знаете, что интересно – у нас долгие годы у нас паритет. Придет человечек, который кому-то из наших жителей жизнь отравил, так сам и отравится. Кому-то судьбу поломал – так его на околице медведь заломает. Просто какой-то закон Ньютона – действие равно противодействию. Утопил кого-то на суде, сам в нашем болоте захлебнется.
   Народ начал выбираться из-за стола, проходить к  выходу.
- Пойдемте, - пригласил князь.
- Куда? – не понял прокурор.
- На ваш погост. Вы что думаете – мы вас таскать будем, на полотенцах в могилку опускать. Сами дойдете, приляжете на сухой пригорочек, под березку, а уж потом мы вас по-божески похороним.
   И она пошли покорно, запинаясь и корчась от боли, что рвала их внутренности.
- Хоть бы еще недельку… дней пять… - рыдала Анна Степановна, а потом прилегла на этот сухой пригорочек и уснула.
  А следом упал Шурик, словно просто споткнулся, хотел встать да передумал. Последним засыпал прокурор, мужчина крупный. Он мотал головой, мычал, а потом привалился к теплому стволу березы и словно тоже задремал. Перед тем, как провалиться в темноту, он опять увидел жемчужный туман – мерцающий, клубящийся, живой.

- Ну, пошли до дому, до хаты? – спросил князь.
   И рыжая девка ударила в бубен и запела: «Эх, конь вороной, белые копыта, а как вырасту большой, налюблюсь досыта!»
- Ух ты, рыжая-бестыжая! – засмеялся князь. 


   Проснулись они на рассвете. Разбудили сороки, стрекотавшие над головой «прощ-щ-щай, тооврищ-щ-щи!»
   Денис Михайлович, ворочая затекшей шеей, огляделся. Анна Михайловна сидела к нему спиной и, похоже, плохо соображая,  пыталась что-то почистить на своей куртке. Шурик куда-то делся, правда, его штормовка и клетчатая кепка валялись рядом.
- Эгей! – постарался крикнуть Денис Александрович, но получилось сипло.
- Да здесь я! – отозвался из кустов Шурик, а потом и сам появился – растрепанный и опухший.
- Все живы? Ну ничего, как говорится, сочтемся, - усмехнулся шеф.
- А вот нету их! – сказал Шурик.
- Как нету? Ушли всей деревней? Страшно стало… С собаками найдем!
- Деревеньки самой нету, - прояснил Шурик. – Марьино болото есть, дорожка есть, даже ворота резные есть, а деревни нет. Даже следов не осталось.
- Что ты мне здесь начинаешь… - начал свирепеть прокурор. – Найдем! Вертолеты поднимем, Росгвардию – в ружье, прочешем весь лес!
- Думаю, не найдем, Денис Михайлович, - сказал тихо Шурик. – Это не они исчезли, это нас… забрали от них. Что-то здесь чертовщина какая-то! Выдергивают людей к себе на… испытание – или выживешь, или на западном кладбище ляжешь. Портал!
- Какой еще портал! Люди и деревни не имеют право перемещаться без разрешения!
- А эсминец «Элдридж», Филадельфийский эксперимент? Сто восемьдесят один человек, огромный корабль, все это перенеслось на триста с лишним километров… - жарко, на ухо прокурору зашептал Шурик.
- Да читал я! Чушь! Люди в борта эсминца вросли… С ума посходили! А мы?
- А мы что – нормальные? – удивился Шурик.
- Это все от атомного взрыва… - тихо сказала Анна Степановна.
- Верно! Кстати, это дает возможность найти их. Координаты всех взрывов можно запросить в архивах, а потом прочесать местность, - начал, было, прокурор, но осекся под взглядом Шурика.
- Да бросьте, Денис Михайлович! У нас в стране одних только «мирных» атомных взрывов было больше двухсот – то реки вспять поворачивали, то пожары на газовых скважинах тушили, то водохранилища за одну секунду зафигачивали. А еще военные испытания, аварии… Все не обследуешь. Да и далеко они отсюда. В Сибири где-то, или на Алтае.
- Это ты как вычислил? Прописку в паспорте гражданин Князь показал? – ехидно спросил прокурор.
- Сам вычислил. Мы когда в деревеньку зашли, что за высокие деревья между домов росли?
- Елки какие-то…
- Кедры!
- И что? – не понял прокурор.
- А не растут кедры в Ленобласти! Не приживаются. Климат не тот.
- И что это значит? – рассердился прокурор.
- А это значит, что живут они где-то от Урала до Уссурийской тайги. А это не наш субъект Федерации, не наша юрисдикция.
- Так бы сразу и говорил. Юрисдикция – это серьезно. Закрыли дело. А то – портал… Какой-то эсминец… Дорогу надо искать!
- А что ее искать – вот, ожил наш навигатор!
- Пошли уже скорее! – попросила Анна Степановна жалобно. – Пошли, пока они не передумали.

                Камчатка-Санкт-Петербург, 2006-2017 гг




Амто, Ильич!

   Муромцев уже привык, что на каждый вылет его вертолета напрашиваются пассажиры – кому-то срочно нужно в краевую больницу, у кого-то на материке центре дочь замуж выходит, кому-то… миллион причин. А вертолетов мало и стоит каждый перелет дурные деньги.
  Но этот проситель был странным, точнее знакомым до боли, но вот кто он – Олег вспомнить не мог. Небольшого роста, костюм «тройка», серая кепка, стоит, покачивается с носка на каблук, улыбается лукавой, но доброй улыбкой. Явно не местный.
  Муромцев мысленно махнул рукой – потом само вспомнится и пошел к вертолету, но такой знакомый незнакомец вдруг так мягко и властно взял его за локоточек, что Олег остановился.
- Вы не подг’росите меня, товаг’ищ, до табуна в Ганальской тундге? - спросил он, заглянув снизу вверх добрыми глазами.
 И тут Муромцева осенило – твою же мать, это же Ленин. Тундра, районный центр Тигиль, коряк на плече заднюю ногу оленя несет в одной руке, а в другой три бутылки водки позванивают… а тут Ленин!
- Вы… ты… кто? – спросил он, тряхнув головой, сгоняя дурман.
- С вашего разрешения, актер Краевого театра драмы и комедии Александр Андрейченко. Можно просто Саша. Отыграл моноспектакль «Ленин в Октябре» на сцене местного Дома Культуры, должен был лететь в табун, к оленеводам по культурной программе, а тут что-то с вертолетом случилось у районной власти. Муфта сцепления полетела… в смысле, сломалась. Короче, они полные оппортунисты, товагищ!
-  Что, до сих пор ставят «Ленин в Октябре»? – поинтересовался Олег.
- Ставим то, что помним… К тому же здесь глава администрации – из новых коммунистов. Да Бог бы с ним, зато село в порядке содержит.

  Село когда-то было зажиточное, и совхоз был, для русских - коровки, курочки, гуси, картошка, капуста… и оленеводческий совхоз для коряков, где табуны были разбросаны по всей тундре. Еще стояла база геофизиков, а на другой стороне поселка, как при «стоянии на Угре» - база буровиков, там в основном бурильщики из Татарстана были. Дом Культуры, про который говорил актер Андрейченко был вполне приличным заведением, Муромцев как-то раз даже дал денег на ремонт сцены. Был магазин, где торговали продуктами, одеждой и прочей галантереей, была на прилавках водка и другие разновидности «огненной воды», но на время путины, когда шла на нерест чавыча и нерка, горбуша и кижуч, кета и голец батареи бутылок закрывали ситцевой занавеской. Тогда весь поселок ловил рыбу, в огородах, где часто не было грядок, а стояли чумы и юкольники, пахло балычком – дымились домашние коптильни. А еще в поселке был госпромхоз, что добывал пушнину лису и соболя, белку и куницу, собирали дикоросы – грибы и молодой папоротник.
   Когда-то и сам Муромцев, когда уже объявили капитализм, но социализм еще здравствовал, залетел сюда простым пассажиром самолетом Ли-2, бывшим «Дугласом», залетел, чтобы присмотреться, а зацепился за эту землю навсегда.
   В тот год, летом, он зашел поселковую столовую, которая, стояла на высоком берегу реки Тигиль. Возможно, столовку возвели на том самом месте, где триста лет назад срубили острог казачки-первопроходцы. Но все исторические параллели улетучились, когда он глянул на то, чем кормят местных -  сочными кусками, истекающими янтарными каплями жира, возлежала жареная чавыча, в большом котле томилась густая, клейкая уха из лососевых голов, большим половником черпали свежую икру малой соли, чтобы потом намазать ее на белый с маслом, с хрустящей корочкой, хлеб.
  В молодости Муромцев учился в университете на Урале, в голодном крае. Когда нечего жрать, люди часто читают. Попались ему как-то материалы исторические, записки казаков, что обживали Камчатку, их еще называли «сакски». И там казачки жаловались, что, мол, так оголодали, что ели поганую траву папорть. А тут этот папоротник наряду со свежайшей чавычей продают. Заказал папоротник, чавычу и, конечно, икру, грамм сто. Выпил и почувствовал, что ему здесь нравится. За еду, даже вкусную, не любят, но едой приманивают.

- Так что же, подг’росите меня, товаг’ищ, до табуна в Ганальской тундре? - вернул его в суровую современность голос актера.
- Подброшу! – засмеялся Муромцев. – Только при одном условии, Владимир Ильич, вы расскажете мне, выступление в корякской тундре – это привилегия или наказание? И что – эта тема,  про Ленина, в других местах еще актуальна?
- Ой, актуальна, Олег Николаевич!
- Вы меня знаете? Мы встречались? – быстро спросил Муромцев.
- А кто вас не знает… Нет, не встречались, сейчас вот встретились.
- А по поводу роли – это наказание или поощрение? – не отставал Муромцев.
- И то, и другое! – засмеялся артист. – Понимаете, я учился в Питере, на Моховой… да, здесь ведь тоже Питер… В городе трех революций и в ожидания четвертой… Перед выпуском выпили, был замечен в дружеской потасовке, хотели отчислить. Да еще посадить за «хулиганку»… Спас меня сам Кончалевский, народный артист. Каламбуром спас.
- Как это?
- Сказал, а давайте отправим его из Питера в Питер. Наши небожители ни черта не поняли, он им объяснил. Ну, сами понимаете – творческая интеллигенция. Есть второй Питер. Даже третий, если считать Петропавловск в Казахстане. Посмеялись и выдали мне направление в Камчатский театр драмы и комедии. К моему счастью, с Камчатки запрос пришел на выпускника небольшого роста комического амплуа.
- Это роль Ленина – комического амплуа? Обхохочешься… - хмыкнул Муромцев.
- Да уж… Так получилось. У нас все актеры в театре гренадерского роста, морды породистые, не загримируешь под Ильича, у всех амплуа – герой-любовник, что на сцене, что в жизни… А тут –Ленин! А это поощрение – роль Ленина?  Это же раньше за Ленина давали «заслуженного артиста» или «засрака» - заслуженного работника культуры. Сыграл и получил. А сейчас – пришла разнарядка, совпала с представлением, вот ты и на коне.
- Понятно. Садись  в вертолет, вон туда, все видно будет.
- А потом совсем смешно было… - заторопился актер. – Я выхожу, а Смирницкая вдруг говорит своим басом: «И что мы, дураки, сделали? Мы послали этого оболтуса в рай, на высоченную ставку! Северный коэффициент, надбавки…  Да он вот так, сразу, больше меня получать будет!» И направление на Камчатку мне чуть не задробили. Пусть, говорят, они там сами свои кадры взращивают. Из коряков. Кстати, Ильич на коряка был похож, только, господа, где вы видели лысого коряка! 
- Ладно, я понял! Летим, артист!

   Актеру было немного обидно, что Муромцев не дослушал его историю. А было бы интересно. Он тогда занемог, можно сказать, слег. Говорят, от депрессии тоже умирают. Даже проверенное лекарство – водка, и та не помогла.
  И тогда к нему пришли  друзья-коллеги Юра-с-Шурой. Пишется слитно. Посидели, поахали, выпили водки. И тогда он сказал:
- Товагищи, Великая камчатская театгальная геволюция захлебнулась, актега не нашли. Прозябать ему в Санкт-Петербурге!
- Слушай… а, черт побери,  похоже! – сказал Юра.
- А ну-ка прищурься лукаво и лучисто! – потребовала Шура. – Ага! Оно.
- А с пятки на носок покачаться? А большие пальцы за жилетку засунуть? Ну, представь, что у тебя есть жилетка!
  И тогда у них созрел план.
  За бутылку водки они уговорили умеренно пьющую гримершу Зинаиду, чтобы она взяла в гримерной ленинский костюмчик с жилеткой и галстуком в горошек, если его, конечно, за эти годы «безленинья», как она сказала, моль не почикала. Костюмчик остался цел, грим лег аутентично, осталось только придумать – что с этой байдой делать, не идти же на Дворцовую площадь, вместе с лже-Петрами Великими с Катьками под ручку за сто рублей фотографироваться.
  - Ну, походил в ленинах и будя! – сказала гримерша Зинаида.
- Я завтра в таком виде к главрежу заявлюсь! – воспротивился актер Андрейченко.
- Сдурел?- поинтересовалась гримерша. – С Лениным шутки плохи. 
- Да ладно!
- Вот тебе и ладно! У меня отец был народный художник…
- Ого!
- Нет, не почетного звания… В смысле, из народа. Так он, дурак, портрет Ленина написал. Картина маслом. И в раму вставил. Так его три дня допрашивали, четыре зуба выбили, все пытали – какая сволочь надоумила его, угольщика, портрет Ленина нарисовать.
- Хорошо хоть нарисовал? – спросил актер Андрейченко.
- Говорил, что хорошо. Он специально в Москву ездил, в Мавзолей ходил, сравнивал. Говорил, не отличишь.
- Да, тут дело щепетильное! – согласились Юра-с-Шурой.
- А ты, сударик, не навязывай начальству свое мнение! – сказала гримерша. – А ты намекни, подтолкни, пусть начальство думает, что эта мысль в его ясную головушку сама вошла.
- А это как? – не понял актер Андрейченко.
- Я тебя, так и быть, в образе оставлю, спи на холоде, чтобы грим не потек. А утречком к главрежу и наведайся. У них будет совещание по поводу Маяковского. Самодеятельность. А блузу под Маяковского пришлось заново шить.
- И что?
- Зайти, улыбнись хитро, но по-доброму, скажи что-нибудь. Тут важен эффект неожиданности. Руку правую выкинь вперед… Да не так, дурак. Так только на майдане хохлы зигуют, «зиг хайль» делают.
- Не понял…
- Ладошку не прямо, я ребром выкидывай! – пояснила наблатыканная гримерша.
- Вот так? – сыграл Андрейченко.
- Орел! Ильич! Только не забудь про ладошку, а то статью огребешь. За пропаганду нацизма.
- И вся разница? – удивился актер. – Руку не так повернул…
- А вот об этом лучше не спрашивать.
- Откуда ты все знаешь, Зинаида? – удивились одновременно молодые актеры.
- А вы поработайте с мое в театре, так не только грим накладывать, но и спектакли ставить будете.
  На следующий день актер Андрейченко пришел в театр пораньше. Потолкался на сцене, покачался с каблуков на носки, поглядел лукаво. Рабочий сцены Потапыч поднял бровь на него и спросил:
- Со вчерашнего, штоли так и не переоделся? Опять пили до утра?
   Актер не ответил, он вспомнил, что и в автобусе никто не обратил на него внимание. Тогда он пошел в буфет, там галдели дети - шли весенние каникулы, в театре запустили прогоны утренников. Дети, чистые души, должны его узнать и принять.
  Он нарочно не стал стоять в очереди, а сунул через детские головы, что пахли карамельками, деньги и крикнул:
-  А налейте-ка мне чайку, товагищ! Кстати, а пгодукты для товагищей детей свежие? Контголь и еще раз контголь!
- Ну-ка, ну-ка… ты чего это дуркуешь? Ты чего не санкционированно используешь образ вождя? – услышал он голос главрежа.
- Да я… вчера по телевизору посмотрел «Ленин в Октябре»…  и вот, на душу легло..
- А что?  Отдадим Камчатке этого балбеса? А они нас за этот подарок на гастроли пригласят, - сказала басом народная артистка Смирницкая, - а мы икры красной поедим. Так он оказался на Камчатке.

  И вот актер Андрейченко летит в табун, подумал он про себя в третьем лице. Точнее, пока только едет в аэропорт в УАЗике, который прыгает к на каждой кочке. Здание аэровокзала скорее напоминало курятник с голубятней наверху.
  По дороге пилоты переговаривались:
- У меня здесь дед еще на «Дугласе» летал… - обронил командир.
- Это по ленд-лизу? – уточнил второй пилот.
- Ага… Полосу накатывали рядом с поселком… Как-то раз, рассказывал, прилетают на совсем северный поселок, с ними товарищ из обкома, местная милиция. Это уже в сорок пятом… Политрук выходит, речь держит: «Дорогие товарищи оленеводы! Поздравляем вас с Победой! Собака Гитлер сдох!» А кто-то из коряков не выдержал: «Ой ми, так мы что – с товарищем Гитлером воевали?» Политрук за пистолет, начальник милиции коряка – за шкрику, потом выяснилось – к ним лекторы и агитаторы в последний раз в тридцать восьмом прилетали.
- Это когда у нас дружба была? – спросил Муромцев.
- Была… Мой дед немецких пилотов учил летать…
- Да ты что!
- У нас даже же даже знак был – не то медалька, не то знак типа «Отличный стрелок» - наше красное знамя и свастика. Потом все повыбрасывали. От греха подальше…
   Так, с разговорами, доехали до вертолета. И полетели…

  Вертолет вначале тянул над тундрой – яркой, как картина импрессиониста, веселые рыжие мазки прошлогодней травы, бледно-зеленые колки берез, еще стоящих в снегу, но уже бросившие молодую листву, пронзительно желтые скалы на побережье и море – тяжелого синего цвета.
  Актер сидел в салоне и мерз в ленинских ботиночках, да и кепка Ильича, купленная, как и у него, в Швеции, в магазине «Стокман», не грела. А ведь та шведская белобрысая зараза, что втюхала ему кепку уверяла, что господин Ленин был их постоянным клиентом, покупал только дорогие вещи, удобные и теплые.
      А тут еще ревущая, трясущаяся машина начала ввинчиваться в рыхлые серые облака, стало совсем зябко и тошнотно, но уже через несколько минут лохмотья неба разлетелись и яркое, как христово яичко на Пасху, вылупилось солнце. Ударило своими лучами, и стало видно, что земля с еще не до конца растаявшим снегом уже близко.
  Табун оленей живой массой потек от вертолетной площадки, вертолет ерзая задом, пристроился на земле понадежнее, рев турбин плавно утих, и только лопасти еще крутились, посвистывая, а народ в старых кухлянках уже тянулся к гостям.
   Совсем рядом, видимо спрятавшись заранее, сидели два голых пацана,  похоже, брат и сестра, - сидели, завернувшись в меховую рухлядь, и было им весело, тепло, щекотно.
- У них тут кораль, праздник! – сказал Муромцев, хлопнув по плечу Ильича. – У тебя желудок крепкий?
-  В каком смысле? – не понял актер.
- Я же говорю – кораль, горячую кровь пьют, костным мозгом лакомятся. Это вкусно, полезно.
- Понятно… - сказал актер Андрейченко, гулко сглатывая. – Я постараюсь… выдержать.
   Он решил без предварительного конферанса выйти и начать свою речь – типа Ленин прилетел. Немного смущало, что Ленин не будет стоять на броневичке, а как черт из табакерки выскочит из воняющего керосином вертолета.
   Он и высочил. Вскинул руку, зовущую в светлую жизнь, лукаво улыбнулся и крикнул: «Товпгищи! Великая Октябрьская»… - И далее по тексту.
   Коряки ахнули. Публики было немного, человек двадцать, примерно столько же ребятишек с измазанными  оленьей кровью мордашками, да свора собак, которые сразу же чинно устроилась в первых рядах.
 Еще на галерке в небесах были галдящие чайки и огромные черные вороны, усевшиеся на огромной и кривой каменной березе.
   Еще раньше артисту объяснили, что это не птицы с помоек, а священные вороны Кутхи, верховные божества для коряков. Так что, можно было считать, артист Андрейченко солировал на правительственном концерте. Трибуны не было, поэтому Ильич пошел в массы. Произнося свой монолог, он пожимал корякам руки, их ладони были сухими и твердыми, как кора каменных этих берез. Он ласково трепал детишек по головам, ерошил им волосы, а они задыхались от восторга и улыбались своими чумазыми мордашками.
  Даже пилоты, когда он проходил мимо со словами «мир – народам, хлеб – голодным», подтянули свои пивные животики и шутейно козырнули, подыграли, спасибо.
  Больше всего артиста Андрейченко беспокоила проблема финала. Занавеса нет, свет не погасишь, уйти некуда, не удирать же в тундру – догонят, да еще с собаками… Спрятаться в вертолет, так и туда залезут и спросят: «Ильич, ты куда удрал?»
   Решение пришло само – закончив свой моно спектакль, артист присел на пенечек и стал смотреть в далекое светлое будущее. Народ корякский окружил его, рассматривали, даже трогали осторожно, а он просто сидел и улыбался лучисто.
- Дедушка Ленин, а ты нам подарки принес? – спросил один из голых пацанят, из тех, что прятались в меховой рухляди.
- Ты чо, дурак такой… - сконфузилась сестра, это ты дедушку Ленина с Дедом Морозом перепутал, так Новый год уже прошел давно.
- Конечно, мы привезли вам подарки! – сказал ряженный Ильич добрым голосом. – Там и варенье есть, и разные конфеты… Вы спросите у пилотов, они лучше знают.
- Привез-привез дедушка Ленин гостинцы! – снова подыграли пилоты.
- Дедушка Ленин, а когда мы вырастим, то  нас тоже будут ловить в тундре и в интернат закрывать? – спросил чумазый шкет, лежащий на здоровенной собаке, как на матрасе, а она вылизывала его, как своего щенка.
- Обязательно будут и вас учить. Учиться, учиться и еще раз учиться! Коммунистом нельзя стать, не постигнув… короче, все науки! – парировал Ильич.
   И вдруг актер Андрейченко понял, что идет великий процесс подмены – как раньше святой Николай Угодник перетек в Дедушку Мороза, так сейчас Дедушка Мороз перетекает в Ленина. Ленин – это Дед Мороз! В него надо верить. И тогда он принесет подарки. А кто не верит, того не пустят в игру. Выгонят из хоровода вокруг елочки. Ленин знает все, он угадывает все желания, он знает ответы на все вопросы, он выполняет любые просьбы. Поэтому до сих пор стоят ему памятники, и если их собрать вместе, то имя им будет Легион.
- Дедушка Ленин, а ты скажи, чтобы нас в интернат не забирали, мы там болеем, - попросил пацан постарше, в кухлянке и с черным пером за ухом.
- А вот не надо, как вон те ребятишки, сидеть голыми на снегу, тогда и болеть не будете, товагищи дети!
- Да мы не от холода болеем, а от молочка, - сказал пацан загадочно.
- Несвежее что ли дают? – спросил растерянно актер.
- Понимаешь, Ильич, у северных народов несколько другой обмен веществ, - подсказал Муромцев, - коров в тундре не держали, к молоку желудки не привыкли, не усваивается.
- А зачем у нас шаманов запретили? – спросил пацан с пером за ухом, видимо, он чувствовал себя будущим вождем. Вождем племени ительменов.
- А зачем вам  шаманы? Нужны знания, наука… - начал сбивчиво актер.
- Раньше зубы заболят, шаман постучит в бубен и все пройдет. А теперь две недели вертолета ждешь, чтобы вырвать. Вот смотри: ы-ы-ы! – И показал вождю пролетариата весь свой кариес.
- Товагищи дети! Шаманство и поповство – вгед! А вот стоматолог вам нужен – это факт. И Последний ваш вопгрос? - весело крикнул Ильич, покачиваясь с пяточки на носочек.
- Можно, я спрошу… Рассказывают, что ты, дедушка Ленин, хотел американцам Камчатку продать. Почему не продал?
   Актер Андрейченко заложил большие пальцы за жилетку, прошелся, заглянул вопросительно в глаза пилоту.
- Было дело, Ильич. Хотел торгануть полуостровом, не отпирайся, - засмеялся пилот.
- А почему ты спгосил, товагищ гебенок? – ответил Ильич вопросом на вопрос.
- А мы бы тогда жили в резервации… - сказал мечтательно пацан.
- Вот! За колючей пговлокой! Как пгеступники! В нищите! От мира отгезанные! Вам это надо? – агитировал оппонента Ильич.
- Да вы, дедушка, не знаете… Из резервации индейцам можно выходить, это чужим входить нельзя без разрешения. И какая там нищета? У них лимиты на лосось – нам и не снились, на бобра, на соболя…  Они свои земли Америке продали, деньги в банк положили, теперь живут на проценты, а деньги только растут.
- Ты откуда такой пацан наблатыканный? – совсем не по-ленински спросил актер.
- Да я был там. По обмену. Они своих детей в колледжах учат, на деньги племени.
- Что ж… - вздохнул Ильич. – Истогию, товагищащи, не пегеделаешь. Это диалектка! Не пегекг…  короче, не перекроишь!
- Да пошел ты со своей диалектикой! – вдруг взорвался второй пилот. – За какие-то сто лет пять раз перекраивали! Сколько народу полегло. Никак понять не могу – почему мы до сих пор живы и место на карте греем…
- Все! Полетели! – скомандовал Муромцев.
   И они полетели. Над бескрайней нашей страной.
               
               
   Корякский Автономный Округ – Санкт-Петербург, 2000 –  2017  гг
 


            
БРАТУШКИ
                рассказ


  Самолет, наконец, подрулил к стоянке, как-то удивительно быстро подали трап, и сразу же в салон в салон хлынул горячий, пахнущий цветами  и травами, воздух.
-Вот! Вот это ненатопленное тепло нужно моему измученному организму! – сказал с чувством Иван Сергеевич и тряхнул гривой седых волос. – Как Николаю Васильевичу… сухое ненатопленное тепло.
- Гоголь говорил об Италии, туда и надо было ехать, - ровным голосом откликнулась Оксана, жена его, глядя в зеркальце.
  Похоже, на этот раз ее собственное отражение ей понравилось, и она оглянулась на мужа.
- Постричься тебе надо, а то аки вепрь лесной! – сказала она.
- Успеется! К тому же я не знаю, насколько прилично работают болгарские цирюльники.
  За разговорами они получили багаж, прошли границу, шагнули, наконец, на славянскую землю.
- Вон наши риэлтор! – быстро сориентировалась жена. – Господи, какие они здесь все черные…
- Да уж… цвета кофе… без молока, - подхватил Иван Сергеевич.
- Но, кажется, с сахаром, - откликнулась Оксана, имея в виду несколько приторную улыбку. 
  Они выехали из аэропорта, оглядываясь на военно-воздушный паноптикум – советские истребители, штурмовики, стратегические бомбардировщики. Похоже, этот парад,  как выстроили четверть века назад, так больше и не прикасались не красили, не мыли. Но и не ломали.
- Да они забавники! – сказал тихо Иван Сергеевич.
- Что? – вернулась из своих мыслей жена.
- Только сейчас проехали мимо нашего «мигаря» на постаменте, а там написано «Сто лет болгарской авиации».
- Да ради бога… Тебе жалко? Были же у них свои пилоты… Костадин, мы скоро приедем?
- Да, очень скоро, через полчаса, - сказал Костадин, риэлтор, помотав головой отрицательно. Потом, видимо, вспомнил, что у русских все наоборот и кивнул несколько раз.
  Наконец, приехали. Дом был крепкий, в два этажа. Каменными, тесанными булыганами был выложен первый этаж, второй подняли из красного кирпича. Два отдельных входа – на первый этаж, в прохладу, где была кухня, три комнаты и земляные полы, потом пошли на второй этаж – там еще четыре комнаты. На черной от копоти потолочной балке было что-то написано кириллицей – про русских, кажется, ругань какая-то.
  Вышли в сад. Виноградная лоза, немного задиковавшая, огромные персики, сливы – желтые и сладкие, несколько кустов переросших роз – они полыхали цветом алым, как не спущенный флаг в маленькой крепости. Забора не было, была стена из тесанного светло-серого камня, кто-то собрал эти полуметровые кубики всухую, без цемента и арматуры и они простояли полвека, а то и больше. Ласточкины гнезда лепились под красной черепичной крышей, а на соседнем столбе было гнездо аистов.
- А это что за фрукт? – спросила Оксана.
- Это есть грецкий орех, - улыбнулся Костадин.
- Он же… зеленый!
- Еще не созрел. Потом зеленая шкурка сойдет, будет, как вы привыкли. У нас их сажают для благополучия и счастья в этом доме.
- Тогда сотрите надпись на потолочной балке,- усмехнулась жена.
- Я уже стер... дети… баловались…  Вам понравился дом?
- Мне цена понравилась. За такие деньги в Питере даже уличный сортир не купишь. Кстати, а где в доме туалет? Я что, не увидела?
- Туалет на улице. Как вы говорите, сортир, - сказал весело болгарин.
- Костадин, а в рекламке вы писали, что есть гараж. Это вот здесь? Ну, братцы мои, сюда же заезжать неудобно, - огорчился Иван Сергеевич.
- Это не гараж, - кивая, сказал риэлтор. – Это для овечек, для гусей или для фазанов.
- Ох, ты… Фазаны? – удивилась Оксана.
- Да, посмотрите за забором. У нас многие держат фазанов. Вот и ваши будущие соседи…
- Так где, все-таки, гараж? – не унимался Иван Сергеевич.
- Так вот! – И болгарин показал на покосившийся сарайчик.
- Слушайте, ну это не разговор! Это вы называете гаражом? Это курятник какой-то! Я так и подумал – курятник…
- А вот какие машины вы в Советском Союзе делали, такие гаражи мы и строили! – засмеялся беззлобно Костадин. – У хозяина здесь «запорожец» стоял.
- Бе-е-е! – прокомментировал баран из-за соседского забора.
- А тебя не спрашивают! – весело отреагировал Иван Сергеевич.
  Баран обиделся и ушел.
- Ладно! Мне нравится. Центр Европы, дом в два этажа, сад… Остальное доделаем. И будем сидеть и смотреть, как по саду ходят фазаны, распустив хвосты, - сказал бархатным, умиротворенным баском Иван Сергеевич.
- А я бы с большим удовольствием сидела на пляже и смотрела, как распустив хвосты, надо мной летают чайки.
- Ксана, не начинай! Вот смотри, здесь, вместо овчарни, можно сделать большую каминную. Огромный камин из тесанных камней, на пол – плитку под старину, в эти окна заказать витражи. У Жанны в мастерской закажем… Вот тут поставим большой дубовый стол, тяжелые стулья… Рыцарская зала!
- Ну-ну… Сэр Иван.
- Смейся-смейся… Облагородим сад, построим гараж. Машину купим, они здесь в четыре-пять раз дешевле, чем в России, будем мир смотреть. Четыре часа – и мы в Греции, еще три часа – в Италии.
- Ты еще про винный погреб забыл! – подъелдыкнула супруга.
- Костадин, а здесь есть специалисты, которые могли бы сделать винный погреб? – быстро спросил Иван Сергеевич.
- Да, конечно! Копать можно здесь. Опустить две по пъять на сто литров бочки…
- Ага, понял, две пятисотлитровых бочки…
- Да, так! Выложат камнем, грамотно сделают вентиляцию, а когда все выпьете, подъедет машина из соседнего шале, сольет тот сорт, что закажете. А для дорогого вина – полки. Вино с каждым годом только вкуснее и дороже становится.
- Ванечка, ты когда последний раз гонорар получал за свои  книги? – ласково спросила жена.
- Так не все сразу! Будут деньги, будут! Я три сценария сделал, закинул Никите…
- Вот как будут деньги, тогда и поговорим. А сейчас нам бы дом отремонтировать, да машину купить, хоть плохонькую. И я хочу хоть какой-то угол, но рядом с морем.
- Вам повезло! У меня есть такой апартамент. Сорок метров, двадцать тысяч евро и рассрочка на пять лет! – отрапортовал Костадин.
- Поехали? – спросил Иван Сергеевич, слегка сомневаясь.
- Да!
- Да?
- Да-да, поедем, купим что-нибудь у моря! – заторопилась Оксана.
- Ну, это очень по-женски: «что-нибудь у моря».

   Поехали. Рядом с морем, где галдели чайки и туристы, было дороговато. Пошли туда, где была студия в сорок метров и обещана рассрочка. Комплекс достраивался, часть апартаментов уже заселили – висели на лоджиях флаги: британские, украинские, российские  и флаги городов, но с этими надо было разбираться – откуда и чьи.
  Зашли в студию и Иван Сергеевич несколько растерялся:
- Стоп-стоп-стоп! Вы же, Костадин, говорили о сорока метрах, а здесь ровно в половину.
- Все так! – мотая головой в знак согласия, радостно воскликнул риелтор. – По болгарскому законодательству в площадь жилого помещения входит ваша толщина стен, ваша территория в холле, где вы сможете поставить полочку для обуви и часть территории в комплексе, там, где велосипедные дорожки, бассейны, тренажеры, бесплатная стоянка…
- Да я не катаюсь на велосипеде! И ваши хлорированные бассейны мне не нужны!  Можно ли минусовать все это из стоимости апартамента?
- Не можно! – грустно сказал болгарин, кивая. – Болгарское законодательство…
- Костадин, мы берем! – перебила его Оксана. – Ванюша, не кочевряжься. Надоело мотаться по жаре. Дешевле не найдем, а здесь еще рассрочка на пять лет.
   На том и порешили. Купить всегда легко. Продать труднее.
   Вечером они лежали на лоджии, постелив матрасик. Лоджия тоже входила в площадь апартамента. Накупили вина, фруктов, большой, как плот Кон-Тики, надувной матрац, и сейчас валялись на нем,  смотрели на крупные, как кристаллы, звезды. Аквамарины, рубины и топазы были щедро разбросаны по небу. По черному бархатному небу…И еще в темноте метались лучи прожекторов, это было курортное шоу, судя по музыке, но генетическая память тревожилась – так шарили по небу прожектора в Ленинграде перед бомбежкой. Пахло пиццей, жареной рыбой, какими-то южными приправами – напротив вовсю работал ресторанчик.
  Вавилонская смесь языков долетала до них, и было забавно угадывать страну, национальность.
  А в небе стало совсем много звезд, и это вселенский механизм собрался в блистающее колесо, где встали на свои места галактические шестеренки и приводные ремни, потом несколько шустрых метеоров перечеркнули блистающее небо, и колесо, это было видно, вздрогнуло и начало процесс вращения – медленный и беспощадный.
  Вдруг почти под ногами рвануло несколько взрывов, полыхнули огни, с треском посыпались разноцветные искры. Народ ахнул.
- Нет-нет, господа! – закричал с сильным болгарским акцентом официант в бордовом переднике. – Это еще не война! Это русские опять празднуют! Братушки, happy birthday!
- Все-таки, правильно мы сделали, что купили здесь недвижимость. По-сути, купили кусочек Европы! – сказала Оксана.
- Санкт-Петербург – это тебе не Европа? – проворчал Иван Сергеевич.
- Купим здесь машину… парковка бесплатная… откроем шенген… Три часа и мы в Греции.
- Да, я согласен. Про дом только не будем забывать. А так мне нравится. Язык здесь славянский, я его слушаю, как хорошую музыку. Мелькнут слово – точное, сочное, а у меня сразу на целую страницу мыслей набегает.
- Правда?
- Давно такого не было. Вот, например, оглядалово. А, каково?
- Что это? Или кто это? – спросила из вежливости жена.
- Это зеркало. Оглядываешь себя. Язык, словно во времена князя Владимира попал! – договорил Иван Сергеевич, понимая, что его уже не слушают.
 - У нас неделя, чтобы обставить студию, купить машину и встретить детей, - сказала жена.
- Успеем! – вздохнул Иван Сергеевич и погладил ее по голому прохладному плечу.

 С утра они пошли к морю. Черное море, словно притомившись от плещущихся вдоль берегов голых человечков, слегка перебирало волны, вода была ласковой и такой прозрачной, что было видно, как шныряют рыбешки-песчанки, суетливо зарываются в песок крабики-отшельники.
  Пробежала стайка пацанов лет десяти в разномастных футболках, наверное, болеют за разные команды.
- Кто там за шезлонгом спрятался? – покрикивал худощавый тренер. – Опять в интернете торчите? Счас у всех отберу айфоны, будете письма писать. В конвертах!
 Оксана наконец-то переоделась, и они осторожно пошли в море. Мимо, сносимая прибоем, проплыла большая синяя медуза.
- Красивая, - сказала жена.
- Осторожней, она очень жгучая.
- Чем прекрасней, тем опасней?
- Да, наверное, отсюда фраза «жгучая красотка», - попытался пошутить Иван Сергеевич.
- Ах, ты, сволочь! – ласково сказала жена.

    За неделю они обставили апартамент. Прикол с сорока квадратными метрами даже в чем-то помог – меньше мебели покупать, меньше суеты, а на четверых и этого хватит. Они купили кухню со всеми приблудами – плитой и холодильником, шкафчиками и прочим… Стиральная машина, диван, шкаф, кресло-кровати и беленький пластиковый гарнитур – круглый стол с дыркой для зонта и четыре стула.
- Зря флаг не купили…  -   Иван Сергеевич.
- Да брось ты! Здесь мало кто знает ваш «Зенит»…
- Флаг нашей родины!
- С твоими-то диссидентскими замашками? Флаг нашей родины? – удивилась жена.

   Оставалось приобрести машину. Но с этим было совсем просто. Вполне приличные машину стоили в Варне вполовину, а то и в три раза дешевле, чем в Питере. Регистрация – на фирму, зря, что ли, дом покупали? Болгары иностранцем землю не продают, зато под бизнес – милости просим. Хоть десять гектаров. Открыл фирму, купил под фирму машину и показывай раз в год нулевой баланс.

  Когда беготня закончилась, они сели на лоджии за белый столик, налили настоящего, терпкого вина – красного, сухого, какого-то живого и настоящего. Выпили и удивились всему тому, что сделали за эту неделю. У них теперь есть заграничная недвижимость в городе отелей и апартаментов, а еще дом в болгарской деревне, а еще машина… Буржуины, да и только!
- О чем думаешь? – спросила Оксана, это был пароль, после которого врать и увиливать запрещалось.
- Как ни странно, удивляюсь. Сижу и удивляюсь. Мы всю жизнь шли к этому – купить квартиру в Питере, построить дачу, обзавестись машиной. Всю жизнь! Ты работала и подрабатывала, а после этого еще и сверхурочно, я мотался то по морям, то по экспедициям, чтобы привести деньги, вот так, пачкой. А тут… не особо напрягаясь, мы купили за неделю все, да еще в роскошном климате, с понятным языком, в дружественной стране.
- Ты удивляешься, почему мы это раньше не сделали? Так раньше нас в этот калашный ряд не пущали.
- Это понятно. Я не удивляюсь другому – почему мы до сих пор не просчитываем варианты остаться здесь насовсем, - сказал Иван Сергеевич тихо, но упрямо.
- Ну, Ванечка, откровенность за откровенность. Я не люблю деревню. Корни, скрепы, все такое… я понимаю, но я не люблю деревню. К тому же, ты помнишь надпись на потолочной балке в доме, что мы купили? Нет? Там было написано «Подавитесь русские свиньи». Так что, сними розовые очки, мы все славяне, но уже не совсем братья.
- А Костадин?
- Костадин? Ласковый теленок двух маток сосет. Посмотрела бы я на него, если бы, прокатавшись на его машине три дня, мы бы ничего не купили! – засмеялась жена.
- Ну, не без гнильцы… Нет хороших стран, нет плохих стран, есть хорошие и плохие люди.
  Стрекотали цикады, пахло ночными травами, мясом, зажаренным на углях, вином и фруктами. И спорить не хотелось. Хотелось покоя. И он тут был.

  Утром, пока Оксана спала, Иван Сергеевич пошел размяться на тренажерах, а потом окунуться в бассейн. Вернулся веселый и загадочный.
-  Мороз воевода дозором… обошел все владения? – спросила Оксана, стуча ножом, она рубила петрушку для яичницы с овощами.
- Ага. С древним укром познакомился. Кстати, наш сосед.
- С кем?
- С украинским националистом. Ванькой зовут.
- Господи, зачем? – удивилась жена. – Мы с тобой скучные ватники, а тут такой политический экстрим.
- Интересно стало. Я уже неделю не смотрю российское телевидение, интересно на себе проверить – есть изменения или все, у нас уже и вправду клиника!
- Да мы с тобой всегда держались здорового скепсиса. Зачем тебе это?
- Да он сам подошел. Говорит, я до Москвы дойду! Я не понял вначале, спрашиваю, как дурак, пешком дойдешь? Так это не фокус, мой знакомый из Владивостока да Калининграда на Московскую Олимпиаду пешком дошел. Четырех молодых КГБ-шников загнал, двенадцать пар туристических ботинок стер о дороги нашей родины. Кстати, яйца намозолил. А он: я встану на край окопа… Тут я понял, что значит «до Москвы дойду».
- Здоровенный детина?
- Какой там… Глиста в корсете. Да и не укр он вообще. Мать, как выяснилось с Урала, отец вообще еврей, а сынуля – укр. Древний.
- Ему оселедец положен. Что он здесь делает? Отдыхает после боев?
- Да если бы… Я так понял – прячется от призыва.
- Жуть. Жуть вдвойне! – сказала Оксана с чувством, словно хотела добавить что-то матерное, но сдержалась.
- Почему вдвойне? – не понял Иван Сергеевич.
- Потому что вы оба Ваньки.  Ладно, хватит чушь нести. Пока ты международные отношения налаживал, я с Иришкой по телефону поболтала. Летит! С Мотямбой.
- Ну, слава богу! Соберемся вместе. Внучье мое… - вздохнул как-то, даже по-собачьи, Иван Сергеевичи и заморгал часто.
- Ладно тебе… едут же! – удивилась Оксана.

   Иришка прилетела на следующий день. Мотямба подрос, но шевелюра из золотистых, кудрявых волос делала его похожим на девку.
 Дочь бегло глянула на студию и удивилась:
- А где еще двадцать два метра? Есть потайная дверца, а за ней – еще одна комната?
- Надо же… Практичное поколение. С точностью до метра… - постарался снизить градус беседы Иван Семенович. – Тут, понимаешь, болгарское законодательство такое – остальные метры за счет толщины стен, коридора…
- Это не болгарское законодательство, а болгарское надувательство. Предупреждать надо! Почему не отказались?
- Да ладно… Нам места хватит, а двадцать тысяч евро погоды не меняют.
- Папка, это когда их, этих евриков, завались. А когда вы на последние деньги, да еще в кредит взяли… А вдруг рубль обвалится? Они же просто у вас эту конуру отметут.
- Да что ты… Братушки же…
- Семнадцать процентов от славянского генофонда у этих братушек! – отрезала дочь. – А вы думали «песни южных славян»?
- Знаешь, Иринища, нация не определяется генофондом! – сказал медленно, собираясь с мыслями, Иван Сергеевич.
- А чем?
- Верой. Они православные. Причем, почище нас, если говорить о нестяжательстве. Историей.
- Смотря, какой историей! – возразила дочь. – Если Шипка, так это было давно, а если Вторая мировая, так они нашего Алешу десять раз перекрашивали – то в Супермена, то в Бетмена.
- Но встречали же наши танки с цветами! – вяло сказал Иван Сергеевич.
- Они и немецкие танки так же встречали. Маленькая страна, слабая. Приходилось вертеться. А знаешь, их можно в Книгу Гиннеса внести. Как самых воинственных.
- Что ты имеешь в виду?
- Сорок четвертый год. Когда танки Толбухина рвали в клочья немецкую оборону, болгары вдруг объявили войну Германии.
- Да ты что!
- Ага… Немцы тоже удивились.
- И все? И никак не отреагировали? – уже заинтересовалась и Оксана.
- Ну… объявили комендантский час. Не до них было. А болгары де-юро оказались в состоянии войны с немцами и их союзниками, а так как наши сделали вид, что ничего не поняли, то они еще и с нами и нашими союзниками  тоже типа воевали.
- Ну, это просто исторический казус.
- Ладно, спорщики, успокойтесь. Дело сделано, деньги вбухали, будем искать положительные моменты. Например, море. Матюшка, пойдешь купаться? Вот и умничка, - примирила всех Оксана.
- Да! Тем более, что в этой стране уже восемьсот тысяч россиян с «видом на жительство», то есть постоянно и больше миллиона таких как мы, купивших недвижимость. А население в Болгарии – всего семь миллионов. Мы скоро, как наши в Израиле, в местных парламентах будем заседать, а наши дети будут в армии болгарской служить! – толкнул речь Иван Сергеевич.
- Размечтался! – сказала Оксана, и они пошли на море.

  Пока девицы-красавицы пулькались у бережка, Иван Сергеевич  взял маленькую бутылочку «Пентагам», сел на вытащенный на берег агрегат с педалями, на котором чапают по морю, и стал думать. Он глядел, как угасали краски болгарского лета, как огненными ручейками загоралось побережье, как чайки, похожие в темноте на белые приведения, мелькали над головой.
  По старинной привычке Иван Сергеевич начал думать – а на что похожи эти волны, набегающие на сырой и прохладный песок.
   Семейство еще резвилось в теплой, как парное молоко, воде. Мотька вначале начал пищать, но старая, еще с языческих времен игра «Баба сеяла горох… Ух! Ох! Ух! Ох!» развеселила пацана, и он уже не хотел выходить из моря, ему понравилось плюхаться попкой в соленую и теплую воду.
  Прошла гулета под косым парусом, народ на палубе махал руками, сверкал вспышками фотоаппаратов, а закат разгорался роскошный, и снимки у них должны были получиться на славу.
  Так на что же похожи волны? На дыхание моря? На его морщины? Он перевел взгляд на огни Несебыра, древнего города, который помнил Трою и когорты Александра Македонского, легионы Рима и конницу турок сельджуков, дивизии СС и многое другое.
  И тогда он понял, что волны – это вечное, как войны. Год за годом, день за днем, мина за минутой они накатываются на берег, подмывая его, истончая камень. Колонны, лавы, орды, легионы, шеренги, полки и армии… Они разбились о песок и сами стали песком, соленым, как кровь.
   А что стало с отдельными бойцами, солдатами, легионерами? Они превратились в песчинки. Зачем? Морю все ровно – какой будет берег – каменный или песчаный.
  Чем славна древняя крепость Несебыр? Только ли стариной? Или тем, что русские взяли эту крепость, в которой засел двухтысячный турецкий гарнизон, с третьего выстрела. Русские корабли еще и не начали толком обстреливать Несебыр, как одно из ядер попало в пороховой погреб. Рвануло так, что подпрыгнули многовековые стены. Гарнизон сдался. Как сказал недавно один официант: «Это еще не война, это просто русские гуляют».

  Иван Сергеевич засыпал в тот вечер долго и томясь неясными предчувствиями. Потом задремал, но почти сразу, как ему показалось, застонала во сне, а потом и проснувшись, Оксана:
- Ваня, мне дьявол приснился…
- Дьявол, это не личность, это сущность, спи, - сказал он как с чужого голоса.
-… твою же мать, хорошо быть замужем за умным мужчиной – разъяснил. Нет, чтобы просто по головке погладить, успокоить! – пробормотала сонная жена.

  Утром посмеялись над этим диалогом, а потом Иван Сергеевич предложил съездить в Несебыр. Завели новообретенную машину и покатили.  Дороги были отличные, болгарские полицейские не маячили вдоль дороги, не прятались в кустах, как наши.
  Когда-то Несебыр был крепостью-островом. Потом, когда турки решили, что их владычество незыблемо, отсыпали косу, накатали дорогу. По большому счету, кроме полуразваленных древних стен и обломков греческих колонн, да руин византийской базилики, смотреть было нечего. Все остальное – сплошной базар, только приличный, тихий.
  Но Ивана Сергеевича интересовали не побрякушки или вязанные кофты, он искал клинки. По этой земле прокатилось несметное количество войн и случайных набегов, что оружием здесь торговали очень просто, как помидорами – оптом и в розницу. Только в Несебыре таких лавочек было десятка полтора.
 Там были казацкие шашки и парадные офицерские сабли - болгарский царь заказал их в Германии перед самой войной, но погарцевать с ними они, похоже, не успели.
- А это чья? – спросил Иван Сергеевич у здоровенного болгарина, продающего клинки, «антик», говорили они.
- Финский палаш, - сказал угрюмый дядька.
- Как же они… - начал, было, Иван Сергеевич и осекся – черт, совсем вылетело из головы, что Финляндия во времена Шипки и Плевны была частью Российской империи, как и Польша, как и Аляска.
  Теряем имперскую гордость, подумал Иван Сергеевич.
- Да, конечно… - сказал он. Финский палаш. И сколько?
- Тысяча пятьсот, - буркнул с каким-то раздражением продавец.
- В левах?
- В евро!
- Ч-черт…
- Что-то не так,  товарищ? – насмешливо спросил болгарин.
- Да понимаешь, у нас законодательство… дурацкое. Шашки можно иметь, и то, если казак, - пожаловался Иван Сергеевич. – А все остальное холодное оружие – нет.
- Покупают ваши… богатые. Как-то провозят. Наверное, пароль знают. А ты не знаешь.
- Я бы попросил… - начал, было, Иван Сергеевич, но тут от бутика с бабскими тряпками подошла жена.
- Что-то интересное, Ваня?
- Да. Вот эта цацка. Но дороговато. Полторы тысячи евро. Настоящая…нализалась кровушки острым язычком…
- Ничего, друг мой. Купим в следующий раз. Помоем, почистим.
- Ходят и ходят… Руками трогают… Чего трогать, если не покупают… - бухтел вдогонку болгарин.
- И, правда, Ваня, зачем тебе эта сабелька?
- Понимаешь, я пишу роман…  да ты знаешь… исторический… я могу поднять в архивах фактуру, а вот ощущения… их не придумаешь! Как этот клинок в руке – тяжелый? Удобный?
- Ну… Ты подержал, запомнил ощущения, тебе этого хватит? – спросила жена осторожно.
- Пожалуй… - вздохнул Иван Сергеевич.

   Вечером, когда семейство угомонилось, Иван Сергеевич тихонько вышел на лоджию, подышать запахами юга. Курорт не спал. Ветер вместе с запахами доносил обрывки мелодий, под окнами, где, оказывается, была не простая дорога, а федеральная трасса, аж в две полосы, проносились машины. Потом наступило затишье, но зацокали копыта – цыгане затеяли скачки и бега на лошадях разных достоинств. Телеги у них были на резиновом ходу, сбруи в медных бляшках, а на оголовье у каждой лошади были прицеплены красные пушистые султаны, как на гусарском кивере.
  Похоже, это были настоящие цыгане – поющие у костра, кочующие под знойным небом и не торгующие наркотой, как в России. И дети их не тянут чумазые ладошки, и торчать в очереди по двадцать минут не нужно, пока злая кассирша пересчитывает горку цыганской мелочи. Причем, полицейские наши теряют остроту зрения, видя цыган, а потом теряют слух, когда спрашиваешь – откуда в этой черноголовой компании вот этот беленький, как одуванчик, малыш с васильковыми глазами.
  Пару лет назад, когда они с женой пытались пристроить стремительно обесценивающиеся рубли, они приехали смотреть дом под Питером. Говорили, что это дом цыганского барона. Дом был нелеп. Огромный как кронштадтский форт, с асбоцементными канализационными трубами вместо колонн. Дом был с котельной на угле. Земли было мало, почти не было – треугольник на полторы сотки, ни тебе сад не развести, ни альпийскую горку устроить. Зато огромная столовая на двадцать персон, людская, откуда выглядывала шустроглазая прислуга, а дальше – широченная лестница с балясинами на второй этаж. Они поднялись посмотреть – две маленьких душных спальни… А где остальное пространство, спросил тогда Иван Сергеевич, и ему открыли где-то в углу незаметною дверь, Они вошли и ахнули – это была парадная зала. Да такая, что хоть устраивай развод лейб-гвардии Преображенского полка! Метров пятнадцать в длину, десять в ширину, с четырьмя хрустальными люстрами, пятью огромными окнами, дорогущим паркетом и камином из оникса с порталом в человеческий рост. Но самое удивительное – это потолок, где по краям лепнина, а все остальное занимала роспись. Пастораль, мать их так – цыганский барон сидит под дубом на зеленой травке, а вокруг пляшут молодые цыганки с бубнами.
  Попросили документы на дом, раз уж пришли – дали помятые бумажки, дом был записан на цыганскую баронессу, вместо подписи – крестик. Пока шел осмотр, в дом без стука просачивались люди этого племени – брали какие-то пакетики, отдавали какие-то бумажки.
   И за что их любил Пушкин, подумал Иван Сергеевич. Немытые, нечестные… За свободу. Он ею бредил.
  И снова застучали копыта цыганских повозок на болгарской дороге, засвистел и щелкнул кнут.

