Посвящается моему читателю
Он только что поужинал в больничной столовой. Затем кое-как доковылял на костылях до палаты и, прилично уставший, прилег на кровать. Съел что-то неопределенное, так и не поняв, из чего оно было приготовлено. Арсений Павлович одновременно страдал сахарным диабетом и подагрой, поэтому его кормили сочетанием столов номер шесть и девять. Это не просто невкусно, а практически несъедобно. Он, привыкший к изысканно приготовленной, аккуратно поданной и вкусной пище, теперь вынужден был давиться этой баландой. Но, увы, выхода не было.
Не переставая ныла нога. Иногда её будто грызли изнутри. Мерзли и немели пальцы. Две недели назад, перепрыгивая через речку, он упал и сломал себе лодыжки. В городском травмпункте сказали, что смещение отломков значительное и без операции не обойтись. Прооперировали в частной клинике. На третьи сутки после вмешательства появилась температура, сопровождаемая распирающими болями, нога распухла и покраснела. Несколькими днями позже швы разошлись и из зияющей раны побежал гной. Рану вскрыли и почистили. Но металл удалять не стали. Прописали антибиотики, капельницы, рекомендовали ногу не нагружать.
Сегодня ему было плохо. Очень плохо. Нет, не из-за болей, он к ним как-то привык. В последнее время его существом все чаще овладевала какая-то безысходность. Одолевали мрачные мысли, несмотря на все попытки отвлечь себя от них. И от этого становилось страшно.
Месяцем ранее ему исполнилось шестьдесят три. Позвонили лишь двое коллег. Никто больше не вспомнил. Почему так получилось? Почему он, будучи молодым и мечтающим дойти до самых вершин профессионализма художником, в итоге оказался в столь плачевном состоянии? Никого рядом - ни близких, ни родных, ни детей.
Он был классическим эгоцентриком, любил себя родимого. Но кто сказал, что это плохо? Старался всегда выглядеть безупречно, тщательно ухаживал за собой, одевался прилично, благоухал изысканным парфюмом, чем нередко восхищал окружающих. А теперь… Исхудал, оброс, перестал следить за собой. Даже зубы не всегда чистил. А близкие родственники и, вероятно, даже дети, у него все же имелись, но он не знал, где они сейчас, живы ли, поскольку не раз менял место жительства, дистанцировался от них еще в молодости, считая их обузой и препятствием для карьеры.
Арсений Павлович был художником. Не просто был, а обожал свое дело. Училище окончил с отличием. Мировое изобразительное искусство изучил настолько скрупулезно, что мог смело считать себя экспертом в этой области. Прекрасно разбирался в стилях и течениях, знал, кто и когда стоял у их истоков. Он точно мог сказать, чьей кисти может принадлежать сие произведение, или в каком музее мира находится конкретный шедевр. И читал, читал...
В молодости он был весьма неплох собой: высокий, статный, с волевым профилем и колоритной ямочкой на подбородке. Черные, несколько небрежные кудри, большие, такого же цвета глаза с ясным взглядом и густыми, но изящными по форме бровями, пухлые губы насыщенно-розового цвета, и нос с небольшой горбинкой делали его образ не только привлекательным, но и демонически красивым. В его роду были казаки, немцы, цыгане, а прапрадед, служивший при царском дворе, и вовсе был ирландцем. Поэтому он не без оснований утверждал, что в его жилах течет дворянская кровь.
По понятным причинам Арсений Павлович смолоду был обласкан вниманием женского пола. Дамы попросту млели от созерцания его внешности. Изначально смущался. Но, поскольку он любил себя и был личностью амбициозной, быстро освоился и стал пользоваться дарованным свыше благом. В него часто влюблялись, но эта любовь всегда была безответной и трагической. За одним-единственным исключением. Потому, что он не мог позволить себе связывать свою судьбу с кем попало. Его конечной целью было перебраться в первопрестольную, где намеревался втиснуться в ряды тамошнего бомонда. Иное не устраивало.
Но что-то пошло не так. Годы шли, но он никак не мог выбраться из «ямы», как он называл жизнь в провинции. И не мог понять, почему так. Думал, что это злой рок. Зачастил в церковь, даже написал несколько икон, которые с организованной им же самим помпезностью подарил нескольким храмам. Не помогло. И он задумался над сутью своего бытия. Крепко задумался.
Озарение пришло к нему в самом начале девяностых из уст случайного человека, не имеющего отношения к его ремеслу. А было это так.
Арсений Павлович на своем УАЗике разъезжал по области в поисках живописных мест. Помимо профессионального оборудования у него в машине было все, что могло понадобиться в поездках, начиная от палатки, шезлонга и газовой горелки, и кончая продуктами, термосом и непременно коньячком. Иначе он не мог, потому что любил себя, но не менее того - комфорт.
Чаще всего он ездил в окрестности деревни Стрижи. Она была основана более двухсот лет назад купцом Дунаевым, который построил там мануфактуру по производству войлока. Рядом с деревней протекала живописнейшая речка Чушка. Тихие заводи с кувшинками, чередующиеся с журчащим мелководьем, скорбно склонившиеся до самой воды ивы, обширные пойменные луга, сидящие на деревянных мостках полусонные рыбаки, мальчишки, шумно купающие лошадей, выступающий высоко над деревьями золоченный купол с крестом храма Иоанна Предтечи, колокольный звон - все это вызывало восторг у любого, кто оказывался в тамошних краях. Создавалось ощущение, что время в этих местах остановилось.
Был июль. Погода ясная, но не жаркая. На небе ни облачка. Несмотря на вакханалию в стране, в пойменных лугах Чушки сенокос был в самом разгаре. Обширные территории по бокам речки были усеяны стогами сена, ароматом которого было наполнено все пространство.
Приехал утром. Расположился на правом берегу речки, на возвышенности, откуда открывался великолепный ракурс – сама речка, оттененная местами мягкими шлейфами утреннего тумана, скошенные площади со стогами сена, флегматично пасущееся на лугу стадо коров и утопающая в зелени деревня с завершающим венцом этой идиллии – густо поливаемой лучами утреннего солнца позолотой купола церкви с крестом.
Поставил мольберт, установил на нем натянутый на раму холст, налил себе кофе из термоса и откинулся в шезлонге. Он обожал такие моменты. Считал, что они питают его вдохновением. Находясь наедине с этим великолепием, он ощущал себя центром вселенной, заряжался энергией, любовью к жизни…
Его идиллию прервали какие-то голоса. Обернувшись, увидел пятерых девушек в приталенных ситцевых платьях с замотанными в белые косынки головами. С граблями и вилами на плечах, они остановились буквально в десяти метрах от него. Пристально смотрели в его сторону, о чем-то шушукались и периодически смеялись. Одна из них выглядела более серьезной. С легкой полнотой, ростом выше среднего, стройная, с перекинутой через плечо толстой белокурой косой, которая, огибая сочную девичью грудь, опускалась до самой талии. Девушка смотрела на него с загадочной улыбкой, немного исподлобья, периодически опуская иссиня-голубые глаза с пушистыми ресницами. Она как нельзя точно отвечала стандартам русской красавицы и была настолько живописна и обаятельна, что казалось, будто ему кто-то прислал талантливо подобранную натурщицу. Пошушукавшись и посмеявшись, девицы продолжили свой путь. «Натурщица» пару раз обернулась и улыбнулась ему застенчивой и милой улыбкой, от которой у него что-то затрепетало внутри. Он улыбнулся в ответ и даже помахал ей рукой.
Та мимолетная встреча оказалась волшебной. Он не только успел сделать наброски картины карандашом, но и слой за слоем быстро покрыл ее палитрой красок. Так что к концу дня ее окончательный облик уже был понятен.
А под вечер его ждал сюрприз. Он настолько увлекся своим делом, что не заметил, как сзади незаметно подошла та девушка, встала в метре от него и тихо наблюдала за его работой. В какой-то момент ему понадобилось взять из машины тюбик голубой краски. Резко встав, он чуть было не столкнулся с ней лоб в лоб.
- Вы?!
- Извините, я проходила мимо…, - ее голос был приятным как журчание горного ручейка.
- Ничего-ничего! Почему одна?
- Подруги поехали на машине, а я люблю пешком…
Она и вправду была прекрасна. Классическая славянская красота, скромная, не кричащая, с идеально правильными чертами лица. С большими, бездонно-голубыми глазами. И обаяние, непонятно откуда берущееся, но настолько явное и привлекательное, что не оставило бы равнодушным никого.
- Арсений Павлович! – он, улыбаясь, протянул ей руку.
- Вера, - тихо ответила она, подав натруженную руку.
- А по отчеству?
- Зачем Вам отчество?
- И все же!
- Ну, Барышникова Вероника Александровна…
- Тогда я Вяземский Арсений Павлович. Сколько Вам лет, если не секрет?
