Исторический роман по теме освоения переселенцами приамурских земель в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков, в основу которого положены реальные события. Картины поднятия целины, гражданской войны, коллективизации и довоенных репрессий с первых страниц захватывают читателя. Особенность романа – в стиле языка, близкого к народному говору, в лиризме повествования и красоте художественного слога.
ПРЕДИСЛОВИЕ.
После отмены крепостничества вожделенной мечтой крестьян центральной России стало получение земли, той, что по слухам было вдосталь за Камнем, как уважительно величали Уральский хребет, в Сибири, на сказочном Алтае и загадочной «Мамур-реке». Название реки переиначивалось и так, и сяк, пойми, как не ошибиться, коли несла она свои полные воды где-то на краю земли, по-монгольски значилась Хара-Мурэн, а по-китайски и не высказать. Сказывали еще, что русло реки тянулось на тысячи верст и все по южным местам, образуя плодородные луга и поля на зависть, а где впадала она в Великий океан, там и вставало солнце над бескрайней Россией. Туда и подались крепкие духом и охочие до работы крестьяне.
Во втором издании романа явственней прослеживается история изначального покорения Сибири казачеством. Меж этих двух сюжетных линий, казачьим продвижением и последующим крестьянским переселением, два века, но та и другая раскрывает неуемную тягу поколений к новым «неведомым землицам». Так и перемещается читатель из семнадцатого века, знакомясь с культурой аборигенов и их схождением с русскими первопроходцами, в более поздние времена, которые ближе к нам, но и они открываются малоизвестной и потаенной стороной.
Первая волна переселенцев на Амур пришлась на 1860-1880 годы, когда приходили в основном старообрядцы, гонимые из России за религиозные убеждения. За ними потянулись крестьянские семьи из Забайкалья и другие. Первопроходцы встречались с местными жителями, манеграми (по Мааку, маняграми) или тунгусами, родственными даурам, которые вели кочевой образ жизни, летом жили в юртах, зимой в землянках. В своей основе, коренные народы Сибири не противились принятию российского подданства.
Вторую волну переселенцев составили безземельные крестьяне Украины и центральных районов России. К 1905 году в Приамурье прибыло до семидесяти тысяч человек, главным образом, украинцев. Массовое переселение началось после революционных событий и аграрных волнений 1905 года (третья волна), когда по программе великого реформатора Петра Столыпина осуществлялась государственная политика освоения Сибири с бесплатной выдачей новоселам по пятьдесят десятин земли на семью. Переселенцы со всех краев и уголков России перебирались на восточные окраины, где жили и трудись в мире и согласии. Из Полтавской губернии за пару десятилетий за лучшей долей выехало в Сибирь сто шестьдесят тысяч человек.
За время царствования Николая Второго население Азиатской России перевалило за двадцать миллионов человек, что было похоже на волшебное преобразование окраин.
Подобного взлета прироста населения Россия уже не будет знать в последующую эпоху. Империя быстро ощутила пользу в опоре на «крепкого хозяйственного мужика». Сбор зерна возрос до четырех миллиардов пудов, сибирское масло шло в Европу на десятки миллионов рублей, бурно развивались маслобойни, мукомольное производство, купечество, горная промышленность, производство сельхозмашин. Растущая экономика края вызвала необходимость строительства Транссиба.
Программу освоения Сибири и Дальнего Востока, рассчитанную на двадцать лет, прервали события Первой мировой войны, обернувшейся для России революцией. К революционной перетряске 1917 года в Сибири сложилась иная, нежели в центральных районах России, система крестьянского земледелия: изобилие плодородных земель, отсутствие помещичьего засилья и, как следствие, высокая доля зажиточного слоя, образовавшегося из основателей новых поселений. Их трудовой и профессиональный потенциал мог бы остаться тем остовом экономики, каким был при царизме. Доля зажиточных дворов в Сибири почти втрое превышала этот показатель по европейской части России, а на землях Дальнего Востока они составляли до половины хозяйств и более. По экономической сути эти семейства представляли собой фермерские хозяйства или те самые коммуны, которые пыталась наспех сколотить и повсеместно насадить Советская власть.
А они уже были, родовые коммуны, которые кормили страну. Более того, на первых порах хозяйственные мужики поддержали революционные нововведения, именно при широкой народной поддержке была создана Амурская трудовая социалистическая республика. Оставалось всего ничего – поддержать зажиточные дворы техникой, дать им свободу развития, и государство получило бы развитую сеть сильных фермерских хозяйств. А вот малообеспеченным и бедным крестьянам вполне обоснованно была открыта дорога в колхозы. Однако, политическое руководство, ослепленное идеологией классовой борьбы, якобы нарастающей по мере строительства социализма, избрало путь разрушения старого мира «до основания», искоренив «кулачество», золотой фонд российского крестьянства. Как итог разрушительной политики – голод по всей стране, бесславное «достижение» красной диктатуры в крестьянской стране начала тридцатых годов.
Объектом исследования романа стал крестьянский пласт с его интересами и устремлениями к созидательному труду и благосостоянию. Главные герои романа, в родстве которых преобладали украинские корни, жили в тесной близости и единстве с русским населением, укрепляя братство славянских народов. В их судьбе видится пример переплетения жизни рядовых граждан с историей государства, его развитием, спадами и подъемами. Они - представители миллионов сограждан, которые в конечном итоге определяют все успехи и достижения страны. Народ – вершитель истории, ее главная действующая сила.
ЧАСТЬ 1. НАВСТРЕЧУ СОЛНЦУ
Трудный был путь…
Шли маленькие люди между больших деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни … И деревья, освещенные холодным огнем молний, казались живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей.
М. Горький (Старуха Изергиль).
Глава 1. Начало пути.
Еще оставалось время до посевной, когда самые крепкие, неуемные и отчаянные земледельцы из селений Полтавской и Киевской губерний сообща решили податься на амурские земли. Среди них семья Василия Трофимовича Карпенко, большая и дружная. Василий Трофимович и его благоверная, Татьяна Ивановна, народили и подняли семерых деток. Старшая дочь Харитина, девица уже на выданье, младшенькая Марийка восьми годков, окончившая первый класс церковно-приходской школы, а меж ими пятеро сыновей, все как на подбор, красивые, проворные да умелые.
Харитина выросла первой помощницей для матери, статная и работящая, и со скотиной управлялась, и с чугунками у печи; на все работы мастерица, такую не стыдно было благословить под свадебный венец. Уж три года как присмотрел ее чернобровый Грицко, славный хлопец, приходившийся сыном сельскому кузнецу Андрею, человеку уважаемому и незаменимому. Харитина тоже не сводила глаз с возлюбленного, чуть выпадет свободный час, как они опять вместе, а про деревенские гулянки и вечеринки так и говорить нечего, водой не разольешь. Их простые и задушевные воркования любо было видеть родителям и селянам.
- А ну-ка, Марийка, клыч усих до хаты, будэмо раду держати, дило важлыва, - объявил Василий Трофимович, глава семейства. Собрались как один, Харитина и сыновья в рядок на лавках в семейном углу, Иван, восемнадцати лет, дале Давид, за ним Николка, пятнадцати годов, Степан и Димка за младшего, которому только-только исполнилось двенадцать. Василий Трофимович за столом, в красном углу, под образами. Последней в дом влетела Марийка. Слово держал отец.
- Надумалы мы з матирью пэрэбратися на вильны земли, до самого Мамура. Пиднялыся вы вжэ, у оного за другим симьи пидуть, а тулытыся на десятину земли нияк нэможливо, щэ й подати выплачувати. До Харкива дийдэмо своим ходом, а там поездом, докудово довэзэ, та держава, здаеться, подмогнет. Що скажэтэ, сыны?
- Одни али з ким пидэмо? – спросил Иван.
- Богато зибралыся з села,трохи нэ дюжына возов.
Сыновья, которые сами задумывались о завтрашнем дне, заулыбались. До работы они были горазды, такой бригадой им сам черт не страшен, дай только волю, где проявить силу и сноровку. Лишь Харитина пригорюнилась, бросая растерянные взгляды то на братьев, то на отца. Чуяла она, что не составит ей дорогу ненаглядный Грицко, и сердце девичье готово было разорваться надвое, и от семьи родимой не оторваться, и от друга милого тоже.
- Мэни-то як буты? – чуть слышно проговорила она.
- А тэбэ, доня, своя розмова, - голос отца дрогнул от предстоящей разлуки, - Залышайся на мисте, тут твоя доля. Як скинчиться пост на Вэлыкдень, зиграемо тоби свадьбу. Залышимо в приданэ хату, Жданку, корову-годовальныцу, и всэ господарство. Жывитэ з Грыцько в свити и радости, а Бог дасть, побачымося…
Апрель прошел в хлопотах по свадьбе и подготовке к отъезду. Харитина, благодарная за родительскую заботу, радовалась и печалилась одновременно. Отбыла бы часть ее души вместе с дорогими людьми, разделяя по жизни их участь…
В Полтавском уезде рубленые избы для большинства крестьян оставались мечтой; преобладали мазанки, в которых стенами служили жерди. К ним привязывали лозу или пучки соломы, и это построение замазывали глиной и белили известью трижды в год. Приходилось белить и после ливней. Полы чаще земляные, крыши под соломой. Двор ограждали плетнем или обсаживали кустарником, ворота изображали поперечными жердями. Во дворе ставили скотный сарайчик и коморю для хлебных закромов.
Василий Трофимович сумел-таки поставить рубленый дом на одну комнату, при входе печь и угол под кухню. Стол, лавки да полати, где братья укладывались на ночь, забираясь на них с печи, вот и вся мебель да родительская кровать, конечно.
Полати сколачивались из толстых плах настилом под потолком. Харитина с Марийкой на ночевки устраивались на русской печи. Дети в украинских семьях воспитывались в уважении к родителям, обращаясь к ним на «вы». Воля отца была законом. Женили чаще по воле родителей. Когда кто-то противился, батька мог уговорить и оглоблей.
С хозяйством в семье Карпенко было не лучше. На десятину земли имелось однозубое пахотное рало да деревянная соха. Для ручной обработки поля – мотыга и пара заступ, для сеяния – коробка деревянная или брали в аренду колесную сеялку. Выручала лошадка Буланка, незаменимая трудяга, соху и борону-волочильню протащит, груз какой перевезет, без нее хоть пропадай. Корова красной степной породы доилась справно, да с сенокосом хуже некуда; косили, где придется. Из деревьев чтили вербу, имевшую магическую силу. Вербными прутьями выгоняли скот на пастбище, чтобы животные не подхватили болезни.
Для изготовления тканей обрабатывали лен и коноплю. Сырье вымачивали, прочесывали и мяли на досках, пряли на веретено, красили растительными красками. Столяры и бондари из дерева готовили домашнюю утварь, лавки, бочки, коромысла, долбили цельные корыта. Что помельче, то и собрали на сибирское новоселье. Василий Трофимович прихватил на семена знаменитую пшеницу «полтавка».
Украинская пища скромная, но со вкусом. Любимым блюдом были кушанья из комочков теста, сваренных в воде или молоке - галушки, а также вареники с творогом или вишней. Из пшена с добавлением лука и картофеля готовили кулеш, заправленный салом. Гречанка ставилась под сметаной, а к борщу иной раз подавали гречневые пампушки. Суп-капустняк готовили из капусты, картофеля и круп. Реже – юшку с рыбой. Летом варили тыкву, фасоль. В почете была горилка.
Бани не было. Мылись в большой русской печи, из которой выгребалась зола, под застилался соломой, поверх холстом, на нем и грелись под овчиной. Голову мыли щелоком, отваром из золы. Зимой окошки покрывались слоем льда. Освещение каганцом. С таким житьем-бытьем не жаль было расставаться, ведь там, на реке-Мамуре, сказывали, совсем иная жизнь.
***
А земля проснулась и зацвела невиданно светло и буйно, как никогда. Или семья не замечала прежде красот распустившихся ранних садов? Что может быть краше весенней поры на Полтавщине, когда яблоневые рощи покрыты густым белым соцветием, словно пушистым снегом под новогоднюю ночь? Когда вишенные кроны манят нежными узорчатыми лепестками в ярко-красных и лиловых оттенках, облепившими тонкие стреловидные ветки? Приглядываясь к бурному весеннему соцветию и прислушиваясь к радостным птичьим посвистам, к монотонному жужжанию усердных пчел, участники предстоящего отъезда ловили себя на мысли, что все это боголепие уже отторгается изнутри, становится чьим-то чужим…
Ранним майским утром конный обоз на двенадцать семей из Полтавской и Киевской губерний тронулся в далекий путь. На дворе стоял 1886 год. Поначалу предстояло добраться до Харькова, тоже не ближний путь в триста верст с лишком, там перегрузиться на поезд и доехать до Тюмени, сибирского города, докуда была проложена железная дорога, и снова гужевым транспортом до места назначения, вот и весь маршрут. Люди в тягостном молчании покидали отчий край, до мелочей знакомые места, где жили с малолетства, дружили, вели хозяйство, а то озорничали и балагурили. Придется ли еще побывать на малой родине и поклониться в пояс? Навряд. Вот и околица позади, и сельское кладбище под кленами и березками, где покоится с миром прах отцов и дедов. Господь с ними, да Харитина приглядит за могилами, а им, переселенцам, в беспросветный поход.
Обозники шли пешком, чаще босиком, приберегая обувь, а майские ночи стояли еще прохладными. Обувка была не походная, чаще лапти простецкие, деревенские, с белыми холщовыми онучами, то бишь, портянками. Ночами спали, где придется, в сторонке от дороги, где кони находили себе свежую траву. У ходоков начались простуды. Буланка, коняга светло-желтой масти, тянула груженую телегу, ехать на которой допускалось только Марийке, маленькой и не по годам развитой девчушке, знавшей чуть ли не наизусть поэзию Тараса Шевченко, украинского «кобзаря», вышедшего из крепостнического крестьянства. Да и та старалась больше идти пешим ходом, шлепая босыми ножками по пыльной дороге.
Первоклашка старалась обучить грамоте старших братьев, самоучек, не переступавших порог местной школы и едва читавших по слогам, а писать совсем не умели. Из них только Степа полтора-два года сидел за партой. За что бы ни бралась Марийка, все-то у нее получалось, от Бога, видать. И пела славно, кто бы ее учил? Как затянет высоким голоском любимую песенку «Солнце низенько, вечор близенько», так заслушаются все на радость и удивление. Ее-то, кроткую голубку, прибрал к себе Всевышний, видать, слишком она приглянулась.
Как-то не уберегли Марийку, заболела она, заболела, и дошла болезнь до воспаления легких. Надеялись на выздоровление, уложили на тележную постель, обоз двигался, а болезнь брала свое. В обозе ехала бабка, она и врачевала девочку, как могла. Шептала что-то, поила целебными травами, только без пользы. Марийке становилось все хуже, тело стало горячим, она таяла на глазах, вдобавок наступило ненастье, зачастили дожди. А обоз шел и шел намеченным путем, и не было уже возврата. Марийку, ставшую беспомощной, невесомой, братья несли на руках, оберегая от тряски. Надеялись донести до Харькова, до врачей. Она понимала свое бедственное положение, старалась приободрить родных, слабо улыбалась им, приговаривая «не беспокойтесь, мне хорошо». На очередной стоянке склонившаяся над доченькой мать по шевеленьям губ и отдельным словам, произносимым в горячечном полузабытье, угадала предсмертное завещание:
Як помру, так поховайте
Мэнэ на могили
Средь степи широкой
На Украйне милой…
Вскоре душа Марийки вознеслась к небесным ангелам. Обоз в скорбном молчании остановился в небольшом степном хуторе, где разыскали малоприметное кладбище. Местные жители, близко к сердцу принявшие смерть маленькой страдалицы, помогли сколотить гробик и крест, выкопать могилку, а походники нарвали полевые цветы, из которых каждая семья свила по венку. На похоронах не сдерживали слез, искренне проявляя горечь и печаль. Кто из селян не помнил ее звонкие напевы, приветливые взгляды и обращения? В тот печальный день Марийка в последний раз собрала сельчан в едином порыве глубоких переживаний. Возле Марийки, утопавшей в цветах, обоз стоял до ночи. Помянули светлого человечка по-христиански, а наутро оставили сиротливую могилку под высоким крестом и пышным цветочным покровом.
***
На двенадцатый день дошли до Харькова, где находился Переселенческий отдел. В нем все до едина прошли регистрацию и получили небольшое денежное пособие на семью. Переселенцам выдали Подорожную карту с перечислением в ней членов семьи и указанием их возраста. Государство способствовало людям в перемещении на необжитые территории. Семье Василия Трофимовича пришлось расстаться с незаменимой пособницей, молодой и сильной Буланкой, которую задорого, за семьдесят два рубля, продали цыганам вместе с телегой и упряжью. Расстались с конями и другие семьи.
Погрузка на поезд Харьков-Тюмень проводилась целый день, столько всякого скарба везли с собой семьи, вплоть до печных ухватов, казанков для варки и глиняной посуды, деревянных корыт, а некоторые прихватили даже по две-три пары живых курей и петухов на развод. Те и горланили по утрам, устраивая селянам побудку и напоминая им о покинутых родных уголках. И без них на душе было тоскливо. В товарные вагоны загрузились не скученно, по две семьи в одном; подсели тамбовские переселенцы, и поезд дал ход.
Ехали медленно, не боле тридцати километров в час. К поезду были приставлены двое полицейских. Часто делали остановки из-за нехватки воды или топлива, тогда машинист бегал вдоль вагонов и зазывал мужиков носить воду из ближайшего водоема. Женщины той порой наскоро пытались что-то сготовить на кострах для еды или хотя бы вскипятить воду на чай. Варили кашу, гречневую или иную, да всеми любимые галушки. В вагонах печек не было. На больших стоянках покупали продукты и даже водку, чтобы заглушить смурные размышления, когда наговорят о непроглядной сибирской глуши, о болотной трясине или трескучих морозах.
Впереди – Урал, родина железных дорог в России. В 1834 году на нижнетагильском заводе мастера-самородки отец и сын Черепановы соорудили первый «пароходный дилижанец» для передвижения по чугунной колее. В семидесятых годах паровозы появились в центральной части империи. В 1878 году открылось движение по горнозаводской дороге от Перми до Екатеринбурга, придав мощный толчок развитию уральского промышленного края. Той порой ландшафты менялись. Начиналась сибирская тайга. Потянулись горные и железоделательные заводы с высокими дымящимися трубами.
После Тагила – городок Невьянск, где золотые прииски разрабатывались прямо вдоль магистрали.
- Дивись-ка, Степка, як моють шлыховое золото, - подсказывал Василий Трофимович сыну. Степа уставился на заляпанные бутера, канавы, слякоть - и никакого золота.
- Бать, так рази в такой грязи золото бывати?
- Бывати, сынку, що натрапышь на щастье, де сам нэ чэкав, - сказал отец и как в воду глядел.
Запомнилась остановка на берегу Верх-Нейвинского пруда, куда впадала река Бунарка. Красота неземная. Прибыли в Екатеринбург на Исети – столицу Урала. Город строился основательно, много каменных домов, имелось Общество велосипедистов. Гордость Урала, Верх-Исетский металлургический завод, держал мировую марку качества.
За Уралом путникам открылись другие, более строгие пейзажи. Насупленные нагорья, сплошь покрытые темной хвойной зеленью, расходились беспорядочными грядами, растворяясь в далеком мареве. Таинственный, глухой и неприступный край. Вечность планеты. Полноводные реки раздвигали горные гряды, отражали в своей поверхности небесную синь. Тайга и тайга, селений никаких, разве промелькнет близ дороги хуторок станционного смотрителя и снова безлюдье, куда ни глянь. Что ждет путников там, на далеком Амуре? На остановках сказывали всякое.
- Дальше непроходимая тайга, болота, и оводы летают с воробья, а по дорогам и вдоль рек бродят ватаги беглых каторжан с Сахалину. Сподряд грабют и убивают, - внушали знатоки тамошних мест потрясенным кошмарными вестями переселенцам.
- Там земли, что богаче нет, травища в рост, - убеждали другие. – Рыбу из озер черпают ведрами, а в лесах зверье охотникам на выбор.
До Тюмени доехали без приключений, если не считать вынужденной остановки для захоронения скончавшейся старушки. Тюмень, город-старожил. Здесь, на караванном пути из Средней Азии, где-то в шестнадцатом веке на месте бывшего татарского городка Тюменского хана казаками был заложен острог от набегов кочевников, ставший столицей Сибирской губернии. Прибывший поезд загнали в дальний тупик, к реке Туре, где предстояла пересадка с поезда на обоз, а дальше топать тыщи верст. Подумать страшно.
Прибыло переселенческое начальство, пригласившее глав семейств в контору для регистрации прибывших и получения пособия на приобретение гужевого транспорта. Не успело начальство отбыть, как на берегу запылали костры, на которых стали готовить еду, греть воду для стирки белья и купания детишек. На берегу уже маячили рыбаки, выдергивавшие отменных рыбин одну за другой. О таких уловах раньше и мечтать не могли. Лови - не хочу. Вдоль поезда сгустились ароматы наваристой ухи.
Глава 2. Таежный обоз
Май стоял на исходе, поторапливая переселенцев к походу. Для покупки лошадей их допустили в государственные конюшни, в которых разводили тяжеловозов томской породы, красивых и сильных, каких раньше обозникам не приходилось видеть. Покупали лошадок и у цыган на базарах, и у местных крестьян на окраинах города, чтобы обходилось подешевле. В начале июня обоз был снаряжен и построен на смотр готовности Переселенческому отделу. Были проверены телеги, упряжь, запасы фуража и продуктов, даже наличие одежды и обуви в каждой семье. Митрополит отслужил молебен, обошел всех путников и окропил святой водой, благословив на дальний путь, но знали бы они, насколько трудным и опасным он окажется, насколько тяжело придется идти в сибирской глуши по бездорожью да безлюдью…
Но вот обоз, пополненный другими переселенцами до тридцати двух телег, из которых томских набралось десяток, тронулся в свой героический поход. Поначалу у многих как-то не ладилось, то сбруя не подтянута, то с телегой непорядок, но вскоре неполадки были устранены, и лошади попривыкли к хозяевам, вошли в тягу. Июнь подходил к исходу, а дороге не было конца, если разбитую колею да ухабины можно было назвать дорогой. Неприветливая и глухая тайга обступала и теснила обоз со всех сторон, перекрывала солнечный свет. Дневной полумрак нагонял гнетущее состояние.
Если травянистый покров в Сибири мало разнился от российской почвенной флоры, то древесную растительность не приравнять. За Уралом уже не росли широколиственные деревья с резной листвой, зато во всей необозримости открылась тайга, и казалось, что кроме нее ничего не было больше на земле. По ночам слышались завывания волчьих стай. Начались болотистые места, топи. Донимали тучи комаров, от которых не было спасения ни в дороге, ни на стоянках чуть в сторонке от костра или без дымокура. Местность деревни Татарка, названной в честь первых жителей, запомнилась водой низкого качества, болотной и плохо пригодной для питья. Погожие дни тоже не в радость, а настоящим бедствием от оводов и слепней. Если люди как-то защищались от них одеждой и отмахивались ветками, то лошади, бедняги, были облеплены крылатыми вампирами, худели и даже слепли. Ладно, хоть пауты оказались не с воробья. А тайга цвела и благоухала в свое удовольствие, на открытых местах травища и точно стояла стеной в рост человека, но радости оттого не прибавлялось.
В довершение мучений начались проливные дожди, разверзлись хляби небесные, лили непрестанно и днем, и ночью. Днем укрыться никакой возможности, одежда промокала до нитки, и не просушить. Ночами прятались под телегами, покрывая их кошениной, ставили на ночь шалаши-времянки, с утра снова под водную купель. До чего суровой оказалась Сибирь, что и среди лета нагоняла прохладу. Рази было так на милой и славной Полтавщине? Непромокаемой обуви не имелось, половина обозников шли простуженными, надрывались кашлем, больше других страдали старики и детишки.
Но и этих напастей было мало для наказания упрямцев. Под дождями дороги совсем раскисли, превратились в болотное месиво. Груженые телеги вязли по самые ступицы, тогда и могучим тяжеловозам не удавалось сдвинуть их с места. Лошади выбивались из сил, падали в вязкой трясине, хотя и сами стремились вырваться из заклятой местности на чистую и сухую. В помощь животным впрягались погонщики, на руках перетаскивали застрявшие повозки, а то выстилали непроходимые участки ветвями и бревнышками. От бесконечной слякоти и плохонькой обуви у ходоков разболелись ноги, появились язвы, по телу высыпали фурункулы.
Хуже того было преодоление водных преград. На месте мелких речушек вдруг разливались бурлящие потоки, и в поисках подходящей переправы молодые парни, раздевшись, вброд исследовали русло. Случалось, их подхватывало и уносило течением, тогда на помощь терпящим бедствие всадники с берега гнали вскачь лошадей. Лошади хорошо знали воду, понимали свою задачу и умело выносили людей на берег, на глубинах пускались вплавь, оставалось только держаться за гриву.
***
Так день за днем, и вышли в лесостепную часть. Впереди маячил Ново-Николаевск. Вдоль сибирского тракта стали попадаться захолустные деревеньки, в коих ютились вчерашние переселенцы, только-только обживавшиеся на новых землях. Они корчевали вековую тайгу, расширяя хлебопашество, разводили скот, ставили дома. Жители с состраданием встречали изможденных обозников; сами испытавшие те же тяготы, помогали им, как могли. Жившие в бедности, они меняли исхудавших лошадей на своих, сильных и упитанных, помогали на переправах через реки, давали конных провожатых.
Затяжные дожди прекратились с началом июля. Быстро подсохли дороги, реки вошли в свои берега, установилась хорошая погода, даже ночи обдавали теплом. Наладилось дело с питанием, у местного населения подкупали свежие овощи и зелень, иногда и мясо. На ночлег вставали у воды, у озера или реки, где можно было помыться, постирать. В нетронутых степных озерах и спокойных реках рыба буквально кипела в воде, ее изобилие решило проблему питания не только на стоянках, но и запасами засолов в пути. Погода наладилась, радуя воспрянувших духом людей. Заметно убавилось количество больных, да и лошади на свежих и сочных кормах укрепились с силами. По сухим и ровным дорогам движение обоза ускорилось. Случавшиеся поломки устранялись умельцами, при надобности к ремонтным работам звали кузнеца, имевшего походный инструмент.
Семейство Карпенко переносило тяготы похода наравне с другими, хотя глубокая рана, вызванная кончиной Марийки, все так же кровоточила и остро болела. Не лучше ли было оставить ее на месте, в семье Харитины? Жили бы сестры душа в душу, да кабы знать, какая беда случится. А тут еще Николка, средний из братьев, напоролся на косу. Не зря говорят, что беда не приходит одна.
В тот день остановились табором на ночлег возле речки, в которой Николка, страстный рыболов, выявил богатые рыбные косяки. Он мигом накопал червей, на ночь наставил по заводям крючки-закидушки и переметы, а утром, чуть свет, прихватив ведро для улова, бросился к речке и в потемках с полного бега налетел босой ногой на косу, брошенную в траве одним из безалаберных обозников. Литовка – грозное оружие, настоящая сабля, вогнутая вовнутрь и насаженная на двухметровый деревянный рычаг. Когда косарь, расправляя корпус в крутом развороте, крепким хватом тянет над землей остро заточенное лезвие, то вместе с высокой травой ложится срезанная поросль березняка в палец толщиной. Рана Николки была глубокой и страшной, мышцы по голени наискось распластаны до кости, повреждены сухожилия. От боли и потери крови подросток упал без сознания, лежал пока на него не наткнулся Иван, старший из братьев.
Колю уложили на телегу, перераспределив часть груза на соседние повозки. Перевязки делали по несколько раз в день, накладывая компрессы из детской мочи, испытанного народного средства излечения. Благо, что Ново-Николаевск был уже близко и по прибытию пострадавшего сразу сдали врачам. Те охнули при виде огромной раны и немедля приступили к операции, очистили, обработали разрезы и наложили несколько швов.
В степях, Ишимской, Барабинской, Кулундинской, одна раздольнее другой, взоры путников ласкали озера, мирно плескавшиеся под солнечными бликами. Удивительным было и разнообразие воды, то пресной в одном озере, а в нескольких саженях от него - соленой. В третьем-четвертом озере вода опять другая, горько-соленая, и так безо всякого разумения, словно Создатель заполнял водоемы, находясь в шутливом настроении.
Поселение на Оби было невелико. К семнадцатому веку отряд казаков на реке, у татар звавшейся Омар, добил хана Кучума, представлявшего когда-то великую Татарию. С основанием русских острогов появились крестьянские поселения, с которых началось освоение приобских земель, а к началу двадцатого века сюда хлынул поток малоземельных крестьян. Первое русское поселение Кривощеково находилось на левом берегу реки, через него позже прошла Великая Сибирская магистраль, положив начало Ново-Николаевску.
Пока врачи возились с раненым, переселенцы готовились к дальнейшему походу, закупали продукты, медицинские средства и бинты. Подковали лошадей, у которых сбились подковы. Стало известно, что ближе к восточной местности можно наткнуться на разбойничьи группы из беглых осужденных и каторжников. Для защиты от худых людей некоторые семейства приобрели охотничьи ружья. Иван и Давид, посоветовавшись с отцом, купили «Крымку», старинное ружье времен крымской войны, рассверленное под двенадцатый калибр и имевшее боевой штуцер с откидным бронзовым затвором. С этим ружьем большой убойной силы братья позже по Амурской тайге ходили и на медведя. .
Время неумолимо подгоняло путешественников, ведь остановка затянулась на неделю, а лето уже готовилось к сдаче своих полномочий. Василий Трофимович уговорил медицинское начальство выписать Николая, раны которого только начали затягиваться, досрочно. Медики и сами понимали, что обоз не может задерживаться, и со всякими напутствиями и лекарствами отпустили больного восвояси. На собрании обоза, в Совете которого состоял Василий Трофимович, решили всем семьям приобрести ружья и установить ночное дежурство по охране лагеря. На охрану отряжалась молодежь, умевшая обращаться с оружием. На призыв встать с ружьем для общественной безопасности откликнулись и некоторые девушки не робкого десятка.
А по широким просторам, до самой линии горизонта, волновалась ковыль, дикорастущий злак с длинными узкими листьями, их серебристые метелки украшали однообразный пейзаж. Из метелок иногда готовили кисти, хвостики которых обколачивали молотком для ровности и гладкости побелки стен. Заменить бы те дикоросы на хлебные поля с налитыми золотистыми колосьями, и с голодными кошмарами можно было расстаться навсегда. Будет так или не будет, но затем и шел упрямый караван на восток, навстречу восходящему солнцу. А пока по степям свободно бродили непуганые стада диких коз, которых устраивал дикий злак, диковинные дрофы, птицы с длинными шеями и сильными ногами, родственные журавлю. Мяса хватало вдосталь, да и лошади по сухим неразбитым дорогам двигались легко и сноровисто.
Красноярск располагался на красивом возвышении. Енисей, рвущийся к океану с горных скатов, перед городом раздваивался двумя протоками, образуя гряду живописных островов. На левом берегу вершина горы «Черная сопка» отливала на солнце темной яшмой. Близ дороги Афонтов яр горел красным песчаником, надоумив основателей назвать город по той яркой природной достопримечательности. Обоз тянулся по улицам с деревянными тротуарами. Город хорошо спланирован, опрятен и с большим центральным парком. Как вышли обозники к Рождественскому Собору, так обомлели от видения, шапки и картузы поснимали с голов, истово крестясь и кланяясь. Величав и божественен был Собор, хранящий икону Рождества Богородицы; такого боголепия им не доводилось видеть раньше.
В августе подошли к Иркутской губернии, опорному краю империи на востоке. Снова тайга, но оказалось, что тайга тайге рознь. Эта, открывшаяся путникам на просторах Восточной Сибири, дышала иной жизнью, где все было величественно и по-настоящему, сурово и, одновременно, приглядно. Опять малопроезжие дороги, гористые и затерянные в складках местности, то с крутыми спусками, где только держись, чтобы не понесло под уклон, а то с затяжными подъемами, которые надрывали и выматывали силы людей и животных. Эта местность глубоко впала в сознание Антона Павловича Чехова в его путешествии на Сахалин: «От Красноярска до Иркутска всплошную тянется тайга. Что и кто в тайге, неизвестно никому... Даже жутко делается».
Другой приметой тамошних мест стали частые встречи с партиями колодников, которых вели пешими этапами на каторгу или в знаменитые иркутские централы. Встречались и женские партии осужденных. Каторжники, закованные в кандалы, своей угрюмостью и отрешенностью, бренчанием цепей и неуклюжей походкой производили на переселенцев тягостное впечатление. Арестантские партии шли под конвоем, омываемые дождями и обдуваемые ветрами, без всякого прикрытия от предстоящих холодов. В селеньях охранники назначали некоторых из арестантов для сбора милостин, тем и существовали. Сибирь была большой тюрьмой и местом ссылок. Глядя на арестантов, переселенцы ощущали себя едва ли не счастливыми людьми, ведь они имели главное – свободу распоряжаться судьбой, и не для них сооружен зловещий Александровский централ, что под Иркутском, о котором были наслышаны от местных жителей.
Мрачное местечко, целый тюремный поселок для содержания уголовников. В двух корпусах одновременно томились до тыщи заключенных, а по другим слухам, и все полторы. Двор огражден кирпичными стенами с вышками для караула. Там же дома для администрации, казармы для конвойных, заезжий двор для чиновников, хозяйственные и другие постройки и чего только ни было для содержания заключенных. Невдалеке – бараки для освобожденных, которые зачислялись в рабочие команды. После появилась пересыльная тюрьма для ссыльных, направляемых в более отдаленные уголки Сибири, откуда дальше некуда.
Удивительно, но неисправимые арестанты, отчаянные романтики и любители приключений, умудрялись вырваться из-под любой стражи, даже из Александровского централа. Сказывали, как одному из охранников среди ночи при сильном снегопаде явился образ во всем белом. Набожный охранник принял явившееся видение за ангела, спустившегося с небес вместе со снегом. Других объяснений кому-то оказаться в запретной зоне не существовало. Пока стражник, позабыв обо всем на свете, крестился и молился во спасение души, от тюремной стены отделились еще два ангела, и тоже в белом! Такого нашествия белых посланцев от Бога бедняга вынести не смог и лишился чувств, предоставив ангелам возможность скрыться в неизвестном направлении. Наутро одну из тюремных камер обнаружили пустой, а вместе с ее обитателями исчезли белые простыни. По поднятой тревоге под стеной обнаружили подкоп, по которому ангелы покинули грешную тюремную землю.
***
По Московской столбовой дороге обоз вошел в Иркутск через Московские ворота. Первые повозки уже встали на свободном от застройки берегу Ангары, реки удивительной чистоты и красоты, а последние все еще тянулись вереницей под воротами. Такой реки досель ходокам не приходилось видеть. Уж как она переливалась глубинной зеленью да небесной синевой, то и глаз было не оторвать. А вода-то хрустальная да вкуса редкого, что не напиться, сколь ни пей. Здесь же в Ангару впадала другая река, Иркут, тоже не малая, истекающая из самой Монголии. Вот и славно, утешались путники, до монголов дошли, глядишь, и до Амура доберемся.
Стояли на пустыре, где через полтора века появится памятник с надписью: «Основателям Иркутска». Иван Похабов бывал в тех местах в числе первых и не единожды. В 1646 году в челобитной государю он писал: «Ходил войною в зиме на Иркут-реку на братцких людей и на тынгусов … и взял в бою иркутцкого князца Нарея … и ясаку пять сороков шестнадцать соболей да лисицу бурую». В 1661 году Похабов поставил острог Иркутский, положив начало городу. «Иркутск превосходный город. Совсем Европа», - так отозвался о нем в 1890 году Антон Чехов.
На другой день на становище с большой свитой прибыл А.П. Игнатьев, Генерал-Губернатор Восточной Сибири, в состав которой входила территория от Енисейской губернии и до Охотского моря. Целый континент. Алексей Павлович с отеческой заботой отнесся к нуждам переселенцев, дал ряд поручений. При стечении народа отслужили праздничный молебен о благополучном прибытии каравана в город. Медики развернули при лагере медпункт и произвели осмотр всех нуждающихся. Городской Думой оказана помощь в приобретении продуктов и обуви. Военный гарнизон разбил для лагеря палаточную баню. В казачьих мастерских отремонтировали телеги, а пришедшие в негодность заменили на новые пароконные повозки. Переселенческий департамент тоже не остался в долгу, оказав денежную помощь каждой семье. О таких дарах переселенцы и мечтать не могли.
Сверх всего, Генерал-Губернатор наказал казачьему атаману выделить конный отряд для сопровождения и охраны обоза вплоть до Читинской губернии, где обоз готово было принять Забайкальское войско. Казаки и рады были послужить благому делу. С началом девятнадцатого века было сформировано Сибирское казачье войско, находившееся в постоянных походах и боевых действиях с азиатскими отрядами и кочевыми племенами. Казаки держали государевы границы, а пустые земли охранять было вроде ни к чему, вот и рады были пришлому обозу из Украины. Глядишь, и другие следом пойдут.
Стоянка в гостеприимном Иркутске затянулась; покой и воодушевление царили в сердцах украинских ходоков, славных потомков Запорожской Сечи. До чего же близко и по-людски приняли их русские собратья, совсем как своих. Значит, можно будет жить в дружбе и совместной помощи с амурским населением. Ну и с Богом тогда, в путь-дорогу. Вошли в Иркутск через Московские ворота, а вышли через Амурские, возведенные в 1858 году для встречи Генерал-Губернатора Муравьева-Амурского, когда он с триумфом возвращался из Благовещенска после подписания Айгунского договора, по которому левый берег Амура отошел к России. Вот и ладно, стало быть, идем правильно, переговаривались путники.
Июль отсчитывал последние деньки, когда караван вышел на байкальский берег, к устью Ангары для погрузки на баржи. На истоке реки высился Шаман-камень, от которого к левому берегу тянулась каменистая гряда, сдерживающая слив байкальской воды. О местном поселке А. Чехов также отозвался весьма похвально: «Станция Лиственичная удивительно напоминает Ялту». В местном порту погрузились на четыре большие баржи, и транспортная флотилия, ведомая буксирами, тяжело отчалила от западного берега. Плыли на северо-восток.
Байкал, величайшее альпийское озеро. Окружающие горы придают ему живописный и величественный вид. Частые бури волнуют и будоражат озеро, поднимая волны до семи футов, гребни которых так узки и остроконечны, что малые суда легко находят в них погибель. Плыли долго, ден пять. Баржи были перегружены, буксиры малосильными, а пассажиры, не покидавшие палубы, не могли налюбоваться Байкалом. У него много древних названий. Тюркоязычное звучание означает «бай» - богатый, «куль» - озеро. Вот и получилось «богатое озеро». В китайских хрониках упоминается «Бэйхай», северное море. У бурят-монголов «Байгаал-далай», большой водоем. Последнему варианту придал современное звучание Курбат Иванов в 1643 году, когда пришел с отрядом на берег озера.
Повидали переселенцы Сибирь-матушку, померили ее ногами, дошагали, шаг за шагом, до самой сердцевины, где раскинулось сокровенное сибирское море. Триста тридцать три реки и речки на огромных просторах бережно собирают святую водицу и по своим артериям несут ее в Байкал, питают водный резервуар Сибири, откуда она сливается Ангарой, что по-бурятски означает щель, расщелина.
- Уж скоро неделя, как плывем поперек Байкала, тогда сколь он тянется длиной? – спросил Василий Трофимович матроса.
- Коли берегом, то до тыщи верст, а морем покороче будет.
Байкал-то у них морем считается, отметил себе Василий Трофимович, да так оно и есть. Сибирскому размаху вынь да положь собственное море. И такая красотища сокрыта от людей, раздумывал он, да оно и к лучшему, не затопчут, не споганят.
Причалили выше устья реки Селенги, в небольшом порту Оймур. Разгрузка затягивалась, так как причал был малопригодным, приходилось самим ставить деревянный настил для спуска подвод и грузов. В разгрузке хорошо помогали приставленные к обозу казаки. К ночевке поставили палатки, подаренные иркутским казачеством. От Байкала шли старым монгольским трактом вверх по Селенге, где с правой руки река, а с левой – непроходимый Баргузинский хребет, еще одно крутое явление природы, и сплошь тайга, нетронутая, дремучая, угрюмая. Что и говорить, места дикие, опасные, где и люд разбойный похаживал, и зверь всякий, вот где казачья охрана была незаменима, да и обозники запаслись оружием не зря. Дорога тоже под стать глухомани, с долгими подъемами и спусками, то каменистая, а то упиралась в болотистые поймы. Лошади, однако, шли резво, выдерживая единый караванный строй, словно благодарили за хороший отдых на иркутской стоянке. Если в какой-то подводе случалась заминка, то лошадь сама старалась занять свое место в обозе. Подгонять не надо.
Полегчало и Николаю, над ногой которого потрудились иркутские военные врачи. Швы были сняты, и Никола ехал верхом на молодой, не объезженной лошади, купленной Василием Трофимовичем еще в Тюмени. Без происшествий дошли до Верхнеудинска, как назывался нынешний Улан-Удэ, столица Бурятии. За Верхнеудинском леса стояли настоящие; сосны смотрелись крепкими и раскидистыми. Затем горы разгладились, уступая место холмистым степям. Аборигены занимались рыболовством, скотоводством и охотой. Бесчисленные отары овец заполоняли речные луга, степи и склоны холмов. В этом краю мясного изобилия
цены были так низкими, что, глядя на них, переселенцы не верили своим глазам.
Мясо жарили, варили и солили впрок. Казалось, сама жизнь улыбается людям.
Буряты – северный монгольский народ, говорящий на бурятском языке с монгольскими корнями. В десятом веке баргуты и другие народности, смещались из Забайкалья на запад, и территория вокруг Байкала получила общее название Баргуджин-Токум. От того названия осталась река Баргузин, впадающая в Байкал. В годы монгольского нашествия началось вытеснение баргутов, их миграция и столкновения с тайшами, вождями сибирских племен. О тех временах напоминает название города Тайшет, что ныне в Иркутской области. История вокруг нас, куда ни глянь. Тогда-то и появились на бурятских землях русские отряды. По Нерчинскому договору произошел раздел северной зоны монгольского влияния, по которому Забайкалье вошло в состав России, тогда как прочая часть Монголии стала провинцией Китая. Отсеченная в Восточной Сибири, северная группа монголоидов стала называться бурятским народом.
Обоз же шел и шел по бурятским землям, не вдаваясь в историю заселявшего их народа. По пути переселенцам попадались юрты, как переносные, которые собирались из войлока, пропитанного для дезинфекции смесью кислого молока, табака и соли, так и зимние в виде бревенчатых срубов без окон. В крышах зияло отверстие для освещения и выхода дыма. В одной стороне юрты находилась мужская половина, в другой - женская; по центру размещался очаг. Вдоль стен стояли лавки, сундуки. Богатые буряты строили избы по русскому образцу. В мужской одежде привлекал внимание нарядный овчинный кафтан с треугольным нагрудным вырезом, опушенным мехом. Летом носили суконные кафтаны или халаты, у бедных - бумажные, у богатых шелковые. Мужские штаны узкие, из кожи грубой выделки, рубашки из дабы, прочной ткани, закупаемой у китайцев. Шапки синего цвета в знак слияния обладателей с небесами. Проповедовали буддизм.
К сентябрю, когда дни укоротились, а ночи стали прохладнее, обоз вошел в пределы Читинской области, где произошла смена казачьего караула. Иркутский отряд сдал охранные полномочия забайкальцам. Расставание было трогательным, а у девушек, успевших полюбиться с приглянувшимися озорными и чубатыми хлопцами, сердце разрывалось от горя и печали. И дело-то молодое подвигалось к свадьбе, и родители готовы были дать благословение, да только неумолимые внешние силы рвали нежные, едва сросшиеся сердечные связующие нити.
И гнали лошадей в обратную сторону, без нужды пришпоривая их, молодые парубки, сглатывали на скаку подступавший к горлу ком. И стояли недвижными девицы, молча провожая конный отряд, пока он не исчез из вида, пока последняя слезинка не скатилась по их щекам. Отряд исполнял воинскую дисциплину, обоз шел по своему предписанию, но долго еще будут бередить память и печалить сердца повстречавшиеся в таежном походе любимые лица и светлые образы. Найдут ли они такие еще?
***
Степи, полу-степи и гряды пологих холмов. Вдали – крутые возвышения, которые местами сходились, теснили дол, выталкивая его наверх, тогда начинались долгие подъемы, тяжелые лошадям и людям, а все едино шли и шли. До Читы, столицы Забайкальского казачьего войска, начинавшейся с казацкого острога П. Бекетова, добрались благополучно. В 1827 год по важным государственным соображениям острог дополнили отстроенной тюрьмой для содержания бунтовщиков-декабристов, отказавших в присяге новому государю. С того времени невзрачная деревушка, значившаяся как «плотнище», то бишь, место, где сбивали плоты для сплава по Ингоде и Шилке, получила административное значение. Декабристы, получившие после освобождения статус наподобие спецпоселенцев, живо способствовали хозяйственному и культурному перерождению края. Чита стала быстро развиваться, в ней возник переселенческий пункт.
Из Читы река Индога, неширокая и неглубокая, повела обоз за собой сотнями километров. Местность гористая, порой приходилось прижиматься ближе к берегу. Леса хвойные, но низкорослые и тонкоствольные; чащоба, где
каждое деревце тянулось к солнцу; так и поднимались стеной в условиях сурового высокогорья. Не было в них сказочной мощи и волшебства, какие покоряли путников в Красноярье и Прибайкалье, где могучие сосны стояли на расстоянии, давая простор кустарнику, разнотравью и грибнице.
