«О, сильные мира сего! Как много вы готовы нам простить, чтоб только лишь свое потешить эго?»
Морис Кехлер — выдающийся минхетский поэт и романист.
Атриум.
97-ой год после ухода Матери.
Диктофон начинает запись. В тишине редакционной комнаты щелчок кнопки «Play» становится для него словно моторчик старинного механизма, волшебным образом отправляющий мысли прямиком в детство. Ощущение настолько сильное, что он пропускает мой вопрос и на несколько секунд вообще забывает обо мне, а потом снова приходит в себя.
Я повторяю:
— Расскажите о себе, мистер Тэйт.
Напротив меня сидит худощавый мужчина лет сорока-пяти в деловом костюме. Он носит очки в тонкой золотой оправе и держит на коленях небольшую книгу.
— Добрый день. Меня зовут Натаниэль. Скорее всего, вы сразу узнаете меня по фамилии человека, сыскавшего чрезвычайную популярность среди передовых умов. На самом деле, она пошла намного дальше. Иногда меня даже спрашивают, не родственники ли мы, — он засмеялся.
— И что отвечаете?
— Говорю, однофамильцы. Белая ложь. Технически, я им не врал.
— И что, как реагируют?
— Почему-то ищут сходство. А мне незачем прятаться за фамилией отца. Мы разные. Наши жизненные пути тоже разные. Но мне приятно, что к нему в нашем обществе все еще идет такое высокое уважение.
— Вы видите в этом вашу заслугу?
— Скорее, подарок, — ответил он.
— Самуэлю Тэйту. Вашему отцу?
— Верно. Известному писателю, который, несмотря на тяготы прошлого, старался выйти один на один с силами его превосходящими. Он изложил правду, что, быть может, потеряла свою актуальность в период глобальной перестройки, но, по крайней мере, дала ей толчок, приведший к этим изменениям. Новая свобода окажется, как скоро мы поймем, только эволюционировавшим бременем, пусть и с иными порядками. Надеюсь, теперь все сомнения о моем происхождении отпадут сами собой.
На столе появляется книга в черном переплете. Пожелтевшие страницы выглядывают из-под обложки, — потертой и пахнущей чем-то знакомым и древним, — словно из-под темных век.
Не отводя от книги задумчивого взгляда, он говорит:
— С нее все и началось.
— Первое издание?
— В буквальном смысле. Оригинальная рукопись, верно, — он бережно проводит по корочке ладонью, словно стряхивает невидимую пыль. Черты лица резко искажаются — и Натаниэль перестает ею интересоваться. — Вопреки его ожиданиям, Мать так и не пришла, но пришла новая власть, что перевернула нас с головы на ноги. Отец бы сказал, что лучше стоять на кривых ногах, чем на больной голове.
— Вас не отягощала известность отца?
— Было сложно. Но дело не в популярности, а в его преждевременной гибели. Расти без отца под дырявой крышей — испытание куда более грозное, нежели быть под прицелом папарацци. Популярность даже безопаснее. Можешь уснуть, проснуться в вечности и обнаружить, что твои мысли никуда не делись, просто перевернули чей-то смысл: фотография, книга или высеченная из камня фигура. Все это средство — дело окружения, обстоятельств. Одно утешает, что свой долг перед ним я выполнил. Он стал посмертно известным и был услышан…
— По официальной версии убийца действовал в одиночку. Простая шалость, переросшая в разбойное нападение с летальным исходом.
— Да, одна из многих...
— Это не было заказное убийство? — подвел я.
— Поверьте мне на слово...
Правильно говорят, что однажды содеянное зло вернется во сто крат сильнее. Преступник, оказавшийся беспризорной сиротой четырнадцати лет, был пойман следующим днем. Ребенок попрошайничал деньги, объясняя это тем, что копил на бронекостюм больному отцу, которого, как оказалось, у него нет. Оба родителя погибли от разбушевавшегося дождя, что застал их не в то время, не в том месте. После безуспешных попыток, он пошел в сторону рынка, где и встретился с господином, который возвращался с покупками. Дальше попрошайничество, переросшее в вымогательство. Затем ссора и ножик в неумелых руках ребенка. Убийцу упекли в колонию для несовершеннолетних. Получив известия о смерти отца, Натаниэль навестил преступника, но проговорил не больше двух-трех минут. Он пообещал, что после того, как пройдет срок наказания, лично найдет его — тогда произойдет настоящее возмездие за содеянное...
— Вы сдержали слово?