- Зачем это Вам?
- Просто.
- Двадцать…
- Если Вы подождете меня немного, я Вас подвезу до деревни.
- Ой, нет! Что люди скажут? Да и пара километров здесь.
Она попятилась назад, затем повернулась и быстро зашагала в сторону деревни.
- Завтра придете? – крикнул он ей вслед.
Она повернула голову и, ничего не ответив, загадочно улыбнулась. «Точно придет!» - радостно подумал он. В женской психологии он разбирался прекрасно и мог неплохо предугадать девичьи мысли по словам, жестам и мимике. Жизнь научила. Тогда ему было тридцать пять.
Заночевал там же, в палатке. Проснулся рано. Разделся догола и искупался в речке. Затем приготовил себе яичницу с салом и кофе. Устроившись в шезлонге, стал наслаждаться красотами местности.
Было прохладно, свежо и очень тихо. Настолько тихо, что чувствовалось течение крови в висках. Тишину изредка прерывало доносившееся из Стрижей пение наиболее горластых петухов. Над темными водами Чушки, почти впритык к ним, вновь опустились повторяющие ее русло плавные шлейфы утреннего тумана. Сегодня они были гуще и длиннее. Мощными взмахами крыльев речку пересек темный силуэт совы, исчезнувший в белесоватой дымке того же тумана, из которого торчали верхушки деревьев прибрежного леса. Скошенные луга со стогами выглядели немного тускло из-за недостатка света. Лишь только крест над храмом, поливаемый первыми лучами взошедшего солнца, вовсю сверкал золотом, извещая о наступлении нового, благословенного богом, полного надежд и чаяний, дня.
Вера не появилась. Хотя он был уверен, что придет. Установив мольберт с полотном, он взялся за работу. В его планах было написать с этой точки две картины – с восходом и закатом солнца. Затем намеревался спуститься ниже по течению, где места были более дикими, с буреломами и лежащими поперек реки поваленными деревьями.
Мысли о Вере не покидали его. «Странно, - думал он, - случайная встреча и на тебе. Неужели я так слаб? Ведь мне доступны были все, кто мог приглянуться! И нисколько не заморачивался чувствами. А тут…».
Он продолжал ждать ее, периодически оглядываясь и всматриваясь вдаль. К концу дня он свыкся со своей маленькой печалью и стал думать, как ее найти. Странно, он не узнавал себя. От его донжуанского хладнокровия не осталось и следа.
Он спешил завершить черновой вариант картины, потому что собирался уехать в город. Два дня без душа для него было слишком. Увлекшись работой, не заметил, как из леса вышла знакомая ему фигурка и направилась в его сторону. Подойдя вплотную, она встала сзади.
- Здравствуйте…
Он обернулся так резко, будто за спиной что-то взорвалось. Затем засиял такой ослепительной улыбкой, которая не оставила бы равнодушным никого. Он был чертовски хорош собой! И понимал это.
- Ооо! Привет, солнце! Рад тебя видеть! А я ведь с утра жду тебя!
- Нас утром на машине повезли, в объезд.
- А я все глаза проглядел. Сегодня уезжаю.
- Мы тоже здесь закончили, завтра поедем на Тещину Излучину.
- Как я смогу увидеть тебя? Хотелось бы написать картину с тобой, сидящей у стога сена.
- Ой, что Вы, не надо…
- Очень хотелось бы! Я прошу тебя!
- Не знаю…
- В городе бываешь?
- Ну, да. Там я училась на швею. Тетка моя там живет, в субботу еду к ней помочь по дому, она болеет.
- Вот и прекрасно! Встретимся, посидим где-нибудь, погуляем. Потом, если ты не против, попозируешь немного и я сделаю наброски карандашом.
- Ой, не знаю я…
- Вот тебе моя визитка. Позвони, как будешь там.
- Хорошо…
Позвонила. Прямо с автовокзала. Он предложил приехать забрать ее, но она отказалась:
- Нет-нет, сначала к тете. Болеет она…
- Ну, тогда позвонишь, как освободишься?
- Хорошо…
Он никогда так не ждал звонка. Было много дел, но ничего не клеилось - все валилось из рук. Ходил взад-вперед по комнате, то и дело бросая взгляд на телефон. Боялся выйти из дома, чтобы не пропустить звонка. Но время шло, а его все не было. «Неужели не позвонит?!». Он прилег на диван, чтобы телефон был в пределах видимости. Со временем его настрой становился все пессимистичнее. Но он продолжал ждать. Каким-то странным образом, несмотря на напряжение, он тихо заснул.
Только сомкнулись веки, как раздался звонок. Очнулся в доли секунды и одним прыжком оказался возле телефона:
- Да!
Это была она. Время клонилось к вечеру. Сказала, что только разобралась с делами. На вопрос «приехать за тобой?» ответила привычное: «Ну, не знаю…». Тогда он спросил прямо:
- Куда подъехать?
- Репина, 44…
Через пятнадцать минут она была в его машине.
- Куда поедем? – спросил он, не отрывая глаз от ее великолепного профиля.
- Ну, не знаю даже…, - она сильно волновалась.
- Как смотришь на то, чтобы мы сходили в ресторан?
- Ой, наверное, это дорого? Мне будет немного не по себе.
- Давай так: положись на меня и ни о чем не думай! Хорошо?
- Ладно…
После небольшой прогулки по городу, припарковались перед известным в городе рестораном «Да Винчи». Он подал ей руку, чтобы помочь ей выйти из машины, чем вызвал ее смущение.
Она явно была шокирована роскошным убранством заведения: стены с картинами, покрытые темным лаком массивные столы и стулья из резного дерева, огромная, переливающаяся цветами радуги люстра, висящая в центре зала, светильники на столах в форме пухлых ангелочков, держащих на плечах светящиеся шары, шелковые скатерти с бахромой, приглушенный свет, тихая музыка… И не понимала, насколько с этой роскошью диссонирует ее голубая синтетическая юбочка чуть выше колен и белая, облегающая кофта с длинными рукавами.
В меню даже смотреть не стала, сказала, что все на его усмотрение. Заказали стейк «Рибай», салаты. А вот когда речь зашла о том, чем запить, она робко спросила:
- А Вы не будете меня критиковать?
- Во-первых, давай на «ты», а, во-вторых, обещаю, что не буду.
- Тогда мне немного водочки…
- Хороший выбор! – удивленно произнес он, хотя водку потреблял редко, а намеревался к стейку заказать дорогое бургундское, - В таком случае я тоже водку.
Она чувствовала себя не очень комфортно. Эта роскошь была чужда ей. Он всячески пытался поддержать ее - словом, шуткой, отвлекающими разговорами… Периодически касался ее ладони, гладил ее, даже брал ее в руки, когда что-то рассказывал. Она была вся в мозолях. Вера постепенно успокоилась, беспокойный взгляд плавно растаял и потеплел, на лице поселилась ее роскошная улыбка.
Принесли заказ. Поначалу она было вновь стала смущаться из-за того, что неловко орудует ножом и вилкой, но, заметив, что он на это не обращает внимания, успокоилась. А после трех рюмочек водки стала чувствовать себя гораздо более уверенной. Правда, дальше пить отказалась наотрез…
Из ресторана вышли, когда начало темнеть.
- А сейчас поедем ко мне пить чай и смотреть мои картины.
- Нет, что Вы, это неудобно…
- Я же просил на «ты». А потом, что здесь такого? Там есть картины, написанные в окрестностях Стрижей, неужели тебе неинтересно их посмотреть?
- Интересно, но…
- Короче, садись, поехали!
Он открыл дверь и, после нескольких секунд раздумий, она села в машину.
У Арсения Павловича была приличная, обставленная со вкусом трехкомнатная квартира. С деревянными, мастерски уложенными, паркетами. Бросались в глаза чистота и порядок. Кухня была большой, с мягким уголком и массивным деревянным столом. Весь подоконник был уставлен комнатными цветами. Одна комната с окном на всю стену была отведена под мастерскую, вторая служила своеобразным выставочным залом. Там, как говорится, царил небольшой творческий беспорядок. Третья же, по всей видимости, являлась спальней. В ней стояла огромная двуспальная кровать. Она была похожа на ложе какого-то сказочного персонажа. С огромными подушками и покрывалом, похожим на овечью шкуру, она опиралась на покрытые лаком шесть замысловатых по форме коряг, будто росла корнями от пола. У изголовья кривые ветви живописно переплетались и нависали над ложем. На концах двух из них были закреплены светильники, имитирующие факелы. Остов кровати был сделан из массивных, умело обработанных, дубовых бревен с вырезанными на них рельефными изображениями. По углам матрас держали вырезанные на тех же бревнах, четыре когтистые лапы, будто под ним лежали чудовища.