Дороги поддерживались ссыльными и находились в неплохом состоянии, но в затяжные подъемы приходилось ватагами подталкивать повозки в помощь лошадям. На крутых спусках вели коренных под уздцы, а в задние колеса вставляли бревнышки, чтобы заклинить их для торможения. И опять по пути конные табуны да овечьи отары. Опять мясо и живой скот по ценам дешевле некуда. Разве могла устоять перед такими ценами натура крестьянина, знавшего на Украине голодные годы? Запасливые крестьяне закупали овец для мяса в пути и на предстоящую зимовку. Обоз обрастал живностью.
Забайкальские лошади уступали другим породам; малорослы, со свислым крупом и неразвитой грудью. При возке не тянули груз более двадцати пудов. Одна семья из зажиточных себе на горе купила пару молодых необъезженных жеребцов монгольской породы. Знай бы они, какие муки их ожидают при обращении с маленькими степными дикарями, то, глядишь, поостереглись бы от покупки. Было непонятно, откуда в этих малорослых коняшках берется столько неукротимой ярости и злости. Звероподные существа, выросшие на вольных хлебах, не признавали никакой управы, вставали на дыбы и по-боксерски отправляли передними копытами в нокаут своих укротителей. Сзади и того хлеще, впору было крепить к хвосту вывеску «не подходи – убьет».
Но и хохлы, народ настырный и упрямый, обламывали норовистых коней кнутом и голодом, затем прикармливая полюбившимся им овсом, деликатесом, каких они не знали у прежних хозяев. Так продолжалось, пока «монголки» не стали превосходно ходить под седлом и даже освоились пристяжными в конной упряжи, где сами подпадали под жесткий контроль коренника, не церемонившегося с приставленными малоростками. Чуть забрыкаются и получают зубами по шее. Тут они и присмирели.
Другие семьи покупали даже коров, хотя и запущенных в дойке. Приходилось раздаивать. Коров и овец гнали общим стадом следом за обозом подростки, приучавшиеся к взрослым заботам и полезному труду. Вся кавалькада из тридцати двух повозок и стада, растянувшаяся на целую версту, мерно двигалась под ржание коней, окрики ездовых, мычание и блеяние скота. Вдоль обоза шагали переселенцы и, щеголяя молодецкой выправкой, гарцевали казаки.
***
От Читы долго шли долиной реки Индоги, пока она не влилась в Шилку. Пошли по Шилке, имеющей гористый, буйный характер. Река пробивалась валунами и перекатами через отроги, тянувшиеся вдоль мелководного течения. Прошли Нерчинск, а за ним в середине сентября обозная вереница многоколесной гусеницей втянулась в Сретенск, старейшее селение Забайкалья на высоком берегу Шилки, с которого дух захватывало при виде широких просторов. Здесь пункт зимней стоянки. Неужто дошли? Неужто отдых, когда не надо больше день за днем в жару и ненастье, под ветрами и дождями шагать до изнеможения, до ломоты костей? Остановка выбрана не случайная, ведь отсюда река становилась судоходной.
Но что за край? Куда попали? А попали в край, издавна населенный тунгусами. Не то, чтобы заселенный, а так себе, обитали они там. Тунгусы – костяк народов центральной и забайкальской Сибири, давший в потомстве нынешних эвенков, эвенов и негидальцев. Они отличались одеждой из рыбной кожи и многоженством, на которое со временем Советская власть наложила строгое табу. Не случайно три больших реки, тысячами километров каждая, звались Тунгусками: Верхняя, Подкаменная и Нижняя, хотя Верхняя позже оказалась Ангарой. Запутались тогдашние географы, одну реку признали за две. Не будем их осуждать. До прихода русских людей тунгусы по Приамурью звались орочонами, а в Приангарье – эвенами и освоили горную тайгу от Енисея до Охотского моря. Вот тебе и тунгусы.
Были те старожилы искусными охотниками, применяли луки, петли и самострелы. Бывало, в преследовании зверей рядились под оленя. В те романтические времена эвенки зимовали в чумах-чоранах, в которых дымовые отверстия совмещались с входом в жилье и выходом из него. До люка изнутри добирались по вкопанному бревну с поперечинами взамен лестницы. Ведьмам было проще вылетать на метле. При военных столкновениях стороны поначалу готовили площадки, обнесенными защитными валами, за которыми семьи укрывались от стрел. Если воины противника в бою оказывались перебитыми, победители брали их семьи под опеку. Все по уму, не как сейчас.
Олень – настоящее богатство инородцам, поставляет им все необходимое для жизни. Верхнеамурские тунгусы приручали диких оленей, учили их стоять у костра для спасения от таежного гнуса. Доили и использовали в качестве верховых и вьючных; тут им и лошадь, и корова в одном животном, которое и кормилось самостоятельно, был бы мох да листва. Летом полудомашние олени жили с человеком в согласии с ним, а на зиму уходили в леса, на моховые пастбища, кочевали по Хингану, Яблонову хребту, пока не перешли Лену-реку, углубившись в тундру. Там и прижились; тунгусы за ними.
В Забайкалье тунгусы смешивались с монголами и бурятами и постепенно перешли к оседлому образу жизни, занялись скотоводством. Из клубней сараны научились готовить муку, из квашеного кобыльего молока – вино и араку. Жить стало веселей. До соприкосновения с русскими
аборигены сохраняли патриархально-родовые отношения. Самый сильный и смелый охотник становился вожаком. И выборов не надо. Взаимопомощь была основным законом, вот и вся конституция. Имущество не копили, все имелось под рукой. Нравственность строилась по шаманизму, жизнь по коммунизму, и без всяких революций.
***
Город, оживившийся с прибытием дальних гостей, располагался на правом берегу Шилки. В 1652 году отряд Петра Бекетова приходил на Шилку с заданием строить остроги и ставить под государеву руку аборигенов. Казаки – первые проводники русской культуры на окраинах России.
Под их защитой велась колонизация новых земель, возникали города и поселения. В 1851 году образовано Забайкальское казачье войско в составе пятидесяти тысяч человек, в него входили бурятские полки и отряд тунгусов. Так строилась единая для заселяющих ее народов Россия. Позже, когда Столыпин дал полный ход освоению Сибири, в Сретенске был создан Переселенческий пункт и налажено судоходство, а что было делать прибывшему обозу? Совет решил плыть до Благовещенска, конечного пункта, предписанного Департаментом переселения, на плотах. Что и говорить, смелое решение смелых людей.
Зима не была отпущена амурским поселенцам для пустого времяпровождения. К весне надлежало заготовить лес, пригодный для вязки плотов, а эта работа оказалась не шуточная. Стволы строевой сосны следовало подбирать длиной на пятнадцать-двадцать метров, одинаковой для каждого плота. Таких бревен-великанов для вязки нижнего яруса плота требовалось до сотни штук да столько же на верхний ярус. Шестиметровые рулевые весла – носовые и кормовые – тесались из цельной березы. На каждое весло ставилось по четыре мужика, обладавших большой силой и способных направлять плот по безопасному фарватеру.
Для пассажиров намечалось ставить шалаши для каждой семьи, посреди плота – очаги для приготовления пищи. Очаг мастерили из дощатой рамы, прикрепленной к бревнам. По дну рамы выкладывали слой мокрой глины, которую поверх засыпали речным песком. Над костром в таганках крепились чугунки для варки пищи. Требовалось собрать восемь плотов, из расчета по четыре семьи на каждый, так что строителей сплавной флотилии ожидала большая и сложная работа.
Кроме основной задачи, у зимовщиков имелись другие неотложные дела. Взять хотя бы мороку с жильем. Под поселение им выделили четыре солдатские казармы, покинутые гарнизоном в ходе китайских военных событий. Заброшенные казармы оказались совсем непригодными к жилью, тем более к зимовью. Окна выбиты, в крышах и в полах зияли дыры. Колонии блох и клопов своим невозмутимым поведением давали понять, что они даже не думают уступать спорные территории в пользу прибывших новоселов. Вдобавок начались осенние затяжные дожди вперемежку с поземками, от которых некуда было укрыть скотину. Начали с ремонта крыш, одновременно сооружали общие стайки для животных.
В тайге организовали распиловку сосен продольными пилами, распуская их на доски и плахи для ремонта полов и потолков. Казармы перегородили стенами, устроив некое подобие семейных квартир. Мужики строили и плотничали бригадами, ставили плиты и даже русские печи из кирпича-сырца, изготовление которого наладили из глины. Женщины той же глиной замазывали щели, белили стены и потолки. В развернувшейся суматохе и едких запахах кровососущие насекомые расползались и разбегались по сторонам, покидая обжитые покои. Для дополнительной мотивации к отступлению их окатывали кипятком.
Атаман Забайкальского войска тоже подсуетился, издав приказ сретенскому отряду оказывать всестороннюю помощь новым постояльцам, прежде всего, выделить из войсковых запасов фураж для лошадей. Переселенцы и сами не плошали, накашивая погожими днями отаву, то бишь, подросшую при дождях траву после основного покоса. Эта молодая трава, побитая ночными заморозками, уже не нуждалась в просушивании на солнце, которое и так еле пригревало, а потому ее сразу копнили и вывозили к стайкам, складывая по крышам, где она окончательно досыхала. В погожие дни лошади на пастбищах были разборчивы, выбирали траву повкуснее, с удовольствием поедали вязель, а в ожидании дождя торопливо хватали все подряд, наполняя желудки про запас. При первых каплях дождя неслись в укрытие.
Работа кипела на всех фронтах. С жильем, в основном, справились, окна застеклили на две рамы, печки готовы, дровами запаслись. На Покров, с первыми снегопадами, многие сходили в церковь с молитвами за успешное прибытие и завершение тяжелого таежного перехода, ведь Православная вера одна, что в Сибири, то и на Украине. Дети школьного возраста стали ходить в местную школу.
***
С зимой дошла очередь до заготовки леса на плоты, для чего снарядили опытных лесоповальщиков, а к ним крепких молодых парней. Бригады каждодневно уходили на лесоповал, поволоку и трелевку бревен к речному берегу. Работа спорилась, вся община была воодушевлена духом борьбы за место под сибирским солнцем, навстречу которому они вышли без малого год назад из теплой Украины в холодную Сибирь. Но главное было уже не в нынешних и предстоящих трудностях и преградах, а в них самих. Люди поняли, что за долгие месяцы изнурительного похода они стали другими, не теми, что раньше. Они стали смелыми, закаленными и несгибаемыми, научились своими руками вершить свою судьбу. Потому и работа спорилась в этих руках.
Зима полноправно вступила в свои права, утверждая их снежными метелями и крепкими морозами. В один из таких метельных дней бригада лесоповала в составе трех человек направилась с участка домой, да только в снежной круговерти бес подшутил над ними и дорогу попутал. Люди подняли тревогу и вместе с казаками ринулись в ночь на поиски пропавших. Казачий наряд шел наметом, ему ли помеха густой снегопад! Лошади знали дорогу в любых потемках, ощущали копытами ее твердь.
Снежные вихри со стонами и дикими завываниями кружились в ночи путаными траекториями, швырялись тугими пучками белых хлопьев, слепили глаза, мешая вглядываться в белые наносы. Сплошной белый покров по земле, белесая пелена над головами, сквозь которую не угадывалось даже нахождение луны. Где искать? Казаки спустились с коней, придерживая их на поводу, и шли в поисках следов заблудших.
Нашли! Едва приметные на местности, следы вели от заметенной дороги на невысокий косогор. Замерзающих лесорубов обнаружили под сосной, их сознание угасало, уходило в предсмертную дрему. На другой день спасенных людей отвезли в госпиталь, где военные медики еще долго боролись за здоровье людей. Крещение морозом заставило поселенцев со всем уважением относиться к строгой сибирской зиме, где сорокаградусные морозы были не в диковинку. Невольно вспоминались теплые зимы милой Украины, которые не угнетали, а только баловали людей, словно малых детишек.
К новому году Шилка покрылась толстым льдом, по которому открылись зимники, дороги на речные острова. На них бригада заготовителей приступила к рубке тальника, речной кустарниковой ивы, необходимой для вязки плотов. Длинные и ровные по толщине, тальниковые ветки предстояло отпарить в больших чанах непосредственно перед сборкой плотов. Такая процедура придавала плетям дополнительную гибкость и удобства в изготовлении вязочных колец, прочно стягивающих бревна. Но то будет весной, а пока надо было запастись прутьями.
Зима стояла в разгаре, когда казарменные жильцы, облаченные в легкие одежды, ощутили бедственность своего положения. С завистью поглядывали они на местных жителей, приодевшихся в овчинные полушубки, а то и тулупы с полами до пят, ватные штаны. На ногах – пимы или катанки. А казарменные постояльцы не имели даже стеганых фуфаек и теплых рукавиц; их кожаная обувь на морозе превращалась в железо. В казармах не легче, наспех отремонтированные, они не держали тепло, хотя печи топили едва ли не круглосуточно. Фундаменты и стены бараков промерзли. Начались повальные болезни. Целые семьи лежали с простудами и воспалением легких. Встали работы по заготовке леса, в некоторых семьях люди даже не могли управляться со скотом, кормить и убирать за ним.
Держаться дальше не было сил, тогда и направил Совет обоза делегацию за помощью по известному адресу – в Читинский переселенческий комитет. Помощь была оказана немедленно! Прибыла бригада врачей с полным запасом медикаментов. Завезены сто пар валенок разных размеров и полста добротных овчинных полушубков, а также мясная продукция и соленые овощи для подпитки витаминами. С холодами и болезнями более-менее управились.
Наступил новый, 1887 год. Первый Новый год на чужой стороне, которая пока что благосклонно относилась к переселенцам. Дальше бы так. Леса было уже заготовлено на пять паромов, оставалось набрать еще на три. В феврале морозы снизились, но участились бураны, затрудняющие работы в лесу. Порывы ветра могли завалить спиленную сосну в самую неожиданную сторону, создавая опасность для заготовителей. Уже случилось такое, когда лесина рухнула на коня, переломав ему хребет и ноги. Пришлось добить животное, поделив мясо между семьями. С наступлением теплых мартовских дней приступили к вязке плотов, самому ответственному делу, от которого зависела безопасность плавания, для чего наняли профессиональных плотогонов, выходцев исконной сибирской народности, именуемой гуранами или еще чалдонами.
Тут подоспела еще одна беда на всех, с которой многие недосчитались зубов. Повышибала их не банда налетчиков, а цинга, первая подруга витаминной недостаточности, заявлявшаяся по весне. Спастись от нежелательной гостьи помогли местные жители, знавшие надежное противоцинговое средство. Ранним летом они собирали черемшу, дикий чеснок с длинными сочными листьями, и солили целебный дар природы из расчета на годовую потребность семьи. Еще и рыбалка открылась, другая витаминная аптека от болезней, подсобившая поправить расшатанное здоровье. Возникавшие беды и незадачи одолевались одна за другой.
ЧАСТЬ 2. ПО АМУРСКОЙ ВОЛНЕ.
Плавно Амур свои волны несет,
Ветер сибирский им песни поет,
Тихо шумит над Амуром тайга,
Ходит пенная волна, пенная волна плещет,
Величава и вольна.
Из песни «Амурские волны».
Глава 1. Сплав
С теплом все силы были брошены на сборку плотов, для чего назначено восемь бригад, по одной на каждый плот. Бревна вязали исключительно гураны, в подчинении которых находились все плотницкие бригады. Связанные между собой, продольные бревна стягивались в единый каркас с помощью ронжещ, трех поперечных бревен на плот, крепившихся на верхнем ярусе по торцам плота и его середине. Носовым торцы крепились стальными канатами, за которые можно было также осуществлять буксировку. С завершением строительства паромов гураны провели с рулевыми курс обучения речной навигации с учетом местных особенностей.
Переселенцы настороженно поглядывали на чудо кораблестроения, беспокойно обсуждали предстоящее плавание по могучему Амуру. Да и Шилка река не простая. Выросшие и привыкшие к спокойным рекам и мирным декорациям украинской природы, они не уставали поражаться неистовому размаху сибирского края, где все по-другому, сурово и неприступно. Вот и грозный Амур, где не всегда видать другой берег; что ему стоит разметать плоты по бревнышку, без натуги разорвать тальниковые
нити всего-то в палец толщиной? Женщины по обычаю всплакивали, мужики хмурились.
Бойся – не бойся, а наступил день и час отплытия. На берегу собрался местный люд, напутствующий мореходов пожеланиями доброго пути и удачного плавания. Батюшка прочитал молитву и окропил святой водой команды и их плавательные средства. На первом плоту укреплена икона Святого Николая, покровителя всех путешествующих и плавающих и по воде. На первые два плота поставлены опытные лоцманы из гуранов, не раз водивших плоты по Амуру. Своим невозмутимым видом они вносили некоторое успокоение народу. Началась погрузка, где первыми повели лошадей, боязливо ступавших по качающимся трапам. Их привязали к телегам и дали свежую кошенину, лучшее средство для успокоения.
Наконец, солнечным майским днем длинная вереница плотов отчалила от берега и, плавно покачиваясь, в едином кильватере устремилась по быстрому течению реки. От них не отставали лодки, прикрепленные к плотам короткими фалами. Шилка, зажатая крутыми берегами, имела большую скорость течения, особенно на многочисленных перекатах. Только держись и успевай ворочать рулевыми лопастями. Гураны были решительны и сосредоточенны, какими их не видели на берегу. До устья Амура триста верст. На флотилии - полторы сотни человеческих душ, которым Шилка предоставила свои плечи, чтобы передать могучему Амуру. Благовещенск, где он там, впереди? И каким окажется путь по водной стихии со всеми ее отмелями и перекатами, наносными косами и островами, составляющими немалую опасность для судов всех типов и категорий? Амур и сам по себе готов был разгуляться на просторе и показать свой буйный нрав на страх речникам и рыбакам.
Путешествие складывалось благоприятным образом. Солнце, большое и приветливое, поднималось над горизонтом, указывая курс речному каравану. Пассажиры неказистых сооружений освоились с новой обстановкой, послышались оживленные переклички, и над сибирскими водами сильным мужским голосом разнеслась родная и до боли знакомая песня:
Реве да стогне Днипр широкий,
Сердитый витер завива,
Додолу верби гне високи,
Горами хвилю пидийма…
Умолки кругом голоса, и люди, выросшие на Днепре, перенеслись сердцами в навсегда покинутый родной край. Как там сейчас, год спустя после отъезда? Что с Харитиной? Снова благоухает в белом цвету вся Украина? Но только без них и не для них…
Жизнь на воде входила в повседневное русло. Вместе с людьми и лошади впали в благодушие, мирно похрустывая сочной зеленью. Доились коровы, выдержавшие поход от самой Бурятии. Их молоком поддерживали всех обозных детишек; сообща готовили корм рогатым кормилицам. В небольшом коровьем стаде появилась пара телят, создававших теплую, домашнюю обстановку. Кухарки потчевали сплавляющийся народ галушками и варениками из муки тонкого помола. Если по-полтавски, то для начинки следовало укладывать вишню,
творог, мак, сливы, но в походных условиях не все имелось под рукой. Угощения подавали горячими, под сметаной, в масле или в меду. Походное меню пополняли рулетами, запеканками, кручениками с мясным фаршем. Были еще и вергуны типа хвороста. Но вот Шилка сошлась с Аргунью, и поплыли по широкому Амуру.
Доброму настроению людей способствовала природа, наконец-то распустившаяся во всей сибирской красе. Амур расправил богатырские плечи, на побережье благоухали поля, тайга и перелески. Острова проплывали, облитые белым цветом черемухи и диких яблонь, боярышник вносил в гамму природных окрасов свой колорит. Течение было спокойным, и, казалось, так будет всегда. С очередным причалом, к всеобщей радости, в тайге обнаружили черемшу, пользу которой переселенцы сполна оценили в Сретенске при массовом заболевании цингой. Какая же она ладная на корню и даже приятная на вкус при свежем срезе. Набирали, сколько могли, добавляли в пищу, где надо и не надо, а больше солили на зиму, чтобы уберечь оставшиеся зубы.
За очередным поворотом реки открылся косогор, при виде которого люди обомлели, неотрывно уставившись на него. Немало чудес встречалось им в Сибири, но такого еще не видывали. Наваждение! Вроде не пожар, но огромная плантация, уходившая по взгорью к горизонту, полыхала под солнцем ярким красным покрывалом. И ни пятнышка на нем сотни сажень, словно Божье творение украшало огнем земную поверхность.
- Что там горит? – обратился Иван, стоявший рулевым, к гурану.
- Дак то багульник, и не горит, а цветет, - ответил всегда невозмутимый абориген с черными, как уголь, глазами.
- И долго он так цветет? – последовал новый вопрос.
- Почитай, што круглый год.
- И зимой тоже? – усмехнулся ответу Иван.
- Ишо как. Отломи в лесу голу ветку да ткни ее в воду при тепле, она и зацветет. А то как же?
Вот тебе и Сибирь, размышлял Иван. Сколь по ней идем, столь и чудес открывает. И что еще предстоит? Вон и медведи лакомятся на рыбалке, приметил он медведицу, цеплявшей когтистой лапой рыбин и выкидывающей их на берег, где копошились два малых медвежонка. Чуть ниже по течению на крутом яру волчья пара разглядывала неведомое скопление проплывающих мимо людей.
В июне зачастили дожди, разгоняя людей по палаткам. С июля новое препятствие, спускавшееся на плотогонов густыми утренними туманами. Приходилось отчаливать с задержками, когда рассеивалась пелена. Для удобства причаливания еще зимой в сретенских мастерских были заказаны восемь лодок-плоскодонок, пополнивших речную флотилию. При швартовке поначалу вывозили на берег лодками канаты для привязи плотов к береговым тумбам или к деревьям, затем подтягивали плоты за стальные крепежные тросы. Там, где было возможно, лошадей выводили на берег, треножили и под наблюдением молодых парней, владевших оружием, отпускали на ночь пастись. Отоспавшаяся за день молодежь при погоде сходила на берег, где при костре веселилась до утра.
Некоторые парубки и девчата всерьез приглядывались друг к другу. Степан Карпенко и Надя Барабаш не могли обойтись один без другого. Деревенская любовь - особого свойства, не чета городской любви, во многом показной и построенной на корысти и расчете. В крестьянской среде все ценности, жизненные и духовные, идут от земли, от труда и благочестия. В деревне любовь не броская и яркая, когда вспыхнет и сгорит, а скромная и долгая, такая, что ее хватает поднять большое потомство, воспитать его и поставить на ноги.
Вот и Давиду нравилась Парася, землячка по Полтавке, девочка скромная и совсем неграмотная. Судьба перечила ей сызмала. Мать, родная и горячо любимая, умерла рано, и отец женился на женщине, которая оказалась настоящей Бабой-Ягой - та была даже добрее – и скорее сама оженила на себе вдовца. Мачеха всячески издевалась над сиротами, словно эти издевки и злобствования доставляли ей удовольствие и смысл жизни. А может, она была помешана на ненависти к миру и вымещала ее на беззащитных приемышах, которых было трое – Парася, Марина и братик Ваня.
Ненависть мачехи к детям была настолько лютой, что она за всю дорогу, когда обоз шел по Украине, не разрешила девочкам хоть на минуту присесть на телегу, наслаждаясь их мучениями. Братик был совсем малым и пользовался привилегиями беспомощного существа. Отец, человек больной и безвольный, не мог заступиться за детей, которым оставалось искать утешение в слезах. Ему и самому доставалось от злодейки. Но Бог наказал безбожницу, обратив ее безмерную злобность против самой. На очередной ночной стоянке ведьма в людском обличье, утратив рассудок, ушла на местное кладбище, бродила среди могил и выла всю ночь, а под утро свалилась без чувств и отдала Богу душу, если, конечно, он ее принял. Там и схоронили усопшую.
***
Наутро, с восходом солнца, речной караван пускался в путь и проходил за день до тридцати километров. Не обошлись мореходы и без приключения, едва не обернувшегося полной трагедией. Флотилия шла по Амуру, реке особой и примечательной. Если другие великие сибирские реки, Обь, Енисей, Лена, едва вильнув хвостом по освоенным землям, устремляются по меридианам на север, то Амур-батюшка несет полноводье в согласии с устремлениями человека, по южным параллелям и всегда на восток, навстречу солнцу.
Три могучие сибирские реки, пробившись через гористые преграды, вырываются на простор, в тундру, и наперебой несутся со взгорий к Северному океану. По водным артериям, как по указующим путям, оседали мигрирующие народности, а потом русские артели. По ним же на парусниках и стругах казачьи отряды и ватаги промышленных людей проникали вглубь материка и трудными волоками достигали Тихого океана. С прокладкой Сибирского парового пути баржи и пароходы подвозили грузы на рельсовые станции, где шла перегрузка в вагоны.
Задачи перевоза грузов и пассажиров представлялись настолько острыми, что при Столыпине работала Особая комиссия, которая разработала проект Сибирской водной магистрали от Волги до Приморья прокладкой невиданного и неслыханного канала с системой шлюзов. Водный аналог Транссиба! Амур хотя бы отчасти, в пределах своего русла, исполнял роль грандиозного водного проекта. Проект остался на бумаге, но каков размах русской инженерной мысли!
… Рыбаки готовили снасти перед весенним ходом рыбы, которая вот-вот пойдет несметными стаями на икромет в речные верховья. Рыбакам было раздолье и без рыбного нереста. Сомов, огромных бесчешуйчатых хищников, брали на переметы, стало быть, на веревку с набором крючков. Однажды видели, как среди утиной стаи вынырнул сом и проглотил беспечную утку. Хищник есть хищник, даже подводный. Ему насаживали на перемет бурундуков, брал хорошо. Под стать другой хищник, таймень, прозванный речным волком за упорное преследование добычи. Попадался и налим, рыба немалая из семейства тресковых. Удивительны амурские эндемики. Змееголов распугивает сородичей змеиным нарядом; в засушливый сезон зарывается в ил на полметра в ожидании дождя. Далеко переползает по суше из одного водоема в другой. Верхогляд всегда смотрит наверх, глаза на переносице. Желтощек привлекает золотистыми окрасами, у него мясо розового цвета, деликатес. Уже отловленный, этот хищник длиной до двух метров способен выплюнуть блесну и выпрыгнуть через борт лодки в воду.
Еще и загадка с амурами. Почему существуют две разновидности этих рыб, белый и черный амур, а не одна из них или, хотя бы, серый амур? Что же заставило природу поступить так, а не иначе? Вот предмет для размышления… А уж о калуге, царице амурских вод, и говорить нечего. Живет полвека, вес до тонны, поедает все, что попадается. Шестиметровый гигант и плот за собой потянет, лучше не связываться.
Так плыли день за днем. То ли переселялись, то ли попали на экскурсию. Ландшафты, флора и фауна. Осадки умеренные, муссонные. Растительный мир в прибрежной полосе представал путникам в роскошном виде. Кедровые рощи производили неизгладимое впечатление. Кедрачи, высокие, тенистые, с густой и мягкой игольчатой бахромой, встречались и раньше, в Восточной Сибири, но здешние шишки-паданки и сам орех были много крупнее.
Необычно привлекательны были лиственные деревья, клен, береза обыкновенная, потому как росла и черная, а также ильм породы вязов, яблоня Палласа мелкоплодная и грецкий орешник. Попадались причудливые невысокие деревца с пальмовыми верхушками и пробковые деревья, что совсем в диковинку. В кустарниках тоже невероятные открытия – дикий виноград, барбарис и местная вишня, украшенная нежным соцветием. Можно упомянуть жасмин, а ближе к реке Уссури в изобилии произрастал женьшень, ценное лекарственное растение. Черноземье, субтропики и Божья благодать. В лесах большой набор зверья, одних млекопитающих за тридцать видов да птиц свыше полутора сот, даже японский журавль и голубая сорока. Множество водоемов, озер и рек, богатых ценными породами рыб – линь, хариус, сиг, налим.
Ничто не предвещало беды, когда первый паром с полного хода налетел на отмель, скрытую под водой. Причина оказалась в том, что в тех местах в Амур втекало несколько рек, наносивших ил и песок на новые отмели. Носовая часть парома глубоко врезалась в донный песок, весло переломилось как спичка, а корму сильным течением стало поднимать и разворачивать поперек реки. Стала реальной угроза полного развала плота, но хуже того, задние плоты неслись на передний, и казалось, уже не избежать месива из бревен, телег, тонущих людей и животных. Здесь и сработала подстраховка, когда команду рулевых второго парома возглавил опытный лоцман-гуран. По его командам восьмерка рулевых увела паром от столкновения, а следующим уже было легче повторить маневр второго плота.
На первом плоту поднялась паника. Бились на привязи лошади, раздавались крики и вопли испуганных людей, но лоцман не подкачал.
- Мужики! Сигай в воду! Все до едина в воду! – подал команду кормчий и первым прыгнул в отмель.
- Что делать-то? – кричали мужики, посыпавшиеся с плота.
- Подымать надоть! С носа руками подымать баржу! Бабы, толпись на корму! – раздавал команды гуран.
- Взялись! Подымай разом!
- Эх, родимая! Сама пойдет! – распалялись мужики, понявшие замысел гурана.
Решение оказалось верным. Корма развернулась, плот сорвало с мели и понесло кормой вперед. Мужики едва успевали запрыгивать на него. Двое все-таки остались на отмели; за ними отправляли лодку. Заменили поломанное
весло и поплыли в караване последними, пока к вечеру не пристали к берегу.
Последствия аварии оказались настолько серьезными, что ремонтные работы велись при луне и кострах всю ночь. Пришлось заменить несколько порванных связочных колец, используя запасные заготовки. Постепенно страхи улеглись, люди увидели, что даже при сильном столкновении плот сохранил основу крепления. Дальше лоцманы строже держались середины реки, да и она заметно раздвинула свои берега. По воде имелось заметное движение, шли купеческие баркасы, баржи с казенными грузами, казачьи плоты с домашней кладью. Стали попадаться пароходы.
На китайской стороне, совсем безлесной – повырубили их китайцы за тысячелетия – мелькали частые поселения; оттуда иногда подплывали к плотам рыбаки на утлых джонках, предлагая на продажу рыбу. Некоторые из них поднимались на паромы, выражая восторги их устройством, а узнав, куда и откуда добирались переселенцы, отдавали рыбу в подарок, задарма. Украинцы, в свою очередь, угощали китайцев пышками да галушками. Прощались выходцы разных частей света крепкими рукопожатиями, чрезвычайно довольные друг другом. По левобережью, на русской стороне, напротив, лишь изредка среди глухой тайги виднелись мелкие деревушки да казачьи заставы. Встречались племена удэгейцев, называемых также гольдами, живших природой, рыбалкой да охотой, держали скотину.
Где-то к завершению сплава начался праздник для рыбаков и любителей рыбного блюда. Кета и горбуша пошли стеной в речные верховья, чтобы там, на мелких заводях, дать жизнь потомству. Рыбу ловили всеми подручными способами - запускали с кормы небольшие неводы и мордуты, плетеные из ивняка, другие, не мудрствуя лукаво, кололи рыбин железными вилами, накалывая сразу по несколько штук. Но проще всех к рыбалке приспособились кухарки, подбиравшие свой улов прямо с палубы парома. Ошалевшая рыба, сталкиваясь с комлями бревен, принимала их за валуны, преграждавшие путь на перекатах, и перемахивала преграды поверху, угождая кухаркам в суп или на жареху.
Молодежь ставила непотрошеных рыбин «на рожна» над углями костра, сохраняя в них аппетитные жиры и соки. Рыба была хороша. Крупная и жирная, богатая икрой, она внесла щедрое разнообразие в меню из надоевшей каши и галушек. Ее солили и вялили впрок. Народ опять повеселел, видать, такая участь была ему отведена, то в радость, то в печаль.
Глава 2. Слово о казачестве
Впереди – старинное русское село Албазино, с упоминанием которого нельзя не отозваться похвалой о казаках. Казачество, как самостоятельный кочевой народ, связано с Азиатской Скифией. С переходом на оседлый образ жизни казачьи племена образовали на Дону и на Северном Кавказе славяно-туранский тип народности. Так миру являлись казаки, люди гордого и строгого нрава. В годы владычества Золотой Орды казакам подмешалась татарская кровь, а со времен Ивана Грозного они во многом «ославянились». Этот прочный сплав природных казаков со славянской и татарской кровью стали называть русскими казаками, говор которых плавно перетекал от скифского языка к древнеславянскому. Жизнь казаков издавна была связана с реками, с передвижениями на челнах, лишь к восемнадцатому веку казак прочно связал себя с конем. Без коня и казак не был бы казаком.
Начало присоединению Сибири положили, как это ни покажется неожиданным, донские казаки, открывшие путь российским колонистам поначалу в низовья Дона и Днепра. Вольное казачество, поднаторевшее в продвижениях на пустующие сопредельные земли, нашло себе достойное применение в завоевании обширных Зауральских стран. Вот где простор вооруженным конным отрядам, одержимым идеей захвата пространств во благо грядущих поколений!
В 1580 году предводитель партии донских казаков Ермак Тимофеевич прибыл на берега Туры и вскоре вошел в столицу Сибирского царства, Искер, расположенную на Иртыше. С падением мощного татарского государства Зауралье открылось русским колонистам. Поражение хана Кучума оказало настолько сильное впечатление на местные племена и народы, что они безропотно принимали русское подданство, выплачивая ясак московскому царю.
Сибирское казачье войско берет начало с 1582 года, когда казаки Ермака стали именоваться «царской служивой ратью». На протяжении четырех лет его отряды громили татарское войско, укрепляясь в краю, названном Сибирью. Легендарный атаман погиб вместе с небольшим отрядом казаков, застигнутый ночью врасплох. Личность Ермака глубоко проникла в память народа. Покоритель Сибири возведен в разряд народных героев наряду с Александром Невским и Александром Суворовым. Для присоединения амурских земель двинулась та же единственная реальная сила, казачество, которому Лев Толстой придавал огромную роль: «Вся история России сделана казаками».
Освоение Приамурья берет начало в 1636 году, когда отряд М. Перфильева обследовал территорию Восточного Забайкалья и получил первые сведения о даурах и землях верхнего Амура. Якутский воевода П. Головин, до которого дошли «скаски о даурах», отправил к ним экспедицию В. Пояркова, добравшуюся до Амура по реке Зея. В устье Селемджи казаки встретились с даурами, которые в поисках лучших мест по указанию Чингисхана пришли в Приамурье из Монголии. На реке Томь дауры разгромили чжурчжэней и вытеснили их в мелкие речные притоки.
Следом, опять же из Якутска, двинулся в поход Ерофей Хабаров, который по реке Урка, впадающей в Шилку, вышел к городку князька Лавкая, брошенному им с приближением казаков, а потом к владениям Албазы, племянника Лавкая. Казачьи мушкеты и пищали решали исход любого боя. За Хабаровым последовали другие отряды, поставившие на левобережье Амура добрый десяток острогов.
Отношения дауров с маньчжурами были далекими от дружественных. В 1639 году, отбиваясь от притеснений, даурский князь Бомбогор поднял на борьбу с маньчжурами объединенные силы, но был разбит и, как полагается, казнен. Но не успели пораженцы залечить раны, как перед ними замелькали казачьи отряды, требующие выплаты ясака. Дауры, попавшие под казачьи погромы, были вынуждены пойти на союз с маньчжурами и переселились на юг, за Хинганский хребет. Как пришли, так и ушли вечные скитальцы. Пришли из Монголии, ушли в Китай. Побережье Амура опустело. Осталась местность под названием Даурия. Кто ее займет, вот в чем вопрос?
В середине девятнадцатого века в Приамурье было переселено тринадцать тысяч казаков, даже больше; позже
к ним присоединились семьи с Дона, Кубани, Оренбуржья, основавшие с полсотни селений. Государь подписал указ о создании Амурского казачьего войска. Россия пришла на Амур навсегда. Основным хозяйственным занятием казаков было земледелие. Казаки не платили земельный налог, но взамен обязаны были по первому призыву выступить на службу царю и отечеству на своих лошадях и с оружием. Конь – первый союзник казака. В почитание лошадиных заслуг устраивались скачки и джигитовки, в которых лошади рвались к победным кубкам с той же страстью, что и наездники.
Казачьи усадьбы огораживались прочными заборами. Изначально станицы застраивались вкруговую, чтобы держать оборону при нападениях. Стены казачьей избы,
куреня, украшались оружием, конской сбруей, картинами батальных сцен. Своеобразный уклад жизни вынуждал казаков жить большими неразделенными семьями. Глава семьи обладал единоличной властью, однако же, казачки имели более высокую степень свободы по сравнению с крестьянками. Годовалого казачонка уже сажали на коня, одевали ему шашку, и отец водил коня по двору, приучая ребенка к предстоящей службе.
***
Плоты причалили к Албазино, имеющему героическую историю. Как упоминалось, в 1651 году отряд Е. Хабарова занял городок даурского князька Албазы, расположенный в устье Амура. Здесь образовалась вольная «казачья сечь», а беглые люди Черниговского основали «воровской острог».
Им поступило царское помилование, и следом образовано обширное Албазинское воеводство, простирающееся от реки Шилки до реки Зеи. Русское соседство стало костью поперек горла маньчжурам, имевшим большие виды на «северные земли».
Маньчжуры. Что за народ, и чем он славен? То была та же тунгусо-маньчжурская группа; ее предки известны под именем чжурчжэней. Если припомнить, углубившись в историю, то шесть веков назад Восточная Маньчжурия была заселена многочисленными тунгусскими племенами. Пару веков спустя один из вождей объединил аймаки, создав позднюю империю Цин, и завоевал Северный Китай. Эта территория стала называться Маньчжурией, а чжурчжэней объявили маньчжурами, чтобы не путаться. В семнадцатом веке Цинское государство перешло Великую Китайскую стену и присоединило себе весь Китай.
… В 1685 году Цинская армия приступила к осаде Албазеи. От артиллерийских обстрелов пали жертвами до сотни жителей и служивых людей. Пушечные ядра навылет пробивали стены острога, предназначенные для защиты от стрел кочевников. На помощь осажденным из Нерчинска шел казачий отряд под командой Афанасия Бейтона, но он отвлекся на стычки с местными племенами и к началу военных действий подойти не успел. Через неделю осады начался штурм. Тот день, тянувшийся вечностью, пылал, грохотал и стонал в рукопашных боях; и только поздним вечером маньчжуры отступили. Через десять дней, когда закончились запасы пороха, крепость была сдана, и воевода Алексей Толбузин ушел с отрядом в Нерчинск, который китайцы считали своей территорией. Маньчжуры сожгли крепость и ушли, посчитав свое дело сделанным, но здесь-то они крепко просчитались, чего история им не простила.
Толбузин, стратег от природы, решил восстановить брошенную крепость на Амуре, окрест которой дозревали хлеба, пущенные под зимние запасы продовольствия. В Албазею на исправление исторической оплошности были направлены две казачьи сотни Бейтона. Чтобы впредь не опаздывали. Следом за ними с полутысячным войском и рабочим людом на пепелище прибыл А. Толбузин, немедля давший ход восстановительным работам. Застучали острые топоры и запели звонкие пилы, возводя фортификацию по передовому военному образцу. Линия защиты сооружалась ломаной, с выступами под орудийные бастионы. Толщина земляных валов достигала четырех-пяти сажень; пробей-ка такие! По внешнему периметру прорыт глубокий ров. Огневую мощь укрепления составляли тяжелая мортира с пудовыми ядрами, восемь медных пушек и три пищали. У китайских лазутчиков от увиденного округлились глаза.
Разгневанный китайский император дал указание лучшему полководцу Поднебесной Лан-таню разгромить упрямый гарнизон и захватить Нерчинск, чтобы впредь на Амуре не пахло русским духом. Армада из ста пятидесяти судов с пятитысячной армией двигалась по Амуру, другая часть на трех тысячах лошадей шла берегом. В разгаре лета над Амуром разразилась артиллерийская канонада, но на этот раз огненный шквал не принес нападавшей стороне желаемых результатов.
Ядра вязли в земляных валах, хотя защитники все же несли ощутимые потери. В начале кампании погиб Алексей Толбузин, истый герой албазинской эпопеи, предрешившей присоединение Приамурья к России. Пушечное ядро влетело через бойницу и разорвалось внутри бастиона, где находился воевода. Командование гарнизоном перешло к А. Бейтону. Первый штурм был отбит, и началась долгая осада, изнурительная для обеих сторон. Для штурма крепости китайцы возвели тройное кольцо траншей. Даже разведке, прибывшей из Нерчинска, не удалось проникнуть в городок. Албазинцы не только защищались, но и сделали пять ночных вылазок во вражеские позиции, сея панику и разгром с применением «ручных ядер», оружия ближнего боя, позже известного как ручные гранаты.
Осада затягивалась. В городке были снесены все постройки, защитники укрывались в подземных убежищах. В сентябре и октябре отбили два больших штурма, последний – самый ожесточенный, когда сами удивлялись, как отбились. Наступивший ледоход, оставив китайцев без продовольствия, стал союзником осажденных, у которых, однако, объявился другой враг в облике цинги; скудели дровами и водой. Китайцы массово мерли от голода, тогда как у русских из ста пятидесяти оставшихся в живых защитников только сорок пять человек держались в карауле на ногах. Положение было отчаянное. В декабре из боевых позиций крепости был устроен цинговый лазарет, по которому ковылял на костылях, еле перетаскивая по земле опухшие ноги, казачий голова Афанасий Бейтон.
Спасение пришло через полгода осады, когда между конфликтующими странами было заключили перемирие. К тому времени половина цинских войск тысячами полегла под стенами несломленной крепости. В 1689 году Якутский наместник Федор Головин подписал с Цинской империей Нерчинский договор, по которому обе державы обязались не заселять спорные албазинские земли. Компромисс до поры до времени. Русские колонисты покинули амурскую землю. Цинская династия намеревалась превратить Амур в буферную зону, исключив хождение русских судов по Амуру. «Судоходная тяжба» затянулась надолго. Но и для Китая левый берег Амура стал запретным, что оставляло России великий исторический шанс.
В тот решающий период маньчжуры претендовали на огромные территории Восточной Сибири, и не будь защиты русского форпоста в Албазино, все намерения России на вхождение в Забайкалье должны были кончиться крахом. Семьсот отданных жизней албазинских защитников стали тем закланием, благодаря которому существуют нынешние границы азиатских пространств России. Слава павшим во веки веков!
Полтора века «нейтральная земля» ждала своих новых покорителей, и они пришли опять из России. К той поре, в середине девятнадцатого века, на Тихоокеанской арене возник новый, англо-американский, альянс, добивавшийся ослабления России и проникновения на Дальний Восток. Пожаловали заокеанские гости.
Продвижение русских ватаг вглубь «непроверенных и богатых соболем землиц» осуществлялось с территорий Западной Сибири, но хозяйственному освоению Приамурья противодействовали кочевые феодалы Сибири, Монголии и все та же маньчжурская династия Китая. По Нерчинскому договору русские отряды оставили Амур, что не помешало их продвижению по другим направлениям – Алтай, Кяхта, Омск, Абакан. Экспедиция адмирала Невельского открыла выход к Приморью, и в 1860 году основан Владивосток. А раньше была Албазея, первый завоеванный казаками плацдарм в Приамурье. Ныне Албазинская икона Божией Матери, главная святыня дальневосточного края, хранится в Благовещенском кафедральном соборе и почитается православными верующими далеко за пределами Дальнего Востока.
Забайкальские казаки не устояли перед искушением посещения манящих амурских берегов и уже в 1854 году по указанию царского наместника Н.Н. Муравьева сплавились до пепелища Албазино, заброшенного и пустующего с тех времен, когда его героически защищали казачьи сотни Алексея Толбузина и Афанасия Бейтона. Год за годом казаки совершили четыре сплава с попутным заселением постов и станиц, пока в 1858 году тот же Н.Н. Муравьев не заключил в Айгуне договор с китайцами, открывший России желанный путь на Амур. В том же году из Забайкальского войска выделилось Амурское войско. Россия укрепляла приамурские территории.
***
Здесь, на историческом плацдарме, переселенцы устроили дневную стоянку для пополнения продуктовых запасов, ремонта плотов и приведения их в опрятный вид перед прибытием в столицу Амурской области. Большая амурская волна карежила плоты, перекашивая бревна и разрывая крепеж. На помощь прибыл Албазинский казачий взвод. Казаки умело рубили лозу и помогали при перевязке плотов. И вот заключительный перегон по Амуру, взявшему направление круто на юг.
К южной излучине Амура в дубравах и урочищах чаще встречались приветливые и памятные с Полтавщины дубы и вязы, пышные кустарники, которые могли составить украшение изысканным городским паркам. Бабочек не перечислить, встречались крылатые красавицы с ладонь взрослого человека. На душе украинцев, оказавшихся в благодатной родственной стихии, потеплело, будто они вернулись домой после долгих походов по болотинам, горным кручам и дремучим чащобам.
Речное путешествие переселенцев завершалось. Река предстала им во всей красе и величии. Всем рекам река. Китайцы когда-то называли Амур «Хэйхэ», что означало «Черная река», затем уточнили, назвав ее рекой Черного Дракона. По древней легенде, добрый Черный Дракон, обитавший в реке, победил злого Белого Дракона, который топил рыбацкие лодки. Головой он дотянулся до Охотского моря и пил себе в удовольствие воду из Татарского залива. Потому и такой полноводный. Две левые лапы, притоки Амура Зея и Бурея, упирались в Становой хребет, а правые лапы, реки Сунгари и Уссури, зацепились за земли Китая и Приморья. У драконового хвоста, широко раскинувшегося по диким степям Монголии и Даурии, своя география. Хвост образован слиянием Шилки, по-эвенкийски «узкая долин», и Аргуни, с монгольского - «широкая».