— Я просто не стал искать его…
— Почему?
— Он все равно никогда не найдет покоя, — отвечает Натаниэль уклончиво.
Я осторожно прощупал почву:
— Неужели простили убийство отца?
— Дело не в прощении...
— А в чем? — интересуюсь я.
— Ему ведь и некуда было идти. Остаток своей жизни он мог бы провести в колонии. Если бы мне было нужно — я бы этого добился. В конце концов, второй вариант: он проведет пару лет на улице и будет оглядываться по сторонам в ожидании, что когда-нибудь возмездие его найдет.
— Разве такая «казнь» справедлива?
— Каждый получает в меру своему умыслу.
— И все же, разве можно сравнивать колонию и голодный приговор?
— В любом случае он был бы обречен. Я решил не выбирать, и меня не волнует его судьба, Лаури, — отрезает Натаниэль.
Стоит перевести тему.
— Итак, семидесятилетний бунтарь. Самуэль Тэйт. Спустя эти года он получил то, о чем мечтал — книга увидела свет под его именем, — начинаю я.
— Да, было сложно выпустить ее под авторством отца — он все-таки мертв. Но чудесный случай позволил закончить дело без лишних эксцессов.
— Расскажите об этом читателям?
Натаниэль немного расслабился и понял, что оказался в комфортной сидячей позе — опираясь на ручку кресла, он потирает запястье. С минуту просто размышляет. Затем слова медленно, словно волна тепла от раскаленного асфальта, выливаются на еще несуществующую аудиторию:
— В общем-то, дело в том, что на протяжении долгого времени ей занимался я. Точней, делал то, что любил мой отец — я ждал, попутно обращаясь к знакомым по своей работе, с просьбой помочь, чем смогут. Безрезультатно. Но однажды на мою научную работу откликнулся один именитый человек, из столпов прошлой власти. После чего последовал звонок, просьба о личной встрече. Этот господин утверждал, что был знаком с моим отцом, говорил, что мой папа часто был на слуху, мол, ему самому не раз приходилось делать звонки, чтобы книгу отца не допускали даже до аудио-форматного выпуска…
— У вашего отца были авторитетные враги? — удивляюсь я.
— Он до последнего оставался верен своему творчеству и находил себя то революционером, то наивно-сумасшедшим старым фантазером, — сообщает Натаниэль. — В нашей стране многие строили свою жизнь подобным образом. Но в сравнении с ними он был необыкновенно оптимистичен и оригинален. Вы понимаете? Они переворачивали машины, а он — совесть. И так получилось, что кого-то смог вдохновить, а кого-то…
В дальнем углу кабинета что-то щелкнуло, и зашуршали листы.
— …порядком разочаровать, — закончил он, возвращая взгляд.
А ведь и правда. Неожиданно появляется персона, готовая жертвовать своим именем и статусом ради общего блага — и вот весь мир всерьез думает, что грядут перемены. А самое главное: после меценат исчезает, оставляя Натаниэля пожинать проценты с продажи революционного хита.
— Не находите появление «третьей стороны» тем более подозрительным, что общее состояние страны находилось в достаточно неустойчивом положении? Это волнение вызывало резонное желание добиться стабильной ориентации на общественные цели. Или ее видимости...
— Признаться, и не думал, что вам интересна паранойя и прочая конспирология, — Натаниэль заговорщицки подмигнул.
— Раскусили и обезоружили. Чем парируете?
— Советую сосредоточиться на самой возможности нанести удар, Лаури: «иногда достаточно просто вывести врага из равновесия, чтобы остальное довершила гравитация». А при такой нацеленности на результат вы слишком быстро капитулируете.
— Значит, мы выяснили, что таинственным меценатом выступает не действующий мэр Минхета?
Он смеется:
— Между мной, мэром или, чего там, самим президентом, нет никакой невидимой связи. Сплетни берутся из тщательной внутренней цензуры. Опровергнуть ее практически невозможно. Поэтому и я не берусь указывать каждому шизо-теоретику на то, кем он в действительности и является.
— Хорошо. Если не секрет, кто был меценатом?
— Мой меценат достаточно нетривиален, но его амбиции далеки от политики. Мы договорились сохранять конфиденциальность, чтобы его не доставали папарацци. Вы ведь достаточно проницательны, чтобы представить его себе. Одно скажу, что мы были не прочь немного «расшатать действующие опоры» — не более того.
— Вам этого хватило, чтобы начать сотрудничество?