- Это ты сам придумал? – с восторгом в глазах спросила она.
- Ну, да. Но уже разонравилось. Банально, хочу переделать.
- А мне нравится… Напоминает сказку.
- Чай или кофе? Что будешь?
- Наверное, чай.
- Пойдем в комнату с картинами. Ты смотри, пока я чай приготовлю.
Заметив на стенах знакомые места, она заулыбалась. Насчитала пять пейзажей с окрестностей Стрижей. Она подолгу стояла возле каждого из них и пристально смотрела. Не заметила, как в комнату вошел он.
- Узнаешь родные места?
- Конечно!
- Похоже?
- Ну да, прям как на фотографии.
Аналогия с фотографией несколько смутила.
- А это хорошо или плохо?
- Не знаю…
- Можешь сказать, чего этим картинам не хватает?
- Ой, не знаю, я же не специалист…
- А ты подумай, для меня это очень важно.
Она задумалась. Стала перемещаться от одной картины к другой, затем обратно, внимательно всматриваясь.
- Может быть жизни?
- Как жизни? – удивился он.
- Как тебе сказать…? Мне кажется, что надо не просто копировать природу, но и вкладывать в картину дыхание, что-то такое, от чего люди улыбнутся, на душе станет красиво и тепло. Я не знаю, как это выразить.
- А ты видела картины, от которых тебе становилось тепло и хорошо?
- Ну, да, Левитана, Саврасова, Куинджи, Шишкина… Они очень теплые и родные. В них скрыта какая-то загадка. Вроде все как вокруг нас, но есть что-то особенное, милое, греющее душу…
«Милая ты моя девочка! Ты не представляешь, как мне тяжело слышать эти слова! Потому, что это правда. А я трус и лицемер! Мне не хватает смелости признаться себе в том, что нет у меня таланта, что никакое знание и умение его заменить не могут. Ты открыла мне глаза. Всю жизнь к чему-то стремился, мечтал, надеялся! Я хотел того, чего не заслуживаю! Кто бы знал, как мне больно!».
Он положил руки на ее плечи и утопил лицо в ее волосах. Она на секунду прижалась щекой к его ладони, затем резко повернулась и пристально посмотрела ему в глаза:
- Я, наверное, была бестактна?
- Нет-нет, солнце, все хорошо!
- А почему у тебя слезы?
- Потому, что ты сказала правду. Болезненную, но очень нужную.
- Я не хотела тебя обидеть, - почти шепотом произнесла она и смахнула рукой слезу с его щеки.
Он вдруг, как в тисках, зажал ее плечи и посмотрел ей в глаза:
- Подари мне вдохновение! Я старателен, трудолюбив, амбициозен, но это не то, что нужно художнику. Наверное, выражусь глупо, но мне нужны крылья! Дай мне крылья!
- Милый! Я не знаю, достойна ли быть твоей музой и по силам ли мне это, но…
- Как ты меня назвала? Повтори! – он перебил ее.
- Милый…
- Ты это серьезно?
- Да! Ты поселился в моем сердце с первой же нашей встречи, первого же взгляда. И ничего не могу с собой поделать. Мне кажется…
Он не дал ей договорить. Утопив ее в свои объятиях, впился ей в губы, придя с ними в горячее, влажное и продолжительное соприкосновение. Затем оторвал ее от себя и стал неистово целовать, в шею, щеки, лоб, нос, глаза, волосы… Она стояла отрешенная, не совсем понимая, что происходит. С одной стороны была в шоке от столь быстрого развития событий, а с другой – ей было безумно приятно, но, одновременно, стыдно и немного страшно.
Ее действительно пленил его образ, при первой же встрече. Ей казалось, что он проник взглядом в ее душу и что-то там перевернул. Дальше – хуже. Мысли и чувства нарастали как лавина, управляя ее поступками и мыслями. Она пыталась не думать о нем, но все было тщетно. И не знала, хорошо это или плохо. В одном не было сомнений: что-то определенно произошло, и в ней прочно поселился его завораживающий образ. А чуть позже, эти невероятные по красоте и силе чувства, которых она никогда еще не испытывала, в невообразимо сложных дебрях ее девичьей сущности, где-то на стыке сознания, инстинктов и химии, переросли в не совсем четко осознаваемое, но страстное желание родить от него ребенка.
Прикосновения его горячих губ одновременно будоражили и усыпляли ее, растекаясь по телу волнами сладострастия… Она постепенно обмякла в его объятиях и, отодвинув в сторону разум, подчинилась бушующему в них обоих урагану страсти…
Проснулась как всегда, рано, несмотря на то, что заснули под утро. Он сладко спал на боку, лицом в ее сторону, положив под голову ладонь. Вокруг царил беспорядок – разбросанная по полу одежда и нижнее белье, скомканное покрывало, простыня и все еще мокрые полотенца. С его стороны на полу лежал поднос с чашками, чайничком для чая и недоеденными сладостями. Это он со словами «позвольте поухаживать за Вами, моя принцесса» подавал ей чай в постель. Рядом с подносом стояла недопитая бутылка Hennessy и два бокала. После двух ночи он уговорил-таки ее составить ему компанию. За этим солнечным напитком, сидя в постели, рассказывал ей о судьбе великих художников эпохи Возрождения. Говорил увлеченно и красочно, создавая в ее сознании яркие образы героев. Она была настолько впечатлена повествованием, что на глаза то и дело наворачивались слезы.
Присев в постели, она прикрыла простыней свою наготу и стала с улыбкой на лице наблюдать за ним. Ей казалось, что, спящий, он еще красивее, что сон добавляет в его образ больше искренности и очарования.
Вспоминая события вечера и ночи, она задавалась вопросом: «Я ли это была?!». Создавалось ощущение, будто утро сняло с ее разума невидимые оковы и она стала более трезво оценивать ситуацию. И в этом преувеличения не было. При одной мысли о недавних событиях по ее телу пробегала сладкая дрожь, переходящая затем в удивление: «Неужели так бывает? Нормально ли это?». И, задумавшись, сама же отвечала себе: «Как бы там ни было, я нисколько не жалею! Прожитая неделя перевернула мою жизнь! Я встретила мужчину своей мечты!». Лишь в отдаленных уголках ее сознания, тушуясь перед мощью нахлынувших чувств и страстей, робко пыталась напомнить о себе единственная, четко осознаваемая и трезвая мысль: «А искренен ли он в своих признаниях? Не слишком ли поспешны твои поступки? Уверена ли ты в его чистоте и благородстве?». Она боялась этих вопросов, понимая, что на них у нее нет четкого ответа. Поэтому, пытаясь успокоить себя, отвечала: «Поживем – увидим».
Она тихо встала, обмоталась простыней и стала прибираться в комнате. Он все еще спал. Наведя порядок и помыв посуду, зашла в ванную. Встала перед зеркалом и долго глядела на свое изображение. Поймала себя на мысли, что почему-то стесняется собственного же взгляда, находит его непристойно довольным. Затем, распустив косу, полезла в ванну принимать душ.
Смыв пену с волос и, открыв глаза, она вскрикнула от неожиданности – рядом с ванной на стуле сидел он. Совершенно нагой. Положив ногу на ногу и, скрестив руки на волосатой груди, он наблюдал за ней и, по-видимому, давно. Его глаза горели восторгом:
- Боже, милая, как ты прекрасна! Никакой Венере не сравниться с тобой.
От неожиданности она не знала, что делать. Прикрыв руками груди и пах, она так и стояла со смущенной улыбкой и опущенными глазами.
- Ты позволишь мне кое-что сделать? – спросил он неожиданно.
- Что?
- Поухаживать за тобой…
- Не знаю… А это так необходимо?
- Да.
- Может не надо?
- Доверься мне!
- Ладно тогда…
Он встал и взял из шкафа бритвенный станок и крем для бритья. Выдавив пену на ладонь, осторожно смазал ею ее пах.
- Боже, не надо, прошу тебя! – она зарделась от смущения и схватила его за руку.
- Ты же обещала довериться мне!
- Но что подруги скажут?! Мы же с ними в баню ходим.
- Привыкай, они в любом случае что-то скажут, потому что с сегодняшнего дня у тебя начнется другая жизнь.
Она отпустила его руку и прикрыла ладонями лицо. Ей было ужасно некомфортно. Аккуратными движениями он тщательно побрил ее лобок, затем с большим трудом добрался до более укромных мест. Она зажимала ноги и, несмотря на все его уговоры, инстинктивно сопротивлялась его действиям. Закончив, спросил:
- Ну как, нравится?
- Не очень…,- она буквально горела от стыда.
- Ничего, это дело привычки, поверь, - и, чтобы как-то успокоить ее, поцеловал в пупок. Позже он все-таки понял, что этот его поступок был поспешным, не совсем обдуманным и высокомерно-хамоватым.