Забавно, но Черный Дракон, по разным сведениям, по-прежнему живет на дне реки, укрывшись меж Хинганских крутых и недоступных берегов. Видать, бессмертный. Есть и географическое подтверждение древней легенде. Русло Амура при слиянии с желтыми водами реки Сунгари, притекающей из Китая, разделяется на две водяные полосы – черную с левой стороны и желто-молочную справа. Здесь-то завязывалась борьба между Драконами, а ниже по течению вода темнеет по всему руслу, значит, победа за Черным Драконом. Так вот откуда взялись те подвиды рыбы, амур белый и амур черный! Они произошли от двух Драконов, то ли в их свитах состояли, то ли как. Эврика! Они вырастают с мальков в тех амурских потоках воды – белом и черном - принимая их цвета! Едва разобрались.
А утром – завершающий бросок на Благовещенск, всего-то четыреста километров! На подходе к городу бревенчатая флотилия была встречена пограничным патрульным катером, имевшим поручение сопроводить прибывающих поселенцев до города. По борту катера, обошедшего в почетном эскорте весь паромный караван, выстроилась команда моряков при парадной форме, приветствуя героев славного перехода. Значит, заслужили.
Амур могучий, величавый
Широкой вольницей течет,
Мой сбитый наспех плот случайный
Крутой стремниною несет.
Амур все видел и все знает,
Морским владыкой освящен,
Людей походных привечает
Он с незапамятных времен.
Когда меня запросит совесть,
Приду к священным берегам
И поклонюсь Амуру в пояс,
И дань молитвою воздам.
ЧАСТЬ 3. ПОДНЯТИЕ ЦЕЛИНЫ
Последний ссыльный дышит на Амуре легче,
чем первый генерал в России.
Антон Чехов
Благовещенск. 25 июля 1887 года. Воскресенье. Половина городского населения высыпала на Набережную встречать героев перехода от западных Российских окраин и до восточных. Но что же они увидели? Увидели такое, что не могли припомнить бывалые сибирские старожилы. К городским причалам подруливали, взмахивая веслами для Гулливера, чудо-каравеллы с экзотическими шалашными постройками на палубах времен незадачливого морехода Робинзона Крузо, угодившего на необитаемый остров и собиравшего свое допотопное жилище и плот из обломков кораблекрушения.
Возле паромов дрейфовали лодки. На каждом диковинном средстве для передвижения по воде стояло по четыре сухопутные телеги, при них по паре коней, а на каждом втором пароме еще и по корове, иные с телятами! Если без коней в походе не обойтись, то коровы-то зачем? Тоже переселенки? Вдобавок ко всему, с ближнего судна раздался приветственный крик петуха, возвестившего горожан о собственном прибытии в город Благовещения. Горластый предводитель куриного семейства вывел притихших горожан из оцепенения, разрядив атмосферу всеобщего недоумения веселым хохотом и оживленными пересудами. Переселенцы тоже таращились на город и горожан, на свою новую малую родину, куда тащились через голод, холод и болезни и откуда уже нет возврата. Что их ждет? И куда попали? Откуда бы им знать, что прибыли они на территорию Приамурской губернии, включающей в себя Забайкальскую, Амурскую и Приморскую казачьи области, в которых военную и гражданскую власть осуществляли войсковые атаманы, а Благовещенск начинался в начале девятнадцатого века с казачьей станицы Усть-Зейская? Сюда прибывали малоимущие крестьяне, чаще с Украины. В 1858 году станицу посетил Иркутский Генерал-Губернатор Николай Муравьев для установления межгосударственных отношений с Китаем.
Крупный вклад в основание и развитие Благовещенска внес святитель Иннокентий, воспитанник Иркутской епархии, миссионер, просвещенец алеутов и других северных народов. Вместе с Генерал-Губернатором он шел к цели присоединения и освоения Приамурья. Святителем был заложен к строительству Собор в честь Благовещения Пресвятой Богородицы, а станице присвоен статус города по имени Храма. Десять лет жизни отдал архиепископ служению на Амуре, и настолько успешно, что отсюда, с окраины, был назначен митрополитом Московским.
После пятидневных переговоров Генерал-Губернатор подписал с Цинской империей Айгунский договор, по которому левый берег Амура признавался российским. За крупный дипломатический успех Н.Н. Муравьев был возведен в графское достоинство с присвоением к фамилии слова «Амурский». Высочайшим повелением императора Александра Второго на присоединенных землях была основана Амурская область с центром в Благовещенске. В том же году в область прибыло восемьсот семейств, в том числе, из войска Донского сто двадцать семей, полтавских восемнадцать, томских тридцать. Все семьи причислены к волостям с наделом земли до ста десятин на семью. В следующие годы доля прибывающих полтавцев намного возросла. Всего в восьмидесятых годах того века в Амурскую область прибыло свыше тридцати шести тысяч переселенцев. Вот и весь сказ.
Поселенцев с далекой Украины встретили с почетом и уважением. Высшие амурские чины сочли за честь оказать им внимание и помощь. Новоселов разместили в номерах престижного Гостинодворского базара, а женщин и детей в роскошной гостинице «Кондратов и Компани». Посыпались дары, как из рога изобилия. Каждой прибывшей семье
выдали денежное пособие на обустройство и Акты на вечное пользование земельными наделами. В Кредитном
товариществе предложили льготные субсидии для закупки сельскохозяйственных машин. На предстоящий весенний сев не забыли выдать фонд зерна. У поселенцев головы закружились от радости, когда их привели на фермы для бесплатной раздачи по корове на семью да еще с телкой на развод! И зачем было мучить коров на поводу от бурятских степей до амурских полей?
В заключение всего, в городской управе главам семейств в торжественной обстановке зачитали Указ Царя-Императора о том, что все поселенцы освобождаются на двадцать пять лет от призыва в армию, а также от уплаты налогов на хозяйства. Вот это Царь! Вот это забота о народе! Оставалось жить и трудиться на благо себе и потомству. Храни его Господь, царя-батюшку.
Затем всех отпустили на десять дней для отдыха после дорожных тягот и приключений и ознакомления с городом. На новом сборе в Переселенческом отделе разговор пошел о выделении места для постоянного поселения. Чиновники и землемеры на карте показывали возможные варианты, рассказывали о достопримечательностях и особенностях той или иной местности. Долго судили и рядили, пока не выбрали лесостепь вблизи реки Белой и озера Громадного, где земли были плодородные, много сенокосных угодий и недалече до тайги. На том и сошлись, но поселенцам было дано разрешение на окончательный выбор местности по своему усмотрению. Не чиновники, а слуги народу. Сейчас бы так.
***
В начале августа новоселы погрузились на большущую баржу, на которой переплыли на левый берег Зеи, откуда проводник повел обоз к месту назначения. В Среднебелой, где располагалась волость, получили указание старосты перейти реку Белую и за ней основать поселение. Прошли от волости шесть верст и встали табором для отдыха на небольшом возвышении вблизи озера. Встали, оглянулись вокруг, и всем стало ясно, как днем, что лучшего места для поселения искать не надо, все равно не найти. «Здесь остаемся!» - зашумели вокруг, на том и порешили.
Место под будущую деревню выбрали на опушке в окружении зеленого березового леса. Невдалеке озеро, которое называлось хоть и не Громадным, но все-таки Большим. Как называлось, таким и было, на семьдесят два гектара водного зеркала. К реке раскинулись плодородные пойменные луга. Быстренько соорудили шалаши, покрытые травой и корьем. Иван, Давид и Никола подобрали поляну и взялись за сенокос. В крепких руках, истосковавшихся по крестьянскому труду, косы молниями летали по травостою, укладывая густые ряды душистого сена. Погода баловала косарей, и сенокосные луга на глазах покрывались стогами сена.
Зима была уже не за горами, поторапливая новоселов к застройке временного жилья. Начали копать котлованы под землянки глубиной до двух аршин, сверху которых, с противоположных сторон, укладывали два бревна на пояс, а по ним - матки из толстых бревен. По маткам плотными рядками укладывали толстые жерди, по которым выстилали слой корья, камыша и мха, потом крышу уплотняли глиной. Наконец, глину засыпали толстым слоем
земли и поверх покрывали дерном, чтобы трава впитывала дождевую воду.
Внутреннее устройство землянок также требовало умелых рук. Сначала ставили русские печи из подсохшего кирпича-сырца. Стены землянок утеплялись мхом и укреплялись жердочками. Дверные проемы и остекленные оконные рамы были загодя приобретены в Благовещенске, их оставалось собрать и вставить в лицевую стену. Полы выстилались мхом и сеном, придававшими сухость, их прикрывали домоткаными самодельными плотными коврами и расшитыми полотнами, вывезенными из полтавских хат. Матрасы и подушки набивались пахучим сеном, отдающим пряные целебные ароматы.
Когда поселенцы обосновались с жильем, пригласили батюшку из волости на праздник Успения Пресвятой Богородицы для освящения земляных жилищ. В честь того праздника 15 августа 1890 года новоселы назвали свою деревеньку, состоявшую из 17 дворов, Успеновкой. Так в Амурской области появился новый населенный пункт, основанный, главным образом, жителями Полтавской и Киевской губерний.
Оставалось разместить на зимовку скот. Всем миром взялись готовить надежные стайки от холодов и волчьих набегов, которые в зимовку только и жди. Сбивали плотные стены, будто крепость казацкую, из частокола, обмазывали их глиной; на крышах, как и в Сретенске, хранили сено. Позже с лугов свезли кошенину и сложили вплотную к стайкам, тоже для утепления. По ночам в Успеновку заглядывали медведи, хозяева тайги, бродили вдоль землянок, появившихся на недавних свободных угодьях, приглядывались к ним.
Пока на улице держалось тепло, Василий Трофимович организовал сыновнюю бригаду на рытье колодца во дворе будущей усадьбы, где со временем на месте землянки должен был встать родовой дом. Внутрь колодца опустили сруб из лиственницы. Водяной столб в нем поднялся до двух аршин от дна, а вода оказалась на диво чистой и вкусной, не напиться такой. Долго служил тот колодец основателям усадьбы и их преемникам, меняй только изредка сруб.
Николай, азартный любитель рыбалки и охоты, на озере обнаружил несметные стаи непуганой дичи, а вода была переполнена рыбными косяками. Там и гольяны, и вьюны или те же гольцы, красноперки и щука, чтоб карась не дремал. Водились и ротаны (амурские бычки), мелкая сорная рыба удивительной жизнестойкости, способная выживать даже в заиленных ямках высыхающих прудов, впадая в спячку и ожидая поступления большой воды. Умельцы наплели мордуты и принялись таскать уловы по ведру с каждой плетенки. Новоселам даже приелась рыба, считавшаяся деликатесом. Стали заготовлять ее на зиму, а на столе появилась озерная дичь и таежное мясо. Отец с Иваном да прибившийся к ним Димка, младший из братьев, добывали в лесу и кабанчика, и косуль.
***
Сибирь осваивалась около трехсот лет, но результаты оставались плачевными, пока в 1886 году, в котором семья Карпенко двинулась на Амур, царь Александр Третий не предписал правительству принять неотлагательные меры по развитию «богатого, но запущенного» сибирского края. Началась активная подготовка к строительству Транссиба, начатого в 1891 году одновременно на нескольких участках. Сорок шесть российских заводов строили паровозы, вагоны, выпускали рельсы. Сложнейшим участком оказалась Кругобайкальская железная дорога с девятью десятками галерей и тоннелей. На строительстве дороги трудились до девяноста тысяч человек одновременно.
Эффект дороги сказался немедля. На ее протяжении выросли десять городов, а ежегодное число переселенце в Сибирь возросло в сто раз. Переселенческие департаменты открывались один за другим. Александр Третий, царь милостью Божьей, обеспечил главное условие для подъема экономики – мирное развитие государства на протяжении своего царствования, укрепил государственную казну с десяти миллионов рублей до трехсот двадцати.
***
Степан, четвертый по возрастному ранжиру из братьев Карпенко, был парень с крепкой головой, какие не часто
выдает природа-матушка. За отпущенные ему короткие школьные годы он махом обучился грамоте, ученье шло впрок, как корм в хорошего коня. Он и собой был статен, пригож и красив. Как-то знал себе цену и держался с достоинством. Не случайно за время стоянки в Благовещенске Степана приметил капитан парохода «Аргунь» и предложил ему поступить на судно юнгой. По возрасту подростку было самое то, а на зиму, когда пароход вставал на ремонт, юнга мог работать в составе команды в качестве ученика. О подобном повороте судьбы Степан мог только мечтать. Его натура просила размаха, ей было тесно в пределах унылого крестьянского хозяйства, как горному орлу, запертому в железную клетку. Степан, просиявший от счастья, дал согласие, пообещав после обустройства семьи прибыть на пароход.
Не один месяц он упрашивал родителей дать ему вольную на собственную жизнь, отпустить в большой мир. Василий Трофимович и сам видел, что Степан замешан на ином тесте и не уткнуть его носом в борозду, но наказал помочь по первости семье, втайне надеясь, что сын втянется в работу и притрется к хозяйству, да не тут-то было. Степан уговорил Надю Барабаш, зазнобу сердечную, ждать его, пока мал мало жизнь на пароходе у него наладится. Мало того, так Степан подбил себе в напарники Ваньку Барабаша, давнего дружка с Полтавки и родного Надькиного брата. Его отец, Аким Григорьевич, без долгих раздумий благословил сына на самостоятельную жизнь. Тогда и Надюша с легким сердцем отпустила Степу в пароходство под присмотром брата.
Трое суток искатели городского счастья шли пешком с котомками за плечами до Благовещенска, а там прямиком в речной порт. Степана сразу приняли на «Аргунь» и даже с повышением, младшим матросом, а Ивана, по ходатайству капитана, приняли на другой пароход, который ходил по Амуру до самого устья, и тоже матросом. «Аргунь» же ходила с товарами и оборудованием на золотые прииски, находившиеся в бассейнах рек Зеи и Селемджи. В этих рейсах для Степана прошли три навигации, в которых он освоил ряд профессий. Работал и кочегаром. На побывку в дом родной он приезжал хорошо одетым, иной раз в рубашке со строченым воротом, и при деньгах, помогал отцу и братьям, но понемногу, пока ему не улыбнулось счастье. То самое счастье, о котором ему упомянул отец, когда поезд шел под Невьянском вплотную к золотым приискам: «Бывати, що натрапышь на щастье, де сам нэ чэкав».
В четвертой навигации Степан, будучи в должности старшего помощника капитана, как-то отдыхал в каюте. Пароход стоял под погрузкой дров в устье Селемджи, в местечке, о котором можно было отозваться одним словом – глухомань. Внезапно в каюту ворвался какой-то полный мужчина пожилых лет и с огромной бородой, точно как у сказочного Карабаса Барабаса. Одет по простецки. Как Карабас оказался на пароходе, непонятно. Со словами «Спрячь пока» он сунул под матрас какой-то увесистый сверток, замотанный в парусину, и выскочил на палубу. Там его и след простыл.
Загрузившись, пароход взял курс на Благовещенск, но за таинственным свертком никто не явился. По прибытию в город Степан добрался до комнатушки, которую снимал у одинокой старушки, развернул сверток, перевязанный крепким шпагатом, и ахнул при виде слитков чистого золота. Их было сорок, отливающих немеркнущим сиянием богатства и волшебства. Полфунта драгоценного металла в каждом! Полпуда золота! Целое состояние, и никаких документов или записки при нем.
Прошла зима, но гонцы за золотом не появлялись, а по весне на отмели Зеи нашли утопленника, какого-то беглого каторжника, по описаниям похожего на того Карабаса. Обладатель бесценного свертка не спешил со сбытом золота, чтобы не попасть впросак; лишь следующей зимой решился сдать малую часть в банк за наличные деньги, на которые купил в Благовещенске хороший дом к свадьбе с сердечной зазнобой Надюшей Барабаш. На Рождество в Успеновке при полной родне сыграли богатую свадьбу, и счастливые молодые переехали в собственный дом по улице Зейская, что в центре города рядом с улицей Большая и напротив Чуринской площади. Здесь Степану начиналась предпринимательская жизнь. Благовещенск разместился на слиянии двух рек, одна красивей и крупней другой. Город чинный, улицы просторные и опрятные.
Самыми доступными развлечениями для горожан были прогулки и гуляния, для чего был разбит центральный парк; в нем играли военный и бальный оркестры. К 1900 году в городе работали два театра, где Надя Карпенко (в девичестве Барабаш) стала завсегдатаем; завела себе новых подруг из купеческой среды. В кинематографе шла картина «Сонька – золотая ручка», нашумевшая на весь город. Ипподром рысистого коннозаводства привлекал зрителей конными скачками. Состоялся дамский чемпионат французской борьбы. В городе имелись все признаки столичной жизни – театры и кино, балы, публичные лекции и прогулки на пароходах. Как-то на Чуринскую площадь и в Сад туристов пригласили три тысячи горожан на праздник древонасаждения, а вместо праздничных представлений выдали им шестьсот саженцев на посадки в парках и скверах. Работа закипела. После посадок участников угостили конфетами. Вчерашние крестьяне, ныне горожане, старались не ударить лицом в грязь, соответствовать статусу респектабельных мещан. Носили модные фетровые шляпы.
А. П. Чехов подметил оригинальную черту характера местных жителей: «По Амуру живет насмешливый народ; все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая и гроша медного не стоит, и совсем забыла об Амуре» (из письма Суворину). Напомним, что территория Приамурья и Приморья превышает полтора млн. кв. км, что сравнимо с площадью Западной Европы, это еще и выход к океану, незамерзающие порты и соседство с Юго-Восточной Азией. Морские ворота в мир.
Амурское крестьянство многообразно, как лоскутное одеяло, представленное выходцами всяких народов и губерний. Селения староверов напоминали приглядные городки, а выходцы из староверов-молокан, как грибы после дождя, пополняли ряды деловых людей. Украинские поселки, как никакие, сохраняли национальные традиции в быту и в жилищном обустройстве. В них можно встретить украинские мазанки, амбары с соломенными крышами, вместо гумен - малороссийские клуни. А вот могилевские деревеньки незавидны и худосочны, их жители так и не могли освободиться от проявлений вековой зависимости и покорности. Раскланивались перед влиятельными людьми.
***
Следом за Степановой сыграли Иванову свадьбу, оженив старшего брата на Татьяне, дочери приезжего лавочника, поселившегося в Успеновке и открывшего лавку с ходовыми товарами для крестьянских хозяйств. Едва потеплело, как родовое семейство сообща приступило к заготовке леса сразу на два дома, для Ивана с молодой женой и для остальной семьи, где при родителях кучковались трое подрастающих сыновей – Давид, Николай и младший Димка. Дома рубили из березы, росшей вокруг. Лес валили и обрабатывали в две пилы: Иван с Давидом и Николай с Димкой. Василий Трофимович едва успевал подвозить заготовленные бревна к месту постройки. Весной их кантовали и заложили два сруба.
Возвели крыши, но строительные работы остановила весна, распорядившаяся приступить к работам по поднятию целины, корчеванию пней и подготовке пашни под посев. В первую весну засеяли две десятины пшеницы и десятину овса. Пашни было поднято уже втрое больше, чем у них имелось под Полтавой. С посевной, не сбавляя оборотов, перестроились на сенокосную страду, где бригада косарей в пять литовок работала споро и управилась довольно быстро. Одна забота сменялась другой, но каждая была в радость, все дела удавались по задумке.
Не успели оглянуться, как подошла уборочная. Хлеб убирали вручную, серпами да косой, оборудованной «грабками», косыми зубьями в виде грабель, но пшеница удалась на славу, за сто пудов с десятины. Овес и овощи тоже не подкачали. Для молотьбы хлеб сушили в овинах. Хозяйство прибавлялось. Еще весной отелилась корова. Глядя на нее, ожеребилась кобылица Савраска. Купили пару овец. К осени выкормили двух поросят и подняли еще пару десятин целины. Принялись за достройку домов, поставили на усадьбе деревянные козлы и начали резать продольной пилой плахи и тес на полы и потолки. Несмотря на все старания, дома к зиме достроить не удалось. Оставили их на усадку, а сами вторую зимовку встречали в обжитой землянке.
Деревня вырастала на загляденье; улицы широкие, свободные, со своеобразным уютом в расположении – без прямых линий и острых углов. В центе села – основные объекты правления и общественного значения. Здесь же, в центре, другое озеро, Шишкино, много меньшее Большого.
По настоянию Степана, Иван с молодой женой перебрались в город, где глава семьи устроился кучером в торговом доме «Кунст и Ламбертс», а Татьяна – горничной в доме богатого золотопромышленника Щедрина. Какое-то время Иван отбывал в Харбине, выполняя задания Степана в торговых делах. Только не прижилась деревенская семья в суетной толкотне, не пришлась крестьянской душе городская жизнь, и вскоре молодожены вернулись в родную Успеновку.
***
Зимой 1895 года сыграли свадьбу третьему сыну, Давиду, с давней избранницей Парасей, в свое время познавшей лиха со злой мачехой. На день свадьбы Парасе было восемнадцать лет, и их любовь с Давидом стала единственной на всю жизнь, сулившей молодым безмерное и непреходящее счастье, был бы Господь Бог благосклонен к своим праведникам. От умершей маменьки остался Прасковье сундучок, которым она очень дорожила. Он и был ей приданым. Молодожены в радости и согласии остались жить вместе с родителями, вели хлебопашество, разводили скотину. Осенью Давид нагружал пару подвод и отправлялся в Благовещенск на продажу картофеля и забитых поросят. Перед домом Давид подсадил грушу, которой здешний климат подошел лучше некуда. Отросла она, набрала силу плодовую и такой щедрой оказалась на вкус и урожай, что сельчане вереницами ходили за теми золотистыми плодами. Заходишь, пожалуй, если съесть такую грушу, что чашку меда выпить. А пчелы-то вились во цвету дерева! Поднимали качество меда.
К 1900 году в семье Давида и Прасковьи народилось трое ребятишек, Оля и мальчики-двойняшки, Гриша с Лаврушей. Старики души не чаяли в молодой невестке, и она по дочернему ласково относилась к ним. В родительском доме установилась идиллия семейного счастья и благодушия. Как-то в поездке Давид остановился в Благовещенске у Степана, оказавшегося дома, не в рейсе.
- Поихали на Сенной базар, - заявил Степан наутро.
- Та мэни картошку трэба продоваты, а не по базарам тягатыся, - отнекивался Давид.
- Встыгнешь з своею картошкой, сказав, едем, значыть, едем.
Приехали на Сенной базар, разбитый по улицам Иркутской и Торговой. Поначалу его называли Мелочным, но позже, когда здесь наступила специализация на сено и лошадей, получил новое название. Степан выбрал двух отличных молодых скакунов и оплатил их:
- Збирай, Давид. Це вам з батьком вид мене подарок.
- Степа! Так рази це подарок? Тут цилэ состоянье, а не подарок!
- Збирай, сказав. Моя симья мэни тэж состоянье, - ответил брательник, уже владевший грузопассажирским пароходом, на котором сам и был капитаном. На нем ходил и по Амуру, и в Китай, по реке Сунгари, до самого Харбина, где открыл собственный магазин. В Благовещенске он построил большую гостиную с рестораном, приносившую солидный доход. Умело распоряжался Степан золотом, свалившимся ему на Селемдже. Он входил в компанию иркутского купца И.Я. Чурина, знаменитого на всю Россию. Ныне на сайте Краеведческого музея имеются сведения: «Карпенко Степан Васильевич, благовещенский мещанин, выборщик гласных в Городскую думу на 1910-1914 г.г. по имущественному цензу, домовладелец ул. Зейская, 148».
Степан состоял в городском обществе, которое на собраниях избирало гласных (депутатов) Думы на 1910-1914 года. Круг выборщиков (избирателей) был ограничен высоким имущественным цензом, не менее тысячи пятисот рублей. Голосование проводилось шарами, для чего каждая урна – их выставляли по количеству избираемых гласных – имела по два ящика, в один из них опускались черные (неизбирательные) шары, в другой – белые избирательные. С тех пор распространено крылатое выражение «накидать черных шаров».
Уже в последующий период выборов депутатов Думы Благовещенска на 1914-1918 года шары были заменены на избирательные записки, подобие нынешних бюллетеней. Февральская революция отменила имущественные цензы, выборы стали всеобщими, равными и прямыми при тайном голосовании. Именно по такому самому прогрессивному и демократическому праву в ноябре 1917года в России было избрано Учредительное собрание, тут же разогнанное большевиками под забавным предлогом усталости караула нести охрану Собрания. Переворот или забота о карауле? Началась эра диктатуры от имени пролетариата.
Степан озолотил Наденьку, свою барышню-крестьянку, ходившую в шелках, соболях да жемчугах. В благодарность мужу-благодетелю она принесла ему семерых детей, сыновей Володю, Гришу и Виктора, еще и четырех дочерей. Все они получили высшее образование и занимались коммерцией в торговых делах отца. Красивые и модно одетые, но не исповаженные, они частенько приезжали в Успеновку к деду Василию; особенно тянулся к родовой усадьбе Григорий.
А что на усадьбе? Сообща держали большое стадо гусей, для которых озеро Шишкино, что посреди деревни, было раем на земле, где они паслись, плавали и плескались в свое удовольствие. На ночь гуси важно шествовали к дому и ночевали, прижимаясь к забору со стороны улицы, но строго по прописке, а не где-нибудь у чужой усадьбы. Никто их не охранял, но никто и не трогал. Благочестие было привычным людским понятием, создававшим мирную и доброжелательную обстановку на селе. Утром пернатых прикармливали, и они снова уходили к воде, без которой не представляли свое гусиное существование.
***
Свадебная карусель в доме не прерывалась, и настал черед Николая, взявшего в жены местную девушку Марфу, для родителей которых войти в родство с успешным и уважаемым семейством Карпенко было радостью и удачей. Для них приступили, как и полагалось в больших семьях, рубить дом и отделять на сторону. После у них народились трое сыновей, Спиридон, Мефодий и Алексей, поменьше числом, чем у братьев, зато все рослые, красивые и сильные молодцы, прям богатыри, которых позже отобрали на службу в царскую гвардию. Николай Васильевич нашел себе применение в немудреном, но выгодном деле. Он ездил по деревням и скупал молодняк домашнего скота, за лето откармливал, выращивая на мясо, которое сбывал на Гостинодворском базаре, прозванном жителями Мясным. Продажу мяса на нем контролировали десять молоканских семей с годовым оборотом в миллион рублей. Как-то на базаре ему встретился прохожий, с трудом тащивший на плечах кету двух аршин длиной.
- Откуда несешь?
- На Зее купил у рыбаков.
- За сколько взял?
- Да пять копеек!
- Всего-то?
Позже в деревне Николай открыл магазин. Зажили хорошо.
***
Наконец, подрос и младший. Дмитрий сосватал Наталью Юсько, высокую белокурую девушку, дочку Андрея Гордеевича, из числа первооснователей Успеновки. Сваты жили по близкому соседству, дружили и были рады радешеньки состоявшемуся родству. Опять совместно с братьями построили дом в рядок с отцовой усадьбой, где рослая Наталья нарожала десять детишек, и как по заказу, пятерых мальчиков и столь же девочек. Могла и больше, но решили, что хватит; и без того развели детский сад для пополнения сибирского населения.
Как дети подросли да взялись за крестьянское дело, так и семья зажила на славу. Помимо детей, Дмитрий с Натальей развели богатое хозяйство, табун лошадей на двадцать голов, коров и телок хорошей породы да мелкий скот на полный двор. Засевали много пашни, по площади посевного клина Дмитрию конкурентов не было, и хозяйство быстро пошло в гору. Малый по годам, да удалый по делам.
Дмитрий, мужик крупный и сильный, работал от зари до зари, сподобившись буйволу. Приобрел сельхозтехнику, сеялку, сноповязку и молотилку для зерна, даже завел собственную кузню. Для разросшейся семьи построил еще один дом, большой и высокий, под цинковой крышей. Фронтоны, кронштейны, несущие столбы и окна он украсил резьбой. В доме столы и лавки тоже покрыты резьбой. Оригинально изготовлялись скрыни, расписные сундуки, занимавшие в быту важное место. На свадьбах они вместе с содержимым заменяли невестам приданое. Детей и перечислить было не просто, сыны Проня, Захар, Василий, Дмитрий и Аркадий, дочери Мария, Соня, Женя, Поля и Тася. Из них только Захар умер в раннем детстве, остальные выросли здоровыми, крепкими и работящими. Все сыны радовали стариков своими успехами.
Из таблицы: родство Василия Карпенко причислено к Успеновскому сельскому обществу 28.02.1890 года, в год образования села. Его сыновья Иван и Николай выделились из родовой семьи в июне 1895 года. Дмитрий Васильевич выделился без согласования с волостью, самовольно. Степан Васильевич отбыл из Успеновки задолго до 1903 года, когда производилась перепись домохозяев. В списке приведены фамилии успеновцев, которые упоминались в первом издании книги; некоторые из них уточнены, правильно: Дидык (в первом издании Дидик), Черныш (Чернышов), Юсько (Носко). Имя одного из главных героев оказалось ДавИд Карпенко, а не ДавЫд, хотя советский паспорт ему был выписан на ДавЫда. Всего же на тот год в Успеновке числилось девяносто восемь домохозяев.
***
Все бы хорошо, но наступил черный год для многих успеновских семей. Прошелся он тяжелым и беспощадным накатом по семье Давида, в которой подрастали шестеро славных детишек, девочки Оля, Надя, Поля и Люба и мальчишки-двойняшки Гриша с Лаврушей. Расти бы им на радость родителям, так сразила деревню эпидемия дифтерии, которая стала косить детей без разбору.
Страшная кара не пощадила семью Давида Васильевича и Прасковьи, в которой черная смерть вырвала с корнем малолеток, всех до единого, в каждый день по одному. Дети, не успевшие осмотреться на белом свете, уходили в мир иной, ангельские души покидали родное гнездо. Скорбные процессии потянулись на сельское кладбище, где не успевали копать могилки. Мать металась, как подбитая птица, от одной кроватки к другой, не в силах помочь малюткам, сгоравшим в жару и таявшим на глазах. И медицины никакой. Какая медицина, если в ту пору на всю область приходилось с десяток врачей? За неделю скончались все шестеро, отмучились невинные страдальцы. Мать поседела, отец постарел на глазах, стал белый как лунь.
Последней умирала Оля, старшая из всех. Она видела, как чахли и умирали братики и сестрички, насмотрелась до боли на муки родительские и, смирившись с неизбежной участью, просила только об одном, чтобы схоронили ее вместе с ушедшими родными кровинками. Не хотела разлучаться с теми, с которыми выпила горькую чашу до дна.
И опустела изба, всегда наполненная детским гомоном и веселым смехом. Тихо стало, как в склепе могильном. Осталось шесть пар детской обуви и детские игрушки, которых раньше недоставало, а сейчас они стали никому ненужными. Отец и мать были в отчаянии. Прасковья не могла спать, ей слышались стоны задыхающихся детишек, а днями, побросав домашние дела, она бежала на кладбище, падала на родные могилки и кричала криком во весь голос, оплакивая и обливая их слезами.
Над калиткой двора несчастной семьи был вывешен черный флаг, знак страшной трагедии и карантина, по которому никто не имел права входить и выходить из дома. Семьи обрекались на самовыживание. Люди боялись выпускать детей из дома. Многие жители с детьми уезжали на свои пашни, где ютились во времянках и шалашах. В деревню прибыла запоздалая медицинская бригада, фельдшер и две медсестры. Они обходили дома, в которых в общей сложности умерло более пятидесяти ребятишек, производили их обработку.
Уже десять лет, как стояла Успеновка. Юбилейный год к основанию села. И что за наказание к празднику отпущено было Успеновке, ее жителям и основателям? Под каким знаком оно свершилось? Боже, да ведь это знак Успения! Это в память об Успении Богородицы, о смерти ее, был устроен праздник на небесах, а наивные переселенцы приобщились к нему себе на горе, назвав село по Успению! По этому названию и была выбрана свыше площадка для пляски смерти в год десятилетия села, ведь сказано в святом писании: «Вначале было слово». Ошиблись, ох ошиблись основатели с наименованием деревни…
Жуткая трагедия тяжело отразилась на здоровье родителей. С Давидом случился инфаркт. Прасковья ходила тенью, сама не своя. Видя их ужасное состояние, Василий Трофимович с Татьяной Ивановной дали им мудрый совет:
- «Йдьтэ до миста та визьмить соби дитэй з прытулку. И добру справа зробытэ, и вам станэ легшее». Так и сделали. В благовещенском детском приюте Прасковья подошла к малышам и взяла на руки Феклу, сильно похожую на Надю, одну из ее умерших дочек. Как взяла, так и не выпускала из рук, пока не получила разрешение ее забрать. Быстрому оформлению документов помог Степан, купец первой гильдии, имевший в городе большое влияние. С появлением в доме Феклы, в которой Прасковья видела живую Наденьку, ее материнское сердце смягчилось от недавней страшной утраты.
Давид выбрал под свою опеку семилетнего Степку, у которого даже фамилия оказалась схожей – Харченко. Дети, лишенные в приюте семейной ласки, сразу потянулись к новым родителям и были радешеньки вхождению в семью. Тут оказалось, что у Степы в другом приюте содержался братик Гурий, восьми лет, по которому Степа сильно скучал. Забрали и его, оформив в волости усыновление всех троих. Приемные дети жили в семейном ладу и согласии до совершеннолетия, пока не обзавелись собственными семьями. В приданое им выделяли по лошади и молочной телочке.
Татьяна Ивановна не смогла перенести горе горькое, неуемное, когда безжалостная смертушка день за днем уносила из жизни шестерых любимых внучат, росших на ее глазах. Вскоре она подселилась к ним, упокоилась в рядок с детскими могилками. Потом в семье появились свои дети, придавшие родителям жизненный смысл и продолжение. Вскоре родилась девочка, названная Галей, а позже у нее появились сестра с братиком. В 1914 году родилась Дора, аккурат к первой мировой войне, а через пару лет - Иван, которого ласково называли Иванкой, угодивший родиться в канун революции. Как-то им аукнутся грядущие перемены…
***
Тем временем угодья семейств Карпенко разрастались на глазах. В каждом сыновнем дворе имелся плуг-козуля, и не один, в который впрягали сразу по пять коней, и этот агрегат в пять лошадиных сил вспарывал целинные наделы, словно нож по маслу. Сообща, коммуной, братья разбили дальнюю родовую заимку, облюбовав место под пашню в пяти верстах от деревни, где рядом лес и небольшое красивое озеро, полное рыбы. Земля ровная, черноземная, только и ждала крепких крестьянских рук.
Выкопали землянку, огородили стоянку для лошадей и в пять бригад махом подняли добрую дюжину десятин, давших в первый же год отменный урожай пшеницы. Рожь-ярица тоже за лето поднималась в человеческий рост да с огромным колосом. Зерно шло крупное и наливное, а уж хлеб из него мастерицы выпекали такой, что запах стоял во весь двор. Такой хлеб выпекался под доброе настроение, когда покой и радость царили в душах хозяюшек и в их домашних очагах. Когда же зацветала в поле гречиха, собирая на медосбор пчелиные семьи, то от медового дурмана за версту шалела голова и душа наполнялась благодатью.
Каждая поездка на заимку была не только в трудовую нагрузку, но и в праздник для души. В озере, поросшем кугой и камышом, вода была до того чистой, что дно просматривалось в подробностях, каждый рачок и мелкий камушек как на показ. Среди травы и водорослей, как в подводных перелесках, ходили косяки карасей, шныряли пронырливые гольяны. В сторонке от всех стояли ленивые ротаны, рыба хищная, пожирающая икру, сильно костлявая, но вкусная в ухе. Если подвести им ближе к носу червяка на крючке, то, может быть, и клюнут.
Другое чудо творилось поверх воды, где при сезонных перелетах было тесно стаям диких уток и гагар. Ранним утром они шумно приветствовали восходящее солнце разноголосыми песнями, а на закате прощались с ним. Во время перелетов воздух стонал от гомона водоплавающих птиц и оглушительного хлопанья крыльями взлетающих стай, от которых чернело небо. В покосах, вокруг озера, водились перепелки, которые не боялись людей и были почти домашними. Рядом, в лесном околке, круглый год обитали косачи. С лесной живностью люди жили мирно, не истребляли ее бездумно, охотились редко и не для пустого азарта. Больше выращивали на мясо домашних животных.
Только не всегда и не везде человек ладил с живым миром природы. Объявившись в приамурских лесах, промысловые охотники устремились за черным золотом. Чудо природы, соболиный мех, легкий, льющийся меж пальцев нежнее шелка и волнующий взгляд глубокими темными окрасами с серебристым отливом! С таким товаром покупатель за ценою не стоял. Общее количество сбора доходило до сорока тысяч шкурок в год. Охотники ликовали, пока не стали замечать, чем больше шкурок на рынке, тем меньше соболей в лесах.
Выбив лесных красавцев, охотники переключились на белку, которой по Сибири в год уничтожалось по четыре миллиона особей. С пуском рельсовой дороги из богатой Сибири битой птицы в год вывозилось девяносто тысяч пудов. Когда же в Европе пошла мода на птичьи чучела и хвосты, то привозы шкурок филинов и орлов достигали пяти-шести тысяч пар. Пустела тайга, и никакой охраны природы.
Ранней весной бригады выезжали на полевые работы. Подросший Иванка страсть как любил боронить вспаханное поле. Для подготовки земли к посеву запрягали по три-четыре рабочие лошади в тяжелые деревянные бороны, с длинными железными зубьями. Иванка верхом садился на переднюю, направляя ее по полю, и лошади тащили борону, разбивая комья и размельчая землю. Ручные, примитивные орудия труда вытеснялись фабричными сеялками, веялками, молотилками. На плугах, названных козулями, ставились большие лемеха треугольной формы, серьезное изобретение староверов-молокан; многозубые ралы в кузницах реконструировали в культиваторы.
В Приамурье набирала обороты аграрная реформа. В губернии открылись склады и прокатные пункты техники и орудий, пласторезок, сноповязалок, жнеек-самосбросок и даже кочкорезок. В селах волостей устраивались показные демонстрации новых средств обработки земли, вызвавшие большой спрос со стороны крестьян на участие в опытах. В Успеновке в приобретении новой сельхозтехники преуспел Дмитрий Карпенко. По всей губернии разъезжали телеги-платформы с механизмами для очистки собранного зерна. Просили всего-то одну копейку за пуд очищенного зерна. Помощь со всех сторон.
В селение Александровское (потом именовалось как Бочкарево, ныне – город Белогорск) на ознакомление с зерноочистительной машиной германского производства (торговый дом «Кунст и Альбертс») со всей волости съехались крепкие хозяева. После засыпки неочищенного зерна, машина, похожая на бочку с колесами и работавшая от локомобиля, загудела, задымила, и из нее потек ручеек чистейшего очищенного зерна. Два богатых крестьянина тут же отсчитали по шестьсот рублей на покупку машин. В «Амурской газете» от 30.12.1901 года читаем выдержку из заметки: «На Амуре жаловаться на нужду стыдно: по правде сказать, живется русскому человеку недурно».
Лошадь крестьянину первый помощник. Без нее за хозяйство можно и не браться. Были те животные, умные и сильные, приспособлены к местности пребывания. В степях Западной Сибири их породы выносливы и закалены, малорослые, отличались легкостью и силой бега, выращены на круглогодичном подножном корму с добыванием из-под снега. У амурской породы, монгольского типа, преобладала иноходь, голова крупная, шея короткая, ростом выше. Ценной разновидностью выглядела минусинская лошадь. В Томской губернии выводили породы лошадей крупных и медлительных на бегу, но лучших для тяжелого извоза, чем они и ценились по Сибири и в Приамурье. Эти могучие тяжеловозы стали спасением переселенческому обозу на переходе от Тюмени до Сретенска на Шилке.
Легка ли жизнь селянам,
Без лошади – никак,
Крестьянин – не крестьянин,
Казак тож не казак.
Явилась человеку
В далеки времена,
С непамятного веку
Хозяину верна.
Крестьянская ты доля
И лошадь ко двору,
Запряжена во поле
Под плуг и борону.
.
Со временем семейства Карпенко обустроились и на заимках. Давид Васильевич поставил избушку с плитой, на фкоторой варил вкуснейшие борщи, такие, что запомнились Иванке навсегда. Он с интересом наблюдал за отцовыми приготовлениями борща. На глазах начиналось колдовство, в котором мясному бульону основной вкус придавала свекла. Давид Васильевич предварительно дробил кости на продольные части и ставил на слабом огне на четыре-пять часов варки, а за два часа до окончания добавлял мясную грудинку. К говядине мог добавить баранину или мелко нарезанную домашнюю колбасу. Бывало, борщ готовился на курином или гусином бульоне, тогда он назывался полтавским, в который другие виды мяса не добавлялись.
Потом кудесник кулинарии извлекал мясо и на бульоне, вываренном наполовину, готовил овощную часть. Свеклу он тушил в разогретом масле отдельно от других овощей и варил до полуприготовления в кожуре, а чистил позже и сбрызгивал яблочным уксусом или лимонным соком. Из других овощных добавок не обходилось без нарезанного лука, моркови соломкой и зелени. Мелко нарезанные помидоры варились в жире до его покраснения под помидорный цвет. Эти и всякие другие добавки, за приготовлением которых Иванка не успевал доглядеть, профессор украинской кухни поочередно закладывал в бульон, и не как попало, а в определенном порядке, известном только ему. Среди добавок бывала поджаренная мука. Из прочих секретов: борщ готовился не на воде, а на свекольной закваске. Двадцатиминутное настаивание - и лакомство подавалось на стол.
Вечером натруженные кони с удовольствием хрумкали мешку – мелко нарубленное сено, пересыпанное яричной дробленкой и смоченное водой, восстанавливая сытость и силы на новый день. Два труженика, отец и сын, ложились на застланные сеном нары, и под слабый свет каганца старший рассказывал малому сказки на сон, каких знал великое множество. А может, и надумывал.
Дед Василий Трофимович еще продержался бобылем несколько лет и умер скоропостижно. Однажды натопил он баньку, построенную им собственноручно, и под светлое Рождество пошел помыться, освежить тело и дух на праздник, но не дошел до нее по снежной огородной тропинке. Подобрали его застывшим на снегу, с чистым бельем, прижатым к телу. Обмыли в натопленной бане, которую дед сам затопил. Одели в чистое нижнее белье, которое сам подобрал.
Схоронили деда Василия на семейной усыпальнице и поставили в изголовье высокий лиственничный крест, какой он достойно нес всю хлопотливую жизнь на благо рода и односельчан. Так и разместились основатели рода, Татьяна Ивановна и Василий Трофимович, справа и слева от внучатого захоронения, охраняя вечный покой любимых внучат, которых не смогли уберечь в расцвете едва начавшегося детства.
ЧАСТЬ 4. НА СОПКАХ МАНЬЧЖУРИИ
Спите, бойцы,
Слава навеки вам,
Нашу Отчизну, край наш родимый
Не покорить врагам!
Из песни «На сопках Маньчжурии».
Жить бы народу в мире да согласии, трудиться, растить и наставлять детей на путь истинный, так нет же, надо было правителям, первым смутьянам на земле, бередить покой и порядок, повсюду устраивать разбой и суматоху. Спокойные времена пошатнулись, когда в соседнем Китае в 1898 году вспыхнуло Боксерское восстание, и русская армия вместе с казачьими отрядами двинулась на его подавление.
Причины восстания созрели не вдруг. Еще в 1840 году английская эскадра при поддержке американских и французских войск разгромила слабую китайскую армию, вынудив Цинскую империю открыть внутренний рынок европейским державам. Опиум, ядовитый английский «товар», хлынул в страну, что привело к деградации ее экономики и массовому вымиранию населения. Одна нация наживалась, другая надолго вычеркнута из списка конкурентов. Каждому свое.
В условиях порабощения страны отряды цюань, проповедующие религиозные ритуалы в манере кулачного боя, подняли восстание за независимость, известное как Боксерское. Ихэтуани, составлявшие костяк восставших, были настроены на уничтожение христиан и православных без разбора, устроив им «Варфоломееву ночь в Пекине». Была атакована русская КВЖД, а Благовещенск с китайской стороны подвержен артиллерийским обстрелам. В ответ началось массовое выдворение с русских территорий не только переселившихся, но и этнических китайцев, которых на Амуре было немало. Одни подрабатывали у местных крестьян по найму, а то нелегально высеивали мак для сбора опия и продажи в Китае. Часть китайцев ходила партиями за Амур, доставляя оттуда спирт, сладости и китайскую ткань. Их согнали в количестве до двух тысяч человек, или больше, для преодоления Амура вплавь, хотя немногие умели плавать. Амур стал братской могилой для неприкаянных китайцев.
1900 год. Амурский казачий полк ушел на подавление китайского восстания, а многих селян мобилизовали в военный обоз для доставки продуктов и боеприпасов действующим войскам. Призвали к мобилизации и Давида Карпенко, который на паре своих лошадей уехал в Китай, до самого Мукдена, где за несколько месяцев насмотрелся всякого. У Степана забрали пароход вместе с командой под плавучий лазарет и для доставки раненых, которых во
множестве привозили с кровавых Маньчжурских полей. Надо отдать должное военному ведомству, выполнявшему царский Указ о запрете мобилизации переселенцев в действующую армию, хотя лошадей забирали в строевые и казачьи войска.
Обозники знали все. На одноконных зарядных ящиках, патронных двуколках они разъезжались по театру военных действий, напитывались местными новостями, а на пунктах снабжения обменивались ими. Больше всего разговоры крутились вокруг кавалерийских бросков русского генерала с немецкой фамилией, которую и не запомнить, и не выговорить. Сказывали, что кони в его отряде были особые, какие-то сказочные, которые не скакали по дорогам, а летали над ними.
Павел Карлович Ренненкампф, уже в чине генерал-майора, за боевые отличия в китайском походе был награжден двумя георгиевскими крестами. В легендарном рейде по Хинганским позициям его конные сотни за три недели отмахали четыреста километров, по пути громили ихэтуаней и покорили город Цицирин. Китайское войско в семь тысяч бойцов, пораженное смелостью рейда, при сорока трех пушках сдало позиции без сопротивления. Падение Цицирина предрешило исход военной кампании. Впереди – город Гирин, промышленный центр Маньчжурии и последний крупный оплот восстания. Крепость была окружена стеной в две сажени и защитным рвом.