— Да, я горел желанием опубликовать эту повесть. Нужен был инфоповод, и мы создали его искусственно. Он создал, — поправляет себя Натаниэль. — Грубо говоря, люди нашего круга тогда и не думали о чем-то еще. Что касается Вашего вопроса о заслугах, — напоминает он, — то, наверное, речь шла именно об этом. Книга вышла в нужное время…
— Хорошо. Что было дальше?
— В итоге я передал ему записи книги, которые он забрал под предлогом, что хочет показать некоторым важным людям. Потом он уехал. Шли годы, и мы практически не переписывались. В какой-то момент я чуть было не потерял надежду, но...
Первым, что он сказал мне по телефону, было: «Кажется, мечта твоего отца осуществится в скором времени, следи за новостями...» Вскоре я уже поставил подписи, согласовал бумаги и — вот она! У меня в руках, — он смешно постукивает пальцем по корешку книги, словно по панцирю жучка. — Но... мне страшно и непривычно ощущать эту тяжесть, твердость солидной обложки. Чувствовать запах бездушных чернил. Знаете, как гнусно пахнут эти чернила? Не знаю почему, но в детстве, когда я наблюдал за отцом, чувствовал, что они были живыми…
— Вы разочаровались в его истории?
— Десятки страниц, и только для того, чтобы повторить слова, которые на разный лад говорили вам раньше, — мы ничего не понимаем. Но я не пытаюсь принизить его заслуг. То были очень верные и… своевременные слова, да.
— В чем тогда дело?
— История показала, что голос обычного человека меньше всего интересует власть, когда речь идет о глобальных проблемах. Беда управления в том, что главенство и чиновники получают неадекватные данные. Они не знают, как сейчас живут люди, и поэтому принимают неадекватные решения. Конечно, мэр не обязательно должен быть технократом, но, если он будет ездить на общественном транспорте, — по-другому посмотрит на город. Проблема того, что они видят, и что они хотят видеть. Он понимал, что модели иногда меняются: появляется новое поколение, которому нужен идеальный лидер, а потом оно находит себе других лидеров. Может, к счастью, что он и не видит того, какой вызвал ажиотаж среди малолетних романтиков-идеалистов. Любой из этих анархистов при желании может стать новым мессией. Отец не гнался за славой. Ему нужна была правда. Он видел сложный и противоречивый ребус...
— А какая картина открывается вам?..
— Да что природа меняется в лучшую сторону, города отстраиваются, а вот поколения остаются без ответов на вопросы, которые ставил отец. Думаю, все потому, что мы с вами отказались от Родителей, как от идеи...
— Родители, несомненно, были важны вашему отцу, — успел вставить я.
— Да! И мы перестали быть самими собой, когда обрели мнимую мультичеловеческую идентичность, которую не можем принять, — охотно подхватывает Натаниэль. — Сам «отказ» от Родителей в некотором роде и ограничивает наше видение, обесценивает его работу, как мне кажется. Ощущение, словно находишься в невесомости: все летят куда-то вперед без реальной опоры и понимания, как остановиться. Мы потеряли не только себя. Прекрасно совмещая понимание необходимости и отторжение неотвратимости «отказа» от старой концепции, мы потеряли обратную дорогу. И ведь нам даже не дали выбора решить что-то самим. Да… нам всем просто некуда больше идти. Иногда я вспоминаю испуганные глаза того сироты, когда наговорил ему всякого, и теперь понимаю, почему через годы отпустил его. Он-то был такой один. А нас вокруг — миллионы. Одиночество — это не что-то чужеродное, как мы думали, а нечто в себе, пустота, пропасти и все прочее. Иногда оно кажется чем-то далеким, «не моим» — но в этот момент оно было вокруг и внутри всего живого и мертвого, видимого и невидимого.
Видно, что Натаниэль болезненно переживает разрыв отношений с близким взрослым, «застревая» в нем, либо воспринимая смерть отца как «предательство» и вызов. Я спросил, не собирается ли он продолжать дело отца, на что получил лаконичный ответ.
— Стоит понимать, что и через тысячу лет пробьют эту древнюю и узкую линзу истории, будут оглядываться на далекий уголок удаляющегося шара, к которому имеет отношение вся их жизнь. Мне стоит довольствоваться малым. Свой долг я выполнил. Продолжу работать в издательстве. Может, снова стану преподавать.
— Искренне рад нашей беседе, мистер Тэйт. Думаю, можем на этом закончить. Большое Вам спасибо, — мы благодарно пожали друг другу руки, и последняя дверь в прошлое была заперта. Впрочем, я был уже почти на финишной прямой. Гораздо дальше, чем принято было говорить вслух.