 Скрипнула дверь – вышла жена.
- Не спится, Иван? Слушай, я все про эту сабельку думаю…
- Палаш.
- Да какая разница! Тебе уже необходимы какие-то стимуляторы для твоей писанины? Ты же всегда цитировал Папу Хэма: «Писательство должно быть естественным, как перистальтика кишечника».
- Да. Цитировал. А потом подумал: а что на выходе?
- В смысле?
- Что на выходе в результате перистальтики кишечника? Дерьмо.
- Ладно. И тебе спокойной ночи.
- Сладких снов… - буркнул Иван Сергеевич.
- А ты, Ванька, будак! – сказала весело жена.
- Кто?!
- Будак. Разбудил женщину, еще и бухтишь.
- Ха! Даже и не обидно.

   Утром они опять пошли на море. Мотямбу катили в коляске. Горячий, уже с утра воздух, накатывался волнами, принося то запахи роз, то жаренного на углях ягненка, то ароматом цветущей акации или запахом морской воды. Дышалось хорошо, свободно.
   Подошли к аквапарку, и тут у забора, увидели странного человека – толстого, слащаво улыбающегося, в желтой майке с поперечными широкими черными полосами. У него был безобразно длинный и мягкий череп с золотистым пушком волос, таким же пушком поросли жирные и липкие на вид руки и ноги.
  Человек торговал медом. И сам он был похож на гигантскую и страшную пчелу. Перед ним стояла на меленьком складном столике батарея разнокалиберных банок и баночек. Пчела, превратившаяся в человека, торговала медом.
  - Купите ребенку мед! – потребовал липким голосом человек-пчела.
  - Спасибо, нам нельзя. Аллергия на мед, - сказала дочь, не отрываясь от экрана телефона.
- Да… верно… - пробормотал Иван Сергеевич, не в силах оторвать взгляд от маленьких и колючих глазок человека-пчелы.
- Да вы сами не знаете, что вредно, а что полезно вашей девочке! – рассердилось золотистое существо. – Мед от всякой заразы помогает.
- Это у нас мальчик! –отрезала Оксана, оттирая мужа плечом от странного собеседника.
  И они вырвались из этого липкого разговора.

 Утреннее море было роскошным – чистым, спокойным, ласковым, оно слегка плескалось в какой-то сонной истоме, и сразу же захотелось раствориться в нем и душой, и телом, и такой же соленой, как вода, кровью. 
  Они огляделись. На пирсе, уходящем в море висела табличка на разных языках. «Не скачай» было написано по-болгарски, они поняли – нельзя прыгать, «Do not jump!» предупреждали англичан и только русских просили «Не спешите». Дескать, все равно прыгните, черти. Но только не спешите.
  По полупустому пляжу бродил странный человек с прибором на шее и рамкой миноискателя. Он дотошно обшаривал песок, иногда останавливался и прижимал плотнее к голове наушники.
- Все-таки неплохо, что мы купили жилье в еврозоне. Европейский стандарт безопасности… - сказала жена, разглядывая этого странного сапера в сандалетах и шортах. – С утра проверить пляж, нет ли здесь каких-нибудь мин или там фугасов…
- Фугасов… нефигасе… - скаламбурил Иван Сергеевич. – Братушка просто ищет потерянные сережки, цепочки, колечки. Золото, серебро, иногда с камушками…
- Наверное, хороший бизнес! – откликнулась тоном примирения жена. – Наши дамочки в море идут как на прием к английской королеве, все в золоте. На таком огромном пляже можно много чего найти.
- Ну, это вряд ли! – отозвался голосом красноармейца Сухова муж. – Все сливки собрали вчера вечером, это контрольная зачистка.
  Пляж довольно быстро заполнялся курортниками. Русская, украинская, английская, немецкая речь – все это перемешивалось так же беззаботно, как запахи моря и шашлыков, звуки музыки и стенания чаек.
  Вот подошла группа атлетических мужчин.
- Ванька, посмотри, какие… гераклы. А ты брюхо распустил, - подначила жена.
- Это местные бандиты. В смысле, крутые пацаны. Сейчас будет шоу. Я уже видел вчера, забыл рассказать. Ты женщина смешливая, если не сможешь удержаться, удирай в море, а то могут обидеться.
  Атлеты начали раздеваться. Вначале они стали снимать с себя золото: перстни и толстые цепи, какие-то медальоны, золотые часы и платиновые запонки и брюльничками… Все это богатство они вешали на тщедушного мужичка, как на дерево. А тот стоял, гордо расставив кривые ноги, воздев руки, аки ветви, растопырив пальцы, а местная братва унизывала его руки, шею, грудь этими хахаряшками из сундука Билли Бонса.
- Я… купаться… - сдавленным голосом пробормотала жена, позорно удирая из этого песчаного театра.
- Я… тоже! – пискнула дочь, надувая щеки.
- Позорницы! Слабачки! – шумел им вдогонку Иван Сергеевич.
   Мотька, малышнятина, и тот хохотал, разбрасывал песок и щурился на сверкающее под солнцам море. И постепенно напряжение последних лет стало отпускать, освобождать и ум, и душу, и Иван Сергеевич глубоко вздохнул, до всхлипа. Хорошо!
 
  Ночью его разбудила дочь.
- Папка, у Матвея температура за сорок.
- Простыл? Так, вроде бы, тепло было… - не сообразил спросонок Иван Сергеевич.
- Может, съел что-то…
- Да что мы тут гадать будем! Скорую надо вызывать! – взорвалась дочь.
- Здесь она называется «Борзая помощь», - некстати сказал Иван Сергеевич. – Это… в смысле… кто-то знает – как вызвать эту «Борзую помощь»?
- Иван, мы купили здесь недвижимость, платим за содержание, значит, мы здесь хозяева. Беги вниз, там охранник сидит с телефоном, пусть срочно вызовет врача!
- А если он не знает по-русски? – спросил Иван Сергеевич уже в дверях.
- Тогда собери все свои английские слова в кучку, он должен понять!
  Иван Сергеевич сбегал и договорился. Оказалось все просто.
  Через пять минут приехала «Борзая помощь». Врач быстренько осмотрел ребенка, сделал укол, пацан слабо захныкал.
- Это ротавирусная инфекция, - сказал врач, - нужна госпитализация. Дня три полежит, это быстро.
- Спасибо большое! – сказал с чувством Иван Сергеевич. – Вот что значит свои, славяне.
  Мотька лежал горячим покорным кулечком и смотрел куда-то поверх голов этих взрослых, и взгляд его был пугающе светлым и покорным.
- Быстрее поехали к вам… - захлебнулась словами дочь.
- Один момент! – сказал улыбчивый доктор. – У нас не очень чисто. Разные люди, бывают цыгане, это курорт, понимаете. Но рядом с Бургасом есть европейский госпиталь, там все сделают хорошо. Отдельная палата… Мы отвезем. Надо немного денег и все.
- Сколько? – спросила дочь.
- Я не знаю. Каждый раз – отдельный случай. – Я должен позвонить.
  Когда болгары говорят между собой быстро, то уже радость понимания славянского языка улетучивается куда-то, к праотцам, наверное.
- Сто пятьдесят евро и отдельная палата для малыша и мамы на три дня, - сказал добрый доктор.
- Да, конечно, мы поедем!
- Да что вы будете мотаться! – возразила дочь. – Бензин… темнота… а ты еще, папка, машину не зарегистрировал, поставят на штрафстоянку, будете бегать, такси искать. У нас же есть телефоны, созвонимся.
- Да, так! В Болгарии отличная связь,- сказ врач, мотая головой в знак согласия.

   Они уехали, а Иван Сергеевич остался сидеть на скамеечке, что рядом с будкой охранника и вспоминал, как он нес к машине мальчонку, а тот прижимался к груди и все пытался уцепиться за пуговицу.
  Вернулась к скамеечке Оксана.
- О чем думаешь? – спросила она.
- Как ни странно, о Льве Толстом.
- Это ты по поводу того, что он потом все написанное чушью считал?
- Нам с тобой можно общаться, даже не открывая ртов. Только кивать, хмыкать и поднимать порою бровь.
- Иногда улыбаться… - добавила жена.
- М-да… иногда.
- А ты все пишешь и пишешь…
- Я понял. Ты, как Софья Андреевна, хочешь мне предложить землю попахать? Так он, думаю, так на имидж работал. В усадьбе был толковый управляющий, американские плуги, косилки и прочие новаторства. А сам писал.
- Тогда хоть за слова деньги платили, - усмехнулась жена.
- За слова и сейчас платят. В политике. Меня же приглашали поработать… Ты помнишь, что тогда сказала?
- Что?
- Ты сказала: «Стыд-то какой!»
- Не надо слушать меня каждый раз. Может, я была не в настроении. А вообще я умная женщина.
- Пойдем спать. Завтра оформим все эти бумажки с машиной, съездим в госпиталь, проведаем.
   Они посидели за столом, на лоджии, распили бутылочку «Пентаграмм» со сладкими, истекающими соком абрикосами, кассиями по-болгарски. Собрались ложиться спать, но тут зазвонил телефон у Оксаны.
- Да… так… а ты? Ч-черт! Я перезвоню.
- Что случилось? – встревожился Иван Сергеевич.
- Привезли, поставили Мотьке укол, а потом назвали сумму – две тысячи пятьсот.
- Он же говорил…
- Ваня, нас развели, как лохов!
- Подожди, да у нас просто нет этих денег! Осталось скромно прожить две недели и улететь на заранее купленных билетах!
- Что ты мне рассказываешь! – взорвалась жена. – Что делать-то будем? Их завтра на улицу выкинут с больным ребенком…
-  Поехали!
- А регистрация на машину? А ты знаешь куда ехать-то?
- Прорвемся! – сказал Иван.
   По дороге дозвонились до дочери, выяснили главное, что госпиталь называется «Святой Магдалины», а больше ничего и не надо, навигатор, пусть и по-болгарски, но доведет.   
  Ночные болгарские дороги были ровными, пустыми и остывающими после палящего солнца. Доехали до госпиталя, он был закрыт.
- Может, это другой госпиталь? – начала заводиться Оксана.
- Да вот же, написано: «Святая Магдалина», кириллицей, не перепутаешь.
- Погоди-ка, - остановила его жена. – А вот тут ниже написано латиницей «Animal Hospital», чушь какая-то.
   Из-за дверей затявкала какая-то собака. Или лиса…
   Позвонили дочери. Она отозвалась сонным голосом.
- Я не знаю – что тут вокруг, дома какие-то, темно. Я приеду утром, может, найдем какой-нибудь другой госпиталь, а нет, так улечу домой.
  Назад возвращались молча. Припарковавшись, Иван Сергеевич остался сидеть в машине, сидел, насупившись.
- О чем думаешь? – Обычно это был пароль к примирению, но он не ответил.
- Иван?
- Думаю о том, что каждому писателю нужна не только своя Маргарита, но и своя станция Астапово.
- Дурак ты, Ваня, хоть и писатель. Лев Толстой на станции Астапово задержался по дороге в Болгарию. А ты уже в Болгарии.
- Беда с вами, литературоведами, - вздохнул, как уставшая лошадь, Иван Сергеевич. «…И пригласила на обед жена литературоведа, сама – литературовед». Что-то вспомнилось… Кто-то из пародистов. Ты иди, я скоро…
  Она ушла, а Иван Сергеевич страшно захотел уйти от этой курортной накипи, уползти в дом, что в болгарской деревне, да и остаться там.
- Эй, москалек! – постучал кто-то в дверь машины.
- А, свидомый… Что не спишь?
- Да с работы возвращаюсь. У вас, говорят, малой заболел?
- Быстро тут сарафанное радио работает. Ну, заболел.
- Съездили?
- Да, только не нашли. Есть госпиталь «Святой Магдалины», только это для животных.
- Так и шо? Есть и другой с таким названием.
- А навигатор не показывает.
- Ну.. це железяка. Поехали, я знаю где это!
- Поехали, чего время терять.
  На этот раз домчались быстро, знакомая дорога всегда короче. «Святая Магдалина», что для людей, была в деревне, вот там поплутали. И вдруг – болгарские старики, сидят себе, попивают свою ракию, словно так и не вставали с этих мест со времен Шипки.
- Отцы, а где здесь госпиталь? – рискнул спросить на русском Иван Сергеевич.
- Одесную голяма домина! – отозвался один старец с огромными усами.
- Ты что-то понял?
- А чего тут понимать! Одесную – направо. Русское старое слово десница…
Голямая – большая. Ну а домина – это и у вас домина.
- У нас это хата… тезка!

  В приемном покое их встретили любезно. Дочь и Мотька спали, намаявшись. Пришел заспанный дежурный врач. Рассказал, что ребенку лучше, что через день можно выписывать.
- Здесь какое-то недоразумение с ценами… - начал трудный разговор Иван Сергеевич.
- Все так! – мотая головой подтвердил врач.
- Но врач скорой помощи… борзой помощи звонил вам, там была названа совсем другая сумма. Гораздо меньше!
- Мы посчитали, вышло две тысячи пятьсот евро, так.
- Полицию вызови! – вдруг сказал Ванька-хохол.
- Зачем полицию? – не понял интеллигентный доктор.
- Ну… по двум причинам. Или мы заявим на вас за вымогательство… Слово понятно? Нет? Рэкет. Понятно? Хорошо.
- А вторая причина? – спросил дотошный доктор.
- Вторая -  это вы на нас заявите, если мы тут посуду перебьем. А потом мы все равно на вас заявим.
- Кто будет бить? – деловито спросил Иван Сергеевич.
- Ты, тезка. А то меня депортируют, а дому на войну загребут. А тебя, как собственника недвижимости просто оштрафуют.
- Не надо ничего бить, - сказал устало врач. – Мы все сделаем за начальную сумму. Есть дорогие процедуры, которые вашей девочке не обязательны.
- У нас мальчик! – обиделся Иван Сергеевич.
- О, я его не осматривал. Длинные красивые волосы, большие глаза, я и подумал…
- Даже не знаю – уместно ли здесь слово спасибо. Но все равно я благодарю вас, - с трудом проговорил Иван Сергеевич.
  Они вышли на крыльцо, крупные звезды, граненные как драгоценные камни, мерцали своим лучиками.
- Почему мы все перегрызлись? – спросил Ванька-хохол.
- Вопросы ты задаешь, тезка! – хмыкнул Иван Сергеевич. – Ты еще спроси – в чем смысл жизни.
- У меня есть своя теория. Очень простая, - сказал болгарин.
- Поделись, - хором попросили братья-славяне.
- Человек – очень сложный вид. Homo sapiens – это слишком просто. Нас сотни подвидов, и сразу скажу – тут никакого расизма. Мы вот, например, Homo soveticus. Мы защищали не семью, а общину, мы верили не фактам, а обещаниям.
-  Ну, это общие слова. В чем разница? Таки в чем? – спросил Ванька-хохлол. Чему мы отличаемся от тех же американцев?
- Наши женщины начинают рожать мальчишек ровно за двадцать лет до большой войны, мы выживаем там, где не выживет никакой другой наш подвид.
- Интересно… А дальше?
- Самая главная наша главная, страшная особенность – это генетическая тяга к равенству. Это от системы. Или разбогатеть, как твой сосед или одноклассник, или опустить его до своего уровня, если самому разбогатеть не получается. И то, и другое – любыми способами. Мораль нам отключили.
- Чушь какая-то… - сказал Иван Андреевич. – Какой смысл тянуться простому работяги к миллиардам Романа Абрамовича? И как ты прорвешься через охрану к телу миллиардера?
- Homo soveticus живет небольшими группами. Для них Абрамович – это как Санта Клаус, только подарков не приносит. Но есть люди, среди которых ты живешь. Их немного.  Сто человек, не больше – с друзьями, родственниками и коллегами, соседями.  Вот их-то уровень и надо выдержать, а потом перейти на более высокую ступень. Но тогда тебя будут… нивелировать. Сожгут дом, напишут донос, украдут деньги …Любыми способами… Закон сообщающихся сосудов.
- В чем тогда смысл жизни? – уже надавив на голос, спросил Ванька.
- В детях! – сказал, подумав, Иван Сергеевич.
    И вот тут с ним все согласились.

                Болгария – Санкт-Петербург, 2017-18гг
   
  Золотая жила
                рассказ
 Из штольни пованивало сыростью и тухлым яичком – судя по всему, горняки недавно провели отпалку, рванули заряд на забое, а вентиляция сработала скверно, часть взрывных газов пошла на выход самотеком. На морозе этот удушающий запашок был особенно резким.

- Змей Горыныч, обормот, выходи на честный бой! Изведай силу богатырскую! – дурашливым голосом крикнул в штольню Генка и тут же ответил сам себе – хриплым басом, - Ладно, выйду! Только не надо мне в задницу орать!
- Знаешь, за что убили Цезаря? – спросили Семён, геофизик. – За то, что он рассказывал старые анекдоты.
- Ты мне это сто раз говорил, - огрызнулся Генка. – Скажи лучше, как работать будем? Я же не могу сперва к забою штольни сбегать и заземлиться, а потом – к устью. И так пятьсот раз…
- Посмотрим. Может, горняки дадут какого-нибудь человека, дело-то нехитрое. К тому же, это они жилу потеряли, пусть помогают. Да! Пусть помогают. Живой силой и техникой.
- Эй, геофизики! Тут вам помощника прислали! – крикнул из балка, отведенного под столовую, Жора-взрывник.
- Вот видишь! Потребовал – и дали! – сказал Семён.
- Ну, пойдем, поглядим – что за фрукт.

   После белого снега под ярким солнцем Семён не сразу сориентировался – кто есть кто. У окна сидел мужичок плюгавого вида в галстуке и глядел на всех недовольно.

- Извините, это вы привезли в бригаду электроразведки рабочего? Где он? – спросил Семён.
- Я и есть этот рабочий! – с раздражением сказал мужичок.
- Да? Ну… тогда пошли. В смысле, пойдёмте.
- Зовите меня Иннокентий Игнатьевич, - сказал сухо новый рабочий.
- Пошли, Иннокентий Игого… короче, Кеша. Вам бы переодеться не мешало бы, а то в штольне сыро и грязновато. Галстук испачкаете. Спецодежду получили? Вот и хорошо. Вон там наш балок, можно переодеться.

   Мужичонка вернулся через полчаса: чучело – чучелом. Роба на спине горбом, рукава по колено, каска с фонарём на нос сползает.
- Пошли! – сказал Семён и вздохнул.
- Вначале вы должны мне объяснить суть производственного процесса и провести инструктаж по технике безопасности, - сказал бесцветным голосом человек по имени Иннокентий.
- Суть процесса простая. Тянешь провод. На проводе есть метки. Мы останавливаем твое движение в нужном месте. Ты заземляешься, проще говоря, втыкаешь вот этот штырь в землю. Потом докладываешь нам и отходишь от электрода на три шага. Слушаешь телефон. Потом по команде вытаскиваешь электрод и идешь дальше, пока тебя снова не остановят. По технике безопасности: не упади, там бывает скользко.
- Что мы ищем? – не отставал Иннокентий.
- Знаете, Иннокентий Игнатьевич, как говорят в американских боевиках, если я тебе скажу, то мне придётся тебя убить, - пошутил Семён.
- Я знаю, что здесь добывают золото!
- Мы тебя за язык не тянули! – сделал грозное лицо Генка. – Ты сам выдал государственную тайну.
- …. и меня прислали проследить за вами! – упрямо продолжил мужичок.
- Погоди… - опешил Семён. – Кто прислал? Зачем за нами следить?
- Партия!
- Какая партия? Электроразведочная партия нашей экспедиции? Контрольные замеры приехал делать? – попытался понять Семён.
- Нет, - снисходительно сказал мужичонка. – Парламентская партия Российской Федерации. Вот мой членский билет.
Стукаясь касками, Семён и Генка наклонились, чтобы разглядеть получше, потом отпрянули и переглянулись.
- Ёкарный бабай! – сказал Генка. – Я-то думал, что мы этот полустанок давно проехали. Лет двадцать тому назад, как проехали…
- Земля-то круглая, снова к той же станции прибыли, - вздохнул Семён. – Ладно, пошли. Потом разберёмся с партиями и контролем за золотовалютным запасом Родины.
- НКВД! – сказал в спину мужичонка.
- Хочешь сказать, что тебе поручено сообщать в Контору?
- Нет. НКВД – это сокращенно Некоторое Количество Возвысившихся Депутатов. Шутка. И вообще, обращайся ко мне на «вы», особенно ты, молодой, я с тобой баранов не пас.
- Это точно! – изумился Генка. – Иначе я бы тебя ещё там, на пастбище удавил.
- Ладно, всё! Работать надо! – оборвал трёп Семён. – Вы куда, Иннокентий, будете провод тянуть – к забою или к устью штольни?
- ГТО! – гордо ответил мужичонка и поправил каску, сползавшую на лоб.
- Я понимаю, что вы готовы к труду…
- Нет, у меня ГТО – это Где Труднее и Ответственнее!
- Тогда вам туда, к забою. И ещё. Услышишь сирену… ну как перед бомбёжкой, быстро всё бросай и уходи в рассечку.
- Куда?
- Ну… коридор такой. Перпендикулярно или наискосок самой штольне. Когда они отсосут, дадут сигнал, тогда выбирайся и выходи на связь. Всё понял?
- Кто отсосёт?
- А вот это государственная тайна. Покажешь мне допуск по форме пять, я тебе скажу, - сдвинул седые брови Семён.
- Сосунки специальные! – белозубо улыбнулся Генка. – И вообще, сказали ждать, значит, ждите! У нас тоже партийная дисциплина, только геофизической партии.
   И пошла работа. Стрекотали катушки, выматывая провод, щелкали переключатели потенциометра, Семён уже без первичной камералки видел, что наклёвывается что-то интересное.
   На ста пятидесяти метрах у Кешки попался сушняк. Контакта не было. Да и телефон хрипел, глотая слова.
- Попробуй чуть в сторону! – орал Семён. – Водички поищи, плесни под электрод…
Подошёл Генка:
- Батя, другого случая не будет.
- Ты о чём? А… это… Брось! Мало того, что он дурак, так ещё импотентом станет. Вообще озвереет, карьеру сделает, станет нашим губернатором. Ты этого хочешь?
- Да там всего двести вольт и мизерные амперы, ты же знаешь… Нет, а просто, без эксцессов? У тебя есть варианты? Контакта нет, работа встала. Хочешь, я в балок сбегаю за канистрой? Часа через два будут вода.
- Ну, не знаю, - порылся в бороде Семён.
- Дай-ка трубочку! Алло, Иннокентий! Это Генка. У вас есть минутка? Спасибо. Тут есть такой способ – отлить на электрод. В смысле помочиться. И будет контакт. А то придется бежать в балок за канистрой.
- Помочиться? Что за глупости! - прохрипел голос из трубки.
- А что? С точки зрения физики – это просто соляной раствор, улучшающий электропроводимость. А помните старый советский фильм, где коммунист делает то же самое в радиатор машины. Там у них в пустыне гонки международные были, надо было спасать престиж страны. Помните: «Все силы отдам на нужды партии!»
- Помню! – сказал Иннокентий и запыхтел.
У Генки загорелись глаза, он сделал стойку как рыжий сеттер.
- Нет!! – сказал шёпотом Семён.
- Да! – наморщил нос Генка и сам нажал кнопку.
На том конце провода кто-то коротко вякнул, будто на кота наступил и стало тихо.
- Батя, да ты посмотри какой контакт! Тут точно аномалия! – расплылся Генка.
- Да погоди ты! Алло, Иннокентий! Как дела?
- Ну и методы у вас… В следующий раз я прослежу, чтобы взяли канистру.

Поработали еще полтора часа, и завыла сирена.
- Быстро же они забурились, - проворчал Семён, переключился на общую связь и скомандовал, - Все уходим по рассечкам, после отпалки курим пятнадцать минут. Иннокентий, я вот смотрю по схеме, там от вас метров через пятьдесят - рассечка, спрячетесь там. Думаю, там всё чисто.
   Через пять минут рвануло, шарахнуло тёплой волной вдоль штольни, потом загудели насосы, отсасывая газы из забоя. Брезентовые толстые трубы, и вправду, похожие на кишки Змея Горыныча, надулись, шевелились несколько минут, потом опали, повисли.
- Батя, я на связи! – доложил Генка.
- Минуту. Что-то наш партиец молчит.
Подождали минут пять.
- Надо идти, Гена. Давай, подтягивайся.
- Да что там может быть? Партбилет потерял? Найдёт, кому он нужен.
- Я пошёл, - сказал Семён.

  Они нашли Кешку в той самой рассечке, куда отправлял его Семён.    Мужичонка сидел, привалившись спиной к брошенной вагонетке, ноги его были слегка завалены осыпавшейся породой. В рассечке ощутимо воняло взрывными газами.
- Кеша, ты чего? – начал трясти мужика Генка. – Ну, припорошило немного…
- За всё ответят, сволочи… - пробормотал Иннокентий и облизал губы. – Первым же делом – рапорт. Вредительство…
- Траванулся немного. Бывает. Давай его на свежий воздух! Клади в вагонетку, покатили! – скомандовал Семен.
- А аппаратура? – крикнул Генка под лязг колёс.
- Потом!
Докатили до устья штольни, вывалили работничка на снег, и его тут же вырвало. Да не просто так, а до желчи, до судорог.
- Во, геофизики дают! И на работе водку жрут! Хоть бы налили когда-нибудь стопарь! – пошутил проходящий мимо проходчик.
- Да не пили мы! – огрызнулся Семён. – Что у вас с вентиляцией на семьсот двадцатом метре?
- В рассечке что ли? Так она давно там дырявая. Наши все знают. Траванулся пацан? Вы ему дайте сразу три таблетки пенталгина и демидрол. У нас в аптечке у повара есть.
- Ага! – кивнул рыжей головой Генка. – Вы не пробовали слабительное и снотворное одновременно? По-тря-са-ю-щий эффект!

   Вечером они сидели за столом, пили чёрный, как в шахте без света, чай, перекидывались словами. Кешка что-то бормотал во сне, сучил ногами.
- Батя, а ты обратил внимание что там в рассечке было?
- Слушай, точно! Я с этими… с этим… совсем забыл! Пирит. Вот куда жила ушла, а мы ищем! – засмеялся Семён. – Вильнула, змеюка, а мы её вдоль штольни ищем!
- Батя, надо еще сверху, с дневной поверхности задать несколько профилей, оконтурить!
- Ты прямо как главный геофизик экспедиции, - собрал все свои морщины в одну улыбку Семён. – Но говоришь верно. Так и сделаем.
- Дык сколько лет вместе! Профессор второго разряда.
- Я вот всё думаю: вот учат они студентов на геологов, геофизиков, а работы-то нет! Всё, сдулись экспедиции! Только мы с тобой, два дурака старых, всё электроды втыкаем да тумблерами щёлкаем. А геология – это же от лукавого. Интуиция, подкрепленная образованием! – поднял палец Семён и погрозил кому-то.
- У них тут золото, а они воруют! – внятно сказал Кеша во сне.
- Ну, закончатся у них все эти месторождения, что мы за зарплату наоткрывали. А наше поколение вымрет. И что? По учебнику работать будут? Так ничего же не найдут. Опять, как в тридцатые годы, Шлюмберже позовут и будут у него схемы ночью воровать? Или территориями начнут торговать?
- Батя, ведь этот чудик наделает нам проблем. Я их регионального партайгеноссе знаю, он из бывших ментов, опер. Этот наплетёт ему семь вёрст до небес и всё лесом, а у бывшего опера сработает хватательный инстинкт. Обязательно сработает.
- И что ты мне предлагаешь? – удивился Семён. – Устроить несчастный случай на производстве?
- Не знаю.
- ГАИ! – медленно произнёс Кеша.
- При чём здесь ГАИ? - машинально спросил Семён.
- Гады Артисты и Интеллигенты. Народ только дурачат! – ответил во сне партиец Кеша.
- Ладно, всем спать. А там посмотрим, - скомандовал Семён. – И не балуйся аббревиатурами – замкнет., все схемы в башке сгорят.

   Проснулись они под утро, сразу, словно кто в бок толкнул. Иннокентий возился в углу, натягивая сапоги. Почему-то они не окликнули мужичка, а лежали и молча смотрели. Вот он бесшумно открыл дверь, скрипнул снегом и без стука притворил.
- Куда это он? – шёпотом спроси Семён.
- Кажется, я знаю – куда, - сделал страшные глаза Генка. – Ждём пятнадцать минут.
  Они полежали, посмеиваясь, потом так же тихо встали, оделись и вышли на мороз. Полная луна щерилась рябой и круглой мордой. Но при этом была, сволочь, желтого цвета, просто самородок, а не лена. Посмотрели и так же молча вошли в штольню. Где-то там, в тишине, раздавались остервенелые удары металла по камню.
- Батя, свет не включай. Не заблудимся! – шепнул Генка.
   До рассечки, где Кешка глотнул газульки, дошли быстро. Они и сейчас был там – ковырял обломком ножа горную породу, бил молотком, что-то собирал и складывал в шапку.
Генка, давясь от смеха, покрутил пальцем у виска.
- Что ты делаешь! Это же… - начал было Семен.
- Это же золото! – перебил Генка. – Стой, сволочь! – И он включил свет и начал снимать на телефон, слепя мужичка вспышками.
- Кончай! – прикрикнул на напарника Семён, но тот уже вошёл в раж.
- Вот он, наш партиец! Ковыряет золотишко народное! Уже на пару мерседесов наковырял! – комментировал своё видео этот чёртов папарацци.
- Мужики… - отшатнулся от выработки Кешка, оглянулся – бежать некуда. – Давайте разделим…
- Вот, предлагает поделиться награбленным! – вошел в комментаторский раж Генка. – Но мы, честные геолухи, на такую подлянку не пойдем.
- Я сказал, кончай! Что ты… цирк здесь устроил! – возмутился Семен.
- Скоро закончу! – надавил на голос напарник. – Ты, Иннокентий на что готов пойти, чтобы замять это дело?
- Да на всё! – сорвался на визг мужичонка.
- Правильно. Статья-то тяжёлая, «пятнашку» тебе твой партийный лидер организует. Показательную порку устроит!
- Что делать-то? – прикрываясь от света шахтёрских фонарей, крикнул Кеша.
- А ты выходи из партии! Вот прямо сейчас порви билет. Да ты морду-то не прикрывай! Порви, и я не буду всё это, не стану в интернет выкладывать.
- А что – это мысль! – собрал бороду в кулак Семён. – Может, у парня жизнь нормальная начнётся. Из винтиков – в человеки.

   И он сделал это. Порвал. Билет был с толстенький «корочкой, так он его потом молотком добил, тем самым, которым золотистый минерал пирит ковырял.
   А потом они сидели на ступеньках балка, курили и смотрели, как согбенная фигура Иннокентия удалялась, маячила на фоне ослепительно-белых снегов.
- А помнишь – было время… - поднял значительно бровь Семён. – На шесть месяцев – в поле. Ни политики, ни курса партии, только наш маршрут.
- Ага. И курс рубля нас не колыхал. Ты, батя, даже приемники в поле запрещал брать. Всякие «спидолы»… Вернешься потом в город, ходишь, жизни удивляешься!
- Да… Главное – работа. Вот это и есть… Благородный металл. Эквивалент нашей жизни.
- Да… Кстати, сколько будет стоить эта шапка с пиритом? – пресным голосом спросил Генка.
- Да нисколько. Была бы большая друза, ну вот с мой кулак – рублей пятьсот, не больше. И то – для коллекционеров минералов. А так – выкинуть, чтобы кто-нибудь… - И не договорил, засопел папироской.
- А жалко его, батя. Ну, нагнал пацан понтов… Может, вернём?
- Поздно! – сказал Семён и ушёл в балок, чтобы не смотреть на фигурку вдали, похожую на запятую.
- Мужики, погодите! – вдруг услышали они крик со стороны штольни.
- Мастер. Михалыч! – узнал издали Генка, а вот уже и он сам подбежал, запыхавшись.
- Смотрю, вы парня спровадили, а тут у меня для вас подгон от начальства. Вот! Конина. В смысле, коньяк. Чё-т, не по нашему написано.
- «Наполеон»! – прочитал Генка. – Французский, гад.
- Ну и выпил бы сам! – удивился Семен. – Что ты так за хозяина радуешься?
- Да я не за себя, за мужиков своих радуюсь! Вы нашли – куда жила нырнула, а это значит, что у нас работа еще месяца на три будет. А то бы в отпуск без содержания загремели. А насчет «выпил бы сам», так я отродясь чужого не брал. Сказано было – геофизикам отдать, я и отдаю. Не надо мне этого конь-яка… Или коньяку?
- У них, интеллигентов, если целая бутылка, то говорят: дайте мне бутылку коньяка, а если рюмку просишь, то «коньяку». Или наоборот.
- Откуда знаешь? – изумился Семен.
- А у меня мамка – учитель русского языка и литературы. Все мое детство в зубрежке прошло, правда забыл все, не в коня корм.
- Пойдем, мастер, накатим буржуйского коньяка вначале, а потом, когда ополовиним, так коньяку попробуем. И не обижайся, Михлыч! – заглянул ему в глаза Семен.
- А ты, может, пацана партийного вернешь? Вам ведь вдвоем работу не сделать, а у меня лишних людей нет.
   Семен посмотрел вопросительно на своего старого кадра, тот ведь тоже был с характером, мог сказать, мол, я с этим козлом… в пределах одной тундры… ну и так далее.
- Да ладно, пусть работает! – сказал Генка. – Пойду, просигналю. – И пошел в балок.
- Ты за ружьем что ли? – догадался Семен.
- Конечно! Он уже метров на четыреста упердолил, не докричишься.
- Кончай, Геныч! Он же на головку слабенький, подумает еще, что по нему, партийному, стреляют, еще деру даст. Давай, хором поорем!
   Проорали раз пять, давясь от хохота. Далекая фигурка перестала двигаться, потом начала смещаться назад. Пришел. Молча сел на нары.
- Я побегу, мужики, дела! Счас прослежу за очередной отпалкой и заскочу, попробую буржуйского пойла! – сообщил Михалыч и исчез.
   Геныч смотался на камбуз и притащил какие-то холодные котлеты и даже пару яблок.
- Шоколада не нашел! – сообщил он, посмеиваясь.
Посидели молча, не глядя друг на друга, потом Семен скосился на часы:
- Да где он! Чего они там заковырялись? Наливай, что ли, Геннадий по двадцать капель, хоть попробуем. Давай, Иннокентий, за дружбу народов!
  Коньяк оказался душистым, каким-то радостным, теплым солнышком разбежался по жилам. Минут через пять накатили еще по глоточку, потому что «между первой и второй – перерывчик небольшой».
   Молчать было в тягость. И Генка спросил вполне доброжелательно:
- Слышь, партиец, а это у тебя от аппаратной работы такая любовь к сокращениям?
- К каким еще сокращениям? – не понял мужичонка.
-Ну, к этим… аб… абр… абривеатурам! – выговорил Генка.
- А, это… Ну, мы же все рожденные в СССР. А там сплошные абр… арб… короче, сокращения были. У меня это в голову это вошло, так и хожу, придумываю что-то новенькое и смешное. А тут еще папка с мамкой баловались этим делом…
- Как это? – удивился Генка, сдвинув брови «домиком».
- Ну, это… семейное.
- Да ладно, мы тебя за язык не тянули! Давай, колись! – надавил Генка.
- Ну… у нас в семье супчик гороховый любили. А после него возникает… необходимость. И тогда, вроде, как пароль, говорили: РКП?
- Расшифруй! – потребовал Генка.
- Разрешите крепко… пукнуть! – заржал Кешка.
- Хватит вам! – рассердился Семен. – Под французский коньяк всякую чушь нести.  Давай, Генка, наливай!
   Они выпили «за тех, кто в поле», «за мир и дружбу между политическими партиями», а мастер все не шел. Что-то там не срасталось. Если бы все было нормально, так давно бы землю под ногами дернуло короткой судорогой, подпрыгнули бы на столе стаканы, а через секунду долетел бы тугой хлопок из скважины, а через пару минут завоняло бы взрывными газами. И без всяких РКП.

   Семен задремал, согревшись душою от французского «наполеончика», только изредка мурлыкал: «… были молодыми… и чушь прекрасную несли… чушь прекрасную!»
Да и Кеша лицом расплылся, начал гордо бровью дергать.
- Не жить мне так-то! – вдруг сказал он брезгливо.
- Живут же другие! – удивился Генка. – Сто тридцать пять миллионов россиян. А может и побольше…
- Это те, кто по течению плыть привык, не мечтает карьеру сделать, продвинуться! – жарким шепотом ответил Костик.
- … и чушь прекрасную несли! – пробормотал во сне Семен.
- Спи, шеф! Я на вахте! – успокоил его Геныч.
- Тоска, братец! Повеситься хочется! – заявил молодой партиец.
- Я тебе не братец. А хочется – вешайся. Кто тебе мешает? – удивился Геныч.
- Да у вас тут даже приличной веревки нет! – покачнулся, оглядываясь, Кеша.
- А ты на галстуке! Вон у тебя какой шикарный галстук! И петлю завязывать не надо. Оп! И в дамки.
- И места у вас нет соответствующего…Бардак! – возмутился всей своей партийной душой Кеша.
- Есть, партайгеноссе, отличное место!
- Да?
- Да. Между двух берез жердь мужики приспособили. Мужики зайцев настреляют, а на это жердине подвесят и шкурку снимают. Пару раз лисы попадались. Огневки.
- А чернобурки?
- Нет, не видел.
- Плохо! Бардак тут у вас… Чернобурок нет. Веди, показывай ваше жертвенное место! – скомандовал Кеша.
   Место, и в самом деле, было утоптанное.
- Да, вижу. Здесь можно! – оценил Кеша. – Поможешь?
- Ты меня на это дело не подбивай. Сам справишься. Нашел, блин, старшего помощника младшего палача! Суицид – дело добровольное, даже интимное.
- Да ты посмотри, дурак! – сказал Кеша, вскарабкавшись на табуретку. – Галстук-то короткий, я его привязать не смогу.
- И что?
- Надо, чтобы кто-то приколотил его к перекладине, а я уж дальше сам… - сказал он, часто моргая.
- Ну, это можно! Давай, я гвозди и молоток притащу, а ты на камбуз сбегай, еще одну табуретку приволоки!
Они сбегали за вешательными принадлежностями, сели перекурить под перекладиной, да еще по двадцать капель французского наполеончика накатили.
- Не страшно? – поинтересовался Генка и заглянул мужичонке в глаза.
- Страшней жить, как вы живете – от зарплаты до зарплаты! – отрезал тот,
быстро ответил, словно ждал этого вопроса.
- И Бога не боишься?
- Партия в бога не верит. Партия религии разные поддерживает, чтобы они народ в узде держали. Я в партию верю.
- Ладно, хорош болтать! Вешаться, так вешаться, и не фиг тут…пропаганду разводить! – рассердился Геныч.
   Они шустро, как на учениях, вскарабкались на табуретки, каждый на свою, Генка застучал молотком, приколачивая галстук, потом спрыгнул и спросил:
- Готов?
- Всегда готов! – просипел раб божий Иннокентий, видно в горле пересохло.
- Ну, на раз-два-три!
- Ладно…
- Раз! Два! Три! – И тут дернулась земля под ногами, шарахнул тугой хлопок взрыва из штольни, Кеша сорвался с табуретки, дернулся, гвоздь со звоном вылетел, и Генка влет, как на охоте, влёт влепил ему по морде. Они упали, откуда-то появился мастер - растрепанный и страшный, коршуном налетел и началась потеха… Кеше – по морде, Генке – в зубы, а тут заспанный Семен появился, и ему – по соплям.
- Да я же проучить его хотел! – орал Генка. – Да у меня же гвоздик мелконький был, да я же его не забивал, так, наживил чуть-чуть, лишь бы галстук держался! Да я его по краешку хотел провести…
- Ах, вы, сукины дети! – орал Михалыч. – Ишь, что затеяли – вешаться! У меня? На моей штольне!!
- Да гвоздик-то махонький был...
- Н-на, психоаналитик хренов! - И снова Генке в морду.

   Потом уже разобрались. Кешу утром прогнали к чертям свинячьм, а Семен сам уволился. Не было геологии, но и это не геология, хоть самому вешайся.
   На прощание Семен посмотрел на штольню сказал:
- А ведь предупреждал Генка – не надо было Змею-Горынычу в задницу орать!
  Но никто не понял этой мудрой мысли.


                Камчатка, золоторудная Мутновка 1978 – 2016 гг



               


 Начальник над чудом
                рассказ

   Над куполами монастыря кружилось воронье, словно чувствовали эти черные силы, что им послабление выйдет. Снимали колокола. Монахи, упав на колени прямо в грязь, молились. Только один – небольшого росточка, бороденка набок, нос курносый и взгляд – плетью не перешибешь,   стоял в стороне и смотрел на небо предерзко.
 - Почему не молишься? – резко спросил его царь Петр.
- Молюсь, государь, только про себя. С ними уже не имею право, игумен запретил, - ответил он неожиданно чистым голосом.
- Кто таков? – повернулся царь к Игумену Виссариону.
- Расстрига, государь. Дерзок не по чину. Вопросов много задает. Теперь уже слуга твой, простой человек Андрей.
- А раз простой человек, то иди и помогай солдатам колокола снимать! – приказал Петр.
- Прости, государь, от меня только вред будет. Силенок Бог не дал, только под ногами буду путаться, еще придавят колоколом… и понесут по округе… Бог, скажут, покарал.
- Силенок Бог не дал, говоришь… Силы разные бывают! – сказал царь. – Ты, я смотрю, духом крепок. В Бога веришь? Только не ври, почую.
- А как в него не верить? Он говорит… помогает… наказывает.
- Я тоже вам помогаю, наставляю, наказываю! – засмеялся царь и взглянул человеку в глаза своими круглыми кошачьими глазищами.
- Но ты не Бог, тебя потрогать можно… прости государь.
- Я вот тебе потрогаю – этой тростью по хребтине! – засмеялся царь. - Ладно, прощаю. Да, ты духом силен, а вот плотью – в чем душа держится?
  Хрястнули стропила на колокольне,  самый большой колокол сорвался, тяжело ударил в землю, ахнул густым басом, и разлетелись осколки. Попы и паства завыли, как по покойнику.
- А ну, молчать! – поднял голос на властную ноту Петр. – Идите вон, собирайте осколки, пахорукие. Вам здесь не впервой, при царе Иване Васильевиче колокол кто кнутом бил? Ваши деды. Кто колокол в ссылку вез? Они же! А когда вы его в овраг уронили, когда разбили на кусочки – кто-то собрал его? Отлил заново? Нет, на ямщицкие колокольчики все переплавили!
- Государь, да оставь ты нам хоть остальные да подголоски! Как же нам без колоколов! – взмолился игумен.
- А как мне без пушек? У вас колокола разных регистров, а я из них пушки сделаю разных калибров! – Уперся в него взглядом царь. – Или ты, поп, шведов ждешь, мессу служить собрался?
- Да Господи… - упал на колени священник. – Яви чудо!
- А что такое чудо? Ты знаешь? От Бога оно или от сатаны пакость? Ты знаешь?
- Не дано, государь. Все чудеса, что в Писании, знаю… Сохрани хоть какие колокола, да ведь не было же такого на Руси, чтобы без колоколов…
- Что, поп, память отрезало? А при отце, Алексее Михайловиче, на Валдае в Иверском мужском монастыре князь Ромодановский все колокола ободрал за недоимки – забыл?
- Так тогда сняли, а потом отдали. А тут… переплавишь же! В огонь святые колокола! Господи, яви чудо!
- Чудо вспомнил опять… Все равно вы меня за антихриста почитаете! – И тут взгляд его остановился на расстриге. – Вот ты мне и нужен. Без дела остался, говоришь? По миру пойдешь?
- Как получится государь. Какую мне судьбу Господь определил, так и буду жить.
- Считай, что ты и на царской службе!
- Что за служба будет, государь? – спросил, не дрогнув голосом расстрига.
- Чудеса будешь искать по всей России! – сказал с нажимом Петр и вдруг засмеялся, довольный своим решением.
- Да как же это? – ахнул игумен. – Да он же… давай, я тебе толкового дьяка определю.
- Мне правда нужна, а не ваши рукоблудные чудеса. Что, думаешь, не знаю – дырочки в иконе провертят, а сзади тряпочку с лампадным маслом приспособят… а Божья матерь и не знает, что она в вашем храме слезы льет.
- Слышать не хочу, государь! Кто бы другой такое сказал – проклял бы! – не выдержал игумен.
- Знаю. Поэтому этого расстригу с собой заберу. Как звать?
- Андрей, государь.
- Имя хорошее, русское. Поехали, Андрей!

      В карете царь молчал, думал. Андрей кашлянул в кулак, Петр поднял глаза: - Болен?
- Спросить хотел…
- Ну, так спрашивай напрямую, а то я подумал – чахотка у тебя.
- Здоров, государь, а спросить хотел вот что. О чем доносить-то?
- А вот прослышишь что-нибудь необычное, чудо какое-де случилось, тут же скачи, сам убедись, допрос с тех, кто видел, сними подробный. Одно слово – чудо! Сам почуешь, что это оно.
- Государь, я так смекаю – чудеса разные бывают…
- Ты про уродцев? Не надо, уже спирта на них в кунсткамере не наберешься. Пьют они его, что ли?
- Кто? – не понял Андрей.
- Уродцы! – захохотал царь.
- Нет, я не об этом спросить хотел. Чудеса, государь, по моему разумению, бывают от Бога, а бывают от черта. Так все брать?
- Бери все, там разберемся! – засмеялся царь. – Ты почему про жалованье не спрашиваешь? Про амуницию, про прокорм…
- Думаю, сам скажешь, государь!
- Деньгами не обижу, тут дело государственное. И даже рисковое. Это тебе не со мной спорить, а между Богом и чертом ходить.
- Дык мы всю жизнь так… промеж их…
- Напарников себе возьми толковых и грамотных, да таких, что ежели что – и сабелькой отмахнуться от лихого человека чтобы смогли. Документ тебе выправим серьезный, кроме напарников ты и служивых сможешь привлекать, и работных людей, когда что надо сделать – откопать да вытащить. Еда, водка, ночлег и прочая – бесплатно, местная власть снабдит. А кто кочевряжиться будет – доноси, я ему осиновой грамотой по горбине пропишу. Докладывать мне будешь раз в месяц, чудеса штука редкая, не изводись, ежели пусто будет, но и без дела не сиди – расспрашивай осторожно, по старым слухам все проверяй. Письма твои сам читать буду, ученым людям покажу, ну и иерархам нашим церковным, пусть порадуются.
- Долго ли моя служба будет длиться, государь?
- Ишь ты… Утомиться боишься? Ладно, лицом не бледней, пошутил я. Служба, и, правда, не мед. Намотаешься по Россиюшке. Я тебе так скажу, найдешь мне дюжину чудес, как богатырь грецкий Гераклус, так и отпущу тебя с Богом. Слышал про Гераклуса-то?
- Нет, государь. Но он смог, значит, и я смогу.
  Царь хмыкнул, потом спросил:
- Где свою канцелярию ставить будешь? В Москве? Там храмы старинные, намоленные. Или  у меня, в Санкт-Петербурге?
- Извини, государь, не там. В Архангельске.
- Что так?
- Натоптано у вас там, народу лишнего много. Храмы древние, это верно. Но для Бога покой нужен. У нас, под белыми ночами, он есть. К тому же у Бога не может быть отдельных чудес – эти наши, а эти ваши. Нужно и про соседей на этот счет поинтересоваться. А у нас там, в порту, все флаги – англицкие, голландские, намедни гишпанский галиот якоря бросил.
- Дело говоришь, Андрей. К какой коллегии тебя приписать – даже и не знаю. Но уж точно, что не к Священному Синоду, там они такого нагородят, трем царям не разгрести будет. Мне напрямую докладывать будешь. Секретной депешей. А я уже сам буду решать – было чудо или нет. И помни – найдешь двенадцать чудес, тебе и твоим детям потомственное дворянство до скончания века.
  На том и порешили.

  Помолчав, Петр вдруг неожиданно тихо сказал:
- Есть одна надобность… От меня лично.
- Все сделаю, государь! А в чем-надобность-то? Чего искать?
- В старые времена при царе Иване Васильевиче старец был, Кузьмичом звали? Мне бабка рассказывала. Слыхал про такого?
- Нет, государь. Да сирота я… Не только бабок, мать не знаю.  А что за Кузьмич?
- Ведун. Трем царям их день смерти предсказал. Говорят, когда Иван Васильевич узнал, то накануне  приказал старичка-то в баньке запереть, а коли не случится его смерти, так и сжечь вместе с банькой.
- И что было дальше, государь?
- С утра служивые люди  начали баньку обкладывать хворостом. Кузьмич-то в отдушину, куда угар уходит, как смог просунулся и спрашивает, что, мол, делаете, люди добрые. А те отвечают всю правду. Жечь, мол, тебя будем. Обманул ты царя. Так погодите, говорит, чего вы с утра загоношились? Вот начнут к обедне звонить, тогда и запалите. Интересно им стало, стали ждать. Дело к обедне, а там народ заполошный бежит, кричат, дескать, царь помер.
- Я понял, государь. Старичка искать?
- Его уж лет двести, как в ангельский чин определили… Но вот другие такие по Руси с котомками ходят, найти бы их. Не может Россия без пророков существовать.
- Прости, государь… Зачем? Страшно жить-то вот так, зная… про смерть свою… Лучше не знать.
- Мне дела надо сделать, там поспеть, здесь угадать, - сказал Петр, и щека у него задергалась.
- Я попробую, государь. Но это же… как Бог пропустит.
- Попробуй, Андрей.

  В Архангельске будто время замерло, не было этих пятнадцати лет, что в монастыре прожил. Ну, разве что кораблей под иноземными флагами на рейде больше стало, да речь чужая все чащи в поморский говорок вплеталась. Андрей зашел в кабак, показал цареву грамоту, сел за тесанный стол, огляделся. Кабатчик отправил куда-то мальчонку-полового, сам служить стал – лосятины тушеной принес, вина фряжского.
- Чего еще изволите, сударь? Чего ишшо принести?
- Нести боле ничего не надо. А вот приведи мне пару человек сметливых и не робких. Дело для них есть. Да не разбойников, а людей с головой.
- Есть такие… - смекнул кабатчик и растворился в табачном дыму, что иноземцы своими носогрейками напускали.
  Подошли двое крепких мужиков, похоже, ровесники. 
- Что за дело, сударь? - спросил рыжий крепыш, похожий на кого-то очень знакомого.
- Дело есть. Царь поручил. Над нами, кроме царя, власти не будет, а для дела можем брать все, - сказал Андрей, подбирая слова – не испужать бы…
- А ты, Андрейка, высоко взлетел. Не узнаешь? Никита я, мальцами вместе шкодили. А это брат мой, Степан, - сказал рыжий.
- То-то я гляжу и маюсь – видел где-то? Аль приснилось? Ну, за встречу, братья!
   Выпили кисленького, половой приволок перемену.
- Что за работа будет, Андрей? – спросил рыжий. – Драться придется?
- Придется… - обронил Андрей.
- С кем? С разбойниками?
- С чертями всякими…
- Это мы запросто изладим! – засмеялись братья.

  Тем временем за соседним столом здоровенный шкипер свейской нации, кричал собутыльникам, надрываясь:
- Это есть настоящий отпечаток Змея, Сатаны, врага человечества! А это – ткнул он пальцем в листочек, - есть ангел Божий, что воссиял во славе.
- Дай-ка я гляну! – встрепенулся Андрей.
- Вот, смотри из моих рук.  Огонь был, опалил бумагу, а миг этот на листе возник. Никто на белом свете так написать не сможет, ни монах-переписчик, ни богомаз искусный!
  Рисунок, и впрямь был, как живой. Кольца змея, казалось, шевелятся, а свет над ангелом мерцает. А всего-то – бумага и черная краска, но все как бы продавлено силой какой-то.
- Ну, дай в руки, посмотрю! – потребовал Андрей.
- Купи и смотри, сколько есть твой желание!
  Конечно, можно было грамотку достать, солдат кликнуть, вывернули бы руки шкиперу, насовали бы в сопатку, да не хотелось божье дело с драки начинать. Сторговались на целковым с алтыном, деньги немалые, но и лист был чудной, таких-то на Руси Андрей не видовал.
- Да вранье все это, трепло ты голландское! – вдруг встал из-за стола здоровенный помор, под рубахой – грудь колесом. – Был я в ваших краях, видел эти картинки. Говоришь, одна такая запечатлелась? А я видел – в библии, были вклеены, там разные – и про ангелов, и сам Господь отображен. И вот точно такую же видел! Верно, мы пока так не умеем. Там по-хитрому все изладили. На медной пластинке мешают воск, смолу и еще какое-то зелье. Дают застыть, а потом иглой картинку царапают. Потом крепким уксусом заливают, травят, чтоб бороздки получились. А уж потом краски накатают и оттиски давят, чтобы каждая царапинка видна была. Дело зело искусное. Чудо говоришь? Если и есть чудо, то в том, как это мастер увидел и увидел и на бумагу перенес.
- Деньги верни. Царевы деньги-то… Узнает – ноздри вырвет, даром, что ты швед. А не жульничай! – сказал рыжий Никита.
- Нет, не так! – остановил его Андрей. – Целковый пусть вернет, а медь себе оставит. Нам эта картинка – урок будет. В избе повесим.
- Да что там картинки! – снова загремел скамьей помор, вставая. – Да я не во сне, наяву намедни на Лисий Нос ходил. Там такой змеюка гадский лежит.  Саженей двадцать…
- И что? Что с ним? – встрепенулся Андрей.
- А что с ним будет? Лежит, смердит. Чайки один глаз выклевали, а так сохранился. А чайкам все одно – мощи ли нетленные или сатанинское чудище. Да у него чешуя, как у нашего воеводы пластинки на колонтаре - саблей не срубишь…
- С утра пойдем на Лисий Нос! Заплачу, не обижу.
- Да я бы и так… проветрился.
- Надо бы водки крепкой ведра два взять, да бумаги хорошей, мелованной… - начал загибать пальцы Андрей.
- Бумага в приказе есть, а водки много берешь – перепьемся, - сказал осторожно Никита.
- Не для вас, бражников, беру, а для сохранности. Куски шкуры от змея возьмем, а потом в тепло привезем – протухнут. А в водке сохранятся.
- Да он уже и так … - Начал было кормчий и махнул рукой.