Пока русское командование стягивало силы из девяти полков и шестидесяти четырех орудий для взятия Гирина, мастер конных атак с десятью сотнями бурей промчался по долине Сунгари, разбил пару гарнизонов, где оставил половину отряда для обеспечения тыла, и, преодолев за сутки сто тридцать километров (!), влетел в крепость, где его совсем не ждали. Натиск Ренненкампфа был настолько внезапным, что командующий Цзян-цзунь и его мандарины были пленены в своих жилищах, а гарнизон не сделал и одного выстрела. Вот это кони! Крылья казаку!
Вот прозвучали трубы –
Военная гроза,
И рвут уздечки губы,
Горят огнем глаза!
Летели эскадроны,
Рубились на скаку…
Стучат, стучат подковы
В дороге казаку.
Имя генерала кавалерии было настолько грозным, что у маньчжур оставалась одна забота – успеть сдаться. До подхода основных сил положение победителей было крайне щепетильным – горстка казаков несколько дней охраняла многотысячный гарнизон! А ну, как ихэтуани одумаются! За годы Русско-Японской и Первой мировой войн грудь генерал-лейтенанта Ренненкампфа украсили четырнадцать высших орденов России, Швеции и Австрии, что не помешало большевикам по личному приказу их видного деятеля Антонова-Овсеенко, предводителя штурма Зимнего дворца, в апреле 1918 года расстрелять отставного генерала за отказ служить в Красной Армии. Что ему слава России? Заодно была расстреляна дочь Павла Карловича. Ровно через двадцать лет, в год сталинского беззакония, тот деятель сам примет высшую меру на безосновательном основании. От бумеранга нет спасенья.
Китайский конфликт принял международный характер. В августе 1900 года военный альянс европейских стран захватил Пекин, русские войска вошли в Маньчжурию, очистив ее не только от повстанцев, но и от китайского населения. В сентябре был взят Мукден, тогда и сняли с Давида Васильевича обязанности подвозчика снаряжения действующим частям. При аховом положении восставших императрица Цыси приняла сторону интервенции и подписала неравноправный для Китая Заключительный протокол. Восстание жестоко подавлено.
Россия, казалось бы, закрепилась на правом берегу Амура, создав на нем Квантунскую область, что не устроило Японию и привело к войне 1904-1905 годов. Еще за десять лет до объявления войны Япония разместила в Англии заказ на строительство двадцати шести крупных боевых кораблей, которые были введены в Цусимское сражение. В 1902 году был заключен англо-японский договор, имевший антирусскую направленность и превращающий Японию в таран против России. Успеновские дворы снова оказались под мобилизацией строевых коней. У Давида и Николая Карпенко забрали по доброму жеребцу под обещание замены на казенную нестроевую лошадь. Из большого стада Дмитрия Карпенко забрали пять скакунов. Война ощущалась по всей губернии. Подорожали товары и продукты. Люди как-то подтянулись, стали сдержаннее и строже.
Поражение России в морском бою при Цусиме совсем не означало поражение в войне, ведь на суше Россия по существу еще и не воевала. Самым кровопролитным было сражение под Мукденом, в котором с каждой стороны принимали участие четвертьмиллионные армии. Потери были большие, у русских восемь тысяч семьсот человек убитыми, у японцев вдвое больше. Общие потери японцев за кампанию составили до семидесяти тысяч человек. У русских вдвое меньше.
В феврале 1905 года 214-ый Мокшанский резервный полк оказался в окружении японских войск под Мукденом и вел тяжелейшие бои. Когда закончились боеприпасы, командир полка полковник Петр Побыванец отдал приказ: «Знамя и оркестр – вперед!». Оркестр пошел на вражеские позиции под боевой марш, а солдаты ринулись в штыковую атаку. Полк прорвал окружение, но потери были огромные. Погиб полковник Побыванец. От четырехтысячного состава полка в живых осталось семьсот прорвавшихся солдат и офицеров, из шестидесяти оркестрантов только семеро, в их числе капельмейстер Илья Шатров. В 1907 году он написал музыку к вальсу «На сопках Маньчжурии», которая обессмертила подвиг Мокшанского полка.
Русская армия отошла на подготовленные позиции в провинции Гирин и занялась подготовкой к наступлению, тогда как японцы, потрясенные огромными потерями, прекратили всякие военные действия. Слабая японская экономика не справлялась с напряжением военных лет, их людские и материальные ресурсы закончились, едва начавшись. Воевать было не кем и не чем.
Страна восходящего солнца срочно запросила Америку выступить с инициативой о мирных переговорах с Россией, испытывавшей свои проблемы. Страну охватили революционные потрясения, в которых движущие силы Приамурья в полной мере заявили о себе. Благовещенск оказался одним из центров бунта на Востоке, где бурлили уличные страсти. Проявив солидарность с народом, казачий съезд отказался от выполнения полицейских обязанностей. Дальше – больше. Амурский казачий полк, присланный для подавления революционного движения, присоединился к бунтующему казачьему съезду.
Волнения перекинулись на предприятия области и охватили широкие слои населения. Первый крестьянский съезд высказался за изменение государственного строя. В Зее-Пристани сторонники нововведений перешли от слов к делу, обложив буржуазию дополнительным налогом. На Зейских приисках, предваряя события гражданской войны, произошли первые кровавые столкновения рабочих с казаками.
***
События Русско-Японской войны и революции 1905-1907 годов нанесли сильный удар по экономике. Наступило время крупных реформ, инициатором которых выступил Петр Столыпин, считавший, что причиной неустроенности деревни является общинное земледелие, когда крестьяне владели общинным наделом не на постоянной основе, а на правах аренды. Силу земли он видел не в помещичьем, а в частном владении. В 1906 году, будучи в должности премьер-министра, выдающийся российский реформатор добился освобождения крестьян от власти общины, и крестьяне были признаны полноправными гражданами и землевладельцами.
В условиях революционных событий Николай Второй принял решение о мире. Революционеры имели манеру наносить удар изнутри в самое напряженное и критическое для страны время. Россия была вынуждена отдать Японии южный Сахалин и вывести войска из Маньчжурии в пользу Китая. Позиции России на Дальнем Востоке и на Тихом океане были подорваны. Японская сторона, в нарушение подписанного договора, оставила недобитый военный контингент в Маньчжурии и под его прикрытием подвергла междуречье рек Сунгари и Уссури экспансии. Сто тысяч японцев мгновенно переселились с острова на большую землю, где было создано прояпонское государство. Неопределенность с государственностью Маньчжурии затянулась до подведения итогов Второй мировой войны, но перед ней была еще и Первая.
Накануне Первой мировой войны сельское хозяйство давало государству пятьдесят пять процентов дохода. В урожайном 1910 году вывоз российской пшеницы составил сорок процентов от мирового объема. По темпам роста промышленности Россия уверенно шла впереди всех. Экономика страны была многоукладной, ведущие отрасли находились в государственной собственности, а в сельском хозяйстве частный сектор сочетался с кооперативным. При Николае Втором налоги в России были самыми низкими в Европе. Золотой запас был вторым в мире. В стране действовали свыше ста вузов, русскую культуру относили к чудесам света. Россия входила в эпоху великого подъема.
Столыпинское переселение расширило рынок труда, из крестьян формировались купцы. Сибирский хлеб пошел в центральные районы, а сбор зерна в стране удвоился. Амурские крестьяне жили не хуже помещиков, применяли усовершенствованную технику, засевали большие площади и продавали много хлеба. Сибирь заняла одно из первых мест в мире по экспорту масла. Сибирское маслоделие давало казне золота больше, чем золотопромышленность. Улучшилось благосостояние населения. Живи - не хочу.
«Дайте государству двадцать лет покоя, и вы не узнаете нынешней России», - заявил П.А. Столыпин, но его деятельности на благо России было отпущено всего-то пять лет. По заказу антирусских сил, которым претила сильная Россия, премьер-министр в 1911 году был убит. Утрата оказалась невосполнимой, достойного преемника ему не нашлось. Такие личности рождаются раз в сто лет, стало быть, она могла появиться не ранее 2010 года.
Ленин признавал, что при успехе столыпинских реформ революция была бы невозможной. О том же писал Лев Троцкий. Им, вождям, чем хуже для страны, тем лучше для революции. Положение в экономике усугубилось с началом Первой мировой войны. Топливный дефицит привел к провалам в работе железнодорожного транспорта и металлургии, выросли государственные займы. Массовые призывы в армию, реквизиция лошадей и скота ослабили крестьянские дворы. Наступил продовольственный кризис, введена карточная система. Остановились многие заводы, зрело недовольство в армии и народе. Складывалась революционная ситуация.
ЧАСТЬ 5. ШКВАЛ НА АМУРЕ
Российская держава имеет больше прав и средств,
чем всякая другая держава,
господствовать на азиатской стороне Океана.
Н.Н. Муравьев-Амурский.
В августе 1914 года по губернии разнеслась весть о войне с Германией, вызвав в Благовещенске всплеск патриотического энтузиазма. По городу прокатилась волна восторженных демонстраций. Как-то приелась населению благодушная мирная обстановка, отчего бы не потешить себя победными сводками с большой войны? Но очень скоро война обернулась народу уродливыми гримасами. Взлетели цены на основные продукты. Части регулярной армии, стоявшие на Дальнем Востоке, перебрасывались на германский фронт. С берегов Приамурья и Приморья мобилизованы сто тысяч призывников, тут уж хозяйствам стало не до жиру, быть бы живу. Из Благовещенска ушла воевать Десятая Сибирская стрелковая дивизия.
В очередной поездке на Мясной базар Николай остановился у Степана на ночевку. Повозку поставили во дворе. К дому была пригорожена добротная территория с пристройками, имелась зона отдыха. Место расположения очень выгодное, по Зейской улице выход к широкому Зейскому лиману, а до Амура, через Чуринскую площадь, совсем близко. За ужином разговор, конечно, о войне:
- Не пойму я, Степан, с чего бы народ возрадовался новости?
- От сытой жизни. Нашли забаву, только Германия не игрушка, чтобы с ней повеселиться. Сам посмотри, Никола, какая техника в компании «Кунст и Альбертс».
- А Россия-то что потеряла в Европе? - недоумевал Николай.
- Россия ищет иголку в стоге сена, сферы влияния ей, видишь ли, понадобились, а найдет занозу пострашнее прошлой революции.
В наступившем 1917 году Амурская губерния достойно смотрелась в хозяйственном отношении. Преуспевали винокуренные заводы, золотые прииски, мельничное производство, транспортные компании. Торговый дом иркутского купца «Чурин и компания», с главной конторой в Москве и отделениями в Иркутске, Одессе, Владивостоке, Харбине и Нью-Йорке, был крупнейшим предприятием Дальнего Востока со штатной численностью пять тысяч человек. Тем суматошным годом Степан, проживавший в центре города, оказался в эпицентре горячих событий. Революционная перетряска собственности была вовсе ни к чему, но удача благоволила Степану, надоумив ранее, в мирные царские времена, открыть бизнес в Китае и создать в нем запасной плацдарм. Да и в далекой Америке у него уже завелись делишки.
***
Как и предсказывал Степан, революция не заставила себя долго ждать. В русской армии наблюдалась усталость и нежелание воевать за иноземные «сферы влияния», в стране нарастал кризис. Весть о падении монархии переполошила губернию. Снова в Благовещенске бурное ликование. Свобода! В марте семнадцатого года в городе был образован Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, опиравшийся на демобилизованных солдат и не отражавший интересы купеческого Благовещенска, но фактическая власть еще принадлежала областному земству, избранному на основе всеобщего избирательного права. Крестьянские Советы оставались совещательным органом.
Накануне Октябрьской революции крестьяне владели долей в восемьдесят процентов пахотной земли, в помещичьем владении оставалась лишь пятая часть, а в Сибири помещики и не заводились. Таким образом, лозунг большевиков «Земля - крестьянам» был всего лишь революционным приемом и не имел экономического значения. Хуже того, в 1929 году, в году «великого перелома», начнется насильственная передача земли в колхозную, по сути, в ту же общинную собственность, что и до реформы Столыпина, только ее владельцем окажется не помещик, а «народ в целом». Земледельцы опять лишатся земли и гражданства, удостоверявшегося паспортной системой. Трудовому крестьянству революция обернется контрреволюцией, но то будет позже, а пока людям светили радужные перспективы.
Другой лозунг большевиков, «Мир - народам», на деле означал ведение пораженческой политики и разлагающей агитации в армии. Слоняющиеся вооруженные солдаты, покинувшие фронт, безработица, разруха и митинги - все условия для революционных преобразований, которые захлестнули страну. В марте 1918 года Советская Россия заключила унизительный Брестский мир и вышла из войны, лишившись контрибуций, выплачиваемых Германией до 2010 года. Снова украденная победа, а ведь Россия в войне понесла тяжелейшие людские и материальные потери.
Октябрьская революция не внесла заметных изменений в жизнь Благовещенска, такую же будничную и размеренную. Городом управляла Дума, избранная на демократических выборах; в ней состояло два большевика. Степан Карпенко всегда активничал в земских выборах, а его племянник по старшему брату Ивану, Семен Карпенко, тяготел к революционным преобразованиям.
Амурская организация большевиков припозднилась с образованием и была создана только в конце семнадцатого года. Ее председатель Яков Шафир вскоре погибнет от рук японских интервентов. Еще до получения известия об октябрьском восстании городской митинг Благовещенска принял решение о передаче власти Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Бунтарский дух витал над Амуром. Хотелось перемен.
С декабря семнадцатого года в Благовещенске прошли многочисленные демонстрации и собрания, не имевшие решающего значения в наступившей зиме. С наступлением весны вместе с природой проснулась общественность. В начале марта 1918 года сформирован мелкобуржуазный исполком Народного совета Амурской области, в котором военное руководство поручили Ивану Гамову, атаману казачьего войска. В исполком пригласили большевиков, но они отказались от сотрудничества и в Астрахановке создали свой штаб. Сложилось двоевластие. Судьбу губернии решил Четвертый крестьянский съезд, который упразднил земства и образовал Областной исполком во главе с большевиком Ф. Мухиным. Крестьянское слово оказалось решающим. Ленину и Троцкому были отправлены телеграммы об установлении в Приамурье Советской власти.
Начались стычки, переросшие в военное столкновение. Отряды атамана Гамова восстановили выборную власть и арестовали руководство Советских органов, но гамовское наступление встретило ожесточенное сопротивление. На помощь Советам прибыли красногвардейские части из соседних губерний, матросы с канонерской лодки «Орочанин», рабочие отряды, крестьяне из Среднебелой, Троицка, Успеновки и других деревень. Буйную активность проявляли рабочие золотых приисков, которые в мирное время приезжали в город промотать заработки, а в дни революции им подвернулось достойное занятие. В марте красные отряды взяли Благовещенск штурмом. В городе разразилась кровавая вакханалия, длившаяся несколько дней, прокатились массовые погромы и грабежи.
Революция сдвинула набекрень мозги сторонников и противников, от «общественного благочиния», о котором в девятнадцатом веке пеклись суды Приамурья, не осталось и следа. Широко известный поэт и сатирик Федор Чудаков, насмотревшись на бойню, убил жену, дочь и себя, оставив записку о том, что разочарован в русском народе. Крайняя мера протеста. Возможно, поэт ошибался, приняв уличные отряды за народ. Не зря психоаналитики утверждают, что в возбужденной толпе человек становится варваром. Белые ушли за Амур, в китайский Сахалян, сейчас - Хэйхэ.
В апреле Пятый крестьянский съезд провозгласил Амурскую трудовую социалистическую республику. Были созданы комиссариаты, Совнарком и Революционный трибунал; проведена национализация, установлена хлебная монополия. Введено уравнительное землепользование, при котором средний душевой надел составил семь-девять десятин, что устраивало крестьян, и на его основе началось наступление на крупное кулачество. Летом восемнадцатого года в области было создано сорок коллективных хозяйств, церковно-приходские школы заменены народными. Амурская республика стала прочной цитаделью Советской власти по Сибири и Дальнему Востоку. Степан Карпенко лишился всего имущества, гостиницы, ресторана, магазинов и домов.
В Успеновку, к Ивану Васильевичу, примчался Степан:
- Иван, собирай наших, попрощаться надо. Не жить мне на Амуре.
Собрались братья на семейный совет, как в Полтавке тридцать три года назад, повзрослевшие и умудренные жизнью, но без родителей, Василия Трофимовича и Татьяны Ивановны, и без сестриц Харитины и Марийки.
- Что скажешь, Степан? – объявил повестку сбора Иван Васильевич.
- Долго говорить не буду, сами видите, какая смута сгущается. Новая власть цепкая, за ней большинство, но и против нее пойдет сила, будет интервенция, будет в стране кровавая баня. Видел я, что творилось днями на вокзале и в городе, народ остервенел. У меня выбора нет, кроме как унести ноги подобру-поздорову. Еду с семьей в Китай, в Харбин, там много русских.
- А как у тебя с состоянием? – спросил Дмитрий, сам владевший немалым крестьянским хозяйством.
- Как началась вся эта неразбериха, так и вывел активы за Амур. Подальше положишь, поближе возьмешь.
Расстались братья, крепко обнявшись, как расстаются навсегда. Так и случилось, затерялись следы Степана и его семьи, затерялись навсегда. Если искать, то за океаном.
На том могла бы завершиться гражданская война, не вмешайся в нее объединенная Антанта. Почуяв слабость и раздрай в Российской империи, японские, американские, английские и прочие войска двинулись на захват ее окраин, и прежде всего, в Сибирь, где общее число интервентов составляло многие десятки тысяч штыков. Антанта оказала помощь внутренней контрреволюции финансами, оружием, и по России заполыхала гражданская война. В Забайкалье хозяйничал атаман Семенов. В Сибири вспыхнул мятеж белочехов. Япония ввела на Дальний Восток двенадцать дивизий, при их поддержке во Владивостоке совершен переворот.
***
Амурская республика, где Советская власть держалась дольше, чем в других регионах, превратилась в единый боевой лагерь, на ее защиту двинулись отряды из городов и сел, но силы были неравны. На амурский театр военных действий Страна восходящего солнца перебросила две-три дивизии, несколько бронепоездов и восемь аэропланов. Наравне с японскими частями в борьбе против партизан действовали белогвардейцы и Амурский казачий полк. Казачество расслоилось. Основная часть, исполняя присягу царских служивых людей, поддерживала буржуазный Комитет общественного спасения, а трудовые казаки объединились с Крестьянским съездом. Как и по всей стране, было много колеблющихся казаков, переходивших на одну и другую сторону в зависимости от обстоятельств. В гражданской войне нелегко найти правду, которую и сегодня не просто установить.
Весной 1918 года проведена национализация, после которой зажиточные крестьяне, лишившиеся годами нажитого имущества, подались в ряды белогвардейских частей. Советская власть сама себе наготовила врагов. Под шумок гражданской войны, когда началось яростное самоуничтожение российского народа, Япония приступила к захвату сибирских территорий, включая Забайкалье. В ее давних планах было овладение северной Азией вплоть до Байкала, а то и дальше.
Кольцо интервентов сжималось, и республиканцами было принято решение о переводе опорных баз в таежные укрытия по верховьям рек Зеи и Селемджи. Была подготовлена флотилия из двенадцати судов, на которые погрузили золотые запасы в количестве пятидесяти шести пудов, тайно переправленные отрядом большевика М. Трилиссера из Владивостока, оккупированного японцами, в «красный» Благовещенск, но экспедицию постигла неудача. Японцы устроили засаду и разгромили красную флотилию, перехватив ее на подходе к Селемдже, хотя в ночном бою пять судов прорвались и ушли по Зее в таежные районы.
По воспоминаниям свидетеля событий С.В. Высочина, ящики с золотыми слитками и монетами были погружены на канонерскую лодку «Орочанин», получившую в бою повреждения и севшую на мель у села Новоандреевка. В перестрелке погибли старшина Бражкин и три матроса, но экипаж перегрузил золото на берег, на полевое хранение. К окончанию гражданской войны золотой запас уменьшился, хотя контроль за ним, якобы, сохранялся всегда. По другим сведениям, золотой клад был утрачен. Приходится верить той версии, кому какая нравится, но в любом случае канонерская лодка, принявшая на борт драгоценный груз, исполняла в походе ключевую роль. Если на Неве званием корабля революции владел крейсер «Аврора», то на Амуре на него претендовала канонерка «Орочанин». Под залпами японских орудий два корабля красной флотилии затонули, остальные отступили вниз по Зее и разгрузились, где пришлось. Этим боем была дана отмашка гражданской войне в Амурской губернии. Итак, революция. Была ли она необходимостью и благом для России? Простой ответ тот, что, если она свершилась, то и была необходимой. Судить о событиях вековой давности современникам, обладающим абсолютно иным мировоззрением и далеким от обстановки прошлого, следует с осторожностью.
***
Весь 1919 год интервенты и их белые пособники хозяйничали на Амуре, устраивая массовые порки и расстрелы непокорных, грабили национальное достояние. Вывозили лес, угнали в Маньчжурию две тысячи вагонов и сотни судов. Восстановили земство и с дальним прицелом ввели в оборот японскую иену. Только иероглифов сибирякам и не хватало! Амурские золотопромышленники на борьбу с большевизмом выделили полтора миллиона золотых рублей. Население, принявшее Советскую власть, не мирилось с ее утратой, а тем более, с оккупацией родных земель. Внутри страны могло твориться всякое, но иноземному владычеству в России не бывать! Гражданские войны для прошлых времен – дело объяснимое, не научилось еще тогда общество принимать пути развития мирным образом, хотя бы через выборы. Но чтобы какая-то сторона брала в союзники оккупантов – это уже, извините, ни в какие ворота не лезет. Вот и приходилось бить своих вместе с чужими.
В селениях и в тайге создавались подпольные штабы, дружины рабочих и крестьян. Шла спешная подготовка к партизанской войне. В подпольной группе села Песчано-Озерское состоял Тимофей Барабаш, в группе зажиточного села Варваровка – Илья Барабаш. Так Барабаши оказались по разные стороны баррикад – Надя, с мужем, на белой стороне, Илья с Тимофеем - на красной. В Тынде центр сопротивления возглавлял Сергей Лазо, позже брошенный японцами в паровозную топку, в Благовещенске – председатель областного Ревкома М. Трилиссер, он же в тридцатых годах выдающийся организатор советской внешней разведки, расстрелянный в ходе сталинских репрессий перед Второй мировой войной. В марте японцы
расстреляли большевика Федора Мухина, председателя Амурского облисполкома. За время оккупации три большевистских подполья были выданы японцам, сотни их руководителей и участников замучены и расстреляны.
Но народ обуздать невозможно. В октябре 1918 года крестьянский отряд станции Среднебелая численностью в сто человек первым вступил в бой с белогвардейцами, прибывшими в поселок для изъятия у населения оружия. Тем оружием беляки и были уничтожены. Подошедшее подкрепление также разбито. В селе Ерковцы тяжелые потери понес карательный отряд японцев. В Воскресеновке уничтожен отряд в сто пятьдесят оккупантов. Только в январе девятнадцатого года по области прокатилась волна десятков восстаний. Занималась народная освободительная война.
В январе того года произошло стихийное Мазановское восстание, начавшееся со стычки подвыпивших мужиков с японским патрулем. Не сошлись стороны в толковании норм общественного порядка. Мелкий конфликт перерос в крупный, в котором решался вопрос, кто на Амуре хозяин? Мазановские мужики еще с прошлого века поднимали амурскую залежную землю, а тут явились какие-то мелкие заморские человечки и принялись устраивать собственные порядки! Не для того отцы и деды тащились через Сибирь, чтобы шапки ломать перед незваными гостями, которые, как известно, хуже татарина. Японцы тоже были готовы к заселению Сибири и не претендовали на исконно русские земли за Уралом. Жили там славяне веками и пусть живут, им места хватит, а Азия – для азиатов. Вопрос оказался принципиальным, и разборки затянулись на много лет.
Через три дня Советская власть в Мазаново была жестоко подавлена, что вызвало новый взрыв народного гнева. Отряд повстанцев в две тысячи бойцов по реке Белой вышел на Зею и по застывшему руслу направился на север. Крестьяне Успеновки, Троицкого и других сел помогали партизанам чем могли, продовольствием, одеждой и людским пополнением. В районе села Чудиновка армия Дрогошевского, находясь в окружении, вышла к Павловке, где в ходе затяжных боев партизанские потери составили
двести двадцать семь человек. Отступали в удрученном настроении, хотя потери японцев перевалили за тысячу. Совсем не всегда и не везде партизанская поступь была триумфальной, особенно на первых порах. Голодные и суровые зимовки, нехватка оружия и опыта, потери в боях и жестокие гонения семей карательными отрядами, которые бесчинствовали в селах, какие только испытания ни преследовали ополченцев в боях с регулярной армией оккупантов.
В боях под Красноярово, где повстанческая армия прорывалась из окружения, японцы потеряли восемьсот с лишком человек убитыми, если не много больше, среди них генерала и кучу офицеров. В авангарде армии под командой Артема Покатая действовал отряд «Украина», позже переформированный в кавалерийскую сотню. В нем воевали Иван и Тимофей Барабаши. После того сражения крестьяне два дня собирали и грузили в вагоны трупы
самураев для отправки в Хабаровск. Но и партизанские
потери составили сто восемнадцать человек. Историки до сих пор разбираются, кто там кого окружил?
По левобережью Зеи ополчение вышло в южные районы, где в феврале приняло бой под Андреевкой, основанной молоканами еще в середине семнадцатого века. Здесь, на Виноградовской заимке, расположенной в лощине речки Маньчжурка, партизаны устроили засаду большой колонне японцев. Зима стояла суровая, мороз под сорок градусов. Японцы, укутанные в тулупы и тряпье и застигнутые врасплох, рассыпались по снегу, представляя отличные мишени для поражения. Преждевременный выстрел провокатора, упредивший японцев о засаде, спас колонну от полного разгрома, но все же был уничтожен японский батальон, первым вошедший в лощину. Захвачено без малого четыреста винтовок, два пулемета.
Среди ночи в дом Ивана Васильевича прискакал Семен, партизанивший в армии Дрогошевского:
- Батя, баньку бы истопил. Изморозился весь.
- Откуль такой?
- С охоты. Тетеревов набили сотнями голов.
- Куда столь?
Оказалось, партизаны тетеревами в насмешку прозывали японских вояк, неповоротливых в одеждах и хорошо заметных на снежном поле. В марте состоялся поход с целью захвата станции Бочкарево, но при огневой поддержке бронепоезда атаки были отбиты, и стало ясно, что для крупных сражений народное ополчение не готово. И все же бои полыхали по Амурской области. Чудиновка и Черниговка, Ивановка и Андреевка, Екатеринославка и Воскресеновка, Желтоярово и Красноярово, Архара и Тарбагатай, - не перечислить поселения, сохранившие в памяти народной битвы за свободу от иноземного засилья. Сформировалась армия, которая железным потоком прошлась по десятку крупных приамурских сел, выжигая японские гарнизоны; партизанские обозы составляли вереницы длиной в семь-восемь километров. В Зейско-Бурейской равнине в нее влились сотни кивдинских шахтеров, но опыт показал нецелесообразность создания крупных и малоподвижных соединений.
Организация сопротивления совершенствовалась, был образован единый командный центр управления, область распределена на четыре партизанских района, создавались кавалерийские сотни. Стала широко применяться тактика засад и внезапных обстрелов передвигающихся вражеских колонн, после которых мелкие отряды народных мстителей покидали места нападения. Пока атакованные колонны разворачивались и открывали огонь по покинутым позициям, их уже поджидали на новом рубеже. «Каждый куст большевик», - жаловались оккупанты.
***
1919 год, боевой и кровопролитный, оказался самым тяжелым в истории Амурской трудовой социалистической республики. Японцы, уже видевшие благодатные амурские земли своими, с глубокой ненавистью относились к населению, вставшему неодолимой преградой на их пути. Даже не регулярная армия, а ихние будущие рабы посмели перечить завоевателям! Весной крестьяне взяли перерыв на полевые работы, оставив захватчиков в покое. И без того истребили семнадцать тысяч интервентов и беляков. Война войной, а хлеб хлебом. Нейтральные крестьяне, середняки и богачи, оставшиеся без наемников, наравне со всеми выезжали на заимки, готовились к посевной в надежде на лучшее развитие событий. От земледельцев не отставала дружная четверка братьев Карпенко, которым не было другой заботы.
В ответ захватчики учиняли массовые расправы над населением, считавшимся сплошь большевистским. Они приняли умопомрачительный размах и жестокость. В Амурской области взбешенные оккупанты выжгли до тридцати крупных сел и деревень. В селе Делоярово вывели на лед Зеи мужское население от младенцев до старцев и расстреляли их. В Ивановке, одном из центров сопротивления, убито и заживо сожжено двести пятьдесят семь мирных жителей. Гнев и ярость заставляли мужиков браться за оружие. Летом девятнадцатого года Красная Армия еще освобождала Урал, а на Амуре грозно полыхало пламя народной войны.
В августе в селе Албазинка партизанский съезд объединил все отряды в Народную армию, насчитывающую до шестидесяти тысяч человек, которая без промедлений провела на железной дороге беспримерную в мировой военной практике того времени операцию под кодовым названием «Капитальный ремонт на Амуре». В течение суток «ремонтники» вывели из строя десятки мостов и тоннелей, парализовав полторы тысячи километров путей сообщения. Ремонтные работы противоборствующими сторонами велись по обособленным графикам, не совпадающим по времени и месту. Пока японцы в дневное время суток восстанавливали разрушенные пути в одном месте, маневренные конные отряды партизан в ночное время готовили им новые участки работы в другом. Те и другие ремонтники работали не покладая рук, не создавая помех «товарищам по профессии».
В конце концов, японцы устали бороться с дорожными повреждениями. Колчаковцы и союзники обескуражены. Донесения Колчаку переполнены воплями о катастрофе: «На Амурской дороге 329 случаев сожжения мостов общей
длиной 3781 погонная сажень». Передислокация войск и их снабжение из Владивостока, и это в условиях решительного наступления Красной Армии, стала невозможной. Убедившись в тщетности усилий по восстановлению путей, японцы отказались от услуг Транссиба. Не для них строился.
Бои разгорались везде и всюду. По воспоминаниям активного участника партизанского движения Ивана Тимошенко, под Черноберезовкой, это в южной части области, два партизанских взвода за мельничной плотиной устроили засаду японскому обозу, направлявшемуся за продовольствием. Позиция была выбрана настолько удачной, что по японцам били как по мишеням в тире. Гарнизон ближайшего села кинулся на выручку обоза, но спасать было уже некого. Началась перестрелка с подкреплением, длившаяся шесть часов. Прибывший отряд вел артиллерийский огонь по мельнице, тогда как партизаны прицельно отстреливались из-за насыпи. Израсходовав боезапас, партизаны под прикрытием плотины без потерь отошли к берегу Илги. В наступившей тишине японцы бросились в решительную атаку и овладели пустующей мельницей. Победителям оставалось с досады сжечь злополучную мельницу и вместо продовольствия привезти на базу сто двадцать три трупа.
Трагично закончилось партизанское наступление на село Тарбагатай, где находились батальон японцев и белый отряд местных староверов. Обе стороны понесли большие потери, в бою погибли командир партизанского отряда «Черный ворон» Артем Покатай и командир отряда «Красный орел» Георгий Бондаренко. До полного изгнания интервентов оставались какие-то три месяца.
В октябре командование Народной армии решило начать общее наступление на Благовещенск. Для начала партизанский отряд «Красный орел» разбил белоказачий гарнизон, стоявший в Успеновке. Захватив богатые трофеи, партизанская армия продвинулась к Ерковцам, где завязалось крупное сражение с японскими частями, почувствовавшими, что запахло жареным, но их постигла участь полного истребления.
Новое японское наступление на Ерковцы последовало с двух сторон – от Ивановки и Песчано-Озерской с целью замкнуть в клещи осмелевших партизан, но после суточного боя японский дракон опять обломал свои зубы. Партизаны села Тарбагатай успешно отражали атаки белогвардейской «Дикой дивизии». Староверы Тарбагатая воевали кто за красных, кто за белых. Вера одна, а политика разная. Известие о пленении Колчака в Иркутске вконец подорвало боевой дух белой гвардии и зарубежных союзников. Офицеры поумерили пыл, казаки выходили из японского подчинения.
Последнее, отчаянное наступление интервенты предприняли было с севера, от Бочкарево, но партизаны, показав, что тоже не лыком шиты, умело развернули фронт и в контрнаступлении решили исход кампании в свою пользу. Белогвардейская агентура опять била тревогу: «Гильчинцы отвезли красным сто валенок, шубы, шапки». Гильчин – богатое село молокан, в котором размещалась волость. Накануне ночью в окне сельского председателя раздался стук:
- Василий, партизаны одежду просят.
- Ладно, соберем по селу.
Одежду собрали и отправили, но по доносу в село прибыл карательный отряд. К офицерскому автомобилю сбежались любопытные ребятишки.
- Ты чей? – спросил офицер у ближнего подростка.
- Рюмин.
Раздался выстрел; мальчишка из семьи, участвующей в сборе одежды, упал мертвым.
***
Седьмой съезд трудящихся области, собравшийся в селе Ромны, потребовал немедленного вывода войск интервентов и восстановления Советской власти. Дошло до того, что Казачий ревком приступил к подготовке восстания против японцев. Наслышанные о ценности золота, партизаны первым делом захватили все прииски. Амурская земля, лакомый кусочек для заморского соседа, стала самураям большим кладбищем. Интервенты, оставшиеся в живых, стягивались в крупные города. Уже в декабре 1919 года власть в Приамурье фактически перешла в руки партизанского «Таежного исполкома». В начале двадцатого года Япония объявила военный нейтралитет, замаскировав деликатной дипломатической формулировкой полную капитуляцию, и приступила к повсеместной эвакуации недобитых частей. Партизаны не препятствовали самураям в очищении амурской земли. Пусть уносят ноги восвояси. В марте Народная партизанская армия триумфально вступила в Благовещенск. Власть переменилась. Самое время на посевную.
Была попытка нового «похода на Москву», но амурские полки остановили продвижение белых на подступах к Приамурью, под селом Казакевичево. В 1922 году приамурские части с триумфом прошли в освободительном походе по Приморью до Тихого океана. Не погрешил против исторической справедливости поэт П. Парфенов в известной песне о гражданской войне на Дальнем Востоке, посвященной Второй Приамурской дивизии:
Наливалися знамена
Кумачом последних ран,
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан.
Седьмого ноября 1922 года, в день пятой годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции, общегородской митинг в Благовещенске потребовал передачи власти Советам. Был образован Ревком Амурской области, а затем по цепочке начался переход к Советской власти по всему Дальнему Востоку, хотя ее время окончилось, едва начавшись. От Байкала до Океана была объявлена Дальневосточная буржуазно-демократическая республика, в которой, по настоянию Японии, органы Советской власти упразднялись, вместо них назначались военно-революционные комитеты. Молодая Советская республика не имела сил и возможностей вести военные действия одновременно на западном и восточном фронтах и вынуждена была принять условия неуступчивого соседа. Новая власть буферной республики, непонятная по сути, не препятствовала предпринимательству и крестьянскому делу, что было на руку трудовому народу. Ему другого и не надо. Жили – не тужили.
ЧАСТЬ 6. УБИТАЯ ЛЮБОВЬ
Амур чрезвычайно интересный край.
Жизнь тут кипит такая,
о какой в Европе и понятия не имеют.
Антон Чехов
Той порой у Давида с Прасковьей подрастала Галина, с которой семья хватила радости и горя сверх всякой меры. Росла Галина красивой, умной и расторопной девушкой, вносила в дом чистое счастье и озарение, словно солнышко светилось в нем полными днями. Подросла и наравне с отцом управлялась с хозяйством, работала в поле и с плугом, и с бороной на тройке лошадей. Могла и травостой скашивать в густые валки широкими взмахами от девичьего плеча. Все-то ей удавалось, среди парней такого не сыщешь. Была Галина самым надежным помощником отцу, в ней он видел наследницу и продолжателя хозяйского дела.
А какой певуньей-то была Галина, голос грудной, сильный, бередящий душу, голос несравненной красоты. Пела по наитию, от природы. Веселая и жизнелюбивая, Галина с шестнадцати лет влюбилась крепко и навсегда в первого деревенского заводилу, красавца и гармониста Васю Дзюбу, признав в нем ровню себе. Правда, родители у него жили бедновато, отец попивал, хозяйство небольшое, откуда же взяться достатку? Но мать была признанной сельской красавицей, в сыне души не чаяла и настояла на покупке ему хорошей германской гармони. Василий оказался музыкантом от Бога, самостоятельно освоил инструмент, заслужив безоговорочное признание лучшего гармониста по округе.
Редкая молодежная сходка проходила без его верховенства, шуток и прибауток, а уж как затянет Галина песни одну за другой под гармонику Василя, так слушатели замирали, затаив дыхание и позабыв обо всем на свете. Вот исполнители подлаживали голос под мелодию, нащупывая единый согласованный мотив, чтобы ни одна нотка ни чуть-чуть не отставала и не опережала другую в едином звучании, а сложившись, свободно и уверенно вели песню над поляной, озером или притихшим селом. Песня набирала силу, исполнители в страстном порыве извлекали из вздымающейся девичьей груди и растянутых до отказа мехов гармони полную голосовую мощь, и тогда торжествующий песенный шлейф, в котором голос и мелодия одновременно и поднимали, и глушили друг друга, возносился в высокое поднебесье. И не надо было деревенскому народу приезжих концертных трупп, зазывающих зрителей на театральные сцены.
Была ли причиной страстной влюбленности Василия и Галины та музыкальная увлеченность, останется тайной для нас, да и для них самих, только оба не могли жить один без другого. Когда Галине исполнилось восемнадцать, а это было уже в начале двадцатых годов двадцатого века, в семью стали наведываться сваты, ведь на первую деревенскую невесту зарились многие и боялись ее упустить. Упорхнет райская птичка из родового гнезда, только ее и видели. Только Галина и ненаглядный Василек, смуглый кудрявый красавец, ставший ее тенью, никому не давали ни малейшего повода усомниться в прочности их сердечного союза.
Однажды под светлый праздник Рождества Христова в дом Давида от семьи Дзюбы нежданно-негаданно прибыла чинная свита сватов, с плеч которых свисали расшитые рушники. Галины глаза засветились от счастья, наконец-то заветная мечта влюбленных, которые паровались уже не один год, начинает сбываться! Скоро они скрепят свой союз обручальными кольцами! Гости встали под балкой, которая делила потолок, не смея переступить без приглашения в переднюю, и поприветствовали хозяев поклоном. Галина сидела за печкой, вся в трепетном ожидании. В случае согласия родителей она могла выйти к сватам, да только желанный выход не состоялся.
- У Вас товар, у нас купец. Не заключить ли нам дорогую сделку? – запросила сваха.
- Нет, уважаемые сваты, этот товар ждет другого купца, - сказал, как отрезал, Давид Васильевич. Он даже не стал по обычаю вручать им тыкву в знак отказа.
Белый свет померкнул в глазах невесты. Почему отец, делам которого она отдавала все силы, и который сам в ней души не чаял, безжалостно ломает ее судьбу? Ломает всю жизнь! Что стоила ее жизнь без Василька? Влюбленным наступили черные дни. Галину словно подменили, стала грустной, неузнаваемой, плакала втихомолку. Да уж, захлестнула отца крестьянская жилка, не видел он иного смысла в жизни дальше собственного хозяйства, а в дочери видел лишь хозяйку и продолжателя крестьянского дела. Вот и стал бедняцкий двор Дзюбы причиной отказа жениху в сватовстве, вот и наступил отец на горло любимой дочери, прервал на взлете ее лебединую песню. Бывало, невест воровали. Женихи из соседнего Троицка приспособились воровать и уводить тайком семиозерских невест, а женихи Семиозерки в ответ воровали троицких невест. Только Галина была невестой не из рядовых; такие входят в дом жениха не воровскими тропами, а с парадного входа.
И не было рядом стариков-наставников, Василия Трофимовича и Татьяны Ивановны, которые могли бы заступиться за внучку и вразумить Давида. Не они ли когда-то дали волю сердечному влечению Харитины? Не повторялись ли пути и устремления их дочери и внучки? Харитина и Грицко, Галина и Василек… Кому-то счастье, кому-то горе от сердечной привязи, от чистой любви.
***
Новая делегация сватов в дом завидной невесты не заставила себя долго ждать, на этот раз от семьи Серебряковых, богатых и почитаемых людей Успеновки. Их сын Иван был парнем приглядным, белокурым, отличным охотником и тоже гармонистом. Семья Серебряковых была большой, у Ивана четверо братьев; отец строг и даже крутого нрава. Они-то, главы преуспевающих хозяйств, мечтали породниться через детей, а заодно укрепить совместное хозяйство. Смотрины новому жениху не проводились, сватовство завершилось быстрым зарученьем.
Особым спросом у селян пользовалась водяная мельница Серебряковых, на которой управлялся дед Ивана, худой старик с пучком седой бороденки, высокий и сутулый, похожий на колдуна. Может даже, он им и был. К мельнику-колдуну приезжали со всей округи лечиться лекарствами да травами, он был и костоправ. На мельнице действительно творилось что-то странное, даже необъяснимое, колдовское, что-то из мира черной магии. В отсутствие мельника дверь помещения не закрывалась, но на вошедшего вдруг выливалось ведро воды. А то откуда-то прилетала метла или даже молоток, заставляя гостей в панике покидать мельницу. Дед-колдун держал несметное количество гусей, которые водились сами по себе, заполоняя пруд при мельнице. Мельник состоял в большой дружбе с Давидом и не было у него желания сильнее, чем оженить любимого внука на Галине Карпенко.
… Сваты прикатили с помпой, на тройке лошадей под нарядной сбруей.
- Проходите к столу, гости дорогие! С чем пожаловали? – приветствовал сватов радушный хозяин.
- Девицу вашу сватать пришли, - следовал ожидаемый ответ. Не в пример прошлому, сватовство удалось на славу. Сваты и хозяева обменялись хлебными караваями, обернутыми в рушники. Дело оставалось за свадьбой.
Как-то Галина вернулась домой, когда отец ремонтировал хомуты, и заявила ему с порога:
- Отец, за Ивана я ни за что не пойду!
- Ну! Погоди ужо!
Что произошло дальше, невозможно было даже представить ни во сне, ни наяву. Давид, как держал в руке гуж от хомута, так и принялся, не помня себя от ярости, охаживать им своенравную дочь. Сорвался Давид на измохраченных нервах, не устоял перед традицией, когда отец диктовал повзрослевшим детям их семейную судьбу. Домострой. Да и колдун, видать, заговорил. Галина упала, зашлась криком, а разбушевавшийся отец продолжал хлестать ее хомутовой петлей на глазах детей и Прасковьи, которой не удавалось утихомирить истязателя. Побоище прервал Иван Васильевич, случайно зашедший в дом, где разыгрался конфликт. Он сгреб брата и увел из дома к себе.
Галя заливалась слезами от нанесенных побоев, а еще больше – от обиды за несправедливое избиение, за надругательство над голубой мечтой и от разрушенной надежды на девичье счастье. Как старалась она сызмала помогать отцу всеми детскими силенками, как радовалась позже, когда видела, что облегчает его тяжелый труд, но с того дня уже не будет меж ими прежнего единения. А что будет с ней, Галиной? Она того не знала, но собственное будущее представлялось ей недобрым и безрадостным. От него веяло холодными и мрачными предчувствиями.
***
Предчувствия не обманули Галину. Не в отдаленном будущем, а вечером того же дня произошло событие, вызвавшее переполох по всей округе. Клуба в деревне не было, поэтому деревенская молодежь зимой сходилась на вечерки у каких-нибудь хозяев, у которых снимали за плату просторное помещение. В снятом доме устраивали танцы под гармонь, распевали песни или разыгрывали шутки и всякие затеи. Бренчали на балалайке. На Рождество играли колядки, желая величальными песнями достатка, здоровья и удачи каждому. Под Новый год в моде была ворожба и гадалки. На крещение кропили друг друга святой водой. На масленицу молодые тащили колоду в наказание за то, что не поженились в срок осенью; с них брали выкуп. На пасху приносили куличи, а вечером жгли костры, разгоняя нечистую силу. В первое воскресенье после пасхи чтили память умерших, нищим раздавали милостыню за упокой.
Так и велась деревенская культурная жизнь. В тот злополучный день Галина тоже пришла на вечеринку из опостылевшего родительского крова, сидела с подругами непривычно грустная и молчаливая, вся в печальных раздумьях. Вот пришел и он, Василий, за верность которому она только что приняла горячую порцию кожаной петлей, служащей для крепления оглобли к дуге. Василий чинно здоровался с девушками за ручку, приближаясь к Галине. Она радостно встрепенулась, подавшись к любимому за поддержкой и успокоением от принятых страданий, но тут же отпрянула от направленного на нее револьвера, выхваченного Василем из-под полы.
Револьвер? Сначала гуж, а потом револьвер! Земля зашаталась под Галиной. Раздался выстрел, но дрогнула рука стрелка, который весь день ходил сам не свой от известия о предстоящей Галиной свадьбе с Иваном Серебряковым. Пуля скользом прошла по щеке и пробила левое ухо возлюбленной. В наступившем оцепенении стрелок выбежал на улицу, направил револьвер себе в грудь и спустил курок. Раздался сухой щелчок. Осечка! Тут-то на растерявшегося Василия навалился выбежавший следом Спиридон, двоюродный Галин брат, бывший на голову выше Василия. Он схватил сзади стрелка в охапку, но тот успел перезарядить револьвер и в завязавшейся борьбе сумел-таки произвести повторный выстрел. Ему надо было, во что бы то ни стало, покончить счеты с жизнью.