После завтрака Вера собралась было уехать, но он уговорил ее попозировать немного для новой картины. Напомнил, что накануне она согласилась. Действительно, у него была уже созревшая задумка написать картину сидящей под тенью стога сена девушки, приводящей в порядок свою косу. Даже название придумал – «На сенокосе. Полдень». Правда, собирался дополнить ее еще несколькими персонажами. Но центральным должна была стать именно Вера.
Он одел ее в откуда-то взятый красный сарафан с вышитыми на нем узорами из желтых и синих ниток и усадил ее возле стены, подставив подушки для удобства. Тщательно подобрал положение ног, рук, головы, косы… Затем направил на нее свет лампы, имитирующей лучи солнца, выбрал подходящее направление. После этого внимательно посмотрел на нее с нескольких точек. Вновь подошел, полуобнажил ее левую грудь так, чтобы слегка был виден ее розовый ореол, еще раз пристально посмотрел, что-то опять подправил, задумался, после чего произнес:
- Вот это то, что надо!
Понадобилось около двух часов, чтобы он сделал набросок карандашом. Правда, позже еще пару раз просил Веру попозировать. Картину размерами шестьдесят на восемьдесят писал почти пяти месяцев, с перерывами. Намеренно делал паузы, чтобы оценить уже сделанное, переделывал, реализовывал появившиеся идеи. На окончательном варианте на фоне стога были изображены три девушки. В центре – наиболее детализированный портрет Веры, перебирающей косу, с наклоненной головой и легкой застенчивой улыбкой. На заднем плане – телега со спящим в ее тени косарем в лаптях, пасущаяся неподалеку кобыла с веселым жеребенком и утопающие в зелени Стрижи с храмом…
Этой работой Арсений Павлович превзойдет самого себя, чем удивит своих коллег. Картину выставит в областном музее. Она будет иметь большой успех. Найдутся и покупатели с весьма соблазнительными предложениями. Но автор оставит ее себе. Так она и будет с ним до конца его дней…
Он был прав, с того дня у Веры началась другая жизнь. Каждые выходные она приезжала к нему, а среди недели он иногда ездил в Стрижи, где их часто видели вместе. По селу поползли слухи об их романе, жители между собой называли ее «натурщицей», но она с удивлением для себя обнаружила, что сплетни ее нисколько не волнуют. Ей с ним было очень хорошо. «Наверное, это и есть счастье?» - думала она, хотя суеверие не позволяло произносить это слово вслух и даже думать о нем. Только сейчас она начала понимать слова матери, которая любила поговаривать: «Счастье любит тишину».
Обжигающая страсть и сумбур эмоций первой их встречи постепенно сменились глубоко осознанными и духовно насыщенными отношениями, к которым она привыкла очень быстро. В них не было противоречий или конфликтов интересов. Хотя, несмотря на свой молодой возраст, она задумывалась над будущим. При этом понимала, что находится в уязвимом положении, что не радовало, но и особо не угнетало. Ей было достаточно того, что они понимают друг друга. Арсений Павлович отдал ей комплект ключей от квартиры и сказал, что она может чувствовать себя как дома, даже хозяйкой. В его отсутствие она заходила в квартиру как к себе домой, убиралась, стиралась, готовила. Правда, по поводу ее кулинарных способностей он был не в восторге, предпочитая готовить сам. А делал он это великолепно.
Так продолжалось более трех месяцев. Она не задумывалась о своем статусе и месте в этом тандеме. И не потому, что была глупой. Ее пока все устраивало. Да и он на эту тему разговоров не заводил. И по-прежнему, заложенное в нее матерью-природой женское начало страстно желало, просто мечтало, иметь от него ребенка. Хотя, она хорошо понимала, что в случае чего ее будет ждать незавидная судьба. Оставшись без отца в возрасте одиннадцати лет и, видя мучения матери, она воочию убедилась в том, как невыносимо тяжело одной растить детей. А ведь ей пока что ничего не было гарантировано. Но ребенка все равно, хотела.
Был конец октября. Пасмурная, дождливая погода, которая зарядила на несколько недель. Изредка выглядывало солнце, которое тут же исчезало за свинцовой толщей облаков. В таких условиях о работе на природе и речи не могло быть. К тому же Арсений Павлович приболел – прицепился насморк с температурой, от которых он никак не мог отделаться.
Вера не появлялась дней десять. И, поскольку позвонить ей было некуда, разве что только в сельсовет, он терялся в догадках о причине ее молчания.
Позвонила в один из вечеров. Сказала, чтобы он не беспокоился, на днях приедет. На вопрос, что случилось, нехотя ответила, что немного повздорила с матерью, мол, в жизни все бывает и скоро все вернется в норму.
На следующий день к нему в квартиру позвонили. Открыв дверь, он увидел стройную и красивую женщину за сорок, одетую во все черное. С таким же черным платком на голове. Чутье и профессиональный взгляд без труда определили в ней мать Веры.
- Здравствуйте, - хмуро произнесла она.
- Здравствуйте…
- Я мама Вероники.
- Очень приятно, входите.
Она зашла и осталась стоять в прихожей.
- Проходите на кухню, - предложил он.
- Нет, я на минуту. Вот я о чем. Я знаю о ваших отношениях с Верой, - она, опустив голову, задумалась.
- Мы любим друг друга…
- Допустим это так. Но Вам тридцать пять, а ей двадцать. Вы можете поставить себя на мое место?
- Понимаю Вас. Обещаю, что стану надежной опорой для Вашей дочери.
- Обещаешь… В этой жизни это слово ничего не стоит. Вот что! Обидишь мою девочку – прокляну так, что жизнью не расплатишься! – повернулась, вышла и, не оглядываясь, пошла по лестнице вниз.
Ему вдруг стало не по себе. Он, будучи далеким от суеверий, почувствовал жжение в лице и какой-то шум в голове, будто ее чем-то накачали. Онемели кончики пальцев, затошнило. Он прилег на диван с одной мыслью: «Что это было?! Неужели это происходит наяву? Может, мне кажется?». Через несколько минут отпустило, но психическое напряжение осталось.
Вера появилась через два дня. Она с порога бросилась ему на шею:
- Как я соскучилась, милый!
- Я тоже… Почему не давала о себе знать?
- Ты же знаешь, что в Стрижах всего несколько телефонов. При надобности мы звоним из сельсовета. Сам понимаешь, там рядом всегда кто-то есть, поэтому очень неудобно разговаривать.
- Хотя бы просто позвонить могла?
- Моя вина, извини. Но были еще кое-какие проблемы, о которых тебе лучше не знать.
- Ты от меня что-то скрываешь?
- Да нет, с мамой иногда не понимаем друг друга.
- А причина в чем?
- Скажу честно, наши с тобой отношения. Она почему-то против.
«По всей видимости, она не знает о визите мамы ко мне, - подумал он – даже не знаю, сказать ей или нет». Она перебила его мысли:
- Так ты, я смотрю, болеешь?
- Ну, да, захворал немного, никак не отпустит.
- А я тебе малинового варенья привезла, пирожков – с капустой, мясом, ревенем. Ложись, я за тобой ухаживать буду, - и, поднявшись немного на цыпочки, звучно поцеловала в лоб.
Она взяла его за руку и потащила в спальню. Как покорный ребенок, он поплелся за ней. В квартире было прохладно. Уложив его в постель, укрыла одеялом и ушла на кухню. Вскоре принесла поднос с чаем, пиалу с ароматным вареньем и тарелку с горячими пирожками.
- Давай, ты завтракай, а я займусь делами.
Переодевшись, занялась уборкой и стиркой. В квартире был беспорядок, что не очень-то характеризовало ее хозяина. Видимо, серьезно хворал. Затем приготовила обед - котлеты с жареной картошкой и бочковыми солеными огурцами, которые привезла из дому.
Пообедав с ним, сказала, что ей надо ехать, чем серьезно удивила его.
- Так ты не останешься?
- Извини, не могу. Честно! Дела неотложные.
- Какие дела?
- Тебе об этом необязательно знать.
И вновь исчезла на две недели. Хотя на этот раз звонила, узнавала о его здоровье, спрашивала, как он питается. И обещала, что со дня на день появится.
Появилась под вечер субботы, чем удивила его, поскольку всегда приезжала в утренние часы. Острый профессиональный взгляд на этот раз уловил странные изменения в ее внешности, будто она пополнела, лицо округлилось, изменилась походка. Изменилось и поведение, она стала менее эмоциональной, немногословной.
Обняв и поцеловав ее, он отошел на шаг и, оценивающе изучая, с улыбкой на лице спросил:
- Солнце, тебя не узнать! Что-то произошло?
Она смущенно опустила голову, ничего не ответив.
- Почему молчишь? Скажи что-нибудь.