  В море вышли – чуть забрезжило, там миль на двадцать можно вслепую идти, чистая вода. Но ветерок с норда был крепенький, волна поднялась высокая, захлестывала в кочи.
  Андрей, хоть и царев посланник, а вместе со всеми воду соленую вычерпывал, когда надо, канаты тянул, когда галс менять надо было. Только инок из местного монастыря, хороший, говорят, рисовальщик, сидел, обняв мачту, и молился за всех сразу.
   Ночи белые еще не закончились, но и без них по свету успели.
Зверюга сатанинская лежала, застряв между двух скал, не вытащить, даже с воротом.
  Андрей посадил инока рисовать все в подробностях, а сам с братьями-соратниками начал ползать, задыхаясь от вони, замерять змея в саженях в длину и в толщину. Потом, намаявшись, вырубили кусок шкуры, бросили в чан с водкой. Андрей заставил мужиков отрубить лапы – одну  переднюю с перепонками и когтями, другую заднюю, со шпорой.
  В суете забыл про инока, а как вспомнил, так удивился – с десяток листов изрисовал тихоня этот, да похоже все, точно и правильно. Хотели башку змею отрубить, но кормчий воспротивился – сказал, что даже если затащим на коч, то можем не дойти – тяжелая, завалит коч на волне, перевернет. Сюда бы фрегат шведский… Да ведь себе заберут. А это, считай,  наш змей гадский, не отдадим.
 - Неужели это он? – спросил задумчиво Андрей.
 - Кто? – не поняли братья.
 - Левиафан. Тот, что в Библии прописан.
 - Да он это! – заверили соратники. – Больше некому быть.
  Последнее, что сделали – вчетвером глаз огромный у Змея вынули, как раз в ведро с водкой поместился. Ну, еще зубы змею повыбивали целую дюжину, пусть ученые мужи разбираются.
   Пока свежевали библейское чудовище, десять раз принимались на оселках зверовые ножи править, шкура просто железная.
   Андрей в медицинскую склянку собрал капли желтые с зубов, притер пробку намертво – пусть в Питере разбираются… Может яд, а может просто съел чего… Жир на клыках скопился…
- Ну что, земляк, побежали до дому? – спросил Никита, старший.
- Брюхо ему надо вскрыть, - сказал Андрей.
- Поздно уж, Андрей… Да и воняет дюже, гад морской! Да и страшен, даже дохлый – аж мурашки по спине…
- А ты не подумал, вдруг у него в брюхе останки наших, поморов. Хоть похороним по-божески.
- Дело говоришь. С утра потом до дому пойдем. Топоры правьте, с ножами не управимся, ишь чешуя, что тебе броня…
  Пластались за полночь, благо, что солнышко одним краешком за горизонт зацепилось, а потом и совсем снова-опять вставать начало.
  Проверили все. В брюхе рыба всякая, головы нерпичьи, глотал не жуя. А человеков не было. И то ладно.
   
  Потом, в кабаке, разговоров много было. Андрей привирать не давал – про дым из ноздрей, про крылья перепончатые. Это же не байки рыбацкие, а доклад царю, за излишества можно и кнута схлопотать.
  - Подумаешь, Змей гадский! У нас в Копенгагене дева морская появлялась, ей скульптур поставили – сидит на камне и грустит! – возник как-то швед.
- А протокол есть? Нету? Тогда не считается! – отбрил его Андрей.
- Ну что, братуха, сделали дело? – спросил Никита.
- Если царь змия гадского зачтет, еще одиннадцать чудес найти останется, - сказал, усмехнувшись, Андрей. 

      До зимы обустраивались – большой дом купили, лошадей, амбар под диковинки определили. А они, чудеса-то вдруг перестали в руки идти. Протокол с рисунками и замерами Андрей выслал государевой почтой, бадьи с водкой в которой лапы змия, да глаз бешенный, обозом отправил, а все остальное, что случалось – пустяки какие-то. То в селе Никольском чертенята, прости Господи, сбесились – начали выть, кирпичи из печки вышибать, местному попу в лоб прилетело… Так это не новость – еще при Иване Васильевиче в храме на Кулишках такие безобразия были, помолились всем миром, так и утихло. То баба на помеле летать взялась – выдрали вожжами, так сразу приземлилась.
  Андрей с каждой почтой отсылал депеши, но интересного было мало. За Змея царь похвалил, но сожалел, что целиком не получилось в Кунсткамеру доставить. Оговорился – вот вы бы кита поймали, который Иону проглотил… Да где ж его возьмешь, это какой-то особенный кит был. Простых-то китов поморы насмотрелись, у них горло – бутылку не проглотит, а уж штоф – тем более, что тут говорить про большого человека… А Иона, надо понимать, был не маленький, маленькие люди в Библию вряд ли  попадут.

  Вечером фельдъегерь  привез письмо от царя. Петр Алексеевич благодарил за работу, сообщал, что все по Змею передал в Академию наук и просил проверить Храм Живоначальной Троицы, что в Карьеполье – бесовщина там какая-то третий день. Это было рядом, Андрей и соратников своих будить не стал. Дело срочное, бесы третью неделю барагозят. Иконы шатаются и падают, вой стоит, как от стаи волков в голодный год, а потом и вообще кирпичи из кладки вылетать начали. Значит, это тебе не бесенята в Никольском, не пустяковое дело, зря царь не насторожится.
  Андрей обернулся на одной ноге – и в повозку, только краюху хлеба успел прихватить в дорогу. Приехали – священство снаружи храма, на коленях в грязи стоит, а паства вообще разбежалась.
  Андрей зашел в храм, кто-то гукнул, хихикнул мерзко, он и ухом не повел. Затеплил свечи, прочел «Отче наш», потом только огляделся. Погром был знатный, как в кабаке после драки с англицкими матрозами.
- Чего попрятались, святые отцы? – крикнул царев посланник в открытую дверь. – Помолимся вместе! Да не обращайте на них внимание, дуркуют, как малые дети! Что вы, бесов не видели ни разу?
  Священство потихоньку бочком протолкалось в храм, начали петь – нестройно, но истово. И вдруг сами загорелись потухшие свечи, какие-то тени, повизгивая и хрюкая полетели вон через разбитые стекла.
  Когда все успокоилось, настоятель спросил:
- Что государю докладывать будешь, Андрей Степанович?
- Да ничего. Сообщу, что порядок в храме. Не писать же мне, что пять священников горстки мелких бесов напугалось! Так вы верите в Бога или прикидываетесь? Если верите, то бояться бесов не должны. Это же нормально – есть Бог и есть Сатана и вся его мелочь пузатая. Есть и слово Божье, которого они боятся. Вы же это лучше меня знаете. Мне даже реляцию писать зазорно… Но надо.
  На том и расстались.
 
     Прошла зима, чудес не было. Народ спрашивал, Андрей отвечал, мол, чудеса – штука редкая, а у Бога стран много, а может и миров разных звездных. Там явись, сям удиви. Не до русских. Местные поморы когда спрашивали, он научился отвечать, что чудо есть штука сложная, это еще разобраться надо – чудо ли узрели или так – баловство природы подвернулось.
  Андрей уже и в кабак, послушать новости, перестал ходить. С глупостями начинают приставать. А вот, мол, в шторм, когда совсем невмоготу, бочку ворвани, китового жира, выльешь, и море успокоится.  Так это и в жирных щах ложка стоит…  А то детишки набегут: «Дядя Андрей, гляди-ко Божья матерь с облака смотрит!» - «Да где же?» - «А вон голова, вон глазик… смотри-смотри –  она улыбается»…  А то начнут уговаривать – а северное сияние, зарница архангельская – это ли не чудо? В других местах нет такого… В других местах пальмы растут, что ж теперь – что необычно, то и чудо? А где здесь Бог? Бог к людям через чудо является, а не через заморские диковинки.
   Браться-соратники уговорили его, пока затишье, съездить в Киево-Печерскую лавру, на святые мощи посмотреть, поклониться. Месяц туда ехали, месяц обратно. Мощи святых Андрея не удивили. И что с того, что они тлению не подвержены и благоухают. Они же святые, так и должно быть.
  Приехали в Архангельск, а там новость – слона волосатого нашли, сам вытаял из мерзлоты. Оползень прошел, он и показался. Бивни огромные и сам больше простого слона, если по картинкам сравнивать.
  Сэр Эдварс, капитан фрегата «Дискавери» не поленился, съездил вместе с Андреем и братьями к новой диковине. Этот сэр Эдварс бывал не раз в Индии, на слонов насмотрелся. Даже катался верхом. Всю дорогу подначивал – вот, мол, русские, пригнали своим ходом слона из Индии, покатались на нем и бросили.
    А как увидел волосатый бок, огромные бивни и тушу великую, так и присмирел. Сидит, бормочет: «Итс нот элефант!» - так это и без него понятно.
   Дальше дело знакомое, все, как со Змеем, только вони поменьше – обмерять, записать, рисунки сделать со всех сторон, что можно – отрезать, чего не утащить, оставить так. С бивнями промаялись, но вырубили. А клыков у чудовища не было, в пасти веточку нашли, значит, как корова кормился. Не такой уж и зверь получается, смирное животное, приручить можно было.
- Что, сударь, второе чудо нашли? – спросил Никита.
- Не нам решать, как царь оценит. По мне так нет, не чудо это, а просто скотина, нами ранее не виданная.
- Так а чем чудо от нечуда отличается? – спросил младшенький Степан.
- Хороший вопрос, друже… Я сам на него долго ответ искал.
- Нашел?
- Кажется, нашел. Чудо – это то, что заставляет человека в Бога поверить.
- Так мы и так верим!
- Мы привыкли в храм ходить, и слава Богу… А когда Божья Матерь покров над городом простерла – и враги отпрянули, и православные узрели. Это не просто – взял да удивил, этим-то ярыжки на ярмарках пробавляются. Чудо – это когда понимаешь, что небеса о тебе заботятся.
- Чудно говоришь, Андрей, над этим думать надо… - обронил Никита.
- Думать всегда надо, - согласился Андрей.

   А потом месяц потратили на Астраханское чудо – дождь из рыбы пошел. Говорят, весь город завалило. Понятное дело, пока из Архангельска в Астрахань доберешься – рыбой уже и не пахнет. Но протокол составить надо. Местный воевода принял радушно, угощал, как гостей заморских. Это понятно, они теперь все добренькие, особенно после того как царь сибирского воеводу Гагарина на главной площади повесить приказал. И не снимать полгода, что бы другим неповадно было. А здесь дела немалые – осетр, торговля с Персией, сам не запачкаешься, так ненароком прилипнет.
  Астрахань город большой, а опросить многих надо.  Сперва народ говорил, как по писанному – вышел из дому, а на голову с неба рыба валится. Но они упрямые, а Андрей еще упрямей. Какая рыба? Еще живая или уже снулая?  Не было ли летучих рыб, что в теплых морях водятся? Когда пил последний раз перед тем как рыбный дождь пошел? Что на море Каспийском проистекало?
  И нашел истину. Рыбаки, что втихаря осетром, царской рыбой, пробавлялись, признались, когда их Андрей к стенке прижал, а братья-соратники еще и придавили, вот тогда только признались – было что-то непонятное. Они сети поставили, а тут на ясном утречке небо в воронку сворачиваться стало, появился снизу хвост страшный и начал шарить по берегу и по воде. Они видели, как уток стаю этот хвост засосал, по воде прошелся – из него насколько крупных осетров выпало, не удержал. Сами-то они в землянку успели втиснуться, хорошая землянка, бревнами крытая – или она спасла, или хвост небесный мимо прошел., короче, выжили.
  Андрей записал все подробно, только упоминать не стал, что рыбали не от артели, а воровским способом пошли осетра ловить. Не поймали же… А что с огородов и крыш осетров собрали, так это Бог послал.
    В тот день они шибко повздорили с братьями-соратниками. Те кричали «чудо», а Андрей еще думал – какой резолют царю писать. Ну – рыба, ну – с неба… Не ангел же в перьях…
- Да это же совсем как в Писании! – горячился Никита. – Только у них Манна небесная, а у нас – рыба.
- Знаешь, друже, русскую пословицу: «Не путай Божий дар с яичницей»! Ты пойми, там по пустыне народ ходил – жара, жрать нечего кроме скорпионов, а тут от самого Бога – Манна небесная. Спас Господь целый народ. А здесь? Все сытые, тепло, но не жарко… а рыбу многие порубили да в огород, чтобы репа лучше уродилась. Не чудо это, а так – баловство природы! Все поняли?
- Нет…
- Что не поняли?
- Кто такой… этот… скрипион?
- Фу ты, Господи… Скорпион это ядовитый…  ну как кузнечик, только не прыгает… нет, точнее, как жук, только на спине жало… дай уголек, нарисую – вот, небольшой, но ударит хвостом – тут тебе и смертынька пожалует. Теперь поняли?
- Уразумели. Таких ядовитых жуков уж точно жрать не будешь. Спорить не будем – чудо это было.
   
  Не успели вернуться из Астрахани, как новое дело – на Урале баба оглашенная на разных языках заговорила.
- Вот это уже серьезно! – сказал Андрей, и они поехали.

  Места были суровые, дикие. Много каторжных, особенно под Пермью, не зря говорили «пермяк, соленые уши», вот такая там арифметика, по отрезанным ушам считали. Анкифий Демидов выслал навстречу своих людей, тоже хари разбойные, но, похоже, свои людишки.
  Приехали. Городок Невьянск, говорят, золотые места. Башня покосившаяся, аки в городе италийском Пизане, откуда ученый муж всякие разности бросал – что быстрее долетит. Ну да там наука была, а здесь просто речка фундамент подмыла.
  Демидов ходил за царевым посланником хвостиком, за плечико трогал осторожно, посмеивался в бороду: «Да брешет народец, отколь здесь золото… Нам бы железо найти государю на войну!»
  Наконец, привели к оглашенной бабе. Она лежала и говорила, говорила без остановки. Разобрать ничего нельзя было, что за язык, о чем речь?
   Следом за ними вошло местное священство. Родственники бабы потянулись ручку целовать, братья-соратники тоже было потянулись, но Андрей зыркнул на них, они и встали.
- Кто иноземные языки знает достаточно? – спросил Андрей.
- По-гречески читаю, - сообщил местный игумен.
- У меня берг-мастер из Германии, по горному делу нанял, - доложил Демидов.
- Хорошо, пошли за ним, - скомандовал Андрей.
- Да он, сударь, под дверью дожидается.
- Зови! Кто еще в языках горазд?
- Калмыки у меня в охрану наняты! – Опять отличился Демидов.
- Их тоже сюда, тех, кто по-русски разбирает.
   Языков набралось немного, ну да что есть. Андрей велел всем слушать, а как язык опознают – сообщать. Долго не могли поймать ни одного знакомого слова. Потом немец встрепенулся: «Это есть старый немецкий речь. Говорит о сыне и о чаше». Потом игумен что-то услышал по-гречески, но точно не понял. Через час калмык что-то сказал быстро, им перевели – язык, мол, китайский, он много его слышал, но слова незнакомые.
- Надо бабу в Питербурх везти, - решил Андрей, - Это, думаю, настоящее чудо. 
  И тут вдруг взбрыкнул игумен.
- Не может быть чуда от бабы деревенской! Ее, дуру, молнией шарахнуло, пусть Бога благодарит, что жива осталась. Но чудотворницей она быть не смеет!
- Пустое говоришь, святой отец… - попытался замять скандал Андрей.
- Да ее через рожок кормят, да она под себя ходит… весь дом провоняла…
- Христос воскресил Лазаря, когда он четыре дня, как помер. Лежал там, в жаре израильской, и смердел нещадно. Так в Писании сказано! Ему тоже не по чину было воскресать?
- Так его сам Христос воскресил!
- А здесь, ты думаешь, она сама все языки выучила? Это же Он и от молнии спас, и опустил на нее благодать!
- Не тебе решать – Он благодать спустил или сама околесицу нести начала… - стал было спорить игумен.
  Но тут Андрей сорвался:
- Я начальник над чудом! Меня царь Петр назначил! – И все утихли.
 - Да она же не постилась, в молитвах ночи не стояла! Почему ее?
- Потому что для Него все люди равны. Без чинов и званий,- сказал Андрей и махнул своим: собираемся, и бабу блаженную с собой берем.

   В Питербурхе еще двадцать два языка опознали, непонятные разделили, посчитали, что смогли – те или слишком далекие от нас, или совсем древние. А бабу в богадельню отправили, чтобы, ежели что, что под рукой была.

   Опять пришла зима. Заполыхало небо, переливаясь, то синим, то алым, красота такая, что душу рвет. Народ потянулся: «Андрей, это ли не чудо?» - «Нет, - отвечал, - просто у нас небеса такие».
  А по весне пришла депеша – царь к себе звал.

    Андрей  кафтан свой начистил, бороду состриг, выбрился до синевы и поехал – морда босиком, мерзнет. Хорошо было бы к визиту чудо новое сыскать, да только где там – чать, не грибы чудеса-то.
  В Муроме заночевал, а проснулся – народ гудит, бабы воют. Вышел на белый свет – вот тебе и чудо, на небе три солнца и две луны. Тут же и местный юрод на паперти веригами звенит и бьется о церковные плиты:
- Вот, православные, царь поменял календарь наш, численник, украл пять тысяч лет у Руси, теперь и светила небесные не знают – куда и зачем идтить!
  Подошел Андрей, наклонился к юроду и шепнул:
- Зато я знаю, куда тебе идти. В каталажку. Царь за смуту и блаженных не прощает. – И, выпрямившись, крикнул, - Тихо, бабы! Вам бы только повыть… Люди добрые, страха нет, есть небесная забава. Это как детишки стеклышки побитые накладывают, а они двоятся и троятся. Сами, небось, играли. Вот в небесах так же, только там облака сами того не желая чудеса творят. Ветер подует, все закончится. А календарь государь поменял – так это чтобы с ученым миром в одну ногу шагать. Никто наши тысячи лет не отбирал и не отберет. Календарь-то от Рождества Христова. Вы что, против Христа? А?
  Народ загудел и начал расходиться, уполз и юродивый, звеня веригами ржавыми.
  Андрей присел на ступеньку, ногами прихожан истертую. Могли бы и побить, подумал он.
- Нет, Андрей, не побили бы,  нас народ смирный, - сказал в спину какой-то старичок, совсем белый и какой-то прозрачный, каждая жилка видна.
- Да кто его знает…- начал, было, Андрей, а потом опомнился. – Я что ли вслух сказал, что побить могли?
- Нет, подумал.
- А ты, стало быть, мысли читаешь?
- Читают книгу, а мысли твои сами в моей голове звучат, - вздохнул старичок.
- Как зовут-то тебя, дедуля?
- Да я уже имени своего давно уж не помню…
- Тогда я свое имя назову… - начал Андрей.
- Да я знаю, Андрей. И зачем ты здесь, и куда, и к кому едешь.
- Тогда скажи – о чем он… ты понял о ком я говорю… о чем он меня просил.
- А все об этом спрашивают. Год не скажу, Кузьмич-то дурачок был, куражился. Своим даром с царями вровень встать хотел. А человеку день своей смерти знать не положено. Или бросит все дела, или куролесить начнет. Один Христос знал свой день, и тот от этого знания маялся.
- Хорошо, не говори – когда. Скажи – от чего, - попросил Андрей.
- Скажи ему, чтобы воды невской боялся.
- Да как же – жить на Неве и воды невской бояться? Я скажу, но он посмеется.
- Нет, Андрейка, не посмеется. Но может и не послушаться.
- Да хоть намекни – сколько ему осталось! – сказал Андрей, мотая, как от боли, головой.
- Поживет ишшо… Лет двадцать, али тридцать.
- Он ведь спросит – что с Россией будет? Ну, не молчи, дед! – взмолился Андрей.
- Я скажу тебе, но он не поверит. Три века процветать будем, силу набирать, а потом все сами угробим.
- Как это? – шепотом спросил Андрей – горло перехватило.
-  А вот так же, Андрейка, как намедни было – юродивые на паперти биться головой о камни будут, язвы свои показывать, а здоровый народ пойдет все громить. Дворянство побьют, потом просто умных людей изведут, а опосля друг за друга примутся.
- Не станет России?
- Ну почему… Останется. Сам не знаю – как. Два раза убивать Россию будут, а она выживет.
- Где искать тебя, дедушка? Он ведь спрашивать будет…
- Э, милок… Пустое дело. Помру на Пасху, ты не успеешь за мной обернуться. Вона, смотри, и лишние солнышки исчезли, и луна бледная, но одна, все ладно в небесах.
  И пока Андрей смотрел и дивился, старичок куда-то пропал, а,  может, и не было его. 

  Приехал в Питербурх, город удивил, два года не был, а столько всего понастроили. Петр гостей созвал, шагал широко, кого по плечику потреплет, кого в десны поцелует. Увидел Андрея, крикнул:
- Ага, приехал! Много чудес собрал? Ладно-ладно, не оправдывайся, настоящее чудо – штука редкая. Потом поговорим!
  Собрал всех на Стрелке Васильевского острова.
-  Кто через чур чувствительный, тот мог на другом берегу Невы остаться, я вам подзорные трубы привез. Вот, смотрите! Свои, российские, на новом заводе штурманских инструментов, что на Охте, делали.
   И те, кто посмелее,  на лодках, на яликах, на яхтах с косыми парусами, дружно, как стая гусей, Неву переплыли. Все гадали, что же будет. Помост есть, а кто и что представлять будет – неясно.
  Прикатила телега, и с нее вдруг столкнули плаху, вышел палач в маске да в кумачовой рубахе. Народ заволновался. Думали – праздник будет. Следом опять застучали по брусчатке колеса – тюремная карета прикатила. Из-за здания Двенадцати коллегий вышла рота гвардейцев, взяла в глухое каре лобное место. Что ж за разбойник такой, что за душегуб – гадал народ. Открылась дверь с решеткой к карете на железном ходу – вышла дама, молодая и красивая. Народ ахнул.
  А она, улыбаясь слегка виновато, поднялась на эшафот – платье черное с красным, плечики голые, на шее красная ленточка повязана, мол, ежели уж не сжалитесь, так здесь, где ленточка, надо рубить.
 Вышел судья в парике, зачитал приговор. Срамная девка Гамильтон приживала младенцев с придворными кавалерами, а потом душила их, младенцев, и в землю закапывала. Пять невинных душ загубила. Это только те, что нашли.
  Поднялся на эшафот и Петр, сказал негромко: «Ложись!», - Но те, кто был перед эшафотом, все услышали.
  Леди Гамильтон опустилась на колени, откинув русые кудри, легла, улыбаясь. Петр кивнул палачу, топор мелькнул: «Хэк!» - И голова с удивленными глазами, покатилась, пачкая кровью светлые кудри. Андрей все видел, у самого голова дернулась вместе с ударом топора.
  Петр остановил голову носком ботфорта, поднял за волосы и начал объяснять – где и какие артерии да жилочки у человека и для чего они. Кавалеры с приклеенными улыбками, держали своих дам под груди, помахивали веерами, но кое-кто, все же, лег на мокрую брусчатку без памяти.
- А теперь все едем в Петергоф! – крикнул Петр.
  И они поехали.

  Петергоф был весь в работе – кто-то из сметливых мужичков землю копал, кто-то красил, сажали кусты и молодые деревья, ровняли дорожки. Петр повел гостей к любимому павильону Монплезир, перед ним на поляне была накрыты столы с белоснежными скатертями и золотыми вензелями, чуть в сторонке играл оркестр.
- Э, да у нас тут не накрыто! Вот бездельники! – весело сказал царь, фыркая как кот – усы торчком. – Пожалуйте, господа, на аллею, с нее открывается  куртуазный вид, вам будет весело.
  И все пошли на аллею – кто-то с любопытством, кто-то, как показалось Андрею, покорно. Пришли. Аллея, как аллея, даже каменных статуй нет.
- Спасибо, что пришли, господа! Как говорится, с крещением! – И на аллею фонтанами и струйками игривыми брызнула вода.
- Царская шутиха! – кричал Петр. – Ничего, солнышко сегодня ласковое, всех обсушит.
  Андрей стоял, глядя на конфуз дам, у которых промокли платья с креолином и просвечивали рейтузы. И кавалеры некоторые ежились. Забавно было бы посмотреть на кавалеров, которые ежились под шутейным дождиком, их бы в свежий ветер да открытом коче в Белое море запустить.
  Уже к вечеру, проходя мимо, как бы невзначай, царь обронил:
- Пойдем в мой павильон, Андрей, потолкуем.
   Там он пошарил за трубой печки с изразцами, вытащил штоф водки, разлил по серебряным стопкам.
- Ну, рассказывай, начальник над чудом! Есть что нового?
- Есть государь.
- Ну, не сразу… Скажи, видит Бог нашу Россию, жалует ее чудесами?
- Случается, государь. Не часто, но есть.
- А в других странах – как там, не поспрошал иноземцев?
- У тебя, государь, держава большая, не в Сибири, так на Камчатке да что-нибудь случится. А у них что… На карте сопливым платком всю страну накрыть можно. Ну, родится раз в сто лет теленок с двумя головами – так и не поймешь, чудо это или просто уродство от дурного фуража.
- А еще?
- У нас вера. Истовая. Прости за пример, государь, но у нас староверы в огонь шли за Христа. А там что – сходят в костел, орган послушают, с соседями новостями обменяются. Так это можно и на рынке сделать, поболтать-то…
- Что еще понял, Андрей? – Как вцепился взглядом, так и не отпускал его Петр.
- Понял, что чудеса бывают от злых дел, и сами они злые, а бывают чудеса божеские, то есть добрые, -  сказал Андрей и осекся.
- Ну что ты, как жеребенок на лугу споткнулся, - коротко улыбнулся царь, показав желтые, прокуренные зубы. – Договаривай!
- Ну… Под Костромой шар огненный летал…
- Не помню, чтобы ты  писал мне об этом!
- Свидетелей мало было, государь. И опять же не уразумел – от доброго дела или от худого сие случилось.
- Опять ты об этом… Ну-ну… А что за шар?
- Молния, государь. Только божеская молния сверкнет и в землю уйдет…
- Или убьет кого-нибудь…
- Так это за грехи, стало быть… А эта шкодила.
- Как это? – удивился царь.
- Для начала вокруг избы летала. Да светила ярко, глаза чуть людям не пожгла…  В трубу попробовала залететь, чтобы в избу попасть, но там вьюшка была закрыта. Так она через закрытое окно проникла.
- Разбила стекольце?
- В тот-то и дело, так проникла. А стекольце осыпалось – как раз по кругу, где она вошла. Далее полетала по избе, туда заглянет, сюда сунется… как кошка, что первый раз в дом попадает. Все вынюхала и, ты не поверишь, государь, в кадку с водой нырнула.  Большая кадка-то, ведер на двадцать, но ни там не успели «Отче наш» прочитать, как она воду в кадке вскипятила. К образам подлетала, но не тронула. А потом вышла, как вошла, через окно, по дороге занавеску ситцевую запалила. Хозяева пока сидели с открытыми ртами, так чуть вся изба не сгорела.
- Протоколом оформи и вышли, как обычно. А теперь скажи – что же такого в Империи российской случилось, что злые чудеса начались?
  Андрей молчал. Потом сказал:
- У нас только царь может небеса прогневать. Остальные по недоумству или в сердцах.
- Ладно. Царь. Знаю без тебя, что за все в ответе. Только что же такое я в те дни сотворил, что круглые молнии по России летать начали? – Уперся в Андрея взглядом Петр.
- Я и сам, государь, не мог понять. Потом пришла депеша. Среди прочего было написано, что за государево преступление казнен полковник… имени не помню… на кол посажен. Почти сутки мучился.
- А, это… так он к Евдокии… к моей бывшей полез… царя хотел унизить? Молчи! Что ты понимаешь! Царь англицкий Эдуард  трех своих жен на плаху отправил – одна плохо любила, другая детей не рожала… А тут! В монастырь Евдокию отправил, так и молись, а не блудничай! А прости я этого полковника, так вся Империя бы зашаталась от Ревеля до Камчатки. Слаб царь! Ему какой-то полковник рога наставил!
- Прости, государь, всего знать не мог…
- А после стрельцов, когда мы с Алексашкой стрельцам головы рубили, рубахи от чужой крови промокли… Тогда были чудеса?
- Не знаю, государь. Не поручал ты мне в прошлые годы заглядывать…
- А Алексея, сына, когда под суд отдал… Птица Сирин песни не пела? А он с бородатыми нашими Россию бы опять в болото увел, и уже бы нам ног из трясины не вытянуть. Не мы бы здесь сейчас сидели, а Карл со своими гренадерами. Что молчишь?
- Сказать нечего…
- Ладно… Надо же… это он мне сказал! Не трус, уже хорошо. Ты мне пророка нашел? Ну, этого… Кузьмича… Не может же быть, чтобы Россия без пророков живет!
- Нашел! – улыбнулся слабо Андрей.
- Вот это молодца… Погоди… выпью стопку… что-то мандраж… да ты налей себе, раб Божий Андрей…
  Выпили. Посмотрели друг на друга.
- Что? – спросил царь.
- Сказал, чтобы остерегался невской воды.
- Это как? Я мосты в Питербурхе строить запретил, чтобы флот развивался, чтобы у каждого дворянина ялик или яхта были, а лучше шхуна или торговый корабль был… Как же без невской воды-то?
- Он же не сказал – не подходить к воде невской. Сказал – остерегаться.
- А что с Россией? Будет Россия, не сомнут нас?
- Будет Россия, государь!
- Это хорошо. Это ты меня порадовал. Россия будет, дворянство будет… Что еще сказал?
  Андрей промолчал, кусая губы.
- Ну!
- Сказал, что Романовы по восемнадцати ступеням поднялись в Ипатьевский божий дом, так по восемнадцати ступеням и спустятся всей семьей в безбожном Ипатьевском доме.
- Не пойму я… - тоскливо отозвался царь. – Первого Романова, и правда, в Ипатьевском монастыре на царство венчали. Сколько там ступеней – не считал. А что за безбожный Ипатьевский дом… А?
- Старец сказал, что его еще не построили. Может, все по-другому пойти.
- Поехали! Давай скажи, чтобы запрягали… Бросим гостей… Поехали, я сам с ним, с этим старцем, поговорить хочу.
- Не получится, государь.
- Почему? Найдем! Все прочешем…
- Умер он сегодня, государь.
- А ты-то откуда это знаешь, сидячи здесь!
- Он знал – когда. И мне сказал. Я верю.
- Жалко. Господи, как жалко… А мне-то сколько осталось – не говорил?
- Говорил. Сказал «поживет  ишшо».
- И все? Как годы оставшиеся распределить?
- Сказал лет двадцать. Или тридцать… Как беречь себя будешь, государь.
- Двадцать… скорее всего – только двадцать. Еще тридцать годков не протяну… Сбережешься тут… Ладно, иди… начальник над чудом. Держава у нас большая, чудес еще много будет – и от Бога, и от нас, грешных.

   Андрей вышел из царского домика – небеса светились то алым, то синим, падали звезды, откуда-то звучала музыка, хотя оркестр давно отпустили, а музыка звучала – то торжественная, то грустная, и не поймешь, пока не разберешься – к добру это или к худу.

                Санкт-Петербург, октябрь 18 года


Рыцарский орден
                рассказ
               
   Зима в России  всегда была временем праздников – Рождество, Масленица. Потом, правда, по весне добавились первомаи – тут пахать надо, а они с гармошками… 
   А праздники – это подарки. Кому-то яичко крашенное, а кому-то и орденок на грудь. А что ещё можно подарить «рыбному генералу» у которого дом – полная чаша, да и сам дом в четыре этажа и площадью на сорок соток с парком и прудом? А ещё в Москве «совмещёнка» на весь пятый этаж в «сталинке» на Тверской…  Да охотничий домик на нерестовой реке – с финской сауной, медвежьими шкурами в банкетном зале и испанской мебелью – и всё это в тундре… Да скромный коттедж в Анкоридже – это по бизнесу, вилла в Испании – это для души… Что ни подаришь – всё для него барахло. Ну не ложки же дарить серебряные!
  Как-то на очередном банкете в ресторане «Золотой якорь»  местный олигарх Чибисов неожиданно  подошёл к Муромцеву и спросил:
- Слышь, Олежик… Ты московский парень, должен знать… Вот всё понять не могу – какого… этот квадрат весь чёрный… просто чёрный… а за двадцать миллионов долларов продают? Что за прикол такой?
- «Чёрный квадрат» Малевича? – сообразил Муромцев. – Купить хотите?
- Ну, мои финансовые консультанты советовали… Надёжное вложение денег, говорят. А я вот всё понять не могу – сто грамм чёрной краски, ну рама за пять тысяч рублей… За что? Ни тебе художественного мастерства, ни какого-нибудь фокуса, как в Америке – кисточку художник там в задницу вставил, а нарисовал все равно красиво…  А тут… Просто черный квадрат. И такие деньги… За что?
- Ну… просто так сразу сложно объяснить…
- А ты попробуй, мы хоть мужики от сохи, да со смекалкой!
- Понимаете… есть такое библейское выражение: мысль изреченная – ложь. Так вот, это художественное отображение этой мудрости.
- Мудрёно говоришь! – набычился Чибисов. – А попроще?
- Вот ты бы, Виктор Васильевич, купил бы наган Юровского? Ну того комиссара, что расстрелял царскую семью? Последнего русского царя, понимаете о чем речь?
- А чего бы не купить, ежели он ещё стреляет! Ну, сам посуди – приезжают к тебе в гости уважаемые люди, выпили, закусили, вышли в сад, а тут – мишень, этот самый наган…  Царя из него растеряли! Это особые ощущения! А какая связь? Здесь – оружие, там – картина, даже не картина, а сплошная мазня!
- «Чёрный квадрат» - это тоже расстрел. Только не царской семьи, а всей мировой живописи. Всё! Живопись убита! Автор утверждает, что этой картиной он ставит точку. Это последний холст. Все последующие – дешёвка и повторы.
- Так-так-так… Приговорил, значит? Нет, не буду покупать. Придёт другой умник и докажет, что вся эта философия – лажа, и сгорели мои миллионы.
- Ну и правильно! – поддакнул Муромцев. – К тому же говорят, что не было никакой философии. Просто была шутка. Прикол, как вы говорите, Виктор Васильевич. Намалевал этот Малевич чёрный квадрат, назвал так: «Драка негров в тёмной пещере в безлунную ночь».  А философию потом придумали.
- Спасибо, что просветил.  Ты это… давай, вливайся в наше компанию, а то все бодаемся, искры летят… Флот у тебя приличный, рыбозаводов парочка… Нет, не буду покупать этот квадрат.
- Конечно, что же – у вас деньги лишние? – улыбнулся Муромцев.
- Лишние! Я последнее время и правда не знаю – куда деньги девать! – искренне отозвался «рыбный генерал» и даже огорченно потряс жирными щеками. – Я лучше эту барсетку с баксами нужным людям зашлю, пусть мне орденок организуют.
- И то верно! Больше наград от власти, так оно и спать будет спокойнее…
- А ты что же, Олег? Подсуетился бы… Или считаешь себя недостойным? Так-то ждать, так никогда и не заметят…
- Да у меня есть несколько штук. От разных общественных организаций. «Долг и честь», «Слава России» и ещё что-то…  Старые награды отменили, а к новым ещё не привыкли. Всё как-то несерьезно.
- Конечно!  Ордена надо получать или из рук Самого, или от Патриарха. У меня таких железок, как у тебя, десятка два. Так я их кобелю, сенбернар у меня, на фартук такой собачий для наград прицепил, он ходит и гордится.
- Ну, люди награждали, чем могли.
- Вот и я говорю: настоящие ордена надо получать. Или очень редкие.

    Этот разговор Олег вспомнил через пару месяцев, когда летел в Питер, в финскую компанию,  подписывать договор о поставке новой линии по обработке и копчению лосося по каким-то старым, еще от лопарей, технологиям. До назначенного времени было еще три часа, захотелось побродить по Невскому проспекту. К тому же переводчик – красномордый здоровяк Вяйнё Линна должен был подъехать, но его пока не было.
  И Муромцев слонялся по Невской першпективе, как обычный турист, улыбался редкому в этих местах солнышку. Забрёл в Перинные ряды -  бутики, картины, антиквариат. Что-то надо было присмотреть, какую-то безделушку для начала разговора с финнами.
    В Питере было всё! И ещё немножечко, на любителя, с эстетским вывертом.  Например, старые ордена. Один крест был интересный. Крупный крест, красный с золотым окоёмом. По углам большого креста – четыре крестика поменьше, на орденской колодке рыцарский шлем и латы, скрещенные копья или знамена… чёрная муаровая лента. 
- Это всё настоящее? – спросил Муромцев, разглядывая орден. - Да вы не обижайтесь, я вижу. Это скорее не риторический вопрос, а удивление.
- Да, сэр! Всё это – подлинники. И у нас нет ведомственных или общественных наград. Разные страны, разные эпохи. И все настоящее.
  Муромцев поднял глаза –  его удивил акцент, -  продавец оказался чернокожим юношей, одет он был в бархатный камзол, с пышным бантом на шее.
- Студент? – улыбнулся Олег.
- Да. Театральный на Моховой. Из Ганы, - парень сразу ответил на первый блок вопросов.
- Ага… Вот это, я вижу, Орден Почётного легиона… Это – афганские ордена, у меня Петруха… телохранитель такие имеет… короче, я знаю эти награды. Это болгарские…
- Вы хорошо разбираетесь в наградах, - поддержал разговор студент.
- Похоже, не до конца.. . Что вот это за орден? Какой-то рыцарский?
- Да, сэр. Это Ватиканский орден. Орден Святого Гроба Господнего Иерусалимского.
- Неужели он до сих пор существует? Я имею в виду орден как организацию, – удивился Олег.
- Да, сэр. Численность Ордена превысила двадцать восемь тысяч рыцарей. Штаб-квартира Ордена находится в Риме в Палаццо делла Ровере, центр духовной деятельности Ордена находится в монастыре при церкви Сант-Онофрио-аль-Джаниколо. Что же касается наград…  Существует несколько степеней этого ордена. Рыцарь или Кавалер, Командор, Командор со Звездой, Рыцарь Большого Креста, Рыцарь Цепи. Этот орден – Рыцарь или Кавалер.
- Занятно. Ну, раньше было все просто – побил сарацинов, дали орден. А сейчас за что их дают?
- За политику и творчество, за меценатство, поддержку малоимущих, - пожал плечами чернокожий студент. – Это же рыцари! Они не только воевали, но и строили.
- Странно. Я не рыцарь, а содержу целый корякский посёлок, их детей лечу от туберкулёза…
- А ещё им награждались защитники веры, строители храмов!
-  Забавно. Я финансировал строительство храма и нескольких часовен.
- Тогда вы достойны этого ордена, сэр! – пылко воскликнул будущий актёр.
- Вряд ли! – пожал плечами Муромцев. – Это были православные храмы.
- Бог един.
- Ладно! Уговорили, молодой человек! – засмеялся Муромцев. – Я куплю этот раритет. Ватиканский орден. Но при одном условии. Вы сами, в соответствующем национальном костюме республики Ганы, вручите мне его на банкете в Ламутском национальном округе. Вы ведь будущий актёр? Сыграете роль епископа Ганского и… Килиманджарского. Вот это деньги за орден, вот это – на дорогу, а это – половина вашего гонорара. Идёт?
- Ещё как… идёт! – гулко сглотнул слюну студент, глядя на пачку долларов.

  Россия – страна монархическая, думал Муромцев по дороге в финскую компанию. Россия была таковой и навсегда останется, несмотря на все революции, десятилетия советской власти и смену пяти поколений.  Когда были отменены дворянские титулы, то им на смену пришли почетные звания, должности – народный артист, почетный гражданин, заслуженный учитель …строитель…. врач… Зазвенели опять награды советские и зарубежные, без них солидные мужчины чувствовали себя как бы нагишом, поэтому стремились получать, не брезгуя даже юбилейными медальками и памятными знаками, похожими на ордена.
   Причем, свой статус они, как бы, передавали своим детям, внукам, и те уже зачастую представляются «сын народного артиста», «внук Героя Социалистического труда». Впрочем, многие стесняются это делать, но, как говорится, до поры до времени. Стоит им состояться, получить общественное признание, как понятия «честь семьи», «семейные обязательства» всплывают на поверхность.
  Конечно, можно было сослаться на Брежнева, который любил себя сам награждать, - что же делать простым-то верноподданным, только подражать! Но любовь к наградам, званиям и (чуть было не проговорился – титулам) была и до Брежнева, процветает и сейчас. К тому же, добавились ордена Русской Православной Церкви, общественных организаций, ветеранов разных…которые, зачастую, имеют свой денежный эквивалент спонсорской помощи. Чего греха таить… Да и… слава Богу! Если честолюбие заставляет людей горы сворачивать, надо возродить Табель о рангах, снова ввести дворянство, титулы, тем паче, что в Русской Православной Церкви, недолго думая, не ожидая каких-то разрешений, снова ввели титулы, и уже епископ Ламутский и Командорский Иннокентий в прямом эфире, отвечая на забормотки телезрителя: «Батюшка… отец святой… ну, как бы это сказать-то!» поправил его скромно: «Называйте меня просто - Ваше Высокопреосвященство».
   А потомки бывших дворян, тоскуя, стали составлять свои генеалогические древа, искать в семейных фотографиях дворянские черты. Тут же появились фирмы и фирмочки, готовые всего за две тысячи долларов проследить вашу родословную до князя Владимира, могли бы раньше, так сказать, глубже во тьму веков занырнуть, да там не только регистрации, но и самой письменности на Руси не было. Но и это неплохо – на мелованной бумаге, в цвете, в рамочках дубовых. Кстати! Очень что-то похожее, но всего за тысячу долларов, делали, но уже из другой отрасли – твоим именем называли звезду. В любой галактике. Диплом и… давали в телескоп посмотреть – ну вон та, что чуть правее яркой звездочки… нет, яркая звездочка в три раза дороже…

   Так, с размышлениями на тему избранности, Муромцев доехал до заводика, что выпускал линии по изготовлению копчёного лосося с пряностями. Подписал контракт, сманил тут же технолога – парень неплохо говорил по-русски, а Ламутия его давно влекла, как Колумба Америка. Край земли!

  Потом было несколько недель подготовки к лососевой путине, он закрутился. И, когда позвонил Виктор Васильевич Чибисов, он слегка удивился – Чибисов… сам…
- Олежек, так ты будешь сегодня в «Золотом якоре»? 
- Даже не знаю… Работа! – начал кокетничать Олег.
- У всех – работа! А помнишь, мы про орденок разговаривали? Так вот, случился… Пока Третьей степени. Приходи, обмоем, как на фронте зубами из стакана водки достану.
- Это я должен посмотреть! – засмеялся Муромцев.
   Положив трубку, он щелкнул пальцами – пролёт. Обманул чернокожий студент. А ведь на этот же день, на День рыбака с чёрненьким хлопцем договаривался. Не приехал. Не позвонил. Конечно, кто на такие деньги не позарится! А «не искушай меня без нужды».
   В ресторане народ пил, закусывал, говорил тосты: «… и дальше, так сказать, блюсти и поддерживать». Когда очередь желающих выступить и вручить очередные подарки (сабли в золоте, редкие вазы и картины) иссякла, Муромцев подошел бочком к распорядителю.
 - Спасибо! Я, с вашего позволения, исчезну. Дела!
- А вы знаете, Олег Николаевич, не отпущу,- засмеялся Митрич, ведущий вечера. - Ещё десять минут уделите нам! – И махнул платочком тамаде, словно в пляс собирался пуститься.
  Тамада пошептался с ним, и тот, нервно посмеиваясь, объявил:
  - Слово имеет Его Высокопреосвященство, епископ Ганский и Килиманджарский  Нгуера.
  Народ за столиками перестал жевать, соображая. Чернокожий господин в лиловой рясе и тяжёлым наперсным крестом вышел к микрофону, совсем по-русски пощелкал по нему пальцем и сказал, не без акцента, конечно:
  - Я хотел благодарить вас за возможность выступить на этот замечательный party… спасибо… пожалуйста… Я попрошу на сцену мецената и предпринимателя Олега Муромцева. Спасибо. Я приехал на ваш далёкий полуостров, чтобы выполнить поручение Его Святейшества Папы Римского Иоанна Павла Второго.
  Народ начал вставать с мест для того, чтобы лучше рассмотреть и епископа, и орден, и Муромцева, скромно идущего к своей славе.
   - Святой престол внимательно следит не только за тем, как развивается молодой российский бизнес, насколько это есть честно, хорошо и правильно. Но и за тем, как русские предприниматели помогают малочисленным народам Севера, становлению христианства в этих далёких местах. Мы проанализировали сотни аналитических записок, и кандидатура господина Муромцева произвела на Его святейшество неизгладимое впечатление. Господин Муромцев, преклоните колено.
  Олег встал на одно колено, стараясь держаться серьёзно и взволнованно.
- Для меня это честь! – сказал он хрипло, стараясь не прыснуть от смеха.
- Встаньте, рыцарь! – провозгласил чернокожий в лиловой сутане.
 - Надо же, подсуетился Олежик! – сказал кто-то тихо, но внятно.
     Его окружили, стали чокаться, поздравлять, ненароком спрашивать – куда и по какой форме подавать резюме. Олег всем обещал помочь, орден показывал охотно – красивый был орден. Большой. Со знаменами и рыцарскими шлемами.
  Пока его поздравляли, чернокожий епископ извинился, сказав, что ему уже пора улетать в Японию, где господин Наямура концерна «Тойота» так же признан достойным награждения рыцарским орденом. Присутствующие еще раз были приятно шокированы.
  Недели две вся городская знать вначале делала заходы, выпытывала – что хоть… разрешены у нас ватиканские награды-то… а это… за награды… а наши-то попы не отлучат от церкви? точно можно такие ордена получать?  А потом, еще раз рассмотрев на орден, оставляли на столе ему свои резюме.
  Бумажки он брал, на английский пообещал перевести сам, от денег «на сопровождение документа» отказывался, говорил, что там у них за это раньше на кострах сжигали – дикие люди!
    А потом Муромцев уехал. И пропал.
  Вся городская элита, посмеиваясь, спрашивала, порою, друг у друга – а где это Олег,  Рыцарь, блин, печального образа? Никто не знал. А он работал на севере, в корякском посёлке. Там он поставил рыбообрабатывающий завод, готовился к путине.

  А через год, в командировке, начальник милиции, которому по должности положено быть бдительным и запоминать лица, даже африканского происхождения, увидел Его высокопреосвященство на Невском проспекте. Епископ в золотой ливрее стоял рядом с заведением под названием «Академия Шоколада» и зазывал прохожих посетить это заведение.
  Предъявив свое служебное удостоверение, начальник милиции взял его за цугундер, и парнишка тут же признался, что никакой он ни Епископ, ни Ганский, ни Килиманджарский, хотя орден был настоящий, хотя и не от Папы Римского.
- Я же не врал! Он и в самом деле храмы строил, детей лечил, больницу восстанавливал, водопровод ремонтировал. Я бы не посмел, я человек верующий! – взмолился чернокожий студент.
  - Посадить бы тебя, сучёнка, да вместе с твоим рыцарем! Лицедей ты хренов! – сказал начальник милиции и пошел дальше по Невскому проспекту, думая о том, что эта першпектива видала и не такое.
   
                Камчатка 2000 – 2016 гг




Солнцепоклонник Кэвэвтэгин
                рассказ


  В корякском поселке Кинкиль солнце летом не заходит совсем. Зацепится краешком за горизонт, прокатится по вершинам далеких сопок, как бубен, оброненный пьяным шаманом, и снова ползет вверх. Словно намекает, что жизнь – штука вечная. Правда, при этом лучше не думать о зиме. Там – тьма. И надолго.
  Иван Кэвевтегин, не старый еще коряк, сидел на берегу реки Пенжина, смотрел на низкое, медного цвета, солнце и  кашлял в платок. С некоторых пор он обзавелся носовым платком, его хоть спрятать в карман можно.
  По реке плыли самоходные баржи, заканчивался Северный завоз. Подошла жена, сказала:
- Однако, еще один год прожили!
  Иван промолчал.
- Хорошие у нас здесь места! И рыбы много, и олешкам есть, где пастись, и чуть было, приливную электростанцию не построили…
- Я вон там, около тех кустов, дикого оленя палкой убил, - сказал, чтобы не молчать, Иван.
- Пэй-пэй! Зачем палкой-то, Ваня? Ружье дома забыл?
- Да я, Настя, без ружья был. За морошкой вышел, смотрю, а он с берега соскользнул в реку, и в ил всеми четырьмя копытами угодил. Увяз по самое брюхо. Ты же видишь – что здесь по отливу делается… Я чаут ему на шею кинул, начал тянуть – куда там! А тут прилив пошел. Наш прилив, на весь мир знаменитый, семнадцать метров… Захлебнулся бы олень. Большой был, совсем согжой… И никто бы ему перед смертью хороших слов не сказал. А я сказал! – объяснил Иван и снова закашлялся.
-   Вэнъым. Хватит! Прекрати! Вот это все ты зачем мне рассказал? – возмутилась Настя.
- К тому, что с приливом очень много ила приносит здесь. Все турбины увязли бы в иле, как этот согжой, нельзя было Приливную электростанцию строить. Зря бы деньги потратили.
- Ясно, Ванечка! Да и кому она здесь нужна, нам и дизеля хватает. Разве что в Америку провода протянуть, да америкосам электричество продавать.
   Иван хмыкнул и снова задохнулся в кашле.
- Простыл…  Я тебе баньку истоплю, выгоню всю хворь, - сказал жена, и положила ему свою голову на плечо.
   Он погладил ее, как ребенка, по седеющим волосам, поправил головнушку, сплетенную из разноцветных кусочков оленьей кожи с бисерными висюльками, а потом просто и равнодушно сказал:
- Помру я скоро.
- Чего это ты засобирался? Тебе только чуток за сорок! – встрепенулась жена.
- Вот! – сказал он и показал носовой платок с пятнами крови. – Чахотка, однако. Такие дела, Настя. И похоронить – денег нет.
- Лечится сейчас туберкулез-то! Да и не она, не чахотка, может быть! Простыл на охоте, сдались тебе эти утки проклятые, летели бы себе в теплые края!
- Есть-то надо что-то, не одну же рыбу…
- Съезди в Манилы, там поликлиника хорошая, доктор таблетки пропишет… Тут всего-то три часа езды!
- Мне бы не в наши корякские Манилы, а в те Манилы, что на Филиппинах, да лет двадцать назад, чтобы здоровье укрепить, на солнышке погреться… Тогда бы этот тубик точно ко мне не пристал. А так – половина поселка кровью харкает, как тут не подхватить!
- А мы на этих Филиппинах за своих бы сошли, такие же черненькие, косоглазенькие, с кривыми ножками… - попыталась развеселить его Настя.
- Это уж, какие есть.
- Жалко, что языка филиппинского мы не знаем, - вздохнула сердобольная Настя. – Да мы и корякского не помним.
  Ванька промолчал. Но нехорошо как-то промолчал, по-тяжелому.
- Вань, а Вань? – спросила она тревожно.
- Нымылгив елкивик, тумгутум! – сказал он и значительно поднял вверх палец.
- Это ты чего сейчас сказал? – удивилась Настя.
- Добро пожаловать, товарищ. Это по-корякски.
- А ты откуда знаешь? Ну, в смысле, мы в интернате наш язык давно учили, я уж забыла все, - путаясь, спросила жена.
- Да это в аэропорту написано было, как выходишь с самолета, так и видно было. Лет двадцать висело, потом обтрепалось.
- А я-то, дура, и не обращала внимание. Вань, а Вань, пошли домой. Я там борщ сварила, со шкварками, как ты любишь... Пошли, а?
- Пошли! – вздохнул Ванька.