И снова неудачно! Но как считать неудачным выстрел, который не привел к смертельному исходу? Вторая пуля пришлась Василию в плечо, прошла навылет и угодила Спиридону в шею. Тут подоспели другие ребята, вырвали у стрелка оружие ближнего боя и перевязали рану из его же собственной разорванной рубахи. Оставалось доставить трех раненых участников перестрелки к врачам.
Спиридона, истекающего кровью, тоже перевязали и отнесли домой на руках. Галина, получившая днем взбучку от отца, а вечером пулю от сердечного друга, подалась за процессией к дому дяди Николая, Спиридонова отца. Не в своем же доме, переставшим быть своим, ей искать утешение и спасение от новых жизненных превратностей.
Не теряя времени, Николай впряг в сани сильную лошадь и погнал ее с ранеными участниками вечеринки в Комиссаровку, а это за двадцать верст с гаком, где молодая Советская власть удосужилась организовать врачебный пункт. Ближе не было. Благо, что пуля, потерявшая убойную силу на стрелке, вошла Спиридону неглубоко, не задев жизненно важные органы. Ее удалили, на рану наложили швы и перевязали. Галине, невольной виновнице разбушевавшихся страстей, тоже оказали медицинскую помощь. Ей на щеку наложили скобки, на ухо бинт, придавший раненой дополнительную миловидность, и сказали, что у обоих до свадьбы заживет. Спиридон со свадьбой разберется, а вот Галине было не до нее.
У Василия рана оказалась тяжелой, пуля пробила левое легкое и сухожилие, отчего левая рука оказалась парализованной и почти бездействовала. Его возили на лечение в Благовещенск, но безрезультатно. Остался Вася инвалидом на всю жизнь в память о несчастной любви. Хоть снова стреляйся.
***
В отношениях недавних влюбленных наступила пора неопределенности, настороженности и даже отчуждения. Василий долго восстанавливался от раны, но, несмотря на все усилия врачей и знахарей, рука оставалась чужой, не помогали никакие снадобья и даже компрессы из детской мочи, что уж тут еще предпринимать. В душе Василий каялся в опрометчивом поступке, еще более отдалившем его от любимой. Галина не могла простить Василию того безрассудства, вызванного жгучей ревностью, повода для которой она никак не подавала. На то она и первая невеста на Успеновке. Разве отцов гнев не был вызван ее верностью однажды сложившейся любви? Ведь можно было держаться вместе, стоять на своем, глядишь, и со временем счастье улыбнулось бы им.
И что ей, молодой девушке, ждать от жизни, такой неустойчивой и непредсказуемой? Видать, любовь это такая синяя птица, которая парит высоко в поднебесье, манит доверчивых девушек, дразня и не даваясь им в руки. Вся в смутных раздумьях и в недобрых предчувствиях, Галина подчинилась отцовой воле и дала согласие на замужество с Иваном Серебряковым. Пусть все получают, что хотят, а ей как-то безразличной стала жизнь.
Милые подруги прощались под обрядные песни с девичеством невесты, расплетали девичью косу, вели тайные разговоры, а к приезду свадебного поезда украсили прическу лентами и цветами. Серебряковы, на седьмом небе от счастья, вложили в свадьбу такие средства, что Успеновка долго не могла прийти в себя от невиданного и неслыханного представления. Двенадцать троек, запряженных лихими скакунами, заполонили центральные улицы Успеновки, блистая богатым убранством. Кони, осознававшие торжественность парада, нетерпеливо вскидывали головы, играя на солнце звонкими колокольцами и дорогими сбруями золотистых оттенков. Умные кони прекрасно понимали, что в тот день были призваны не для трудовых повинностей и были готовы проявить себя во всей красе и удали. Брички, дрожки и тарантасы конной кавалькады раскрашены цветными вензелями, а кучера сидели на облучках важные и нарядные.
Свадьба в Успеновке! Кони и гармони! Свадебный поезд мчал по улицам, не пропуская ни одной, все жители до последнего дивились чуду с улицы и окон. После венчания пригнали к дому жениха на первые здравицы и угощения. Оттудова - к дому невесты, где молодых встретила прочная оборона праздного люда, запросившего от жениха выкуп корзиной сладостей на угощение. Навстречу гостям выплеснулась нарядная девичья стайка, устроившая веселый гомон и переполох. Девицы красовались в сорочках, вышитых ромбиками, крючками и подпоясанных поясами-кромками. Костюмы дополнялись корсетками-безрукавками из тонкой шерсти или бархата и расшитыми фартуками. На ножках – ладные ботинки со шнуровкой или сапожки, чаще красного цвета. Для головных уборов девушки собирали полевые цветы, вплетая их в прическу с косами. Цветущие полянки на головах мелькали всюду, там и сям, создавая на свадьбе яркую праздничную атмосферу. И невеста была хороша. Любовался успеновский народ на Галину, украшенную лентами, венком из ягод и кистей калины, служившей символом девичьей красоты, любви и верности.
Замужние женщины носили чинки, платки из тонкой белой ткани, стянутые впереди галантными узелками. Ходить простоволосыми было грешно и вело к бедам, которых и без того хватало. Мужчины туда же, старались в одежде приличествовать торжественному моменту. Им полагались длинные рубашки, пояса с пышными кистями и широкие шаровары, считавшиеся признаком зрелости, жилеты-безрукавки, иногда с узким стоячим воротом. Шерстяные или суконные чумарки, подбитые ватой служили верхней одеждой. На ногах сапоги черного цвета или чоботы из юхты. Для легкой обуви носили черевики вроде женских. Летними днями – картузы или соломенные брыли на головах. Мода – дело строгое во все времена.
Выкупили околочину – перекрытые жердями ворота, иначе во двор не въехать. Откупившись от гуляк, жених провел свадьбу в горницу, но там за спиной невесты возник ряженый домовой с большими ножницами для стрижки овец, затребовавший выкуп под угрозой отрезания косы. Жених высыпал на столешницу горсть серебра, добавил неуступчивому домовому сверху две золотые монеты в пять рублей каждая. Невеста без косы была бы в полневесты. Заручившись родительским благословением, счастливый жених увез драгоценное приобретение в отчий кров, где свадьба гуляла три дня.
Свадебные столы ломились от угощений. Украинская кухня славилась прекрасными вкусовыми качествами. В ее основе свинина, свекла, пшеница с тепловой обработкой, множество блюд на фоне главного. Запеканки готовились в керамических горшочках, к ним применялись чернослив, сметана. Гости лакомились мясными рулетами, ветчиной, холодцами и голубцами, бужениной, домашней колбасой и пирожками всяческих начинок. Многие блюда с грибами, пряностями, приправами, украшенными зеленью. Много постряпушек, галушкек и пампушек. Успеновский свадебный стол не уступал и губернаторскому.
Напоследок подруги снова колдовали над невестиной косой. Расплели ее и сплели две «бабьих» косы, плотно уложив их и повязав голову женским платком, чинкой. Вся Успеновка угощалась и веселилась, желая счастья молодым, вся, кроме невесты, видевшей себя посторонней на собственной пышной свадьбе, словно не она была богатой невестой, счастью которой и радовались, и завидовали сельчане. Как будто ей и вправду отрезали косу.
***
Свадьба сыграна, а счастье не пришло. Не лежала Галина душа к Ивану, не открылось сердце, хоть и был он с ней ласковым и нежным, с радостью исполнял малейшие пожелания. Видать, любовь бывает одна, коли это любовь, и заменить ее нельзя, и завести новую тоже. Как встретится на селе невзначай ненаглядный Василек, как схлестнутся они глазами, так болью отзовется зародившаяся под сердцем новая, утробная жизнь. Нет, не от любви она зачата, не в радостном угаре, а по обязанности замужней женщины. Нежеланная стала беременность, ой нежеланная, чужая, не Васильковая, что пришлась бы совместной забубенной песней, что когда-то вели они под гармонику, нотка к нотке подгоняя слова к мелодии. Помнила Галина, как вздымалась ее грудь в песенном созвучии с гармонистом, как ощущали они себя единым целым, где одна часть этого целого без другой уже не значила ничего. Не лучше ли было лежать им вместе, покончившими с собой, а не мучиться порознь живыми и несчастными? Не прав ли был Вася, стреляясь в нее и в себя, стреляясь в любовь нерушимую?
Семейство Давида Карпенко, напротив, боготворило породнившегося Ивана Серебрякова, считая, что лучшей пары для Галины и не могло быть. Иванка тоже привязался к нему как к родному брату. Оба Ивана были заядлыми охотниками и частенько вместе выезжали на зайцев, уток или фазанов. У Серебрякова имелось отменное охотничье ружье марки «Монте-Кристо», небольшого размера, вроде мелкокалиберки, но отменного боя. Оно было для Иванки предметом особой зависти, и старший напарник часто уступал ему приглянувшееся ружьишко для охоты на дичь, на косачей.
Иван, конечно, видел женушкину холодность, но сам относился к ней с неизменной любовью, надеялся, что у них понемногу наладятся супружеские отношения, не зря же говорят, что молодые рано или поздно стерпятся, слюбятся. Через год после свадьбы у них родилась девочка, которую назвали Талей, а вскоре после родов Галя заболела и как-то нехорошо заболела, не по-обычному, а увядала на глазах и как бы без всякой причины. Видя состояние Гали, родители забрали ее к себе, но она уже почти не вставала, совсем исхудала, кашляла кровью. Давид Васильевич несколько раз возил дочь в Благовещенск к самым знаменитым врачам, даже к Староколицкому, немцу. Степан давал любые деньги, на них Давид возил Галю в Китай, к ихним китайским врачам. Привозил коробки пилюль и разных кореньев, но от них тоже лучше не становилось.
Галина днями лежала неподвижной на кровати. Когда заходил отец, то замечал, что она закрывает глаза, притворяясь спящей. Говорить было не о чем. Давид и сам осознавал взятый на душу грех, когда отваживал дочь от ее девичьей любви, и готов бы отсечь руку, поднятую на нее, да уже все было поздно. Отец еще только терял свою дочь, а она его уже потеряла. Настал день, когда Галина попросила привезти батюшку, чтобы приобщиться перед смертью. Батюшка прочитал святую молебен, а на другой день Галина умерла на руках многострадальной матери. Перед смертью Галина была в полном сознании, слезы ручьем заливали ее лицо, просила об одном – опекать и жалеть дочурку Талю.
Теплым апрельским днем подруги милые, задушевные бережно несли гроб с драгоценной ношей на рушниках, расшитых печалью, от дома родного и до самого кладбища, не подпустив ко гробу никого из мужчин. Не заслужили они, жестокосердные, той почести, хороши ли были, или плохи. Не дали они распуститься счастью их дорогой подруги, первой красавицы и первой невесты села. Похоронили Галю в рядок с малыми братишками и сестренками, старшими по дате рождения, но младшими по прожитым годам. Разбери сейчас, кто из них за кем будет присматривать в небесном царстве.
В руки брал миленок Вася
Задушевную гармошку,
Песня в небеса рвалася,
Была любовь не понарошку.
Крест могильный обозначен,
Не ходить певунье гордой,
По расчету брак назначен,
Наступили ей на горло.
Так бывает на восходе,
Когда Бог мольбе не внемлет,
Тогда девушка уходит
Вся в слезах в сырую землю.
После Галиного захоронения дом Давида и Прасковьи снова поглотила гнетущая атмосфера, только детский лепет Тали как-то сглаживал тяжелую обстановку. Прасковья не выдержала очередного удара, ее здоровье сильно подкосилось, начались приступы эпилепсии. Кончина дочери, уже взрослой и ставшей для матери лучшей подругой, переносилась не легче тех страшных дней, когда черная смерть вырывала из ее рук одного за другим шестерых малых деточек. Три года изводила Прасковью-мученицу трясучая болезнь, пока знахарь не управился с ней.
***
Вася Дзюба после никудышного самострела, когда получилось ни то, ни се, долго лечился, но рука оставалась висеть плетью. Пришлось ему расстаться и с любимой гармошкой. Порой он пытался приладить непослушную левую руку под ремешок регистра, нажимая одним-двумя пальцами на клавиши, но инструмент издавал лишь жалобные звуки и заунывные мелодии. В семействе Дзюбы царило уныние и упадничество. Родители, получившие вместо надежды и опоры семьи инвалида, опустили руки. Отец запил горькую и вскоре простился с жизнью. Мать, прежде энергичная и пригожая женщина, одарившая сына броской красотой, сдалась судьбе на милость.
Василий тоже было запил, а после выпивки ноги сами несли его к заветной скамейке перед Галиным домом, на которой они, бывало, засиживались допоздна. Там он сидел возле калитки и тихо оплакивал свою исковерканную жизнь.
- Что ты ходишь, бередишь раны себе и другим? И без тебя они болят, - увещевал Давид горемыку.
- А куда мне еще податься, отец? Уж больше некуда, - потерянным голосом объяснялся тот.
- Только не сюда. Как увидит тебя мать из окна, так опять ревмя ревет.
Вася уходил, а другими днями заявлялся опять. Глядя на такую настойчивость, Давид убрал приусадебную скамейку. Тогда Вася перенес место поминальных обрядов на кладбище, где украшал дорогую могилу охапками ландышей. Это были любимые Галины цветы, она даже научилась готовить из них духи, не расставаясь с избранными запахами круглый год. Здесь-то Васе никто не мешал излить печаль девушке погубленной мечты.
Потом Вася куда-то надолго уехал. Дома оставалась больная мать с младшей сестренкой. Хозяйство совсем развалилось, и Давид с Прасковьей понемногу им помогали. Вдруг Вася вернулся, также неожиданно, как и уехал. Да еще и привез жену, имевшую ребенка, которого она нагуляла в девках. С одной рукой Василий взялся, как мог, поправлять двор и хозяйство. Ему помогала молодая хозяйка, звавшаяся как раз Галиной. Так Вася, вопреки всем преградам, оженился на Галине, хотя и другой.
***
А от настоящей Галины, любимицы карпенковского рода, подрастала Таля, с раннего детства болезненный ребенок. Переболела корью, золотухой, ей не в мочь было смотреть на белый свет слабыми глазками. Потом доконала дистрофия. Бедная Прасковья куда только ни возила внучку, но врачи только разводили руками. Дело дошло до знахаря-колдуна, к которому поехали втроем, Прасковья придерживала внучку, а Иванка управлял повозкой. Колдун, живший на селе особняком, осмотрел девочку, затем подсел на телегу и велел ехать на кладбище, чтобы души усопших отпустили больного ребенка. На кладбище он около часу носил Талюшку на руках меж могилок и трижды обошел семейное захоронение, где покоились старики, шестеро малых внучат и прихороненная к ним Галина. Иванка беспокоился, как бы колдун не задушил девочку среди могил, но мать успокаивала его и, как оказалось, не напрасно.
Старик вернулся с уснувшей девочкой на руках и передал ее Прасковье. Распрощались с ним, и пока ехали домой; Таля всю дорогу крепко спала. Когда приехали, она еще спала и день, и ночь, а проснулась на вторые сутки и сразу попросила кушать. А до этого ее чуть ли не насильно подкармливали с ложки куриным бульоном. На удивление быстро Таля стала поправляться, глазки очистились от золотухи, в охотку училась ходить и говорить, а через две-три недели ее было не узнать, такая стала бойкая бегать по дому и радовать домочадцев своими проделками. Отпустила мать, страдавшая нежеланной беременностью, свое невинное дитя.
Очередной весной, когда природа выходила из спячки, и начиналось робкое озеленение, Тале исполнилось три годика. Всей семье приносила девчушка радость и утешение, всей семье стала она счастливым талисманом. Давиду виделась в ней Марийка, младшая сестренка, такая же славная и приветливая, умершая в пути и оставшаяся покоиться на украинской земле. Для Прасковьи она росла второй Галиной, такой же шустренькой и личиком точь в точь. Даже Иванка, в последний год больше других няньчивший племяшку, считал ее своей лучшей воспитанницей, хотя других воспитанниц у него не было.
И все-то было бы старикам в усладу за принятые муки, если бы злая судьба не подготовила для Тали тот же скорбный путь, каким прошли шестеро малолетних предшественников. Двадцать лет спустя притаившаяся костлявая старуха с косой выбрала новую жертву, готовый распуститься молодой росток, и бросила ее в смертные объятья горячего жара и удушья. Таяла Таля и таяла, словно талый снег в раннюю весну. «Сходи, Ваня, налови мне рыбки», - попросила Таля напоследок, припомнив о вкуснейшей ушице, какую готовил дед Давид, но рыбка ей уже была не нужна.
За три дня цветущего мая, когда природа благоухала пышным цветом, сгорела Талечка, повторилась семейная трагедия первых майских чисел двадцатилетней давности. Схоронили Талю рядом с мамкой. Раскопали Галину могилу, положили маленький гробик к большому так, чтобы доченька лежала под маминым боком, поклонились обеим и предали земле. Пусть будут они всегда желанными, полюбившимися навек. Уже три поколения украинского родословия приняла амурская земля, видать, прочно обжились они на новой родине, а может быть, навсегда. На том скорбном участке Давид Васильевич посадил две молодые рябинки, которые с годами разрослись в большие деревья. В тех рябиновых кронах ночами соловушки пели грустные песни о горькой судьбе схороненных здесь людей.
С утратой маленькой Тали большой дом Давида Васильевича выхолостился, пропала в нем былая живинка, собиравшая круг себя домочадцев, взрослых и поменьше. У Доры, Иванковой сестры, глаза не просыхали от слез и горя. Остались они вдвоем на пару, брат и сестра, родителям в подспорье и в утешение. Иванка собрал Талины игрушки, годами хранил их, перебирал временами, прижимая к лицу и улавливая сладкие запахи, сохранившиеся от маленькой жилицы. О Прасковье и говорить нечего, часами могла голосить по внучке; с ней снова начались припадки.
ЧАСТЬ7. ПРЕДТЕЧА
Жизнь – это чудесное приключение,
достойное того, чтобы
ради удач терпеть и неудачи.
Р. Олдингтон
Глава 1. Тревожные будни
К началу прошлого века в Приамурье насчитывалось свыше тридцати тысяч молокан, преуспевающих в развитии собственных хозяйств. Из них выросли успешные купцы и предприниматели. Молокане не признавали скандалов и бесполезную суету; брань, шум и ругань для староверов грех. Порядки строгие, у каждого своя посуда. В религии проповедовался протестантизм на основе развития личной трудовой активности. Детям родители давали образование. Молокане не отставали от новинок, опережая других в посевах кукурузы и китайских черных бобов, с которых кони работали сноровисто, обходясь без зерна. На целинных землях деревянные сохи ломались, и староверы отличились изобретением «козули» - плуга с большим железным лемехом, в который впрягали по пяти быков.
Не мудрено, что налоговые нововведения Советской власти молоканам пришлись не по нутру. В гражданской войне амурчанам приходилось воевать прежде всего с японскими оккупантами, они еще не ощутили на себе суть «диктатуры пролетариата», не были «обузданы». К тому же, после гражданской войны здешнее население несколько лет жило по правилам Дальневосточной республики, что сохраняло свободу хозяйственной деятельности. И вдруг, как снег на голову, свалились налоги, начисленные сразу за два неурожайных года.
Середняки и зажиточные крестьяне, чаще староверы, в богатых Тамбовской и Гильчинской волостях объединились в движении «За Советскую власть без коммунистов», которое в январе 1924 года при поддержке белой эмиграции переросло в Зазейское вооруженное восстание. Отряды в пять тысяч восставших захватили двадцать сел. Началась малая гражданская война, сопровождавшаяся крайней жестокостью. За две недели были убиты десятки советских работников, в селе Песчано-Озерское замучены пятнадцать коммунаров, в Козьмодемьяновском насмерть заморозили, обливая водой, начальника милиции. В Тамбовке объявлено Временное правительство Амурской области, никак не меньше, но восстание в считанные дни было подавлено. Восставшие на сотнях подвод бежали в Китай. Начались не менее жестокие разборки, население бунтарских поселений заметено поредело. Уже тогда были созданы печально знаменитые судебные тройки.
Знали бы выходцы из Тамбовской губернии, жившие в приамурской Тамбовке, чем окончился мятеж земляков в черноземной зоне, тогда поостереглись. Для подавления восставшей «центральной тамбовщины» Советская власть двинула стотысячное войско с применением артиллерии, авиации и химических отравляющих веществ, распыляемых по партизанским лесам сопротивления. Двухлетняя война с собственным народом велась до тех пор, пока власть не снизила размеры налогов.
Все-таки, двадцатые годы оказались, скорее, лучшими для успеновцев со времени заселения. Горести и невзгоды улеглись, остались в памяти светлые картины приволья, радости труда и благости окрест. С провозглашением новой экономической политики, НЭП, жесткая продразверстка была заменена продналогом, вдвое ослабившим налоговое бремя на крестьян. Разрешена частная торговля и наемный труд. Объявлена свобода выхода из колхозов. У трудового крестьянства появился интерес к наращиванию продукции. В 1925 году уровень сельскохозяйственного производства по стране вышел на показатели предвоенного 1914 года.
***
К тому времени семейства рода Карпенко обжились, обзавелись хозяйством, пережили суматошные годы гражданской войны и интервенции. Власть, понимавшая, что своему становлению она обязана активной народной поддержке, жила с селянами в ладу. Осенью 1923 года, Иванку, смышленого и славного парнишку, определили в первый класс под наставление замечательной учительницы Анны Семеновны Касаткиной. Школой заведовал ее муж Георгий Касаткин, почему-то тоже Семенович. Незнающие люди их принимали за брата и сестру. Супруги Касаткины принадлежали к той русской интеллигенции, которая шла в народ, считая своим уделом служение простому сельскому люду.
Деревенское детство Иванки, вольное и беззаботное! Как-то он сидел вместе с пацанами на заборе, в который бился витыми рогами колхозный баран-производитель, по-бурятски – куцан, который из горных баранов; только грохот стоял. Забор качался, готовый рухнуть, а пацаны вовсю веселились на импровизированных качелях. Набодавшись с забором, баран пошел к кормушке, стоявшей в колхозном загоне, а там уже кормился бык, тоже производитель, да еще с кольцом в ноздрях и густыми завитыми кудряшками во лбу. Словом, царь скотного двора.
Корма было вдосталь, но царь из важности не пожелал им делиться, на то он и царь. Бык поддел рогами меньшего производителя и откинул в сторону, чтоб знал свое место и не мелькал перед царскими глазами. Куцан встал с земли, окутанный клубами поднявшейся пыли, и пошел взад пятки от быка, который одним видом наводил страх на деревню. Пацаны хихикали. Куда ему, барану, против рогатой горы? Отошел куцан, обиженный на неучтивость, на пяток метров и встал, прикидывая, что к чему, ведь горный баран видел и не такие горы, чтобы спасовать перед быком. Прикинул гордый куцан, что к чему, и помчал, что было мочи, на самого царя! Вот храбрец! Пацаны застыли на заборе. Ну, будет бой!
Бык, при виде несущейся на него бараньей туши, уперся копытами оземь, склонил голову, готовый встретить настырного забияку от мелкого рогатого скота, да только просчитался. Баран, уже не баран, а снаряд весом в сотню килограммов, влетел рогами в бычью лбину, прямо в завитые кудряшки, и упали оба два. Бык рухнул на месте, баран отлетел в колоду, из-за которой разгорелся весь сыр-бор. Бык лежал убитым насмерть, а баран невозмутимо принялся за кормежку, устроившись в колоде поудобнее.
Случались бараньи битвы и за самок. Сошлись два таких претендента, один из них комолый, а туда же, как молодой. Разбежались и столкнулись, один рогами другому в лоб, смотреть было страшно. Комолый свалился мертвым, а когда его освежевали, то увидели, что два шейных позвонка от удара размолоты в порошок. Вот страсти, не слабже человечьих.
Учеба Иванке давалась легко, пока в отлаженный школьный процесс не вмешался взбесившийся дворовый пес Мучарко. Когда прилежный ученик на крыльце обметал веником снег с валенок, из-под террасы, служившей собакам конурой, вылетела эта псина, искусав мальчугана за шею. Бешенством заразилась и домашняя лошадь Бурка, пугавшая своей агрессивностью весь двор. Она бросалась на людей, с остервенением грызла забор и даже саму себя, устрашающе ржала; изо рта шла пена.
Животных пристрелили, а собака Бобка, мать взбесившегося Мучарко, сбежала со двора от греха подальше. Бобка была собакой умной и быстро поняла, что ей грозит та же незавидная участь, постигшая Бурку и Мучарко. Она уже не раз ловила на себе косые взгляды хозяина, опасавшегося проявления бешенства и у нее, ведь собаки жили под одной террасой. Да что там взгляды, если хозяева и разговоры заводили о том же в ее, Бобкином, присутствии. Откуда бы им, людям, знать, что собаки способны понимать едва ли не каждое хозяйское слово? Вот и исчезла Бобка со двора.
На другой, то ли на третий день отец повез искусанного сынишку к знахарю, деду Фоме, проживавшему в Троицке, что в десяти верстах от Успеновки. Знахари оставались тогда людям главной подмогой от болезней, а как без них, если первые больницы в России начали появляться где-то после отмены крепостничества. Народ знал также, от какой беды к кому из лекарей обращаться.
Дед Фома мог заговаривать от укусов змей, мог даже удалять их с деревни или с заимки, если ему заказывали. Как он с ними договаривался и управлялся, было незнамо и неведомо, но покидали ползучие гады места, на которые змеиный дед накладывал запрет. Такая специализация была у деда Фомы, вот и решил Давид Васильевич, что от собачьего укуса дед тоже заговорит. Чем собака хуже змеи? Приехали к нему. Возле знахарского двора всегда стояли подводы с больными, а брал он за лечение самым простым расчетом – кто сколько даст. Помогал и бесплатно.
Был тот старик с большой лохматой бородой, добавлявшей клиентам опасливость перед змеиным укротителем. Выслушав историю Иванковой болезни, он насыпал на суконку горку соли вперемежку с печным углем, который достал тут же, из печного хода. Все это зелье растолок и принялся суконкой натирать покусанному пациенту полость рта, особо под языком. Процедура была неприятная, едва ли легче самих укусов. Иванка вякал, его тошнило, но приходилось терпеть под строгим взглядом лохматого бородача. Уж лучше бы он заговаривал. Тер до крови, потом заставлял полоскать рот наговорной водой. Так ездили к знахарю девять раз через день, пока тот не заявил: «Слава Богу, кажись, прошло. Теперь живи до ста лет». Иванка и стал жить, докуда мог.
Ближе к весне Давид Васильевич поехал забрать с покоса оденок, значит, остаток сена на лугу. Как стали подъезжать, лошадь насторожилась, издаля поглядывая на стожок, пряла ушами. Давид остановил ее и с вилами наперевес осторожно пошел к стожку. Под ним что-то зашевелилось, и из-под снега выбрался, едва держась на лапах, какой-то зверь, обвешанный по спине клочьями сена. Зверь жалобно заскулил, и Давид признал в нем Бобку, сбежавшую со двора под зиму. Она вырыла себе под копной – не на чужом, а на хозяйском покосе – нору, в которой спасалась от морозов, а уж чем питалась, так одной ей известно и Богу, конечно.
Оно и видно было, как питалась собака, от которой остался скелет, обтянутый шкурой. Ясно только, что Бобка выбирала из кошенины ту траву, которая подходила для лечения от бешенства. Умеют животные подбирать нужную траву не по запаху даже, а по внутренней силе, потому что ближе они к природе-матушке. Давид поскидал кошенину на розвальни, а Бобка, оставшаяся без убежища, стояла сиротинкой, тоскливо поглядывая на хозяина. Вот уедет он на знакомый двор, и останется ей залечь калачиком в студеном сугробе на скорую погибель, с которой она уже свыклась. Бежать за повозкой, так ей не хватит сил и с места тронуться, даже если хозяин позовет.
Давид Васильевич взял невесомое собачье тело, в котором еще теплилась жизнь, прижал к себе на мгновенье и уложил поверх кошенины, наказав лежать. Собака, не ожидавшая лучшего исхода, успела лизнуть хозяйскую руку, уложившую ее, как ребеночка, в сенное гнездышко. Дома Бобку откормили, и забегала она по усадьбе, как в прежние добрые года. Но под террасу даже лапой не ступала, словно ее не было во дворе, а устроила лежанку под амбаром, хотя там ветер гулял свободнее и холодило больше. Бобка еще не раз приносила красивых и здоровых щенят, но удивительно было то, что и они под террасу даже не заглядывали, то ли чуяли опасность, то ли так наказывала им мать. Не дано человеку знать и понимать природу животных.
***
Подрастали в семье Давида дети, брат с сестрой. Дора была постарше и уже окончила четыре класса. Для дальнейшего обучения следовало бы направить ее в город, на что особой моды не было, тем паче, для девчонок, проходивших университеты на поле, во дворах и у плиты. Дора к тому времени умела шить, вязать и готовить еду, управлялась упряжью лошадей в бороне и жатке. Росла чернобровой и рослой девицей, которую загодя селяне присматривали под своих женихов, только беда не обошла стороной и ее.
Дело было во время страды, когда на дальней полосе хлеб убирали жаткой-пролеткой американской марки «Деринг», хорошей, но тяжелой машиной. Уборка урожая – венец сезона и залог благосостояния семьи на год. Чтобы урожай был богатым, Давид Васильевич, как водилось на Полтавщине, поставил на заимке «дедуха», ритуальный сноп пшеницы не ради моды, а в сохранение духа поля, и поручил Иванке украсить его полевыми цветами. После жатвы праздновали «обжинки», когда последний сноп готовили из собранных по полю колосьев, хранили его до весны и тем зерном начинали весенний сев. Только на этот раз праздник не удался.
В тяжелую жатку Давид впряг тройку коней, двух в корень, а третью пристяжной впереди, на которую усадил Дору. У лошадей были жеребчики-сосунки, которых оставили в загоне, чтобы они, увязываясь за мамками, не попали под режущую кромку жатки. Ничто не предвещало беды, лошади спокойно ходили в жатке, женщины следом вязали валки в тугие снопы. Снопами измерялась степень зажиточности крестьян. Их складывали в копны, а после просушивания везли на тока для обмолота, который вели цепами с ременной связью или молотильной доской. Молотьба велась и катками с продольными ребрами, которые волочили лошади. Крестьяне победнее мололи зерно на ручных жерновах, а состоятельные везли на мельницы, ветряные, водяные, или даже на паровые, одна из которых стояла в Комиссаровке. На паровую мельницу везли и солому для поддержания огня в котле. Для веяния, стало быть, очищения от плевел и мусора, обмолоченное зерно подбрасывали лопатой на ветру. Зимой веяли на лед.
Жатва велась своим чередом, разве что, когда солнце поднялось над лесом, лошадей стали донимать пауты, от которых не было спасу. Неожиданно из-под жатки шумно вспорхнула стая куропаток, и лошади с испуга понесли вскачь, сбросив Дорку из седла. Она неминуемо угодила бы под работающий нож и была бы раскромсана на части, но лошади не топчут лежащих людей. Они и отпрянули в сторону, объезжая девочку, но боковой крюк жатки врезался ей в ягодицу, разрывая мышцы, прошелся по спине и за ребро проволок с полсотни метров по земле, пока бедняжка, истекая кровью, не сорвалась с крюка. Тем временем взбесившиеся лошади с разгона снесли изгородь на заимке, на которой сорвалась жатка, и влетели в баз, успокоившись только при виде жеребят, приткнувшихся к материнскому вымени. Пауты разлетелись.
Когда люди подбежали к Доре, она лежала в отрепьях платьица, без сознания и вся измазанная кровью и землей. Отец схватил ее на руки, спотыкаясь, кинулся к землянке, куда уже прибежал Дмитрий, пашня которого находилась рядом. Дмитрий запряг сильного коня, на телегу накидали слой травы, уложили кое-как перевязанную Дору и помчались в Комиссаровку во врачебный пункт. Очнувшись от тряски, Дора громко стонала и плакала. На счастье, врач оказался на месте, а то мог бы уехать по вызовам на несколько дней; он очистил рваную рану и наложил швы. Дора лежала в стационаре две недели; ее часто навещали Прасковья с Иванкой, сидевшим в поездках на телеге за кучера. Выезжали на смирной кобыле Сорухе рано по холодку, а возвращались ввечеру к дойке коров.
Вернувшись из больницы, Дора долго долечивалась у сельского учителя Георгия Семеновича. Она лежала на полу, на высокой подстилке из свежего сена в аромате луговых трав. Оконные ставни с улицы закрывали, создавая в комнате легкую прохладу и полумрак. Девочка долго не могла прийти в себя, по ночам ей мерещились страшные картины недавнего крушения, она исходила криком и порывалась куда-то бежать.
Изгнать ночные страхи взялась на вид невзрачная старушка, но с громкой фамилией – Царевская. Царевские не только носили «царскую фамилию», но были из числа первопроходцев, основавших Успеновку. Зажиточная и уважаемая семья. Дорин испуг знахарка выводила травами, наговорами и расплавленным воском, который выливала в чашку с водой, приставленную к ее лбу. Всех поражало то, что в чашке при застывании воска отливались те самые вздыбленные лошади, которые протащили Дору по жнивью, прямо один к одному ихние семейные кобылицы; картинка лучше всякого рентгена. Они и затмевали Дорино сознание, нагоняя страх и испуги. Потом конные скульптуры перестали появляться, и воск ровным слоем растекался по чашечному дну. Тогда и прекратились ночные кошмары. Дора еще жаловалась на боли в ноге, но молодость брала свое и победила все недуги.
***
Сенокосная страда – настоящий праздник работящей крестьянской семье. Не будь в хозяйствах скотины, его надо было придумать. Выезжали на тот праздник всегда в Петров день – двенадцатого июля – на лучшие из лучших Зейские покосы. Подготовка к выезду начиналась загодя, за неделю. Давид Васильевич готовил инвентарь – косы, вилы, грабли, Прасковья Ивановна - гору продуктов, солила мясо и сало в небольших бочонках. Сало применялось в разных видах, соленое, вареное, копченое и жареное; им же шпиговалось говяжье или баранье мясо, кроме свиного. Частенько сало готовилось в виде обжаренных шкварок. Кондитерские вергуны Прасковья тоже обваривала в сале. Заготовляла бобовые, фасоль и чечевицу, не забывала о помидорах, моркови и тыкве.
На Зейских хуторах, что от Успеновки в двадцати пяти километрах, брали в аренду сенокосы, нанимали местных косарей, помогавших косить, убирать и стоговать сено. Косили бригадой вместе с семьей Николая и его сыновьями-богатырями, Спиридоном и Алексеем, сразу на два двора. Останавливались на привычном месте, на большом бугре, откуда открывалась красота безмерная с видом на Зею. Виднелось также множество озер, в коих теснилась рыба, напрашиваясь на улов. Самое большое из них называлось Гусиным, но рыбы в нем было не меньше, чем гусей.
Иванка и рад был стараться, таская из травянистых заводей гольянов по полкило. Как-то попался калужонок аж на пятнадцать килограммов, которого смогли вытянуть только вдвоем с Алексеем, здоровенным двоюродным братом. Настоящая калуга, рыба семейства осетровых, водилась в Амуре и достигала шести метров длиной. То была рыба так рыба, под стать Амуру-батюшке, ее бы даже Алексей не вытянул, скорей, наоборот. У Иванки и других забот был полон рот. Верхом на лошади возил на березовых волокушах копны к зародам и стогам, служил поваренком, а в полдник заваривал чай и разносил его косарям. Так его и звали, Иванка пострел, везде успел.
В 1929 году эта покосная страда обернулась народу натуральным кошмаром. Стояла жаркая летняя погода, сенокос в разгаре, когда над Зейскими лугами пролетел самолет, разбрасывая листовки с призывами немедленно спасаться от скорого мощнейшего наводнения. Обсудили небесную новость, запрокинув головы и попялившись во все глаза на чистый небосвод.
- Ни облачка на небе, - поделился метеонаблюдениями Николай.
- Опять предсказатели начудили, - в поддержку брата высказался Давид.
Косари продолжили работу, но в этот раз синоптики оказались на редкость точными в прогнозе, что тоже бывает. Уже к вечеру началось такое, что небо показалось в овчинку. Со стороны Зеи, находившейся от бугра в пяти верстах, не больше, на луга хлынул мощный водяной вал, сметающий все на своем пути. Это было страшное зрелище. У перепуганных покосников вода выступала прямо из-под земли, только наступи на нее мягкими ичигами, а из-под лошадиных копыт вырывалась фонтанами. Поверх земли ее еще не было, но вода шла под землей, разрывая дерновые покровы. Последние копны вывозили с низин на бугор в панике, когда вода доходила лошадям по колено. Ичиги, легкие обувки с онучами, шитые из сыромятной кожи, промокли насквозь.
Провели тревожную ночь в шалашах, в надежде переждать наводнение на бугре, но к утру проснулись от дождя, который лил на покосников, как из ведра, через проемы шалашной крыши. В пустотах виднелась серая мгла, низвергающая хляби небесные. Куда подевалась крыша? Выскочив наружу, увидели, что крышу доедают кони, перебравшиеся с низины, сплошь покрытой водой, на спасительный бугорок. Они и решили, что балаган хозяевам уже ни к чему, и без него открылось представление краше некуда. Низина была уже не низиной, а морем, разлившимся на десятки верст, а бугор оказался малым островом размером на сто-двести метров. Все-таки напророчили синоптики всемирный потоп, будь они неладны! Стало жутко.
Как выяснили позже, при одновременных выпадах ливневых дождей и таянии горных снегов, тоже вызванном дождями, вал воды, набирая силу по притокам, ринулся по руслу реки Зеи высотой до восьми метров, разливаясь на десятки и сотни километров окрест. В бурных потоках плыли деревянные постройки, стога и груды хлама, масса погибшего скота и целые дома, на крышах которых сидели люди, взывая о помощи. Кто бы им помог?
Село Мазаново, размещавшееся в низовьях Селемджи, на левом берегу Зеи, было полностью сметено водой. После опустошительного наводнения оно было перенесено на бугор, от прежнего места на восемь километров, и названо Новокиевским Увалом. Там преобладали украинцы, у которых бугор назывался увалом. Так и назвали, что там мудрить. Благовещенск был затоплен почти весь, по улице Большой, позже ставшей улицей Ленина, плавали катера речной флотилии, подбирая, кого удастся. Плыли утопленники.
Покосники решили выбираться с острова, пока его совсем не затопило. Кругом ревела вода, предстояло преодолеть пространство, затопленное до горизонта. Запрягли в телегу тройку самых сильных коней, сложили на
нее самое необходимое и тронулись в дорогу, которой уже не было. На телеге кучером Давид, остальные расселись по
свободным лошадям.
Впереди группы пустили самую опытную лошадь, не раз бывавшую в здешних угодьях, и она проявила чудеса ориентирования на местности, ушедшей под воду. Жаль, не сохранилось для истории имя той лошади. Где-то лошадям приходилось не ехать, а плыть, не доставая ногами землю, но как только появлялась мель, они точно оказывались на дороге, словно на копытах у них имелись какие-то эхолоты. Иной раз плыли подолгу, по полчаса, и ни разу не сбились с пути ни метром в сторону. До чего же умные животные! Людям бы такие копыта.
Конный отряд научился преодолевать ровные затопления, но опасения вызывали две реки, Малая Белая и Белая, которые раньше переезжали вброд по ступицы колес. Что на них творится теперь? Около полузатопленного стога дали отдых лошадям, от которых зависело спасение людей. Четвероногие спасатели с жадностью набросились на свежее, еще не слежавшееся сено. Всадники перекусили из прихваченного провианта; впереди главные преграды.
На форсирование Малой Белой, разлившейся на триста метров, вперед пустили лошадей с усевшимися на них молодыми парнями. Они прорывались, указывая путь тележной тройке. Лошади плыли уверенно, наездники держались за гривы, некоторые плыли рядом, облегчая движение лошадям. Все выбрались ниже старого брода. Конную тройку с деревянной телегой, которая уже не ехала, а плыла, снесло течением ниже остальных, и только под вечер все собрались на противоположном берегу, где нашли небольшую сухую площадку, впрочем, не сухую, а мокрую от дождя, и решили на ней переночевать. Первую речку одолели, но это была лишь репетиция перед главной преградой.
Лошадям вдосталь наловили плывущее по речному потоку сено. Для кормления все удобства. Алексей даже умудрился прибуксировать к берегу проплывающую рубленую стайку с десятком курей ярко-красного оперения и горланящим тревогу петухом. Куры были исхудавшие. Их сняли с крыши, сложили в сетку и пристроили на телеге. Позже, уже в Успеновке, породистых курей поделили на два двора, расположенных по соседству, а озабоченный петух бегал с одного двора на другой, опекая цветастых наседок.
За ночь уровень воды поднялся еще на полметра. С восходом солнца двинулись дальше, к реке Белой, до которой надо было добираться еще десять верст по затопленным лугам. С приближением к страшному реву воды даже смелые лошади пряли ушами от предстоящего испытания. Они не хуже людей знали, что им грозит. Лучше знали. Росшие по берегам вербы, тополя и березы скрылись под водой, из которой торчали самые макушки. Вода по-прежнему несла все, что только ей подвернется. Выловили двух девушек, намертво вцепившихся друг в друга. В другом месте на вершину тополя занесло мальчика. Висел без движений. Ужасная картина. Опять зарядил проливной дождь, от которого негде было укрыться. Досаждали комары, для которых сырость была колыбелью и матерью родной. Лошади измучились без конца брести по воде и раскисшей дороге, ни клочка сухой земли.
***
Река Белая наводила страх и оцепенение. На далеком противоположном берегу среди подтопленных домиков на лодках плавали люди, но наведение лодочной переправы не представлялось возможным, а на ближнем берегу образовался большой табор покосников, спасающихся от потопа. На Зейских лугах заготовляли сено не только успеновцы, но и из Троицкого и других сел. Зейское сено далеко славилось отменными питательными свойствами, благодаря которым лошади за всю зиму обходились без овса. На базарах оно очень высоко ценилось и расходилось нарасхват, а отличали его безошибочно по душистости запаха. По реке Белой осоковые травы заметно уступали в качестве, вот и тянулись заготовители сена на далекие Зейские луга.
Помолившись, начали переправу. Лошадей с парнями верхом опять пустили вперед. Иванку отец посадил на сильную и спокойную лошадь Савраску, перекрестил и наказал почему-то по-украински, видать, от волнения:
- Мицнише трымяйся за грыву. Вона тэбэ вытягнэ.
- А жеребчик?
- Якшо высточыть сил, то выплывэ за матирью, на нього нэ озырайся.
Пошли в ревущий поток, но кобылица еще заботилась о жеребчике, который из-за боязни перед грозной стихией замешкался на берегу. Савраска задержалась, призывая сынка громким ржанием. Повинуясь матери, жеребчик поплыл, но из-за случившейся заминки Иванка поотстал от группы своих верховых конников. Савраска плыла легко, ее спина почти полностью возвышалась над водой. Босой наездник обхватил ногами лошадиные бока, руки обмотал прядями гривы, крепко сжал кулачки.
И все бы ничего, но молодой и плохо объезженный жеребец, на котором сзади плыл успеновец Егор Замула, упрямо нагонял Савраску, по пути отбросил жеребчика, дико ржал и проявлял крайнюю агрессию. Иванка видел за собой оскаленные зубы и налившиеся бешенством глаза жеребца, пытавшегося укусить Савраску, и отбивался одной рукой, но безуспешно. Егор тоже старался осадить скакуна, но тот в ответ сбросил наездника, тут же подхваченного и унесенного течением. Освободившись от помехи, жеребец нагнал Савраску и начал с остервенением грызть ее спину.
Наступил критический момент. Пытаясь освободиться от нападения, Савраска глубоко ушла под воду, и Иванка, захлебнувшись, выпустил из рук спасительную гриву. Бурный поток подхватил мальчугана и понес по воле волн в неизвестность следом за Егором Замулой. Иванка неплохо плавал, но быстро понял, что доплыть до берега не удастся. Несло, как щепку. Оставалось держаться на воде.
Оглядевшись, увидел, что его сносит к затопленному островку с верхушками виднеющихся тополей, и стал подгребать к ним. Маневр оказался удачным. Пловец почувствовал, что налетел на подводную ветку, а она, сначала прогнувшись, подбросила его и закинула на крепкий сук тополя. Уселся на нем, уже неплохо, но что дальше? А дальше перед глазами Иванки проплыл с жалобным ржанием выбившийся из сил жеребенок, которого чуть ниже занесло в густой тальник, где он тоже застрял. И не было рядом Савраски, которая могла бы его поддержать. Избавившись от агрессивного жеребца, она выбралась на берег и громко ржала, потеряв сыночка.
Увидев Савраску одну, переправившиеся через реку успеновцы решили, что Иванка утонул. День уже склонялся к вечеру, когда Давид выпросил у местного жителя лодку, и они с Алексеем поплыли на поиски Иванки, унесенного течением. А он все так же сидел на верхушке дерева, весь мокрый, дрожащий от холода и под продолжавшимся дождем. Сначала кричал в пустоту, и ему отвечал застрявший ниже жеребенок, потом только издавал какие-то стоны. Сознание еще не покидало Иванку, и он сообразил пристегнуться ремнем к тополиному стволу. Так его найдут, живого или мертвого. Перед глазами - тот мальчик, свисающий с вершины тополя. Не повторится ли его участь?
Спасатели заметили Иванку в полумраке наступающего вечера, сняли с дерева полуживого, но он успел сказать, что ниже, в кустах, должен быть жеребенок, который уже замолчал. Иванку уложили на дно лодки, отец прикрыл его снятой с себя рубахой, и поплыли за жеребенком. И тот был едва жив. Алексей ухватил его обеими руками за уши, буксируя за лодкой, а Давид Васильевич приналег на весла. На берегу приступили к оттиранию ребенка и жеребенка, одного самогоном, другого, под заботливым наблюдением Савраски, скрученными жгутами травы. Оба ожили, а вот Егор Замула, скинутый норовистым конем, так и сгинул в водной стихии.