- Да все как всегда, не обращай внимания.
- Да нет, я же вижу, что ты изменилась…
- Ну, как тебе сказать…, - улыбка исчезла с ее лица, - я сегодня была у доктора…
- Чем-то болеешь?
- Нет, я беременна…
- Что?!
- Да, милый. Я беременна. Тебя это не радует?
- Вера, ты в своем уме?!
- А что…?
- Боже, ты серьезно?! Скажи, что пошутила!
- Нет, любимый, это правда. У меня двойня…
- Что?! Ты с ума сошла?! Боже, дай мне сил пережить это!
Она попыталась обнять его, но он схватил ее за запястья, судорожно сжал и оттолкнул от себя:
- Вера, по-моему, ты не отдаешь себе отчет в том, что произносишь!
- Почему же, милый?
- Не задавай глупых вопросов! Пойдем, присядем.
Он потащил ее за руку на кухню и усадил на диван. Сам же остался стоять. Наклонившись над ней, стал чеканно произносить:
- Солнце, пойми, это очень серьезно! Тебе двадцать лет и ты так легко рассуждаешь об этих вещах?! Ты уверена, что готова стать матерью?
- Да!
- Боже! Я меньше всего это хотел услышать!
- А что ты хочешь услышать?
- Какой срок?
- Доктор сказал не меньше трех месяцев.
- И ты это скрывала?
- Я сама не знала, поверь.
- Вот что! Завтра же созвонюсь с одним моим знакомым врачом и сходим к нему!
- Зачем?
- А ты как думаешь? Затем, что нужно сделать аборт.
Она вскочила, отошла в сторону и прижалась к стене. На ее глаза навернулись слезы:
- Нет, я не хочу этого! Я не буду убивать своих деток! Я их очень хотела! Очень-очень! От тебя, моего единственного и неповторимого!
- Хватит говорить глупости! Завтра разберемся.
- Нет! – твердо произнесла она.
- Заткнись, дура!
- Боже, милый, я не узнаю тебя…
- Надеюсь, ты меня поняла?!
- Я не буду этого делать…
Его лицо перекосила гримаса злобы. Он приблизился к ней вплотную. Губы были сжаты до побеления, глаза сверкнули безумием.
- Сделаешь, сука, я сказал!
- Не груби мне, любимый, мне от этого очень плохо.
- Ты поняла меня?!
- Нет, я не пойду на такое…
- Ах, ты, тварь!
Он схватил ее своей огромной ладонью за лицо, словно клешнями краба, да так, что оно перекосилось до безобразия. Затем резко отпустил и дал мощную пощечину, потом еще и еще…
- Не надо, милый, прошу тебя, не надо! Скажи, что ты не хотел этого! Я не хочу терять тебя, свою любовь, не хочу…, - произнесла она совершенно спокойно, даже не сопротивляясь его ударам.
От этих слов он будто обезумел. Сильнейший удар кулаком свалил ее на пол. Там он стал беспорядочно пинать ее ногами. Она выглядела совершенно спокойной. Безропотно лежала, прикрыв руками живот от ударов, но они, то и дело, достигали цели… Затем он остановился и, еле дыша, грозно крикнул:
- Встань! Ты поняла, что завтра нужно сделать?!
- Нет, милый, это мои детки, не надо мне приказывать…, - почти шепотом произнесла она и, вытирая тылом кисти стекающую с разбитых губ кровь, спокойно направилась в ванную. Возилась там около десяти минут. Затем вышла, оделась, еще раз всмотрелась в зеркало в прихожей, и ушла…
Арсений Павлович стоял неподвижно возле окна, словно это был не человек, а гранитное изваяние. Он был на пределе, мысли путались в голове. Но одну из них он осознавал четко. Он только что сделал для себя открытие: в той хрупкой девушке, какой он воспринимал все время Веру, он вдруг увидел несокрушимого духом человека, намного сильнее него, такого сильного, что он попросту не имел шансов сломать ее. Убить мог, но сломать нет. По сути, она усмехнулась ему в лицо в ответ на его предельную жестокость. А жестокие люди, они слабы духом…
Он был уверен, что она позвонит. Стыдно было признаваться себе самому, но он очень хотел этого. Почему? Что ожидал от нее услышать? И что он готов был сказать ей? Ответов на эти вопросы у него не было. Но он ждал, каждый день, каждый час, каждую минуту. Минуты превращались в часы, они в дни, недели, а звонка все не было… И надежда, что она позвонит, становилась все призрачней…
Через две недели после того злополучного дня он нанес последний мазок на картину. Сел перед полотном на стул, сгорбленный, будто за это время значительно состарился, и стал рассматривать работу. Он с трудом верил, что это дело его рук. Не совсем характерный стиль, несколько иная техника и чистота письма, значительно более глубокое, отношение к сюжету, большее внимание деталям... «Неужели это я! Ведь могу же! Но откуда это во мне взялось, ведь я был другим, менее чувственным и тонким?! Неужели Вера?! Неужели моя прекрасная девочка?!». Он встал, подошел вплотную к картине, дрожащими пальцами дотянулся до её лица и слегка погладил его. И уже вслух произнес:
- Я не чувствую тебя, моя девочка. Где ты, душа моя? Вернись, прошу тебя! Христом богом прошу, вернись! Я не смогу без тебя, милая, не смогу…
Чувства нахлынули и он, обняв картину, расплакался. Плакал искренне, как маленький ребенок, делая резкие и глубокие вздохи, будто ему не хватало воздуха. Минут через пять затих, продолжая обнимать холст и так же периодически вздыхать…
Он не спал всю ночь. С того самого дня он потерял сон, чувствовал себя разбитым, постоянно уставшим, не хотелось есть. За две недели потерял четыре килограмма. Но больше беспокоило другое. Он не знал, как быть. Попросить прощения и сделать предложение? Согласится ли? Уж слишком тяжки были его деяния. Он и думать не мог, что способен на такую жестокость. «Откуда это во мне? Неужели я такой от природы и возможно ли переделать себя?». Но что-то подсказывало, что шанс вернуть ее есть, ведь сильные личности снисходительны и великодушны.
На рассвете поехал в Стрижи. Было начало декабря, морозно, ночью выпал небольшой снег. Всю дорогу одолевали мысли. Эмоции были настолько сильными, что он не мог навести в мыслях порядок, чтобы наметить хоть какую-то логическую цепочку действий.
Заехав в деревню, он встретил старого знакомого, дядю Егора, деревенского пастуха. Летом он пас стадо неподалеку от места, где расположился Арсений Павлович. Там и познакомились, угостил его коньячком, подружились. Оказалось, что дядя Егор живет через два дома от Веры и хорошо осведомлен по поводу их отношений. Сказал, что уехала она куда-то, две недели как. И что даже мама не в курсе, куда. Сидит дома, убитая горем, не выходит на улицу. На вопрос, стоит ли зайти и поговорить с ней, сразу сказал, что не советует.
- А кто может знать, куда она уехала?
- Да шут ее знает, - дядя Егор задумчиво прищурил глаза, - разве что только Машка Лисичкина, дружили шибко они.
- А поговорить с ней никак?
- Да можно, почему же.
Дядя Егор сел в машину и они поехали в указанном им направлении. Машу Лисичкину Арсений Павлович сразу узнал – она была среди тех пятерых девушек, с которыми Вера шла на луга. Встретила гостя недобрым взглядом, недовольно пробубнив:
- Приезжают тут, людям жизнь портят…
- Маша, я Вас понимаю, и критику Вашу принимаю, - попытался было оправдаться Арсений Павлович, - но, умоляю Вас, помогите мне найти Веру. Скажите, где она?
- Да, так я всяким подлецам и сказала! – захлопнула калитку и зашла в дом.
- Палыч, ты того, давай, не горюй! – бойко вмешался дядя Егор, - Дай время, я все выясню.
- Всю жизнь буду тебе обязан! – произнес он и, потянувшись к бардачку, взял оттуда бутылку армянского коньяка и протянул собеседнику. Затем покопался в кармане, вытащил деньги, – А это тебе на разные расходы.
- Премного благодарен, Палыч! Будет сделано!
Через два дня дядя Егор позвонил и сообщил, что Вера уехала к подруге в Ленинград, который только-только стал Санкт-Петербургом. Адрес не выяснил, но обещал, что работу продолжит.
К большому его сожалению, адрес или телефон Веры так узнать и не удалось. Дядя Егор сказал, что ее мама уже знает все, но даже спрашивать у нее страшно. И добавил, что боится ее, потому она колдунья.
Чуть позже Арсений Павлович все же нашел смелость поехать к ней. Даже разговаривать не стала. Процедила сквозь зубы:
- Пошел прочь, мерзавец! - повернулась и ушла.
