И вечность им сейчас к лицу,
Их шляпы широки, тетради полны,
Полой длинны их пиджаки,
Их галстуки опять сегодня модны.
***
Каждое утро старый китаец Вей садился на пороге своей лавки и его глаза неподвижно застывали как два терракотовых воина. Они оживали только с возвращением женщин, которые приносили, выловленную в океане живность, на продажу. В плетёных корзинах копошился улов: дьяволоокие осьминоги, стеснительные каракатицы, шипованные трепанги и усатые раки.
У китайской забегаловки стоял винтажный робот с человеческий рост, потрёпанного вида. Раньше он служил зазывалой в детском магазине, но по причине увечий, полученных от посетителей, был списан и выкинут. На его руки-пушки старый Вей закрепил подносы, на которые он раскладывал живой товар. Разложив, он включал робота, и тот, мигая единственным красным глазом, руками покачивал подносы, а из встроенных в киборга динамиков пела Элла Фицджеральд. Старик приносил связку ротанга и незаконченную корзину, снова садился на порог следить за покупателями, не торопясь плёл.
Из стаи местной школоты, пробегающей мимо отделился самый бойкий пацан и прокричал дразнилку:
— Хитрый, старый китаёза триста лет живёт без спроса, — и вся стая закорчилась в деланном смехе.
— Эй, китаёз, зачем ты слушаешь эту негритянку? Мой отец работает на консервной фабрике вместе с кучей черножопых баб. Он говорит, что когда эти чёрные суки текут — ну, у них эти дни — его тошнит от этого запаха хуже, чем от рыбного.
— Твой отец дурак, — спокойно ответил старый китаец, продолжая плести.
Он всегда работал под песни Эллы, её голосом измеряя глубину корзин. Они должны быть ровно с него. Вей точно знал, что Фицджеральд, в её теперешнем состоянии может находиться везде: в лодке, в воздухе, в океане, в комнате, а отец задиристого мальчишки — только там, где его руки выдёргивают кишки из рыбы. Закончатся кишки, закончится и он. За такими людьми, как папаша подростка, старик подбирал брошенные, однообразные дни, крепко солил и плотно утаптывал их ногами. Так получался ротанг, из которого он мастерил свои плетёнки.
В такую можно уложить всё — стихи, музыку, танцы, формулы, чувства и хранить вечно. Ведь личная тяжесть не важна, как и место, где она давит. Важна только тяжесть, вложенная в корзину старого Вея.
— Бегите и скажите родителям, что у меня будет к вечеру новая кошёлка.
Да, и только за наличные, — крикнул мальчишкам китаец.
Хотя прекрасно знал, что никого на этом побережье не интересуют его плетушки, и завтра он как всегда отдаст её женщинам-ловцам. Вей закрыл глаза и все его корзины, наполненные бесконечными днями вечности, понеслись по кругу галопом, как цирковые пони.
***
Было шесть часов вечера, когда Макс придумал формулу женского выбывания. Не какую-то дрянь на бумаге, а настоящую: из вещей и плоти.
Посреди его комнаты стояла карусель с лошадками и на каждой красовалась наездница. Девушки плавно кружились под Сент-Луи блюз.
В шесть Макс врубил аттракцион на полную катушку, и одна из всадниц, смиренная до того, что ему хотелось её либо избить, либо изнасиловать, а лучше всё вместе, вылетела из седла и впечаталась в стенку.
— Айяяй, вот видишь у тебя не получилось справиться с конём. Ты сама виновата, — бормотал Макс, волоча упавшую блондинку на открытый балкон без парапета. Затем, оглянувшись по сторонам, ногой столкнул её вниз.
— Чвяк, — тело, надоевшего ему существования издало сочно-мясной звук.
Макс не выходил из своей коммуналки в самом центре Санкт-Петербурга, тем более что он работал на удалёнке. Здесь ему не надо было менять надменно-брезгливое лицо на ангельское. Да и вообще он был слишком совершенен для того чтобы меняться.
И теперь, к тому же, Макс научился контролировать присутствия.
Раздался звонок и юная девушка совсем девочка, впорхнув в комнату, вскочила на освободившегося коня.
Лежащая под балконом отбивная, которая не так обожала Макса, как ему хотелось, думала о нём с нежностью, скрипящей как крахмал в руке: "Иногда тебе будет так одиноко. Ты будешь скучать по моим объятиям, скучать по моим поцелуям. Тебе будет так жаль, когда я буду далеко от тебя".
Отдумав, она превратилась в пачку сигарет. И проходящий мимо дома бомж и философ – Владик подобрал её. У бомжа никогда не было комнаты, поэтому его не мучили вопросы: ни женские, ни квартирные. Он курил прямо на улице.
Положив кроткую в карман, философ двинулся дальше. Проходя мимо сквера, Владик заметил, что на скамейках расположились шахматисты, причём все они были стариками.
Откуда бомжу средних лет знать, что ужас грядущего безмыслия у пожилых усиливается к закату и изнашивается к рассвету, и тогда оставшиеся этой ночью в живых, всю ночь шарившие по комнатам в поисках ответа, в бессилие выходят из них. Ответ не находится, не потому что его нет, а потому что не найдена та комната, в которой он есть. Да и дело не в комнате и не в ответе. Одно простое движение — остановить часы, как в шахматах — хлоп. Партия выиграна.
Время, задающее равнение на смерть было загадкой для Владика. Он знал, что никогда его не настигнет, как и не убежит от него и точно не освободится, пока не умрёт. Вот сейчас он идёт, отражаясь в бесконечных витринах магазинов, и время идёт с ним. А в "Красном и Белом" парень в бейсболке остановился на кассе, и время стоит с ним. Философ на ходу погладил целлофановый бок белой сигаретной пачки. Кто когда-нибудь трогал время? Его даже никто не видел.
От большого количества халявного табака, выкуренного за раз, Владика начало тошнить. Рвотные спазмы не останавливаясь ни на секунду, сотрясали его всё сильней. С каждым позывом он таял, становился меньше и меньше, до тех пор, пока весь не превратился в лужу блевотины. Вышедший на работу дворник со словами: "Понагадили-то как", – собрал Владика в совок и отнёс на помойку.
***
Прошло несколько лет, как умер старый Вей. Слишком много людей стало приезжать на побережье в поисках корзин. Они как тараканы суетливо бегают по песку не оставляя даже отпечатков своих лапок, в надежде найти хотя бы какой-нибудь кусок или плеть от корзинки. Берег покрылся окурками, одноразовыми стаканчиками и прочим мусором.
Когда последний прозаик поставит точку, последний поэт разобьёт стихом зеркало, а последний музыкант захлопнет рояль – тогда лохматый математик крест-накрест перечеркнёт теорему, выйдет из комнаты, чтобы никогда не вернуться в неё, ибо он только что доказал сам себя. И мимо него тихо пройдёт светловолосая женщина с отяжелевшей плотью, держащая руку лодочкой под тугим животом напевая: «Иногда ты будешь скучать по мне, милый».