***
Случившееся с Иванкой злоключение опять пришлось тяжелым ударом по бедняге Прасковье, словно все беды, одна за другой, тянулись к ней удушающими щупальцами. Успеновские жители, первыми уехавшие с переправы, поторопились разнести по деревне скорбную весть о пропаже Иванки. Один из них, Илья, погнавший утром своих коров в общее стадо на дневную потраву, увидел Прасковью и выпалил ей в лицо:
- Прасковья Ивановна, сын-то твой утонул вчерась на переправе в Белой. Чужая лошадь сбила его, он и утоп, унесло его в ночь.
- Господи, прости! – с теми словами мать так и рухнула возле стада без чувств. Ее на руках отнесли домой соседки, а любитель свежих новостей пошел разносить по деревне черную весть, наслаждаясь производимым эффектом.
Мать Иванки, убитая горем, падала в доме на колени и причитала перед иконами. Она почернела лицом, то металась по двору, не зная, куда приткнуться, то валилась в доме на кровать в судорожных рыданиях, едва не тронувшись умом. Начались нервные припадки, старая, не отпускающая болезнь. Дора сказывала потом, уже повзрослев, что мать тогда сделалась какая-то чужая и вся отрешенная от мира, взгляд посторонний и даже походкой не своя.
В эти часы к дому подъезжала телега, где на мягкой травяной подстилке возлегал оклемавшийся Иванка, живой и невредимый. Сенокосники и знать не знали, что злой язык едва не принес в дом непоправимую беду. Дора, увидев Иванку сидящим в телеге, ринулась в комнаты с радостным криком: «Мама! Ваня живой приехал! Живой как есть!» Что уж там творилось в потухшей материнской душе, сам Бог не знает. А вечером к ней приплелся разносчик новостей, наполучавший от селян укоров и крепких словечек.
- Уж ты прости, Прасковья Ивановна, наговорил тебе утром спьяну, что мне сказали.
- Иди, Илья, с миром. Пусть Бог тебя простит, - только и ответила исстрадавшаяся женщина.
Кошмарная переправа через Белую реку не обошлась Иванке без последствий. Две недели он лежал в бреду с воспалением легких. Начались припадки эпилепсии. Повезли Иванку к старухе-колдунье, которая по роду была тунгуской. Говорили, когда больному наступал полный швах, старуха бралась его спасти и велела загодя, чтобы рядом наготове стояли вчетвером молодые парни да неженатые. Обязательно неженатые. Потом подходила к умиравшему и шептала, шептала, ничего не поймешь, пока сама не падала без памятства, а парни ловили ее пальцами, как велела, и так на пальцах несли на лежанку. Обязательно на пальцах. Лежала дня три, чисто мумия, но тот покойник оживал, стало быть, брала колдунья чужую смертушку на себя. И сама следом оживала, щеки тихонько розовы становились, и вставала тихо-тихо. Так оживила и Иванку, даже за два дня.
Жизнь снова входила в свою привычную колею. Жеребенок резво бегал по двору, по-своему счастливый спасению. Иванка развернул свою кипучую деятельность по всем фронтам, а наводнение 1929 года оставило о себе тяжелую память на долгие годы и на всю Амурскую область. Многие прибрежные села на реках были полностью смыты с лица земли; от них не осталось и следа. Вода не пощадила даже мертвецов, многие кладбища были размыты, и гробы уплывали из верховых притоков в Зею, потом в Амур, пускаясь в плавание по белу свету, с которым покойные когда-то уже расстались. По дорогам размыло рвы, на дне которых скопились развалины домов и строений, трупы погибших животных, горы мусора и плавника. Половина деревень осталась без сена.
Пришлось Давиду Васильевичу отвести на базар дойную корову и лошадь Малиху. Продали выгодно, корову за сорок три рубля, а коня вместе с телегой и сбруей китайцы взяли за все сто. Накупил Давид подарков для семьи, а сыну охотничье ружье тридцать второго калибра, которому тот радовался сверх меры, по три раза в день разбирал и чистил его. Ружейный бой оказался хорошим и кучным. Многим запомнилась первая охота, когда Иванка полез во дворе на вышку, откуда глянул на озеро Большое и ахнул при виде скопления уток и гусей, прибитых ветром к ближнему берегу. Как специально, под новое ружье.
Дело было на Пасху, и молодой охотник, как был в новом, шитом матерью праздничном наряде, так и кинулся с ружьем на озеро. Берега оказались топкими, поросшими камышом, и по этой болотине утятнику пришлось ползти к пернатой стае. Бабахнул, не целясь, в самую гущу. Птичья туча с гулом поднялась в воздух, а на воде осталось семь уток, да еще разных пород. Не помня себя от радости, Иванка полез в трясину за добычей, на этот раз благоразумно скинув брюки, да что с того толку, если они уже были вымазаны дальше некуда.
- Мама! Смотри, сколь уток я насшибал! – издали крикнул охотник, обвешанный утками. Мать, как глянула на чудо в грязи и в перьях, так охнула, приложивши руку ко рту. Помолчав, сказала:
- Сынок, в первый день Пасхи все токо радуются жизни, люди и звери, а ты убивашь. Отнеси уток в голбец и положь на лед. На Пасху я до них не дотронусь.
Глава 2. Еще раз о любви, и не только.
Новый этап в жизни, почти самостоятельной, Иванке наступил в Комиссаровке, большой деревне, в которой открылась Ш.К.М., школа крестьянской молодежи; так по грамоте той поры в аббревиатуре ставились точки после заглавных начальных букв словообразования. Директором школы был поставлен Александр Михайлович Вершинин, прежде учительствовавший в Успеновке и хорошо знавший семейство Карпенко. Женой ему была дочь очень даже богатого крестьянина Черныша Гавриила Ивановича, малограмотная девушка, зато необыкновенной красоты, такой неописуемой, что и грамота ей была ни к чему. Прекрасно уживались они счастливой семейной парой, ученый муж и необразованная красавица.
У самого Гавриила Ивановича жена была незавидная, маленькая и сухонькая женщина, задушевная подруга Прасковьи. Они жили невдалеке домами, наискосок чрез дорогу, частенько заглядывая одна к другой. Помимо жены, Черныш держал паровую мельницу, маслобойку и табун в добрую сотню лошадей. Всего не перечислить. Богач добрососедствовал со всеми на селе и был человеком большой щедрости; помогал многим односельчанам, малоимущим дарил молодых жеребцов. Может, для того и держал табун.
На заимке Черныша стоял большой дом, всегда открытый и без всяких сюрпризов, как у Серебрякова, мельника-колдуна. Все знали, что по воскресеньям хозяева уезжали в село отдохнуть за неделю, а в зимовье все оставалось доступным – имущество, одежда и продукты, солонина и сало бочками, грибы, на столе мед с пасеки, находившейся при заимке. Никому не возбранялось зайти в дом и отведать угощение; хозяин бывал даже доволен, когда видел, что кто-то угощался. Некоторые столовались лишь для того, чтобы угодить хозяину-хлебосолу. Но никому и в голову не приходило покуситься на добро и стащить что-то. Слышали люди про воровское дело, творившееся в городах, но в их родных селениях царили мир, согласие и порядок.
Уровень народной нравственности, словно в зеркале, отражался в делопроизводстве приамурских судов. В год прибытия карпеновского обоза в уголовных делах Амурской области набралось тридцать три преступления, из них три убийства по намерению и два – «по запальчивости». Было дело по оскорблению должностного лица. Семь лет спустя, кроме прочих, рассмотрено два дела по бродяжничеству, два – по мошенничеству и даже неслыханное ранее дело развратного поведения. Народная нравственность дала трещину. В 1898 году еще хуже – общее число преступлений возросло до сотни, из них восемь случаев бродяжничества, полтора десятка дел по оскорблению должностного лица, и даже зафиксировано два факта нарушения «общественного благочиния». Тревожный симптом. В Благовещенском тюремном замке в то время содержалось двести пятьдесят осужденных преступников мужского пола и пять лиц женского.
Расстояние от Успеновки до Комиссаровки было не близкое, где-то в пятнадцать верст, поэтому для учеников колхоз организовал при школе-восьмилетке общежитие в большом доме раскулаченного «комиссаровца». С чего бы раскулачивать комиссаровцев? В 1886 году на левобережье Зеи появилось село Колягино, по фамилии первопоселенца Колягина. С коллективизацией история села ничем не отличалась от остальных, - репрессированных по Книге Памяти Амурской области в нем было ровно тридцать человек, но имелась и особенность. Не оставлять же селу название по фамилии репрессированного классового врага! Вот и стало село Колягино Комиссаровкой, а образованный здесь совхоз назвали Комиссаровским.
Супруги Вершинины утопали в райском гнездышке, пока Советская власть не наложила запрет на их семейное счастье. Ее, вездесущую и всемогущую, никак не устраивало вопиющее безобразие, когда учитель советской школы женат на дочери «врага народа», владевшего в соседней Успеновке крупным табуном коней. Чему мог научить детей родственник классового врага? «Вражья дочь» подлежала высылке в Якутию, а вместе с ней отправили супруга, Александра Михайловича, отказавшегося отречься от любимой красавицы-жены. На учиненную расправу любящие супруги ответили рождением шестерых мальчиков. Вполне убедительный ответ. Позже, в условиях социализма «с человеческим лицом», выросшие мальчики не единожды посещали Комиссаровку и Успеновку, откуда были выдворены родители. На высылке А. М. Вершинин подтвердил свое педагогическое дарование, удостоившись звания «Заслуженный учитель СССР».
… Колхозное движение развивалось само по себе, не особо затрагивая жизненные устремления Иванки. До поры до времени и та, и другая сторона существовали как бы в параллельных мирах. Между тем, проблемы в народном хозяйстве Советов оставались, и не малые. На фоне успехов села снизились цены на сельскую продукцию, тогда как в «отстающей промышленности» сохранялась нехватка товаров и их дороговизна. Возникли «ножницы цен», при которых деревня теряла половину платежного спроса. Крестьяне припрятывали продовольствие, выбрасывая его на черный рынок, что государством расценивалось как «кулацкий саботаж». В партии не стихали дискуссии о путях выхода из кризиса, хотя до тридцатого года положение в народном хозяйстве регулировалось экономическими методами.
Ученики школы, не слишком озабоченные партийными дискуссиями, жили сообща, спали на нарах; в общежитии была назначена поварихой Катя Серебрякова, младшая сестра Ивана, за которым так недолго прожила замужем рано умершая Галина. Катя готовила ученикам пищу из продуктов, присылаемых колхозом, пока не закончились кулацкие запасы. Тогда не стало в общаге ни продуктов, ни Кати-поварихи. Как и повсюду, ни кулаков и ни продуктов. Ученики перешли на строгий режим самовыживания при поддержке родителей. В окрестных колхозах год за годом начались неурожаи на тех же полях, где единоличные крестьяне получали стопудовые урожаи. Откуда бы им взяться, урожаям, если трактора на пашне наворачивали пласты глины, а с них проку никакого. Скудные урожаи по первой колхозной заповеди сдавали государству, а себе не всегда оставалось на семена. Весной колхозы получали ссуды посевного зерна с Алтая, но не районированные.
Колхозное общежитие в Ш.К.М. тоже распалось, едва открывшись, и ученики перебрались на житье в частные дома. Иванка с дружками Гришей Климас и Колей Дидыком жили у двоюродной сестры Натальи, дочери дяди Дмитрия. По субботам ученики сбегали с последних уроков, чтобы всей гурьбой засветло добраться до Успеновки. Зимой до дому ходили на лыжах, весной и осенью шлепали босиком, а шлепать за недельным запасом продуктов надо было все пятнадцать верст. Как-то Иванка с Костей Петренко уговорили ребят пойти напрямки, где до коллективизации по наезженной дороге из Успеновки возили зерно на мельницу в Комиссаровку. Вышли на речку Белую, которая летом почти пересыхала, а тут увидели стремительное половодье, несущее массы снега и ледяной шуги. Вот и сократили путь до деревни, которая уже виднелась на дальнем берегу.
На счастье ученикам, по противоположному берегу с грудой битых уток возвращался с охоты Афанасий Романюк, приходившийся дядей Маше Романюк, однокласснице дружной компании школяров. Он верхом на лошади, уже в потемках, перебрался через бурный поток, подсадил трех девочек, а мальчишкам, которых тоже было трое, велел раздеться, одежду отдать девчонкам, и самим ухватиться за лошадиный хвост, за стремя или подпругу для преодоления переправы. Но подвернувшаяся удача обернулась пагубой. Обжигаясь холодом, пацаны забрели в ледяную купель. Вода доходила по пояс, почти по грудь, и тут, как на грех, лошадь сорвалась ногами с подводного уступа, припала на колено, и маленькие наездницы с дикими криками посыпались в воду, как горох со столешницы. Ледяной поток, темень и паника. Для Иванки повторялась памятная переправа через эту же реку, хотя и не в деталях, где он едва остался жив. Мальчишки кинулись спасать девчонок и выволакивать их на берег. Одежда поплыла куда-то дальше.
Иванка подхватил Машу Романюк, за которую встал бы горой в любом испытании. Нравилась ему эта девочка, одна из всех. На берег выбирались, кто как мог. Афанасий Романюк тоже искупался, сорвавшись с лошади. Он подсадил племянницу перед собой и погнал галопом в деревню, девчонки за ним бегом по домам, а голые пацаны, которых трясло от холода, полезли в воду искать зацепившуюся в кустах одежду. Кое-как натянув ее на себя, кинулись за девчонками следом, только пятки сверкали в темноте. На берегу остался ворох побитых уток.
Иванка вбежал в дом, мокрый, полуодетый и в слезах. Зубы выбивали барабанную дробь, мешая что-нибудь толком объяснить. Ладно, что в доме под субботний день была затоплена баня, куда его запихали на верхнюю полку на целый час. Дора сбегала за Колей Дидыком, дом которого стоял недалеко. Отогревались вместе. На ночь Иванку уложили на протопленную печь, мать натерла ноги скипидаром, отец дал выпить крепкую настойку. На той печи парнишка провалялся еще три недели с воспалением легких.
Болели и другие участники переправы, Гриша Климас и Клава Толкачева. Больше других болела Маша Романюк, отличница и первая школьная красавица. Она простудила почки. Ледяное купание школьников вынудило колхоз еженедельно выделять подводу для доставки им продуктов в Комиссаровку, что стало благом для всего успеновского ученичества.
***
Подросший Иванка, уже величавшийся Иваном, в 1931 году окончил в Комиссаровке школу-восьмилетку, получив по тем временам большое образование; к тому же, сдал все выпускные экзамены на «Весьма успешно», что позже приравнивалось оценке «Отлично». Осенью отличника учебы колхоз отправил в Бочкаревское Ф.З.У., фабрично-заводское училище, обучаться на слесаря-паровозника. Бочкарево (Александровское) стало Ивану добрым учебным пристанищем. Это давнее поселение на левом берегу Томи знаменито долгой историей переименований. В 1860 году в почитание царя-освободителя оно стало Александровским. В 1902 году по соседству, на правом берегу реки, появилась деревня Бочкаревка, названная по фамилии основателя. Со строительством Транссиба в Александровском соорудили станцию Бочкарево, но переименованную в Александровск, потому как Бочкарев в гражданской войне оказался в рядах белогвардейцев. Вскоре Советская власть, спохватившись, отреклась от царского наименования поселения и нарекла его Краснопартизанском.
Новое название продержалось недолго. Начался этап увековечения коммунистических вождей путем присвоения их фамилий российским городам, и на Томи появилась Куйбышевка-Восточная, чтобы не спутать с Куйбышевым на Волге. Вождей было много, и города под них - нарасхват. Следующая кампания, связанная с разоблачением культа тех вождей, запустила процесс возвращения городам их исторических названий. Возврат к монархическому имени был недопустим, и город назвали по белым кварцитам гористых берегов Томи. Получился Белогорск.
… Особо нравилась Ивану форма железнодорожника, вся черная и с шикарной черной фуражкой. Гордо ходил в ней Ваня, приезжая домой на каникулы, и нетерпеливо ждал ненастья, чтобы пройтись по улицам в ладно пригнанной черной шинели. А в парке училища витала всеобъемлющая любовь. Разместившиеся в древесных кронах шаловливые амурчики, посланцы Амура - не надо путать одноименную реку с мифическим Богом любви - запускали чудодейственные стрелы по сладким парочкам, пока одна из них не поражала чувствительное сердечко кого-нибудь из припозднившихся гуляк.
Ночами напролет гуляли они по парку, едва ли не до зари засиживались на заветных скамейках, где можно было встретить Витю Дубинина или Надю Рассказову, а под утро через окна возвращались в общежитие хоть на часок-другой вздремнуть на новый день, где снова все повторялось, учеба, трудовая практика и ночные свиданки. Были те ребята до того чистосердечны, что боялись оскорбить доверчивых девчат непристойностью и предложениями склонить их к интимности. Девчонки ценили проявляемое к ним бережное отношение, заботливость и душевную
щепетильность и платили той же святой любовью. А сколько молодой романтики! Какие мечты! Если бы мир был таким же чистым и бескорыстным, если бы он был достоин помыслов и нравственных устоев молодых людей, начинающих жить…
Какой парень восемнадцати лет жил без любви? Он мог любить тайно и безнадежно, но он любил, а значит, жил. Мог любить позже, тогда и жить начинал позже, когда приходила любовь. Иван Карпенко был из числа тех молодцев, кто не откладывал жизнь на завтра, и в этом деле первейшей важности ему помогали сердечные поклонницы. Иванкина первая любовь, пылкая и горячая, вспыхнула в стенах Ф.З.У. с Любой Козловой, учившейся на телеграфистку. Они жили в одном общежитии и познакомились как-то случайно, вроде бы на танцах, да и не важно, где. Так случилось, что два горячих сердца свели однажды юношу восемнадцати лет с девушкой шестнадцати для того, чтобы они больше не расставались, ведь любить так просто и легко. Любаша и в Успеновку зачастила ездить на выходные дни, лишний раз не расставаясь с сердечным дружком.
В стенах Ф.З.У. никак не склеивалась еще одна любовь, от которой упорно отбивался Иван. С тем же упорством свои права на любовь к нему отстаивала Вера Бармина, девушка на загляденье, круглолицая шатенка в пышном обрамлении красивых волос, работавшая в училище секретарем-машинисткой. Вера еще и ведала раздачей талонов для питания в столовой. Ваня Карпенко, как староста группы, при получении столовских квитков всегда обнаруживал один-два лишних.
- Вера, ты опять обсчиталась, дала мне два лишних талона, - объяснялся добропорядочный староста.
- Так надо, - отвечала миловидная раздатчица.
- Почему?
- Подумаешь – поймешь.
Иван уходил в раздумьях, мало понимая причину Вериной благосклонности к группе слесарей паровозного дела. Затем среди талонной кипы староста стал находить откровенные записки о признании в любви. А любовь уже была, яркая и всепоглощающая, любовь с милой и славной девушкой Любой, и другая ему была ни к чему.
Дело дошло до того, что Ивана вызвала заведующая отделом кадров училища, пожилая женщина, знающая свое дело и устроившая разнос непутевому старосте:
- Ты что же, истукан непонятливый, не видишь, как Вера за тобой страдает?
- И как тут быть? – недоумевал Иван, оказавшийся в неловком положении.
- Ответить взаимностью! Окончишь училище, а у нее уже квартира есть, а ты ей ноль внимания!
Но ни квартира, ни дополнительные талоны на еду не склонили чашу любовных весов в пользу Веры Барминой.
***
Будущие специалисты железнодорожного транспорта из Бочкарево в Успеновку добирались по-разному. Часто ездили зайцами, когда учеников выручала черная железнодорожная форма с эмблемами под ключ и молоток, и контролеры принимали их за своих, путейских. Да так оно и было. Пассажиры из числа добропорядочных пользовались общепринятым путем – поездом до станции Среднебелой, откуда возвращались до села Среднебелого и дальше через мост и вдоль реки, всего девять километров пешком или на лошади, если повезет. Другие пассажиры, что поотчаянней, сигали из вагонов под откос на ходу там, где поезд притормаживал перед въездом на мост через Белую, откуда до Успеновки оставалось рукой подать, вдвое короче.
Для спрыгивания требовалась смелость и сноровка. Первое, прыгать можно было только при подъезде поезда к мосту, когда скорость движения снижалась до двадцати пяти-тридцати километров, но толкаться не поперек движения состава, а по его ходу, вперед. Это еще не все. Приземляться надо было не на обе ноги, чтобы не пропахать землю носом, а на одну из них, тогда только успевай перебирать ногами, постепенно замедляя бег.
Что удивительно, так прыгуны годами не получали травмы, а некоторые циркачи умудрялись в прыжке исполнить сальто-мортале. Что еще удивительнее, так с поезда ловко спрыгивали девчонки, юбки парашютами. Парашютистки тоже прыгали без травм. А вообще, прыжки с поезда под откос признавались некой удалью. Бывало, весной после спрыгивания в ясную лунную ночь, когда светло, хоть иголки собирай, подростки вглядывались в Успеновку, и она виделась вся в черемуховом цвету, словно невеста, покрытая белым платком. И замирали молодые сердца, покоренные красотой родной деревеньки.
Любашу при поездках в Успеновку прыжки с поезда почему-то не прельщали, зато она с первого дня покорила сердца родителей полюбовного друга. Давид Васильевич, прислушавшись к голосу Божьему, дал сыну совет:
- Как окончишь училище, так и женись на ней.
- А то как же? У нас уже все решено.
Как-то Иван с Любой прикатили в Успеновку, помогли на прополке огорода, а под вечер Прасковья Ивановна пошла доить коров, вернувшихся с пастбища.
- Тетя Паня, можно мне корову подоить, - обратилась к хозяйке Любаша. Нашла же такое обращение.
- А ты сможешь? – с недоверием оглядела Прасковья хрупкую девушку.
- Мне приходилось дома Жданку доить, когда мама дежурила на телеграфе, - пояснила Люба.
- Тогда иди к Звездочке, она корова смирная.
Малолетняя доярка потрепала корову по шее, присела на низкий табурет, протерла вымя, и дойка началась. Звездочка млела под нежными пальчиками, подойник наполнился больше обычного, после чего Прасковья Ивановна едва ли не боготворила умелую и сноровистую Любашу.
Под вечер молодая парочка направилась на озеро Большое проверить вентеря, где оказалось немало карасей и головней. Управившись с уловом, юные романтики погребли на лодке по тихой воде, отражающей яркий вечерний закат. Покой, тишина, лодка и теплынь. Кроны прибрежных задумчивых березок создавали ощущение уюта и благодати.
Люба сбросила с себя платьишко, за ним остальное. На безлюдном озере ей некого было стесняться. Встала на кормовое сиденье, черные волосы по пояс, и сильно оттолкнувшись, красивой дугой вошла в воду. Плавала Люба прекрасно, ведь семья Козловых жила на Амуре, чьи воды стали девчонке родной стихией. Ивану приходилось догонять «русалочку» на лодке. Забравшись в лодку, русалочка с легкой и счастливой улыбкой на круглом белом лице и глазами под черешню обсыхала на корме со спущенной в воду ладонью.
Русалочка желанная,
Прическа весь покров,
И встреча долгожданная
Счастливых тех годов.
Закатом освещенные,
Кувшинки на воде,
А к ним цветы сплетенные
На мокрой голове.
Русалочка желанная,
Любавой ты звалась,
Любовь была обманная,
Мечтами обошлась….
В усадьбе Давида Васильевича стояли два больших амбара, в одном из них хранился урожай, другой стоял без закромов и служил резервным помещением да летней спальней. В нем стояли две койки, покрытые соломой, небольшой стол и пара табуреток. Здесь-то, в амбарной прохладе, спали Иванка с Любой. Ложились с вечера по разным кроватям, а утром почему-то просыпались вдвоем то на одной, то на другой из них, крепко обнявшиеся, но без побуждений к интимной близости. Они загодя дали завет не сходиться до свадьбы к физической любви.
Образ милый, незабвенный
Повсюду странствовал с тобой,
Тебя, изгнанника Вселенной,
Хранил сердечной теплотой.
Так пришла к Иванке первая юношеская, даже не юношеская, а подростковая, чистая и бескорыстная любовь. Первая потому, что придет и вторая, уже юношеская. Что тут поделаешь, если они сами приходят одна за другой. А пока клятвой верности были выколоты имена любимых, у Ивана на тыльной стороне кисти, а у Любоньки на предплечье, чуть выше локтя. В училище их считали идеальной парой. Они всегда были вместе, вдвоем или с друзьями, посещали кинотеатр имени Дзержинского или драмтеатр, куда Ивану, как слесарю-передовику, часто вручали бесплатные билеты на спектакли.
Позже светлая юношеская любовь подпала под тяжелый каток арестов, высылок и конфискации имущества, начавшимися бездомными скитаниями Ивана. После окончания Ф.З.У. телеграфистка вернулась домой на станцию Облучье, что в Хабаровском крае. Они еще долго переписывались и даже встречались, наверстывая в счастливых мгновениях упущенное счастье, когда Иван проезжал помощником машиниста через Облучье во Владивосток, но то были лишь нити сладких воспоминаний в мельтешащей жизненной карусели.
Зачем душа в тот край стремится,
Где были дни, каких уж нет?
Умчалось счастье, словно птица,
И не вернуть минувших лет.
ЧАСТЬ 8. УНЕСЕННЫЕ БУРЕЙ
А что, если наша Земля это Ад
для какой-то другой планеты?
Хаксли.
Глава 1. Святой Давид
Волна коллективизации докатилась до Дальнего Востока. Предпринимаемый рывок к формированию крупного государственного сектора в промышленности в условиях плановой экономики был несовместим с сохранением единоличных сельских хозяйств. Бешеные темпы возведения новых городов и промышленных комплексов требовали немедленных и возрастающих поставок ресурсов. В практику вошли меры принуждения. Принципы Н.Э.П. преданы забвению. Бедные и отчасти средние слои крестьян поддерживали коллективизацию; на селе возникла межклассовая напряженность.
В Амурской области к началу коллективизации насчитывалось четырнадцать тысяч бедняцких и малоимущих хозяйств, которым была прямая дорога в колхоз, больше некуда, а также двадцать шесть тысяч середняцких и под десяток тысяч зажиточных дворов. Различия этих экономических сословий должны были учитываться государством в пользу конечных результатов, но «разрушители старого мира», расправившись с оппозицией, снова да ладом взялись за привычное дело. Основная часть крестьянства приняла новое явление настороженно, рассудив для себя, что от добра добра не ищут. Началось сокращение дворового хозяйства, продавали скотину и дома, уезжая в город на заработки. Что делать на земле, если отымались результаты труда?
В 1927 году в десятке километров от Успеновки была организована коммуна «Красный пахарь» имени Блюхера, объединившая в рядах энтузиастов сорок два коммунара, а с семьями примерно полторы сотни человек. Сторонники новой жизни собрали в общее стадо весь скот, какой у кого был, и инвентарь. Вскладчину приобрели скромный парк сельскохозяйственной техники, еще и власти выделили трактор «Фордзон» с навесными орудиями, а работе крестьян учить не приходилось. Коммунары размахнулись основательно. Построили кирпичный завод, приобрели шерстобитку и диковинный народу инкубатор. Первый урожай был неплох, средний заработок тридцать рублей.
В коммуне был организован новый быт. Женщины на принципах равноправия принимали участие в общественно полезном труде. Подростки привлекались к посильному труду с оплатой по шестьдесят копеек в день. Коммунары жили в общежитии, по одной комнате на семью. В тесноте, да не в обиде. Работал пункт ликвидации безграмотности, Красный уголок, выпускались стенгазеты. Жили в дружбе и согласии и в труде, и на отдыхе. На то они и коммунары.
В 1930 году хозяйство коммуны окрепло. Кирпичный завод приносил прибыль до четырех тысяч рублей за год. Построен свинарник на двести голов и птичник на тысячу несушек, их продукцию охотно скупали совхозы Среднебелой и Комиссаровки. «Красные пахари» первыми в районе освоили силосную технологию заготовки кормов. Через пять лет коммуну «Красный пахарь» преобразовали в колхоз с одноименным названием, но в памяти жителей Успеновки надолго остались воспоминания о давней поре революционной романтики на началах общности труда и имущества.
Одновременно с коллективизацией началось массовое раскулачивание. Раскулаченных хозяев этапировали по тюрьмам и лагерям, их семьи – на высылки. Началось горемыкам подневольное переселение, не под царской охранной Грамотой, а под охранным конвоем. В Успеновке опустевшие дома разбирали и вместе с инвентарем и утварью перевозили в коммуну, которая обустраивалась на заимке раскулаченного односельчанина Никиты Харченко. В январе тридцатого года в стране развернулось движение «двадцатипятитысячников», подхваченное в Приамурье. Сто семнадцать рабочих-производственников, а с ними двадцать пять партийных и советских работников выехали на работу в колхозы. Борьба укладов бушевала на Амуре не слабее, а то и шибче, чем в шолоховской «Поднятой целине. Из сыновей Василия Трофимовича хуже всех пришлось Николаю и Дмитрию, народившему с Натальей десятерых детей. Их семейства, сколотившие состояние на зависть любой коммуне, были вычищены с родового гнезда и сгинули в безвестности. Дома разобрали и вывезли в коммуну, хозяев отправили в лагеря и почему-то без права переписки. Жили в благодати большие семейства, жили, трудились и исчезли бесследно. Василию Трофимовичу не довелось видеть бесславную кончину сыновей, которых он привел на землю, жестоко обошедшуюся с ними.
***
С Давидом обошлись помягче, хотя и отняли полевую пашню. Отец с сыном разобрали и перевезли с поля на усадьбу избушку. И остался на заимке осиротевший сад из разросшихся корней груши, кустов черемухи и калины да двух высоких лип, но их дни тоже были сочтены под напором коммунарского трактора марки «Фордзон». Осталось также полюбившееся озеро со стаями карасей и быстрых гольянов да вечерним жалобным плачем гагар, гнездившихся в камышовых зарослях. Ивану Карпенко, старшему из братьев, удалось избежать притеснений и то благодаря сыну, красному партизану, выдвинувшемуся в колхозное начальство.
Строители новой жизни, знавшие лучше крестьян, как им жить и трудиться, надумали устроить коллективное хозяйство в самой Успеновке, где упрямых единоличников под угрозой раскулачивания проще было загнать в артель. Крестьяне ходили чернее тучи, не зная, как спасаться от власти, которую они отстояли в гражданской войне. Давид Васильевич поплакал от безысходности, принимая на дню по две комиссии вербовщиков, и весной тридцать второго года написал заявление о вступлении в колхоз. В тот же день с его двора увели трех лошадей, дойную корову, с десяток овец и весь инвентарь – плуг седальный, жатку, сеялку с веялкой, бороны и каток. Колхоз зажил богаче. В пользу колхоза прибрали и два больших рубленых амбара, стоявших на огороде, под пасеку, а Давида поставили сторожем при ней. Прасковья Ивановна тоже оказалась при деле рабочей в огородной бригаде.
Осенью, когда амбарных пчел вывезли на зимовку, Давида Карпенко назначили чабаном при отаре овец. Тут-то он вкусил все прелести колхозного дела. Поскольку теплых помещений для скота в колхозе почему-то не было, овец при любых морозах приходилось держать под сараями. Чабан, у которого сердце разрывалось за страдающих животных, ходил по ночам с фонарем, следил за ними. Его дом был полон ягнят, которых он, спасая от морозов, таскал туда-сюда, из отары в дом да обратно. Прасковья-огородница по ночам ходила с мужем подкармливать овец из домашних припасов.
Весной, едва появлялись прогалины, Давид с напарником, Марком Овчариком, выгоняли отару в поле пастись до белых мух; колхозных кормов всегда было в обрез. Овцы из бывшего домашнего стада узнавали Давида, жались к нему, блеяли, жалуясь и не понимая, что же случилось с хозяином, оставившим их без корма и тепла. Дожди животным тоже не в радость, перед ненастьем их трудно было выгнать на пастбище. Под дождем шерсть тяжелела, долго не высыхала, и овцам было холодно. Они прижимались друг к другу для тепла, заболевали. Им бы укрыться под навесом, которого, однако, не было. Чабану, перенесшему два инфаркта и не способному из-за паховой грыжи без бандажа и пару шагов ступить, самому бы пожаловаться, да некому.
Все мольбы и жалобы Давид Васильевич направлял одному Богу милосердному, искренняя вера в которого возрастала тем сильнее, чем несноснее становилась жизнь. По воскресеньям богомолец, договариваясь с напарником о подмене, уходил в Среднебелое для посещения церкви, а это за семь верст, не щи хлебать, к обеду возвращался пасти овец, а к ночи пригонял в загон и таскал им воду на полную колоду. Пять лет ходил чабан за колхозными овцами, как за своими. Хоть и трудился он добросовестно, иначе не умел, а врагов все-таки нажил.
За приверженность к Господу Богу атеисты над ним насмехались и изгалялись, прозвав святым Давидом. Что было ждать, если атеисты действовали не сами по себе, а по инструкции Амурского областного «Союза воинствующих безбожников», имевшего ячейки на предприятиях. Была такая организация. Активисты и часть бедняков были враждебно настроены к нему из-за раскулаченных братьев Николая и Дмитрия, отнесенных по политической статье к врагам народа. Давид молча сносил сыпавшиеся на старую голову издевательства и попреки, но от веры не отступал, одна она осталась в страдальческой душе.
Когда по Руси разнеслась молва о сказочных сибирских богатствах, туда потянулся случайный люд, ловцы счастья и охотники до легкой добычи, которые по проложенной «железке» добирались до новых мест, устраивались наемниками или жили случайными заработками, присматривая, где что плохо лежит, и ждали своего часа. Этот час настал с революцией, всколыхнувшей мутную воду вокруг начавшегося передела собственности. Немало проходимцев, не имеющих понятия чести и совести, объявилось и в зажиточной Успеновке.
Один из них, гол как сокол, пробрался в колхозное начальство и стал присматривать усадьбу, достойную своему служебному положению. Выбор посягателя на чужое добро упал на добротный дом «святого Давида», преследуемого со всех сторон; оставалось только добить. Завладеть чужим имуществом было проще простого, всего-то настрочить донос куда следует. Задача упрощалась тем, что властями в широкий обиход было введено понятие подкулачника, а в разразившемся голоде можно было обвинить любого встречного и поперечного, хоть того же Давида, который довел колхозную отару овец до падежа.
Какой чабан спас бы овец, если колхозные корма к концу зимы заканчивались, а выгонять отару в поле было бесполезно? Бродили, бывало, кони по снежному полю, долбили копытами лунки, откуда выгрызали пожухлую траву вперемежку с мерзлой землей, но овец с их раздвоенными копытцами природа такому приему не обучила. Чтобы сохранить отару, пришлось раскрыть крыши амбаров, но солома была трухлявой и плохо пригодной для корма. Больше мусолили, чем ели.
Люди питались немногим лучше. Ходили по полям, собирая не убранные колоски и мерзлую картошку. Выручала соя, при уборке которой с осени оставались стручки, не срезанные комбайном. Хлеба колхозникам выдавали по четыреста граммов на трудодень, но его готовили из теста напополам с травяными отрубями, от которых у людей часто отнимались ноги. Неправильную траву подбирали пекари, не как Бобка.
Однажды Давид тоже остался лежать в поле в конце дня, когда овцы, не дождавшись команды, оставили его одного, без всякой помощи, и сами ушли в загон. Чабана спасла Прасковья, встретившая отару без ее овечьего начальства. Давид все же сумел сохранить в оскудевшем хозяйстве корову Милку, хотя за зиму пришлось снять на корм солому с сарая, а Милка сохраняла семью, поддерживая ее молоком. На дворе оставалось с десяток кур-несушек, три гуся да верная собака Бобка. Такое середняцкое хозяйство.
Из письма Давида Васильевича сыну Ивану:
Здравствуй дорогой сын. Вопервых сообщаю что мы живем ноне так. После твоего отезда я сильно болел дней 16. Потом начал понемногу исправляться и 10 сентября дали коров начал их пасти и хворал и пас до снегу… Потом красил жд бараки пол и окна а здоровье похужало грыжа много хуже стала… Маманя нянчит внучку Валю она пока не ходит самостоятельно… Ванюшу (брата – ред.) перевели со слесаря на ремонт в казармах ходит на работу за 6 км…
***
Ретивые исполнители коллективизации довели процесс раскулачивания до раскрестьянивания. В считанные годы земледельчество лишилось прежней моральной ценности. Кошмарное наводнение 1929 года, которое привело к разорению амурчан и проявило их бессилие перед стихией, властями было использовано для ускоренного проведения коллективизации. Крестьяне, по традиции свыкшиеся с общиной, поначалу поверили колхозному раю - кто бы сомневался в преимуществах коллективного ведения хозяйства над индивидуальным - однако новоиспеченных колхозников ждало скорое разочарование. Не теми методами и руками возводилось новое дело. Докатились до введения продовольственных карточек.
Начались волнения и протесты. В апреле тридцатого года, через шесть лет после Зазейского, вспыхнул Зейский мятеж. В марте в газете «Правда» появилась статья вождя под названием «Головокружение от успехов», списавшего насильственные меры коллективизации на местных исполнителей. Амурская областная партийная конференция приняла статью о перегибах к исполнению. Растерявшиеся власти дали разрешение на выход из колхозов, число которых заметно поубавилось. Но то были лишь цветочки, а ягодки ждали впереди.
Наметившийся спад колхозного движения совершенно не устраивал его организаторов и вдохновителей, взявших курс на сверхбыструю индустриализацию страны за счет выжимания соков из села. Зерно оставалось главной статьей государственного дохода и средством удержания власти. Поступила команда к решительному наступлению на крестьянские бастионы. Весной тридцатого года на Дальнем Востоке в операциях против кулачества действовали сто двадцать пять отрядов Г.П.У., только в январе тридцать второго года ликвидировано двенадцать «контрреволюционных групп».
Политическая напряженность в стране нарастала год от года. В 1929 году была разгромлена группа видного теоретика партии Н.И. Бухарина, председателя Совнаркома А.И. Рыкова и лидера советских профсоюзов М.П. Томского, выступающая против мер по ускоренной индустриализации и коллективизации, особо против чрезвычайных мер в хлебозаготовках. Этот год Сталиным объявлен годом «великого перелома». Он призывал за десять лет догнать передовые страны, мотивирую свой тезис тем, что «либо нас сомнут». Здесь-то вождь был прав, только вот великая смута в России началась с того самого 1917 года, в котором революционеры всех мастей в феврале и в октябре правили балом. Где они, двадцать лет мирной жизни, о которых мечтал Столыпин? Кто бы осмелился напасть на Россию, которую видел реформатор к 1930 году? На стыке веков царская Россия входила в пятерку крупнейших экономик мира и занимала ведущие позиции по темпам развития промышленности – 10%, а в тяжелой – все 20%, и без каких-либо чрезвычайных мер.
К высшей мере ответственности были приговорены лидеры оппозиции Н.И. Бухарин и А.И. Рыков; их жизнь оборвалась в расстрельном полигоне с издевательским названием «Коммунарка». М.П. Томский, стойкий защитник крестьянских интересов, застрелился «в добровольном порядке», упростив задачу гонителям, но диктатор от пролетариата отыгрался на сыновьях «правого уклониста», приговоренных к расстрелу. С тем партийные дискуссии и прекратились.
Повсюду ускоренно возводились лагеря жуткой империи ГУЛАГ. Они требовались для решения не только политических, но и экономических задач по перемещению производительных сил страны в отдаленные и восточные территории. Постановлением Совнаркома от 11.07.29 года предписывалась «колонизация этих районов путем применения труда лишенных свободы». Столыпинская реформа подменена сталинской. В 1932 году под городом Свободный был сооружен БАМлаг, в котором только за одиннадцать дней «черного августа» тридцать седьмого года расстреляно 837 неугодных лиц. В Свободном раздавали свободу от жизни. Здесь карлики в погонах дважды выводили на инсценированный расстрел будущего Маршала Победы Рокоссовского, глыбу полководческого таланта. Гулаговская система совершенствовалась, и под Среднебелой был построен «специализированный» лагерь для аграриев.
Для захоронений применялись рвы, в которые сбрасывалось с полтысячи расстрелянных. Только за 1937-38-ой годы через БАМлаг прошло более двухсот пятидесяти тысяч человек, хотя точные цифры репрессированных уже никогда не будут установлены. В архивах МВД по Амурской области скопилось более миллиона карточек заключенных, с которыми еще предстоит большая исследовательская работа.
Дальневосточный край превратился в зону ссылки спецпереселенцев, прибывающих из центральных районов страны. Глядя на неуместные действия властей, середняки сворачивали хозяйственную деятельность и покидали деревни. Житница Приамурья, охватывающая Зейско-Бурейскую равнину, опустела, что привело к массовому голоду начала тридцатых годов. В Албазинке колхозники растаскивали со скотомогильника на еду трупы животных, падших от эпидемии. По воспоминаниям А.С. Парубенко, в Козьмодемьяновке ели дохлятину со свалки, пересыпанную карболкой, ели и своих умерших детей. По воспоминаниям М.А. Машкиной, в Павловке у семьи Кудриных со двора уводили последнюю корову, на которой повисли, обливаясь слезами, шестеро девчушек, мал мала меньше. Малые понимали, что без кормилицы им не жить. Корову угнали, а семью вывезли в Белогорск, все равно не выжить в пустом доме.
Разрозненное крестьянство не сумело объединиться в отстаивании политических и экономических прав перед властью, в недрах которой вырастали деспоты местного масштаба. Настоящим исчадием зла для успеновцев была откуда-то взявшаяся особа, пользующаяся особым доверием у карающих органов. Выискивая очередную жертву, «особистка» вышагивала по деревне в солдатском галифе с папиросой в зубах и строчила доносы, как из пулемета, а там по отработанному конвейеру людей хватали и вывозили без особого разбора кого-то за решетку или на трудовую повинность, других во рвы уже под настоящие пулеметы. «Узаконенные расстрелы» велись в городах Свободном, Сретенске и Благовещенске, места «самочинных полигончиков» тщательно маскировались. В разгар репрессий на территории Константиновской М.Т.С. организован учебный взвод, где подготовлено двенадцать пулеметчиков. Куда бы их могли направить?
31 марта 1937 года первый секретарь Амурского обкома ВКП(б) В.С. Иванов приговорен к расстрелу. Вместе с ним в причастности к «право-троцкисткому заговору» обвинены многие руководители области и комсомольский вожак заодно. Шутки в сторону. Началась большая потеха. В начале августа тридцать восьмого за подписью секретаря ЦК ВКП(б) руководству Дальневосточного края, куда входила Амурская область, был спущен лимит (план) «для репрессирования контрреволюционных элементов» в количестве двадцати тысяч(!) человек.
В Книге Памяти Амурской области в списке репрессированных из села Успеновка числится сорок человек (приложение №1), среди которых фамилии, известные читателю по нашей книге: Данил Барабаш, Андрей Гальченко, Ануфрий Дидык, братья Иван и Павел Замула, братья Дмитрий и Николай Карпенко, Павел Овчарик, братья Анисим, Афанасий и Дмитрий Царевские, Павел Чернышов. Обращает на себя внимание тот факт, что практически все домохозяйства первых лет образования Успеновки понесли людские потери в сталинских репрессиях. Из второго поколения основателей села расстреляно 29 человек (Приложение №2).
Софья Дружинина вспоминает, как в 1934 году семью раскулачили и выслали из Успеновки на прииск «Сивагли», что в Свободненском районе. Лучше бы отправили куда подальше, потому как 30 августа 1938 года всех мужиков прииска до единого забрали, а семьям дали сутки, чтобы они убрались с прииска, куда глаза глядят. Ее отца, Алексея Афанасьевича, расстреляли в октябре того же года. Семья долгими годами скиталась по белу свету, а сердце за папку, зарытого неизвестно где, так и не отболело. Софья Алексеевна просила поместить его фотографию в нашей книге, чтобы в ней упокоить отца.
Обращает на себя внимание удивительное совпадение в сроках августовской разнарядки на репрессии и времени поголовного ареста мужчин на прииске «Сивагли». План надо было выполнять. Всего по зловещему приказу 00447 на Дальний Восток было спущено три «лимита» на репрессирование в общей сложности тридцати шести тысяч человек, из которых на расстрел двадцать пять тысяч и на заключение в лагеря - одиннадцать тысяч. Такие цифры, а за ними – судьбы.
Не лучше обстояли дела и в соседнем селе Троицкое, что в девяти километрах от Успеновки. В гражданской войне многие жители села партизанили, из них погибших до половины. В двадцатых годах здесь каждая семья имела приусадебный участок от тридцати до семидесяти соток, село процветало, а в тридцатом в нем был образован колхоз «Красный партизан». Вместе с колхозом в память потомкам остался список репрессированных из села Троицкое в количестве семнадцати человек.
***
Голод, снижение рождаемости, ссылки и репрессии, все сошлось к одному. Итоги творимых бесчинств можно было бы оценить по динамике прироста населения страны, но здесь-то и начинаются политические игры в жмурки, в которых хотелось бы разобраться. В наших рассуждениях примем за исходную позицию две цифры. Первое, по царской статистике, население России за 1897-1911 годы выросло на 33 миллиона человек, значит, ежегодный прирост составлял 2,4 миллиона.