  Через неделю, когда он снова закашлялся и опять платок в крови оказался, Ванька взял лопату и пошел на сельское кладбище. Погост был сирым, с покосившимися крестами, но землю дали на пригорке, хоть картину пиши «Над корякским простором». А если серьезно, то место хорошее, сухое, весной не затапливает. Оградки не у всех могил, да и сам погост не огорожен. Погост… Почему? Это мы на земле гости, а это – вечный дом.
- Эй, ты чего здесь… с лопатой? – окликнули его из балка.
- Ты, что ли, здесь за главного? – спросил Ванька.
- Пока я. 
- Покажи место свободное, хочу могилку выкопать, - просто и спокойно сказал Ванька.
- Умер кто-то из родственников? Сочувствую. Кто?
- Да я скоро помру, подготовиться надо.
- Ну, ты даешь, мужик! Помрешь, тогда и выкопаем. Чего раньше времени? А самому нельзя.
- Ты здесь новенький? Меняетесь вы здесь часто… И все не из местных. Как зовут?
- Аркадий.
- Ты пойми, Аркаша, помирать у нас – дело дорогое. Могилку выкопать – тысячи две… а гроб…
- Пять.
- Что – пять?
- Пять тысяч выкопать могилку, - с нажимом сказал мужик. – С северным коэффициентом.
- С ума сошли… Пять тысяч. Да я сам лучше выкопаю.
- Самому нельзя, это наше предприятие, наш бизнес.
  Ванька посмотрел – здоровенный детина, лопатой не зашибешь, руки в узлах мускулов и все в наколках – купола, кресты. Расписной.
- Пять… Да если Настя эти пять тысяч вам отдаст, то через неделю ей в магазин не с чем пойди будет, ложись, однако, и сама помирай.
- Там же вам дают социальное пособие на похороны, - сказал заученную фразу мужик.
- Да что там! Слезы, не деньги. Могила, гроб, крест…  А еще в морге, одежку справить, на поминки… У нас умереть дороже, чем жить.
- Да вы же все – и русские, и коряки «гробовые» откладываете, за иконки прячете, - усмехнулся могильщик. – Не жмись, облегчи душу!
- Кто-то отложил, а кто-то не успел, - вздохнул Ванька и пошел, волоча по земле лопату, потом остановился и сказал, - про душу мою не тебе беспокоиться, козел.
- Эй, мужик! Да у вас, у каждого здесь по полтонны икры в банки закатано, продай, на все ритуальные услуги хватит!
- Натурой возьмешь? – усмехнулся Ванька.
- В смысле?
- Ну, немного банками с икрой, немного юколой для собак! – усмехнулся Ванька.
- Да ты чё, прикалываешься? Ну-ка вали отсюда! – набычился детина.
-Давай, карауль. А то твои клиенты выберутся из-под земли и разбегутся! – сказал Ванька и пошел, не оглядываясь.

    Пришел домой, а там за столом батька сидит, отец Александр. На столе борщ благоухает, а рядом и бутылочка сподобилась.
- Садись, Иван, побеседуем, - пригласил священник.
- Спасибо за приглашение, - сказал Иван и сел за свой стол на краешек стула.
- Жена твоя, Настасья, говорит, что ты помирать собрался?
- Так это не я, это болезнь моя говорит.
- Когда наш срок придет, никто не знает. Случится – отпоем, похороним по-христиански…
- Ага… Еще плюс три тысячи. Надо же – забыл… - пробормотал Ванька.
- О чем ты, Иван? – не понял батюшка.
- Да это я о своем. Извините, что перебил.
- Так вот, никто своего часа не знает, и ты его не торопи. И живи, молись. В соседнем селе, такой же, как ты, болел, кровохаркание открылось. А соборовался – и все как рукой сняло. Врачи не верят! На снимках рентгеновских – чисто!
- Господи, яви волю твою! – перекрестилась Настя.
- Чудо! - согласился Иван.
- Нет, дети мои, не чудо это. Просто крепкая вера. Чудо, это когда воду в вино превращают. Кстати, давайте-ка, по граммульке накатим для беседы.
  Выпили, улыбнулись друг другу.

   Весь вечер Иван рылся в книжках. Начал с законов. Нашел «Закон о погребении и похоронном деле».  О Деле! Деятели, блин… Нашел интересное место: «Погребение может осуществляться путем предания тела (останков) умершего в земле (захоронение в могилу, склеп)». Стало интересно. Может…  А может и не может? Значит, возможны другие варианты? Снова полез под кровать за книгами.
   Пока учился в мореходке, да и потом, когда ходил в моря, книг он прочитал множество, и все, до томика,  сохранил. Книги были все умные, не какие-то там пикули с кукулями, там и про религию было кое-что.
  Он перелистал эти талмуды, хоть и так все помнил – есть только три способа избавиться от ненужной плоти – закопать, утопить и сжечь. Три стихии, три основы жизни – огонь, земля и вода. На человеческом языке все было названо заумно, поэтому и благообразно: кремация, погребение и погребение морское.
  Ванька прикинул – море рядом, костер соорудить для коряка – так это он и ночью, в смысле, не просыпаясь, сгоношит. А с землей, с родной корякской землей что-то не получалось. Выкопать себе могилку на отшибе – ограды-то вокруг кладбища в Кинкиле так и не соорудили, - так это грех, он хоть и плясал в корякском ансамбле по молодости, но, все же, не актер какой-нибудь, не лицедей, которых раньше на православных кладбищах запрещали хоронить. 
   Значит, надо рассуждать от противного, как говорил Михсаныч, преподаватель логики в мореходке. А кто у Ваньки был противным, но другом? Юрок. Имя было точное, юркий был мужичонка.
   Юрок был в гараже, сказала его жена Галка. Иван и пошел туда. Пока шел, размышлял.
  Вот что странно было в Кинкиле – машин аж штуки три: пожарная, «скорая помощь» и у председателя сельсовета УАЗик, а гаражей сотни две. И такое архитектурное разнообразие наблюдалось, что приезжие ахали. Гаражи деревянные и железные, кирпичные и шлакозаливные, двухэтажные и в три этажа. На вопрос гостей с материка, мол, зачем гаражи, если машин нет, отвечали, снисходительно хмыкнув: «Ну, а лодки зимой - где хранить?» А уж потом растолковывали всем несообразительным, что подвалы нужны для хранения варений-солений, грибочки-ягодки, шикши-морошки, огурчики-помидорчики – ну, это кому не лень с теплицей возиться. Ну и рыба! Элитный лосось на эти широты не заходил, но кета и горбуша шли стабильно, а это значит – икра, рыба сухого посола, в тузлуке, да и просто юкола для собачек, если кто нарту содержит. Как без гаража! Да и где северному мужику стопку-другую водки дернуть? Опять же в гараже, там по соседству компания всегда найдется. Прошли те времена, когда в национальных поселках «сухой закон» вводили, народ берегли. Сейчас – рыночные отношения, свобода предпринимательства.
   Юрок встретил его любопытным взглядом:
- Чо, Ванька, задаром, на халяву помереть решил?
- Во, блин, деревня у нас… Только подумаешь, а  уже каждая собака все-про-все знает. Может, у нас деревня телепатов?
- Не умничай, Ванька! У нас и слова-то такого не слыхали. Все просто. У наших дорогих односельчан теплая вода в попе не держится, вот и… все про всех знают.
- Ладно. Ты мне скажи – у тебя «казанка» на ходу?
- Да вроде бы… Я еще, как видишь, свою навигацию не закрыл. А что с твоей? Опять шпонки порвал?
- Да не в этом дело. Хочу, если еще Пенжина не встанет, по морскому обряду… ну это… упокоится. Поможешь? – с трудом проговорил Ванька. – Я же в моря ходил, даже вторым штурманом был, имею право.
- Так-так-так, дружище! – оживился Юрок. – Я сейчас все на простой язык переведу. Ты вот ластами хлопнешь, я приду, заберу твое тело, привяжу к ногам железяку, пройду через бары, если волной не опрокинет… и выкину тебя за борт. Потом возложу венок, вернусь, а там капитан полиции Мережко повяжет меня и посадят лет на пять.
- За что? – удивился Ванька.
- За глумление над трупом… за нарушение границы – тебя же подальше выкинуть надо, за двенадцатимильную зону,  иначе все равно к берегу прибьет.
- Как все сложно у нас! – вздохнул Ванька и закашлялся. – Хоть кредит бери на собственные похороны. Взял деньги и окочурился, всех надул.
-  Кредит… Так ведь Насте платить придется за тебя. Она же будет поручитель. А без поручителя не дадут.
- И чо делать?
- Не знаю… Ты с попом поговорил, я знаю. А с Гришкой-шаманом? Нет? Поговори.
- Да какой он шаман! – махнул рукой Ванька.
- Какой есть. Настоящих шаманов комиссары еще в тридцать седьмом  в расход пустили.
- Ладно, поговорю, - согласился Ванька.

    Гришка-шаман пришел с бубном. Зачем-то нарисовал на своей физиономии спирали и другие загогулины. Новенькая кухлянка тоже была красива, словно Гришка в кино собрался сниматься. А торбаса-то, торбаса… Из беленького камуса, подошва из шкуры нерпы, но на дворе-то сырой сентябрь, а не морозная зима.
- Вон, возьми тапочки, а торбоса на батарею поставь – наследил, - сказал сердито Ванька.
- Гриша, пельмени будешь? Давай, под водочку! – пригласила Настя.
- Я тёшу буду. Из брюшков кеты. А водку вашу… белая отрава от белого человека! У меня тут порошок из мухоморов, потом, когда камлать буду, покурю, это круче водки, – высокомерно сказал Гришка-шаман. – И не Гришка я вам, а шаман Иянин Кутх.
- Садись, Яня! – сказала простодушная Настя.
- Ты, Настя, от корней оторвалась! – сказал Гришка-шаман. – Иянин Кутх – это ворон, живущий в устье реки, где много рыбы. Поэтому он жирный. Верховное божество.
- Хорошо устроились! – сказал Ванька. – У русских один бог на всех, жизнь может пройти, он на тебя не взглянет, а у нас – ворона увидел, вот тебе и бог. У русских он на небесах, недоступен, а у нас его поймать можно и в клетку посадить. И желания заказывать. Ладно-ладно, не сверкай глазами. У нас даже слова такого «богохульство» нет в корякском словаре. Что пришел-то, Иянин Кутх?
- Ты звал меня мысленно,  и я явился! – сверкнул глазами шаман.
- Ага. Телепортировал. Тогда ты мою проблему знаешь. Похорониться не могу, денег нет. А другой способ найти пытаюсь, но что-то…
- Наши предки сжигали своих покойников! Как римляне. Только те грустили, а мы радовались – человек к богам уходит.
  В дверь постучали, вошел отец Александр и с порога, услышав разговор,  заявил:
- Хоть наша российская власть и разрешает кремацию, но дело это богопротивное. А как вы потом воскреснете?
- Хм… - задумался Ванька.
- Мы, как дым над костром, летать будем! Тебе, как умирающему, это уже должно быть понятно!  – сказал грозно шаман. – Ты почувствовать это должен! Увидеть!
- Погоди ты с мифологией! – рассердился умирающий. – А вот вы скажите, отец Александр, а как быть с тем, кто сгорел в танке, с тем, кто тушил пожар  и не вышел из огня… Им не будет возрождения?
- У них есть оправдание. Они не выбирали смерть, не выбирали способ погребения! – возразил священник и сел за стол, колыхнув животом.
- Это когда нет выбора. А у меня есть выбор! – объявил Иван.
- Зачем? – воздел руки отец Александр.
- Я думаю, что смерть уравновешивает жизнь, - сказал Иван тихо.
- Это как? – удивился и даже стукнул в бубен шаман.
- Иногда человек не дотягивает, чего-то не успевает, что-то ускальзывает из жизни, тогда появляется яркая смерть и добавляет то, чего не смогла сделать жизнь.
- Не понял. Поясни! – потребовал священник.
- Ну, например… Пушкин.
- Пушкин всегда «например», - съехидничал поп.
- Так вот… Не будь дуэли, кто знает – как бы сложилась посмертная судьба Пушкина. Нет, он был бы все равно первым, но не было бы такого разрыва между ним и остальными.
- Заумно! – поморщился поп.
- Ладно. Не хотел я… Тогда, как пример, Христос. Не будь распятья, не было бы воскрешенья, а без него не было бы всего христианства! – крикнул Ванька.
- Господи Иисусе… - прошептала побледневшая Настя.
- Богохульник! Нет, хуже – богоборец! – загремел отодвигаемой табуреткой поп. – Вот только попробуй, гаденыш, самосожжеться! Прокляну во веки веков.
  И вышел, хлопнув дверью.
- А я не буду ничего делать! Все само сделается! – крикнул ему вдогонку Ванька.
- Ладно, давай водки! – сказал шаман.
- И то верно, - прошептала Настя.
      Выпили. Задумались.
- Вань, а Вань, ты что опять задумал? – тихо спросила жена.
- Да, сосед, рассказывай! – стукнул в бубен заячьей лапкой шаман.
- Да все просто! Григорию, шаману нашему, можно появиться у костра, только чуть позднее. Иначе ему эту статью про глумление над трупом обязательно впаяют. А так… Я сам все сделаю. Соберу костер из смолистых бревнышек, бересту, сухой ягель на розжиг… Сам взойду, сам возлягу. Вот так…. – Ванька лег на пол, на цветастый коврик, плетенный из цветных полосок оленьей кожи, таких же, как головнушка у Насти, устроился поудобнее.
- А дальше? – спросили его хором.
- А как совсем душа отлетит… Тогда вот эта рука упадет.
- И что?
- А вот здесь у меня будет лупа, стекло увеличительное… Я пока живой, ее рукой буду прикрывать. Вот я умер! Рука упадет, а стеклышко откроется для солнца. Солнышко посветит через лупу, ягель задымится, потом береста займется, а там и бревнышки смолистые. И что? Никто не виноват. И хоронить не надо. Пепел разлетится, народ повеселится по корякскому обычаю, Гриша… то есть Иянин Кутх покамлает, в бубен постучит. Хоть запомните меня, такого хитрого. Чем этим гробокопателям деньги отдавать, так я вам на свои поминки оставлю. Помяните добрым словом.
 За столом наступила тишина. Настя начала тихонько всхлипывать.
- Фигня получится! – дал, наконец, оценку шаман. – Во-первых, у нас постоянно облака на небе…
- Ничего, мне одной минутки хватит! Выглянуло солнышко и через минуту  подо мной уже все горит!
- Во-вторых, солнышко-то перемещается.  Ты тоже, Ванька, будешь своей худой задницей за солнышком следовать как подсолнух?
- Да! – сказал с силой Настя. – Фигня, Иван.
- Ладно. Буду дальше думать! – сообщил Ванька и разлил остатки водки.
   
   Не успели выпить, как в дверь постучали.
- Кто еще там? У меня на сегодня прием закончен!
- Свои, корефан! – И в низкую дверь влез мужик с кладбища. – Слышь, давай за полцены.  То меня из города грузят, говорят, замять все надо по-тихому.
- За полцены – это сколько? – поинтересовался Иван.
- Ну… штук за двадцать.
- За двадцать тысяч? Это с памятником, с оградкой, с венками?
- Ты еще скажи – с музыкой! Довезти, закопать, ну, крест, если крещеный. Гроб приличный, без щелей, дуть не будет! – не выдержал и ухмыльнулся могильщик.
- Ты вот что, вали отсюда! – сказала Ванька ласково. – А то я тебе из «мелкашки» в глазик, как белке выстрелю, у самого сквозняк в голове будет.
- Смотри, мужик…
- Да не боюсь я тебя, дубина стоеросовая. Один ты здесь, все братки за тысячу двести километров. А тебя сюда сослали. За что? Крысятничал? Ментам на своих стучал?
   Блатной бугай попер было буром, но Ванька протянул руку, сдернул с оленьих рогов карабин и спросил у шамана:
- А скажи мне, Иянин Кутх, тот медведь, которого я завалил по весне, был больше этого дурака или такой же?
- Да ты пристрели его, я потом шагами смеряю, я так-то на глазок, ошибиться могу, - подыграл шаман.
  Блатной могильщик вывалился за дверь, потом еще долго орал чего-то там.
- Иван, а если бы он кинулся на тебя? – спросила укоризненно Настя.
- Пристрелил бы.
- Ну и посадили бы тебя, дурака.
- Вот и хорошо. Да я до суда бы не дожил. А там… Опять же сплошная выгода – им же и хоронить пришлось бы. Пойду я, один побуду. Ты, Иянин Кутх, не расслабляйся, я все равно что-нибудь придумаю.
 
   Он пошел в лес, подальше от людей, нашел сухой пригорок, присел, привалившись спиной к кривой каменной березке – ветрами крученной, метелями гнутой, снегами не раз придавленной, чем-то на него, Ваньку похожа была эта березка. Серега Есенин такую кривую березку обнимать не стал, не воспел бы.
    Чем ближе к смерти, тем проще он воспринимал тех, кто уже перешел черту.
  Он закашлялся, опять на губах появилась кровь -  розовая, не алая, можно было бы и не волноваться по пустякам. Когда он был пацаном, в Кинкиле почти не знали туберкулез, тогда лечили, а сейчас «предоставляют медицинские услуги». И все больше – за деньги.
   Лет десять назад пришел в поселок рыбопромышленник один – из молодых, но уже с деньгами, так он корякских пацанов на лето в Приморье отправлял, на солнышко, на фрукты. Причем, он умный был, предупредил этих пионервожатых, чтобы корякских детей молочком и сметаной не пичкали, это им вредно, организм по-другому устроен, от молока корякские дети болеют.
   А еще  раньше их, пацанов, на кораль возили, на забой оленей. Весна, тепло, солнышко греет, а они в детских кухлянках на голое тело, кровь оленью, свежую кровь пьют, теплую еще… Измажутся, как черти, весело им было… И почти не болели. А то все думают, что поменяли имена на русские, Ительнаут на Ирину, так у коряков и обмен веществ изменился сразу.
  Ванька опять закашлялся, потом полез рукой в ягель – губы вытереть влажным мхом, а там стекло от разбитой бутылки. Порезался. Сравнил цвет крови – что на губах выступила с той, что из пальца потекла. Может, зря он бузу поднял – не такая она уж красная на губах-то…
  А потом вдруг вспомнилось, как они с пацанами приезжих москвичей дурили – те все шкурами интересовались: соболями, лисами, на худой конец, оленьими шкурами. Пыжик! Камус! Нахватались разных слов… Ну, они им пацанята и натаскали – одна шкура в обмен на килограмм шоколадных конфет. Москвичи радовались – почти задаром меховая рухлядь достается.  А потом они вышли на берег Пенжины, а там эти шкуры штабелями сложены, никто не знает – куда их девать. Они молодые были, москвичи эти, глупые и жадные. Они слышали про пыжик, - шапки красивые, а не знали – что это такое. А это еще не рожденный олененок. Его из утробы берут. Это еще называют «выпороток». А шкура оленья только для оленя хороша, а так – волос в шкуре пустой, ломается. Постелешь на пол, через час весь дом в оленьей шерсти, аж в носу свербит. 
   А потом вдруг вспомнилось, это он уже бригадиром в совхозе был, как они отгружали еще теплую оленину на «пену», почему-то так назвался железный короб метров пять длиной и три шириной. Пену цепляли к трактору или к вездеходу ГТТ, тащили по снегу на берег, а там уж морем оленьи туши – в Японию. Диетическое мясо. Экзотика. Попробовали как-то раз наши ради дружбы народов положить бесплатно сувениры из оленьего меха, так те японцы письмо написали, мол, внешний вид и запахи не соответствуют эстетическому восприятию японского народа. Как из десяти голых задниц по запаху находят свою жену в телевизионном шоу, так у них все в порядке с эстетическим восприятием, а тогда с куклами из камуса – что-то переклинило в восприятии у самураев.
  Выглянуло солнышко, засветило, заиграло, лучик упал на стеклышко, задымилась сухая трава на пригорке. Может,  все-таки подумал, Ванька запустить… как бы это назвать повесомее, … корякский ритуал кремации?

  Вечером он снова полез под кровать, в свою домашнюю библиотеку. Нашел книжку про зороастрийцев – кто-то из геологов оставил, а он подобрал. Оказывается, кроме трех способов избавиться от тела – земли, воды и огня, есть четвертый, очень странный, но, кажется, мудрый. Эти древние человеки считали, что нельзя загрязнять природные стихии – а это как раз и есть: земля, вода и огонь. Поэтому они оставляли своих усопших на высоких башнях, дахме, или башни молчания, а уж там их расклевывали огромные птицы – орлы, грифы, ну и вороны конечно. Ваньке понравилась формулировка «ткани и кости утилизируются хищными птицами и собаками».
   Надо шаману сказать, подумал Ванька, а тут и он нарисовался, словно подслушал, возник на пороге, но уже «по гражданке», без кухлянки и бубна.
- Ты чего светишься, как майский месяц? – ревниво спросил шаман.
- Нашел! Как говорится, эврика!
- Что нашел? Деньги?
- Новую религию. Точнее, такую старую, что все ее забыли, - сообщил Ванька.
  И он рассказал все. Иянин Кутх сидел, ревниво морщился.
- Странная религия! – сказал он.
- Очень древняя! – возразил Иван. – И что важно – шибко природу берегут.
- Вот поэтому я и соглашаюсь! – с каменным лицом объявил Иянин Кутх. – Только я один не справлюсь. У нас башен нет. Есть скала в устьях, там можно подняться, помнишь, мы пацанами лазили.
- А одному и нельзя. У них в уставе сказано – минимум вдвоем поднимают усопшего на скалу, если второго нет, это большой грех.
- Никто не пойдет, побоятся. На поминки пойдут, на меня осмотреть пойдут, а на скалу не полезут.
- А вот, смотри, что написано: если второго человека нет, его может заменить собака. Рыжего с собой возьмешь, только на поводке веди, во-первых, на скалу проще затащить, во-вторых, он потом от меня… в смысле от моего трупа… не отойдет, так и сдохнет рядом. А на поводке ты его сможешь назад увести.
- Сделаю! – сказал шаман. 
- И еще… Там надо веревками привязывать.
- Это еще зачем? Чтобы покойник не сбежал?
- Нет, правда. Привязывают для того, чтобы всякие грифы, орлы и стервятники не начали таскать, а то уронят вниз и осквернят землю. У меня в гараже фал капроновый, метров двадцать, тебе хватит.
- Отрепетировать надо! – сказал, подумав, Иянин Кутх.
- Не понял? – поднял бровь Иван.
- Ну, привязать бы кого-нибудь… А вдруг у нас не сработает?
- Ты чо, сдурел? Кого ты там, кроме меня, привяжешь?
- Да я не про человека… У меня важенка в общественном табуне ногу сломала, попала в торбаганью нору передней правой…  Серега Тальпичан по рации в совхоз сообщил, я съездил, забрал. Они сейчас на ближних пастбищах кочуют.
- Забрал… И что?
- Да она примерно по весу, как ты. Короче, бараний вес! – выговорил шаман.
- Да ладно, брось -  заколешь, мясо в семье будет! – не согласился на замену Ванька.
- Да они там… короче, они там сами закололи. Ковыляла, падала, стадо пугала. Туда-сюда, пока я с вездеходчиками договорился… Короче, слегка завоняло мясо. А собак я не держу, ты знаешь, а то бы им скормил.
- Ладно, попробуем.

   Важенка лежала в гараже, вытащили -  и синее небо стало отражаться в ее огромных глазах. Шаман выкатил из гаража свой старенький «Урал», они затолкали в люльку молодую олениху, потом Иван свистнул Рыжего. Рыжий был пес, что надо, с жизненным опытом – и на вездеходах ездил, и на вертолетах летал, и на лодках с мотором ходил, разве что на помеле верхом не приходилось. Иван пошлепал по люльке «сидеть», - и тот запрыгнул, втиснулся бочком, вежливо понюхал неподвижную соседку.
  С третьего пинка «Урал» завелся, и  они поехали на устья, к скале. Дорога была хорошая, сухая, хоть и в колдобинах. Грамотный Ванька называл их колдофакины. Когда мотоцикл подбрасывало, олениха кивала головой.
  Наконец, приехали. Подъем на скалу был крутой, пришлось Ваньке толкать оленью тушу снизу в задницу, а шаман сверху тащил ее, как бурлак. Рыжий, как и положено, заходился лаем. Потом затащили и его.
  Отдышались. Привязали страдалицу к скале, как Прометея. Сели перекурить. Сверху река Пенжина казалась огромной и тихой. На западе, на слегка выгнутом горизонте, виднелись крошечные силуэты кораблей, треску ловили, ей самое время.
- Хорошее место! – сказал шаман. – Вон там люди соберутся, скатерти постелют, достанут кто-что, помянут, а я вон на том пригорке камлать буду.
- С попом только не подерись, у него тут свои интересы, может испортить наш праздник.
- Да где ему с нами, солнцепоклонниками справиться! Нашей религии пять тысяч лет!
- Нашей? – удивился Ванька.
- Индийская или индейская – какая разница! Одна буквица… Это просто вопрос правописания. Конечно, мы родственники! Значит, единоверцы. Пойдем до хаты, помянем.
- Кого? – не понял Ванька. – Олениху?
- Нет, я в смысле… отрепетируем. Твое возложение на вершину «башни тишины» отрепетировали, теперь надо это… остальное… репетнуть.
- Ну пойдем! – согласился Ванька. – Вон, кстати, твои кутхи уже кружатся.
- Чего? – не понял шаман.
- Воронье собирается, не слышишь – вон, разорались!
- Проверим через недельку, справятся ли они с поставленной задачей! – спросил шаман.
- Проверим. Если дождя не будет. А то о скользким камням загремим раньше времени со скалы! – сказал Ванька весело, ему нравилось, что он надул и могильщика, и попа, и похороны себе придумал веселые, долго вспоминать в селе будут.
- Что лыбишься? – с завистью спросил шаман.
- Так, мыслям своим улыбаюсь. Смерть должна быть красивой, тогда и люди не сразу тебя забудут, - сказал Ванька с нажимом.
- Нам всегда говорили, что жизнь должна быть красивой. Помнишь училку по литературе. У нее еще кличка была – Уточка, ходила, переваливалась, как кряква. Вот она так говорила.
- С жизнью – как повезет. Иногда и вспомнить нечего. А смерть эту серость может раскрасить. У всех великих и смерть великая была! – сказал Ванька, улыбаясь своим мыслям.
   Они спустились со скалы, Ванька отстегнул с поводка недовольного Рыжего.
- Боюсь тебя огорчить, одноклассник, но у великих не всегда смерть была героической! – заявил шаман.
- Ну, напрмер?
- Например два великих человека в России умерли… как бы это помягче сказать… их смерть была связана с сортиром.
- Кто это? Чего чушь несешь? Опять тебя на корякский национализм пробило?
- Да что ты! Петр Великий и Екатерина Великая. Никакого национализма. Просто факты.
- Петр простудился, когда лодку с солдатами с мели снимал. Ехал мимо – ветрюган, даже Нева штормила, а тут лодка на мель села, заливает. И царь – слышишь, царь! – в воду полез. Простудился.
- Это причина. А следствие – воспаление, моча не отходила несколько дней, вот и умер.
- Ух, ты и зануда, шаманская твоя морда! А матушка Екатерина?
- Та просто, говорят, в сортире преставилась. Как сидела на стульчике, в который польская корона вмонтирована была, так и усопла! – сказал злостный шаман и скорчил постную морду.
- Ну, бывает… Может поляки наколдовали, может съела что-то не то… Но это же не умаляет, так сказать…
- Не умоляет. Только смертью жизнь не испортишь.
- Вот это верно.

  Через недели они снова полезли на скалу. Рыжего оставили внизу, не собачье это дело – скалолазание. Сразу почувствовали издалека – пованивает крепко. Вскарабкались на самый верх… Олениха раздулась как спасательный плотик, вороны  выклевали её огромные и грустные глаза, потрепали шкуру, но не больше.
- Да брат Иянин… Все хорошо придумали, только вот с грифами и стервятниками у нас в Корякском округе напряженка. Да и кондоров я ни разу не видел… Все больше вороны.
- Что делать будем? – спросил шаман.
- Доставай свой пареньский нож, наш корякский булат, режь веревки. Скинем вниз, там песцы с лисами быстрее разберутся.
- Что делать-то будем? – повторил шаман.
- Не буду я здесь лежать, небеса пугать. Извини, шаман, не получится у тебя по моему поводу заячьей лапкой в бубен постучать.
- Да ладно, Ваня… Я-то что? Помочь хотел. Красивая идея была, но на практике… Жалко, что волки на скалы лазить не умеют. Они бы от тебя и косточки не оставили. Помнишь, дружок твой Илюша, пошел один к табуну и на стаю нарвался? Одни следы, пятна крови на снегу и пряжка от солдатского ремня – вот что осталось. Сам ремень сожрали…
- А вот это идея! – сказал медленно Ванька. – Только бы снега дождаться, не помереть.
- А снег-то здесь причем?
- А чтобы плоть земли не касалась. Огнепоклонники мы али нет? Огнепоклонники. Все надо делать по правилам. И здесь – снег как прокладка. В Индии снега нет, так они и не подумали, что можно и вот так. 
- А волки у них есть? – спросил дотошный шаман.
- Не знаю. Тигры есть.

   Весь следующий день он собирался – заряжал патроны картечью и жаканами, мастерил волокушу. Настя уехала к родне в Каменское, сказала: «Глаза бы мои не глядели!» - и не ясно было – жалеет она Ваньку или надоел он ей или вся эта суета с солнцепоклонничеством надоела хуже горькой редьки. Ну да ладно. Так даже спокойней.
  Проверил все – дробовик, нож, патроны. Зачем-то взял пару сигнальных ракет.
   Вышел на улицу, а там снег идет. Все совпало.
  Он привязал Рыжего к дверям, чтобы люди поняли – хозяин ушел. Пес догадался обо всем и начал рваться, крутиться, пятиться, стараясь выскользнуть из ошейника. Потом, поняв, что фокус не пройдет, взвыл и облаял Ваньку так, словно обматерил.
- Сам ты это слово… - пробормотал Ванька, торопясь скрыться с собачьих глаз.
  Добираться до скалы на этот раз пришлось дольше, это тебе не на «Урале» в обнимку с оленихой прокатиться. Но дошел. Отдышавшись, полез на скалу. Туча ворон подорвалась в небо, заорали, как на базаре. Хорошо хоть, ветерок натягивал крепкий, Ванька зашел с подветренной стороны, вытянул из ножен, обтянутых камусом, тяжелый пареньский нож, отрубил заднюю ногу у оленихи, скинул ее со скалы. 
- Не шибко вы здесь наработали! – сказал он возмущенным воронам. – Зря про вас говорят – санитары леса. Вам не мясо рвать, а зернышки клевать.
  Вороны кружились все ближе, норовили на голову сесть.
- Ладно уж, доклевывайте, что есть. А я с вами работать не буду.
   Внизу он привязал оленью ногу к волокуше, накинул лямку на плечо, дробовик повесил на шею и пошагал к табунам, сейчас там должны были волки крутиться. Снег был сырой, волокуша, сплетенная из ивовых прутьев, скользила легко. Сейчас  бы зайчишек погонять по чернотропу, подумал Ванька и тут же отогнал оппортунистическую мысль.
  Часа через три захотелось жрать. Ванька присел на высокую тундровую кочку, достал термос, бутерброды. Перекусил, захотелось закурить. Не стал, во-первых, волки учуют, гады, уйдут, во-вторых, курить вредно для здоровья. Ничего, потерпим. На пять минут дольше проживем, подумал он и засмеялся.

  Волки появились под вечер, когда у человека зрения садится и наступает то, что называется «куриная слепота». Вначале Ванька засек краем глаза мелькнувшую тень, потом хрустнула ветка. Пришли.
  Место было ровное, пустое, просто тундра. Но умирать так быстро вдруг расхотелось. И он шмальнул картечью на звук. Тени растворились в сумраке, дали время оглядеться.
   В сотне метров, чуть правее от того направления, по которому он шел, росла каменная береза – кривая, негнущаяся, одинокая, как...  как коряк в Москве. Вот к ней и заторопился Ванька. Добрался, сбросил с плеча лямку волокуши, прижался спиной к корявому телу дерева. Вот тут все и будет, подумал он.
   Волки подтянулись быстро. Ванька прикинул – штук семь, не больше, если кто-то из них в темноте не прилег, выжидая.
  В магазине дробовика было пять патронов с картечью, если не дадут перезарядиться, то придется ножом отмахиваться. Драка должна быть честной – у него дробовик, у них кодла. И сдаваться он не будет, потому что получится не как у солнцепоклонников, а какой-то суицид в извращенной форме.
  Волки медленно подходили -  крупные, уверенные. Смотрели в упор, не мигая и внимательными желтыми глазами.
- Кис-кис, мои сладкие! – сказал Ванька, и они кинулись все сразу.
  Ванька выстелил два раза и два молодых, но крупных волка кувыркнулись через головы, остальные шарахнулись в стороны.
- А ты чего, пахан, за спины прячешься? – спросил Ванька у вожака. – Мяса хочешь? Вот он я, возьми.
  Волки снова начали подступать – сделают шага три, Ванька шевельнет ружьем – отпрянут. Он видел, что эта игра дет на отвлечение внимания – один из матерых самцов остался в сумерках и сейчас по большой дуге заходит сзади.
  Прошла еще одна бесконечная минута, и вдруг худая, с отвисшими сосками волчица, взъярилась, рванула зубами за холку стоящего впереди волчару, вожак кинулся на второго, все смешалось, и они вдруг разом бросились все на Ваньку. Он успел выстрелить три раза, дважды попал, можно сказать, влет, сбил двух серых в прыжке, но третий выстрел ушел в небо – тяжелый волчара, уже мертвый, с окровавленной пастью, врезался в Ваньку и сбил прицел. Патроны закончились, а тут навалилась волчица сбоку, он успел сунуть ей в пасть ствол ружья, она грызла железо и не отпускала.
  И она закрутились вокруг кривой березки – Ванька пытался  выдернуть у нее из пасти свой дробовик, даже умудрился затолкать в магазин один патрон, но стрелять было нельзя – разорвет ствол или будет «дутыш» в лучшем случае. Уже вся стая крутилась вокруг дерева, даже тот, что уходил, возник из темноты, еще секунда, и они бы его завалили на снег,  там уже не встать… Но Ванька изловчился, и, как это случалось, когда перегрызутся нартовые псы, пинком отбросил эту бешенную суку и выстрелил в упор.
  Они отпрянули, и Ванька вхолостую лязгнул затвором и прицелился, волки отступили, тогда он успел дослать в магазин дробовика еще три патрона.
  Только вожак стоял неподвижно, глядел человеку в глаза тяжелым и беспощадным взглядом. Ему, почуявшему теплую кровь, было просто неинтересно все, кроме этой крови – и смерть своих бойцов, и тело волчицы, у которой до сих пор дергалась мелкой дрожью задняя лапа… Его сейчас раздражал человечишка со своей кусающей огнем железной палкой. Он упрямо не хотел подыхать, этот человечишка, он не отдавал себя, не отдавал кусок мяса, который лежал у него под ногами.
  Ванька понял его взгляд, засмеялся и толкнул ногой волокушу с вонючей олениной. Два оставшихся волка сунулись было к жратве, но вожак просто поднял верхнюю губу – властно и презрительно, даже не зарычав, и волчары отошли, поджав хвосты.
- Жрите! – сказал Ванька и прижался спиной к холодной и кривой березе.
   Он видел, как они рвали оленину, как тащили куски в темноту, и никто не оглянулся на остывающие трупы сотоварищей.
  А потом стало тихо и темно. Ванька дозарядил дробовик, разбросал стрелянные гильзы вокруг ристалища, истоптанного волчьими лапами, испачканного еще на застывшей кровью. Потом надрал бересты, собрал сухих веточек, затеплил костерок.
  Потом сел на снег и закашлялся. Уже по привычке посмотрел на ладонь – крови не было. С перепугу что ли, подумал Ванька. Умирать расхотелось. Конечно, все там будем… и будем там на равных… но все равно – что отмеряно, то надо прожить.
   Потом он услышал далекое тарахтение и лязг гусениц – из табунов шел вездеход. Ванька порылся в подсумках, нашел сигнальный патрон, жахнул в небо. Полоса света метнулась по параболе и уткнулась в землю перед вездеходом.
Ванька встал и пошел навстречу.
- Чего фулиганишь? – весело спросил Юрок, это он сидел в кабине и ловко управлялся с рычагами фрикционов.
- Да вот, гуляю. О смысле жизни думаю, - сказал Ванька.
- Дело хорошее – хоть о смысле, хоть без смысла, но о жизни все-таки! – засмеялся Юрок.
- Подкинь вон до той березки, кое-что забрать надо, - попросил Ванька.

    Потом он перекидал в кунг коченеющие тела волков, запыхался.
- Эй, Ванька! На кой черт ты нам этих зверей закинул? – возмутились чумработницы. -  Мы тут переоделись в чистенькое, домой едем…
- А чтоб не скучно было ехать, бабоньки! – отшутился Ванька.

   Дома его встретила заплаканная Настя.
- Ты куда, дурак седой, подевался? Я переживаю, собака на поводке чуть не удавилась, рвалась все за тобой…
  Рыжий, услышав, что говорят о нем, обиженно отвернулся, только ноздри трепетали, как перед дракой. Он встал с подстилки, обошел Ваньку стороной и начал скрестись в дверь.
- Сиди здесь! – приказал Ванька. – Не по зубам они тебе были.
  Но Рыжий не успокаивался. Ванька встал, чтобы оттащить его, но в этот момент в дверь постучали. Это был могильщик, он же – смотритель кладбища.
- Чего тебе? – спросил Ванька. – Вопрос закрыт, я передумал помирать.
- Да ты живи на здоровье! – попытался изобразить вежливую улыбку могильщик. – Я по другому делу. Тут народ говорит – ты волков настрелял. Продай, а? Я посмотрел – здоровенные…
- А тебе зачем? – удивился Ванька.
- У нашего бугра скоро днюха. Полтинник. Типа – юбилей. Он, блин, в авторитете. Все есть – дом, три машины, часов дорогих двадцать штук. Что такому подарить? Братва мается. А тут – волчьи шкуры. Пацаны от зависти того…
- Ладно. Купи! – сказал нагло Ванька.
- По… пять тысяч. Идет?
- По десять!
- Годится! – быстро согласился амбал и, быстро шевеля пальцами, как банковская машинка, ловко пересчитал купюры. – Вот, сорок косарей, как в аптеке.
- Похоронить-то хватит? – усмехнулся Ванька.
- Да я тебя по дружбе … так закопаю… когда время придет… и оградку, и памятник… - заторопился могильщик.
- Врешь ты все! – сказал Ванька. – Настя, положи деньги за божницу. На черный день.

                Камчатка – Санкт-Петербург, 2017 г



Третий глаз
               рассказ
 
   Николай Зарубин, еще не старый человек, вдруг почувствовал, что слепнет. И не то, чтобы погружается во тьму аспидову, а просто что-то не так с глазами точнее, с одним глазом, с левым.
  Все бы ничего, стрелять можно, а он был заядлым охотником, да и стрелял с правого плеча, но в организме возник непорядок, и это ему не нравилось. Беспокоило, как вывихнутый палец – еще девять есть, а десятый ноет.
  И еще ему не нравилось искривление пространства. Может, так оно и есть, может, мы просто привыкли к прямым линиям, но раздражало, когда «двойная сплошная» начинает изгибаться змеюкой, а ты едешь и гадаешь – ты вправду ее пересек или это просто обман зрения.
  С ментокрылыми, конечно, не поспоришь – сидят себе в кустах как куропатки, а краем колеса зацепил эту треклятую полосу, они тут же выпорхнут и начнут кудахтать. «Двойная сплошная» … «лишение прав на полгода»
… А откупиться – дурные деньги нужны. Конечно, берут, что дают - один такой тетерев у молодой тетки за «двойную сплошную» две пары колготок забрал, больше нечего было взять…  Так ведь он, Николай  Зарубин – не беременная баба, придется платить по полной. 
  Глаз надо было лечить. Хотя бы потому, что последний раз на охотничьем кордоне под Ладогой он начал разливать водку и пролил мимо старинных серебряных стопочек… Почти половину пролил! Народ, конечно, начал подначивать – вычесть из пайки разливальщика… лишить привилегий… Как будто у каждого в рюкзаках не меньше пяти литров этого охотничьего горючего позванивает и булькает.

  Короче, моргая и смахивая слезу, чтоб дорога не двоилась, Николай доехал до клиники. Дело было платное, и он вычеркнул из своего пенсионного бюджета все месячное пиво и одну охоту.
  Обстоятельная врачиха долго подбирала ему очки, меняя стеклышки, а потом отправила к светилу. Светила был здоров, как молотобоец, но с глазами обращался деликатно. Вот только накапал каких-то свирепых снадобий  в глаза, что того и гляди – вытекут очи ясные… Николай даже ладошки подставил, но доктору на слово верил и терпел.
  Профессор долго мучил его яркой вертикальной полосой, направляя ее в больной глаз, что-то высматривал, вынюхивал, выискивал. А потом сказал:
- Надо Николай Митрофанович сделать томографию глаза. Сделайте только левый глаз, нечего вам зря деньги тратить.
- Ишь ты… - удивился Николай. – Теперь уже и глаза… томографируют?
- Прогресс не стоит на месте! – улыбнулся врач.
   Николай взял направление и поехал вычеркивать  из бюджета месячный сыр и колбасу.
  До дома он добирался на нервах. Одно дело, когда изгибается «двойная сплошная», он уже научился отличать – где полоса, а где иллюзия, другое – когда глянешь краем глаза налево, а там поребрик под колеса лезет, не успеешь и подумать, как на «встречку» вылетаешь. Его несколько раз обматерили автомобильными клаксонами: «Тудыть-твою-мать!», а потом один молодой накачанный мужик не поленился – развернул свой дорогущий «мерседес», догнал и прижал к обочине.
  Николай Митрофанович опустил стекло и стал ждать – насует ли ему мужик названия всяких органов полную запазуху, или сразу, для снятия стресса, в морду даст. Но тот подошел и спросил вполне спокойно:
- Батя, ты в порядке?
- Не совсем…  Как говорит мой знакомый пацан, «Акелла промахнулся», -  признался Николай Митрофанович. - С глазами что-то, братан…
- Мой тебе совет, батя: включи «аварийку», скорость сорок, и чапай домой. Может, скорую вызвать?
- Нет, спасибо. Доскребусь.

 И Николай Митрофанович временно перешел на муниципальный транспорт. А чем себя занять, когда сидишь в грохочущей электричке или в прыгающей на колдобинах маршрутке? Только разглядывать лица людей. Презанятнейшее времяпрепровождение!  Люди, что попадались в поле зрения больного глаза, вдруг становились горбатыми карликами с тяжелыми челюстями или пузатыми стервами с маньячными глазами. Но стоило посмотреть правым глазом – люди как люди. Петербуржцы. Жители культурной столицы.  Бывали скандальчики – пассажиры думали, что он им подмигивает без всяких на то оснований. Он объяснял – мошка в глаз попала. И только один зануда усомнился – какие мошки в январе. Ну не рассказывать же мужику, что у него самого руки до земли выросли, а он, Николай Зарубин, простой гражданин, этим чудом интересовался.
  Проезжая как-то раз по проспекту Непокоренных, мимо Пискаревского кладбища, Николай Митрофанович  увидел, что земля шевелится, аж мурашки по спине, а снег словно кипит – мелкой-мелкой субстанцией.
- Да, вы правы, все пропитано ужасом… - вдруг сказал старичок, божий одуванчик, сидевший рядом. – И на здесь кладбище, и на десять верст вокруг.
- Откуда вы знаете – о чем я думаю? – уклонился от разговора Николай Митрофанович.
- Чувствую, - отозвался тихонько сосед. – Вот сейчас вы видите клыки у мужика в черной куртке. Желтые такие…
  Николай Митрофанович моргал-моргал, да и совсем прикрыл глаза, притворившись спящим. Только иногда подглядывал – не вышел ли мужик с желтыми клыками.
   Сидя с закрытыми глазами, можно увидеть то, что не замечал раньше. Например, то, что больной глаз не всегда искажает действительность. Он начал смотреть – есть монстры, а есть приличные люди. Конечно, нимбов он не зафиксировал, но лица были приятные, умные.
  Может не прав здоровяк офтальмолог, нет аберрации зрения, есть что-то другое…
   Через пару дней подошла его очередь делать томографию глаза. Он поехал на Петроградку на трамвае, рассматривая уже по привычке пассажиров. На одной из остановок зашел мокрогубый шкет, лицо которого совсем не понравилось, хотя он смотрел на него здоровым глазом. Шкет огляделся по сторонам, в этот момент трамвай дернулся, трогаясь с места, и шкет воткнулся в спину полной тетке.
- Але, вагоновожатый! А поосторожней нельзя? Не дрова везешь… Пардон, мадам. Не ушиб вас? Он сел рядом с Николаем Никифоровичем и тот на секунду увидел у него в кармане дамский кошелек с бисером.
- Глазастый, да? – спросил шкет и положил Николаю на руку свою потную ладонь.
-Ну не совсем глазастый… - сказал, улыбаясь Николай Никифорович, и вдруг резко, до хруста, вздернул его кисть на перелом.
 - Пусти, с-сука, всю морду порежу! – прошипел «щипач».
- Я тебе сейчас одну руку сломаю, потом другую… Будешь как собака, из миски лакать. Кошелек брось дамочке под ноги, чтоб не видела… Вот, красавец... А теперь пошли на выход… Женщина это не вы обронили кошелек?
  Кода «щипач» доставал кошелек, еще вылетела и опасная бритва, такой еще дед-ветеран пользовался – правил на ремне, взбивал мыльную пену и брился.
 Бритву Николай Митрофанович запнул под кресла в самый конец вагона.
- Господи, я… мой… спасибо вам… - лепетала тетка.
   Они вышли. Николай Митрофанович вывел его и дал увесистый пендаль. «Щипач» пошел, приседая и корчась, похоже, Николай Митрофанович копчик ему сломал, будет он теперь как бесхвостая обезьяна.
- Спасибо, земляк! – сказал в спину Николаю вагоновожатый. – Достали меня эти гады.
- А что сам-то не мог ему врезать?
- Да не все умеют вот так-то… ручонку гаденышу завернуть…
- Да, этому нас научили. В войсках дяди Васи.
- Где?
- ВДВ, - буркнул Николай и пошагал в клинику.
 
