«Здравствуй, Я! Пишу тебе письмо, а горечь сегодняшнего дня переполняет моё сердце. Если ты думаешь, что сейчас я буду жаловаться на судьбу в лице моего мужа – ошибаешься. То есть я, безусловно, буду жаловаться на судьбу в его лице, но не в этом письме. Это моё письмо о другом: о смысле жизни, о детях, о заброшенной, никому не нужной старости...
В жизни каждого человека наступает момент, когда он начинает задумываться о том, зачем он живёт. Я не верю, что есть на Земле люди, которые хотя бы один раз в жизни не задали себе этот вопрос. Сегодня после посещения дома престарелых задумалась и я. Интересно, кому пришло в голову такое ужасное название: «Дом престарелых»? Звучит как «Приют для старых, вышедших из моды и употребления людей». Неужели нельзя было как-то смягчить, скажем «Золотая осень» или «Милый дом». А можно ещё лучше – «Тёплый дом» или «Забота»…
Господи, о чём это я? Какой тёплый дом? Какая забота? Тот дом престарелых, в котором мы сегодня были с моим 8 «Б» классом, я бы назвала не иначе как «Дрожащие руки», «Волшебное недержание» или «Последний приют»… В нашем городе есть два таких дома, и оба на окраине города. Когда я бываю в тех краях и прохожу мимо одного из этих домов, всегда возникает чувство, что туда не ступала нога человеческая, не доходила рука человеческая и его не касалось сердце человеческое. Сегодня я впервые поехала во второй дом престарелых, находящийся в тридцати километрах от города.
Дело в том, что в нашей школе объявили акцию «Поможем старикам». Дети, учителя, родители сносили в течение трёх дней кто что мог: одежду, сухие продукты, конфеты и не портящиеся фрукты. Всё это собиралось в подсобке кабинета биологии, то есть в моём кабинете, и, поскольку наш класс сделали ответственным за эту акцию, я должна была вместе с ребятами отвезти собранное в этот самый дом... Как хочешь, но я не могу его назвать иначе – язык не поворачивается. В общем, туда, где живут никому не нужные, старые люди, выброшенные жизнью и детьми на помойку. Мне жаль, что я своих архаровцев не отвезла туда раньше. Как я это пропустила? Вот куда нужно детей возить на экскурсии, а не в Париж и не в Лондон. Туда тоже хорошо, но туда их сердобольные мамочки и богатенькие папочки пусть везут. Или в Рим, или в Венецию. А нам, учителям,нужно везти туда, где слово «старость» принимает какое-то совершенно уродливое значение. Или в дом с ещё более страшным названием «детский». Это будет правильно и по отношению к ученикам, и по отношению к родителям – они-то уж точно не поедут показывать детям это страшное место: а вдруг деткам понравится и через несколько лет они сбагрят туда своих престарелых родителей.
Сегодня не только я – мои ребята пережили то, что называется «катарсис». Это было какое-то очищение, если хочешь, ибо плакали их души, их сердца. А это гораздо важнее и сильнее, чем когда плачут глаза…
За нами приехал небольшой автобусик, мы погрузили все коробки, забрались сами и поехали, распевая по дороге песни. Я совершенно не умею петь, но подпевала своим ребятам, как могла. Да и песни я их не знаю. Не то чтобы я совсем отстала от жизни и не иду в ногу со временем – иду, вернее, стараюсь. Да к тому же у меня Катька взрослая, так что я в курсе того, что поёт молодёжь. Но не принимаю для себя то, что они поют, поскольку смысл песен мне совершенно не понятен. Вот например, в песне «Широка страна моя родная» всё ясно и понятно: и про реки, и про окраины, и про любовь к Родине, и про гордость за эту, то есть ту Родину, из которой я родом…
Песня, которую запели восьмиклассники хором, называлась «Плохие танцоры». Поют её какие-то «Тараканы», как сказали мне мои девочки. Я даже записала слова, пока они пели и хитро поглядывали на меня. А перед последней строчкой вообще захихикали.
«Девчонки, поумнее остальных, секрет танцпола знают,
Танцоры тем ловчее, чем меньше яйца им мешают.