Время шло, но узнать хотя бы что-нибудь о Вере не удавалось. Создавалось ощущение, будто ее оберегали от него какие-то силы. Ему было очень плохо от осознания того факта, что все, кто мало-мальски были осведомлены об этой истории, относились к нему как к ничтожеству, даже разговаривать с ним не желали. И где-то ловил себя на мысли, что он это заслужил. Но ведь он был о себе высокого мнения, считал себя образованным, порядочным, интеллигентным. И, не будет преувеличением сказать, что ставил себя выше других. Как же так получилось, что он оказался в столь унизительном положении? Где та грань, которая отделила его от реальности, лишила возможности посмотреть на себя трезвым взглядом и увидеть себя таким, каким он есть?
Позвонил приятелю в Санкт-Петербург, попросил найти ее через паспортный стол. Но его вновь ждало огорчение – такой человек в их базе данных не числился.
Видя его состояние, коллеги походатайствовали перед союзом художников о предоставлении ему путевки в санаторий. Он не сразу оценил значимость сделанного ему подарка. Понял это несколько позже, когда осознал, что дома ему невыносимо тяжело, даже запахи напоминают о Вере. Отдав ключи от квартиры соседке, и, сообщив дяде Егору, что будет ждать от него новостей, Арсений Павлович быстро собрался и через пару дней был в Ялте, пансионате «Дом творчества писателей имени А. П. Чехова». Помимо чемодана с вещами он увез с собой контейнер с последней своей работой – единственным напоминанием о Вере.
Отдых и лечение сделали свое дело. Он потихоньку стал приходить в себя – появился аппетит, стал улыбаться, шутить, завел в санатории приятелей, играл с ними в шахматы, дискутировал. Часто ходил на прогулки, ездил на экскурсии. И каждый день перед сном целовал образ Веры.
Он посетил местный драмтеатр, посмотрел постановку «Чайки» Чехова, где ему приглянулась актриса, сыгравшая роль Нины Михайловны Заречной. Это была яркая особа, красивая, высокая, стройная, с классическими чертами лица и стрижкой «под мальчишку». Несмотря на то, что он находился в чужом городе, тем не менее, быстро навел справки и уже на следующий день узнал, что это Аделина Григорьевна Орлова, незамужняя особа тридцати трех лет, экстравагантная и гордая кокетка. И, поскольку он был чертовски хорош собой, а в искусстве обольщения ему не было равных, он, благодаря хитро продуманному плану, днем позже встретился с ней с цветами в руках. После небольшой беседы, заставил-таки дамочку обратить на себя внимание. Еще через день у него на руках было приглашение на предновогодний театральный капустник, переданное самой актрисой. Приняв подарок, он с завораживающей улыбкой поблагодарил ее и нежно поцеловал ей ручку. Именно в тот момент он понял, что дамочка покорена им.
С капустника, где они сидели за одним столом, ушли вместе, оба изрядно подвыпившие. Прогулялись немного. Было прохладно, но сухо. Город сверкал огнями предновогодней иллюминации. Говорили на истасканную тему любви в литературе и искусстве. Аделина Григорьевна оказалась начитанной, на редкость кокетливой и эмоциональной натурой – громко смеялась, то прижималась к нему, то отталкивала от себя, а иногда с томным вздохом падала ему в объятия.
Ближе к полуночи они были в его номере. Он помог ей снять норковую шубу и сапоги.
- Ооо, как здесь прилично! Даже не представляла! – заметила она, осматривая солидный номер с двуспальной кроватью.
Из всего убранства и мебели ее взгляд почему-то сразу привлекла именно висящая на стене картина. Она тихо подошла и стала внимательно рассматривать ее. Смотрела долго. Затем, не отрывая от нее взгляда, еле слышно спросила:
- Что за картина? Кто автор? Первый раз вижу.
- А что?
- В ней определенно есть какая-то магия. Я боюсь этого взгляда…
- Какого?
- Девушки в центре…
- А что в нем такого?
- Не знаю, но я не смогу здесь находиться, пока эта картина висит на стене.
- Что за суеверие?
- Нет-нет, я чувствую черную энергию, ауру тяжелой драмы. Убери ее отсюда, прошу тебя!
Ему ничего не оставалось, как снять картину и упаковать в контейнер.
Проснулся в ее объятиях. Она спала, обняв его сзади. Аккуратно убрав с себя ее руку, он привстал и посмотрел на нее. Задумался. «Красивая женщина. И ничего более. Абсолютно никаких чувств к ней, полная пустота. С Верой даже сравнивать нечего. С одной стороны красивая, образованная, интеллигентная, а с другой какая-то искусственная, с неискренними, наигранными эмоциями, без той таинственной изюминки, которая делает женщину обаятельной и привлекательной. Но откуда эта изюминка берется у таких, как Вера? А вот это загадка, которую разгадать не так просто! Все намного сложнее, чем многие думают. Такие скромные, непосредственные, но духовно богатые личности могут вырасти только в благодатной среде, где все естественное – мысли, эмоции, труд, еда…». Он смотрел на Аделину Григорьевну и ловил себя на мысли, что был бы не против, даже рад, если бы она сейчас встала, оделась и ушла. Именно в тот момент он понял, что, по всей видимости, в его душе Вера прописалась навсегда и это место уже не сможет занять никто.
Тем не менее, отношения с актрисой у него продолжились, правда, по ее инициативе. Они встречались еще трижды, посещали ресторан, уединялись вдвоем в его номере.
Время его пребывания в санатории подходило к концу, но ему совсем не хотелось появляться дома, поэтому он за свой счет продлил пребывание в номере еще на три недели.
В один январский, но солнечный и теплый, день они с Аделиной Григорьевной в очередной раз посетили ресторан. Она появилась уже подшофе, а в течение вечера набралась так, что с трудом стояла на ногах. Сказала, что ее надо отвезти домой, назвала адрес. Арсений Павлович подвез ее на такси, но она даже не смогла выйти из машины. Пришлось взять ее подмышки и поднять на третий этаж. Зайдя в ее жилище, он был шокирован увиденным. Явно было видно, что в квартире не убирались давно. Углы были покрыты толстым слоем пыли, там же валялся мусор. От комнаты к комнате в этой пыли были потоптаны дорожки. Постель была не застелена, помята, белье явно не свежее. В ванной комнате стоял тазик, полный грязного белья, трусы и бюстгальтеры валялись и на полу вокруг. Унитаз с грязно-бурыми наплывами, по всей видимости, тоже не чистили давно. Он открыл дверь на балкон, чтобы проветрить помещение и ужаснулся: он весь был забит мусором и бутылками - из-под водки, вина, коньяка, шампанского. Свободным был только пятачок возле двери.
У него, от природы пижона и чистоплюя, увиденное вызвало отвращение. Он ушел, захлопнув за собой дверь. И больше Аделину Григорьевну не видел. Она звонила в пансионат, просила его к телефону, но он так и не смог заставить себя поговорить с ней.
Оплаченные им дни нахождения в пансионате тоже подходили к концу, но у него не было никакого желания ехать домой. Не из-за того, что ему здесь было хорошо, а потому, что там ему было бы плохо, невыносимо плохо. Время только-только затянуло его душевную рану и он не хотел, чтобы воспоминания растеребили её. Не просто не хотел, а боялся этого. Нет, боль никуда не делась, она всего лишь зарубцевалась внутри.
При помощи сотрудников пансионата он за приемлемую цену снял в городе двухкомнатную квартиру и переехал туда. Кое-какие средства у него все же имелись – остались от матери в наследство, да и сам копил, ведь готовился перебраться в первопрестольную.
Бесцельное пребывание в Ялте было бы несерьезным, да и не в его стиле. Он был весьма деятельным и трудолюбивым. Обзавелся необходимым инвентарем и вернулся к своему ремеслу. Писал морские пейзажи и выставлял их на продажу в художественных салонах города. Критически осмыслив последний отрезок своего творчества, он сделал полезные для себя выводы, внес определенные корректировки в отношении к сюжету и стилю письма. И дела у него пошли неплохо, его картины в салонах не залеживались. Конечно же, не было того волшебного взрыва вдохновения, которое управляло его мыслями и водило рукой в период знакомства с Верой. Но была память о ней…
Арсений Павлович так и остался в Ялте. Он свыкся с новым образом жизни и через год выкупил у хозяина квартиру, которую снимал. Потихоньку обзавелся мебелью, новыми вещами. И все продолжал ждать звонка от дяди Егора. Посылал ему деньги, дабы стимулировать его к поиску. Но время шло, а ожидаемой трепетной новости с родины так и не было. Через три года дядя Егор и вовсе перестал выходить на связь.