   В кабинете у профессора его долго не мурыжили, пять минут, яркий свет в больной глаз и готов результат.
- Ну-с, батенька, вот что у нас проистекает… Отек стекловидного тела левого глаза, на фоне дегенеративных процессов начали формироваться ненужные нам сосудики. Вот с ними и будем бороться. Я вам выпишу капельки, и все пройдет.
- Доктор, я больным глазом вижу то нормальных людей, то монстров каких-то… А потом, и правда, оказываются – монстры! – не выдержал Николай Никифорович.
- Да? Занятно… занятно…  Но это не ко мне! Профессор Трухачев борется у нас с монстрами и вампирами. Кабинет 217, принимает по вторникам и четвергам. Я дам вам его телефончик, - сказал ученый муж.
- Спасибо, пока не надо. Я не псих. Просто я так вижу. Я еще сам не решил – избавляться от этой напасти или оставить. С одной стороны – страшно, столько рыл, просто звериных, с другой – ясные лица, просто светятся, я раньше такого не видел.
- Ну-с… - начал намекать профессор.
- Еще две минуты, доктор. Может, это не отек стекловидного тела левого глаза, а…
- А что?
- … а третий глаз растет.
- Занятно, занятно… - повторил профессор. – Но третий глаз, насколько я помню индийский эпос, на лбу имел место. Точнее, во лбу… - И он засмеялся.
- Так это в Индии! А у нас все не как у людей, - сказал Николай Митрофанович и пошел, глядя на мир то левым, то правым глазом.
  Он приехал, припарковался, слегка ободрав о поребрик бампер. Черный туман превратился в блестящее, переливающееся облако. Николай Митрофанович проморгался и увидел благообразного, какого-то серебряного старичка.
- Странно, - сказал он старичку, - обычно я не запоминаю случайных знакомых и даже дальних родственников, а вот вас запомнил. Маршрутка, Пискаревское кладбище, «пузыри земли».
- Все верно, Николай Митрофанович! – сказал старичок, счастливо улыбаясь.
- Мы знакомы?
- Мы соседи… - улыбаясь, сказал старик.
- Вам тоже нравится этот парк? – спросил Николай.
- Это не парк. Это кладбище. Точнее, погост.
- И где же могилы?
- Их засыпали. Сравняли. Но от этого погост не перестает быть таковым.
- Почему именно «погост». Звучит несколько по-старому, - поддержал разговор Николай.
- Все просто – это Сампсоньевский храм. Святой Сампсоний – покровитель странствующих.  Все иностранцы, что служили русской короне, считались странниками. Если бы советские функционеры не сравняли бы могилы с землей, мы бы смоги прочитать на мраморных плитах великие имена!
  И серебряный старичок улыбнулся, собрав в теплые лучики все свои морщины.
- Да-да, я что-то слышал...
- Вам, как Хранителю, это нужно знать досконально, до мелочей! – воскликнул старичок.
- Нет, вы перепутали, я не работник здесь, не послушник, даже не священник в штатском. Я просто живу здесь рядом и люблю приходить в этот… парк.
- Вы тоже Хранитель, только этого не знаете, - шепнул старичок и погрозил сухим, как сучок, пальцем. – Я скоро уйду, из жизни уйду, а вы останетесь.
- Ничего не понимаю. Вы что, мне пост сдаете? Как говорится, «охране и обороне подлежит» …
- Нет, любезный Николай Митрофанович. Свой пост вам не могу передать, у нас родовое послушание, но в другом храме. Ваш Хранитель внезапно умер, мы искали человека порядочного, одинокого, ответственного, живущего поблизости. А когда вы сходили к настоятелю Сампсоньевского храма, просили как-то навести порядок в парке, когда вы просили казачьего атамана Бякина организовать здесь казацкие патрули, что бы бомжи не гадили, не дрались, вот тогда вас и избрали Хранителем.
- Вы, как я понял, при храме? Вот откуда у вас такой запах. Это… как его.. елей?
- Нет, эта запах лаванды. Когда-то мои предки жили в тех краях, где были бескрайние поля лаванды.
- Так кто же вы?  - спросил Николай Митрофанович, положив свою тяжелую руку на сухую ладошку старика.
- Я Хранитель Смольного собора. Наш род со времен матушки Петровны Елизаветы Петровны этому собору служит.
- За что такая честь?
- Это не честь, это наказание. Епитимья. Божья кара! – вздохнул старичок.
- За что? Что ваши предки сотворили? – удивился Николай Митрофанович.
- Я вначале спрошу вас – а вы не задумывались, почему такая странная закономерность происходит? Смольный собор строился семьдесят три года, красавец, дух перехватывает! Сам Растрелли его проектировал, а его закрыли на семьдесят три года – один бедолага повесился в храме, надо было подождать, пока сменится поколение. Затем в Смольном соборе служили семьдесят три года, пришли советские – там чего только не было – склады, музей, морг – и опять на семьдесят три года! Сейчас идет очередной цикл. Хочется посмотреть, что придумают питерцы на очередной цикл!
- А повесившийся бедолага – это был ваш предок? – на всякий случай спросил Николай Митрофанович.
- Именно так! Прости его, Господи!
- Постой-постой! Это как же – построили храм, деньги освоили, а тут один придурок возьми да удавись… и семьдесят шесть лет объект стоял пустой?
- Вы, я вижу, из прорабов? Да-с, сударь, сейчас бы плюнули и утерлись. И никто бы не сомневался, да еще бы бабенку-сатанистку с нехристем в этом храме повенчали! А тогда люди в Бога верили, в оскверненный храм никто бы и не пошел – срам-то какой!
- Изменилась вера? – спросил конкретно Николай Митрофанович.
- Люди изменились! – вздохнул Хранитель. – Еще недавно в храм шли с открытыми душами, с ясными глазами…  А сейчас что?
-  А что?
- Места не хватает.
- Не замечал, чтобы людям в храмах тесно было… Разве что на Пасху!
- Да я не про людей, я про машины - вы сами посмотрите – на парковках рядом с храмами лимузины, джипы дорогущие, миллионы за каждую заплачено!  Эти люди не души свои спасают, а должность, за мошну свою беспокоятся, за власть, за благополучие. А попы им кадилами подмахивают, а потом денежку по карманам расталкивают.
- Отчаянный ты дед! Не боишься такое-то говорить?
- Бога надо бояться, а не власть. Пожили, подивились на эту жизнь – чем они нас могут напугать?
- А там не страшно? – спросил Николай Митрофанович, подняв бровь на небеса.
- Не страшно! – улыбнулся серебряный старичок. – Уйти в божий свет – это для ангельского чина…  А вот – в темноту, в бесконечность… раз! – и тебя нет, так тогда и некому бояться. Но так не бывает… ты все помнишь, понимаешь, на Суд идешь.
- Вот тогда страшно?
- Не страшно очутиться на Суде Господнем и на всеобщем порицании – все души про тебя все знают, до мелочи, до детского проступка, до крошечного греха…  А кто чист? Кто безгрешен?
- Так значит – вниз, к чертям собачьим? – засмеялся Николай Митрофанович.
- Не страшно гореть в аду, не страшно скучать в раю…
- Так что же страшно?
- А страшно, когда наши бессмертные души станут слоняться в темноте, натыкаясь друг на друга, и мать не узнает сына, жертва – убийцу, священник – ангела. Так и будет слоняться миллионы лет до Страшного суда. А когда он будет? Никто не знает. Миллионы лет одиночества – вот что страшно.
- И что же делать, пока мы живы?
- Пытаться изменить мир к лучшему. Служить тому месту, где ты живешь! – улыбнулся серебряный старик.
- Тебе хорошо говорить, дед! У тебя есть Смольный собор, штаб революции, Институт благородных девиц – цветник! А у меня… заброшенные могилы забытых иностранцев.
- Шутить изволите, сударь! Цветник… бедные девочки! Жили в впроголодь, с родителями разрешали общаться один раз в неделю и то – в присутствии классной дамы. Холод собачий в спальнях, а даже чулки запрещали на ночь надевать, у многих от холода случался энурез, описывавшеюся девочку наказывали -  при всех повязывали на шею мокрое бельё… А вы думали – сплошные балы, юнкера и как это… «хруст французской булки».
- Ну, допустим, вы меня убедили. Я соберу своих парней из десантуры – вытащу на День ВДВ из фонтанов, они похмелятся, и мы наведем в парке порядок. Восстановим памятник, который, который сдали бомжи на цветметалл… А дальше что? Это же промышленный район. Здесь ничего не происходило!
- Да вы с ума сошли! – ахнул серебряный старичок. – Да тут в радиусе двух километров событий на - двадцать скучных Голландий! Вон там развалины завода «Русский дизель», это братьев Нобилей, а это важнейшая страница истории русской промышленности. Русские поэты воспевали их технический гений, «тремя богатырями» называли. Вон тот дом – и есть Нобелевский, там они жили, а потом, по иронии судьбы, там питерцы давились в очередях за иностранными паспортами. Через мост – казармы Гренадерского полка, там жил Александр Блок с женой. А вот в этом клубе…
- Знаю-знаю… танцы-шманцы… И что-то там происходило, буквы плохо читаются, на бегу все не могу прочитать.
- В этом клубе произошло событие, которое перевернуло весь мир.
- Что там, атомную бомбу изобрели? – пошутил Николай Митрофанович.
- Атомный центр был дальше, на Петроградке, там другой Хранитель. А здесь Шестой съезд РСДРП принял курс на вооруженное восстание! Это пострашнее атомной бомбы.
- Ну… да…  много достопримечательностей…  Тут и «Аврора» в двух шагах… выстрел революции…
- Не повторяйте советские глупости! – рассердился Хранитель. – «Аврора» не стреляла, во всяком случае, по Зимнему. Временное правительство отключило телефон и телеграф, поэтому восставшие общались при помощи орудийных выстрелов. В частности, выстрел «Авроры» обозначал, что Дворцовый мост не разведен и не контролируется юнкерами.
- А кто же тогда прострелил крышу Эрмитажа? Я помню, на экскурсии рассказывали…
- А это из Петропавловской крепости пальнули. Тогда в Эрмитаже был один огромный госпиталь. Кстати, все женщины царской семьи были санитарками, перевязывали раненных, судно выносили.
- Чего выносили? – развеселился Николай Митрофанович.
- Судно. Потом это называлась «утка». Туалетный горшок с дерьмом, для неходячих это... Так я про пушечные выстрелы. Когда снаряды пробили крышу, с постелей встало несколько раненных, но уже ходячих солдат, перешли по мосту Неву, зашли в Петропавловскую крепость, перебили эту дезертирскую сволочь, что стреляла из пушки, да и вернулись долечиваться.
- А кино? – заспорил Николай Митрофанович.
- А кино… оно и  есть и есть кино.
- Вот видите! Я многого не знаю. И что мне теперь делать? Какой из меня Смотритель!
- А я не знаю! – улыбнулся серебряный старичок. – Жизнь подскажет. Господь поведет. Вон, смотрите на купола… солнышко сегодня, кресты в небе сияют.
  Николай Митрофанович поднял свой взгляд, и даже сквозь больной глаз, темнотой замутненный, даже сквозь его, золотым лучом слепоту пробило.
- Так что мне теперь, присягу принять? Или документ какой выдашь, что я теперь есть Хранитель? – спросил Николай Митрофанович, не отрывая взгляда от горящих золотом крестов. – Что молчишь, старик?
  Оглянулся, а старика уже и нет, и не ясно – был ли он вообще… Только запах лаванды остался, редкий, надо сказать, запах в этих северных краях.
-
               
                Санкт-Петербург, 2016 г



Дед Кузьмич
          рассказ
    Кузьмич, дед, вдруг взял, да и приболел. Дедом он был не по родству, а по профессии. Все знают, что почетное звание «дед» дается на флоте механикам-дизелистам. А уж… с внучатами… у кого как получится. У Кузьмича не получилось. Конечно была семья, дом, куда он приходил после рейса, все как у людей, все по-людски, хоть и неофициально.
   А тут прихворнул. И не то, чтобы кашель какой-то, радикулит, скажем для приличия, да он за тридцать пять лет в морях не чихнул ни разу, а тут чего-то… поплохел. Свой курс не выдерживал.
   Последнее время он работал на СРТМе, среднем рыболовном траулере, рейсы были недлинными – от двух недель до двух месяцев, как масть пойдет, да как трюма замороженной рыбой заполнятся. 
   И ведь что интересно – в море все было нормально, все на месте, все при деле, руки не подводили, пальцами гайку мог так закрутить, что не всякий салага гаечным ключом открутит. А сойдет на берег – все в голове путается, то ключи от дома забудет, то на остановку выйдет и не может вспомнить – куда ехать-то надо…
   Кто-то сказал за спиной муреной слово – деменция. Ну, да он не дурак – деменция, значит, на демобилизацию пора. На пенсию… Но вот только хрена ли там делать, дома-то! В море – работа, в море – свобода, в море даже похороны без суеты и дурных затрат - смайнали за борт и «прими, Господи, грешную душу!» Бумажку с согласием только надо написать заранее…
  Он, возвращаясь из рейса, привозил огромные красные и шипастые конечности камчатского краба, икру-малосолку, привозил деньги пачкой, приличные суммы по тем временам. А что сейчас? Нищая пенсия? И Кузьмич запил.
  Оказалось, что в хмелю он был буен. Бабка Настасья, с которой он сожительствовал, как-то попала под горячую Дед Кузьмичу, так недели полторы ходила, надвинув платок на левый глаз. Тяжело было – и таскать его, кабана здорового, и на душе тяжко. И помощи никакой. а рука-то
оказалась не только горячая, а еще и тяжелая, как свинцом налитая. Бабка две недели ходила, надвинув платок на правый глаз. А дед и не понял – что произошло.
Три раза он терялся – уйдет куда-то и стоит, заломив бровь, матерясь шепотом. Благо, городишко небольшой, морской, дружный –
приводили деда, как дошкольника глупого. А то и мореманы привозили на такси, уже пьяненького.
– А помнишь, Кузьмич, как мы из рейсов приходили? Сам с ящиком коньяка на такси едешь, а впереди, на другой машине, твоя фуражка с «крабом» катается!
– Да-да… еду! – бормотал дед.
   Ночью он вставал и намертво закручивал в квартире все краны – на судне ничего недолжно капать, а ежели капает – то утечка или того хуже – пробоина. Наутро бабка рыдала, стараясь отрыть воду, а дед удивленно смотрел на нее, а потом вставал, откручивал вентиль железной ладонью и улыбался, слушая, как ворчит его старуха.
    Прошло еще полтора месяца, и дед начал падать. Споткнется, в двух ногах запутается и упадет. Соседей каждый раз не напросишься, старуха сама, задыхаясь, тащила его на мягкий матрац, на кровать-то уже не поднять, укрывала на полу стеганным одеялом.
   По ночам она молилась, чтобы из рейса побыстрей вернулся сын Сашка, да помог.
   И Господь услышал – вдруг ночью позвонили в дверь, думала – опять собутыльники-мореманы, а это сын, родная кровь, морем пахнет. Бабка заплакала от счастья – натаскалась, живот болит, лишь бы не грыжа, в ее-то годы под нож ложиться, грыжу вырезать…
    Посидели, поговорили, выпили по рюмашке – сын какого-то напитка Даниэля принял, мать кагора сладенького.
– Мать, надо родственникам звонить, он им дурные деньги высылал. Нас не обижал, а туда все остальное. Пусть теперь поухаживают, там есть кому – тетки, братья, сватья…
– Как-то не по-божески… – заплакала мать.– А по-божески тебе все свое здоровье с ним оставить? Сиделку нанять или медбрата? Так они такие деньги запросят, что моей зарплаты не хватит, не говоря уж о твоей пенсии. Нет, надо искать их!
- Да где же ты их найдешь! Где-то в Пермском крае, он все шутил – «пермяк, соленые уши», – вспомнила старуха и даже заулыбалась старой дедовской шутке.
  Проснулся дед, сам встал, цепляясь за соседнюю кровать, увидел Сашку, заулыбался. Медленно, как на растянутой магнитофонной ленте, повторил: «Пермяк, соленые уши!». Похоже слышал, но не понял, о чем речь.
   Сашка помыл деда, постриг ему ногти, а то как у злыдня, страх смотреть. Пока занимался с ним, все пытался выведать адрес родственников, но дед только улыбался и пытался «взять под козырек». Помывшись, дед сомлел, и Сашка перетащил его на кровать.
– Беда с ним! – пожаловалась мать. – Жить ему хочется, а время заканчивается. Так он, старый, таблетки жрать стал. Нашел аптечку – и все подряд. Хорошо, хоть я успела, а то он до слабительного добрался, чтобы я с ним потом делала!
– А вообще, как с этим делом?
– Просится. Один раз… не донес. Да что ты все спрашиваешь – старый, что малый, все одинаково, только тяжелый он… кабан старый.
– Мать, ты же понимаешь, если я уволюсь и буду за ним ухаживать, то мы не выживем.
– Понимаю. А как вспомню, что он не жалел ничего… машину тебе отдал, когда ваш рыболовецкий колхоз ветеранов награждал.
– Все помню, мать. «Тойота-Виста», передний привод… И когда перевернулся на ней – ни слова не сказал, только потрепал по плечу и сказал: «Главное, голова цела».
   Сашка тогда ходил встречать этот рейс. Пароходишко пришел из Японии, весь заставленный подержанными японскими машинами. Машины стояли в трюме, на верхней палубе, на второй палубе, которую соорудили из швеллеров и досок, но самое веселое было то, что эти умельцы пропустили швеллеры попрек корабля, пробив переборки кают, через иллюминаторы – опять швеллеры, настелили доски, поставили машины, принайтовили намертво к кораблю. И почапали потихоньку. Им повезло. Попади они в шторм, эта новогодняя елка, увешанная игрушечными машинками, ушла бы на дно вместе с экипажем.
– Ну кто-то же получал эти переводы! Кому-то он звонил! – сказал Сашка, стряхнув воспоминания.
– Сынок, сейчас все поменялось…
– Погоди, мать! Кто-то из ребят смеялся, что на Главпочтамте осталась одна кабинка для межгорода – А как их вызвать?
– Я пороюсь в его бумагах, письма приходили… Надо их адрес найти. Вышлю по адресу телеграмму. Там дата и время переговоров, – начал соображать сын.
– Они не придут, Саша!
– Прибегут даже! Они же подумают, что этот дед звонит, в гости поедет, денег привезет.
– Дед что-то мычал на полки показывал! – вспомнила мать.
Сашка порылся на этажерке.
– Есть! Вот что значит флотский порядок – все разложено, все сохранено. Смотри – черная папка, потертая… Письма, грамоты… Завтра мы поговорим с пермяками.
– И все равно, Сашка… грех. Нужен был – держали, занемог – спихиваем.
– Ты знаешь, мамка, они там всем своим родом справятся – тетки, дядьки, племянники… а здесь… ну найму я сиделку… так он чужой бабе в руки не дастся помыть, подтереть – мореман же, засветит в глаз, а она в суд побежит.
– Так меня уж угостил он так-то…
– Вот! Прошло хоть? Вроде не видно.
  На Главпочтамте была очередь по номеркам, только на межгород – свободно. Их вызвали сразу, пермские родственники дружно закричали в трубку:
– Алё, дед! Кузьмич! Как ты там? Когда в гости приедешь? – Сколько их было – трое, четверо? Кричали наперебой…
– Это Александр. Дед болеет. Кузьмич… плохо с Кузьмичом. Не то инсульт, не то какая-то деменция. У вас семья большая, взяли бы к себе, обиходить. Мать не справляется, а я в морях, другой работы нет, - четко, как отдают команды на флоте, сообщил Сашка.
Они все это молча выслушали, а потом вдруг начали галдеть:
– Да он – пьянь рыбацкая, как приедет, так всю деревню споит…
– Да он и дома-то не жил, пацаном в мореходку поступил и как отрезало…
– А в народе-то чо говорят? Где родился, там и пригодился…
– Да у него ни дитяти, ни теляти, род наш не продолжил…
– И не надо нам было эту рыбу копченую, у нас лещ да окунек…
– А эти крабы, пауки морские, так мы их боялись, собакам отдавали, так и те не жрали… брезговали! – А белая рыбица – так жирнючая была и с названиями срамными – бельдюга, потассу, хек серебристый, так наши мужики её все на матюги переиначили…
– Я понял! – сказал Сашка и повесил трубку.

   И на следующий день Сашка пошел увольняться.
Председатель рыболовецкого колхоза Захаров подержал заявление за уголок, как держат щенка за шкирку, когда тот напрудит на ковер.
– А где я такого другого штурманца найду? Этих сопливых, что ли, с бананами в ушах? Им пока не корабли водить, а кораблики играть! Танчики… крейсерочки… А ты же наши моря с закрытыми глазами знаешь – от банки Кашеварова до Курильских проливов!
– Да я и сам, Михал Борисыч, сроду бы не ушел. Мать жалко, угробит он её.
– Саша, а ты не подумал, что Кузьмич не только твой отчим, а еще и наш ветеран, я его к ордену хотел представить… да не успел. А сейчас… Пока представление по инстанциям ходит… Это же не война, посмертно не дашь. Да и живой он еще… или не живой. Давай-ка мы его пристроим в Дом престарелых, у нас там квота есть.
– Как-то не по-русски… – растерялся Сашка.
– А мы сейчас все не по-русски живем. Менеджеры, супервайзеры…
– А приезжать туда можно?
– Нужно. Значит, договорились!

    В Дом престарелых Сашка повез деда сам. Не стал вызывать новомодное «медицинское такси», где санитары подхалтуривают. Поехали на старой «Тойоте», что дед из Японии привез. Дед машину узнал, похлопал садясь, по машине, как лошадку.
– Куда м-мы? – тягучим голосом спросил дед.
– Там хорошо будет, уход, питание… – откликнулся Сашка.
– Ясно… а помнишь… полушубок…
– Помню. Сто раз рассказывал.
Лет пятнадцать назад дед тонул со своим траулером. Загрузились минтаем по самые никуды, думали дочапать по тихой погоде. Зашли в бухту Русскую, а тут такой, небольшой, но резкий шквальчик навалился. Всего-то метров тридцать в секунду… Но им хватило. Траулер черпанул боротом воды и начал тонуть. Все, кто мог, попрыгали за борт, благо, что до берега было метров полтораста. Кузьмич тоже прыгнул, но потом сообразил, что не снял новенький полушубок. Выпростался из намокшей, тяжелой, как камень, одежки, доплыл до торчащей из воды мачты, повесил полушубок на рею и погреб к берегу. Его потом всю оставшуюся жизнь подначивали – «аккуратный ты наш».
– Полушуба… – снова начал дед.
– Да помню, Кузьмич, помню!
– Надо было… остаться… утонуть… – сказал дед почти четко.
– Да ты что говоришь-то такое! – возмутился Сашка.
– Собор…имя… буквы золотом, – проговорил дед.
   И Сашка понял. На берегу бухты строили всем миром Морской собор. И там, на стенах, должны были быть золотом написаны имена тех земляков, кто погиб в море. Хоть так бы остаться в памяти людей. А дед выплыл. И никто не вспомнит…
– Не хочу… богадельня…
– Это приказ Михал Борисыча! – схитрил Сашка. – Надо ехать.
– Есть… ехать… - и опять попытался «взять под козырек».
Сашка держался за руль, не глядя на деда.
- Сынок, а сынок… давай пузырь купим, там-то нам хрен кто нальет! – вдруг отчетливо сказал дед.
- Нельзя, не примут. Унюхают, что ты выпил и не примут.
- Да я кофейными зернами зажую…
- Дед, да я без денег. Все что было – на бензин потратил. Все в бак!
- А у меня есть денежка! – хитро сказал дед. – Вот… три рубля.
- Да кто же тебе даст бутылку водки за три рубля!
- Да как же так… Она же, родимая, всегда стоила два рубля восемьдесят копеечек…
- Вчера подорожала…
  Наконец, приехали.
– Сколько мне лет? – вдруг чисто и внятно спросил дед.
– Шестьдесят четыре, – посчитал в уме Сашка. – Через год юбилей.
– Ха! – сказал дед. – Мало…
И повторил:
– Мало.
И у Сашки от тоски свело скулы.
 
                Камчатка – Санкт-Петербург, 2019 г


Короткий слог
    Рассказ


  Ничего не держит.  Она ушла. Банально. Записка – пахнет духами. Уехать – это всегда немножко умереть. Она. Теперь  у нее не имени, просто Она.
  А я просто Он. Не было прошлого, не будет будущего. Если Господь не подтолкнет. Время уходит. Тает. Как там, у древних греков – чудовище, пожирающее своих детей? Фу, какая шуршащая фраза…  Впрочем, дело вкуса. Как-то итальянцев попросили отгадать – что означают русские слова «красавица» и «телятина». Они посоветовались и сказали «красавица»  - это такая шипастая каракатица, а «телятина» - нежная девушка.
  Она была нежной. Она…  А кто Он? Неважно. Так кто пожирает своих детей? Вспомнил. Это Россия. Впрочем, любая страна пожирает своих детей. Кто-то – заботливо, кто-то беспощадно. Сожрите меня нежно, я уезжаю. «По какой причине вы уезжаете? Политической, финансовой, медицинской?»  - «По любовной».
  Он выбросил все. Оставил смену белья и пару рубашек. Маленький чемодан. Нет, врет. Сам себе врет. Осталась рукопись – семь толстых папок. С завязочками…тесемками… похожими на бретельки на ее «ночнушки» …  Стоп. Ее нет.
  Погас свет. Есть огарок свечи. Теперь свет гаснет часто. Раньше страной правили большевики – расстреливали тех, кто не уехал. Потом – коммунисты, сажали тех, кто остался в американской зоне, а его выкинули. Потом к власти пришли повзрослевшие комсомольцы, они никого не выпускали. Сейчас, похоже, Россией правят бывшие детсадовцы – на одних горшках сидели.  У последних чаще, чем когда-либо гаснет свет. Смешно? Смех хуже, чем боль.
  Темно. Воют собаки. Собаки дичают быстрее, чем люди. Но также, как люди, быстро собираются в стаи. Что же еще осталось от нее? Запах. Запах долго не уйдет. Он сам уйдет от запаха.
  Что же еще? Ах, да… рукопись! И было сказано: рукописи не горят. Горят. А еще гниют на помойках. Листами рукописей выстилают полы, когда красят стены и потолок. Подтирают задницу… Лучше всего сжечь. Древние греки были правы, когда сжигали все, даже своих героев. Так как же называлось это чудовище… Забыл.
  Он взял свечу, зашел в ванную. Совмещенный санузел – унитаз, ванная, дровяной титан. «Душа – совмещенный санузел, где прах и озноб душевой». Андрей Андреевич…
  Да, надо сжечь. Он начал сминать листы бумаги, совать их в топку, потом поднес свечу. Запластало. «И пулею с плеча Стрелка случайного Погашена свеча, Свеча венчальная»…   За что его Господь лишил голоса в последние дни? Господи, лиши меня думать и чувствовать! Не лишает…
  Стало теплей. Но бумага сгорала быстро, приходится спешить. Взгляд выхватывает куски текста, обрывки диалогов – что-то было жалко, от чего-то стыдно. Писать надо коротко. Короткий слог. Читатель додумает. Или нет…  А портреты? А размышления? Писать надо так, как тебе удобнее, как тебе лучше пишется…
  Он быстро сбегал на кухню, принес последнее, что было из еды  - початую бутылку армянского коньяка. Купила Она, прощаясь. Она знала, что он любит этот коньяк. Папа Хэм говорил, что, когда пишешь или сражаешься, выпивать нехорошо. В этом есть эстетский привкус – «нехорошо». Не хорошо, но можно. Даже нужно. Особенно, когда сражаешься. Когда идешь в атаку, а пули рядышком чирикают.
  Он выпил пару глотков «Арарата», прямо из горлышка. Посуду он выбросил вчера, особенно хрустальные рюмки. Это были даже не рюмки, а меленькие хрустальные стаканчики, он в шутку называл их «патроны десятого калибра». Отстрелялся. Еще раз глотнул. Коньяк… огонь… он всегда мечтал о большом доме, о камине на первом этаже…  А он бы сидел и читал рукопись. Но пока он учился писать, русских людей отучили читать.
 Он не хотел повеселить почтенную публику, а пытался найти дорогу назад, в тот старый мир, когда далеко не все покупалось за бабло. Кому-то же надо создавать новые миры, если этот мир несовершенен.
  Догорали последние листки рукописи. Краем глаза он уловил реплику литгероя: «Надо же что-то делать»… А что?
  И тут заворчал, забулькал титан. Хоть на что-то сгодилась его рукопись.
  И тогда он встал, быстро разделся, так же быстро помылся, все полотенца он выбросил, пришлось вытереться чистой занавеской. Потом допил коньяк и вышел из дома. В кармане был загранпаспорт, американская виза и два билета в аэропорт Даллеса. Не забыть бы выбросить второй билет, подумал он.
   Да, уехать, это всегда немножко умереть. Помяни, Господи, мою душу грешную, подумал он.

                Камчатка – Washington D. C.  – Санкт-Петербург




    Perpetuum Mobile
            

  Корабли не должны умирать в затонах, в этих нефтяных болотах – или в бою, или в огонь, на переплавку. Вот «Корчагинцу» повезло, он еще на плаву, должны отбуксировать в Китай, как говорят, «на гвозди». Да, повезло… Здесь, на Камчатке, много погибших кораблей. Громкие имена! «Теодор Нетте» - подтащили к берегу, поставили металлические щиты, злили бетоном - сейчас это шестой причал торгового порта. «Я недаром вздрогнул» …  А трофейный немецкий лайнер – говорят, это был «Адольф Гитлер», а у нас стал «Советским Союзом». Корабли, которые давали названия на карте – «Мыс Африка» побережье - это не на чёрном континенте, это на Восточном побережье Камчатки, там, где проходит незримая граница между Беринговым морем и Тихим океаном.
  Пока Дмитрий Павлович, седеющий, часто впадающий в задумчивость человек, прощался с кораблём, неслышно подошёл его сын.
- Я слышал, его мореманы «попугаем» дразнили! – сказал сын.
- Было дело! У него вдоль бортов наискосок разноцветные полосы намалевали! – отозвался Дмитрий Павлович. – Да и не только за это…
- За то, что всякие лозунги повторял, как попка?
- Макс, в советском строе было много формального, но ещё больше толкового, нужного.
- Ладно, вспоминай! Веночек-то на волны кинешь?
- Брысь… - и сынуля отвалил.
  Какой же это был год? Да, конечно, восемьдесят пятый, он же тогда в море свои тридцать лет отмечал.
  Сын всегда немного иронизировал над его приступами задумчивости. Вот и сейчас Дмитрий Павлович слазил в портфель, нашел фляжечку с коньячком, глотнул для бодрости. Он давно превратил воспоминания не в ожоги совести, а цветное, сладкое, осязаемое действо, когда он слышал голоса, ощущал прикосновения, различал запахи.
   Вот и сейчас натянуло запахом трубочного табака «Кэбстон», это курил после литературных боёв Евгений Игнатьевич, руководитель местного литературного объединения. 
- Митя, задержись на пять минут, - попросил он тогда, до встречи с кораблём.
- Весь внимание…
- Тут такое дело – комсомольцы, беспокойные сердца, просят кого-нибудь из нашего лито в рейс сходить. Как ты на это смотришь?
- Когда? Как надолго?
- Недельки на три с середины января… - пыхнул душистым табачком отец-наставник.
- Это значит… мой день рождения попадает на эти даты. Может, кто-то другой сходит, а то ведь тридцать пять лет, юбилей! – попытался отмазаться Митя.
- Юбилеи, друг мой, начинаются с семидесяти лет, ты ещё успеешь. Посмотришь, как народ в море мантулит, напишешь на эту тему… Команда тебе подбирается – Лёва Лысков со своей рок-группой «Календарь» … знаешь такого?
 - Пересекались на всяких тусовках… С таким народом, да с такой датой – и всё в сухую! Я слышал, у комсомольцев там строго с этим делом… беспокойные сердца… С компотом будем отмечать?
- У тебя же книжка недавно вышла… - сказал, улыбаясь, мэтр.
- И что?
 – Возьми часть тиража…
- Дарить с автографами?
- Ну… было бы неплохо. К тому же на дно портфеля можно положить что-то ещё… а уж сверху – твои стихи.
- Понял. Простите бестолкового, - засмеялся Митя.
- У меня большой опыт – училище, академия, военно-морской флот, пока до капитана первого ранга доберёшься – чему только не научишься, - засмеялся мэтр.
   Агиттеплоход «Корчагинец», так теперь называлось это судно, и вправду, был уникален. На месте бывшего конвейера – зрительный зал с бархатными креслами, вместо кают-компании, где раньше торопливо закидывались жратвой рыбообработчицы и экипаж – теперь кафе с барными стойками, бармен в белой капитанской фуражке, а еще кинозал, сауна, спортзал, лекторий и даже на борту присутствовал нотариус на тот случай, если у кто-то из гостей появится волеизъявление составить завещание.
   Внезапно динамик прокашлялся и сообщил:
- Товарищи поэты и музыканты, к нам швартуется большой морозильный траулер «Сероглазка», через час мы будем приглашать гостей в концертный зал, не опаздывайте на сцену.
  И тут же, как чёртики из табакерки, появились музыканты, пробегая мимо, совали ладошки лодочкой и представлялись:
- Серега, он же Огурец… дядя Стёпа, он же Степан… Лев Борисович, клички не имею.
  Это и была рок-группа «Календарь». 
- Дмитрий, он же Дима, для старшего поколения – Митя, - откликнулся он тогда.
   Лёва со своей командой чётко, как солдатики, разобрали провода, подключили микрофоны и электрогитары, быстренько каждый проговорил хулиганскую поговорку: «Рядом с домом холм с кулями, выйду на холм, куль поставлю». Всё прошло нормально, только Огурец оговорился в матерную сторону и получил леща.
  Потом подошёл уверенный молодой человек в костюме и в галстуке и попросил, коль скоро они не рецензируют тексты, исполнить что-нибудь патриотическое.
- Как получится… - проворчал Лёва.
 Времени оставалось еще минут сорок, и артисты, как их уже пару раз назвали, пошли на верхнюю палубу.
  А там шёл процесс перегрузки зрителей с одного борта на другой. Точнее, зрительниц… Корабельная стрела крана взмывала над кипящей между бортами водой, потом с лихим разворотом и под бабий визг стрела переносила железную корзину с молодыми тётками на другой борт, и они, задирая юбки и весело матерясь выбирались на палубу. Ещё один взмах корабельного крана… еще… публика прибывала.   
  Музыканты отошли в сторонку, осмотреться – море светилось тысячами огней.
- Это не Охотское море, это чёрт знает что, Бродвей какой-то! – сказал Лёва.-
- Никогда не думал, что у нас так много кораблей! – сказал с чувством Огурец.
- Наших кораблей здесь в лучшем случае – одна треть.  А всё остальное – китайские, корейские, японские и прочие суда, - сказал Митя.
- А как они оказались здесь? – удивился Огурец. – Это же наше море!
- Наше, да не всё. Двести миль от берега – наше. Но есть чёрный коридр у этих друзей, заползают и гребут. Считается, что здесь нейтральные воды.
- Пора, мужики. Дима, ты на разогреве со своими стишками! – скомандовал Лёва.
- Как скажешь, командир! Раньше сядешь – раньше выйдешь, - «включил дурака» Митя.
  Весь зал был заполнен молодыми бабами. Митя хотел прочитать главу из поэмы «Русские колокола», но посмотрел на их ждущие, тревожные, жадные к чему-то новому и светлому глаза – и начал:
                Эгейское море на древний размер
                Шумело, Гомеру внимая,
                И грецкие дядьки сходил с триер,
                Мечи на ходу вынимая.
                Любовь утверждали огнём и мечом,
                Прибоем с кровавой пеной!
               И женщина шла, не жалея – о чём! –
              И звали её Еленой.
А потом:
           И до чего докатился ты, сударь –
           Дразнятся, снятся рыжие кудри…
… и ещё с десяток подобных. Слушали хорошо, искренне. Когда он закончил, хлопали минуты три-четыре, это было неплохо.
  Спускаясь в зал, Митя строго сказал:
- Комсомольский начальник сказал: «Патриотичное!» А то кормить не будут.
       Лёва хмыкнул, и они рванули:
       Трудные времена миновали,
       Наступают ещё трудней! – ребята пошли по политике.

- А что? Трудные времена… Актуально! – бодро сказал комсомольский начальник. – Вот, БАМ строим…
  Пока новые зрители взлетали к звёздам железной корзине, публика разбрелась по кораблю. Бутик с сувенирами тёток не заинтересовал, да и не при деньгах, как говорили раньше – деньги за рейс выдавали только по окончанию рейса, в порту. Спортзал – баловство, на конвейере напрыгались, а завещание как-то рановато составлять. Потом их всех пригласили в ресторан – соляночка, люля-кебаб, салатик, кофе – женщинам понравилось. И коронный номер «Корчагинца» – бар: соки, мороженное, американская апельсиновая газировка – вот только название никто не запомнил, толи фата, толи фантик.
  Девки, что помоложе, попробовали охмурять бармена в адмиральской белой фуражке, но парень был кремень – вежливо улыбался.
- А чего они… как-то по половому признаку гостей подобрали? Одни девки, – спросил Огурец.
- Потому что ты – Огурец, а огурцы всегда зелёные! – скаламбурил Лёва.
- Нет, серьезно…
- Понимаешь, Огурчик, корабль большой, закутков много, разбегутся кто куда – ищи их тут… Пятый месяц в море, тут у любого крыша поедет, - вздохнул Лёва.
- А у американцев как? – поинтересовался Огурец.
- Всё тоже самое, только наоборот! – засмеялся Дядя Стёпа.
- Поясни!
- Там на конвейере мужики работают, а природные надобности – это отдельный пароход, чистенький такой бордель.
- Всё ты знаешь, Дядя Стёпа, везде ты бывал… 
  А тут и комсомольский начальник подвернулся.
- Товарищ! – сказал Митя. – Тут такое дело – день рождения у меня. К тому же – круглая дата.
- Ух ты! Юбилей? Поздравляю.
- Спасибо. Только юбилеи после семидесяти начинаются, и то кратные пяти. Так я вот что хочу попросить – можно ли нам в каюте уединиться, посидеть, обсудить творческие планы…
- В принципе можно… только, товарищи, у нас «сухой закон», даже пива не предлагаем!
- Да это мы еще на трапе поняли! Досмотр был серьёзный…
- У меня коньяк, между прочим, отобрали! – проворчал Лёва.
- Вернёмся в порт – заберёте, нам чужого не нужно. А так, под «Фанту», посидеть можно. У вас 17-я каюта? Вам принесут. Соляночка, люля-кебаб… А закончите, не поленитесь посуду на камбуз вернуть.
- Но я, собственно, не голоден… кстати, с днюхой, Дмитрий! Расти большой и толстый! – поздравил ото всех Лёва.
- И тебе не кашлять! –в тон отозвался Митя.
  Стюард обернулся быстро – обед на четыре персоны и столик на колесиках, и салфетки накрахмаленные.
- Ну, вздрогнем! – сказал Митя, доставая из портфеля бутылку армянского коньяка «Арарат».
- Но… как? – спросил потрясённый Лёва.  - У нас даже барабаны протрясли – может звякнет… Чуть было интимный обыск, как на зоне, не организовали…
- Любите книгу – источник знаний! – сказал Митя, - кстати, что есть интимный обыск?
- А это, не к столу будет сказано, когда на зоне вертухай в медицинских перчатках зэку в задницу залазит.
- Зачем?
- На предмет наркотиков и других запрещенных предметов, - пояснил Лёва.
- Не знал…
- И мы не знали, пока на зоне не рассказали! Да ты не шугайся – у нас серия концертов по зонам была.
- Зачем? Тебе на свободе зрителей мало? Ты же, как этот коньяк, не просто з с тремя звёздочками, хоть и местного разлива! – пошутил Митя.
- Будем считать за комплимент! -
  Выпили по единой, разговорились.
-Слушай, Лёва… Я все хотел спросить… Что ты здесь сидишь? – спросил Митя. – Камчатка… надбавки… экзотика… Но это мне интересно, я человек пишущий. Ты же не поёшь про коряков… Ты талант, без дураков говорю… Поезжай в первопрестольную, там безголосые и бесполые мальчики и девочки такие деньги поднимают! За один концерт берут столько, что весь экипаж этого парохода, что к нам пришвартовался за всю путину не зарабатывает.
- Как говорится, где родился, там и пригодился, - усмехнулся Лёва. – К тому же есть мои записи, причем расходятся сотнями. Поднакоплю пару сотен песен, вот тогда… Рвану!
- Ну-ну… А там ребята не парятся: «Белые розы, беззащитны шипы»…  И бабки капают.
  Налили ещё по двадцать капель.
- А ты не задумывался – сборник стихов издать? – спросил Митя. – Я твои стихи знаю, это настоящее. Вот это…
Вот придорожный камень, вот небо над головой,
Хочешь – воюй с волками, хочешь по-волчьи вой… 
- Деньги…  Кто откажется! Но… В данном случае, чукча не писатель, чукча рок-энд-рольщик. А если уж пошла такая пьянка, скажу – мне слава сейчас нужна. Рукописи, конечно, не горят, но их часто выбрасывают на помойку. И чем тогда ты оправдаешь своё короткое присутствие на земле? – резко сказал Лёва. – Здесь меня знают, а там? В Москве-то…  А сам-то ты что успел сделать? Тридцать пять лет…
- Ладно, я именинник, прошу налить! – сказал Митя.
  Выпили.
- Сам я в экспедициях работал, - сказал смиренно Митя. – Писал. Мало, конечно... написалось. Собираю. Накапливаю.
- Не канает за отмазку! – сказал строго Лёва.
- Я оправдаю… дайте подумать… это слабо… это не интересно… Ага, чуть не забыл – я изобрёл Вечный двигатель! Perpetua mobile, - сказал Митя и повернулся в профиль, как на золотой медали Нобелевского лауреата.
- Да брось ты чушь молоть. Все знают, что Вечный двигатель – утопия. Химера, - хмыкнул Лёва.
- Давай, если ты опровергнешь мою теорию, то я… ну сам придумай мне кару. Прыгнуть за борт… прокукарекать со сцены…  А если ты не сможешь опровергнуть моё изобретение, то ты… то ты бороду сбреешь, а то зарос, как моджахед.
- Договорились! Парни, придумайте ему страшную кару! – скомандовал Лёва.
-  Пусть на следующем выступлении он выйдет без штанов! – выкрикнул Огурец.
- Огурец, меня очень беспокоит твоё подсознание. А впереди три недели в открытом море! – огорчился Митя.
- Ладно, хватит трепаться, излагай идею! – скомандовал Лёва.
- Я сейчас тебе всё объясню, а ты попробуешь опровергнуть. Есть карандаш, бумага? Ага … Вот два цилиндра, это сообщающиеся сосуды, только в одном – вода, в другом – воздух. Внутри – достаточно тяжёлые полые шары. Когда шары попадают в цилиндр, где вода – они всплывают, снизу их подталкивают другие шары, и они переходят в цилиндр, где воздух, там они падают и всё начинается сначала. Просто, как всё гениальное.
- Да фигня всё это! – взорвался Лёва. - Рано или поздно вода, как и положено в сообщающихся сосудах уравновесится, и все встанет!
- Лёва, ты же, я знаю, закончил физмат, детишкам физику преподавал… Ты же понимаешь, что это преодолимо – какая-нибудь мембрана, что-то как у фотоаппарата затвор объектива срабатывает…   Не это главное! Главное то, что один и тот же кухтыль… То он всплывает, потому что в одном цилиндре он легче воды, а потом он же в другом цилиндре он вниз падает, потому что он тяжелее воздуха.
- Что? Кто? Есть кухтыль?
- Кухтыли, это большие и тяжелые пластмассовые шары, на сети их навязывают, оранжевые такие… Не отвлекайтесь! Так вот главное – один и тот же кухтыль  то падает вниз, то поднимается наверх.
- Чёрт, я не задумывался над механизмом Вечного двигателя! – начал сдаваться Лёва.
- Каждый человек должен хоть раз в жизни попробовать изобрести Вечный двигатель! – назидательно поднял палец Митя.
– И вообще мне эта борода надоела – чешется… - начал сдаваться лидер рок-группы. – Может, нам, мужики, поменять название? А что? Рок-группа «Кухтыль»! Загадочно и почти матерно. А Вечный Двигатель другой.
- А на самом деле? – спросил Митя. – Так и что есть Вечный Двигатель?
- А на самом деле Вечный двигатель – это творчество. Если это, конечно, настоящее творчество. Нас уже нет, мы умрём, а он до сих пор работает, - сказал Лёва.
  - Ну как с этим было не согласиться! – сказал тогда Митя.
               
     На «Корчагинце» завели швартовы, кажется, собрались тащить в Китай, на гвозди. Дмитрий Павлович полез в карман, достал новенький телефон, нашел в меню «Песни Лёвы Лыскова», нажал кнопочку и…
   Настигает повсюду зевота,
   Дайте же поскорее свет,
    Если в жизни и было что-то,
   То и этого больше нет,
   И лишь только огни миновали,
   Я впотьмах написал на стене:
  «Трудные времена миновали,
   Наступают ещё трудней!»

   И агиттеплоход «Корчагинец» затрубил как раненный слон.

               
                Камчатка – Санкт-Петербург, 2020 г
   Мыс Африка
 

  Вертолёт пришёл вовремя. Он завис в полуметре от земли, бортмеханик с длинной кличкой Рыжий Бим Рваное Ухо выскочил наружу, проверил твёрдость тундровой тверди при помощи обычного ломика, и только потом сделал жест, как бы прижимая ревущую «вертушку» к земле. Кочетков сбавил обороты, и Валеркина команда быстро и толково начала грузить в дюралевое брюхо Ми-8-го аппаратуру и экспедиционное барахло.
 - Что, начальник, летишь в Африку? Крокодилы, пальмы, баобабы и жена французского посла? – прокричал,  веселясь, бортач.
- Ага! Только не в Африку, а на Африку! Чувствуешь разницу?  Мыс Африка! Слушай, Бим, попроси командира, чтобы он сразу сел, без всяких «выходов из-за печки», а в остальном – вы всё знаете, подберите место, чтобы были дровишки, чистая водичка, рядом кусты, чтобы не задувало, а то у меня магнитометры с ума сойдут.
- Ладно, скажу! А что за секретность-то? Мы, конечно, умеем делать посадку типа «плюх», но всё-таки интересно.
- Да всё просто – наши раздолбаи в конторе успели оформить пропуска в погранзону, обещали переслать погранцам, но пока они дойдут… Если начальник заставы – нормальный мужик, то мы отработаем и улетим, а то может случиться и так, что все это время на гауптвахте просидим. До выяснения…
- Добро, скажу!
  Кочетков, как всегда, сработал мастерски – прошёл тихой сапой, как тот крокодил из анекдота – «летает, но низэнько-низэнько». Сели без всяких заходов со стороны моря, да и место Кочетков выбрал – курорт.
  Можно работать. Но они проработали всего три дня, как выяснилось, что аккумуляторы прислали полудохлые – не то совсем на базе народ бестолковый собрался, не то в преферанс до утра режутся, а потом ни черта не соображают. На остатках энергии Валерка вышел на связь, рискуя заработать штраф, обложил матом всех этих хозяйственников и напомнил – они тут живут, как партизаны, без пропуска в погранзону, пусть пилот имеет это в виду.
  Но Кочетков мотался где-то под Толбачиком, а какой-то незнакомый борт не просто зашёл на посадку со стороны моря, где его увидела вся застава, так еще он сделал это со второй попытки – хоть бросай всё и уходи в бега, по болотам. Да куда там… поймают.
  Погранцы появились через час – вездеход, пять человек с автоматами, собачка, старший лейтенант. Из салона хрипел Высоцкий:
- Ну почему аборигены съели Кука?
 Была причина – простая скука…
  Валерка поморщился.
- Селиванов! Вырубить дискотеку! – скомандовал старлей.
- Есть…
- Начальник заставы старший лейтенант Парамонов. Кто такие? Что здесь делаете? – резко спросил старлей.
- Геофизики. Магнитотеллурическое зондирование, - показывая на аппаратуру, сообщил Валерка.
- А попроще? – усмехнулся старлей.
- С помощью этой аппаратуры изучаем тектоническое строение данного района.
- Тектоника… Прогноз землетрясений?
- Не совсем. Ищем структуры, перспективные на газ и нефть.
- Понятно. Документики предъявите…  Ясно. А пропуски в погранзону где?
- Начальство обещало вам выслать… - развел руками Валерка.
- Есть такое дело. Получили. –Уже поспокойней сказал старлей. - Почему не вышли на заставу, не представились?
- Работы много, товарищ старший лейтенант. Стране нефть нужна.
- Точно так. Освободитесь – приходите в гости. У нас банька отменная, кино крутим, может, бойцам про вашу геофизика расскажете, а то у нас гости редко бывают.
- Спасибо, если будет время – придём. Может, чаю?
- Не откажусь, - и он присел на раскладной стульчик, скрипя портупеей.
- Я могу выйти на связь, через десять минут – наше время. Из экспедиции подтвердят…
- Да я давно понял, что вы не диверсанты. Просто интересно. Спасибо за чай. Если послезавтра я за вами пришлю вездеход – это будет удобно?
- Баня, кино…  да мы хоть ночью придём.
- Вы ещё праздничный обед забыли, - сказал старлей, довольный произведённым впечатлением.
   Вездеход пришёл к обеду, все та же старая добрая ГТС-ка, Гусеничный Тягач Средний, тундровый транспорт. Приехали. Берег был заставлен пустыми бочками от горючего, и если бы не эта беда северов, то можно было бы сказать, что это красивое место.  Огромный маяк стоял на великолепной скале, локаторы кивали своими ажурными чашами, словно старатели, который просеивают золотишко, аккуратные домики казарм и штаба, спортгородок, караулка - всё под копирку. Пусть всё безобразно, но должно быть однообразно. Валерка насмотрелся на армейские будни, он хорошо знал, как в этих чистеньких военных городках, где ближайший посёлок за триста верст, такие черти являются, такая достоевщина творится, что ни боже ты мой – какие враги! – своих бы не перестрелять.
- А вон там – Америка! – засмеялся старлей. – Рукой подать. Они нам бутылки из-под виски с записками присылают. Бойцы, когда едут сюда, думают – курорт, мыс Африка, а тут даже в июле холод собачий! И какой идиот назвал это место Африкой.
- Товарищ старший лейтенант, они опять пришли! – крикнул часовой, охранявший маяк.
- Что, пытаются украсть целый маяк?– неловко пошутил Валерка.
- Что украсть? – не понял юмора старлей.
- Маяк! Это его же боец охраняет!
- Чего-то же надо пацанам охранять… Пойдем, посмотрим, тут другие воришки приходят! – как-то нехорошо засмеялся старлей.
  Они поднялись на скалу, обогнули её, а там кипела холодная морская вода вперемешку с кровью. Ниже маяка была бухточка, и касатки загнали туда стаю нерп. Касатки – мощные, тупоголовые киты работали слаженно и даже весело. Судя по цвету воды и ошмёткам плоти, касатки давно уже нажрались, и теперь уже развлекались – поднырнут под рыдающих от страха непрушек, подкинут их, дрыгающихся в воздухе, а потом ловят зубастыми пастями и рвут… снова рвут!
- Попруженко, автомат! – крикнул старлей.
  Часовой подскочил, протягивая услужливо начальству оружие. Старлей хлестнул короткими очередями и Валерки показалось, что он услышал, как пули с тупыми и чавкающими звуками входили в чёрные и блестящие туши китов-убийц. Бандитская стая резко развернулась, да так, что в бухточке вскипела вода, а несколько нерпушек выбросило на берег, еще несколько секунд и треугольные плавники затерялись среди серых и тяжёлых волн.
- Не могу смотреть, когда, когда обижают слабого! – сказал с чувством старлей. – А вы как считаете?
- Ну… если это относится к людям и домашним животным – я с вами согласен.  Последнее дело, когда здоровенная и наглая шпана бет слабого пацана. Или свора бездомных собак рвёт маленького домашнего пуделя… Но здесь природа! И в её дела лучше не вмешиваться. Нарушится пищевая цепочка, и весь мир может рухнуть. И никакими автоматами этот процесс мы не сможем остановить.
 Она постояли еще немного на самом краю обрыва, а дальше была пустота, сделай из них кто-нибудь хоть один шаг, и он растворится в этой бесконечности. 
-Да, я видел – вам не понравилось, что я забрал автомат у часового. Не по уставу! Но здесь я – царь, и бог, и воинский начальник! – вдруг сказал старлей.
- Да, я вижу… - хмыкнул Валерка.
- А пойдёмте-ка мы в баню! А потом – за стол! – засмеялся старлей.
- Вы так много внимание уделяете моей персоне, что даже неловко, - признался Валерка.
- У нас редко бывают гости, поговорить не с кем… Расскажите бойцам о профессии геофизика?
- Да, расскажу. 
- А сейчас – в баню?
- Я понял, а сейчас мы пойдём в баню, - покорно сказал Валерка.

  Банька была, как ей и положено в глухомани, роскошной. Зверская парилка, полки, устеленные солдатскими шерстяными одеялами, комната отдыха с буфетом и самовар и козырная фишка – бассейн с морской водой.
- Надеюсь, воду из моря не бойцы таскают в вёдрах… - пробормотал Валерка.
- Ну зачем вы так! Стоит насос, вода меняется с каждой помывкой. Хорошо, что мы с утра поменяли воду, не купаться же нам в нерпичьей крови…
 Попарились, выпили по сто грамм, поплавали в бассейне, дневальный принёс обед в ресторанных судаках, всё на генеральском уровне.
  В комнате, которая раньше называлась «ленинской», собрались бойцы, пара прапорщиков и четыре лейтенанта. Все с любопытством смотрели на Валерку.
- Я даже не знаю, что вам рассказать… - сказал он откровенно. – О вариациях электромагнитного поля? Это скучно. О медведях, с которыми мы сталкиваемся через день, да каждый день? У вас вот такие звери под маяком водятся, что им наши медведи – на один зубок. Давайте, просто пообщаемся. Вот вы, наверное, знаете, что здесь, по вашему маяку, заканчивается Берингово море и начинается Тихий или Великий океан.
- Ну да, нам рассказывали на политзанятиях… - высунулся шустрый боец.
- А почему это место называется «Мыс Африка»?
- Наверное, по приколу… Колотун здесь круглый год! – крикнул боец с дурашливой физиономией.
- Разговорчики! – приподнял голос старлей. – Отвечать и спрашивать культурно, а то я вашу… короче, вы поняли.
- В Девятнадцатом веке здесь работали гидрографические суда – «Мыс Америка» и «Мыс Африка». Русские моряки, я так думаю, постеснялись дать географические названия своими именами, а вот имена своих кораблей увековечили на географических картах.
- Вот ваш маяк отделяет Берингово море от Тихого океана. А кто назвал море Беринговым? – снова спросил Валерка.
- Разрешите ответить? Так сам Беринг и назвал! – попробовал испытать счастья прапорщик.
- Нет. Тогда не было принято давать собственные имена морям и проливам.
- Возможно, царь? – осторожно спросил лейтенант с усами.
- Даже царь не мог этого сделать.
- Возможно, это было коллегиальное решение? Пришел Пётр Первый, сказал: «Господа Сенат! Тут у нас море безымянное на востоке есть. Придумайте название, времени даю до утра, а утром всех выпорю!» - начал фантазировать молодой лейтенант.
- Тихо… тихо… смешно, товарищ лейтенант! Но и это не есть правда. Географические названия давали те, кто сами открывали новые моря, острова и проливы. Берингово море было названо Джеймсом Куком.
- Его же съели! – не выдержал дембель с дурашливой физиономией.
- Три наряда вне очереди! – рассердился старлей.
- Друзья мои, не надо учить историю по шутливым песенкам. Для начала, великий мореплаватель Кук действительно был убит на Гавайских островах. Вкратце, дело было так: когда два корабля встали на якорь на Гавайях, случилось позорное дело для британского флота – два морских солдата дезертировали и укрылись у аборигенов. Пока их искали, начался безудержный грабёж – аборигены приплывали на своих каноэ, крали всё, что им бы никогда не пригодилось – навигационные инструменты, карты, кузнечные щипцы, даже вельбот украли – а это был спасательный вельбот.      Тогда у командора Кука сдали нервы – он с командой солдат морской пехоты захватил в заложники вождя племени по имени Каланиопа. Аборигены начали пускать стрелы, метать копья. Стрельба из мушкетов их не напугала. Командор дрался геройски, но врагов было много. Он дал команду отступать. В этот момент копье попало ему в голову. Никто и не думал съедать Командора. На следующий день аборигены приплыли на своих каноэ и отдали тело Командора и всё украденное. Выдали и дезертиров. Дезертиров повесили на рее, Командора с воинскими почестями похоронили по-морскому обычаю.
- Хорошие были времена! Я бы тоже здесь кое-кого повесил на рее! – сказал старлей под дружный хохот.
- Так, а что с названием Берингова моря?
- А это случилось тремя месяцами раньше. Это была Третья кругосветная экспедиция Джеймса Кука. Третья! Были цинга и холера, были «ревущие сороковые», когда они проходили мыс Горн, был адский холод, когда он искал Южный материк и совсем немного не дошёл до берегов Антарктиды, он обследовал Австралию и Новую Зеландию… И вот Третья кругосветка. Британское адмиралтейство поставило задачу – найти северо-западный путь в Европу Корабли Кука поднялись на север до Чукотского моря, но там их встретили сплошные льды. Вот тогда он нашел пролив между Америкой и Азией, который назвал Беринговым, а вместе с ним назвал Беринговым морем.  Потом командор Кук повернул на юг, к своей гибели. И это не только британский герой, этот человек достоин уважения во всех странах мира.
- А что же наши-то мореходы? Он тут плавает по нашим морям, а они репу не чешут? – опять встрял дурашливый рыжий малый.
- А наши промышленники помогли ему тогда – показали на своих картах острова, которые он не знал, мели и течения. Тогда не было понятия – наше или ваше море.
- Так вы скажите честно – съели Кука? Или не съели Кука?
- Никто толком не знает. Одни говорят, что на следующий день аборигены принесли тело командора. А легенда о съеденном командоре – просто неправильно понятая ситуация, типа, фигура речи. Другие… я тут переписал из вахтенного журнала… После смерти Кука должность начальника экспедиции перешла к капитану «Дискавери» Клерку. Он пытался добиться выдачи тела Кука мирным путём. Потерпев неудачу, он распорядился провести военную операцию, в ходе которой высадившийся под прикрытием пушек десант захватил и сжёг дотла прибрежные поселения и отбросил гавайцев в горы. После этого гавайцы доставили на фрегат «Резолюшн» корзину с кусками мяса и человеческую голову без нижней челюсти. 22 февраля 1779 года останки Кука были захоронены в море.
- Зачем? – спросил один из молодых лейтенантов.
- Что зачем?
- Зачем капитан Клерк так подробно описал гибель Кука?
- Докладывать надо подробно и точно!  - сказал, как отрезал, стралей.
- Разрешите, товарищ старший лейтенант? – спросил прапорщик не из молоденьких.
- Говорите!
- Этот капитан Клерк был всегда на вторых ролях. Думаю, он завидовал Куку. Одно дело – написать в вахтенном журнале «погиб в бою», и тогда этого Кука не в жизнь не обогнать. Даже, если адмиралом станешь. А написать – съели Кука, триста лет хихикать будут.
- Ели, да не доели, - вздохнул рыжий дембель.
- Отставить стёб! Вам про великого человека рассказали! – взорвался старлей. – Я вот тебе, рыжая морда!
- Есть, оставить стёб!
 