Второе, в 1926 году население Советской России составляло 147 миллионов человек, и тогда в 1937 году, в котором проводилась новая перепись, оно должно было составить, по «царской динамике прироста», 173 миллиона. Тем более, что в 1930 году на 16-м съезде партии «главный статист страны» объявил о ежегодном приросте населения в конце двадцатых годов по три с лишним миллиона человек. Тогда, по «сталинской статистике», в 1937 году ожидаемая численность населения должна была приближаться к 180-ти миллионам. арительные итоги переписи - без учета данных Наркомата обороны, а также лагерного и тюремного спецконтингента – показали цифру всего-навсего в 156 миллионов человек. Возникает вопрос, где семнадцать миллионов советских людей по царской статистике или двадцать четыре миллиона – по сталинской? Указанную цифру «потерь» можно частично объяснить числом умерших от голода, которое, по разным оценкам, составило от шести до девяти миллионов человек. Голод – еще одно преступление государственной машины перед крестьянством. Из докладной записки руководства ГУЛАГа от 03.07.1933 в адрес Ц.К.К. В.К.П.(б): «На почве голода резко увеличилась заболеваемость и смертность среди спецпереселенцев». Не будем сбрасывать со счетов до трех миллионов человек, находящихся под стражей. С десяток миллионов «недосчитанных граждан» отнесем на снижение рождаемости. Зачем рожать детей на мучения? Вот и вся арифметика, впрочем, без претензий на достоверность, скрытую для истории за семью замками.
«Оргвыводы» по результатам скандальной переписи последовали незамедлительно. Газета «Правда» довела до общественности сведения о том, что «троцкистско-бухаринские агенты фашизма» пробрались в Центральное Управление народно-хозяйственного учета, устроив вредительские результаты переписи населения. Совнарком признал материалы переписи «дефектными» и назначил новую перепись на январь 1939 года. Начальник проштрафившегося Центрального Управления учета доктор экономических наук И.А. Краваль был арестован и расстрелян. Совсем неправильно считал. За ним арестованы десятки, если не сотни, статистов в центре и на местах.
Надо ли повторяться, что после двухлетнего разгула репрессий в январе 1939 года Совнаркому пришлось под копирку с предыдущего принимать новое постановление о признании материалов очередной переписи такими же дефектными и не подлежащими утверждению. Как будто сами не знали, что натворили, а дальше все огрехи поголовного учета строителей социализма списала война.
***
В 1937 году тучи над семьей Карпенко все более сгущались, но гром грянул, когда к Давиду Васильевичу пришел наведаться младший брат Дмитрий, отбывавший заключение в лагере под Успеновкой и отпросившийся у начальства побывать у родственников. Тем вечером, когда Дмитрий зашел к брату, там сидела соседка, склонная к болтливости и сплетням. Наутро вся деревня знала, что Дмитрий Карпенко сбежал из тюрьмы и скрывается у Давида. Той порой «беглец» помылся в бане, переночевал и утром, чуть свет, спокойно ушел в лагерь к утренней перекличке. У него-то неприятностей никаких, если не считать последующее исчезновение с лика земли, а несчастному Давиду приписали все грехи, мыслимые и немыслимые – и плохой уход за овцами, и что поил-то их холодной водой, а также укрывательство арестованного брата и уж, конечно, вредоносную набожность, не совместимую с передовой коммунистической идеологией.
Обвинения вкупе потянули на восемь лет тюрьмы с конфискацией имущества и высылкой семьи на север. Суд был показательным, при стечении согнанной деревни, в назидание того, как Советская власть расправляется с врагами колхозного строя. Большинство односельчан сочувствовали осужденному, жалели в душе, зная его безобидность и доброту, но были и злорадники, дождавшиеся расправы над «святым Давидом», да он таким и был. Давид Васильевич со смирением перенес прилюдное шельмование и ниспосланные испытания. Из зала суда конный конвой погнал преступника, в чем он был, на железнодорожную станцию, где его поджидал товарный вагон с крепкими засовами.
Шел Давид Васильевич по Успеновке, и виделось ему широкое вольное поле и они, пятеро брательников с горящими глазами и с отцом во главе, оглядывающие земную благодать, где есть простор развернуться молодецкому плечу, поднять богатую целину. Нет, не видеть ему больше родной Успеновки, выросшей на его глазах трудом первых переселенцев, что встали здесь обозом на тридцать две подводы. Поставили они деревню на зависть кому-то, не для себя… Шли долго, конвой в нетерпении подгонял старика, тяжело переступавшего по исхоженной им земле больными ногами. Добрались до места, где формировался военный обоз с его, Давидовом, участием для китайского похода во службу Царю и Отечеству, когда левый амурский берег был окончательно закреплен за Россией.
Перед станцией Среднебелая изнемогшему арестанту разрешили отдохнуть. Прилег, раскинув натруженные ноги, а в голове вставали другие события давних лет, ведь здесь, крадучись ночами в гражданской заварухе, они с Семеном гоняли повозки с провиантом в партизанский лагерь. Семен-то выдался побойчее, в активисты выдвинулся, вот и Иван, благодаря сыну, в раскулачники не попал, а на защиту дядьев Семе влияния не хватило. Ладно, хоть Ивану с семьей не пришлось хлебнуть горя горького.
... В 1937 году колхозу присвоено имя Ежова, главного исполнителя сталинских репрессий. Ежовщина проявилась во всей красе в масштабах маленькой деревеньки. Из двухсот пятидесяти семей Успеновки более половины раскулачены. Куда уж больше! Девяносто семей вступили в колхоз. Многие уехали. В том же году колхоз возглавил Ефим Беличенко, человек малограмотный, но крепкий хозяйственник. Крепло и хозяйство. От государства поступала техника. Строилось жилье, появилась школа, за ней столовая и даже детский сад. Колхозники трудились ударно, как когда-то основатели Успеновки. Сохранялась дореволюционная традиция сходок зимними вечерами в какой-нибудь из хат попросторнее. Вскладчину приносили угощения на разные вкусы, были песни, пляски и хорошее настроение под гармонь. Через пару лет колхозу присвоили имя Валерия Чкалова, уже хорошо. Жизнь налаживалась, слава Богу. Но колхоз колхозом, а крепких единоличных хозяйств, на современном языке – фермеров, недоставало.
Глава 2. Прасковья мученица
С Прасковьей, мученицей, было не легче. Едва утром она подоила корову, как к дому подъехал грузовичок, из него вышли два милиционера и дали ей два часа на сборы для высылки из деревни. С ними заявился новый «хозяин дома», тот самый сельский активист, что настрочил донос на Давида Васильевича. Он развалился по-хозяйски на кровати, следил, чтобы основательница домашнего очага не прихватила с собой чего лишнего из конфискованного имущества, принадлежащего теперь ему. Не зря же активист корпел народным заседателем на показательном суде, обличая «подкулачника» во вредительстве?
Что могла растерявшаяся старушка, то и собрала. Сунула в заветный сундучок, доставшийся от матери, подушку, одеяло, пару комплектов белья и заготовленный посмертный наряд, решив, что на высылке без него не обойтись. В сумочку отдельно сложила буханку хлеба и десяток помидор. Подошли два стражника, один из них подхватил сундук, ее саму затолкали в кузов полуторки и под плач соседок больную и старую женщину, мать девятерых детей, повезли из села родного на далекую чужбину. В машине ей стало плохо, начались припадки, но шофер дал газу, а там разбери, отчего трясет арестантку да подбрасывает на ухабах по дну кузова.
Очнулась Прасковья в товарном вагоне, куда ее в бессознательном состоянии сгрузили милиционеры, передав по этапу дорожным конвоирам. Рядом стоял неразлучный сундучок и походная сумка с раздавленными помидорами. Кругом незнакомые люди. Сердобольные женщины с горечью смотрели на беспомощную старушку, отправленную в северную мерзлоту. Такую узницу им еще не приходилось видеть.
Весь день в товарняк свозили с района горемык с приклеенным к ним ярлыком – Ч.С.В.Н., членов семей врагов народа. Под вечер отряды конвоиров с синими околышками на фуражках набили живого груза Ч.С.В.Н. в семьдесят два вагона, так что паровозу тянуть было не под силу. Потащили тяжелый состав двойной паровозной тягой. Сколько же врагов оказалось у народа на тот день только с одного района! И как россиянам удавалось выживать до революции в сплошном вражеском окружении? Это, конечно, царская промашка. Плохо царь выявлял врагов народа, на Амурскую область всего одна тюрьма на двести пятьдесят заключенных. Опять революции хлопоты на исправление дел.
***
Ехали ден пять. Питались тем, что успели захватить при скорых сборах. Кто-то рассчитывал на государственный дорожный паек, ведь на все про все не напасешься, но такие просчитались. Остановились ночью на станции Большой Невер, поезд загнали в тупик, а рано утром, пока станция не проснулась, началась погрузка из вагонов сразу на подъезжавшие к ним машины, которых была не одна сотня. Завидная организованность в условиях северных широт. Длинная колонна машин тронулась по Якутскому тракту на золотые прииски.
Среди спецпереселенцев, так их теперь стали называть – да хоть как называй, хрен редьки не слаще – мужчин было мало, они больше специализировались по лагерям да тюрьмам, а преобладали женщины и дети, которых некуда было деть. Вот и везли детишек на высылку вместе с взрослыми. Крепкую закалку получали малолетки, если выживали. Из докладной записки наркома внутренних дел Г. Ягоды от 26.10.1931: «В числе умерших особенно много детей младших групп». В 1939 году Л. Берия сообщал В. Молотову о четырех с половиной тысячах детей ясельного возраста, содержащихся в исправительно-трудовых лагерях. Имелось также пятьдесят колоний для несовершеннолетних детей репрессированных родителей. Какая-никакая забота о детстве.
Охрану военные служаки передали милиционерам, отсюда далеко не убежишь. Ехали на большой скорости и почти без остановок, многих укачивало, дети сильно страдали, взрослые не показывали вида, все равно бесполезно. Вечером другого дня колонна подошла к поселку Джелтулак, где ее снова встретили службисты Г.П.У., относившиеся к несчастным людям враждебно, как к преступникам. В этих местах в конце девятнадцатого века был основан прииск Васильевский, при котором вырос небольшой поселок Стрелка. Позднее старатель Соловьев в девяти километрах от Стрелки на реке Джалинда, что у коренных жителей означало «каменистое дно с валунами», разбил поселок, а при нем прииск Соловьевский, ставший весьма перспективным. В Советское время Стрелка вошла в состав Соловьевского сельсовета.
Прасковья была распределена на прииск «Стрелка», что под Джелтулаком, куда привезли пятнадцать семей, и почти все с одной деревни, с той же Среднебелой. Никуда от нее, да оно и лучше, как-то ближе к родным местам. Какую рабочую должность могла исполнять Прасковья, больная и старая, мало бы кто подсказал. Кроме как для роли пациентки, не годилась ни на что, а тут объявились и опекуны. Среди сосланных на «Стрелке» оказалась семья Закитных с Дуняшей, Прасковьиной племянницей, во главе. Дуня была дочерью младшего брата Прасковьи, Ивана, того мальца, которому злой мачехой разрешалось ехать на телеге переселенческого обоза. Племянница вышла замуж за Архипа Закитного, взятого по политике, а ее с четырьмя взрослыми дочерями, как Ч.С.В.Н., выслали подальше от дома, чтобы не смущали новых владельцев. Младшую дочь Надю Дуня поставила присматривать за больной теткой, а заодно готовить пищу на бригаду.
Золотодобытчиц поместили в старых деревянных бараках, где раньше содержались заключенные. Нары были общими, без всяких перегородок, посреди барака стояла бочка, приспособленная для отопления. Разбитые окна, грязь и вездесущие клопы. Приводить заброшенное жилье в порядок предстояло самостоятельно. Женщин и девушек распределили в старательские бригады, выдали хлебные карточки. Детей и нетрудоспособных тоже не забыли, выдавая по четыреста граммов черного хлеба и без всякого варева, но разрешался сбор подножного корма, таежных грибов и ягод, пока они были. И на том спасибо.
Женщины-старатели мыли золото в бутарах, кои делались из теса в виде длинных корыт, дно которых выстилали суконными ковриками, а сверху накрывали железными решетами для приема золотоносной породы. Породу промывали водой из шланга, один конец которого опускался в ручей, а вода подавалась насосом, работавшим без всякого электричества. И зачем оно было нужно, электричество, если воду качали четыре женщины фигурами покрепче, попарно стоявшие с двух сторон насоса на рычажном коромысле? Работа не пыльная, хотя монотонная и изматывающая плечи, руки и спину. Породу таскали из ручья, как придется. Пустая смывалась струей воды, а тяжелый металл, ради которого устраивалась вся затея, проваливался через решеты, задерживаясь на нижних ковриках. Дневной сбор сдавался в золотоскупку.
Совсем простая технология, проще не придумать, да еще на дармовой рабочей силе. Рабочая сила работала на босу ногу, все равно любые боты промокали насквозь, а резиновой обуви не было и в помине. Север оставался севером даже в августе, и босоногие старательницы, едва одыбав от одной болезни, попадали в другую. Для подмены имелся резерв Ч.С.В.Н. От кровососущих тварей не было спасения круглые сутки, на смену ночным, ползающим и скачущим, днем слетался гнус, мошкара проклятая, считавшаяся подлинным бичом Сибири тех времен. Вечером отдохнуть бы лишний часок, так надо было идти в комендатуру на поверку. Таким был, в основном, распорядок дня для спецпереселенок на прииске с романтическим названием «Стрелка», где о романтике напоминали разве что изнасилования девушек пьяными конвоирами.
Глава 3. Судьбы людские, те же собачьи
Тем временем выпускник Ф.З.У. Иван Карпенко за отличную учебу был премирован путевкой в Сад-город, так назывался Дом отдыха под Владивостоком. Значение фабрично-заводских училищ, которые до войны дали стране почти полтора миллиона квалифицированных рабочих, в решении народно-хозяйственных задач трудно переоценить. Опора индустриализации. После отдыха опять хорошая новость – дирекция Ф.З.У. оставила его в училище мастером-инструктором по обучению учеников слесарному делу. Так восемнадцатилетний паренек из Успеновки выдвинулся в ряды мастеров производственного обучения. Ивану и другому выпускнику-отличнику, Саше Полинскому, выделили в общежитии комнату-квартиру, в которой они жили в большой дружбе. Друзей Иван заводил везде и всюду, без них он жить не мог, и ничего тут не поделаешь.
Преподавательскую работу неугомонный ученик совмещал с учебой на вечерних курсах помощников машиниста, открывшихся при Д.Э.П.О. Успешно окончив их, поступил на работу по специальности. Три года водили они с машинистом Н.Н. Щербаковым на паровозе «Феликс Дзержинский» скорый пассажирский поезд по маршруту Москва-Владивосток. Посмотрел Иван на большую страну, подивился той стойкости и силе духа, какие проявили деды и отцы, шедшие конным обозом по бескрайним сибирским пространствам. Как можно было пройти пеший путь, если поездом его одолевали едва ли не за месяц?
На перегонах поезд шел долго, мерно пыхтел по равнинам, петлял меж склонов гор. Из окна насмотреться можно всего. Вот неистребимая природа пробивалась на полянках мелкой хвойной порослью. Елочки тонкие и стройные, узорчатые, с ярусами веточек от земли. Сосенки формировались по-другому, высоким стволиком и пучком веток на верхушке, с пяток штук. Прям детский сад, подраставший тайге на смену, и главное, без особого пригляда со стороны. Грело бы солнце, была бы земля. А ведь в природе-то покрепче поставлена выживаемость, чем у человека, которому всегда чего-то не хватает и всегда он от кого-то зависит, размышлял Иван. Вот как получается. Или не получается. Так и у него, Ивана, как-то сложатся впереди дела?
А дела складывались благоприятно. По рекомендации дирекции Д.Э.П.О. Ивана Карпенко, лучшего помощника машиниста Амурской железной дороги, награжденного, именными часами Наркома путей сообщения Кагановича, без вступительных экзаменов приняли в Хабаровский институт инженеров железнодорожного транспорта. Дорогие карманные часы Ивану вручил лично Нарком, забиравшийся на Бочкаревской станции в кабину паровоза и хвалившего бригаду за хорошую работу. Машинисту Н.Н. Щербакову он вручил тогда золотые часы, тоже именные.
Партия подстегивала хозяйственников к досрочному выполнению пятилеток, поощряя стахановское движение. В их славных рядах насчитывалось до полутора миллионов передовиков производства. На Амуре инициатором стахановского движения стал бригадир-забойщик Кивдинских угольных копей П. Рябцев, который превзошел дневную выработку угля более чем вдвое. В области тысяча
стахановцев вели за собой трудовые коллективы к досрочному выполнению пятилеток. На Амурской железной дороге работала школа стахановского опыта. Для стахановцев открывались отдельные столовые с белыми скатертями на столах. Иван Карпенко, конечно, находился в стахановских рядах, о чем свидетельствовала заверенная справка от 07.07.1936 года: «Справка от Центральной Электрической Станции Д.У.П.У. товарищу Карпенко Ивану Давидовичу в том, что он Стахановец…».
В Хабаровском институте стахановец тоже блистал, сдавая одну сессию за другой на «отлично». Ему назначили повышенную стипендию, портрет паренька из амурской деревушки не сходил с Доски Почета. Ивана, авторитетного студента, избрали секретарем комсомольской организации факультета. Комсомольский секретарь, поглощавший одну за другой научные и общественные премудрости, безоговорочно верил в идеологию равенства, братства и справедливости на земле.
А как же иначе! Где она, другая идея, отвечающая вековым чаяниям человечества? Насколько отец, Давид Карпенко, верил в Бога, настолько же Иван укреплялся в марксистко-ленинской теории, самой прогрессивной и человеколюбивой из всех. Впрочем, оба они, отец и сын, шли по единому пути человеколюбия и добродетели, один Божьими тропами, другой – научно обоснованным путем.
В институте Ивана ждала радостная встреча со второй школьной любовью, Машей Романюк, которую он когда-то выносил на руках из бурлящего потока под Успеновкой. После детской любви с Леной Гальченко, о которой речь впереди и которая осталась где-то позади, и подростковой любви с Любой Козловой это была юношеская любовь более высокого уровня. Помнил Иванка, как тогда, в ледяной реке, Маша, плотно прижавшись к его груди холодным дрожащим тельцем, тихо шептала ему на ухо:
- Неси меня, Ваня, неси!
Школьная любовь одноклассников в институте переросла в юношескую. Таков процесс воспитания чувств. Ах, Маша, Маша, красивая и умная девушка, спокойная и отзывчивая. Любящие сердца лелеяли и берегли глубокие чувства, не спешили предаваться любовным страстям. Их любовь, не оскверненная и не запятнанная мелкими бытовыми неурядицами, останется чистой, светлой и одухотворенной на всю оставшуюся жизнь, хоть молись на нее, когда нет иконы.
Они вместе строили радужные планы на будущее, видели себя инженерами, представляли, какими будут выглядеть в трудовых коллективах, знающими, уверенными и авторитетными руководителями. Видели и счастливое семейное будущее; вот оно, уже не за горами! Когда Иван легко подхватывал любимую и кружил ее по комнате на сильных руках, Маша мечтательно закрывала глаза, приговаривая:
- Неси, неси меня, Ваня! Неси, как тогда, на переправе через бурную реку. Ты помнишь?
- Еще бы мне не помнить!
***
В один из таких безмятежных дней почтальон принес телеграмму: «Распишитесь в получении». Телеграмма была из Успеновки, от Доры. Что за новости? Прочитал и глазам своим не поверил: «Отца посадили мать выслали». С этим коротким сообщением рухнула прекрасно начинающаяся жизнь, рухнули все планы и мечты, которые еще вчера были такими близкими и реальными. Соответствующий циркуляр по линии Н.К.В.Д. без промедлений поступил и в институт. Комсомольского секретаря исключили из рядов ленинского комсомола. Институт вычистили от вражьего отребья.
Сходная участь, как под копирку, постигла и Машу. Родителей раскулачили, отца, Афанасия Терентьевича, посадили на десять лет, семью выслали на север, где места хватало всем. Машу Романюк, успевающую студентку, исключили из института.
Девушка, к полной неожиданности для себя оказавшаяся дочерью врага народа, вся в расстроенных чувствах, уезжала на Дальний Восток, к родной сестре в город Николаевск.
Тяжелое расставание. Маше надо было на восток, в низовья Амура, а Ивану на запад, к верховьям реки, чтобы понять, что случилось на родине. Прощальные объятия.
- Мы встретимся, Ваня?
- Мы обязательно встретимся, Маша!
Любовь пришла к ним как награда,
Как путь к счастливым берегам,
Но встала грозная преграда,
И сердце рвется пополам!
Ему на запад путь назначен,
А ей назначен на восток,
Их ждет разлука, не иначе,
И не известен ее срок.
Они встретились однажды, когда Маша приезжала в Свободный, а больше влюбленным не суждено было видеться. Маша уехала, а семейство Романюк с годами укрепилось в Успеновке. Афанасий Романюк искупит вину перед страной в боях, вернувшись с войны при медали «За боевые заслуги». Его сын, Владимир Афанасьевич, станет в колхозе главным бухгалтером. Анисья Романюк, слывшая по селу крайне рачительной хозяйкой, будет заведовать колхозным зерновым двором. Еще и Анна Романюк отличится медалью за доблестный труд в годы войны. Стойких защитников колхозного добра воспитал «враг народа» Афанасий Романюк. Та же история повторилась в семействе Замулов, где братья Иван Петрович и Павел Петрович расстреляны, а Николай Замула в 1942 году стоял насмерть за родину в Сталинградской битве, о чем свидетельствует справка Амурского краеведческого музея.
***
Иван срочно приехал в Успеновку. Вот он, дом родной, поставленный полвека назад родительскими руками. Но лучше бы Ваня в него не заходил. Во дворе деловито ходила красноперая наседка с оперившимися цыплятами-огневушками. Закрепилась во дворе куриная порода, снятая когда-то Алексеем с проплывающей стайки во время большого половодья.
А Бобка, славная дворняжка, была посажена на цепь и просто сходила с ума от радости при виде молодого хозяина, одного из прежних, с которыми она жила душа в душу, хотя души у них были разные, одна собачья, другие человеческие. Наконец-то, все будет как раньше! Вернулся настоящий хозяин! Истосковавшаяся собака рвалась с цепи, крутилась юлой, радостно лаяла и визжала одновременно. Даже слезы выступили на ее глазах от переполнявших чувств.
На шум из дома вышел хмурый хозяин. Увидев Ивана, он рассвирепел. Только что ему удалось изгнать из дома одних, как тут же является другой, их сынок!
- А ты что тут забыл? – услышал Иван грубый окрик. Он не ждал дружелюбного приема, но буквально опешил от неприкрытой злобы во взгляде, голосе и в самой позе человека, захватившего чужой дом.
- Я хотел узнать, куда отправили маму, может быть, Вы знаете?
- Отправили, куда надо! Еще раз появишься, вызову милицию, и тебя за ней следом отправят!
Иван со слезами на глазах выслушал озлобленную отповедь и под взглядом грустных собачьих глаз побрел со двора. Дом родной! Будет ли ему еще такой? Когда-то он вглядывался из зыбки в бревенчатые стены, светозарные лики икон, хранящие в доме согласие и покой. Потом путешествовал мальцом на неокрепших ногах по двору и огороду, открывая большой и неведомый мир. А сколько вложено труда в обустройство усадьбы им, Иваном, в отрочестве! Сейчас все это чужое… И тот амбар со сладкими снами на пару с Любой-русалочкой тоже чужой…
Притихшая дворняга, проводившая на днях хозяйку, которую увели со двора чужие люди, поняла, что отныне навсегда осталась без людей, которым была предана и привязана всю свою собачью жизнь. Уже несколько дней их не было дома, вот и молодому хозяину заказана сюда дорога. Что-то сломалось в жизни родного двора, и придется ей, старой, слабеющей собаке, одиноко тянуть век на железной цепи. Оставалась лишь память о прошлом. Картины лучших времен живо вставали ей перед глазами, едва прикрыть их, положив голову на вытянутые лапы…
Бобка молчала. Не ее собачье дело вмешиваться в хозяйские разборки. В глазах непреходящие слезы. Но это были уже другие слезы, не те, в которых радостно блестели глаза первые минуты встречи, а слезы безнадежной горечи и тоски от предстоящей разлуки. Бобка была умная собака, понимала человеческую речь, и ей стало ясно, что она в последний раз видит одного из своих настоящих хозяев.
Что-то случилось
В этом подворье,
Горе прибилось,
Горькое горе.
Тучи сгустились,
Мрак беспросветный,
Запропастились
Хозяева где-то.
Люди худые
Цепью сковали,
Дни, как пустые,
Тусклыми стали.
Эх, судьбы! Судьбы людские да собачьи! Разные и одинаковые! Пошто оно не так, как надо? Когда-то Бобка, спасавшаяся от бешенства и угрозы пристрела, покинула родной двор, ушла в поле зимовать под хозяйскую копну. Такая она, собачья жизнь. Сегодня Ивана выгнали, как паршивую собаку, из его же родного дома, дома-колыбели, под угрозой быть высланным за изгнанными родителями. Чем ему не собачья судьба?
Семейная родословная, дерево, пустившее корни на благодатной почве Приамурья. Сколько их было в первых поколениях карпенковских поселенцев? Не сразу сосчитать. У пятерых братьев от семи до десяти детей, лишь у дяди Коли поменьше, трое. Домов поставили чуть не десяток, которые теснились к изначальному, родовому. Не все из них сохранились. Впритык к отцову один из домов дяди Коли, чуть в сторону дом дяди Вани, вон он, красавец на всю деревню, с резными окнами и огромной террасой. Дальше – другие, но все уже с новыми хозяевами и не к кому стало приткнуться. Опустела многочисленная родословная, словно налетевшая буря сорвала с березки осенним ненастьем пожелтевшую листву и разбросала по листочку в безвестных полях и чащобах. Где их искать?
Ты тот же листок судьбы непреклонной,
Она тебя спишет под чью-то потраву,
Не отрывайся от кроны зеленой,
Не покидай вековую дубраву.
Она тебе служит родительским кровом,
Только отпущенный век тот не долог,
Нет тебе места под снежным покровом,
Мерзлая осень пропишет некролог.
Ветер промозглый накинется грозно,
С веток сорвет, в ночку бросит смурную,
В полях, где шумели весенние грозы,
Тихо опустит на землю сырую.
Природа исполнит свой вечный обряд,
Березки оденутся новой листвою,
Сбросив обветренный желтый наряд,
Будут зелеными ранней весною!
Но сейчас-то куда пойти? Не под копной же ночевать? Еще и не накошено. Вспомнил, что на окраине деревни жила добрая знакомая их семьи, Татьяна Лисовая, у которой муж умер, а ее большой семье всегда помогала Прасковья. Туда и пошел. Тетя Таня приняла Ивана как родного сына, обняла, вся в слезах от переживаний за трагедию семьи. Уже на закате века Татьяна Сергеевна Лисовая на какое-то время возглавит колхоз имени Чкалова. Ужель та самая Татьяна?
Узнав от нее, что и как произошло, Иван утром пошел в Среднебелую, на станцию железной дороги. Он шел той же дорогой, что намедни конные охранники гнали отца, взятого под стражу из зала суда. Шел и представлял отца-арестанта с его больными ногами, подгоняемого всадниками. Ему-то, Ивану, молодому и сильному, дорога была в нагрузку. Какова же она была отцу? Вспоминал отца, тоже молодого и сильного, насколько позволяла детская память, и всегда видел его в работе, в труде, то на стропилах возводимого дома, то на покосе с рожковыми вилами, забрасывающим пласты сена на высокий зарод, или за плугом по весенней вспашке. Не мог только вспомнить отца без дела, разве что за варкой вкуснейших супов и борщей на заимке, которыми маленький Ваня наедался от пуза. Или перед сном, когда он наговаривал сынишке славные сказки.
И это враг народа? Какому народу в Успеновке он был врагом? Не тому ли проходимцу, что поселился в отцовом доме? Нескладно, совсем нескладно как-то получается. Не укладывалась обрушившаяся на семейство страшная жизнь с теми идеалами, ради которых люди жили, трудились, учились. И кто он сейчас сам, Иван? Студент, исключенный из института… Комсомолец, исключенный из комсомола... Сын врага народа…
С невеселыми думами пришел Иван в Среднебелую, оттуда поездом приехал в Шимановск, к Доре. К кому, как не к ней, старшей и любимой сестре, обращаться теперь ему, оставшемуся не у дел? Дора жила у тети Марины, родной материнской сестры. Маринка и Параска, две маленькие девочки, шедшие когда-то в далеком детстве за телегой в обозе переселенцев. Одно желание было у тех малолеток – присесть хоть на минуточку на движущуюся телегу, хоть на краюшек, хоть по очереди, ведь не будут они, тонкие девчушки, тяжестью для сильной лошади. Так и сегодня сбросила судьба-судьбинушка со своей телеги Прасковью Ивановну, где-то мучается она без близкой поддержки и заботы, хоть и давно нет на свете злой мачехи. А может, сама судьба и стала ей той мачехой? И держит на привязи, стягивая удавки время от времени?
Дора, тоже бедняжка, разрывалась между работой в ресторане, где устроилась посудомойкой, и больной дочкой-малюткой, названной Галей в память об умершей сестре. Утром молодая мамаша кормила малышку и оставляла до обеда дома в зыбке, подвешенной под полатями. В обеденное время Дора неслась к ней домой, кормила, пеленала и снова оставляла одну до вечера. Весь день девочку нещадно заедали мухи, от которых малютка не в силах была отбиться и покорно лежала им на съедение, не понимая, что с ней творится. Может быть, считала, что белый свет, в котором она появилась, такой и есть, и другим не бывает. Так и жила в несносном аду свою короткую жизнь. Однажды Дора прибежала домой и увидела маленькую страдалицу на полу неживой и облепленной мухами. Из последних силенок маленькая Галя выбралась из зыбки, жизнь в которой стала невыносимой, и разбилась на полу, избавившись от мучений. Из стареньких досок сделали ей гробик и похоронили на кладбище под высокой сосной, на которой стесали кусок коры и сделали надпись об упокоенной. Так маленькая Галя ушла следом за тетей Галей, первой красавицей и певуньей Успеновки. Не удавалось родне закрепить на земле живой росток в знак памяти о Галине Давидовне Карпенко. Видать, была она неповторима.
***
Официальные запросы Ивана о месте нахождения ссыльной матери остались без ответа, но помощь пришла от добрых людей, без которых не обходится мир. Подруга Доры, Оля Гальченко, сообщила письмом, что в Якутии, близ поселка Джелтулак, вместе с ее родственниками находится и Прасковья Карпенко. Выяснили, что Джелтулак находится поблизости от Якутии, северной страны якутов, эвенков, эвенов и чукчей. Стала ясной география предстоящего маршрута, оставалось добраться. Для дальней поездки Иван продал единственную ценность, которой обладал – именные часы, подаренные ему Наркомом путей сообщения Лазарем Кагановичем. Иван гордился карманными часами на цепочке, на крышке которых была выгравирована красивая надпись: «И.Д. Карпенко от Наркома путей сообщения», но пришлось расстаться со своей гордостью.
На этот раз Иван следовал по пути, проложенному матушкой. Поначалу взял билет до станции Большой Невер, куда ссыльных доставили товарняком. Иван ехал пассажирским поездом, но без неприятностей не обошлось и здесь. Он попал в вагон, в одной половине которого ехали обычные пассажиры, а в другой везли уголовников, один из которых ночью умудрился стащить у беспечного молодого человека, пока он спал, чемодан с дорожными вещами. Спасло то, что документы и деньги Иван держал при себе.
Большой Невер оказался маленькой грязной станцией, приткнувшейся к одноименной реке, притоку Амура. В поисках попутки Иван обратился к водителю грузовика, ходившего по Алдано-Якутскому тракту:
- На Соловьевский прииск, по реке Джалинда, доедем?
- Может быть, по реке Джалта? Там новые прииски, а на Джалинде закрываются.
- Что за Джалта?
- Приток Иликаны. Словом, едем до Джелтулака, там разберешься, здесь одна дорога.
Иван ехал в кузове на мешках муки, укрываясь от холода брезентом. Ночью остановились в поселке прииска Соловьевский, подкрепились в столовой, работающей круглосуточно при интенсивном дорожном движении. Затем Джелтулак с ночевкой в общежитии, где Ивана приняли хорошо и на ночь предложили место на топчане.
Утром комендант Джелтулака назвал Ивану место расположения прииска «Стрелка», где предположительно могла находиться Прасковья Ивановна Карпенко. Снова попутка.
- Тебе куда? – переспросил шофер.
- Сам не знаю, сказали на Джалту, приток Иликаны. Мать ищу, куда-то на прииски выслана.
- Так с Джалты основная добыча перекинулась на Леоновский прииск по реке Джалок, тоже приток Иликаны. Как прииск называется, не знаешь?
- Стрелка, кажись.
- Так это рядом, на Джалинде. Поехали!
У Ивана голова кругом от схожих названий рек; тезки какие-то. Три золотоносные сестры от общего корня «джал» щедро делились со старателями благородным металлом, а еще с десяток рек были богаты не меньше, но не за золотом рвался Иван на прииски.
И вот Иван бегом кинулся к старым полуподвальным баракам на окраине поселка. По подсказке проходившей женщины вошел в полутемный барак с тяжелым сырым воздухом; часть окон забита фанерой, другая завешена одеялами. Вдоль стен тянулись нары из грубо отесанных горбылей, посреди барака стол, сбитый из досок.
Когда Иван увидел лежащую на нарах немощную бело-седую старушку, обложенную вокруг полынью, то не сразу признал в ней родную мать. Мокрая, совсем худая, не в силах даже приподняться с постельных тряпок, она и плакать не могла, только жалобно стонала, обнимая сына, и чуть слышно приговаривала: «Ванечка, сыночек».
Пришли другие пожилые женщины, освобожденные от работ и немногим лучше выглядевшие, с расспросами, что там делается на воле. Они были полностью оторваны от мира, ни писем, ни посылок не получали, свиданий с родными никаких.
Пожаловались на свое житье, хотя и без жалоб все было видно, как на блюдечке. Объяснили, что полынь раскладывают, чтобы хоть как-то уберечься от клопов.
Утром Иван стоял в очереди на прием к коменданту. На приеме предъявил сохранившийся студенческий билет, справки и благодарности за работу в Ф.З.У. и Д.Э.П.О. и попросил высвободить мать из ссылки. Комендант согласился, что ссыльная тяжело больна и пообещал организовать медицинскую комиссию по установлению состояния ее здоровья, а Ивану на время оформления документов по освобождению матери предложил поработать в старательской артели, даже в одной из передовых. Сам кода-то ходивший в студентах, комендант оказывал Ивану добрую услугу для заработка. Все бы коменданты были такие. На следующий день Иван был принят в передовую бригаду Н. Иконникова на участок добычи породы. Ему провели инструктаж по правилам обращения с тачкой и лопатой при перевозке золотоносного песка от ключа наверх, к бутаре, по узеньким мосточкам, сбитым из досок. Иван, имевший незаконченное высшее образование по ремонту подвижного железнодорожного состава, сходу освоил старательский инвентарь. Обливаясь потом, он упрямо толкал груженую тачку на бугор, та, в свою очередь, обливаясь ключевой водой, с тем же упорством сталкивала старателя вниз. Старатель пыхтел, тачка скрипела, но дело шло, не зря же Иван, крестьянский сын, легко крестился двухпудовой гирей. А Иван за работой видел себя на успеновской пашне, крепко державшим плужные ручки. Видел коней, впряженных в плуг. Ах, лошадки, лошадки, нелегок же был ваш тягловый удел…
Промывка песка у старателей пошла веселее, бригада Иконникова прочно закрепилась на Доске Почета и не могла нарадоваться на проворного добытчика породы. Тот, в свою очередь, радовался хорошей зарплате, которую выдавали бонами по мере сдачи золота в пункт скупки. Боны охотно принимались в магазинах или обменивались в приисковой кассе по курсу бона за десять рублей. Модный шевиотовый костюм продавался за двадцать бонов, масло сливочное по три бона за кило, часы швейцарские по пять, и это при зарплате в пять-семь бонов за смену! Заработок, конечно, неплохой, хотя работа была адова, по двенадцать часов в смену с обеденным перерывом на полчаса. Под приглядом сына и с появлением надежды на освобождение оживилась матушка. Начала собирать свой неразлучный сундучок к обратной дороге из лагерного ада домой, которого, правда, не стало.
***
Еще одна радостная встреча поджидала Ивана на прииске, встреча с детской любовью, Леной Гальченко. Это ее сестра, Оля Гальченко, оставшаяся на свободе, сообщила Доре о месте нахождения высланной Прасковьи Ивановны. Сколько их может быть, любовей, у человека за жизненный путь? Это кому как отпущено и кому как повезет. Ивану на любовь почему-то всегда выпадала счастливая карта, с детских лет и до взрослой жизни.
Он и сам не знал, почему такой везучий в отношениях с прекрасным полом. Недурен собой, чист сердцем и душой, легок в общении, всегда в гуще культурных событий, но только ли в этом дело? Была в нем некая изюминка, шарм, привлекающий к себе сердечных поклонниц. А какой? Каждую женскую особу привлекают определенные юношеские и мужские достоинства, зачастую неуловимые, но приближенные к тем, какими обладал Иван. Проще сказать, любили за то, что понимал и ценил женскую душу, только-то и всего. Благоприятная раскладка соискателям любви, естественно, открывалась с детских лет или не открывалась вовсе. Понятное дело, Иванка не избежал прелестной участи познания детской любви.
В семье Гальченко рано умерла мать, и четверка сестренок жила с отцом в трудностях и бедности. Лену Гальченко, худенькую и славную девочку, привечала и приголубливала Прасковья Ивановна, хоть как-то наделяя ее материнской лаской. Отец Лены, Емельян, жил в большой дружбе с Давидом, оба были глубоко верующими, частенько ходили в Среднебелое на церковные службы. На служения они брали с собой и детишек, Иванку с Леной, прозванными по деревне женихом и невестой с присказкой про тили-тили тесто:
Босой жених, с косой невеста
Замесили вместе тесто,
Шалят на школьной перемене
Всем на зависть по деревне.
Ребятишки и не были против, а напротив, гордились расхожим наречением и все свободное время были, как не разлей вода. Семья Гальченко жила рядом со школой, и Лена в переменки бегала домой, чтобы принести из скудных семейных запасов угощение «жениху». «Невеста», тонкая тростинка, живо напоминала сказочную Золушку с золотистыми веснушками на белокуром личике:
Золушка приглядная,
С веснушками лицо,
Акация нарядная
И школьное крыльцо…
Радости одноклассников не было предела, они не могли насмотреться и наговориться. Та же общая судьбина свела семейства на высылке. Бедняка Емельяна Гальченко отправили в лагеря для исправления от богоугодничества, а четырех дочерей, одна из которых была глухонемой, на трудовое воспитание. В первой же встрече Лена поделилась с другом детства глубокой тайной, которую не доверяла никому, даже сестрам. Иначе и не могло быть, ведь любовь всегда выше прочих отношений, даже детская.
Было так, что ее, как младшую из сестер, поставили на поварскую работу. И молодая повариха, доставив в бригаду обед, ходила по отвалам, куда свозили перемытую породу. Ходила и присматривалась вокруг, пока не присмотрела золотой самородок весом в сто десять граммов, вымытый прошедшими накануне сильными дождями и по форме напоминающий бегущего оленя. Лена принесла золотого оленя в барак, припрятав в укромное место, но не знала, что дальше с ним делать. Знала только, что слиток вымолил ей отец, не оставивший в заточении без заботы любимую младшую доченьку. Иван похвалил Лену за сохранность тайны, наказал молчать и впредь, пока он не найдет способ сдать драгоценного оленя в золотоскупку.
Надо сказать, что золотодобытчики, а с ними и Иван с Леной, изредка похаживали в сельский клуб на киносеансы, где с тоской наблюдали совсем за другой жизнью, веселой, счастливой и не похожей на их лагерную мутоту. Была ли где такая? На сеансах Иван познакомился и подружился с клубным радистом Кешей Хромовских, попавшим на прииск из Иркутска. Парень задушевный, с открытым сердцем, в которое быстренько впорхнула местная девушка Клава, лаборантка золотоскупки.
Вот и открылась Ивану тайная дорожка, на которую он выпустил бегущего оленя, а тот в благодарность принес Лене в подобравшие его девичьи руки наградную в тысячу рублей и был таков. Только его и видели. Большая сумма, что и говорить. Позже часть ее уйдет на выкуп вольной для высланных сестриц. Откликнулся Боженька на Емельяновы молитвы, отозвался за его содействие священникам, приезжавшим когда-то в Успеновку на служения. Тогда Емельян помогал им в службе за дьячка, а Давид тоже не стоял в стороне, возглавляя церковный хор из деревенских людей.
***
Эпопея золотой лихорадки для Ивана завершилась в сентябре. К тому времени добытчик породы приобрел шикарный темно-синий шевиотовый костюм, ручные часы, ботинки и прочую одежку. Выяснив, что невдалеке, в поселке Уркан, живет старик, который мог бы справиться с болезнью матери, Иван организовал ее поездки к знахарю. После трех сеансов Прасковье полегчало, а там и пришло разрешение на выезд.
Вдвоем они приехали в Шимановск, где проживали у Доры, вполне обеспеченной жилой площадью. Жилье было предоставлено железнодорожной станцией ее мужу Ивану Чубарову, путевому рабочему, и представляло собой товарный вагон с печкой-буржуйкой. Станционные путейцы иногда перемещали вагон из одного тупика в другой. Тогда его жильцы отмечали новоселье. Прасковья Ивановна, познавшая все ужасы барачного мытарства, была довольна передвижным жилищем на колесах и разместилась в уголочке вместе с пожизненным другом-сундучком.
Старый матушкин сундук,
Домашних дел радетель,
Расскажи свою судьбу
Как живой свидетель.
Ты напомни нам о том,
Что с семьей случилось,
Как тайгу прошли пешком,
Как горе приключилось.
Как хватили с муженьком
Горестный излишек,
Умирали день за днем
Шестеро детишек.
Что искала из вещей
Хозяюшка, рыдая,
Своих умерших детей
К могилкам наряжая.
Какие ценности хранила
Да посмертный свой наряд,
И знамением крестила,
Исполняя им обряд.
Как лишили вас добра,
Изнуряли мором,
Как пустели закрома
В амбарах на подворье.
Как забрали впопыхах,
Гнали под конвоем,
Гнили там на северах
Вы под волчьим воем.
Старый матушкин сундук,
Все ты понимаешь,
Хранит тебя хозяйкин внук,
Сам об этом знаешь.
Глава 4. Отец и сын
В доме на колесах Иван Карпенко долго не задержался. Он оставил в нем мать на попечение сестры, а сам подался в город Свободный к другой сестре, хотя и двоюродной, Александре Зиминой, приходившейся дочкой его дяде Ивану Васильевичу. Стахановца Ивана Давидовича, имевшего неполное высшее образование, с удовольствием приняли в местную школу учителем труда. Для устранения пробела с образованием Иван оформился по заочной системе на третий курс Благовещенского педагогического института. К молодому учителю тепло относились многие коллеги, особенно завуч школы Лариса Яковлевна, еврейка по национальности. Она сама составила новичку учебный план работы, который сама и утвердила.
Не менее тепло и даже на дружескую ногу с ним общалась театралка Екатерина Михайловна, блондинка необычайной красоты. Она была из кубанских казачек, броская и прекрасно сложенная. Ее муж-доброволец числился военным советником в республиканской армии Испании, сражающейся с фашизмом за свободу, что придавало кубанской красавице дополнительный авторитет. Она и сама была дамой не промах. Екатерина Михайловна была большой общественницей и вела городской драмкружок, состоявший из старших школьников и способных молодых учителей, к которым был причислен и Иван Давидович. В тот год областной драмтеатр в поддержку детей борющейся Испании ставил пьесы В. Гусева «Слава» и М. Горького - «Васса Железнова». Разве могла Екатерина Михайловна, любимый муж которой числился без вести пропавшим, отстать от патриотической акции?
Когда Екатерина Михайловна выходила на сцену, то зрители замирали от неземного явления. Артистка была из тех женщин жгучей красоты, мимо которых не проходили равнодушно ценители прекрасного. Существует красота спокойных, изысканных тонов божественного женского лица, но не она сводит нас с ума и приводит сердце в трепетное волнение. Пленение красотой исходит от шарма, особого, в чем-то даже диковатого типа, а еще оно исходит изнутри красавицы, осознающей неотразимость своих чар. Вот Кармен из новеллы Мериме, птица вольная и свободная, играющая судьбами поклонников, словно куклами в далеком детстве. Такие сгорают в страстной любви, не признающей лицемерных правил и условностей, но они – достояние человечества…
Спектакль «Слава» затянулся допоздна, и Иван проводил постановщицу до дома, как уже бывало, так как они жили неподалеку.
- Ваня, давай зайдем вместе, а то темно, и я боюсь, - попросила ночная попутчица.
- Давайте зайдем.
Зашли в комнату, в которой действительно было темно. Вдруг в потемках раздался грохот, кто-то из полуночников неловко повернулся, зацепив спутника, и они, как подкошенные, рухнули на диван. Испуг, тьма и двое на диване. Тут-то ошеломленный Иван оказался под градом поцелуев перепуганной красавицы, но сопротивляться высокому авторитету он не посмел. Ситуация.
Время обратиться к лучшим женским образам в русской литературе, подлинным любимицам народа. Анна Каренина, затолканная занудливостью мужа-сановника в объятия светского баловня судьбы и ставшая жертвой собственных любовных устремлений. Или шолоховская Аксинья, которая при всепоглощающей любви к мужу опять-таки приняла ласки на стороне. Конечно, у Аксиньи был повод к измене любимому человеку, он связан с потерей родного дитя, но только повод, а не причина. Вот и у кубанской казачки Екатерины, страдающей за горькую мужнюю судьбу, возник повод к любовной утехе, а тут еще кошмарный ночной грохот непонятного происхождения… Две казачки, одна судьба… Герои и героини… Лиши их человеческой слабости и безрассудства, и нам предстанут не живые люди, а плакатные манекены, писанные с икон. Скука от них, уважаемые читатели. И скука, и роман не роман, а постные щи.