Воспоминания о Вере одновременно грели и терзали его душу. В день по несколько раз он целовал ее образ. Но боялся задержаться рядом с картиной – покрытые пылью времени, начинали всплывать воспоминания, от которых щемило сердце, перехватывало дыхание, на глаза наворачивались слезы…
Как-то на городском пляже он познакомился с одной особой. Звали ее Ксения Абрамовна. Тогда ему было тридцать девять. К этому времени он уже был весьма равнодушен к особам женского пола. Память о Вере и ее светлый образ в душе относились к отношениям с женщинами настолько ревностно, что не давали шансов чувствам. Однако даме Арсений Павлович приглянулся, ведь он все еще был чертовски хорош собой. Появившаяся на висках седина только прибавляла благородства его внешности. Ксения Абрамовна тоже была весьма неплоха собой. Жгучая брюнетка аналогичного с ним возраста, ухоженная, стройная. Ее старания и чары все-таки сделали свое - через месяц он уже ночевал у нее.
У дамочки был свой магазин женской одежды. За товаром регулярно ездила в Турцию. Ее бизнес, по всей видимости, процветал. Была она расчетливой до цинизма, хамоватой и вульгарной, причем настолько, что грубый мат имел постоянную прописку в ее лексиконе. В таком стиле она периодически разговаривала и с Арсением Павловичем, хотя он терпеть не мог мат из уст женщины. Как-то в разговоре с приятелем он признался: «У меня такое ощущение, что я живу с конем, а не женщиной». Конечно же, это была не его женщина. Через два месяца они расстались, и он поклялся, что больше никогда и ни при каких условиях не будет иметь отношений с женским полом. Этот аскетизм, на который он себя сознательно обрекал, должен был стать его платой за свои грехи перед Верой.
Так он и прожил в Ялте более двадцати лет. Менять ничего не собирался, однако с родины поступили грустные новости. Сообщили, что Элеонора Сергеевна, соседка, которой он оставил ключи от своей квартиры, перенесла инсульт и лежит в тяжелом состоянии. Он очень уважал ее, она была из тех, кому можно было доверять все, в том числе и свою жизнь.
Надо было ехать домой разбираться с квартирой. Он с удивлением для себя обнаружил, что годы отсутствия там ничего не изменили в его сознании. Убедившись, что выхода нет, надо ехать, он разволновался не на шутку. С новой силой всплыли старые воспоминания, причем настолько сильные, что в нем появился страх вновь погрузиться в водоворот своей печали.
Но деваться было некуда, и в один дождливый весенний день его самолет приземлился в родном городе. Через два месяца ему исполнится шестьдесят.
Мысли, чувства, эмоции… Нахлынули мощной волной как только он ступил на родную землю. «Вера, девочка моя! Твое присутствие витает в воздухе, я чувствую его! Мне плохо, душа моя, это невыносимо! Время не лечит, неправда! Я устал от этой боли, устал! Отпусти меня, прошу тебя, я больше не могу! Не могу, нет сил!». С глазами, полными слез, он робко зашагал вперед. Проходящая рядом девушка искоса поглядывала на убеленного сединой высокого и стройного мужчину, одетого в серую драповую кепку, аналогичного цвета демисезонное пальто и замотанного в черно-белый клетчатый шарф.
Он не знал, что его ждет впереди. Где она, какая она теперь, что с ней? Как сложилась ее судьба? Ведь с того дня, который разделил их жизнь на прошлое и будущее, минуло двадцать два года.
К его огромному огорчению, милую и добрую Элеонору Павловну похоронили двумя днями раньше. Узнал где, сходил на могилу, отнес цветы.
Квартиру он нашел в безупречном состоянии, именно такой, какой ее и оставил - по всей видимости, Элеонора Сергеевна ухаживала за ней. Все было на своих местах, будто он отсутствовал лишь несколько дней. Даже его старый друг – мольберт, который он изготовил своими руками, так же стоял посередине комнаты. Вокруг ни пылинки.
Ложе демонов, как он называл свою кровать, тоже тщательно было заправлено, белье чистое, свежее. Все говорило о том, что незабвенная Элеонора Сергеевна прибиралась здесь не так давно.
От воспоминаний вновь нахлынули эмоции. В таком состоянии он очень боялся одиночества, поэтому пытался отогнать от себя мысли о Вере. Открыл окна, чтобы проветрить помещения. Во многих местах деревянные рамы основательно подгнили и нуждались в замене. С комом в горле сначала распаковал контейнер с картиной, установил ее на мольберте, где она когда-то и родилась, затем занялся чемоданами.
И все равно, мысли и эмоции овладели им. Боясь остаться один на один с ними, он решил прогуляться до гаража, где находился его старый и добрый друг УАЗ-459, за которым присматривал Сергей, сын Элеоноры Сергеевны. Машина была в неплохом состоянии и, что самое главное, на ходу. После ее осмотра Арсений Павлович пригласил Сергея к себе в гости помянуть его маму. По дороге зашли в супермаркет и закупились необходимым.
На следующий день он решил съездить в Стрижи. Было начало апреля, прохладно и склизско. Снег почти полностью растаял, его островки видны были только на обочинах дорог и под тенью леса.
Стрижи было не узнать. Среди основной массы обветшалых домиков выделялись гигантские хоромы, возведенные добротно, но без вкуса. Бросалось в глаза обилие маленьких магазинчиков с околачивающимся возле них сомнительным и, как правило, нетрезвым, народом. Асфальтом, и то кое-как, была покрыта только центральная улица, которую он помнил как Ленина, а сейчас она именовалась Демократической. На всех остальных была непролазная грязь и лужи, которые пытались обойти или перепрыгнуть люди в резиновых сапогах.
Поехал на берег Чушки. Уже издалека было понятно, что и там его ждет огорчение. На облюбованном им месте, с которого он писал свои картины, были возведены настоящие дворцы с высокими кирпичными заборами, перед которыми были припаркованы огромные джипы. Участки с боков были огорожены такими же заборами, продолжающимися до самой речки. Видимо, новоявленные хозяева ревностно оберегали свое счастье от посторонних глаз. И, сколько видно глазу, стройки, стройки…
Заехал в сельсовет. В холле за столом сидела девушка лет двадцати пяти и без конца разговаривала по мобильному телефону на свои личные темы, не обращая внимания на стоящего рядом мужчину. Закончив свою беседу, обратилась к Арсению Павловичу:
- Вы что-то хотели?
- Здравствуйте. Я сам из этих краев, но отсутствовал долго. Хотел бы узнать о судьбе одного человека.
- Как фамилия?
- Не знаю, честно, но звали дядей Егором. Он был деревенским пастухом.
Девушка напряглась, но ничего вспомнить не смогла. Обратилась к проходящей мимо пожилой женщине:
- Нина Семеновна, вот, ищут какого человека, говорят, Егором звали, пастухом был в Стрижах.
Женщина стала напряженно вспоминать. Через несколько секунд выдала:
- Коренастый такой, рыжеватый, вечно улыбающийся?
- Именно он!
- Мохов Егор Кондратьевич. Так он погиб лет двадцать назад, молнией убило.
- Что Вы говорите?! – с искренним огорчением воскликнул Арсений Павлович.
- А он Вам кем приходился?
- Да никем, так, приятель сердечный. Может, Вы и Барышникову знаете, Клавдию Петровну?
- Умерла Клава, лет пять назад, рак груди нашли.
- Боже!!!
- А она Вам кто?
- Да никто тоже, так, просто… А ее дочку, Веру, тоже помните?
- Как же, помню. Чудесная девочка была, воспитанная, скромная, писаная красавица. Такие сейчас почему-то не рождаются. Видимо, их время осталось в прошлом. Связалась когда-то с одним подлецом, сломал ей судьбу. Уехала куда-то, не знаю точно, куда. Приезжала несколько раз. Но после смерти матери больше не появлялась.
- Да…?!
Опустив голову, он поплелся к выходу, не обращая внимания на сопровождающие его женские взгляды. «Боже, зачем мне это нужно было?! Неужели я надеялся после стольких лет услышать что-то обнадеживающее?! Какой я наивный! Сам же ковыряюсь в своей ране. Кто бы знал, как я устал и как хочется покоя?! Верочка, девочка моя, ну, отпусти мою душу, умоляю тебя! Отпусти, если можешь! Я не могу больше так, у меня нет сил…».
Приехав домой, он твердо решил продать квартиру и уехать навсегда в Ялту, подальше от того места, которое постоянно напоминало о его бо
ли.
Не спал всю ночь. Одолевали мысли. Но и без них не было покоя из-за банального психического напряжения, от которого мучился днем и ночью. Оно отбирало силы, и-за чего он чувствовал себя сонливым и вялым в течение всего дня.
Арсению Павловичу нездоровилось с самого утра. Такое состояние у него бывало и раньше, но сегодня все было несколько иначе. Уже в постели кружилась голова, а когда встал, его и вовсе повело в сторону. Голова была будто надутая. Отсидевшись немного, он вновь встал и тихо поплелся на кухню.