   Через неделю Валерка закончил набирать спектр вариаций и вышел на связь, заказал вертолёт. Начали сворачивать палатку, паковать аппаратуру. А через пятнадцать минут вдруг снова появился старлей Парамонов.
- Вот, пришел попрощаться, - сказал он с заминкой.
- А вы как узнали, что мы перебазируемся? – удивился Валерка.
- Ну… короче, оптика у нас хорошая. Увидели – собираетесь.
- Понял. Рад был знакомству, - искренне сказал Валерка.
- Валера, тут такое дело… У меня трое пацанов дембельнулись.  От Усть-Камчатска и до дому каждого документы им выданы, а вот до самого-то Усть-Камчатска предполагалось доставить нашим бортом. А вертолет ушел в Певек, и там застрял по погоде. Пацаны даже пешком готовы были уйти, но там тридцать километров, болота, медведи…
- Так давай, мы заберём твоих пацанов, подсядем в Усть-Камчатске, за мной Кочетков летит, мировой мужик, он поможет. А этот рыжий нахал, он тоже домой летит?
- Летит, сукин сын! – вздохнул старлей Парамонов.
- Ну тогда всё складывается! – засмеялся Валерка.

                Камчатка – Санкт-Петербург, 2020 г

Элефантик
 

   Районный прокурор Курбатов лежал на шезлонге и тосковал. Хотелось чего-нибудь необычного, острого. Деньги были, а острых ощущений не было. Даже не так – не острых ощущений, а чего-то необычного, умного, оригинального, что можно было бы рассказать друзьям по возвращению. Впрочем, употреблять слово «друзья», было бы неуместно, точнее – БКНЛ. Неблагозвучно, но точно – Ближний Круг Нужных Людей. А вот с ними нужно было держать нос по ветру. Сказал что-то не так – поморщатся. Тайский массаж, плавно переходящий в оргию?  Мальчики, которые при ближайшем рассмотрении оказываются девочками, девочки с бюстом и маникюром и при ближайшем рассмотрении классифицируется как что-то средне полое, но с огромным фаллосом…  Это – фи, это из девяностых годов.
  Рассказать, как однажды он погружался с инструктором под воду в небольшом батискафе и там они застряли в густых водорослях? Можно, конечно, но только после пятой рюмки. Сам-то он сразу понял, что это было отработанное шоу для дамочек, любительниц повизжать. Батискаф возился туда-сюда в морской капусте, и это тоже напоминало скучный секс. Если бы Абдул, этот тайский капитан Немо, знал – что в своей жизни видел прокурор Курбатов, какие мастера уголовно-театрального искусства показывали своё мастерство в камере предварительного заключения, то он бы не выделывался как муха на аэродроме, а просто тихо и послушно всплыл бы к этому ласковому солнышку.
  А солнышко ласкало нежненько, а ветерочек был тёпленький и шаловливый, и прокурор Курбатов потерял бдительность и разомлел, задремавши.
  Проснулся он от детской дразнилки: купи слона! Внучка, проказница, любила так баловаться. Ей говоришь, да не нужен мне, Дашенька, слон, а она смеется, мол, все говорят, что не нужен, а ты купи слона. И с этим воспоминанием он проснулся. И впервые в жизни ему показалось, что сходит с ума. Точнее, он, прокурор, раздулся как Гулливер, и даже слон, откуда-то взявшийся на пляже, был ему по пояс, меньше телёнка, с которым он дружил в детстве.
- Начальник, купи слона! – снова он услышал голос с местным акцентом.
  Курбатов встал, покачиваясь, посмотрел на животное, потом на продавца, и пожал плечами:
- Зачем мне слон! Точнее, слонёнок… Его и кормить как-то надо по-особенному… Бред какой-то!
- Зачем говоришь – слоненок? Взрослый слон. Яблоки кушает, бананы, репу вашу русскую…
-Ты откуда про репу знаешь? – насторожился Курбатов, словно этот таец намекнул, что знает русскую военную тайну.
- В Москве учился. Институт Лумумбы! Купи слона! Внучка есть? Обрадуется! Подружки завидовать будут.
- Ха! Да тут не только подружки удивятся… - пробормотал Курбатов, а тут еще слон-недоросток протянул хобот, здоровался.
- Купишь? Недорого продам. Все бумаги сделаю, справка, прививка, погрузка, всё сделаю, начальник!
- Прикольно все это… да у меня уже и деньги заканчиваются… - слукавил Курбатов.
- Недорого продам! Три тысячи баксов за всё! Я бы не продал, но брат работу мне нашёл в Америке, это мой слон, в добрые руки хочу отдать, - вздохнул печально продавец слона.
 Курбатов прикинул – три тысячи баксов, это не деньги, бутылка старого вина дороже стоит, а внучке радость, да и гостям развлекуха. Кормить слоника есть чем, бананы и яблоки в их коттеджном посёлке круглый год не переводятся, тёплый гараж на три машины есть, не замерзнет.
  Но сразу деньги не отдал, проверил через местного нотариуса чистоту и законность сделки, тот даже не удивился, сказал только – купайте чаще, у меня, говорит, такой же, Джумбо зовут, дети любят.
  Нельзя было сказать, что всё прошло гладко – перевоз слоника обошёлся ещё в тысячу баксов, да и грузовое такси – от Домодедово до коттеджного посёлка, столько же, но уже в деревянных рублях.
  Нового жителя Подмосковья - слоника Элифантика, такое ему придумал имя Курбатов, он спрятал в гараже, гостей попросил парковаться рядом с домом, слонёнку набросал фруктов, которые купил заранее, так что даже жена не знала про нового жильца в их трёхэтажном коттедже.
 Потом традиционные полчаса суеты – встречи, поцелуи, рукопожатия, цветы даме, подначки насчёт тайского массажа, общий смех, элитный алкоголь на стол.
- Ну, что-то на этот раз без сюрпризов! – удивился Денисов из налоговой.
- Да внучка ещё не спустилась, без неё сюрприз не получится! – скромно сказал Курбатов.
- Я схожу за ней, опять в своём телефонике зависла, - сказала жена.
  Внучка спустилась к гостям, вытащив одно ухо из наушников, и это был самый вежливый знак внимания.
- Как дела? – спросил Курбатов.
- Норм… - сэкономила внучка буквы.
- Все говорят, норм, а ты купи слона! – засмеялся Курбатов.
- Дед, я не поняла… Я что-то не так сказала? – удивилась внучка.
- Все говорят, я что-то не так сказала, а ты купи слона! – надавил на голос Курбатов.
   Настя пожала плечами, вставила наушник в ухо, и в этот момент дверь из гаража открылась, и слоник Элефантик зашел, помахивая хвостиком. Был общий вопль восторга, попытка спасти накрытый стол, но умное животное взяло из вазы яблоко и уселось в углу на попу.
- Как это… зачем? – спросила жена.
- Да пусть живёт. Настя хотела слона, ни у кого нет, а у неё будет!
- Дед, это было год назад!
- Подумаешь – год! Что за это время случилось?
- Да я другая стала! Я не ребёнок! У девочек в классе собачки… пекинесы всякие… по десять тысяч евро! Я не буду убирать за твоим слоном! – объявила внучка.
- Хорошо! Добавлю нашему Рашиду в зарплату пару тысяч, он будет за Элифантиком убирать! Но и собачки тебе не будет! Ишь ты… Как раньше на Руси говорили? Дареному слону в зубы не глядят… - разволновался Курбатов.
- Коню! – сказали гости хором.
   Поссорились они в тот вечер. Тут еще жена встряла:
- Лучше бы ты собаку сторожевую завёл, времена тревожные…
- Я вам боевого слона, как у Александра Македонского, привёз. Вот наточу ему бивни… - рассердился прокурор Курбатов.
- Папа, ты перепутал.  Это индийцы на слонах воевали против войска Александра Македонского, - сказала внучка, а гости одобрительно хмыкнули.
 И тогда Курбатов встал из-за стола, свистнул Элифантика, как собаку, надел на него шлёмку, и пошел гулять.
  Коттеджный посёлок «Русские туманы» был полон, как и положено такому посёлку, контрастов. С одной стороны, обитатели элитной недвижимости вкладывали дурные деньги в свои теремки и замки, а вот простую дорогу, грязную, в колдобинах, которые внучка называла «калдлфакинами», так и не смогли сделать. Коттеджи, построенный на дурные миллионы, зачастую соседствовали с покосившимися гнилушками, которые в пятидесятые годы назывались дачами. Стаи беспородных собак дрались с медалистами и элитными представителями своей породы, и этим хоть как-то нивелировалась социальная справедливость.
  Появление на улице Элифантика вызвала ситуацию, которую ещё называют культурным шоком. Сенбернар Клавдии Евгеньевны вдруг заскулил и попытался спрятаться между ног хозяйки, слонёнок побежал здороваться, но здоровенный кобель протащил хозяйку по грязи, испортив кашемировое пальто и причёску.
- Ради бога простите, Клавдия Евгеньевна! – взмолился Курбатов.
- Ничего-ничего… хорошо, что это был не крокодил…
   Пошли дальше. Попалась кавказская овчарка из 45-го дома. Волкодав. Пёс, одурев от неизвестного врага, рванул поводок, хозяин, сам хозяин под полтора центнера весом, едва удержал. Но тут слонёнок растопырил свои огромные уши, выставил вперёд бивни и затрубил. Эффект был феноменальный – король всех собак этого околотка поджал хвост и попытался спрятаться между ног своего хозяина.

 Через неделю Курбатова вызвали в областную прокуратуру. Денисенко, областной прокурор все крутил вокруг да около, что там крутить – резонансных дел не было, проверки прошли недавно, еще, как говорится, чернила на бумаге не высохли, потом Денисенко надавил кнопочку, попросил чая на двоих и Курбатов удивился – это из-за слоника, что ли…
 Ну, поговорили о заграницах, сервисе, вспомнили курьёзные случаи…
- Говорят, ты слона из Таиланда привёз? – спросил, как бы невзначай Денисенко.
- Так уж и слона… слоника. Карликовый слоник, ростом с сенбернара. Внучка просила. А что – есть сигналы?
- Да вот… пишут, что слона без намордника выгуливаешь…
- Без чего… - поперхнулся чаем Курбатов. – Какой намордник может быть у слона? Там же – хобот. Ну, разве что противогаз на него надеть… а бивни куда деть?
- Вот! Бивни… Поражающий фактор…
- А вы, товарищ областной прокурор официальное предписание напишите, а я исполню в точности!
- Ну зачем ты так… Я понимаю – внучка… самому хочется соригинальничать… Но ты же – прокурор! Зачем тебе слон, да ещё карликовый! Ну, рыбок бы завёл… Красиво, нервы успокаивает.
- Да, я в курсе. Степанов завел в своём кабинете аквариум.
- Вот! Гуппи там всякие…
- У него – пираньи! Мясом кормит! – засмеялся Курбатов.
- Вот! Намёк на неизбежность наказания! А слоника… может, в контактный зоопарк, сейчас это модно.
- Да там зверюшки от голода дохнут! Посетителей мало. Дети один раз посмотрели, ну и насмотрелись, им сейчас компьютерные игры интересней.
- Да, это ты верно говоришь! И всё равно – как-то… вот привёз бы ты львёнка! Царь зверей, живёт у прокурора! Всё складывается.
- Помните, была в Москве такая семья Багдасаровых, львов держали. А потом эти львы их сожрали.
- Да-да-да… мы ещё на кафедре разбирали этот казус – что это? Преступное деяние? Неосторожное поведение? Так и не пришли к общему мнению.
- Ну а сегодня мы придём к общему мнению? – спросил Курбатов.
- Я тебе честно скажу – усыпил бы ты его!
- Я бы рад, да не могу. Прочитал недавно, что мозг слона в точности повторяет мозг человека. А ещё… Слоны рисуют – возьмут в хобот кисточку и рисуют. И даже получше некоторых наших мазилок. Я его усыплю, а завтра выяснится, что слоны признаны разумными существами. А я убил его…
- Ну ты же знаешь, что закон обратной силы не имеет…
- А общественное мнение? – удивился Курбатов. – Областной прокурор посоветовал… Так что ли мне сказать?
- А я вам, товарищ районный прокурор, ничего не говорил!
- А я ничего и не слышал!
   На том и расстались.
  Пришёл Курбатов в свой тёплый гараж, сел рядом со слоником на подстилку, и Элефантик, и тут же обнял его теплым хоботом.

                Санкт-Петербург, 2020 г

     Соловей, соловей, пташечка...
        повесть


     Антону, седеющему журналисту, долгие годы  снился один и тот же сон – его, человека в возрасте, снова забирают служить в Красную Армию.  Он пытается доказать: «Да был я там уже!»  - смеются.  Не слушают, железные ворота со Звездой закрываются, его стригут на лысо, оставив почему-то бороду, дни тянутся один за другим. Он ходит в караулы «через день на ремень» и в наряды, драит полы,  а никто и не собирается извиниться перед ним и выпустить на свободу.
  Он идёт в строю, озирается по сторонам:
  - Слышь боец, я-то чё с вами?
  - Антоха, ты чё?  Это же я, Славка из Ангарска, катаканист!
  - Кто?
  - Тот, кто слушает переговоры японских пилотов и пишет на бумаге этот радиообмен упрощенными знаками – катаканой. Ты же сам говорил, что мы выхватываем даже в полусне из двухсот выученных фраз нужные. Не выспался что ли? Опять трое суток писал свои стихи по ночам?
-  А … да! Я вспомнил.

 Они проходят мимо учебного центра, а там молодые, только что призванные бойцы, будущие радисты-двухсторонники поют хором: «Дай-дай за-ку-рить! Же-на та-зик при-не-си!» и другие фразы на запоминание.

- Рёта, стой! Зайти в Приемный центр!

   Солдаты вбегают в аппаратный зал Приемного центра. Пищит «морзянка», на оперативном экране бегут иероглифы и фотоснимки.

- Вот… Вот мы и зашли туда, где несется комариный писк морзянки и хриплые выкрики японских пилотов, где телетайпы выкидывают горы бумаги, испещрённые иероглифами, а факсы передают картинки с небоскребами, полуголыми красавицами, сияющими лаком автомобилями. И остается только надеть наушники, чуть-чуть крутануть колесико настройки в сторону, и ты услышишь чужую музыку, странную торопливую речь и высокий, как при истерике, смех. И уже можно представить себя в этой стране, чьи гигантские круизные лайнеры проплывают мимо бывших своих берегов, где теперь сидят не выспавшиеся русские солдаты.
- Антоха, ты чё несешь? Не выспался?
  И тут он обычно просыпался.

    Может быть, это телепатия, думал Антон, когда мне снится этот сон,  в это время в военкомате возникает пакостное желание призвать его на переподготовку?  А вот накося, выкуси, первую половину жизни он провел в экспедициях, и уже не спешил, как в двадцать лет, выходить из тайги для того, чтобы отдать долг Родине, у которой ничего не занимал. Начальство в экспедиции берегла печени своим специалистам, все знали, что кроме пьянок, там ничего не происходит и каждый раз, когда появлялся посыльный из военкомата с повесткой, кадровик с ясными глазами рапортовал: «На полевых работах. Отсюда километров семьсот будет. Самолёт дадите? Нет? Ну и мы не дадим».
   А потом его угораздило на всю оставшуюся жизнь застрять в журналистике, - а всё писательские дела жизнью крутят! - и там, в первый же год, всучили повестку.
    Их, полсотни пьяненьких мужичков, довольных тем, что оторвали от нудной работы, вечно бухтящей своей бабы, называли «мабутовцами», в честь африканских партизан – за чумазые морды, расхристанный вид, вечное полупьяное или полу похмельное состояние, и правильно, надо сказать, называли.
   Его новое начальство из телекомпании было трусовато, не захотело хлопотать, отмазывать от трех месяцев идиотского времяпрепровождения, и нужно было самому придумывать  - как выбраться из перспективы бездарно потерять эти дни.
 - Чем заниматься-то будем, товарищ майор? – спросил Антон сопровождающего офицера.
- Учиться, рядовой! Вспоминать воинскую специальность!– нейтрально ответил он.
- Рядовой-то – рядовой, а вот служил в таком подразделении, что к нам только кроме наших, мог заходить командир части или оперативный дежурный. Тебя бы, майор, туда не пустили.
- Вот и вспомните, рядовой, свою специальнойть!
- Там есть аппаратура для радиоразведки? - удивился  Антон.
- Там есть танки и пушки!
- А те, кто не служил в танковых войсках или в артиллерии, тем найдется занятие?
- Конечно! Танки грязи не боятся! Но чистить их надо! – засмеялся жирненький военкоматский майор.
- Классно! Давно мечтал сделать материал о том, как бездарно тратят деньги на переподготовку, отрывая от производства нужных специалистов, - потёр ладошки Антон.
- А у нас снимать запрещено! Ты, кажется, телевизионщик, товарищ рядовой запаса?
- Я – журналист. Работаю в любом жанре. Я могу снимать, могу писать, могу говорить по радио…
- Отвечать, если что,  придется за разглашение военной тайны, - надавил на голос майор.
- Я законы хорошо знаю. Посудится со мной хочешь, майор? Ну-ну… В очередь встань. Тут адмирал Шумахин  раньше занимал.
- По какому поводу? – на всякий случай спросил военкоматский служака.
- По поводу моей статьи о пожаре на крейсере «Севастополь».
   Майор задумался. Пожар был. Это все знали. И статья была. И он, похоже, её читал.  «Севастополь» горел бездарно. Вначале его зажгли судоремонтники, работавшие со сваркой, потом залили пожарные с одного борта так, что корабль дал опасный крен, а уже после этого, чтобы выровнять, откатали за борт несколько сотен тонн мазута из топливных танков.
  Группа инспекторов комитета по охране природы, еще несколько журналистов и Антон с ними попытались прорваться на грязный крейсер.      
   Они отвалили на маленьком инспекторском пароходике от причала, прошли через Авачинскую бухту, встали к пирсу, но на борт «Севастополя» их не пустили, матросики с автоматами просто несли караул, им было наплевать на журналистские удостоверения. Адмирал Шумахин на звонки не отвечал, а командир крейсера был, якобы, в отъезде.
    Тогда спецы из Отдела охраны водных ресурсов взяли пробы воды рядом с «Севастополем», впрочем, водой это было назвать трудно, мазут прижало сильным навалистым ветром к берегу, местами его слой был почти в полметра. Потом, составив акты, которые сами и подписали, экологи почапали на своем катерочке домой.
   И тут, почти в центре Авачинской бухты, когда один из газетчиков сказал  сакраментальную фразу: «Ну так что?», а другой достал бутылку водки со словами «Ну дык вот!», их догнал катерок с Андреевским флагом, грянула команда по громкой связи: «Досмотровой группе приготовиться к высадке!» Они увидели, как турель со спаренными пулеметами развернулась в их сторону, и журналисточки тут же пошутили: «Похоже, нас хотят взять в плен на всю ночь!» Стало весело и немножко жутковато.
   - Давай наверх! – крикнул Антон журналистской братии.
   Они тогда высочили: фотоаппараты, стреляющие очередями вспышек, одна видеокамера и диктофон – против спаренных пулеметов и одуревших матросиков с автоматами АКМ…
   Но, похоже, их оружие медийное оказалось тогда сильнее – катер вдруг сделал вокруг их суденышка циркуляцию и ушел, не попрощавшись.
  За все это хамство, за затопленные в бухте снаряды, за бардак на радиоактивном могильнике, за адмиральскую тупость и чванство, - за все это Антон выдал по полной программе адмиралу Шумахину в газете «Экологический курьер». Адмирал ответил ему, но в другой, подведомственной газете. Тогда Антон очень разозлился и навешал уже адмиралу с оттяжкой, на грани допустимого. Кроме «фоняющего» радиоактивного могильника он вспомнил слив этой ядрёной водички в Японское море…  К затопленным в бухте тысячи и тысячи тонн снарядов (утилизировали, блин!) он добавил факты отравления мидиями – дети ракушки на костерке поджарили, поели, а потом их три часа пытались спасти в реанимации и не смогли…  Его тогда трясло, он повторял и повторял обвинения.  Красавица-бухта, в которой раньше обитало девятьсот шестьдесят видов живых существ, как подсчитали биологи в тридцать седьмом году, а сейчас осталось меньше половины, а главный вид – чешуйчатые черви, индикатор загрязнения… дети травятся насмерть мидиями… ловят в бухте, пацаны… жарят на костре, а мидия аккумулирует в себе всю отраву… и за биологов из тридцатых годом ответил, которых Камчатское НКВД расстреляло в Кислой яме, хотя тут адмирал совсем не при делах был  - тогда и на свете его не было. А вот за керосиновую линзу, которая дрейфует под землей к нерестовой реке Аваче, он справедливо приложил адмирала  - хорошая такая линза в тридцать тысяч тонн авиационного керосина, дойдет до реки – и сама река, и остатки живого в бухте – всё сдохнет. А ещё он написал про дедовщину, что махровым цветом цветёт в группировке войск под командованием адмирала Шумахина, причем дедовщина, поощряемая офицерами… а ещё про военно-морские понты, когда спецтанкер группировки сливает воду из радиоактивного могильника в Японское море в трёх кабельтовых от соседней границы, и вся Страна Восходящего Солнца бьётся в истерике… конечно, этот танкер для Японского моря – что слону дробина, но надо же уважать национальные фобии! Статья наделала шуму.
   Вот тогда адмирал Шумахин, похоже, включил административный режим - попросил военкома призвать задиристого журналюгу на переподготовку. Что называется, для начала.

    И вот они едут под Авачинский вулкан, вяло переругиваясь с майором, у которого толстый зад, совсем бабья жопа.
   Они приехали, ворота с железной Звездой,  с той самой, что снились Антону не раз (а они везде одинаковые!) открылись, их стали вызывать, разводить по ротам. Наконец, они остались в автобусе вдвоем. Прибежал водитель автобуса, что-то дожевывая на ходу.
- Товарищ майор, в чем дело-то? – спросил Антон как можно миролюбивее. - Куда меня теперь? На Чукотку? На остров Врангеля?
- Домой! – ответил невозмутимо майор. – Тебе места в казарме не хватило.

    И только через несколько часов Антон узнал, что адмирал Шумахин погиб в автокатастрофе. Не совсем морская смерть, но выбирать не приходится.
 
    А первый раз ему снились эти ворота перед дембелем. Антон  тогда в первый раз никому не мог объяснить, что уже отслужил, вот – военный билет, вот – значок «Специалист 1-го класса», а это «Отличник Советской Армии», а это – спортивный разряд по стрельбе… Его не слушали.
  Через день к Антону подошел мой непосредственный начальник  - капитан Пурин.
- Ну, что, Антоха, скоро дембель? – задал он идиотский вопрос.
- Через тридцать два дня или через семьсот шестьдесят восемь часов, или…
- Да ладно! Ты на Кубу не хочешь поехать? – спросил он неожиданно.
- В отпуск, что ли? – не понял Антон.
- Нет, в отпуск «за бугор» тебя еще долго не отпустят. Лет этак десять. Служба у тебя такая была. А это… так… комбайнером.
- Тростник что ли сахарный убирать? – снова не врубился Антон. – Я на комбайне не умею…
- Ладно тебе дурака-то валять. Там есть и без нас кому мачете махать! А мы – по специальности.
- А-а… Вот оно что. И как это делается?
- Да очень просто. Тебе даже не нужно школу прапорщиков заканчивать, у тебя диплом геофизика, просто пишешь рапорт, месяц после дембеля гуляешь, а потом с группой наших товарищей… Как поется: «Куба далека, Куба далека, Куба – рядом!» Кубинских сигар покуришь, не всё же тебе болгарским табачком в трубке сопеть…
- Не знаю. Неожиданно как-то, товарищ капитан. Я в экспедицию собрался, по специальности… То есть, по гражданской специальности.
- Да, мне докладывали. Ходил устраиваться в «Южморгео» на улице Сен-Катаяма в Южно-Сахалинске.
- Так точно.
- Я же тебе говорю – визу не откроют. А они по южным морям шарахаются. В иностранные порты заходят… Лет десять, а то и больше визы тебе не видать.
- Тогда на Камчатку поеду!
- Ты в армию-то сам пошел? Почему? – спросил капитан. -  Почти ведь добровольно… Мне докладывали – из леса вышел. С собой своего рабочего вывел. Или двух?
- Честно сказать? – спросил Антон, задохнувшись от злости.
- Приказываю: честно!
- Армия, товарищ капитан, есть меньшее из зол! – отрапортовал Антон так, как учил Петр Великий – с лицом лихим и придурковатым, дабы начальство не конфузить.
- То есть? Не понял! – поиграл белесой бровью капитан.
- Все просто. Чё там понимать-то… Чем пять лет за уклонение от воинской повинности сидеть, лучше два года отслужить. А вы говорите – Куба!
- Так… Встать. Смирно! Почему крючок на гимнастерке не застегнут? Пять нарядов вне очереди!
- Есть пять нарядов вне очереди! Хоть отдохну от вас… Кстати, на «гражданке» от меня больше пользы было!
- Молчать, солдат! – отозвался капитан.

   И после этого ворота с железной Звездой перестали сниться. Лет на пятнадцать. А когда они приснились в очередной раз, то через неделю Антон оказался в тюремной камере, и его обвиняли по статье, где ответственность была – от восьми лет строгого режима до высшей меры.
  Возможно, снова вспомнил про него адмирал. У нас ведь в России живёшь и не знаешь – откуда и что прилетит. Он смог выйти через десять суток ареста, постоял, взахлеб вдыхая сырой камчатский воздух, потом сориентировался и понял, что надо уносить ноги. Конечно, он свято верил в справедливость российского правосудия, но как-то больше теоретически. СИЗО было забито арестованными, в камере на десять человек давились с полсотни сидельцев, спали в четыре смены, по очереди, туберкулёз был повальный, харкали кровью. Нет, конечно, бывали случаи, когда суд кого-то оправдывал, но это случалось редко, года через два ожидания в СИЗО, когда человек уже собственные лёгкие кровавыми кусками выплевывал.


      И Антон решил свалить.
   Тогда ему помогли старые связи с «Гринпис», они сделали вызов, и Антон уехал в Штаты. Проскочил как-то дуриком. Или просто повезло, или ангел-хранитель в затылок дышал. Думал – так, отсидеться, посмотреть – что это за Америца, на пару-тройку месяцев, а получилось на три года. «Телевизионный экологический проект по мониторингу Тихоокеанского региона» оказался фикцией, поводом для визы. Его бросили американские коллеги ещё в Сан-Франциско – без денег, без языка, без права быть самим собой.
  И когда он лежал в мотеле, заплатив за это вонючее стойло последние тридцать баксов, лежал, сжавшись в комок, словно его кто-то собрался бить ногами, с ледяным и тяжелым комком где-то под сердцем, и вот тогда он понял – почему ему нет-нет, да и снилась армия.
  Это было очень знакомое ощущение содранной кожи, когда ты – опять никто, нужно снова начинать всё с нуля,  снова доказывать – кто ты есть, чего ты стоишь.
  Антон тогда выстоял. Обжился. Нахватался английского языка. Стал худым, нахальным и весёлым. Как дембель. Всё повторилось: мытье полов и бессонные ночи, тяжёлая работа руками и отцы-командиры, только там они почему-то были негроидной расы.

  В середине девяностых годов Антон жил в доме Феликса, в штате Вирджиния, делал там ремонт, постригал газонокосилкой лужайку, по сути, был тем, кого в Америке называют houskeeper, или, по-русски, домохозяин. 
  Феликс, в прошлой жизни театральный критик и московский тусовщик, имел американское гражданство, к тому моменту в Америке жил уже семнадцать лет, работал каким-то программистом, люто ненавидел свою работу, но жить надо было, а это… компьютерное… кормило.  Когда он приехал в Штаты, ему сказали сразу: «Забудь про свой театр. Здесь, таких, как ты, кинокритиков – до Москвы раком не переставить. Хочешь жрать – иди от еврейского центра на курсы программистов, это тебя прокормит».
  У Феликса был дом – два этажа, бейсмент (жилой полуподвал), лужайка, заросли бамбука, а ещё сауна и два камина – один в доме, который редко когда топили, а второй – на внешней стороне дома, для шашлыков, барбекю, как там говорят.
  Еще у Феликса была жена, Ольга. Все эти американские годы она проработала на радиостанции «Голос Америки», наверное, это была нелегкая работа, вероятно, огромное нервное напряжение и острая конкуренция, если к пятидесяти годам она заработала редкое заболевание. Они не знали – как это называется. Прогрессирующая депрессия? Апатия? Упадок сил? Никто точно не знал, как это называется, а самое главное, как это лечится. Но этой, нестарой еще женщине, за весь день хватало сил только для того, чтобы встать, умыться, позавтракать…  а потом она ложилась на кушетку, которая стояла на веранде и весь день лежала, глядя перед собой. Все, что она могла делать – теребить за загривок толстого кота, который терпел час, другой, потом вырывался с диким воплем и уходил куда-то. Тогда у неё начинали течь слезы. И не было сил их вытереть.
   Феликс не столько давал Антону работу, помогал выжить в те труднейшие дни, сколько и сам искал общения, участия, ему нужен был человек, который выслушает и стариковские нравоучения, и просто трёп о его бурной московской молодости.
- Я был директором театра у  Марка Захарова, когда он, еще никому не известный еврей, сделал свой первый театр из студентов МГУ. Это сейчас у него слава и деньги, а тогда? Достань, говорит, кровать! Железную, с шишечками на спинке! А я знаю, где ее можно достать? Притащил свою. С женой две недели на полу спали, пока этот спектакль шёл. А этот эпизод в фильме «Мимино», когда грузинскую деревню Телави немецкая телефонистка перепутала с Тель-Авивом? Это же, таки у меня на кухне придумано было. Витёк оговорился, получилось: Тель-Авив, так появилась идея. И придумали. А звонка в Израиль и быть не могло – тогда в Грузии пятизначные номера были, а в Израиле – уже семизначные.
       Дети у Феликса и Ольги были, но давно уже жили самостоятельной жизнью. Дочь, закончив в Союзе медицинский институт, проходила ординатуру в Нью-Йорке, сын служил в армии. Антон знал о них, но за пару месяцев жизни в доме Феликса, это как-то подзабылось. Это он, Антон, пил с Феликсом ледяную водку, настоянную на лимонных корочках, жарил бараньи отбивные и учил его готовить курицу в духовке, это он спорил с ним о современной России, смотрел вместе с хозяином новое русское кино и новости в программе «Время». 
    А тут вдруг приехал Сергей. Сын.
   В тот день Антон промудохался с потолками в гостиной – зачищал шпатлевку, красил, надышался известковой пылью, измазался так, что белые волосы дыбом стояли, - посмотрел в зеркало: седой безумный ёжик с красными глазами, жуть!  Поэтому, отмывшись в душе, он полез в сауну – расслабиться. Вдруг дверь открылась, и к нему на полок залез молодой, крепкий парень с бритым затылком, быстро  глянул,  оценивая, протянул руку:
- Сергей! Зови меня Серж.
- Любишь всё французское? А я просто Антон.
- Нет, не люблю двусмысленности. Сергей на американский слух воспринимается, как «сэр Гей».
- Да, я знаю, - засмеялся Антон. – У меня приятель был Сергей Фокин. Представлялся: Факин Сэр… гей. Ему часто после этого говорили: «Up to you! What is your real name?»
      Посмеялись, выпили пивка.
      По-русски Серж говорил абсолютно чисто, что редко бывает с детьми эмигрантов, те, зачастую, зная русские слова, фразу строят по английской кальке: «Возьми своё сидячее место», что надо понимать, как просто «садись».
- Слушай, Антон, ты мне не поможешь? – спросил Серж через какое-то время, когда они уже поговорили и о том, что в Америке только русские ставят сауны в своих домах, даже финны это делают реже, о качестве пива и последних политических сплетнях.
- Да все, что угодно! – сказал Антон расслаблено.
- Я улетаю завтра, надо отвести меня в аэропорт. Не хочу брать такси, груза много – три сумки, два парашюта, оружие…
- Даже парашюты? – удивился Антон.
- Я никогда не возьму парашют чужой укладки! – дёрнул накаченным плечом Серж.
- Понятно. Конечно, помогу! Когда рейс?
- На Токио – утром, в одиннадцать.
- В девять буду готов, успеем. Там, на 88-ой, в это время нет трафика. Не опоздаешь.
- Переводят на Окинаву. Я же служу! В американской армии! – сказал он, когда молчание затянулось.
- Да,  отец твой  говорил.
- Что еще он говорил? – спросил Сергей очень дружелюбно.
- Да ничего больше. Есть сын. Зовут Сергей. Служит в армии США. Три бита информации. Всё!
- Старый конспиратор!  - засмеялся Сергей. – Ну, да, служу. Я сержант американской армии это круто, ты знаешь.
- Знаю! Свой клуб, площадка для гольфа, стоянка для машин, бар для сержантского состава – всё на территории части.
- Какая осведомленность!
- Да я сам служил на Сахалине, в радиоразведке. Контролировали, в том числе, и вас, точнее, вашу часть.
- Сколько лет уже прошло?
- Двадцать пять. Уже не военная тайна, - сказал я, наблюдая – сработал ли у него хватательный инстинкт.
- Да там и сейчас мало что изменилось! – засмеялся Сергей. – Во всяком случае, стоянка для машин сержантского состава есть, я свой джип туда отправил.
- Привыкать придется, там левостороннее движение, руль справа.
- Нас инструктировали! Да и на треке по левой полосе наездил сто часов.
- Там, в Японии, машины дешевле и лучше американских. Извини, конечно… - сказал Антон.
- Это ты тоже в армии узнал?
- Нет, я же с Камчатки, там все теперь ездят с правым рулём.
- А я думаю – откуда он всё знает? Соседи! А у вас в армии по-прежнему в строю поют: «Соловей, соловей, пташечка»…   - Похоже, он надирался.
- Нет. Мы пели «Не плач, девчонка, пройдут дожди, солдат вернётся»…
- Жалко! Очень эротическая песня! Про пташечку… Раз поёт, два поёт… Солдату нужно держать тестостерон в норме, - сказал он с усмешкой.
- Тогда уж это: «…на речке, на речке, на тем бережечке мыла Маруся белые ноги»…
- Ладно! Пошли, что ли, под душ, да по стопарю отцовской водки с апельсиновыми корочками? – предложил он, засмеявшись.
- Давай!

    После сауны пошли собираться. Собственно, сумки у Сергея были сложены, и два парашюта, про которые он говорил, были тоже уложены. Оставалась ручная кладь, но это не повод для того, чтобы звать на помощь. Скорее всего, он хотел похвастаться своим личным оружием.
   А посмотреть было на что! Два кольта, один смит-вессон, тяжелая «беретта 92».
- Эта вот, любимая игрушка! – сказал Сергей, показывая на беретту. – На работе не разрешают ею пользоваться, так я для души, в тире стреляю.
- Хороша Маша, да не наша, - сказал Антон не без зависти.
- А у тебя какое личное оружие было? – спросил он запросто.
- Ну… «Тулка», двустволка штучной сборки, 12-й калибр. Еще в экспедициях карабины выдавали, короткостволы, кавалерийские.
- Нет, я про армию спрашиваю. «Макаров»? «Калашников»?
- А у меня вообще оружия не было. Что-то, какой-то номер, на присяге записали в военный билет, а когда в роту перевели, там, в «оружейке», места не хватило, мы считались прикомандированными к роте, вот и остался безоружным.
- А как же учения, стрельбы? – обиделся за русскую армию американский сержант Сергей.
- Это у нас пехота да спецподразделения в войнушку играли: «сопка ваша – сопка наша, ур-ря-я!», а мы на учениях больше головой работали, мы своей бессонницей родине служили. Как шутили отцы-командиры: дайте солдату точку опоры, и он тут же уснёт. Это про нас. А стрельбы… Ну, это же бывало раз в полгода. Посмотрю, кто хорошо отстрелялся, возьму у него автомат, отстреляюсь «на отлично» – у меня с этим делом проблем не было. В экспедициях настрелялся.
- И проверяющие ни разу не обратили внимание? Как это так – солдат и без оружия!
- Да было всякое, Серж… Когда товарищ Мао умер, все ждали чего-то страшного, вся часть с автоматами в обнимку спала, не разуваясь. На дежурство в Приёмный центр– с автоматами… Патроны даже выдали. А я и еще несколько таких прикомандированных – с полотенцем на шее и зубной щеткой в кармане...  Вот и всё оружие. Как дачники. Заходит, помню, командующий округом: «Где автомат, боец?!» - «Нет автомата, не выдали, товарищ генерал-полковник!» - «А ежели – война? Китайцы вон там, в кустах десант высадят?» - «В бою добуду! Отберу у кого-нибудь!»  - Он тогда меня по плечу похлопал.
- Ну? Дали автомат? – спросил Сергей.
- Нет, это же надо было всю «оружейку» перестраивать.
- Вот, посмотри! – похвастался он, передергивая затвор у пистолета.
- Серж, ты, конечно, не обижайся, но вы, американцы, как дети – с пистолетиками вам дай поиграть…. Внуки Тома Сойера.
- Зато вы – взрослые! – все-таки обиделся сержант американской армии. – Сидите в дерме, армия – сброд голодных и необученных пацанов, шпана, уголовщина… Но умные, блин!
- Но ты же понимаешь, что войну не этими пукалками выигрывать придется!
- А чем?
- А решимостью умереть! Вот этот, как ты говоришь,  сброд голодных и необученных, пойдёт умирать, а ваши, умные и сытые ещё и подумают – вот тогда и посмотрим…
- Ладно, спор этот долгий. С чего начинается родина и с чего начинается армия… Пойдем наверх, в ливингрум, там отец стол накрыл, а завтра с утра – в аэропорт.

      Феликс на этот раз расстарался  - сыры, паштеты, индюшка с корочкой, как на День Благодарения. Даже Ольга вышла из своей комнаты, посидела пять минуток, выпила глоток вина, поцеловала сына в бритый затылок: «Фуй, Серж, какой ты ёжик»  - И ушла к своему коту. А кот появился у стола ровно через минуту. Посмотрел на Антона презрительно. Я вот тебя, дезертир, подумал Антон. Кот обиделся и ушёл орать в заросли бамбука.
   Выпили русской «Смирновской», закурили, разговорились.
- Кстати, Антоха! Тут на мой адрес для тебя пакет пришёл! – сказал Феликс. – Я так понимаю, из «Нового Русского Слова».
- Ого! – удивился сын-сержант.
- Ну-ка, ну-ка, открывай пакет! – И он занялся любимым американским делом – открывать пакеты. Там была газета и чек.
- Напечатали! – сказал Антон, чтобы только не молчать.
- А я читал! Не стал тебе говорить, что тебя напечатали, хотел сюрприз сделать… Целый «подвал», большая подборка… Хорошие стихи! Молодец! Мне понравилось. Честно.
- Спасибо, Феликс.
- А что за гонорар?
- Н-ну… небольшой. Тридцать пять долларов. Даже получать не пойду, смешно. Больше денег на газолин потрачу, пока в банк буду ездить.
- Так ты никогда не станешь американцам, парень! Здесь все, даже миллионеры, вырезают купоны из Washington Post, чтобы сэкономить десять центов на покупке кетчупа! А? Каково? Как это называется?
- Сквалыжество, - сказал Антон.
- Точно! – поддержал Антона сержант.
- Что, сынок, а вам военные гонорары не повысили? – спросил Феликс.
- Это у вас, батя, в редакции были гонорары, а в армии – денежное довольствие. Есть, конечно, повышение.
- А сколько всего, на круг, получается? – спросил как-то неловко Антон.
- Ну, это сразу и не посчитаешь! – засмеялся Серж. – Давай, как говорится, begin at the beginning.
- Ну, с начала, так с начала, - согласился Антон.
- Я про свой код первого сержанта Е9. У нас есть месячный базовый оклад,
- У нас та же система …
- От десяти до тридцати тысяч – бонус при поступлении на службу! - продолжил Серж.
- А у нас… м-да… а дальше?
- У сержанта начинается примерно с двух тысяч долларов и каждый год прибавка в сто  - сто пятьдесят долларов. Некоторые, прослужив двадцать лет, получают по четыре тысячи в месяц.
- Круто! – сказал Антон искренне.
- Ну, ещё доплата на питание, если хочешь готовить себе отдельно или есть в ресторане…
- Ну, у вас и Макдональдс – ресторан…
- А как же! Так и есть. За жилье, если снимаешь квартиру дополнительно до тысячи, кстати, есть программа пособий для жилищного строительства.
- А боевые? – спросил Антон. – Или при таких деньгах и воевать не хочется?
- Нет, это почётно  - воевать. И тоже не бесплатно – примерно двести пятьдесят долларов за каждый день в зоне боевых действий и ещё сто баксов за работу на передовой, а ещё двести пятьдесят «за разлуку с семьёй».
- Как это? За разлуку? – сорвалось у Антона.
- Это за разлуку его с нами! – весело пояснил пьяненький Феликс.
- Это всё?
- Антон, там долго считать – парашютные прыжки отдельно, за дежурства – отдельно, пособие на ребенка – отдельно… Содержание машины – оплачивают, медицина, вплоть до пластической операции – платят. Просто не все я знаю, деньги идут на счёт, на них крутится десять процентов, без налогов, естественно, пришёл, получил, слава Америке.
- Там ещё есть одна выплата, конечно, не дай Господь… - начал Феликс.
- Отец имеет в виду страховку на случай смерти: это пятьсот, - пояснил Серж.
- Да, а вот здесь не густо. Всего пятьсот, - удивился Антон.
- Согласен, брат. Жизнь бесценна, а тут какие-то полмиллиона долларов! – согласился Серж.
- А, так это что же получ-чатеся… это… ну да, мало! Мало, господа! – потряс головой Антон. – Всего-то пол-лимона.
- А как у вас сейчас в армии? – спросил Феликс.
- Я не военный, я журналист. Но вот был я свидетелем и участником одной дружеской пьянки. Год назад ваши «морские котики» пришли к нам на Камчатку на эсминце для совместных учений.
- Да, нам докладывали! – подтвердили Серж.
- А я там работал – снимали передачу, писали интервью. Был такой случай: наши выбрасывают на грузовых парашютах спасательные средства  - моторные лодки и прочее. Только лодка коснулась воды, ещё и купол не погас, как там отстрелили стропы и лодка пошла к условно тонущему человеку…
- Стоп! А откуда там взялся оперэйтор? – не понял Серж.
- Ты имеешь в виду – кто управлял лодкой? А, это классный мужик, мой друг, прапорщик Шелопуга.
- Да как он в лодку так быстро попал?!
- А он в ней и летел. И падал…  А чего время терять? Там же соревнование было – кто быстрее спасет терпящего бедствие.
- А кто ему разрешил?
- А кого он будет спрашивать? Это же Шелопуга! Он за прыжки в кратер Мутновского вулкана десять суток губы получил. Там была площадка небольшая, куда можно было сесть. Он не промахнулся. Он и с пяти тысячи метров в собственные унты попадал. Разуется, свои унты на бетонке оставит, а сам в шерстяных носках к самолету шлепает. А потом – ап! – с неба! И обулся.
- Так ты про денежное довольствие хотел рассказать, - сказал недовольно Серж и расстегнул ворот ковбойской рубахи.
 -  Погоди, парень, погоди. У русских так быстро не бывает. Про деньги говорят не сразу. Вначале была банька. С резной мебелью в комнате отдыха, с русским самоваром и бильярдом. Дальше пройдешь, налево – парная, направо чистенький бассейн, а над ним барельеф в натуральную величину: девица-красавица с распущенными волосами верхом на дельфине, естественно, голая. Один талантливый скульптор не смог от армии закосить, призвали бедолагу, а потом он отслужил, а перед дембелем – традиция, что-то надо сделать, дембельский аккорд называется… вот, оставил на память. Ага… Пошли с американцами в парную. Там банные полки солдатскими суконными одеялами обтянуты, потому что на обычные доски голой задницей сесть даже русскому десантнику никак невозможно – сто двадцать градусов, как шутил наш старшина, «воши лопаются». Американцам эту шутку перевели, они не поняли юмора. А потом, когда плеснули пивка на камешки, когда пар взорвался, ударился в стенку и отскочил к полкам, наши привычно пригнулись, а янки бежали вниз. А увидев распаренные веники, отступили в бассейн, поближе к наезднице на дельфине.
- Так что было после учений?
- Так вот, после учений была банька, а потом ваши парни напросились на выпивку. Наши сказали: только, чур, будете пить то, что пьем мы.
- А у вас тогда что было лучшее в магазинах? – спросил Феликс.
- А в магазинах у нас был ликёр «Черри».
- Oh my goodness!
- Но пили спирт. Неразбавленный. И вот тогда ваши спросили у Шелапуги – сколько он получает. Вот, наконец-то добрался до главного… Попросили не врать. Он сказал честно, что сейчас он получает в тысячу двести раз больше рублей, чем два года назад. Ваши «морские котики» были рады за русского товарища.
- Постой! – чисто по-русски начал бузить Феликс. – Сколько он раньше получал?
- Рублей пятьсот.
- Если умножить на тысячу двести, получиться…
- Шестьсот тысяч, - быстро посчитал деньги американский сержант.
- А сколько стоила бутылка? – вопросительно поднял палец Феликс.
- Бутылка спирта стоила пять тысяч.
- Серж, раздели пятьсот рублей на три рубля шестьдесят две копейки! - потребовал бывший советский драматург.
- Примерно сто тридцать восемь, отец!
- А теперь шестьсот тысяч раздели на пять тысяч!
- Ну, сто двадцать. Ничего не понял! Что за арифметика?
- Всё просто, сын! В России в наше время всё измерялось стоимостью бутылки водки. Раньше его друг мог купить сто тридцать восемь бутылок в месяц, а когда они пили с американцами – всего сто двадцать. Денег мешок! А покупательная способность у них была ничтожная. Это в экономике называется «галопирующая инфляция»! Но твой приятель не соврал, Антон! Он стал получать в тысячу двести раз больше. Расскажи этот анекдотец своим «морским котикам», сын. Они посмеются, если поймут.
- Они ни черта не поймут, отец. А поймут, так обидятся – русские их обыграли на учениях, а потом и перепили после учений. Ещё и с арифметикой лапшу на уши навешали!

  Антон, болтая, не мог понять – зачем он это всё рассказал? Чтобы не заорать от боли - девять дней назад на Халактырском пляже, где чёрный песок и огромные волны, при тихой погоде погиб его самый весёлый, самый преданный друг, тот самый – Витя Шелопуга, парашютист, спасатель. Пять тысяч прыжков, ломал позвоночник, выкарабкался, потом прыгал в кратер Авачинского вулкана, потом - в кратер Мутновского, несколько раз – на льдину к полярникам в районе Северного полюса. Всё было чётко – прыжки, приземления…
   Его любили бабы и ревновали сослуживцы. Нет, не только как мужика – ещё и по службе. Прилетающие в часть с инспекцией генералы и полковники, быстро козырнув командиру, зачастую бежали к нему с криком: «Шелопуга! Это ты что ли? Что, опять долги зовут в небо?» Они же когда-то прыгали вместе  - еще молодыми… Потом, те приятели, у кого были офицерские погоны, пошли в рост, сделали карьеру, а Витька так и остался прапорщиком.
   Были обычные прыжки на диком чёрном пляже, с небольшой высоты, так, прогулка, повод для шашлыков и стопки водки. Сын его, Ромка, просился прыгнуть вместо батьки.  Ромку он натаскивал с детства, как он шутил, «насыпав в карманы дроби, чтобы у этого легкого, почти невесомого пацана парашют раскрывался».  Он натаскивал его жестко и беспощадно, в любое время года, на разных типах парашютов. На Д1У, «дубах», с принудительным раскрытием, на разноцветных круглых куполах,  и, позднее, на парашюте-крыле ПО-9. Мальчишку выбрасывали на поле и на лес, на воду,  и в темноту – отец боялся, что парень, если пойдет по его стопам, может разбиться, просто прыгая на обязательных учебных занятиях.
   Получилось наоборот. Погиб он и его сослуживцы.
   Резкий порыв ветра и девять парашютов, что уже садились на черный, богатый молибденом пляж,  утащило в океан. А там  - вода, даже летом  - всего плюс два градуса, очень высокий и злой прибой,  перемешавший ледяную воду с песком, который – это уж точно! - тут же начал забивать глотки и легкие… намокшие парашюты, вздувшиеся пузырями, тяжелые ботинки, тянущие ко дну. У них не было ни спасжилетов, ни гидрокостюмов, ехали на лёгкие прыжки… Погибли все девять. Витьку так и не нашли. Там, почти у берега начинается  Тихоокеанский глубоководный  разлом, дно обрывается на глубину в пять тысяч метров, туда, где сходятся две гигантские тектонические плиты, - оттуда приходят землетрясения и цунами.
  Они не были большими грешниками, нормальные мужики, хорошие, умные и чистыми душами. Служат ли они теперь в ангельском спецназе и в Христовой гвардии? Надо верить, что их туда взяли.
   А все игра со смертью… Вулканы  - штука мистическая. Когда пять лет назад они с ребятами затевал прыжки в кратер Мутновки, ещё не знали  - чем дело закончится. Отработали красиво, четырнадцать оранжевых парашютов погасли на площадке рядом с фумарольным полем, красота  - грязевой котел бурлит, ручей отравленный клокочет, фумаролы с запахом преисподней хрипят - ворота в ад! Служебный вход в Преисподнюю…  Один из парашютистов решил покуражится  - прошел над краем активной воронки  - там же два кратера, второй очень опасный, а он прошёл так, что о с земли потеряли этого дурака из вида, думали  - всё, ухнул туда. С концами… Потом в доме радио, сгоняя материал по этой акции, Антон извинялся перед монтажницами за маты на плёнке. Это Шелопуга рассказывал этому каскадеру – кто он есть на самом деле. Парень пошутковал, а погиб первым, ровно через год, на прыжках. Потом смерть по очереди подобрала всех остальных. «И от судеб спасенья нет».

- Что с тобой, Антоха? – спросил заботливо Феликс.
- Притомился, пойду, лягу… - пробормотал Антон.
 
  Он долго возился, не мог уснуть. Бар и виски у них, блин, для рядовых…  А у нас? Давили душу воспоминания.  Во время горбачевской перестройки, как известно, были огромные проблемы со спиртным. Водка – с одиннадцати! По одной бутылке в руки! И очереди – убийство.
   А тут – перестройка, гласность, так хочется поговорить! А какой же разговор у русских без  бутылки… Одна зубная боль.
  Самогон  гнать они не умели, хотя и не велика наука. Суррогаты пить брезговали. Блата в торговых сферах не было. Оставалось одно – научиться добывать выпивку, пока этот дурдом не закончится. Причем, если раньше они пили через день, раз в неделю, то сейчас: «Кому, это мне не дают? Кого это к прилавку не пускают? Мою бессмертную душу?»  - добывали всеми правдами и неправдами водку и пили.
  Одним из способов была «атака сверху». Они брали Шелопугу, как самого легкого и к полетам привыкшего, раскачивали, взяв «за руки  - за ноги» и просто закидывали на головы страждущих, поближе к выходу в винную лавку. Там он, извинившись, ужом проскальзывал вниз, выкинуть назад у толпы сил не было, посмеявшись, пускали в очередь.
  Второй способ был «без мыла в толпу лазанье». Надо было надеть нейлоновую куртку, капроновые горнолыжные штаны, встать перед очередью и ждать, пока друзья не втиснут тебя, скользкого, в толпу. А дальше уж пролазь сам.
  Все способы были хороши, но результат не менялся – лишь по одной бутылке в руки.
    И тут приехал Он! Герой. С настоящей Золотой Звездой Героя Советского Союза.   Звали его Олег. Он тоже был парашютист, друг Витьки и большой любитель выпить.
  А Героев у нас всегда уважали! Им и в баню – бесплатно, и за водкой – без очереди. Вначале они водили его к ближайшей лавке всей развеселой компанией, и Олег делал несколько заходов, пока не набирал нужного количества бутылок. А потом он сказал:
- Идите в задницу, мужики! Вон, берите пиджак со Звездой и валите сами за выпивкой.
        Так они стали Героями По Очереди. В толпе удивились. Потом всё поняли, но к прилавку пропускали. Только просили Звезду потрогать.
         Олег в наших шумных спорах о будущем Росси участия не принимал, выпив стакан – другой, он дремал перед телевизором или со спаниелем Зуммом, который приходил на пьянки со своим хозяином, фотографом Вайнштейном.
          Вайнштейн был своим мужиком в доску, любил парашюты, он в своей личной карточке парашютиста подделал цифру с количеством прыжков, приписал единицу с двумя нулями, вместо двух прыжков получилось тысяча два. И третий раз в жизни, когда еще не понимаешь, вывалившись из самолета, где у тебя голова, а где жопа, он прыгнул на Северный полюс. В ночь, на торосы. Он бы этого не сделал, но рядом летел Шелопуга и на лету инструктировал – что надо дергать и куда рулить. Их встретили полярники, Игорь классно отснялся – ночь, лед, пламя факелов, парашюты… Витька прозвал его после этих прыжков Иванштейном.    А вот спаниель у него был злой, в конце концом он укусил Героя за нос, долго кровь унять не могли.
- Слушай. Витек! А как он в Героях-то оказался? – спросил как-то Антон, когда Олег уснул после двух стаканов «обезболивающего».
- Да понимаете, он всю жизнь работал в КБ Илюшина испытателем парашютов, катапульт, должен был «обпрыгивать» все технологические отверстия в каждом новом самолете. Такая работа… - И Витька замолчал.
        По словечку, по рюмочке, они выведали всю историю. Погиб испытатель катапульты, друг Олега. Глупо погиб, не закономерно. Есть смерть закономерная – ты шёл на это, она и пришла. А есть… как-то нечестно карга с косой сыграла. Хоронили на Ваганьковском, стояли под дождем хмурые – человека жалко, это понятно, правда, у него работа была такая, парашютисты редко в постелях умирают… а вот то, что проект над которым двести человек пять лет работали, закроют, это совсем хреново. Олег тогда подошел, взял Генерального за локоть, сказал: «Договоритесь, чтоб еще раз дали «добро» на испытания, я прыгну». Жена – в слезы, а он свое гнет: «Да прыгну я, прыгну!»
       И на высоте пятнадцать тысяч метров, когда взорвался у него под копчиком пороховой заряд,  а его выкинуло куда-то в стратосферу, видимо, ангел-хранитель подставил свою ладошку и смягчил удар.  Но в катапульте, и правда, была недоработочка – приземлился он живой, но без сознания, с разбитым всмятку лицом. Когда Олега нашли, пришлось повозиться  -  ветер, надув парашют, таскал его по заросшему сорняками колхозному полю, как тряпичную куклу, а генерал с четырьмя большими звездами на погонах посмотрел из джипа и сказал: «Представить к Герою!»  -  И поехал, не дождавшись, пока человека в чувство приведут.
        Через полгода про генеральское распоряжение забыли, Олега начальники его уволили из КБ за пьянку, он перешел в соседнее КБ, и уже собирались уволить и из соседнего КБ по той же причине, а тут пришел Указ. Герой! На Доску Почета у проходной срочно стали клеить его большую фотографию.
- Вы чего этого алкаша клеите? – спросили бывшие сослуживцы. – У нас здесь что теперь, это не Доска Почета, а «Не проходите мимо» или «Их разыскивает милиция»?
- Нет, это по-прежнему Доска Почета! – отвечали не без удовольствия конкуренты. – И это у вас он был алкаш, а у нас, всего через месяц работы, стал Героем Советского Союза! Вот, товарищи,  смотрите, вырастили, так сказать, Героя! Воспитали!
        У нас Героям хорошо, в автобусе платить не надо было…
     Под эти успокоительные мысли Антон уснул.