Не короли нью-рейва им нужны, не ювелиры сальсы,
Девчонки поумнее знают: плохие танцоры – большие яйца…»
Классная песня, не правда ли? Или ещё из того, что они пели с восторгом и упоением:
«Моя киска, пришли телеграмму –
Я из слов твоих песню составлю.
Моя киска, пришли мне в подарок
Твоих любящих губ отпечаток.
Моя киска, пришли свои глазки,
Между строчек сияли чтоб лаской.
Моя киска, как нежен и сладок
Твоих любящих губ отпечаток…»
Я даже попросила их продиктовать мне эти жизненные слова, чтобы вечером поделиться с тобой, мой добрый друг Дневник!
Вот так весело мы ехали-ехали и, наконец, приехали. Когда нас подвезли к серому, полинявшему от старости зданию, мы подумали, что это какая-то шутка: не могут люди жить в таком доме – окна старые-престарые, крыльцо покосившееся, и запах старости и сырости просочился, как нам показалось, даже в маршрутку. Мы потихоньку стали выгружать ящики, и к нам навстречу вышел директор этого дома. Он был не молод, лыс и довольно упитан. Василий Дмитрич встретил нас с каким-то напускным весельем и такой же искусственной радостью.
– А ну, подрастающее поколение, заноси! Ваш директор мне звонил, предупредил! Рады! Рады! Заходите, детки!
Эти «детки», далеко уже не детки, встретили дядечку не особенно весело: прямо скажем, без энтузиазма. Но коробки затащили.
– Дарья Николаевна! А может уже и домой сразу? Ну привези, чего их зря беспокоить? Поехали!
Честно говоря, у меня было такое же желание: выгрузить коробки и бежать из этого забытого Богом и людьми места. Включив мозги и выключив своё «хочу», я сказала ребятам, что из каждого действа мы обязательно должны вынести какой-то урок. Они заныли, но я была тверда в своём решении испить эту чашу до конца. Поэтому я твёрдо сказала: «Нет. Мы остаёмся»
Мои ребята знают, что в таких случаях, когда я что-то решила и когда голос мой говорит им об этом, спорить бесполезно.
– А что мы будем делать?
– Песни петь. Вы же так хорошо пели! – сказала я.
– Правда что ли?
– Шучу. Пойдите по комнатам, поговорите со стариками, спросите их о здоровье, о том о сём. Им ведь здесь и поговорить не с кем: они людей практически не видят.
– А почему здесь, Дарья Николаевна, так дурно пахнет?
– А вот вырастешь, привезёшь к нам свою мамку, тогда и узнаешь! – вступил в разговор директор.
Я отчётливо видела, как у мальчишки налились кровью глаза, дала ему мешок с конфетами и яблоками и сказала:
– Иди, Саша. Иди. Я знаю, дорогой…
– Василий Дмитрич.
– Я знаю, дорогой Василий Дмитрич, что мой Саша никогда не привезёт свою маму сюда, к вам. Простите.
– По молодости все так говорят. Женится ваш Сашок, жену себе найдёт дуру какую-нибудь, она быстренько его мамку в богодельню и засунет. Навидался я.
– Василий Дмитрич! Давайте без аналогий! Мы можем поговорить с вашими… Домочадцами?
– Слово-то какое нашли! Ну, конечно, можете. Смотрите, чтобы мои домочадцы деток ваших изнеженных не напугали…
Мы разошлись по комнатам. Входили со стуком, здоровались. Кто-то отвечал, приглашал пройти, а кто-то просто отворачивался к стенке, когда понимал, что это пришли не его собственные дети или родственники.
Этот дом престарелых и правда мог напугать кого угодно: комнаты на двух человек, довольно чистенькие, но страшно убогие. Железные кровати с панцирными сетками, столы, которые где-то выбросили за ненадобностью, а чтобы добро не пропадало – свезли сюда. На стенах висели старые репродукции картин, фотографии близких и вырезки из газет... Старики, доживающие здесь последние деньки, этот мерзкий запах, убогая обстановка – всё говорило о том, что люди, отдавшие свой долг государству и обществу, больше никому не интересны. «Так пахнет смерть», – почему-то подумала я, но ребятам, которые зажимали носы салфетками, я ничего говорить не стала. Пусть увидят, какой страшной может быть старость. Пусть подумают о том, что может ожидать их родных, если они преступят черту, плюнут на порядочность и чувства долга.