Последние два года он чувствовал, что с его здоровьем происходит что-то неладное – постоянно болели суставы, сохло во рту, мучала жажда, из-за чего без конца пил воду. Но к врачу не обращался, думал пройдет. На этот раз понял, что этого не избежать.
В его родной поликлинике, где он обслуживался раньше, царило столпотворение. Увидев толпы людей, желающих получить вожделенный доступ к ее величеству медицине, крики, визги, ругань, слезы, он пришел в ужас. Быстро наведя справки, обратился в частную клинику, где в тот же день он был осмотрен доктором, миловидной дамой около сорока лет, назначено обследование.
Результаты оказались неутешительными – у Арсения Павловича нашли сахарный диабет и подагру. Диабет, со слов доктора, у него, по-видимому, был давно и уже отразился на сердце и сосудах. Из-за этого у него мёрзли и немели пальцы на ногах. Назначила лечение, диету, сказала, что если его организм не отреагирует хорошо на препараты, то придется перевести на инсулин.
К его счастью, сахар быстро снизился, но тут же повышался, если он нарушал диету. Получая лечение, он, одновременно взялся за ремонт квартиры, чтобы подготовить ее к продаже. Решил поставить пластиковые окна, местами отремонтировать полы, сменить сантехнику. Одновременно с этим он испытывал потребность писать, это было единственное, что его успокаивало и даже придавало сил.
Так он и застрял дома на три года. За это время ремонт был практически завершен, и квартира была выставлена на продажу. Но напоролся на другую беду – сломал себе лодыжки, что окончательно вывело его из равновесия.
Было время вечерних процедур. Ему только что сделали обезболивающую инъекцию. Боль в ноге притупилась, но не исчезла. Он бесцельно лежал на койке и тонул в собственных мыслях. «Я сам виноват в своем состоянии, - думал он, - исключительно сам. Винить не имею права никого. Нечего пенять на судьбу. Мне надо смириться с фактом, что я никому в этом мире не нужен. Никому! Я один, как в пустыне. Но мне надо найти силы взять себя в руки и достойно прожить последний отрезок своей жизни. Я должен вновь научиться любить себя. Я смогу это сделать, смогу! И в этом мне поможет память о моей девочке, красивая и чистая. Бог видит, я любил её, настолько глубоко и искренне, что этим чувством было пропитано все мое сознание, каждая клеточка моего тела. Это была небесная любовь! Мне жаль людей, которые не познали этого чувства. А со мной это было! Значит, я не так уж и плох, и имею право полюбить себя самого. Нет-нет, надо найти в себе силы! У меня все получится!».
Вдруг его сознание взбудоражил какой-то голос из коридора. Это было так резко и неожиданно, будто к мозгу подключили электрический ток. Он замер, не понимая, что происходит. В одно мгновение мысли куда-то улетучились, боль в ноге исчезла, все его органы чувств напряглись, дабы дать понять своему хозяину, что происходит.
- Барышникова! – послышался в коридоре голос постовой сестры.
«Барышникова?! Ну, да! Да мало ли Барышниковых на этом свете!».
- Вера Александровна! – его мысли вновь прервал голос медсестры, - Я долго Вас буду ждать на процедуру?!
- Иду-иду! – послышалось в ответ.
«Боже, что это! Я не ослышался!?» - Арсений Павлович резко привстал на кровати, опираясь на руки, и замер. Так и сидел, абсолютно неподвижно. Сердце билось так быстро и так сильно, что вот-вот вырвется наружу. Мысли в голове были вытеснены таким чудовищным напряжением, что, казалось, мозг сейчас не выдержит и превратится в пепел.
Опомнился кое-как. Встал и, крадучись, подошел к двери, не обратив внимания, что забыл взять костыли. Осторожно, как вор, выглянул в коридор и стал всматриваться в сторону процедурного кабинета, который находился метрах в пятнадцати с противоположной стороны. Смотрел не моргая, зрачки предельно расширились, будто в глаза что-то накапали. Дышал часто-часто.
Через пару минут дверь процедурной открылась и оттуда вышла женщина за сорок лет, в домашнем халате, с загипсованной правой рукой и распущенными длинными волосами. Пройдя по коридору, зашла в третью палату.
"Вера!!!" – взорвалось в голове.
Он резко отпрянул назад, чтобы его не увидели. Так и остался там стоять. Он не мог мыслить, мозг попросту не работал. Затем, придя немного в себя, взял костыли и, совершенно не понимая, что делает, вышел в коридор. Тихой походкой три раза прошелся туда и обратно. Но только на третий раз нашел в себе мужество заглянуть в ту палату. Благо, дверь туда была открыта. Та женщина сидела на койке, свесив ноги. Ее волосы были распущены и над ними колдовала пухленькая девочка с белокурыми косичками около трех лет. Держа в руках большую массажную щетку, она пыталась расчесать пышные, с проседью, волосы женщины, приговаривая:
- Бабуска, ты оцен-оцен класивая!
Та расплылась в умилении. Чуть в сторонке, словно безучастный ко всему, стоял мальчик, по-видимому, постарше, и внимательно наблюдал за происходящим. Там же находились две девушки, красивые и стройные, похожие друг на друга как две капли воды. Одна сидела на кровати рядом с женщиной, вторая на стуле перед ней.
- Сеня, ты поцему мне не памагаесь? – девочка обратилась к мальчику.
- Потому, что ты дура, мучаешь бабушку.
- Арсений, что за слова?! Нельзя с девочками так! – вмешалась одна из девушек.
«Нет-нет, этого не может быть! Боже, всевышний! Неужели я заслужил такое наказание?!» – Арсений Павлович заковылял к своей палате. Глаза застилали слезы, он мало что видел и слышал вокруг. Через минуту, бросив костыли, он, хромая, направился обратно…
В дверях палаты вдруг появился высокий седой мужчина. Худой, бледный, сгорбленный, с впалыми щеками, неопрятной щетиной. Весь в слезах. Он плакал как маленький ребенок. Из открытого рта вырывались звуки, похожие на вой. Между губами в нескольких местах были натянуты перемычки из слюны, которая стекала из уголков рта тягучими нитями на рубашку… Подойдя поближе к присутствующим, он, резкими поворотами головы, стал фиксировать свой безумный взгляд то на женщине, то на девушек, то на детей. В какой-то момент он потянулся своей дрожащей рукой до головы девушки, затем мальчика. Но так и не осмелился до них дотронуться.
Присутствовавшие были шокированы происходящим. Они выглядели растерянными и дезориентированными. Лишь женщина сидела на кровати с алебастровым лицом, опустив глаза, из которых капали слезы.
- Дедушка, тебе больно? – вдруг спросила подошедшая к нему вплотную девочка, глядя снизу вверх большими голубыми глазами.
- Вам плохо? – спросила, слегка коснувшись его плеча, одна из девушек, - Чем Вам помочь? Или Вы заблудились?
Вторая девушка в это время взяла какой-то пакет, стала складывать в него фрукты и сладости и, подав ему, произнесла:
- Не беспокойтесь, мы поможем вам. Пойдемте, проводим Вас.
Он повернулся и, не переставая рыдать, зашагал в сторону своей палаты, слегка поддерживаемый с боков девушками-близнецами. Завели его в палату, усадили на кровать, затем уложили, укрыли одеялом.
- Дедушка, может Вам нужна помощь? Или деньги? Не стесняйтесь, говорите.
- Нет, доченька, спасибо…, - еле выговорил он и, присев, нежно погладил их головы корявыми руками.
- Если что – дайте нам знать. Договорились?
Он еле заметно кивнул головой.
Оставшись один, он долго еще плакал. Позже его взгляд привлек пакет, который девушки оставили на тумбочке. Расправив его, прочитал: «Ателье модной одежды сестер Вяземских, Людмила и Галина Арсеньевны».
На следующий день утром в отделении появился холеный мужчина в очках, с портфелем в руке. Сказал, что юрист, пришел к господину Вяземскому. Пропустили.
Через пару часов мужчина удалился. А немного позже Арсения Павловича нашли повешенным на спинке кровати. Он был одет в костюм с галстуком, чисто выбрит, с аккуратно уложенными волосами, благоухал парфюмом. Рядом на тумбочке нашли конверт, в котором лежали две бумаги. Одна из них была заверена нотариально. Она гласила, что он, Вяземский Арсений Павлович, пребывая в здравом уме, завещает все свое движимое и недвижимое имущество Барышниковой Веронике Александровне… На второй от руки было написано: «Я ухожу, душа моя! Прости меня, если сможешь! Любовь к тебе будет жить в моем сердце даже тогда, когда оно перестанет биться…».
Неправда, что время все лечит. Иногда оно бессильно…
Фото взято из интернета