          А утром они поехали в аэропорт. 
- Отец говорил, что ты Ельцина видел, - разбавил молчание Серж.
- У нас анекдот есть: мужик застукал жену с любовником, взялся его мутузить, а жена кричит: «Не бей его, он видел Ленина!»  - отшутился Антон.
- Нет, я серьёзно. Такая фигура! Видел?
- Не только видал, даже поспорили немножко, - хмыкнул Антон.
- Ч-чеёрт! – удивился американский сержант.
- Что?
- Надо было вчера Стива позвать на наше семейное пати. Ты бы рассказал про Ельцина, я бы стал самым популярным сержантом на Окинаве – «он знает человека, который спорил с Ельциным»!
- Вам всё хаханьки!  А вот послушай, как я – путь не напрямую, путь косвенно впервые столкнулся с Ельциным. Приехал на родной Урал. Родился сын, это случилось в сентябре, но из болот Западного побережья Камчатки я выбрался только к концу ноября. Поздно закончился полевой сезон, а рождение сына тогда не считалось поводом для того, чтобы бросать в болотах свой отряд и работу. Зато в подарок малышу я привез олений кукуль, на Урале стояли уже вполне приличные морозы, а в меховом спальном мешке пацан спал на улице, как у Христа за пазухой. Народ заглядывал в коляску: «Ой, мишка олимпийский!» В тот год в Москве прошла Олимпиада, народ еще не вышел из восторженного состояния. Зашел в магазин, чтобы купить молока ребенку.
- Ваша карточка где? – спросила продавщица, угрюмая такая.
- Какая карточка? – спрашиваю.
- На молоко!
- Да вон моя карточка, в коляске спит! – Я тогда ещё попробовал отшутиться.
- Нет, только по карточке! Один литр в месяц! И то – только детям до года!
- Ну, ребята, вы и живете здесь! – говорю ей, несколько обалдев. – Кто хозяин-то? Кто первый секретарь обкома?
- Ельцин! – отвечает. – Борис Николаевич.
   А я не хотел, чтобы какой-то Ельцин диктовал мне – сколько молока я могу купить своему ребенку. Не для этого я уехал с голодного и отравленного заводами Урала на Камчатку, чтобы стоять в очередях, держа в потном кулаке карточку на молоко. Я поехал в деревню, купил шесть трехлитровых банок парного молока, прокипятил его, до отъезда на Камчатку пацану хватило. Ты знаешь, Серж, тогда мне казалось, что это рыбье имя (елец – это по-русски рыбешка мелкая) я больше не услышу. Хотя, другие говорили, что настоящая фамилия у него Эльцин, а это уже еврейские дела.
- У нас этого парня любят. Он свой, с ним можно договариваться! - заступился за русского президента американский парень.
- О чём договариваться? Об утилизации русских атомных подводных лодок? О том, что сейчас ракеты «СС 300» на сувениры режут?
- Ладно, рассказывай дальше! – перевел стрелки Серж.
 -  Но тут грянула перестройка, страна, которая только и жила, что за счет торговли нефтью и газом, стала потихоньку душить геологию, которая ей до сего дня исправно открывала месторождения, причем делала это с исполнительностью идиота – на рубль вложенных средств – на тысячу долларов сырьевых ресурсов… Друзья-геофизики и геологи стали спиваться, уходить в коммерцию… а там зачастую ломались от вещей непривычных, к которым и привыкать-то не хотели – от рэкета, от бандитских разборок… некоторые даже, чтобы сохранить  - если не профессию, - так  хоть образ жизни, уходили проводниками и поварами в туристические компании, которые начали создавать «новые русские».
- А ты?
- Я ушел в новую российскую журналистику. Умел писать, а там это главное было. А тут и Ельцин прилетел на Камчатку. Собрал нас, журналистов, на смотровой площадке, откуда была видна Авачинская бухта…вся забитая кораблями, которые не могли выйти в море – не хватало денег… все вулканы  на той стороне… город, прилепившийся к берегу… он тогда этаким былинным движением обвел все это рукою и сказал:
- Красота-то какая! И с этим богатством вы живете так бедно?
- В банках кредитов не дают… - робко сказал кто-то из-за широких фигур охраны. – А западные инвестиции…
- Да причем здесь западные инвестиции, понимашь… - рассердился Борис Николаевич. – У вас золото есть? Есть. Так заложите месторождения в западные банки, на эти деньги начните развиваться, а потом уж, будьте любезны, эти месторождения-то назад выкупите! Это, товарищи, не нам принадлежит, а внукам нашим.
    Народ задумался, почесывая в затылке. Совет, надо сказать, был идиотский. Месторождения были, и даже с богатым содержанием золота, но всего металла в этих горах по подсчётам получалось не так уж и много, чтобы строить горно-обогатительный комбинат. Посчитали – в лучшем случае уйдут в нули, без прибыли.  Специалисты в области кредитов и банковской системы наотрез отказывались комментировать это предложение, простой же народ, услышав в телевизионном эфире «золотой» совет, решил, что местные бюрократы просто бойкотируют толковые мысли Бориса Ельцина, надежды русской демократии. Я тогда ему сказал об этом. Мол, специалисты не считают возможной разработку золота на этом этапе. И в залог его никто не возьмет – не рентабельные запасы. Попросил прокомментировать.
- А он что?
- Что-то шепнул начальнику охраны, меня просто выдавили за ограждение.
- Ну, виноват не он, а его референты, не подготовили вопрос! – пожал накачанными плечами сержант. – Что было потом?
   - Через шесть мне лет пришлось бежать в Америку. Понимаешь, свобода слова оказалась роскошью, за которую можно было заплатить своей собственной свободой. Такой русский казус. Ельцин в то время не сходил с экранов, как российских, так и зарубежных. Все видели в нем большого демократа, борца с коммунизмом. Тогда еще не вошло в обиход слово «семья», не было Первой Чеченской войны. А были вещи смешные и стыдные.
  Я попал в Америку через Аляску и Сан-Франциско, поперся через весь континент, в столицу вашей родины –  Wachington D. C., а что? - дитя Советов, пострадав от собственной власти, я тогда считал, что, чем ближе власть верховная, тем я сам ближе к правде.
  Американские деньги заканчивались, жить было негде, языка я не знал, каким-то чудом добрался до студенческой общаги – Hostel, что был в Вашингтоне, на 11-th St. Там я мог прожить еще неделю. Что дальше – об этом старался не думать. Но в первый же вечер, меня сонного, ничего не понимающего, стащил с топчана, обитого клеенкой, какой-то рыжий парень и начал орать что-то про Ельцина, аэропорт Шенон, русскую водку. Драться мне с ним было никак нельзя, в лучшем случае посадили бы в американскую тюрьму, в худшем – отправили на родину. Скрипнув зубами, я начал извиняться за Ельцина.
- Да Ельцин тогда, говорят, немножко выпил, не смог выйти к Премьер-министру, - сказал, ухмыльнувшись, Серж.
- Немножко выпил, это, когда, как рассказывают, Борис Николаевич выходил из самолёта и вначале мочился прилюдно на шасси, проще говоря, ссал на самолётное колесо, а потом шёл здороваться с официальными лицами! –  со злостью сказал Антон.
- Фак! В этом есть что-то звериное, волчье – вышел, пометил территорию! – восхитился американский сержант.
- Лично я от этого от этого звериного инстинкта восторгов не испытывал. А стыдно было.
- Что было дальше?
 - Потом я работал каменщиком на строительстве высотного здания, что на пересечении 14-th St. и New York Av. Ты знаешь, я меньше всего ожидал, что и там, на «минус четвертом» уровне будущего паркинга всплывет имя Ельцина. Здоровый черный парень, из этаких правильных негров, которые гордятся Америкой, прилежно работают, мечтают учиться и стать хорошими гражданами своей страны, начал придираться ко мне с самого начала. Ты в курсе, что в Америке не приято отдыхать и перекуривать даже тогда, когда нет работы – не подвезли кирпич или раствор, зачищай мастерком стенку, подметай рабочее место, делай вид, что отрабатываешь деньги хозяина. Однажды мы с приятелем присели отдышаться, он тут же налетел:
- Эй, парни! Это что, русские каникулы? День рождения Ельцина?
- А ты что?
- Послал его. Подрались немного…
- А потом?
- Потом, Серж,  я  обжился в Америке, что-то лопотал на ломанном английском, работал, в качестве поощрения мне даже давали поработать в субботу (сверхурочно, за полторы ставки, без надсмотрщиков!), гонял по американским дорогам сперва на «Кугуаре», купленном на полицейском аукционе, потом – на «Олдсмобиле», по вечерам любил заходить в негритянский бар, что на Джорджия авеню. А там играли блюз. И как играли! И хотя я всегда брал немного – рюмку французского коньяку, кофе и сигареты, меня считали своим парнем и постоянным клиентом, почти членом чернокожего клуба. Район этот был нехороший, наркоманский, бандитский, но это блюзовое кафе местные ребята берегли, это была их гордость.
    Однажды в телевизорах, что висели над стойкой бара, появились Ельцины. Восемь Ельциных, и это было многовато. Хорошо хоть  - без звука. По картинке было ясно – выборы.
   В России начались выборы Президента. А здесь черные парни на маленькой эстраде выделывали черт знает что – перекидывая друг другу мелодию, они солировали, оттягивались по несколько минут, забыв про посетителей, недокуренную сигарету, время суток, забыв про все. Такой блюз нельзя было остановить, разве что поубивать их всех к чертовой матери, но и тогда, падая один за другим, они продолжали бы играть. Они были счастливы как никогда не были за свою негритянскую жизнь, и они делились этим счастьем со всеми, кто пришел в этот ресторанчик.
   И вдруг бармен включил на полную громкость звук телевизора. Ты понимаешь, врубил телик! Музыка вдруг запнулась, взрыднул саксофон, а публика недовольно загудела.
- Братья! – поднял палец бармен. – Сейчас в России президентские выборы. Идет подсчет голосов. Тут у нас русский парень. Помолчим пять минут, для него это, я думаю, очень важно.
- Теперь победа Ельцина уже очевидна! – объявил комментатор.
  Все встали, пошли с рюмками и стаканами пива ко мне – поздравлять. Не скрою, мне было приятно. Чёрт возьми, не знаю – почему, но мне было приятно. Приятно, Серж! Это его система чуть не сгнобила меня в тюрьме, это его чинуши закрыли на лопату все экспедиции, а тут… Наши победили! Ельцин! Елцын!!
 - А ты?
-   А я сидел с только что полученным моим номером розыскного дела № 663/95 от 08 июня 1995 г (международный розыск), со статьей нешуточной – от восьми лет до высшей меры (расстрела) и думал – гордиться мне или печалиться? 
- Ну, это всё личное! Когда слон наступает тебе на ногу, нельзя обижаться на слона, самому надо быть внимательным! А к Ельцину, как к президенту, какие претензии кроме утилизации подводных лодок?
- Понимаешь, Серж…  Ельцин выдернул из-под Горбачева страну, как выдергивают из-под осужденного к повешению скамейку. Но повис-то не мистер Горби, а Россия – захрипела, забилась в конвульсиях, теряя миллионы людей. Развал Советского Союза – это будут пострашней Гражданской войны.
  Говорят, он дал России демократию. Главные признаки демократии – не большое количество назначенных олигархов, а свобода слова, свобода выборов, процветающий средний класс.
  Свободу слова удавили быстро – при помощи возведенного в абсолют чиновничества, отсутствия поддержки – как законодательной, так и финансовой, от свободы выбора осталось только право выбирать правящую партию.
        - Думаешь,  у нас по-другому? Вы хотели американские свободы вместе с русской вольницей, а так не бывает! Ладно, спасибо за разговор, barry, паркуйся вон там, мы приехали.

         Перед регистрацией, когда все сумки и парашюты были еще не сданы в багаж, Антону пришла в голову забавная мысль, он засмеялся.
- Ты про внуков Тома Сойера все вспоминаешь? – быстро обернулся Сергей.
- Экий ты обидчивый. Нет, просто смотрю на тебя и думаю – оружия с собой везешь, как у Рэмбо, да еще – парашюты. Все с собой берешь?
- Конечно. Парашюты собственной укладки, никому в чужие руки не доверю, а личное оружие – сам понимаешь… Чего смеешься?
- Сюжет нового фильма в голову пришел – встает такой «зеленый берет» в салоне, достаёт свои пистолеты, грабит пассажиров, а потом с деньгами выпрыгивает, затяжной полёт, потом открывает парашют. Конечно, придется заставить пилотов скинуть скорость миль так до двухсот в час… Но в принципе… А?
- Ха! – Он и вправду задумался. – Нет, чепуха. Да у них и денег-то наличных нет с собой. Всё на кредитных карточках. Ладно, пошли регистрироваться.
- Сэр, это ваше оружие? – спросила его крашеная блондинка на досмотре.
- Да, моё!
- А вы кто, сэр?
- Сержант американской армии! Вот мое удостоверение. Я должен сдать свои пистолеты командиру авиалайнера, мэм?
- Ну что вы!  Вы ведь не везете с собой боеприпасы?
- Конечно, нет.
- Тогда мне остается вам пожелать удачи в службе на Окинаве. Пистолеты вы можете взять в салон.
- Да, в Америке сержант – это большой человек! – сказал Антон искренне, когда они отошли от стойки регистрации.
    Потом простились, даже приобнялись, похлопав друг друга по спине, с Серж улетел на Окинаву. В ту часть, фотографии которой Антон частенько видел в разведданных.

  Дорога назад была уже похуже – трафик. Машины еле ползли – bamp to bamp -  даже воспоминания летели быстрее. Чего только не лезло в голову! Про избитого Лесей младшего сержанта Попова из Москвы, про старшего сержанта Никитина, который служил, стиснув зубы, только бы не сорваться – дожить до дембеля и получить хорошую характеристику, а потом  - в юридический институт.

  А еще вдруг вспомнился аэропорт в Южно-Сахалинске. Всё началось за десять дней до дембеля. После очередной смены он столкнулся с начштаба Вольновым.
- Здравия желаю, товарищ подполковник!
- А, поэт… Что-то хотел тебе сказать-то…  А! Тут с производства бумага серьёзная пришла, запрос на тебя поступил, так я дал команду оформить тебе проездные документы на Камчатку.
- А… ну… - пытался сообразить Антон.  – Я писал запрос… интересовался – что да как…
- Слушай… – совсем по-мужицки почесал затылок подполковник.  - Я как-то упустил из виду, что ты через десять дней будешь демобилизован, то есть, станешь совсем свободным человеком… Да! И даже сможешь поехать туда, куда твоя душенька пожелает!
- Так точно!
- И что? Переделать документы? Так куда поедешь?
- Не нужно переделывать, товарищ подполковник. Я действительно писал в Камчатскую геофизическую экспедицию, в отдел кадров. Но я ещё в десяток других экспедиций писал, хотел выбрать.
- Так выбрал?
- Выбрал. Прямо сейчас и решил. Поеду на Камчатку. Там, вы же знаете,  погранзона, если сразу туда не попаду, потом вызов нужен будет, много всякой суеты…
- Ну, так вот! Значит, я не ошибся.
- Спасибо, товарищ подполковник!

  И вот пришёл этот день! Дембель. Секундомер перестал тикать, стрелка уже не дёргалась как воспалённый нерв, просто оставалось дойти до ворот со Звездой и сесть в автобус, который отвезёт их, полтора десятка лучших служак, «Отличников СА», «Специалистов 1 класса» и прочая, и прочая в аэропорт. Точнее, они должны были быть первыми, но раньше их уволились из армии два десятка раздолбаев, которые перекантовались все эти два года – кто в хлеборезке, кто при штабе писарями, кто в санчасти медбратьями, кто при клубе, а кто-то вообще при подсобном хозяйстве, на свинарнике. Это были те, про которых царь Пётр писал в своём Указе: «Лекарей, пекарей, писарей и прочую мерзость в строй не ставить, дабы своим видом фрунта не портили».
  Но времена изменились, теперь было достаточно написать рапорт о том, что ты желаешь после армии служить в МВД, и тебя уволят в первую очередь по договоренности с командующим, дадут общежитие, форму, сохранят звание, а в ближайшее время прогарантируют поступление в юридический институт, а там – карьера гладкая, только не спотыкайся.
  Кода они уходили за ворота с железной звездой, сотня дембелей встали в узкий коридор на КПП и не разжимая зубов, гудели, как разъяренные пчелы, а эти шли, озираясь затравленно.
- Как же так! – вырвалось тогда у Антона.
- А чего ты удивляешься? – усмехнулся капитан Пурин, который дежурил в тот день по полку. – Ты же не пойдёшь служить в ментовку! Нет, ты гордый, ты в свою экспедицию вернёшься! А где взять пополнение? Там и этим рады будут.
- Да как же они будут людей защищать? Тупые, наглые… Да они же нормальных людей гнобить будут…
- А ты не попадайся! – усмехнулся капитан.

  Да чёрт с ними, с ментокрылыми, подумал Антон, выходя через день за ворота части. Вышел и не удержался, оглянулся-таки, посмотрел на Звезду, запомнил её до последней трещинки.
  А потом был аэропорт в Южно-Сахалинске. Почти все его бывшие однополчане разлетелись, а его рейс на Камчатку был через пять часов. И до того, как его покормят после взлёта курочкой аэрофлотской породы, можно было не дожить. Жрать хотелось немилосердно.
  И Антон пошёл на второй этаж, в ресторан. Сел за столик, дождался какого-то недоумевающего официанта, заказал соляночку, бефстроганов с картофельным пюре и кофе. Вокруг была какая-то раздражённая тишина, и Антон знал  - в чём тут дело. В нем, в солдатике. В наглом солдатике, который сидит в ресторане.
- Нет, он совсем оборзел! – услышал он за спиной молодой басок. – Я сейчас патруль вызову!
- Саша, не надо, не порти вечер! – отозвался женский голос.
- Ты не понимаешь! По уставу военнослужащим запрещено посещать рестораны! Запрещено!
- Прекрати… - сдавленным голосом отвечала его подруга. – Парень в очках, образованный, ведёт себя прилично. Посмотри, как он ножом и вилкой пользуется, даже ты так не умеешь!
- Да я по-другому умею ножом пользоваться! И я тебя уверяю, случись мне встретиться с этим очкариком в рукопашной, я бы ему показал – что такое настоящее умение пользоваться ножом!
- Лейтенант, прекратите! – сказал откуда-то сбоку хриплый и усталый голос, привыкший командовать. – В уставе, если уж быть точным, написано «воздерживаться от посещения мест, где возможно употребление спиртных напитков». Дайте поесть человеку.
- Слушаюсь, товарищ полковник!
  А тут и соляночка как-то быстро улетела, и бефстроганов исчезли следом, Антон медленно, маленькими глоточками выпил кофе, оставил деньги и двадцать копеек на чай недоумевающему официанту.

  А потом был самолет, Хабаровск и пересадка на Петропавловск-Камчатский. И Антон, уже уволенный в запас, с незнакомым ефрейтором из Ангарска переодевались по гражданке в общественном туалете. А что делать! Командующий округом генерал Третьяков издал приказ, который им зачитали перед отправкой домой. Начинался он в духе народного героя Василия Ивановича Чапаева: «Кто нас мучил, пусть мучается сам!» Суть приказа была в том, что увольняемые в запас осенью рядовые, сержанты и старшины могут высчитать сами свой день увольнения. Кто служил без нарушений – тот имеет шанс уехать домой в первых числах ноября. У кого был хоть раз за службу арест на гауптвахту на семь суток, уезжает 7 декабря – месяц дополнительного ожидания, плюс эти семь суток. Кто же посидел на «губе» дважды, будет отпущен 31 декабря. Этих сразу же прозвали Дедами Морозами или «декабристами». Но был в этом приказе еще один пунктик – те из демобилизованных воинов, кто окажется в аэропортах и на вокзалах на праздник Великой Октябрьской революции, на 7 ноября, будут задержаны военными патрулями и отправлены на гауптвахту до окончания праздников. На всякий случай. Без всякой вины. Во избежание чего-нибудь там... Ехать на гауптвахту не хотелось. Но у Антона и у незнакомого сержанта из Ангарска оказались в чемоданчиках новенькие шмотки  - от костюма с рубашкой и модным галстуком и до туфель с зауженным носочком. Они переоделись в сортире, прыгая на газетках, постеленных на зассанный пол. Русские мужики, которые всегда сочувствовали солдатикам, особенно тем, кто бегает в «самоволки», орали в это время патрулю, который ломился в двери: «Куда прешь? Не видишь – всё занято, ступить некуда!»
- Заметут! – сказал сержант из Ангарска. – Хоть бы пальтишки какие у нас были…
- Патрули у гражданских не имеют право проверять документы. Это им надо с милицией вместе ходить.
- Вызовут милицию! – мандражировал сержант.
- Вот что, я закурю трубку, а при выходе тебе скажу: мол, говорил тебе, дураку, надо было пальто взять. А ты ответишь: ну, у нас-то в Краснодаре плюс пятнадцать было…
- А трубку где возьмешь? – не верил Антону сержант.
- Да это моя, армейская…
- Вам трубку разрешали курить? – поразился служивый. – Что у тебя за служба была?
- Нам разрешали курить на боевом дежурстве. А что курить – в приказе не уточнялось. Ну, побухтели товарищи офицеры, потом сами просили: задыми своим «Золотым руном», а то провоняло всё «Беломором» как в килдыме.
  Они вышли – патруль проводил их взглядами, сержант забыл свои слова, но пронесло, и пошли на посадку на камчатский рейс из аэропорта, в легких костюмчиках, ежась от ноябрьского морозца, а дерматиновые чемоданы были раздуты от «парадок» и шинелей – выбросить их вот так, сразу, рука не поднялась.
  Но этого американскому сержанту, хоть и с русской душой, было бы не понять.

      Как-то Антон прочитал в эмигрантском «Новом русском слове», что где-то на Урале рядовой срочной службы получил срок за то, что на протяжении нескольких месяцев вымогал деньги и избивал… сержанта. Наверное, это возможно только в российской армии, подумал он, где количество нашивок на рукаве кителя важнее, чем количество лычек на погонах. Другими словами, старослужащий, «дед», главнее сержанта, если он первого года службы, «фазан».
   «А что было у меня? Имею ли право осуждать?» - спросил себя Антон.

    Он попал в армию не со своим годом – в двадцать с половиной лет, многие его ровесники уже уехали на дембель, увешанные аксельбантами, как флигель-адъютанты императора Зимбабве. А его всё в армию не брали – работал начальником отряда электроразведки на золоторудном месторождении в Бодайбо. Золото – стратегический металл, вот и дали, как в войну, «бронь». Потом месторождение сдали государству, партия перешла на разведку олова, и тут же припорхнула повесточка. Пять суток тащились в эшелоне до Владивостока. Новобранцы пили, что называется, вусмерть. Пропивали меховые шапки, дорогие куртки, проводники таскали себе их шмотки мешками, взамен  - водку. Три раза с верхних полок наблевали на майора, старшего по эшелону, он, озверев, уже бил эту пьянь в зубы в полную силу.
   Прибыли на пересылку на Второй Речке во Владивостоке, уже позднее Антон узнал, что там во времена Сталина была пересылка для зэков, которых отправляли на Колыму, где-то в этих бараках, на этих нарах умер поэт Осип Мандельштам.
   Сержанты – пьянь, всю ночь играли с новобранцами в «подъем-отбой», разгневавшись, закапризничав, метали в толпу беспогонных пацанов тяжелые армейские табуреты. Нары жёсткие, кормежка – клейстер, работа, как у рабов – на господ офицеров. Пилили тупыми пилами дрова. Дуб – дерево твёрдое, между прочим…
    Возмутился ли он тогда? Нет. После студенческой общаги и пяти полевых сезонов (Вишера, Казахстан, Камчатка и два сезона в Бодайбинском районе) для него все то, что доводило пацанов до отчаянья, до глотания битого стекла, до соляной кислоты и прочего «самострела», - для него это было просто новой, в чём-то даже любопытной и интересной жизнью.
   Прибыли в часть на Сахалин – а там только что отправили на материк, родителям, цинковый гроб с телом пацана – полк тушил пожары на артиллерийском полигоне (горел кедровый стланик), боец нашел неразорвавшийся снаряд, принес ротному, тот распорядился занести к нему домой, в сарай. И уже другой боец, батрача на ротного, сдуру начал выколачивать засохшую краску из ведра – да об этот снаряд и колотил, конечно. Рвануло так, что в цинковом гробу  оправили только изуродованное туловище, остальное – руки, ноги и голову просто размазало по стенке.
  Через неделю службы глотнул уксуса очкарик из Москвы Олежек. Еще когда их везли, уложив штабелем на палубу в галерее правого борта теплохода «Мария Савина», парень затосковал. И дело было не в том, что трое суток, пока теплоходик болтало, их как-то забыли покормить – банка перловки с тушенкой на двоих в день … а дело в том, что галерея правого борта, где они валялись вповалку, положив головы на сапоги товарища, была переборкой корабельного ресторана, а в нем гуляла сахалинская рыбачня, взвизгивали подвыпившие бабёнки, тянуло вкусными запахами. Олежек не мог справиться с собой – он вставал на колени и жадно заглядывал в огромные ресторанные окна, за что схлопотал пару раз по роже – нет, не от «дембелей», от своих же: не позорься, спи давай!
    Когда прибыли в часть, началась обычная жизнь курсанта – игра в «подъем-отбой» по двадцать раз за вечер, кроссы по шесть километров по зимней дороге, тревоги и наряды. Всё нормально. Можно было вытерпеть. А Олежка, дурак, взял и выпил уксусной эссенции. Откачали, подлечили, отправили куда-то, без лишнего шума.
   Как-то к Антону подсел старший сержант Никитин и открыл немудрёные истины. С «дедовщиной» каждый молодой солдат борется по-своему. Одни ретиво выполняют любые прихоти «дедушек», не уворачиваются, когда их бьют, отдают дедушкам посылки из дома – все, до последней карамельки, деньги до копеечки, даже гуталин для чистки сапог. Они послушно кукарекают по утру, радостно рапортуют «дедам» сколько дней, часов и минут осталось до дембеля, подшивают старослужащим подворотнички, гладят штаны, драят сортир, передают старослужащим за завтраком свое масло. Таких бьют меньше всех, но именно они становятся самыми лютыми «дембелями», когда проходит полтора года.
  Другие – угрюмые, замкнутые в себе, сильные, хваткие, но одинокие против стаи молодых волчат, - эти, как правило, проходят своё крещение кровью. Их бьют, пытаясь сломать, а когда это не получается, начинают гонять по нарядам и караулам, вахтам и дежурствам, стараясь, на всякий случай, не попадать с ними вместе, особенно в караул.
  Сам старший сержант Никитин, который после того, как караул получал оружие и патроны, командовал всем: «Равняйсь! Смирно!», а после этого снимал шапку и говорил: «Мужики! Если кого обидел, прошу простить! Не со зла… Служба!» Сержанта и, правда, прощали – он был справедливый парень.
  А еще он спрашивал перед разводом караула: «Кто в течение последних тридцати дней получил письмо о том, что его подруга вышла замуж? Выйти из строя! Так, трое… Сдать оружие! В наряд на кухню шагом марш!»
  А там кормили солёной горбушей, той, что из бочек. Её зачем-то варили, получалась ужасная гадость, хорошо хоть картошку в мундирах к этой рыбке давали.

   Антон в роте появился необычно – его призыву оставалось еще четыре месяца служить в «учебке»,  добиваться «запаха паленой резины» на плацу, а он уже попал в общую казарму.
  На занятиях по матчасти, где изучали приёмник Р-100, при помощи которого предполагалось следить за вероятным противником, Антон откровенно скучал. Кто-то из «молодых» засыпал, тогда сержант бросал в него деревянной табличкой, на которой было написано «Три круга бегом вокруг учебного корпуса» или «Тридцать отжиманий» или «Драить сортир» - в зависимости от глубины и частоты провинности. Антон на занятиях не спал, он вспоминал. Перед глазами, как в кино, появлялись вертолёты, которые работали на него, Антона, он слышал хрипы эфира во время экспедиционных сеансов связи. Он снова и снова ощущал те первые предчувствия открытия, первые аномалии с красивыми характерными кривульками, полученные при первичной камеральной обработке материалов…  И, наконец, тот сеанс связи, когда начальник управления, человек, сам открывших полтора десятка месторождений, сам вышел на связь и сказал: «Молодец, сынок! Порадовал. Есть золото для страны! Продолжай в том же духе!»
  Однажды сержант не стал лениво бросать в него дощечку с названием наказания. Он подошёл, полистал конспект, потом насмешливо спросил: «Скучаем, боец? Всё знаем? Всё запомнили?»  - «Трудно не запомнить, товарищ сержант! Месяц долбим эту схему. Да ладно бы – электронную, а то просто восемь блоков»…  - «К доске! И попробуй хоть раз ошибиться!»  - «Товарищ сержант, а можно в виде анекдота? У нас на курсе был один такой популярный анекдот»…  - «Можно Машку под забором. А в армии говорят «разрешите». В виде анекдота разрешаю». – «Один студиоз, извините, студент поспорил, что сдаст одному строгому профессору экзамен по электронике на одних матах. Подошел, как я сейчас к схеме и начал показывать: сигнал фигачит от антенны к блоку преобразователей, затем херачит вот сюда к блоку усиления… всё на матах… профессор внимательно слушает… потом сюда… к  грёбанному блоку электромеханической системы автоматической подстройки… профессор говорит, мол, давайте зачётку. Студент думает, ну, бутылку выспорил, а из института попрут. Выходит, открывает зачётку, а там, где пишут «отл.» или «хор.» написано «зашибись». – «Отставить смех! Откуда?»  - спросил сержант. – «Разрешите уточнить: откуда родом, откуда призывался или, как говорят, откуда такой умник нашёлся?» - «Последнее. Что заканчивали, товарищ курсант?» - «Факультет геофизики». – «Отставить гудение! Я доложу о вас командиру учебной роты».
   Через два дня Антона перевели в одно хитрое подразделение, где головой не едят, а думают.
  «Дедушки» в казарме, кажется, несколько растерялись. С одной стороны – молодой боец, с другой – старше многих из них, хоть на несколько месяцев, да старше. Нет, все-таки, молодой боец, но с другой стороны – его забрали из учебной роты в одну из радиотехнических лабораторий, причем сразу на должность прапорщика. Нет, но ведь, он молодой боец, думали дембеля! Прессануть очкарика? Но он же их, дембелей, на боевых дежурствах контролировать будет. Проспал важный материал – пять суток губы, дембель на два месяца отодвинут. Запутанная ситуация.
  Попросили помыть пол. На пробу. Помыл. Нажав на голос, приказали помыть сортир в казарме. Сбегал в хозяйственный магазин, что был при части, купил резиновые перчатки, после этого помыл и сортир. Сержант Никитин подошел, посмотрел пристально в глаза и сказал: «Всё ты делаешь, но как-то… снисходительно. Как… барин. Кличка у тебя теперь будет – Барин». И дедушки забыли про него. Все, кроме одного.
   Его звали Леся. Фамилия была Лесных, так что кличка - немудреная производная от нее. Леся очень гордился своей кличкой, не догадываясь, что это женское имя.  Служил он, кажется, водителем. Но так как часть выезжала на учения на мыс Крильон, поближе к Японии, раз в году, то все остальное время он вольную жизнь «дедушки Советской армии». В солдатскую столовую ходил частенько один, ему оставляли «расход», как задержавшемуся на боевом дежурстве, в казарме он слонялся или стучал разбитыми боксерскими перчатками по такому же раздолбанному боксёрскому мешку, или муштровал «щеглов» и «фазанов».
  К Антону он присматривался долго, потом вдруг появился в «бытовке», где рота готовилась к вечернему осмотру, бросил на гладильную доску свою гимнастерку, сказал, не глядя в глаза: «Подшей!» - И тут же куда-то свалил.
  Два года перед армией Антон работал в экспедициях, куда родное государство на полевые работы трудоустраивало только что освободившихся заключенных – «откинувшихся». Бичи у него у него в отряде оказались все с серьезными статьями – убийства, грабежи, драки с увечьями. Но он их заставил работать – помогли, наверное, несколько факторов  - ранняя седина (они думали - в возрасте мужик), умение идти на нож, посмеиваясь – это от общения с приисковой шпаной, да ещё в зачет пошла справедливость при закрытии нарядов. Бывшие зэки его зауважали. По утрам будили, прокравшись в командирскую палатку: «Начальник, глотни блатной каши!»  - и протягивали кружку с чифирём. Поэтому Леся с его дембельскими ухватками был для Антона всего лишь обнаглевший сопляк. Его поддерживало полтора десятка таких же обалдуев, но без главаря-заводилы они вели себя смирно, просто сидели и ждали дембеля. Антон закончил свои дела, пошел на построение.
- Подшил? – спросил  быстро Леся.
- Да с какой стати? Твоя же гимнастерка… - ответил Антон, словно не понимая, чего от меня хотят.
   В казарму уже входил ротный командир, старшина уже запел свою излюбленную: «Станови-и-ись!» и Леся, в одной нательной рубахе побежал за своей гимнастеркой в «бытовку» перед строем.
   Ночью, после отбоя, он поднял Антона: «Пошли, надо поговорить». Собственно, всё было понятно  - будут бить, но и отказываться от таких предложений было не принято. Оставалось надеяться, что Леся будет драться один, ну, не без «группы поддержки», не без болельщиков, но, все-таки, не по-подлому.
  В умывалке, куда он Антона втолкнул в последний момент,  было темно, и удары тут же посыпались с разных сторон. Мгновенно сбили с носа очки, и они захрустели под солдатскими сапогами, расквасили нос, порвали губу. Наудачу, в темноте, Антон отмахнулся несколько раз, кого-то зацепил, но больше раззадорил, и когда мы уже хотели сцепиться ещё раз, зажегся свет. Это был старший сержант Никитин. Его дембеля побаивались, он мог, не моргнув глазом, на любого рапорт написать.  А там – дисбат. Дисциплинарный батальон. Два года. Там было круто. Оттуда пацаны на зону просились.
- Что случилось? – спросил  Никитин.
- Зашел водички попить, товарищ старший сержант. Виноват, упал в темноте! – сказал Антон, с трудом шевеля разбитыми губами.
- Вот вас трахают, и будут трахать! – сказал Никитин. – Вы, бойцы, вначале ссыте, потом вас бьют, а потом вы их же и покрываете.
- Ладно тебе, Никитин! – сказал Леся. – Да напишут тебе хорошую характеристику, да поступишь ты на этот раз в свой юридический институт. Без конкурса. Не лезь только не свое дело.
- Да пошел ты… ублюдок… - сказал Никитин почти равнодушно.
   Антон смыл кровь, высморкался красными соплями, заодно уж попил водички и пошел спать. Созрела проблема, которую надо было обдумать. Конечно, Леся был тупой сволочью, которую хотелось просто удавить.  Этот переросток из какого-то Мухосранска заранее ненавидел тех, кто после армии будет им командовать, или просто проезжать мимо на дорогих машинах, обдавая грязью.
  А поймать его в тёмном уголке и отметелить было нельзя – тот же Никитин и сдаст начальству. Но и писать рапорт на Лесю было нельзя. Старшему сержанту Никитину было плевать на всё - оставалось служить не больше трёх месяцев, он мог это время выдержать один против всех, Антону же впереди маячили два года, и тут ни солдаты, ни офицеры его бы просто не поняли.
  Утром его вызвали «на ковёр» к замполиту, потом он писал объяснительную своему непосредственному начальнику. Тот, по сути, и подсказал выход.
- Опять, что ли с боксёрскими перчатками  в роте баловались? – спросил он, глядя в сторону.
- Так точно! – понял намёк Антон. – Во время товарищеского боя, проводя атаку, нарвался на встречный правый прямой удар.
- Ага! – согласился капитан Пурин. – И так три раза подряд. Ладно, так и пиши в объяснительной.
  Вечером в роте Антон долго ждал, пока слоняющийся от скуки Леся не натянет боксёрский перчатки, и не начнёт мутузить разбитую «грушу». Удар у него был хлёсткий, неожиданный, двигался он легко, и не то, чтобы владел техникой защиты – «нырками» и «уклонами», а просто хорошо, по-кошачьи, умел уворачиваться.
  Дав ему разогреться, Антон снял ремень, гимнастерку, натянул вторую пару перчаток и предложил:
- Ну, что? Может, постучим?
     Дембеля засмеялись. Заржали. Изобразили смех до слез. Дело понятное – любой человек, только что призванный в армию, выглядит полным лохом, если не сказать, мешком с дерьмом. Стриженный налысо, в необмятой, торчащей колом гимнастерке, которая еще и ремнем перетянута «в рюмочку» - сколько пальцев у сержанта влезут между пряжкой и животом бойца, столько нарядов боец и схлопочет. А еще затравленный взгляд, постоянное чувство голода…
  Леся засмеялся, сказал:
- Ну, давай, только не обижайся…
- Да здесь же у вас всё по правилам?
- Конечно!
  Антон натянул разбитые перчатки (внутри чувствовался торчащий конский волос, которыми они были набиты), бойцы поприветствовали друг друга, как настоящие боксеры, кто-то из дембелей крикнул: «Бокс!»
  Леся кинулся в атаку,  Антон прикрылся, потом ударил встречным. Леся пошатнулся, но устоял. Дембеля заворчали, начали надвигаться, сжимая кольцо.
- Назад! – крикнул Леся. – Всё по-честному!
   Несколько раз он достал Антона длинными джебами, тот отвечал, дотягиваясь до него на отходе. С виду бой шёл на равных, но это и было для Леси плохо – ему-то нужна была над Антоном явная победа, принародная экзекуция «щегла», унижение и подчинение. Он затанцевал вокруг Антона, выцеливая точный удар, и они несколько раз сцепились в клинче.
- Сука, убью! – захрипел Леся на ухо.
- Пристрелю, тварь, в первом же карауле! – ответил ему негромко Антон, и оттолкнул.
Прошло еще около минуты и тот, кто давал сигнал к началу, крикнул:
- Стоп! Гонг! Перерыв!
   Антон стоял, посреди казармы, задыхаясь – выспаться не дали, до утра развлекались сержанты «подъём-отбой» с ним одним… а для Леси поставили табуретку, принесли холодной водички, начали с усердием махать аж тремя полотенцами. Он, изображая крайнюю усталость, стонал и делал вид, что падает на натертый мастикой пол.
  Он так и вышел на второй раунд – кривляясь, изображая испуг, но в атаку бросался неожиданно и остервенело. К концу второго раунда Антон уже понял, что этот парень понятия не имеет о свингах, а ближний бой вообще не для него – налететь, ударить, а если получится, то и измордовать, и тут же отскочить – это стиль уличной драки.
  Краем глаза Антон заметил, что в казарму вошел старший сержант Никитин, встал в проходе, смотрел, не мешал. Бой по очкам заканчивать не хотелось – кто их будет считать, эти очки! Те, кто вопили сейчас: «Мочи его, щегла!» - вряд ли они шлепанье перчатки о перчатку отличат от настоящего, зачётного удара. К тому же – проиграть по очкам, это остаться в унизительной роли постоянно понукаемого салаги, которого будут заставлять делать всю грязную работу, а иногда, от скуки, быть скопом. Надо было выигрывать, но так, чтобы ненависть этих сопливых «дедушек» не привела, и в самом деле, к стрельбе в казарме.
     И Антон попёр на Лесю, подставляя под удары перчатки и плечи, начал теснить его в угол, где вдоль стены казармы стояли в ряд солдатские фанерные шкафчики, где хранились на каждого бойца: шинель, противогаз, солдатские рукавицы.  Леся попытался вырваться, но Антон останавливал его длинными и размашистыми боковыми ударами. Потом сделал вид, что бросается в атаку, - Леся отпрянул, споткнулся, и тогда Антон его достал чувствительным ударом в подбородок. Леся вломился спиной в один из шкафчиков, фанерка хрястнула,  и он застрял там, нелепо дергаясь.
- Стоп!!! – заорал рефери.
Лесю вытащили, он подошёл, криво улыбаясь.
- Что, занимался на «гражданке» боксом? – спросил хрипло дембелёк.
- Было дело. Недолго, правда. Около года.
- А у меня не получилось. У нас в городке и секции-то не было.
- У тебя и так… неплохо получается, - сказал Антон уклончиво.
- Что ж ты тогда-то… даже толком не побоксировали!
- Какой же там бокс! Все на одного, в темноте… 
- Ладно, бывает! Слушаете все сюда! Если кто тронет этого парня, будет иметь дело со мной! Все, отдыхай сегодня! Никаких работ, никаких дневальств. Вон, молодые все сделают.
    И казарма это приняла к сведению.

   На следующий день Антон ждал каких-нибудь подвохов, но жизнь подкинула свой сценарий, извне. Антон сам же и взял с эфира информашку «Киодо Цусим» о том, что умер товарищ Мао.
        Три дня полк спал, не разуваясь, в обнимку с автоматами, все боялись, что вождь китайского народа оставил завещание: напасть на Советский Союз, переходя границу маленькими группами по десять-пятнадцать миллионов. Но – пронесло.

  А потом в часть приехал командующий Дальневосточным округом, после чего Лесю посадили на гауптвахту почти на месяц.
    Командующий был велеречивым генералом, служба его катилась к концу, сражений он не выиграл, да и не было у него сражений,  а потом, когда стал командовать всей системой ПВО в стране, то и совсем оконфузился – пропустил немецкого балбеса Руста на спортивном самолетике аж до Москвы, до Красной площади. Но тогда.. это было само олицетворение советского военного величия, он вошел в столовую полка в сопровождении свиты генералов и суетящихся, как мальчики, полковников, прошелся по проходу между столами.
  В это время ужинала, а точнее сказать, «принимала пищу» учебная рота, задроченная до отупения, забывшая, что при виде генерала надо еще и дышать. Да в уголке, вместе с вечерней сменой сидел Леся, которому было, как «заслуженному дедушке Советской Армии», западло идти на ужин в общем строю. Курсанты сидели, склонившись над алюминиевыми мисками, помня только одно – вставать по уставу в столовой нельзя, пока старший по званию не обраться к кому-нибудь лично.
- Ну, что, сынок? Жалобы есть? – спросил командующий, положив по- отечески руку на плечо одного из солдатиков.
- Никак нет! – выпалил тот, пытаясь встать и боясь сбросить со своего плеча генеральскую руку.
- Сиди-сиди… Нет, говоришь, жалоб? А квас вам дают?
- Нет…Кваса нам не дают… - растерялся солдатик.
- Ну, вот! А ты говоришь – жалоб нет! А какой же русский солдат без кваса? – спросил командующий, думая, что он Суворов. – Полковник, почему бойцы не получают квас?
- Так точно, сделаем! – вытянулся наш командир полка.
   Спектакль был разыгран для проверяющих генералов, суть импровизации была простой: ну, все, блин есть, только кваса не хватает!
   И командующий со свитой уже было развернулись на выход, когда Леся в бездыханной тишине сказал вполголоса:
- Я не понял – какой, нахер, квас? У нас тут позавчера свиное копыто в бачке с кашей нашли… Караул в столовку вызвали, стреляли… вон - весь потолок в дырках, а то бы мы порвали этих кондеев.
  Командующий крякнул и зашагал быстрее. Наш несчастный полковник хлестнул Лесю взглядом, как плетью, и побежал на цыпочках следом, а командир батальона, багровея, уже тряс над Лесей кулаками, ища точные слова:
- Ты… мать твою… как… пять суток ареста!
    Отвез он его в Южно-Сахалинск на гауптвахту сам, лично договорился, чтобы к тем пяти суткам, что он сам имеет право дать по уставу, командир гауптвахты «запустит паровозик»  - даст Лесе еще пять раз по пять суток, больше было нельзя, больше – это дисциплинарный батальон, но тогда вмешивается военная прокуратура - разборки, расследования, а там, и правда, всплывет история про свиное копыто, которое солдаты выловили из каши и бросили в морду жирному повару из Дагестана. 
   Вернулся Леся с «губы» черный – спать приходилось на голых нарах, прикрывшись собственной шинелкой, а за окнами – февраль, остров Сахалин – он и при царе каторгой был.
  Встречали его, как героя – самому Третьякову, генералу армии, правду-матку в глаза… ну, или почти в глаза, резанул. За время отсидки Леси в части произошли изменения – сменился командир полка, дембеля закончили готовить свои «парадки» к главному своему торжеству – увольнению из рядов Советской Армии: навесили аксельбантов, обшили белым кантом погоны и эмблемы, чуть-чуть завысили каблуки у своих хромовых офицерских сапог, нацепили все регалии, какие только смогли достать. Леся кинулся наверстывать упущенное – все молодое пополнение было занято работой над его дембельским обликом. Одни трудились над его «парадкой», кто-то корпел над Дембельским альбомом, вклеивая туда фотографии, где Леся был изображен в самом героическом виде, другие, кто с художественными способностями, рисовали картинки – полуодетые красотки с пышными сиськами обнимали солдата, очень похожего на Лесю, третьи искали воинские знаки  доблести. Значки «Отличник Советской Армии», «Специалист 1-го класса» и «2-й разряд» нашли сразу. Через пару дней в увольнении выменяли у моряков из соседней части за четыре бутылки водки значок «За дальний поход». У Дениса, выпускника института иностранных языков, Леся выбил передний зуб, и тот отдал ему «поплавок»  - синий эмалевый ромбик, знак высшего образования. Олег не заканчивал военную кафедру, в «фантомасы» не попал, тянул службу со всеми.
  Но этого Лесе было мало. Он приготовил для парадного входа в свой маленький город, где не было военной комендатуры, китель со старшинскими погонами, но до увольнения в запас оставалось еще больше месяца, и Леся потребовал новых наград.
- А ты у Нигматуллина попроси, у него точно есть, - сказал Денис, злой на Лесю.
- А что, Барин, правда, может там быть орденок? – задышал жарко в лицо Леся.
- А чёрт его знает… Может. От деда-фронтовика… Но ты же не возьмёшь, Леся? Или от старшего брата, «афганца», так тот сам не отдаст, он ещё в силе, - ответил Антон.
   Помощник начальника продовольственного склада младший сержант Нигматулин притащил со склада ящик тушенки, ее поменяли в поселковом магазине за полцены на водку, три бутылки выпили, и Нигматулин пообещал красивый орден. Орден пришёл срочной бандеролью из Таджикистана. Орден был красивый. Пятиугольная пластина с лучами, на ней Золотая Звезда, почти как у Героя, колодка обтянута красным бархатом, наискосок – гвардейская лента. Леся был счастлив. Он нацепил орден, дождался вечерней поверки, вышел… проверку проводил сержант Никитин.
- Рядовой Лесин! Не заработал награду – сними! - скомандовал старший сержант, посмеиваясь в аккуратно постриженные усы.
- Что ты всё выслуживаешься, Никитин! – начал залупаться Леся. – Всегда дембеля значки и даже медали доставали, их даже за это чужие патрули не трогали.
- Я сказал  -  снять! – сказал брезгливо Никитин.
- Да поступишь ты в свой юридический, Саша! – сплюнул ему под ноги на надраенный пол казармы Леся. – Ведь написали уже тебе хорошую характеристику, да? Поступишь! Будешь потом прокурором. И жена твоя – прокуроршой…
- Сними, дурак! – заорал старший сержант Никитин, багровея. – Ты что нацепил? Это же Орден «Мать-героиня»!  Сними бархотку, там на колодке написано! Ты что, шестерых родил? А? Кудесница леса, Олеся?
      Пока рота, все сто двадцать человек катались от хохота, никто и не заметил, как Леся, вытащив из строя маленького татарина Нигматулина, повалил его на пол несколькими ударами и начал пинать сапогами в лицо.
- Я по-рюсски плохо понимать! – стонал младший сержант. – Я таджика Саида попросил, он маме письмо писал – не вышлешь, меня мало-мало убивать будут…
    И в этот момент в казарму вошел новый командир полка, начальник штаба, ротный и еще какой-то незнакомый капитан, похоже, особист. Лесю скрутили, объявили, что он арестован и увезли.