Мы ходили, общались, и, наконец, мы с девчонками зашли в последнюю палату. Там на кровати, завёрнутая в старый пуховый платок, лежала бабушка лет девяноста. Её лицо было какого-то неестественно-пепельного цвета. Такого же цвета были и постель, и платок, и руки. Бабушка казалась бестелесной: панцирная сетка даже не прогибалась под ней. Мне показалось, что она уже отошла в мир иной, и я даже хотела позвать врача, но бабушка зашевелилась и посмотрела на нас бесцветными серыми глазами.
– Поди сюда, доченька, – позвала он Ирочку, девочку, которая стояла ближе всех к кровати. Ирочка посмотрела на меня и нерешительно подошла к бабушке.
– Вам что-нибудь нужно? Хотите яблочко? А у нас конфеты есть! Как вас зовут?
Бабушка ещё раз посмотрела на Иру.
– Зови меня баба Катя. Яблочки не буду – зубов нет. А те, что есть – не смогут прокусить.
– А конфетку хотите? Мягкую! Шоколадную!
– Нет, доченька. У меня желудок конфеты не принимает.
– А чем вам помочь? Может вы что-то хотите, бабушка Катя?
Баба Катя посмотрела на Ирку и тихонько попросила:
– Спой мне, доченька!
– А что спеть вам, бабушка?
– А про Катюшу спой. Помнишь? Про яблони…
Ира растерянно посмотрела на меня.
– Ирочка, я тебе помогу! Давай вместе… Но я пою плохо. А ты – хорошо. «Расцветали яблони и груши», – тихо, почти шёпотом я стала петь, это можно было назвать пением.
– Знаю, Дарья Николаевна. Бабуля моя пела.
Прекрасно поющая Ирка стала петь бабе Кате «Катюшу». Пела сначала очень тихо, но когда баба Катя стала ей подпевать, Ирка увеличила громкость и уже почти кричала, когда дошла до слов «Пусть он вспомнит девушку родную, пусть он вспомнит, как она поёт, пусть он землю бережёт родную, а любовь Катюша сбережёт».
Баба Катя села на кровати и даже порозовела… За Иркой замычали другие девочки: не всем бабушки пели «Катюшу». Ира, резко прервав пение, заплакала. Баба Катя посмотрела на плачущую девочку произнесла:
– Это про меня песня. Это мой боец пограничником был. Пожить не успели – убили его, проклятые фашисты…
Я боялась смотреть на своих девочек, которые прижались ко мне и молча глотали слёзы…
– А теперь давай конфетку, дочка, если мягкая она.
Возвращались домой в немом молчании. Мальчишки притихли, девочки смотрели в окна, каждый думал о чём-то своём. Я ехала и тоже думала: завтра поговорю с ними, сегодня слишком тяжело. Пусть поразмышляют над всем этим… Государство не придумало, может они, мои ученики, когда вырастут и займут государственные
посты высокие, да засядут в кресла высокопоставленные, вспомнят про эту нашу поездку и сделают что-то для несчастных стариков и старушек, у которых бойцы на «дальнем пограничье» жизни отдавали за то, чтобы мы жили и яблоки с конфетами кушали…
Молчание прервал водитель, который нас вёз. Он оглянулся на мою притихшую молодёжь и спросил:
– Ну, петь-то будете?
Этот вопрос был так неуместен, что я не нашлась, что ему ответить. И вдруг раздалось тихое пение Ирки… Песню подхватили другие девчонки, стали подпевать мальчишки.
«…Ой, ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет,
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет…»
Сижу, пишу и плачу... Вот, слеза капнула прямо на тебя. Солёная? Знаю. Скорее, горькая. Иду спать. Нужно подумать, как выстроить завтрашний разговор с ребятами. Сердцем чую: нужен этот разговор моим детям. Хоть и большим, но всё-таки детям. И сказать я должна им какие-то очень важные слова, пока души их не захлопнулись, пока они распахнуты настежь... Подскажи мне!
Мне кажется, ты знаешь, о чём я должна им рассказать...Спасибо тебе! Пока-пока! Целую тебя, я!»
Продолжение: http://proza.ru/2021/09/07/1609