Я вышел на улицу и, прищурившись, посмотрел на небо Атриума. Оно было ослепительно-голубым и могло бы показаться просто идеальным, но я влюблен в его цветную прозрачность, когда скорость поезда смешивает все краски в один тотальный шум. На минуту прикрыл глаза, и передо мной возникло серое небо Минхета. Сперва оно позеленело, потом всплыло розовым и тут же сменилось красноватым заревом Цатриха, выросшего из маленькой деревни на возвышенности ныне высохшей речушки — «Пряди Валлы». «Цвета вселенной», — подумал я и поспешил в отель собирать чемодан. Пора возвращаться в Гринсборо.
По приезду ловлю такси и еду домой, но понимаю, что все еще думаю только о статье: «Кажется, введение написал. Чувствую себя в ударе! А вот таксист попался молчаливый. Тем лучше... А, точно. Введение. Хм… Все-таки надо перечитать» — открываю нужный файл. Читаю: «Автор: Лаури Халонен. В этой статье интервьюируемые из разных частей Аскаса расскажут вам о том, кто такие мы сами, какими мы кажемся себе и вселенной, а также о тех ощущениях и выводах, к которым мы приходили, задавая себе эти вопросы».
Хорошо. Да, отличное начало…
«Итак, мое путешествие по историческим руинам былой цивилизации начинается с отправления поезда, символизм которого предвещает очередной разворот, но реальная история берет начало задолго до настоящего момента в статье или рассказе известного писателя; раньше эпилога, повествования, в которое проваливается читатель, и даже понимания, о чем идет речь. Пока авторы скрупулезно расставляют временные промежутки, соблазн читателя влиться в ритм авантюры опережает любопытство, да и велика надежда — утаенное будет раскрыто авторами потом. Если такое «позже» не наступает — история превращается в притчу, психологически понятную и даже злободневную. А предыстории замедляют читателя…
Хроники — реликвии древнего прошлого. Кто согласится жить под сенью заброшенных руин? Оставшиеся, должно быть, могут по праву называться бессмертными. Только кто теперь знает, что эти самые вечные думают о своем увековечивании. Смерть здесь закономерна.
Кто определяет историческую правомерность хроники? Не верь писателям — все их истории с придуманными датами и государствами — ложь. Не слушай проповедников и лжепророков Родителей — они ослепли от декаданса и ностальгии. Политики? Они тасуют режимы, подменяя ценности в угоду государственного комфорта. Очень легко изменить ценности, очень трудно удержать и задавать нужный вектор. Ищи правду самостоятельно. Любая история берет начало с собственного поиска. Если уж не нашел — вспомни, сколько раз ее в свое время нам говорили. Анализируй.
В дороге меня часто спрашивали: «о чем вы пишете?». Ответ очень прост и банален — об истории. Но я не пишу, а восстанавливаю утерянные фрагменты тем способом, которым обучен. И мне хотелось показать поколению то, что мы все отвергаем: свою тотальную инфантильность, одинокость и глубокую необъятную обиду на то, что в мире не бывает волшебства. Все мы имеем потребности, но именно привязанность — наша болевая точка, и именно она пускает трещины в нашей истории. Когда происходит разрыв каких-либо отношений, адекватной реакцией будет появление нарушений, ведь такую вынужденную разлуку, что взрослый, что ребенок воспринимает почти как смерть своих родителей! Типичным поведением будет: «Я никому не нужен», «Меня нельзя любить», «Взрослые ненадежны и бросят меня в любой момент». Наши Родители навязали нам идею свободы, достойной и правдивой картины мира, но инструкцию к ней пришлось сочинять самостоятельно, и тысячи людей, парализованные страхом потери, будут гордо учить страху своих детей и детей своих детей. Объединяя по ней все мои истории, мы видим общую картину рождения, подросткового кризиса и прекращения попечения. Видим отблески Отца и Матери в себе, во всех сферах жизни, и говорим: «Вот все то глупое, что с нами произошло». Нужно помнить, с чего начинаются наши пути. Думаю, это очень важно — помнить и возвращаться обратно. Но все мы иногда ошибаемся, потому что вселенная — очень странное место, оно огромно и несоизмеримо, но внутренний мир — вселенная, чьи размеры совсем не меньше. Попробуй тут разберись.
Ну что, теперь давайте познакомимся с нашими героями».