   А у Антона тем временем появился новый друг. Рядовой на должности капитана. Так бывает, но редко. Леся был рядовой на должности дембеля, а здесь – вот так, особый случай. Да ещё и из Москвы был парень.
    У нас, в России, граждане очень любят Москву, но терпеть не могут москвичей. Вот такой национальный парадокс.
   Народ попроще говорит «масквачество», те, кто любит пошутить витиевато, озорничает: «Москвич – это не национальность, это диагноз».
    И дело здесь не в зависти, многие регионы живут не хуже. Москва же  -дорогой и суетливый город, дело не в том, что в столице крутится почти девять десятых всех российских денег – хочешь преуспеть в бизнесе – вали в Москву, дело даже не в том, что зачастую москвичи, приезжая в провинцию становятся хамоватыми барами… А черт его знает – в чем тут дело! Может, за то, что им всю жизнь кантоваться при власти, а власть все равно подкормит, не обидит, со времен Руси Московской там бунтов боялись, а нам – выживать, как придется.
  Армия, как любят говорить наши генералы, часть общества со всеми его пороками и  недостатками, - вот там москвичей не любили вдвойне.
  А в части, где служил Антон, москвич Серёга вообще нарисовался белым лебедем – мало того, что добровольно сбежал с пятого курса Московского института международных отношений, сын дипломата, пятнадцать лет прожил в Вашингтоне, так еще и учился на японском отделении.
   Ему бы в зубы дать, да бритвочкой заставить писсуары чистить, а его, в звании рядового, на капитанскую должность поставили. Старшим переводчиком. И дело тут не в папе, он со злости даже писем сыну не писал, ни разу не приехал… Просто парень пахал за роту бездельников-переводчиков из иняза, причем растолмачивал и с английского, и с японского, что для нашей части, которая приглядывала и за Силами самообороны Страны Восходящего Солнца, и за американскими базами на Окинаве,  было весьма ценно.
   Полк играл в войну, бегал кроссы с полной выкладкой, чеканил шаг на плацу и сержанты орали: «Рёта! Не слышу запаха палёной резины!!! И – ряз! И – ряз!!!»  - И тогда им устраивали «паровозик»: на каждый третий шаг удар подошвы о бетонку плаца производился с утроенной силой. «Чу-чу-ЧУХ! Чу-чу-ЧУХ!»
  А Серега пахал в своем кабинетике, переводил толстенные тома, сшитые из тонкой рисовой бумаги, где рассказывались всякие чудеса. Например, о том, что в американских частях на Окинаве есть театры для рядового и сержантского состава, бассейны и площадки для игры в футбол, есть даже бары и паркинги, где даже рядовые могут оставлять свои личные автомобили.
    Антона тоже скоро перевели на боевые дежурства, причем сразу на должность прапорщика, да еще куда – в лабораторию, а в эту дверь, кроме наших, лишь командир части и оперативный дежурный могли заходить, и то по звоночку.  По ночам, особенно в дождь, когда так хочется спать, что порою бойцы отрубались, уронив голову на кожух работающего телетайпа, они  ходили друг к другу в гости.
     Серега про свою странную добровольную солдатчину рассказал просто – как всегда, во всем виновата оказалась баба. Перед выпуском, чтобы попасть на работу «за бугор», он женился. Таково было условие, иначе никакой «загранки».  И диплом получить не успел, как застукал благоверную с каким-то мужиком. Тогда Серега угнал из государственного гаража отцовский служебный автомобиль с дипломатическими номерами и неделю с лучшим другом на берегу озера жрали водку. Когда водка закончилась, а потом и прошло жуткое похмелье, он, используя знания будущего дипломата, начал искать выход из создавшейся ситуации. Жена найдется другая.  Папа за машину простит. А вот из МГИМО попрут без разговоров, конец карьере дипломата, жизнь опять не удалась.
  Найденное решение было простым и гениальным – пойти в армию. Не заходя домой, Серёга заявился в военкомат, а там вовсю шел весенний призыв.
- Возьмите меня в армию! – попросил Серега застенчиво.
- Хм… Приходи через три дня. С кружкой, ложкой и сухим пайком на три дня.
- Нет, мне сегодня надо. Сейчас. И подальше от Москвы.
   В конце концов, кружка и ложка нашлись, когда же выяснили – кто он, начальник военкомата отдал свою ложку, сухим пайком обеспечили, и оказался он в нашей части рядовым на капитанской должности переводчика.  Пока солдатики играли в игру под названием «Сопка ваша – сопка наша», постреливая холостыми патронами и жидко покрикивая «ура», Серёга вкалывал, как каторжник на галерах, зарабатывая начальству все новые звезды на погоны. Бойцы ходили в караулы, мокли под бесконечными сахалинскими циклонами, разгребали лопатами тысячи кубометров снега, дрались с «дедами» и бегали уже в самоволки, а Серёга прослушивал километры пленок, сам наговаривал учебные тексты.               
    Однажды, как водится, по военному раздолбайству, одна такая пленка попала в стопку оперативных и поставила на уши не только всю их часть, систему ПВО, подразделения межконтинентальных ракет стратегического назначения и чуть было паника не докатилась до Москвы.
  А было так. В огромный ангар Приемного центра, где раньше был японский рыбозавод,  вошёл подполковник Вольнов.
   -  Товарищи радиоразведчики! Вы помните, когда в наш полк радиоразведки пришел служить рядовой Сергей Митрофанов, мы все очень радовались: два языка – английский, даже американ инглиш, и японский. И за соседями, что летают вдоль наших границ, приглядит, и за их загостившимися друзьями на Окинаве контроль иметь будет. Все поняли, что я имел в виду?
-  Так точно… вразнобой ответили солдаты.
-  Ну как же – сын дипломата, двенадцать лет прожил в Америке, учился с ними, одни гамбургеры ел…  И факультет заканчивал нужный – японский. И мы его на капитанскую…. я подчеркиваю – рядового солдата на капитанскую должность поставили! Старшим переводчиком. Да, он работал как слон в каменоломнях. У меня пятнадцать лейтенантиков с иняза столько не переводили, сколько он один. Но он и пил, как тот слон.
- Дык… наливали… - сказал кто-то из задних рядов.
- Верно, говоришь, солдат! Правду говоришь. Так ведь всем интересно: как они там, в Америце, без паспортов живут и не разбегаются! А кто же правду скажет, кто душу обнажит без стопаря? Но ты же знай свою линию налива! Ты же на рогах в казарму не приходи, если тебе товарищ капитан или майор нолил!
- Так чё случилось-то, товарищ подполковник? Опять просто нажрался?
-  И опять ты правду говоришь, солдат! По такой мелочи я бы вас от боевого дежурства не отрывал, тем более  что в эти секунды к нашим границам может приближаться японский самолет с атомными бомбами на борту!
-  Ну… нет у них атомных бомб! – снова откликнулся всё тот же умник.
- Верно, боец! Знаешь, хвалю! А вот того ты не учел, что у ихних соседей на Окинаве такие бомбочки есть. И парочку из них они уже бросали на Хиросиму и Нагасаки. Так вот, мы подошли к главному. Рядовой Митрофанов!
-  Я!
- Это ты начитывал  пленку от имени пилота японских сил самообороны капитана Наямуры, что он идет курсом на Сахалин с тремя атомными бомбами на борту?
- Так точно. В учебной роте попросили. У них с эфира не все возможные варианты записаны, вот я и сделал. На случай атомной войны. Шутка.
-  Хорошо сделал, достоверно. И голос, как у самурая! С таким… рычанием.  И разрешение на взлет, и подтверждение метеоусловий, даже запрещенный японским уставом треп про то, что у Наямуры сын родился – все есть. Я слышал! И даже Сахалин не по-нашему называет, а на японский лад: Карафуто… Ну, тут уж и я, старый дурак,  поверил!
 -  Так точно, родился сын…
 -   Нет, вы подумайте! И он даже Сахалин не по-нашему называет… Карафуто! – Не мог успокоится начштаба.
-  Дык… Товарищ полковник… Условия, максимально приближенные к боевым…  Как просили! – дернул одним пустым погоном Серёга.
- Я в курсе. И даже знаю, что когда эта пленка из коробки с учебными материалами попала в коробку с оперативными записями, то чуть было война не случилась!  И когда в небо поднялись советские перехватчики, а все наше ПВО на Дальнем Востоке, извините за мой французский, раком стояло, ты Митрофанов с другими несознательными бойцами отмечал рождение маленького Наямуры в каптерке. Водкой!  Да не об этом речь! Как получилось, что твоя пленка из учебных в оперативные попала?!  У нас три часа все силы ПВО, вся авиация, все ракеты и подводные лодки… Раком!!! Ты понимаешь, что из-за тебя могла Третья мировая война начаться?
- Товарищ полковник… Без Советского Союза третья мировая не начнётся! Мы не начали, а они не полезут.
- Он ещё и умничает!
- Это не моя мысль. Один знакомый, друг семьи, полковник КГБ… Шутка.
- А нам не до шуток! На «губу» отправлю!
- Я-то здесь при чем? Меня попросил товарищ капитан Нестеренко из учебной роты пленку начитать, я же не мог отказать. Ну, начитал…  А что там с этой пленкой было потом… Не могу знать!
- Молчать! Надо было мне доложить о такой записи, лично!
- Да это сержант Юн пленки перепутал. Он роту привел на смену в Приемный Центр, а назад, чтобы порожняком не шел – ему оперативный дежурный… пленки сунули…
- Митрофанов, как дело было?
- Так точно! Ему поручили отнести две коробки с пленками в штаб, ребята видели  - он по дороге от усердия запнулся, часть пленок вылетела.. Вот он, наверное, ту пленку не в ту коробку и сунул.
- Ту пленку… не в ту коробку… а у нас чуть ракеты не пошли по целям в Японии! Идиоты! Вы что, не подписали пленки?
-  Никак нет! То есть – так точно. Подписали, товарищ полковник!
-   А он что – читать не умеет?
- Не знаю, товарищ полковник. Но там на катакане было написано, по-японски, наши все понимают.
-  Мать вашу… Ему, понимаешь, этому Юну, корейцу, гражданство российское дали, честь оказали – в советскую армию забрали, а он…  По-японски не понимает! Ладно, разберемся! Всем работать! И не спать! Враги кругом…


  Да, москвич Серега пил, причем до потери памяти. Он пил и раньше, но в нашем полку его откровенно спаивали офицеры. Конечно, всем было интересно – как живет Америка. Что там едят, во что одеваются, какие там дороги, как, в конце концов, баб трахают. Просто поговорить не получалось, Серега в трезвом виде был немногословен, чаще отшучивался. Тогда его начали приглашать в гости под разными предлогами – то шкаф передвинуть, то помочь пацану с английским разобраться. А там – стол накрыт, водка уже выдыхается, а после первой, как водится, не закусывают, мы не в Америке, а между первой и второй перерывчик небольшой. В часть Серега приползал, как говорится, на бровях, с тоскливой закономерностью попадался на глаза начальнику штаба Вольнову, получал от него очередные пять суток ареста, но, естественно, не сидел – кто переводить-то будет, не эти же лейтенантики, призванные после военной кафедры. «Фантомасы» полуграмотные.  Да и виноват был, если разобраться не Серёга, а те офицеры, что спаивали его, но пойди докажи – у кого к гостях он был на этот раз.
  А вот в роте Серегу за пьянку били. Вначале били за то, что он, допившись до состояния автопилота, вставал среди ночи с постели, делал движение, будто включает свет и открывает дверь в туалет у себя дома, а вокруг живут одни дипломаты, в Москве… в столице… Вот тогда надо было успеть быстро повернуть его к лесу передом, а к дембелям задом, в самое безопасное место направить – он мог надуть на спящего сержанта, на тумбочку дневального, кому-нибудь в сапог или просто на вылизанный, намастиченный и натертый до блеска пол казармы. Иногда он при этом говорил во сне: «Велика Москва, а отступать некуда – вокруг Россия!»
   После этого Серёгу били. Вначале за дело. Потом стали бить просто за то, что он пьет и сладко, ест домашнее чуть ли не каждое воскресенье. А потом  - просто за то, что он из Москвы, масквач, а отслужит, то будет жить там, или уедет в эту шикарную и недоступную Америку, а все остальные будут грязь месить  в своих Мухосрансках и Долбопропащенсках.

  Дни шли, и Антон освоился в армии, как тут и был всю жизнь. Даже начал позволять себе вольности. Подкопил деньжат и заказал в местном ателье костюм. Да не просто костюм – «тройку», с жилетом, двубортным пиджаком, купил рубашку и галстук. Еще через три месяца в увольнении купил туфли с острыми, по моде, носами. Ночью, часа в три, переоделся в своей лаборатории, походил, привыкая, попытался заглянуть в небольшое зеркало. И тут в дверь позвонили. Солдатики, подумал Антон, закурить попросят. Открыл, а там стоял его непосредственный начальник капитан Пурин.
- Ты… это… откуда… кто?! – крикнул он, соображая.
- Товарищ капитан, за время дежурства происшествий не произошло, зарегистрировано три новых источника радиоизлучения, записаны на магнитофон. Дежурный техник-радиооператор рядовой Панкратов.
- Происшествий не произошло? Да ты сам пришествие! Откуда гражданская одежда? Бежать собрался? – заорал начальник.
- Никак нет. Получил сегодня в ателье, примерил на минуту, не думал, что вы в такое время появитесь. Разрешите переодеться?
- Сдать гражданскую одежду…
- Так точно, сдам в роте в каптёрку.
- Мне сдать!!
- Не имеете право! – пошёл на скандал Антон.
- Арестую, на «губу» пойдёшь!
- Есть на «губу»! А ваши прапоры будут спать на ночных дежурствах.
  Командир задумался. Прапорщики были, как и положено прапорщикам, лукавые и ленивые. Загрузить их ночными сменами вряд ли получится – лягут в санбат, напишут рапорт с переводом в другое подразделение… Пока же служба идёт, информация капает, три новых источника радиоизлучения – это вам не кот начихал.
- Ладно! – остывая, сказал капитан. - У меня для тебя, солдат, будет другое наказание. Ты же не любишь, когда вашего брата просят помочь офицерам. Вот и у меня отказался ремонт делать в квартире.  Я Родине служу, а не капитану Пурину…
- Так точно! – рявкнул Антон и принял, как приписывал царь Пётр, вид лихой и придурковатый, дабы своим видом начальство не конфузить.
- Так вот, у начштаба Вольнова скоро день рождения. Можно сказать, юбилей. Сорок пять. Напишешь ему стихи. Ты же пишешь стихи по ночам, даже на служебном телетайпе печатаешь. Ладно-ладно, не отпирайся, наши находили твои опусы. Говорят, интересно. Я в этом ничего не понимаю. Для меня главное, это то, что ты не спишь на ночных дежурствах.
  Это был щедрый жест – простил «гражданку», разрешил, по-сути, писать по ночам, да ещё и не отправил на «губу».
- Есть написать стихи! За качество не ручаюсь, тут как получится.
- Ну, хоть грамотно будет…
- Разрешите переодеться?
-Ну-ка пройдись… Повернись. Что, сейчас так носят?
- Так точно.
- У нас вроде модных журналов в части нет… - сказал с сомнением капитан.
- В увольнении в парикмахерской подсмотрел.
- Что, Семенченко уже товарищей по службе не стрижёт?
- Уродует по-прежнему, товарищ капитан.
- Ладно, имеешь право. А почему с ротой в баню не ходишь?  Пренебрегаешь?
- Я в увольнении моюсь. У нас в бане вода не уходит, по щиколотку в грязной жиже люди бродят.
- Ты же, говорят, из геологии. Откуда такие замашки чистоплюя? – усмехнулся капитан.
- Дело не в чистоплюйстве. В каждой роте по пять-семь человек с грибком, посмотрите, когда строем все идут в столовую, эти бедолаги сзади в тапочках ковыляют. А потом они прутся со всеми в баню, а там – кому как повезёт. Кто-то схватит грибок, кто-то мимо проскочит. Солдат должен заботиться о своём здоровье. Я забочусь вот так – не моюсь в полковой бане. К тому же, у нас и парилки нет.
- Ладно, уговорил. Я сам люблю попариться. К утру напишешь стихи для поздравления начштаба?
- Я постараюсь, - сказал Антон уже нормальным голосом.

  Как-то за сменами и нарядами, за муштрой и увольнениями прошёл год. Правду говорят, что дембель является быстрее, если сам быстрее становишься солдатом.  Антон за этот год окреп, стал сухим и жилистым, шесть километров, гремя сапогами, пробегал играючи, все частоты в этом бескрайнем и бездонном эфире облазил, запомнил, взял на контроль. А тут ещё и совсем новая «скрипучка» попалась, совершенно незнакомый вид механической радиопередачи. Она проскочила быстро, но Антон успел записать её на скоростной магнитофон. Потом они целую неделю они взламывали код. Взломали. Посольство ФРГ. Расшифрованное сообщение было смешным: «Посольство не работает в праздничные дни. Пожалуйста, обратитесь с вашей информацией в понедельник».  Дело, конечно, было не в содержании сообщения, а в том, что новый вид передачи был перехвачен и расшифрован. Капитан Пурин получил благодарность из Москвы. Пацаны, работавшие в наряде в военторге, шепнули, что видели, как капитан покупал погоны с двумя просветами и звездочки покрупнее.
  Антон намекнул, что было бы недурственно и солдатика, поймавшего «скрипучку» наградить отпуском, но капитан Пурин сделал вид, что не расслышал.
  Антон разозлился и начал дерзить. А тут и случай подвернулся. Весна на Сахалине – время азартное, корюшка идёт. Господа офицеры готовят снасти, вспоминают прошлые рыбалки, запасаются водкой, травят рыбацкие хохмы.
- Панкратов, сбегай, червей накопай! – не то попросил, не то приказал капитан Пурин.
  Прогуляться под весенним солнышком – дело сладкое, Антон не стал становиться в гражданско-залупленную позицию, а просто взял шанцевый инструмент, ржавую банку и пошел.
  Червей было много прямо около Приёмного центра, в жирной земле, на которой у японцев раньше был цех по переработке рыбы. Собственно, червей на корюшку можно было не копать, а присоветовать отцу-командиру попробовать вместо наживки кусочек поролона – корюшка на него берёт как сумасшедшая, да и наживку менять не надо. Но кто откажется от полуторачасового моциона на свежей травке под тёплым солнышком в закуточке, куда офицеры не заглядывали.
  Антон вернулся, улыбаясь, как после воскресной увольнительной.
- Что так долго? – спросил капитан, ещё не перестав смеяться чьей-то шутке – это пара переводчиков-фантомасов и майор Кириченко зашли к ним на пост потрепаться.
- Черви быстрые оказались! – поддержал весёлое настроение Антон. – Так и бегают, так и бегают… К тому же, товарищ капитан, корюшка лучше клюёт на червяков-мужиков. А их пока накопаешь, пока определишь – где самка, где самец…
   Капитан Пурин, стоял, соображая. После училища он чуть ли не сразу угодил в академию, кроме казармы и учебных классов ничего не знал, жизни не нюхал, во многих бытовых делах был девственно-наивен,  эту бестолковость он скрывал за повышенной строгостью.
- Рядовой Панкратов! Что вы мне здесь чушь несёте! Как можно определить половую принадлежность червяка?
- Очень просто! – сказал Антон, наблюдая краем глаза, как у майора надуваются щёки от рвущегося наружу смеха. – Да вы и сами попробуйте… Вот берёте червячка… вот шустрый какой… и осторожно пропускаете его сквозь зубы… если он за зубы яйцами зацепится, точно – мужик!
  Офицеры грохнули, Пурин бросил бедного червяка на пол, раздавил и заорал:
- Да я тебя… Почему сапоги не почищены? Три наряда вне очереди!
- Есть три наряда! – сказал с облегчением Антон и пошёл в караул «через день на ремень».
  Уже прикрыв дверь, он услышал, как майор посетовал:
- Да ладно, пошутил парень… Неформальная обстановка!
- С офицерами солдаты не шутят!
- Товарищ капитан, а мы, значит, вместо рядового Панкратова по очереди на ночные дежурства? И – прощай рыбалка?
- Ничего, товарищи лейтенанты! Подежурите! Да вы поймите – он выпрягаться начал! Я попросил его написать стихи на юбилей начштаба - кочевряжится, лакейством, говорит, попахивает. А сам вот такими портянками на служебном телетайпе свои вирши печатает. Я не возражаю – лишь бы не спал, план он выполняет…  Но ты поделись талантом!

   Подполковник Вольнов, и правда, был неплохим мужиком. Почему тогда Антон закозлил – он и сам не знал. Стихи – дело интимное. Не покатит, так никакой министр обороны не прикажет, - ну, срифмуются дюжина строчек, так с ними потом стыда не оберёшься. Стихи – это не просто отдушина в затхлой солдатчине, это ещё и материальное воплощение слова «свобода».
  Вот и в караулке было душно, натопили, черти, навоняли. Караул, простоявший сутки на посту, должен был походить на сонную муху, и должен был быть таким же злым и сонным, а он, между тем, пребывал в весёлом и даже игривом настроении. Все подначивали Гиви, единственного в полку кавказца.
- А вот смена пришла! Гиви, ну расскажи… Ты притащил через дыру в заборе Люську… Люська классная… О! А! Тихо! А тут дверь открывается и – опа! – подполковник Вольнов. И что он спрашивает? Тихо!
- Понымаешь, он как рявкнет: ты кончил? А я говорю: извините, нэт! А он говорит: иди, кончай, потом ко мне вместе с барышней на задушевную беседу.
  Эта история быстро облетела весь полк, просочилась за ворота со Звездой, популярность подполковника Вольнова стала соразмерен с гагаринской популярностью.
  А что, подумал Антон, такому мужику можно и стихи написать. Тем более, он напоминает… кого же он напоминает… кого-то близкого… да! Генерала Чарноту из недавно вышедшего фильма. А это значит, что стих для начштаба – вполне литературное дело, надо написать. И он набросал, положив осьмушку бумаги на колено: Сорок пять – это славная дата, Как гранит, Ваша зрелость крепка, Это путь от простого солдата…  И еще десяток строк, поморщился – сойдёт.
  Капитан Пурин хмыкнул одобрительно, сказал:
- И чего тянул? Ладно, успеем! – И понёс листочек полковому художнику, чтобы красиво переписал.
   Подполковник Вольнов оказался мужиком дотошным – стихи ему понравились, значит, надо было выяснить личность автора. Выяснил – надо поощрить. И, с командирского плеча, Антон получил увольнительную. Капитан Пурин, который обещал за червяка три месяца без цивилизации, подулся, как кот на крупу, поиграл бровью и отпустил.
  Это знак, думал Антон, пока гладил «парадку» и чистил ботинки – в этой жизни ничего так просто не бывает. Получил увольнительную за стихи, значит, сделай со своими настоящими стихами то, что давно планировал. Он нашёл все свои стишата, распечатанные на военном телетайпе, собрал в папку с завязочками, похожими на бретельки на женской комбинации и поехал в Южно-Сахалинск. Ещё месяц назад, роясь в пыльных книгах полковой библиотеки, он нашел телефонный справочник, полистал – наткнулся на телефон председателя правления Сахалинского отделения Союза писателей, вот туда он и поехал. Поэта Ивана Белозёрова, председателя, на месте не было, папку взяла симпатична курносая девушка, обещала передать председателю.
  И тишина… Как вдруг Антона вызвали в штаб. Начштаба Вольнов посмотрел на него внимательно, неожиданно предложил сесть.
- Вот… Получил письмо с просьбой откомандировать тебя на трое суток в областной центр на совещание молодых писателей Сахалина и Курильских островов. Во как! … и Курильских островов. Отпуск на трое суток не дам, они там для вдохновения по вечерам не компот пить будут… а три увольнительных с девяти ноль-ноль до двадцати трех возьми. Давай, Панкратов, удачи! И чтобы как стёклышко у меня все эти три дня! А то и Дантес не понадобится, сам на губе сгною… Шучу.
  Тогда у Антона появились первые публикации – в альманахе «Сахалин», в газетах, на радио. А главное, появилась некая свобода, на него стали смотреть как на человека.

    Однажды и Антон угодил на такой междусобойчик с офицерами. Нет, тогда водки не пили, какая водка! - там был сам подполковник Вольнов, а вот разговор случился любопытный.
-  Да ты располагайся, товарищи солдаты! Чувствуйте себя, как дома. Ты, кстати, Сергей, что-домом-то больше считаешь – Россию или Америку? Там-то, за бугром, ты дольше прожил, чем в Союзе…
-  Россию, товарищ полковник! А там я был типа… в семейной командировке. Родители работали, я рядом болтался.
- Ну, расскажи – как там? Что особенно удивило, чего здесь не хватает? А то все товарищи офицеры с тобой водки хряпнуть успели, только я, начштаба, как всегда, последним. Чаю, кофе? Давно поговорить хотел. Или водочки?
- Разрешите, я чаю? – попросил Сергей.
- Ага, стесняешься… Это правильно! Там более тут у нас еще один старший офицер… да это соседи наши, летуны.
- Так точно, я знаю.
- Так мы тебя по делу позвали, солдат. Говорят, ты в преферанс мастак. По дырявому мизеру такой «паровозик» устроить можешь, что у партнера долго всякие слова непечатные выговариваются.
-  Просто везет… - поскромничал Сергей.
-  Преферанс – не пароход, сам не повезет, здесь думать надо. Ну что, составите компанию, нам двух партнёров не хватает. А Антон, я знаю, в экспедициях работал, там у них преферанс – вторая профессия.
- Ну, разве что… поддержать на распасах…. – поскромничал Антон.
-  Сдавай! Сдал? Ну, наливай за первую раздачу! Бойцам – чаю. Наливайте сами – вон там чай, сахар, печенье.
-  Евгений Павлович, как-то… пить… при рядовых… - поднял бровь лётчик.
- Ну, во-первых, он у меня на капитанской должности… Да-да, не удивляйся, можно было бы  майорскую дать – дал бы, он пашет за весь приемный центр. А уволится в запас, закончит свой МГИМО, а ему там полкурса осталось, так будет дипломатом. Тогда уже не он нам, а мы ему честь отдавать будем. А второй – на должности старшего прапорщика. Геофизик. Был начальником отряда. Писатель. В Журналах печатают.
- Ну, тогда… от винта! – И каждый выпил своё.
- Играем!
    Полчаса молча шлёпали картами.
-  Значит так, «хозяин горы» я, игру заказываю до шести утра, «бомбочки» я здесь нарисовал, а вистик будет по сто рублёв. На постройку кораблёв… Как получишь – дай ответ – будем строить, али нет…
- С ума сошел, Евгений Палыч – влетишь с тобой, так до пенсии не расплатиться будет! – изумился пилот.
 - Да я что – мироед какой? Договоримся. Восемь червей!
 - Ого… Кажется я попал.
 -  Не дрейфь, гвардия! Знаешь такую песню: мы все пройдем, но честь не опозорим, мы все пропьем, но флот не посрамим. Сдавай… Ишь ты… У меня – мизер! Вот, смотрите, неловленный.  А в Америке-то что, солдат, больше всего тебе понравилось?
- Простота. Просто взял у приятеля ключ от машины, сел и поехал – никаких доверенностей. Просто сел в свой частный самолетик и полетел, и большой «Боинг» тебе  взлетную полосу уступит, если твоя очередь.
-  Ишь ты…  А если тот автомобиль в угоне?
- Так там на каждой полицейской машине компьютер и общая, по всей стране, база данных. И вообще – у них презумпция невиновности. Если никто не заявил – почему меня должны задерживать?
- Ладно… Разговорились… Играть надо! Извини, авиация, но, кажется, ты опять «без лапы». А, ты вот так? Как в том анекдоте: я иду в бубну и покойничек идёт в бубну… Тогда без двух. Сдавай.
-  Все, мужики, я… сдаюсь. Сколько я там должен?
- Ты, авиация, бумажник спрячь. Вот будешь получать, как его знакомец – капитан Наямура, тогда наличными будешь рассчитываться. А пока, русский бартер: ты – мне, я – тебе. Сколько там успели накрутить солдат?
-  Сто семьдесят тысяч.
-  О-ё… Это сколько же наших зарплат? – ахнул начштаба.
- Ладно, Евгений Палыч, говори, что хочешь-то… Опять хочешь попросить меня полетать по краешку?
-  Да! Выручай, родной! Неделю твоих орлов поить буду! Ты только за мыс Крильон выйди, они там, родимые, сами проснуться.
-  Что, совсем плохо?
- Да так… Не шатко – не валко… План по перехвату кое-как выполняем, а вот новых источников почти нет. У ребят новые звездочки в небе повисли, никак на погоны упасть не могут. А соседи наши… Затаились, басурманы. Молчат! А у нас – плановое государство, даже в радиоразведке. План им подавай!
- А то в прошлый раз классно было – этот японец идет рядом со мной, крыло в крыло, я ему машу, мол, привет, а он перчаткой по горлу показывает: «секир-башка»! – вспомнил лётчик.
- Так вы это… Над нейтральными водами… пообщались?
- Точно так. Ну, ближе к Хоккайдо, если честно.
-  Мы тогда план на двести процентов выполнили. У них тогда все передатчики, даже глубоко законспирированные, как с ума сошли.
- Слушай, Женя, ты мне скажи, как офицер офицеру: весь этот балаган с преферансом ты затеял, чтобы я еще раз… там, над Хоккайдо, по краешку прошел?
- Ну, нет, конечно… То есть, да – хотел. Но преферанс, как повод – поговорить, расслабиться, с парнем интересным тебя познакомить.
- А обыгрывать-то зачем?
-  Прости, родной, привычка! Забудь. Никаких долгов нет и не было.
- Да я и сам полетаю. Мы в плане на завтра. Потреплем нервы самураям? А что?  Ну, не люблю я наших соседей! Мне нравится… как на войне.
- А вот интересно – за что не любишь-то? Неужели только за то, что живут лучше нас, умнее, правильней?
- Нет. Я не пацан, чтобы за это ненавидеть. Думать надо! Глобально. Кто виноват в том, что мы уже сто лет живем хуже некуда? Они. Кто пролил первую кровь?
- И, правда, кто?
- Японцы! Это их самурай ударил мечом по голове Николая Второго!
- Я что-то не видел такого кино… Опять Голливуд что-то нафигачил? Самурая играет этот… шкаф с глазами?
- Я неточно выразился. Он тогда еще не был Николаем Вторым. Речь идет о так называемом инциденте в Оцу в тысяча восемьсот девяносто первом году. Тогда цесаревич Николай Александрович совершал кругосветное путешествие с эскадрой  вице-адмирала Назимова. Пришли в Японию. Полицейский Сандзо Цумо напал на цесаревича. Ударил мечом по голове. Он был самураем, но умер в тюрьме. Не дали сделать харакири.
-  Да! Это основание. За это надо их бомбануть. Виноваты! Что ж он, паршивец, посильней рубануть не мог? Тогда бы вся наша история по-другому бы пошла! Без Распутина, трех революций, двух войн!
- Да я серьезно! Японцы спровоцировали войну в девятьсот четвертом, эта война нами была проиграна, а в результате что? Революция девятьсот пятого года.  Она породила Октябрьскую революцию, а там, как следствие – Вторая мировая!
- Ну, слава Богу, нашли виновного! – не то шутя, не то серьёзно сказал подполковник Вольнов.  -  Да они же и пострадали больше всех! Две атомных бомбы им на головы…
- Женя, ты же военный человек. Ты посчитай: сколько наших полегло, и сколько японцев. Им весь мир сочувствует, а мы…  из победителей в главных военных преступников уже превратились.
- Политика… Но две атомные бомбы – это страшно.
- А сколько их там, в Хиросиме и Нагасаки, погибло? А? Да у нас в одном Ленинграде от голода в несколько раз больше умерло, чем у них при этих атомных бомбардировках. Там вспышка – и нет ничего… А у нас –  мучились, с ума сходили, люди… людей жрали! Кто-нибудь заплатил этим блокадникам? Немцы, их союзники… заплатили? А японцы… Да они просто сидят под этими двумя атомными грибами, как под зонтиками, и весь мир теперь их должен жалеть до скончания века?
- Ну да, ну да… А у нас – Чернобыль, а еще народный маршал Жуков в пятидесятые на Южном Урале атомную бомбу взорвал и войска через эпицентр повел… Учения! А еще сотни взрывов под Семипалатинском и Новой Земле…  Мы в этом атомном футбольном матче больше забили… этих бомбочек… правда, все  - в свои ворота!
-  Да ты пойми, Женя, что не начни Япония против России такую игру, такую раскрутку… то нас, русских уже было бы на земле почти миллиард!
- Это ты сам посчитал?
-  Нет, это посчитал Менделеев Дмитрий Иванович. Он был, между прочим, не только гениальным химиком, но и очень толковым социологом, в области статистики много работал. Это он посчитал, что к концу Двадцатого века в Российской империи будет девятьсот миллионов человек. Вот только Японию он не учел! Не учел ее влияния на исторический процесс!
- А ты что скажешь, солдат? – спросил начтаба Антона.
- У нас в казарме пацаны тоже вот так  спорят.
-  О чем? В чем суть спора, солдат? Сформулируй, как на комсомольском собрании! Какова повестка дня?
- Даже не знаю, товарищ полковник, как сформулировать суть спора: враг ли нам Япония? Кто виноват в том, что они сейчас живут лучше? Что делать с островами? Мы не политики, мы солдаты, но мы тоже иногда головой думаем.
- Скажи, солдат, а ты сам-то как к Японии относишься?
- Как положено. Как к вероятному противнику.
-  Это понятно! Правильно отвечаешь… А вот если бы тебе сказали: приезжай! Поехал бы?
- Конечно, интересно же…
-  А если бы сказали: приезжай, встретим, как гостя дорогого, только через неделю тебя убьют. Поехал бы?
- Не знаю… - задумался Антон. - Думаю, что все равно бы поехал. Русскому человеку любопытство дороже жизни.
- А как ты вообще переносишь то, что, что они… вон в какие стратосферы воспарили, а мы… в их старых бараках Приемный Центр оборудовали, и за ними же и приглядываем? А каково это осознавать вам, современным пацанам?
  Антон встал по стойке «смирно» и сказал:
- Меня, товарищ полковник, утешает то, что мы можем за десять минут уничтожить Японию. Всю! До последней пагоды.
- Да как же жить с такой… спасительной мыслью?
- А как жить, если думать начать? Или мы, русские, все пьянь и руки беспробудная, у нас из задницы растут, или нас предавали все это время, заставляли делать не то, что нужно, вели не туда, куда надо!
- Да… Дилемма! Скажи, что больше всего поразило вас, простых солдат, в японской жизни? Вы же японские фото перехватываете, письма их читаете, переговоры слушаете…
- Честно?
- Только честно.
- Ну, это не совсем в японской жизни, хоть и в Японии это… Помните, я перехватил почту одного американского сержанта? Ну, из той группировки, что стоит на Окинаве?
-  Да, что-то… припоминаю. Но там же не было никакого оперативного интереса.
- Да, он просто рассказывает своей подруге из штата Мериленд – как он служит в Японии. Фотографии… Вот казармы. Уютно. Как в отеле. Вот город… фантастика… Вот снова их часть: стоянка для машин…
- Там же нет автобатальона! 
-  Нет. Это была стоянка личных машин: тойоты, ниссаны, джипы. Субординация: машины офицерского состава отдельно, машины сержантского состава, машины рядового состава.
- И что?
- Да ничего. Просто наши все обалдели: рядовым в армии разрешается иметь свою машину, ездить на ней в увольнение. А нам в столовой вилки боятся дать,  как в тюрьме, всё одной ложкой хлебаем.
- Дальше.
- А дальше: вот клуб для офицеров и сержантов, вот клуб для рядовых…
- Дальше!
- Вот бар для офицеров, бар для сержантов, бар для рядовых. И все на территории части.
- У вас тоже есть солдатское кафе… с коржиками.
- Так точно! Есть. А у них – бар…
- Ладно, извини. Сам понимаешь, у них – контрактники служат, у нас пока – призыв. Война же была!
- Была. И у них – тоже… была…
- А ещё что в соседях не нравится? Вот японца спрос, так он - семь вёрст до небес и всё лесом… много чего про нас расскажет! И что мы ленивые, и что тупые – до сих пор роботов не изобрели, и пьём много… Кстати, они сейчас все уверены, что атомные бомбы на них скинули русские.
- Ну, может, это не самый сильный аргумент, мелочь какая-то… но мне их некоторые обычаи и шутки не нравятся, - сказал, подумав, Антон.
- Шутка – душа народа, это не мелочь! – возразил Вольнов. – И что у них не так?
- Ну… вот… гадают они по жопе. Мы по ладони, а они…
- Как это? – спросили офицеры хором.
- Это, товарищи офицеры, рядовой Панкратов имел в виду древнее священное гадание по анусу. Там тоже есть свои линии судьбы, - сказал будущий дипломат Серёга.
- Да? Как-то… Не разглядывал… - поразился начштаба.
- Теперь я понял старую мудрость насчёт того, что не надо искать на свою жопу приключений! – сообразил пилот.
 - А ещё у них игра такая есть – узнать свою любимую по жопе.
- Опять! Что это их заклинило! И как это… играется?
- Очень просто. Десять или пятнадцать пар – все зависит от размеров ширмы… короче, девушки заходят за ширму и в большие такие отверстия выставляют свои голые попки. Получатся, что мужикам – как раз перед носом. И каждый мужик должен узнать – где его подружка.
- Я бы сразу нашел! – сказал пилот. – Жалко, пошлёпать нельзя.
- Как раз можно и нужно! – объяснил Антон. – И шлёпать, и щекой прижиматься, и чмокать – всё можно. Причём, со всеми, ты же ищешь!
- Я?! – выпрямился начштаба.
- В смысле – он, японец.
- Ну, это не характеризует нацию. Объединились двадцать извращенцев в тёмной комнате… - начал было возмущаться начштаба, но Сергей вежливо перебил его.
- Товарищ подполковник, они это делают в развлекательных центрах, люди проходят, смеются, дают советы… А еще у них автоматы стоят, там продаются трусики.
- И что? У нас галантерейном отделе, у них – в автоматах, - пожал плечами начштаба.
- Так у них несвежие трусики продаются… - сказал с заминкой Серёга.
- Зачем? – не понял пилот.
- Чтобы не было шибаги доробу…
- А это что за хрень?
- Именно, хрень, товарищ подполковник!  Шибаги доробу – это воровство женского нижнего белья. Спросите – зачем? Они его нюхают.
- А вот ещё… Помните у нас игра есть – один стоит спиной к приятелям, руки вот так держит: одна ухо прикрывает, вторая – бок, а дружбаны ему затрещины отвешивают, он поворачивается… и должен угадать – кто ударил.
- Да помним, конечно, долго рассказываешь. Мы курсантами так дурачились.
- Они тоже так дурачатся. Только не по спине шлёпают, а чуть пониже пальцем тыкают.
- Не понял. А кто побеждает в этой игре? – спросил пилот.
- Тот, кто в дырку попал! – засмеялся Серёга. – А ещё там девки парням по яйцам лупят. Выигрывает та пара, где парню досталось сильнее всех, а он вытерпел, как настоящий самурай. Тамакери назвается.
- Да откуда вы всё знаете? Всякую дрянь… – вдруг возмутился пилот.
- Есть и серьезные основания…  - сказал, замявшись, Сергей.
- Так говори! – скомандовал начштаба.
- В древней Японии была традиция – богатые люди брали человека из бедной семьи или бродягу и содержали его на своей территории в состоянии, чтобы он испытывал лишения. Во всем остальном они изображали принятие его как члена семьи. Содержали его рядом со своим домом, чаще в саду. На задворках… Они понимали так, что этот человек испытывает вместо них страдания. Они берегли его страдания и поддерживали это, чтобы самим не страдать.
- Откуда, еще раз спрошу, вы всякой дряни нахватались? – возмутился пилот.
- Да они, майор, на всех информационных ресурсах торчат. От «Киодо Цусим» до фривольных журнальчиков. Служба такая. Девяносто процентов полезной для нас информации идет по газетам и журналам, ну и электронные, конечно…

  На следующий день начштаба посадил за приёмники лучших специалистов – пеленгаторов, катаканистов, двухсторонников, переводчиков. В десять утра началось.
  Эфир зашевелился, команды на пеленгацию пошли, словно плотину прорвало – Япония проснулась.
  Антон чуткими пальчиками прощупывал частоты – пока всё было старенькое. На всякий случай, включил магнитофон и фотоанализатор, настроив его на «Киодо Цусим». Поглядел – строчка за строчкой выползала картинка: аэропорт с архитектурой, стилизованной под старинные пагоды, группа японских военных, держащих какого-то пилота за локти, потом новый кадр, а на нём наш новенький МИГарь, почему-то на фоне этих дурацких пагод. Ещё картинка – лицо пилота, крупно. Да это наш! Русский!
- Т’арищ капитан, посмотрите, это что за… визит вежливости?
- … вашу мать! – посмотрев, крякнул капитан Пурин. – Быстро отнеси оперативному дежурному! Долетались!
  Антон, гремя сапогами по деревянному полу барака, побежал в соседний зал. Показал картинки оперативному, тот глянул, махнул рукой и выматерился.
- Давай, дипломат, прокрути ещё раз запись! – скомандовал он Серёге, тот нажал клавишу.
  Сквозь свисты и хрипы эфира донеслось:
- Старший лейтенант Беленький! Юра, назад! Я приказываю!
-  Мне уже нельзя назад! Прости, батя…
-  Юра, я завалю и тебя.. и этих узкоглазых, что рядом…
-  Батя, не надо… уходи, они тебя не тронут…
-  Юра, зачем? Тебе же не дадут там жить!
-  Мне и здесь не дают… да хоть одним глазком посмотреть…

   И тут же, почти на визге, голос японского пилота.
- Это Наямура? – быстро спросил начштаба Вольнов. – Что он сказал?
- Говорит, что… короче, самолёт нарушил воздушное пространство Японии, сейчас они ведут его на свою базу. Это он своим говорит, наш японского не понимает.
- Ч-черт! О том, что, сбивать будут - не говорили?!
- Нет, товарищ подполковник!
- Жаль, так было бы для всех лучше…
-  Нет, судя переговорам, его сажали на базе под Вакканаи.

  Снова включила запись. Слышно было очередь авиапушки, на нашей частоте - голос японского пилота: «Порковник, садись! Стрерять будем на поражение!» Потом -  крики, опять очереди авиационных пушек, рев двигателей, работающих на форсаже, потом – тишина, только слабый треск и шипение эфира.

- Дай ещё запись! А здесь что они возбудились? – крикнул начштаба.
-  Не знаю, все ругаются по-японски… Похоже, ушел наш один. Чуть было не устроил там… на таран пошел. Наямура увернулся… А тут старшего лейтенанта Беленького ведут, сажают.
- Новый МИгарь, сверхсекретный… Что он делает! А вы что уши развесили? Всем работать, пеленги, пеленги давайте! Ни хрена себе – сыграли в картишки… Расписали «пулю»! Теперь кому-то настоящие пули отольют.

  Где-то через месяц на общем построении замполит как бы между прочим объявил:
- Я думаю, кто-то помнит инцидент с нашим новым МИГарём… Были версии, что старший лейтенант Беленький заблудился, а японские силы самообороны принудили его сделать посадку на Хаббонаи. Некоторые даже говорили, что он сам угнал сверхсекретный МИГ и попросил политического убежища. Так вот, через две недели этот бывший советский гражданин оказался в США. Отставить разговорчики в строю! И вот недавно мы получили информацию, что он погиб в автокатастрофе.  Я хоть и неверующий атеист, но скажу народной пословицей – Бог шельму метит».
- Убили… - сказал кто-то из строя.
- Разговорчики!!
  Замполит ещё что-то говорил о присяге, долге, родине…
- Ну вот, посмотрел одним глазком… Как ты сказал? А теперь можно умереть? – спросил Антон.
- Да уж… - отозвался Серёга.

  Капитан Пярин долго ходил кругами вокруг Антона, потом вдруг резко наклонился и, глядя в глаза, крикнул:
- Что делали в квартире у Вольнова? В глаза смотреть!
- Смотреть могу… дышать не могу… мебель просили передвинуть…у вас зуб гнилой, товарищ капитан? 
- Допрыгаетесь, любимчики! И начштаба не защитит! И всё для вас закончится!

   Закончилось все это неожиданно и смешно. Отслужив два года, Серега вдруг подал рапорт с просьбой оставить его служить в звании рядового еще на шесть месяцев. Сам! Добровольно! Это когда другие дни, минуты и секунды до дембеля считают! Он Антону объяснил это просто: «Понимаешь, тут такая практика, что я нигде и никогда такой возможности не получу». И не успело утихнуть удивление, как в понедельник на общем построении полка (его называли «раздачей») начальник штаба Вольнов приказал выйти из строя Сереге. Опять попался? Да вроде он не пил уже месяца два…
- Товарищи солдаты, офицеры и прапорщики! – с солдатской тёплой прямотой сказал подполковник Вольнов. – Вы знали этого бойца как раззвездяя и пьяницу. Однако, последнее время он не пил, много работал, благодаря ему, часть заслужила Переходящее Красное Знамя Министра Обороны. Учитывая все это, командование снимает с него все взыскания и присваивает звание ефрейтора.
        Ефрейтора? Человеку на капитанской должности? Ему, кто служит добровольно третий год?
     И в гробовой тишине, вместо положенного: «Служу Советскому Союзу!», Серега пробормотал себе под нос, но это услышали все: «Допился… ёж твою мать!»
    И весь полк лег от хохота. Ржали как ненормальные офицеры и прапорщики, сержанты и старшины,  передние ряды еще держались, а задних кто-то уже и прилег, катаясь, на бетонку.
- Полк!!!  Смирно!!! – срывая голос, скомандовал начальник штаба, и полк, шатаясь, героически встал смирно.  - Напря-во!!! Шягом… марш! – И они пошли, спотыкаясь.
- Держать ногу!!!
    Ногу, как говорится, они взяли, но запеть так и не смогли. Последнее, что совершенно лишало полк боеспособности, так это мысль о том, что существует добрая армейская традиция – ночью нассать на свеженькие ефрейторские лычки, и уж кому-кому, а Сереге от этого ритуала не отвертеться.  Антон боялся, что эта честь выпадет ему. По дружбе.

  А через месяц привезли  Лесю.
  Судил Лесю военный трибунал показательным судом  в солдатском клубе. Дали ему два года дисциплинарного батальона.
   Когда конвой вел его к автозаку, они снова встретились.
- Слушай, Барин, дай закурить! – попросил Леся на ходу.
  Антон остановился. Встал и конвой, сжалился. Антон достал пачку хороших сигарет (ему за должность и 1-й класс платили двадцать пять рублей, на курево хватало) угостил и Лесю и молодых конвойных.
- Слушай, а тогда… ты ведь нарочно не стал меня закладывать? – спросил Леся, жадно затягиваясь. – Ждал, когда я по крупному вляпаюсь?
- Ты хочешь сказать, что, если бы тогда тебя пожурили – дали бы суток пять, то ты бы одумался, стал бы дисциплинированным бойцом? – спросил Антон с интересом.
- Да нет, конечно… - закашлялся Леся от дыма. – Но ты, Барин, наблюдал за мной, как за кроликом.
- Ну, не знаю… Я знал, что ты вляпаешься. Но без моей помощи. Это у тебя на роду написано.
- Я вернусь ведь в эту часть! – оскалился Леся. - По закону, меня сюда должны вернуть, чтобы я дослужил свои три дня.
- Возвращайся, Леся. Только ты вернёшься тихим. Как тень. Тебя щеглы по стойке «смирно» ставить будут.
- Ах ты… - Дёрнулся было Леся, но тут же получил очень жёсткий удар сапогом в копчик от конвоира.
- Строевым шагом… к автозаку…ножка поднимается на уровень груди… марш!! – скомандовал конвоир. И он пошёл, приседая от боли, задирая ноги, не глядя на подошедшую с обеда нашу 6-ю роту.

    Антон ждал его из дисбата, ему, и в самом деле было интересно – каким он вернётся. Но он не вернулся. Отслужив в дисциплинарном батальоне в Советской гавани два года (а там - все передвижения по части или бегом, или строевым шагом) он опять за три дня до окончания срока подрался с командиром и сел на пять лет. Как написал в единственном и бестолковом письме, «командир меня оскорбил, а я, ты же знаешь, Барин, не мог стерпеть».   Дали срок. Шесть лет. А из зоны он уже не писал.

  Как-то так, за воспоминаниями, Антон доехал до городка Vienna, где жил Феликс, больная женщина всё так же лежала на кушетке и мяла загривок коту. Кот терпел, но смотрел на этот мир с ненавистью. Бормотал транзисторный приёмник. Феликс жарил на кухне бараньи отбивные.
- Проводил? Спасибо. Садись, мы сейчас… с апельсиновыми корочками…
- Феликс, если есть возможность, расплатись со мной. Уезжаю.
- Работу другую нашёл? – обиженно спросил Феликс. – Давай, я увеличу выплаты…  Ну на треть…
- Я в Россию уезжаю, - признался Антон.
   Налили по рюмочке ледяной водки, жахнули.
- Пожил бы просто так? А? – попросил Феликс. – Понимаешь, она… она просила отпустить. Понимаешь? А что я один? Следом за ней? Я сказал: уйдём вместе. Боюсь. Она не боится.
- Что-то меня переклинило, не могу здесь больше жить, - признался Антон.
- Почему? Да тебе сейчас завидуют пятьдесят миллионов россиян!
- Они здесь не были. Понимаешь, здесь… ничего не происходит. Меняются только марки машин, снимаются фильмы, похожие друг на друга…
- То, что ты называешь однообразием, на самом деле стабильность. Спокойная и размеренная жизнь! – возразил быстро Феликс, похоже, он искал ответ на все эти вопросы.
- Понимаешь, Феликс, я здесь постоянно живу в состоянии дежавю, это всё было, и люди были, и события…
- Давно это у тебя?
- Давно. После армии. Думал, здесь отпустит – новая страна, так нет же – те же люди, повтор событий… Ну, ладно – Россия, это страна мистическая, а здесь же всё просто, как гамбургер. Какого чёрта?
- Ну вот что тебя больше всего поразило? Кто явился из прошлого?
- Ты понимаешь, Господь Бог – великий драматург. Возьмёт и подкинет через двадцать лет знакомого капитана. Пурин у него была фамилия…
- Именно его? – поразился Феликс.
- Нет, но очень похожего. Такого же туповатого, а как такового - амбициозного.
- С армией я всё понимаю, сам служил при клубе. А на гражданке, там-то что до тебя докопался этот похожий на Пурина капитан?
- А он был из армии, замполит. У нас даже офицеры шутили: у них свои должны быть знаки различия – ни пушечки, ни звездочки, ни крылышки, а два скрещённых языка. И вот его уволили из армии. Бывает! А тут в милицию набор военных покатил. Время такое было – начало девяностых. Ряды поредели… Кого-то уволили, кого-то бандиты отстреляли, кто-то сам к бандитам пошёл – там платили гораздо больше…
- А ты? Рассказывал, что частное радио создал?
- Было дело. Вот тогда он появился. Капитан. Пунин. Даже фамилия похожая. Такой же… не то, чтобы безграмотный… всё знает, а тупой. Мне статью насочинял. Посадил на десять суток. А там вызвал на допрос, ходил-ходил кругами, а потом вот так резко к лицу, глаза в глаза, и орёт: «Почему вы в Уставе предприятия зарегистрировали медикаменты, запрещённые к распространению?»
- Тот капитан так же делал?
- Именно! Не оттого, что я его испугался, от повтора ситуации, от господнего дубля…
- А что за медикаменты были?
- Вот и я его спросил – это что? А он мне пальцем в Устав радио этак торжествующе пальцем тычет, вот, мол… Читаю. Вслух. Тотализатор! А он аж морда от удовольствия лоснится: вот, голубчик!
- Он что, тотализатор и транквилизаторы перепутал? – начал нервно хихикать Феликс.
- Именно! Я ему говорю: это не лекарства, это ставки на победителя. Всегда было. Даже при Сталине народ на тотализаторе играл, на скачках, например.
- А он что? – с азартом сценариста спросил Феликс.
- А он на голубом глазу, будто ни в чём не бывало, говорит – а теперь поговорим о деньгах…
- Много инкриминировали?
- Миллиона полтора… - сказал, посмеиваясь, Антон.
- Ух ты!
- Феликс, ты же сам вчера арифметикой занимался! Забыл? Полтора миллиона русских сушёных рублей тогда были примерно… двести долларов. Это он за полтора года работы наскрёб сумму, по которой я не смог отчитаться. Да я и не должен был отчитываться! Это было частное предприятие! Частное! Я мог эти деньги – от горисполкома, от предпринимателей, от спонсоров потратить так, как моя душенька пожелает! Мог заплатить налоги, зарплату, а остальное - хоть с маслом съесть. А он мне – девяносто третью прим, хищение в особо крупных размерах, от восьми лет до высшей меры! Вот так…
- И ты туда едешь?
- Надо как-то вырываться из этих… повторов.
- Ладно! – решил Феликс. – Завтра заеду в банк, сниму твои деньги. Ну, хоть посидим, поговорим на прощание? Да? Вот и договорились…
- Понимаешь, миллениум скоро, что-то должно измениться, - сказал зачем-то Антон.
- Ну вот скажи – что тебе не нравится в Америке? Работаешь… машину купил… идешь, куда хочешь…
- Феликс, ты будешь смеяться…  Америка – страна без истории, так…. Сводка новостей. А Россия – с великой историей, но без корней, обрубили корни, мало кто знает прадедов, да и дедов – через раз…
     И тут кот вырвался из рук Ольги, уронил бормочущий приёмник, а из этой «Спидолы» вдруг громко прозвучал русский голос, но уже с появившимся американским акцентом: «Старинная казацкая песня. Исполняет  казацкий хор станицы Вашингтонской».
     И грянуло: «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт»… - И Ольга вдруг начала смеяться звонким, почти детским смехом, до слез, до икоты, до истерики,  пока не потеряла сознание.

 Сахалин – Камчатка - Washington D.C. - Камчатка - Санкт-Петербург,  1977 - 2017             
               
 









 

  Панов Павел Дмитриевич, член Союза писателей России, член союза Журналистов, Союза Кинематографистов РФ.  Гл. редактор камчатской телекомпании «Причал» (1998 - 2008 гг).   Один из учредителей Всероссийского кинофестиваля «Живая вода».
В настоящее время живет и работает в Санкт-Петербурге.
С 1994 по 1997 г находился в США для реализации совместного российско-американского телевизионного экологического проекта. Публиковал стихи и прозу в газетах «Новое русское слово» и «Бостонский вестник».  Рассказ «Формула планеты» обсуждался на факультете славистики Джорджтауновского университета (Washington D.C.)

Автор 15-ти книг – стихи, проза, драматургия, публицистика. В издательстве «Союз писателей» вышли книги  «Ламутия», «Край земли»,  «Россия кочевая» и др. сборник пьес «Желтый туман»,  «Русская карусель», «Обезьяний царь», «Праздник медведя». 1-е место на Всероссийском литературном конкурсе «Голос Севера».
Сценарий «Лютов дом» стал призером Всероссийского конкурса киносценариев «Россия вне России» (Союз Кинематографистов, Министерство культуры РФ).
  Книга прозы «Ламутия» была номинирована издательством «Союз писателей» на премию «НОС».
  Проза Павла Панова так же номинирована журналом «Дальний Восток» на премию им. Арсеньева.