...Очнувшись от непроизвольной реакции на ночную суматоху, Екатерина включила свет, и театралы увидели опрокинутый стул, оказавшийся виновником их сближения. Взрыв смеха разогнал настороженность отношений. Хозяйка закрыла дверь на крючок и заявила:
- Я уже не боюсь, но сегодня ты домой не пойдешь.
- И что будем делать? – последовал наивный вопрос.
- Будем ужинать, я голодна, как волк.
На столе появилась бутылка с портвейном. Утром обладательница неотразимых женских чар, держать которые в заточении было бы преступлением, выглянула в окно и озадачилась. Непогода, буйствующая в ночи, намела снега по колено.
- Ваня, смотри, сколько снега намело! Как ты пойдешь?
- Легко! О чем ты беспокоишься?
- Ой, Ваня, какой ты бестолковый! Мужские следы от моего дома, это же сущий кошмар! Что обо мне подумают?
Пришлось казачке браться за лопату и пробивать в сугробах тропинку до дороги. Нельзя было допустить, чтобы от дома признанного авторитета люди заприметили мужские следы. Позднее Екатерина Михайловна получила известие о гибели мужа, сразу же собралась и уехала на родину. Там она вышла замуж, родила дочурку, о чем и отписалась Ивану Давидовичу, верному провожатому по темному времени суток.
***
Давида Карпенко после ареста отправили не так далеко, как Прасковью, а в Благовещенскую городскую тюрьму. Куда еще транспортировать больного старика шестидесяти шести лет, еле передвигающего ногами? Тюремное начальство с жалостью относилось к немощному человеку и даже разрешило ему ночевать не в камере, а в подвальном складе, где он, назначенный дворником, хранил нехитрый инвентарь. Тюремный дворник каждое утро молил Бога об освобождении безвинно осужденного раба Давида, и Бог, конечно, откликнулся на просьбу.
В первых числах ноября, в преддверии празднования очередной годовщины Великого Октября и через полгода отсидки, Давиду вручили решение тюремной «тройки», о высылке на постоянное место жительства в Мазановский район. Пусть знает арестант, насколько великодушна Советская власть к своим противникам. Ему выдали буханку хлеба, кило селедки, толику денег на дорогу и вывели за тюремные ворота со словами: «Иди, старик. Ты свободен». Давид упал на колени, долго целовал землю и плакал, не веря наступившему освобождению. Вздымая к небу руки, благодарил Бога, услышавшего раба своего.
До Мазановского района летом добирались вверх по Зее пароходом, от Благовещенска двести километров, а зимой сначала поездом до Свободного, дальше попутками треста «Амурзолото», ходившими на прииски. Давид Васильевич знал, что в Свободном живет его племянница Шура Зимина, дочка старшего брата Ивана, ее и направился искать с вокзала, добравшись до города.
Тем же утром пятого ноября Иван Давидович спешил на школьные занятия. Глядит тем утром Иван и видит, как с вокзала под горку спускается какой-то старичок с котомкой за плечами и с палочкой в руках. Боже! Да ведь это батя! Вгляделся пристальней. Точно, батя! Откуда он мог взяться здесь, навстречу сыну?
- Батя! Вы ли это?
- Ваня! Господь тебя мне послал...
Давид Васильевич был поражен нежданной встречей не меньше, припал к сыновнему плечу, разрыдавшись. Неужто счастье привалило умереть не в камере, а на любимых сыновних руках? Есть, есть Боженька на свете!
Иван повел до дому дорогого ему человека, наговаривавшего когда-то малому сынку сказки перед сном и приучившего к пожизненному трудолюбию. Шура встретила деда с радушием, усадила за стол, поставила чай и домашнюю снедь.
- А с Прасковьей как? – глянул Давид на племянницу.
- Все с ней хорошо, не беспокойся, скоро встретитесь. Иван ее с высылки вызволил, а живет она в Костюковке у Доры, - поспешила заверить Шура, про себя подумав, что оба никуда не годны, краше в гроб кладут. Как-то надо сообщить Прасковье Ивановне о возвращении мужа.
Иван побежал на уроки, и так опаздывал. В школе сообщил Ларисе Яковлевне о возвращении отца, и она освободила его от уроков. Дома батя лежал на сыновней кровати и был тому рад, но у него поднялась температура, болела голова, душил кашель. Расслабившийся организм трещал по швам, готовый уйти на покой в родных пенатах. Иван сбегал в аптеку за лекарствами. Вернувшись, увидел дядю, Ивана Васильевича, работавшего сторожем в ветеринарке, с Татьяной Ивановной. Они жили неподалеку. Встретились братья, двое из пятерых. Степан со своими миллионами колесил по белу свету; Владимир, старший из его сыновей, со временем осядет в Америке. Другие тоже будут пристроены. Пусть живут на здоровье. Николай с Дмитрием все еще на отсидке. Выйдут ли?
К ночи больному стало совсем плохо, а наутро бригада скорой помощи без лишних слов отвезла его в городскую больницу. В палате было немногим теплее, чем на улице, градусов десять, от больных дыхание поднималось белым паром. Иван, пришедший проведать отца, мигом сорвался домой за полушубком для утепления больного. По запросу отца, принес ему тетрадь с карандашом записывать свою температуру и для письма Прасковье, верной спутнице жизни, с которой они с малых лет носились босоногими по Полтавке.
Седьмого ноября город шумел, празднуя октябрьскую годовщину, а Иван сидел возле кровати отца, организм которого отказался принимать пищу, поили чаем с ложки. Страшная худоба. Крупозное воспаление легких. Тюрьма доконала его. В тот день Давид Васильевич, еще в сознании, поманил сына, погладил его по щеке и тихо произнес: «Пусть Господь сохраняет тебя». Это были его последние слова, его завещание. На следующий день Ивану возвратили тетрадь, в которой на первой странице была сделана короткая надпись: «7 ноября 39,7». Все события почему-то под праздник. Написать письмо дорогой Прасковье он не успел. В школьной мастерской сколотили гроб покойному, рабочие ветлечебницы, где брат Иван
работал сторожем, помогли выкопать могилу. Утром десятого ноября тридцать восьмого года Давида Васильевича Карпенко отвезли на санях на городское кладбище и предали земле без лишних слез и рыданий.
***
В октябре тридцать восьмого года было принято Постановление Совнаркома о прекращении преподавания уроков труда в школах, и Ивану Карпенко пришлось уволиться и уехать в Костюковку, опять к Доре, у которой по-прежнему жила Прасковья Ивановна. Иван Чубаров к тому времени устроился в Костюковке на должность кузнеца, и ему выделили отдельный уютный домик, в котором семейства Чубаровых-Карпенко проживали последующие двадцать лет. Дора с мужем жили в ладу и миру, душа в душу, да не обошло их горе вездесущее. Погиб амурский сибиряк Иван Чубаров на кровопролитных фронтах Великой Отечественной, оставив на попечение супружницы деток Валентину, Владимира и Виктора. Со смертью мужа Дора вышла за Николая Васина, тоже фронтовика и тоже с детьми, Люсей и Мариной. В новом браке у супругов народились совместные детишки Татьяна и Александр. Опять большое и дружное семейство.
Поднадоело Ивану годами ютиться по чужим углам, захотелось пожить с родными людьми. Нашатался он по белу свету, словно перекати-поле, тот шаровидный кустарник, переносимый степными ветрами на огромные расстояния. На новом месте его приняли в Серебрянскую М.Т.С. и предложили место бухгалтера колхозного учета. Иван согласился – ему не привыкать к освоению новых специальностей – и поехал на курсы бухгалтеров в старинное село Тальменку Алтайского края, раскинувшееся вблизи реки Чумыш, к северу от Барнаула.
Знакомство с Тальменкой по установившемуся обычаю началось с нанесения визита в местный сельский клуб, где он сходу подружился с заведующим клубом Павлом Сизенцовым. Под Новый год семья Сизенцовых, а с ними и Иван, уже расположилась за накрытым столом для встречи наступающего 1939 года, когда вдруг дверь распахнулась, и в дом влетела девушка. Вся в белых морозных клубах, она сияла в предновогоднем настроении, раскрасневшаяся и с распахнутыми глазами, но в запахнутом тулупе, засыпанном крупными белыми хлопьями снега. Снегурочка, да и только! Это была медичка Фая, прибывшая в Тальменку после окончания училища из Иваново, известного города невест. Фая жила в квартире Сизенцовых и еле успела вернуться к новогоднему столу после вызова к больному в соседнее село Рождественка.
Павел познакомил Снегурочку с Иваном и, как оказалось, навсегда. Из своего Иваново она и должна была приехать к своему Ивану. Так после всех невест, одна лучше другой, у Ивана объявилась милая сердцу женушка-жена, а вместе с ней и пожизненная семейная любовь, последняя и самая прочная. С Алтая Иван вместе с дипломом увез в Костюковку и Снегурочку , где и сыграли скромную свадьбу, которая пришлась на Первое мая, День международной солидарности трудящихся.
Директор Серебрянской М.Т.С., с зимней фамилией Зимница, преподнес молодоженам щедрый подарок – служебный дом, расположенный вблизи со станцией. Иван купил для домашнего обихода кровать с панцирной сеткой и стол. У Фаи имелась неразлучная тумбочка да еще больничный стул, на котором сидели поочередно. Не подвели и друзья. Гриша Ивашин принес на свадебный стол увесистый кусок сала, а Роман Сипенко – кастрюлю соленых огурцов. Невеста сдобрила угощенье вареной картошкой. Водка, бражка, поздравления, но здравицу на «Горько!» никто не прокричал. Оплошали гости, и пришлось молодоженам целоваться после их ухода. Зато без лишних церемоний.
***
В 1938 году Валентина Хетагурова, жена капитана-пограничника, обратилась через газету «Комсомольская правда» ко всем девушкам страны с призывом приезжать и трудоустраиваться на Дальнем Востоке. Этот клич был поддержан Центральным Комитетом комсомола, и целые эшелоны с девушками, с чьей-то легкой руки названными хетагуровками, из центральных районов С.С.С.Р. стали прибывать в дальневосточные города. Девушки, не всегда первой молодости, ехали работать, учиться и, что еще важнее, завести хорошую семью. Их благие намерения имели под собой веские основания, ведь в Приморье стояла особая Дальневосточная армия, призванная для сдерживания возможной агрессии со стороны Японии, беспокойного соседа, не раз проверявшего прочность российских, а потом и советских рубежей. В гражданских поселениях и на предприятиях женские кадры тоже были в дефиците. Началось женское переселение по Сибирской железной дороге на Амур и Дальний Восток.
Транссиб строился от Челябинска, основанного в 1608 году, откуда купцы по рекам Миасс и Исеть добирались до Тобола, попадая в Западную Сибирь. За первые семь лет движения по Трассибу отправились в путь около миллиона сибирских новоселов. В столыпинскую эпоху в Челябинске был организован главный поток переселения, начавшийся с построения врачебно-питательного переселенческого пункта. Десятки домиков общей вместимостью до трех тысяч человек, больничные бараки, аптека, прачечная и административные учреждения – не пункт, а городок. В Советское время комсомолки ехали по проторенному пути.
Первого Мая, опять на праздник, в Благовещенск прибыла первая группа из семидесяти двух девушек-хетагуровок, которых всюду встречали с помпой, власти создавали им, по возможности, наилучшие условия проживания, трудоустраивали в первую очередь. По комсомольскому распределению в Костюковку прибыли две хетагуровки, одну из них приняли массовичкой в сельский клуб и поставили на учет в комсомольскую организацию Серебрянской М.Т.С., где секретарем был Иван Карпенко.
Едва освоившись в новой обстановке, массовичка повела любовную атаку на комсомольского секретаря, в которой ее ждала полная неудача. Тогда разочарованная хетагуровка прибегла к испытанной тактике распускания сплетен на семейную жизнь комсомольского вожака, но опять без успеха. Узнав об аресте Давида Васильевича, бдительная комсомолка отправила в районный отдел Н.К.В.Д. донесение о том, что сын врага народа Иван Карпенко противодействует ей в работе с молодежью, еще и срывает постановку спектакля на тему борьбы с буржуазными предрассудками. По поступившему сигналу было назначено комсомольское собрание. Иван загрустил. Он помнил, как на показательном суде в Успеновке был учинен разгром отцу. Почему тогда промолчали односельчане и не вступились за основателя Успеновки, вся жизнь которого прошла на их глазах? Почему голос брали только наветчики и корыстолюбцы, позарившиеся на отцову усадьбу? Не повторится ли с ним схожая история?
Собрание вел секретарь райкома комсомола Орлов,
знавший Ивана по комсомольской работе. Присутствовал К.С. Луцкой, замполит Серебрянской М.Т.С. Зачитанный собранию пасквиль массовички вызвал в зале бурю возмущений пустыми обвинениями и бесстыдным враньем. Комсомольцы стеной встали на защиту секретаря, а директор станции заявил, что на Карпенко он напишет самую хорошую характеристику куда угодно. Иван был растроган товарищеским заступничеством. Есть все-таки здоровые силы в Советской республике, лишь бы взяли они перевес. Доносчица немедленно написала заявление об уходе и отбыла в неизвестном направлении. Ее и не держали.
После рассмотрения персонального дела секретарь райкома дал информацию о текущем моменте. Под руководством товарища Сталина страна досрочно выполнила вторую пятилетку. Завершена коллективизация. Вместо двадцати пяти миллионов крестьянских хозяйств появилось четыреста тысяч технически оснащенных колхозов, что позволило снизить число занятых на селе на двадцать миллионов человек и, соответственно, увеличить численность рабочих почти втрое. Отменены хлебные карточки. В Амурской области организовано более пятисот колхозов, сорок М.Т.С., в которых набиралось полторы тысячи тракторов и сотни комбайнов.
Колхозы стали центрами применения передовых методов агротехники. Среди крестьянской молодежи стали престижными профессии механизаторов, формировался сельский рабочий класс. Действовали сто пятьдесят изб-читален и двадцать колхозных клубов. При поддержке колхозов гигантских успехов добилась промышленность. Производство черной металлургии выросло в три раза, по выпуску тракторов Советский Союз вышел на первое место. Построено шесть тысяч крупных и средних предприятий, укреплена оборонная мощь государства. Поступление в армию вооружения увеличилось более чем в пятьдесят раз.
...В 1940 году судьба забросила молодую семью Ивана Карпенко в Москвитинский совхоз, раскинувшийся в тридцати километрах к югу от Свободного, на берегу Зеи. Названо было село в честь первопроходца Москвитина, выбравшего для поселения райский уголок Приамурья. И все-то было там хорошо, Иван устроился бухгалтером, но фельдшерский пункт в совхозе закрыли, Фая осталась без работы, и пришлось супругам возвращаться в Костюковку.
В июне у Ивана и Фаи появилась девочка, рожденная в любви и родительском обожании чада. Девочку назвали, конечно, Галей. Не могла же ее тетя Галя, являющая собой яркий образ женщины-сибирячки, уйти бесследно с приамурской земли. С молодой семьей жила Прасковья Ивановна, помогавшая Фае по дому. Жили не просто дружно, а очень дружно, во взаимной заботе о каждом ближнем. Иван был принят в сельпо главным бухгалтером, но проработал лишь месяц, как его призвали на военные сборы. Но наступил 1941 год, и сборы растянулись на все семь лет.
После родов Фая быстро вышла на работу, ведь другого врача в Костюковке не было, а по вызовам приходилось ездить и в ближайшие деревни – Эргель и Зиговку. Отчего бы не ездить, если за младенцем не хуже ухаживала бабушка? Фаина была великолепным медиком. Вдумчивая и пытливая, она одна замещала целую медсанчасть, даже выполняла операции, еще и назначала лечение травами, оставив после себя обширную подборку рецептов. На деревне ее боготворили. Как бы там ни было, а на амурской земле слились воедино три поколения украинской родословной Карпенко, выстояли в невзгодах, одолели их, хотя и с большими потерями. Вот и Иван Васильевич с Татьяной Ивановной, иногда и вместе с взрослыми детьми, зачастили в гости. Только Степан куда-то запропастился, да он не пропадет со своим золотом. Еще при царе у него в Китае дело было поставлено на широкую ногу, видать, там и промышляет. От Николая с Дмитрием тоже ни слуху, ни духу. Когда объявятся? Хоть бы получили ино право переписки…
Из письма Прасковьи Ивановны сыну Ивану и Фае: «Где любовь да совет, там никогда горя нет».
ЧАСТЬ 9. СЫН ОТЕЧЕСТВА
Ты с каждым годом все красивей,
Милей, чем солнце поутру,
И имя гордое – Россия
Звенит, как знамя на ветру.
В. Федоров
Глава 1. СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА.
1941 год! Отечество в опасности! Всего-то два десятка лет было отпущено на мирную жизнь изможденному народу между мировыми войнами, да и гражданскую не скинешь со счетов, и те омрачены голодом да репрессиями. Но война не спрашивала разрешения. После объявления войны за первые три часа в военкомат Благовещенска было подано двести заявлений от добровольцев с просьбой о направлении на фронт. Из Успеновки восемьдесят три человека ушли на войну, из них погибли сорок три. Из племенной фермы Успеновки было мобилизовано двести лошадей. Без них никак.
На Западном фронте шли кровопролитные сражения, а на Дальнем Востоке Советский Союз еще держал крупную группировку войск, пока разведка не доложила, что в ближайшее время Япония не вторгнется на территорию страны. Уроки, полученные японскими милитаристами на озере Хасан и на реке Халхин-Гол, сдерживали их от того, чтобы снова, очертя голову, лезть на рожон. Японские стратеги опасались не только регулярных частей Красной Армии, но и партизанских отрядов, этих вездесущих и беспощадных народных мстителей, которые в памятном 1919 году разгромили хваленые японские дивизии, изгнав интервентов с Дальнего Востока.
У Гитлера память оказалась покороче. В ответ на предостережения об опасности войны с Россией он привел свои доводы: «Восемьдесят процентов командирских кадров Красной армии уничтожены. Красная армия обезглавлена, ослаблена как никогда, это главный фактор моего решения». Спор историков лишь в уточнении численности тех десятков тысяч офицерских кадров, уничтоженных в довоенных репрессиях. Но если из 699-ти командиров дивизий, корпусов и полков расстреляно 605, то о чем еще говорить?
Итак, дальневосточные полки сняты с занимаемых позиций и брошены на защиту Москвы. Шестьдесят четвертый артиллерийский полк двадцать третьей дивизии, дислоцированный в районе деревни Константиновка, в срочном порядке перебрасывали с Амура на фронт. В его составе служил красноармеец Иван Карпенко, которого распределили в десантный лыжный батальон, хорошо экипированный и набранный только из спортсменов.
Иван ехал в одном вагоне с земляком, уроженцем приамурской деревушки Москвитино Гошей Брилевым, у которого на двадцать третьего февраля, на день славной Красной Армии, пришелся день рождения. Знаменательное совпадение следовало отметить. При подъезде к столице на небольшой станции обменяли пару нового солдатского белья на пару бутылок самогона, что вполне устроило обе стороны сделки.
Вечером на верхних нарах вагона десантники устроили товарищескую пирушку, к которой пристроился Костя Крилов, досрочно освобожденный с колымской зоны, чтобы кровью искупить вину перед страной. Его вина состояла в том, что Костя оказался сыном «врага народа», арестованного в 1937 году. Семья Криловых, мать с дочерью, жила в Москве, и Костя с нетерпением ждал прибытия в столицу, чтобы забежать домой на часок-другой, обрадовать родных о досрочном освобождении. Разрешение на отлучку он заранее получил от комбата.
Опустошив бутылки за здравицу несокрушимой Красной Армии и именинника, приятели под громыхание колес с крепкого самогона провалились в еще более крепкий солдатский сон. Иван очнулся, почувствовав обморожение ноги. Открыл глаза – над ним звездное небо. Глухая тишина прерывалась какими-то стонами. Полумрак. Где он? Вспомнил, что был в вагоне, но почему вагон без крыши? Было так однажды, когда при наводнении на Зее кони съели крышу шалаша, но ведь вагон это не шалаш… Глянул на замерзшую ногу – она была без валенка и без портянки. Где они? Ни крыши, ни валенка. Спина в чем-то мокром, липком; стоны кругом... Повернул голову – у Кости оторванная и набок свороченная голова! Держалась на куске кожи! Ужас какой-то!
Приподнявшись, осмотрелся. Половина полушубка пропитана Костиной кровью, искупил он сполна вину перед страной. У самого Ивана с другой стороны рукав полушубка пробит тремя пулями, но рука невредима. Заговоренный, что ли? Натянул на босу ногу рукавицу-шубенку, выглянул из вагона и увидел на снегу свой свалившийся валенок. Вон куда его забросило. Рядом на нарах стонал Гоша Брилев, именинник, которому перебило руку выше локтя.
Иван выскочил из вагона за валенком, и ему предстала страшная картина разбитого состава. Два паровоза и первые семь вагонов разбиты вдребезги, тела погибших кусками, большими и малыми, разбросаны в радиусе до трехсот метров. Остальные вагоны искорежены и изрешечены. Погиб весь штаб батальона, медицинский персонал и около трехсот солдат. Налетевшие немецкие штурмовики ночью разбомбили состав. Это и была война. Тела погибших и их разорванные останки бойцы собрали и похоронили в братской могиле. Вот они и обстрелянные солдаты, но какой же крепкий попался самогон!
***
Остатки лыжного батальона были доставлены в Москву и в районе Истринского водохранилища переформированы в новую боевую единицу. На этот раз, уберегая от бомбежек, десантников-спортсменов отправили лыжным ходом по тяжелейшему маршруту на Кольский полуостров, в котором лыжники за восемь ночей прошли семьсот километров! Десантники выбивались из сил, падали на ходу в изнеможении, но их поднимали. На дневных стоянках опять падали в снег в мертвецком сне, но их будили, чтобы не умерли от обморожения. Были в батальоне такие дядьки-наставники. Железные, что ли? По прибытию на передовую заменили стоящий на позициях отдельный десантный батальон, от которого осталось одно название.
Февраль 1942 года. Северо-Западный фронт. Кольский полуостров. Союзники один за другим направляли морем караваны судов, оказывая помощь Красной Армии техникой и провиантом. Пока корабли стояли в порту на разгрузке, английская авиация сопровождения, по согласованию с советским командованием, принимала участие в поддержке наших войск, ведущих наземные операции. В один из таких вылетов на глазах батареи, в которой служил Карпенко, в большом воздушном бою был подбит английский истребитель. Летчику удалось посадить горящий самолет на поле между русскими и финскими позициями, где-то в трехстах метрах от батареи.
Два сибиряка, Иван Карпенко и старший сержант Климов, родом из Хабаровска, не дожидаясь команд, встали на лыжи и кинулись к самолету. Видят, летчик живой, стучит изнутри по кабине и кричит одно: «Камрад! Камрад!». Иван вскочил на крыло, разбил карабином фонарь кабины и выдернул, словно пушинку, летчика из заточения, у того лишь глаза округлились от невероятной силы красноармейца. Какие же силачи эти камрады! Бедные немцы, с кем они надумали воевать…
Пули с финских позиций решетили обшивку самолета, служившего защитой участникам международной спасательной операции. Иван передал раненого, у которого оказались перебитыми обе ноги и рука, Климову, соскочил с крыла, и они поволокли англичанина по снегу, подтягивая за собой с двух сторон. Только бы отползти подальше от самолета, охваченного пламенем, в котором уже рвались патроны боезапаса… Успели! Рвануло, когда они были в ста пятидесяти метрах от самолета. Посыпались обломки, но союзники по оружию уже зарылись в снегу, спасаясь от поражения осколками. Подбежавшие бойцы дотащили летчика до своих позиций, наскоро перевязали и срочно доставили в прифронтовой госпиталь.
На другой день красноармейцев Карпенко и Климова вызвали в штаб дивизии, где командир полка Королевских авиационных сил Великобритании от имени Короля Георга Шестого выразил им благодарность и заявил, что будет ходатайствовать о награждении доблестных бойцов Красной Армии боевыми орденами Королевства. Позже в дивизионной газете была напечатана статья о героическом поступке и награждении отличившихся красноармейцев королевскими Крестами, но в военной суматохе награды не нашли своих героев. Зато прибывший в Мурманск караван союзников доставил для Карпенко и Климова от родителей спасенного летчика посылку с двумя бутылками рома и хорошими конфетами. Тоже неплохой вариант.
***
В конце февраля в ходе предпринятого наступления финские части были отброшены вглубь на расстояние до сорока километров, и батальон занял их оборонительные позиции. Разместились в добротных землянках, изнутри обшитых досками и обтянутых брезентом. Вот культура! Сверху землянки прикрыты железобетонными плитами, по центру поставлены чугунные печки. Основательно обустраивались финны в условиях военных действий, даже с комфортом. Цивилизованный народ.
Но как-то в одной из землянок по недосмотру возник пожар. При пожаре шел тяжелый дым, пахло горелым мясом. Отчего бы? Когда огонь утих, вошедшие в землянку солдаты оцепенели от увиденного зрелища. Даже им, профессионалам кровавых дел, стало не по себе. Стены землянки были выложены трупами красноармейцев, собранными финнами после отступления наших частей. Доски они прибивали гвоздями в их смерзшуюся плоть. Распятие мертвецов! Такая цивилизация…
При разборке останков, подвергшихся казни после смерти, из кармана одного из трупов выпали часы с гравировкой: «Лучшему машинисту Амурской ж. дороги Сенькину Николаю Ивановичу». Жива была традиция у амурских путейцев, начатая при наркоме Л.М. Кагановиче, награждать передовиков памятными часами. Позвали солдата-однофамильца, служившего в той же роте, Сенькина Петра Ивановича. Не брат ли, случайно, убитому? Опознание показало – да, брат! Даже на плече убитого обнаружено пятно от ожога кипятком, полученного Николаем еще в детстве.
Взрывами аммонала подготовили братскую могилу, в которой с почестями похоронили красноармейцев. В полку прошли митинги, на которых бойцы поклялись отомстить врагу за глумление над погибшими бойцами. В газете «Красная звезда» об этом была опубликована статья за подписью военного корреспондента и известного писателя Ильи Эренбурга.
***
В апреле на финской стороне появился снайпер большого мастерства, методично укладывающий наших бойцов. Никакого спасения! Из полка пообещали на финского снайпера прислать нашего аса меткой стрельбы, но прислали нанайца Максима Пассара, родом с берегов Амура. При виде невзрачного, улыбчивого солдатика десантники сомнительно покачивали головой, но Иван, знавший, что нанайцы бьют белку в глаз, чтобы не повредить шкурку, был иного мнения. Тем более, что финскую шкуру не надо было беречь. Ближайшей ночью Максим уполз на нейтральную полосу, прихватив с собой термос с чаем, краюху хлеба да пару гранат для ближнего боя, если его засекут.
Через двое суток он приполз и только сказал «Кончал», как завалился в сон чуть ли не на сутки. Как проснулся, поставили ему спирт и американскую тушенку, но нанаец запросил толу.
- Зачем тебе тол?
- Сильно исть хочу.
Еле разобрались, что у северных людей толой называют не взрывчатку, а сырую мерзлую рыбу. Накормили толой. А финского снайпера Максим Пассар обнаружил в сопке среди валунов под низкорослой сосной. Там и «кончал». Ночью разведчики приволокли оттуда труп снайпера. Стали его раздевать и увидели, что снайпером была молоденькая девушка, рыжая и красивая. Пуля нанайца прошла ей в шею навылет. Отнесли финку в распадок и закопали в камнях среди северных приземистых березок. Обнаруженную при ней фотографию прикрепили под стекло к стволу березки. Красивая была девушка. А финны еще долго кричали через громкоговоритель: «Рус, отдайте мертвую фрау!»
***
Впереди Ивана Карпенко ждали долгие и тяжелые годы войны. Был наводчиком пушек в противотанковой истребительной батарее, когда не раз приходилось брать на прицел бронированные армады прямой наводкой, пока не получил ранение с повреждением позвонка, и тогда его вывезли северным способом, на оленях в лодке, в полевой госпиталь. Та лодка была специального изготовления из дюраля, и предназначалась для перемещения не по воде, а по снегу и траве, а погонщиками оленей были местные эвенки.
После излечения в Казани – Первое Саратовское танковое училище, которое Иван окончил, как всегда, с отличием, получив лейтенантское звание. Какие могли возникнуть проблемы для машиниста паровоза в освоении танка, пусть даже тяжелого? Форсирование Днепра, взятие Киева, Корсунь-Шевченковская операция, где немцы шли стеной, чтобы вырваться из окружения, вот вехи боевого пути выходца из приамурской Успеновки. Тяжелый танк ИС младшего лейтенанта Карпенко в составе грозного полка «ПРОРЫВ» косил пушечным и пулеметным огнем немецкие колонны, давил гусеницами технику и живую силу противника. Его танк, покрашенный для зимней маскировки в белый цвет, только за один ночной бой становился красным от крови раздавленных немецких солдат. Полная демаскировка.
Взяты Умань, Тернополь, Винница. Рядом Полтава. Где она, колыбель родословной, взрастившая славных дедов Василия Трофимовича, Татьяну Ивановну и благословившая полтавских земледельцев на великое переселение? Где тетя Харитина, оставшаяся одна из рода на малой родине? Вынесла ли она фашистскую оккупацию, во время которой бандеровские нелюди учиняли такие зверства, о которых нельзя упоминать в печатных текстах? Человек обычного психического склада не в состоянии воспринимать их даже в пересказе. Пусть останутся они в рукописи Ивана. Пусть останутся только для них, отпетых служителей Ада. Насмотрелся Иван таких зловещих сцен, а места те были и вправду дюже хороши, как наговаривал отец, Давид Васильевич. Но и амурские не хуже.
***
Роту, где Карпенко служил заместителем командира по технической части, расквартировали на передышку по крестьянским домам села Скоморошки, что западнее Винницы. Подошло молодое и необстрелянное пополнение, вчерашние школьники. Их и бывалых солдат-автоматчиков, размещавшихся при наступлениях на танковой броне и усиливающих огнем группы прорыва, лейтенант Карпенко повел помыться в сельскую баню. Едва колонна отошла от места сбора, Иван вспомнил, что у него в полевой сумке скопилась груда носовых платков и подворотничков, которые надо бы заодно простирнуть.
- Сержант Чегренц!
- Слушаю, товарищ лейтенант!
- Отведи бойцов в баню. Я вернусь ненадолго до хаты.
- Есть отвести бойцов!
Иван вернулся за постирушками, а тут еще хозяйка заставила выпить кружку парного молока с печеными пирожками. Когда он подошел к бане, то увидел лишь то, что от нее осталось после прямого попадания авиационной фугасной бомбы. Ни бани, ни одного человека в живых от всей колонны. Уже в который раз оберегало Ивана от гибели последнее отцово напутствие-завещание: «Пусть хранит тебя Бог». А может, его берегла иконка, врученная матушкой и с которой он не расставался ни на час? Или открытка с изображением скромных фиалок от любимой Фаюшки, в которой было наказано хранить букетик до конца войны? Он и хранил. А они, фиалки, хранили его.
Ты сохрани мою открытку,
Она от пуль заговорит,
И вспоминай мою улыбку,
Она любовь к тебе хранит.
Ту сохрани мою открытку,
Она нам счастье принесет,
Когда вернешься на побывку,
Букет фиалок расцветет.
Хозяйка квартиры волком выла, оплакивая Алешу Чегренца, жившего в ее доме вместе с Иваном, так было ей жаль замечательного и отзывчивого паренька, отличного гитариста, с которым они вечерами спивали украинские песни. Под мягкие переборы гитары богатый, грудной женский голос уводил слушателей в мир томящего волшебства и душевных грез: «Ой, не светы, мэсяченько…».
Снова танки в прорыве. Рвут вражеские укрепления, вбивают клинья в их оборону. Мелькали, как в красочном калейдоскопе, падшие европейские столицы – Кишинев, Бухарест… Когда передовые части Третьего Украинского фронта под командованием маршала Толбухина вошли в Румынию, король Михай арестовал профашистское правительство Антонеску и развернул миллионную румынскую армию против гитлеровских войск. Вот это подмога! Сходу форсировали голубой Дунай, за которым «болгарские братушки», все как один, опять развернули штыки против ненавистного фюрера. Гитлер капут!
Ночная переброска тяжелой техники по узким горным дорогам Родоп, когда половина танковых гусениц зависала над пропастью, напоминала переход Суворова через Альпы, только была несравненно сложнее. Несколько танков и тягачей с орудиями сорвались в том героическом переходе в преисподнюю, но шесть дивизий вермахта, рвущихся сдаться в плен американским войскам, были взяты в кольцо. Форсировали реку Морава.
Завершающим боевым аккордом для девяносто шестого гвардейского танкового полка «ПРОРЫВ» стало наступление вдоль Дуная и освобождение Белграда в октябре 1944 года. Война для Ивана Карпенко окончилась двадцатого мая сорок пятого года Парадом Победы в Белграде, в котором он шел в танке ИС. Парад принимали Маршал Советского Союза Федор Толбухин и Маршал Югославии Иосиф Тито. В тот год славянский союз еще более укрепился под едиными боевыми знаменами.
Глава 2. Последний парад
Победа. Трехлетняя дислокация воинской части в Болгарии и долгожданное возвращение в Костюковку, ставшей Ивану вторым родным пристанищем. Что сказать о Костюковке? Типичная история. Основана в 1901 году на реке Голубая в сорока километрах от Свободного. Первые поселенцы были из Белоруссии. Первый председатель сельсовета – Сидор Конталев, бывший из рода основателей села. Он же, конечно, в числе первых репрессированных, а всего их было по Костюковке тридцать два домохозяина, приговоренных к высшей мере. Покуражились в богатом селе охотники за нажитым крестьянами добром.
А что же с Успеновкой, навсегда оставшейся Ивану Давыдовичу святыней детства и отрочества? Выстояла деревенька. Расставшись с поколением расстрелянных и разогнанных первооснователей, укрепилась она новыми всходами от погубленных родословий, пустивших в благодатную приамурскую почву прочную корневую систему. Выстояла и стояла Успеновка в приветливом окружении рощиц белоствольных березок, сбереженных жителями от вырубок даже в трудные военные годы. Выстояла и расцветала, как прежде, вешними денечками в душистом черемуховом белоцвете.
В годы Великой Отечественной сыновья Афанасия Царевского, Дмитрий, Петр и Егор, выступили на защиту государства, подвергшего казни их отца. Дмитрий погиб. Петр и Егор при боевых наградах вернулись в родное село, стали передовыми механизаторами. В Книгу Памяти внесены расстрелянные жители Успеновки Т.П. Зима, И.Г. Литвин, Е.А. Маслак, П.Г. Овчарик, П.С. Рыбак, а их близкие и отдаленные родственники героически защищали Родину в боях с захватчиками и самоотверженно трудились на мирном фронте.
Многие защитники не вернулись домой, и женщины взвалили на свои плечи всю тяжесть колхозных работ. На пятый послевоенный год в Успеновке получили хороший урожай, с которого колхозники на той же Комиссаровской мельнице намололи достаточно муки, досыта наевшись белым хлебом. В село пришло электричество, заметно облегчившее хозяйственную жизнь колхозников. Тогда же произошло долгожданное объединение успеновского колхоза имени Чкалова с небольшим хозяйством «Красный пахарь», предшественником которого была памятная красная коммуна. Через два десятка лет сошлись пути колхозников и коммунаров.
Дела колхозные шли на поправку. Ежегодно лучшие механизаторы и животноводы награждались путевками на ВДНХ. Село процветало, молодежь оставалась на земле, молодым семьям строили дома за счет колхоза. А переселенцы из центральных районов страны годами тянулись в Успеновку, жившую в благополучии. В 1954 году колхоз имени Чкалова возглавил Дмитрий Ковтюх, опытный партийный работник и умелый руководитель, многое сделавший для укрепления экономики колхоза и благосостояния людей. Он скончался на председательском посту и оставил о себе самую добрую память на селе.
… После демобилизации боевой офицер, орденоносец Иван Карпенко, регулярно отмечался в «органах» как сын «врага народа», хотя сам «враг Давид» умер в далеком 1938 году. Трижды раненый в боях за Отечество, Иван Давидович все еще числился во врагах, и над головой его был занесен карающий «меч пролетариата». Той порой по срокам в семье родились мальчики Коля и Юра, а позже – дочурка Людочка.
В 1953 году, со смертью главного всесоюзного распорядителя, начался распад империи ГУЛАГ, и в течение трех месяцев выпущено на свободу миллион двести тысяч заключенных, из них более полумиллиона «врагов народа», в последующие пять лет численность «политических» в лагерях снизилась в сорок раз. Их доля в составе заключенных сократилась до одного процента! Оказалось, что в народе у народа и врагов-то не было. Может быть, оно и существовало, вредительство, но тогда насаждалось откуда-то сверху. Если главных инквизиторов Ежова и Ягоду поставили к стенке, то это уже сценарий из королевства кривых зеркал. Где-то в середине пятидесятых годов было реабилитировано 637614 человек, лишь тогда зловещие посещения спецотделов Ивану Карпенко были отменены.
Жизненный опыт понудил его брать в свои руки бразды местного правления, не доверяясь карьеристам и проходимцам, от которых только и жди подвоха. Он помнил ленинское наставление: «Если что и погубит Советскую власть, то это наша коммунистическая бюрократия». Ясновидец он был, что ли? Иван Давидович, знавший бухгалтерское дело, заведовал отделом торговли в Свободном, работал председателем Костюковского поселкового Совета депутатов трудящихся.
А война напоминала о себе посылками из английской семьи, не устававшей благодарить советского солдата, который с риском для собственной жизни спас ее сына, обреченного на гибель в потерпевшем крушение самолете. Установили как-то англичане место жительства спасителя. Вся Костюковка из уст в уста передавала животрепещущую весть, когда в местное почтовое отделение приходила очередная посылка из Англии с европейскими дарами и сладостями. И все-таки, где Королевский Крест, которым был награжден красноармеец Иван Карпенко?
Так жили они на две семьи в благодатной Костюковке, пока старший сын Доры, Владимир, получивший диплом маркшейдера, не был распределен в Талды-Курган Казахской Советской Социалистической республики. За ним туда же устремилась, уже по распределению материнской любви, легкая на подъем Дора со своим семейством. За Дорой с обжитой Костюковки сорвался Иван Давидович, не представляющий свое житье-бытье без старшей сестры, доброй духовной наставницы, ставшей ему второй мамой. Любили они друг друга без конца и без края. Куда сестра, туда и брат, как нитка за иголкой. В военном билете Ивана Карпенко появилась отметка: «Принят на учет. Талды-Курганский РВК. 25.11.61".
Прошли годы, и настала пора, когда супружеская чета, Иван и Фая, сами стали нуждаться в уходе. Эту благородную миссию взяла на себя их младшая доченька, Людмила Ивановна, которая к тому времени окончила Иркутский Госуниверситет и трудилась в НИИ географии Сибири и Дальнего Востока инженером-картографом. Она привезла к себе занемогших родителей, окружила заботой и вниманием, облегчила им последние годы. Ныне живет счастливым браком в Австрии. На русских красавиц в Европе спрос.
Юрий Иванович Карпенко, уроженец села Костюковка, по окончанию Иркутского политехнического института стал геологом, начальником партии, исходил Забайкалье вдоль и поперек. Его достойный вклад в изыскание
сокровенных запасов сибирской кладовой отмечен званием «Отличник разведки недр». На заслуженном отдыхе, разместившись в деревушке Максимовщина, что под Иркутском, Юрий Иванович ярко проявил себя в резьбе по дереву. Его работы хранятся в частных коллекциях по всему миру. В 2014 году он стал первым Лауреатом крупного международного конкурса мастеров деревянной скульптуры по теме «Пробуждение».
Наконец-то и государство исправило давнюю оплошность, когда семейство Давида Карпенко было грубо и незаслуженно лишено родного крова в Успеновке. Распоряжением мэра города Иркутск Б.А. Говорина Ивану Давидовичу, участнику Великой Отечественной войны, была выделена квартира в Иркутске. Этот дар заставил старика прослезиться. Первая в жизни собственная квартира! Пусть с опозданием, но рассчиталась страна со стахановцем и танкистом-гвардейцем, как смогла.
9 Мая 1995 года. Иван Давидович, при орденах, медалях и на костылях, с трудом передвигался по переполненной площади им. С.М. Кирова города Иркутска, чтобы увидеть Парад в честь 50-летия Победы над фашистской Германией в Великой Отечественной войне. Не мог не прийти он на Парад той армии, на воинском билете которой когда-то крупными буквами сделал надпись: «МОЯ СВЯТАЯ СВЯТЫХ». Люди расступались, пропуская ветерана-инвалида. Заботливая служительница Спасской церкви, расположенной неподалеку, принесла ему стул. Иван Давидович расположился на нем поблизости от дороги, по которой воинские колонны выходили на площадь. Припрятал под стулом костыли.
Но что же он увидел? Приближающаяся к ветерану колонна с походного шага без всяких на то команд вдруг перешла на парадный! Равнение направо! Чеканя шаг, бойцы вскинули руки под козырек! А кто там, справа? А справа всего лишь одинокий старик при орденах и медалях, среди которых главная солдатская медаль «За отвагу», да с припрятанным костылем и батожком возле стула, с которого он не мог встать.
Не мог встать старый воин, но тоже приветствовал бойцов, отдавая им честь под синий берет десантника. Так шли колонна за колонной. Так Родина отдавала почести Ивану Давидовичу Карпенко, доблестному труженику-стахановцу и отважному защитнику страны. А люди не могли удержаться от слез от щемящей боли за старика-десантника, припрятавшего костыли под стулом, чтобы с подобающим достоинством принять военный парад. Здесь, за углом центральной площади Иркутска, развернулось тогда незабываемое зрелище проявления глубинных народных чувств. Вот она воочию, зримая преемственность
поколений!
Два главных Парада в жизни лейтенанта Карпенко, один в Белграде 20-го мая далекого 1945 года, другой – в Иркутске 9-го мая 1995-го. А дальше - портретная жизнь в колоннах Бессмертного полка и в Австрии, куда судьба забросила Людмилу Ивановну, и в Максимовщине, скромной деревеньке под Иркутском, где обосновался Юрий Иванович.
В победном шествии катил
Твой танк по улицам Белграда,
В суровых битвах заслужил
Свое участие в Параде.
В боях – огонь, и дым, и пыль,
Держал ты крепко автомат,
А нынче держишь свой костыль,
Тебе он стал как сродный брат.
Полвека минуло с тех пор,
И вот ты снова на Параде,
Идут бойцы, как на подбор,
И ты на стуле, где-то рядом.
Не прячь стыдливо свой костыль!
Тебе он не в укор, в отраду,
Из жизни вырастает Быль,
И твой костыль пригож наряду.
Колонны молодых солдат
Идут к тебе парадным шагом!
Равненье держат на тебя!
Честь отдают твоим наградам!
Достойно принял ты Парад,
Наградами обвешан китель,
Был почестям солдатским рад
В тот день ты снова Победитель!
Ты в жизни знал и смысл, и толк,
Вкусил и беды, и услады,
Зачислен ты в Бессмертный полк,
Ждут новые тебя Парады!
Иван Давидович Карпенко не ожесточился, не хранил зла за причиненные гонения. Когда над страной нависла грозная опасность порабощения и истребления народа, он геройски встал на защиту Родины, воевал яростно и отважно, всегда на передовой, как это делали далекие предки в Албазее и под Полтавой, как это делали отцы, отстоявшие в годы японской интервенции родную амурскую землю. Он был достойным сыном своего Отечества, горького и сладкого одновременно, и останется им на страницах этой честной летописи о сибирских первопроходцах и славных переселенцах, прирастивших Россию Сибирью, главной кладовой планеты.
Перед нами, как на киноленте, прошла яркая жизнь Ивана Давидовича Карпенко, главного героя романа, и его славных родичей и сподвижников. В записной книжке Ивана Давидовича есть фраза, короткая и емкая, отражающая черную сторону жизни: «Я пожилой человек, всякое повидал на своем веку – голод тридцатых годов, смертельный страх репрессий, тяготы войны и другие бедствия, которые пережило наше поколение…».
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Пророческие слова М. Ломоносова о прирастании российского могущества Сибирью не только блестяще подтвердились в наше время, но и приобрели особую значимость для мирового сообщества. За нее, кладовую планеты, вся драка, ведь тот, кто владеет этим сказочно богатым краем, будет «владеть миром». Отсюда историческая заслуга казацких отрядов и первых русских дружин, покорявших далекие неведомые пространства, и первых поселенцев, освоивших вековые залежные земли. Важно, что Российская империя не искореняла аборигенов, а напротив, поддерживала и покровительствовала им; с середины девятнадцатого века численность населения коренных сибирских народностей увеличилась вдвое.
В романе «Амурская сага» народ – главное действующее лицо. Не случайно в нем несколько героев претендуют на основные роли. Из них Прасковья и Давид олицетворяют трудолюбие, добронравие и совесть народную. Жестокие гонения и горькие годы не убили в них веру в добро и справедливость. Галина – яркий образ русской женщины, озаряющей нас цельностью характера, душевной красотой и верностью в любви. И наконец, Иван Давидович, творец и созидатель, человек несгибаемой силы духа, который всегда был в первых рядах народного движения.
Такие Иваны и есть соль земли русской, ее гордость и краса. Отметим в нем сплав украинской и русской нации, его мать и бабушка – русские женщины, обе Ивановны. На исходе жизни он подарил потомкам историю своего рода, типичную для того времени. Иван Васильевич писал ее в тяжелом болезненном состоянии, но не спасовал перед близкой кончиной, отдавая последние силы поставленной цели. Низкий поклон ему за исполненный предсмертный подвиг, за осуществленную исповедь перед Отчизной, которую любил, крепил своим трудом и защищал в смертных боях.
Почин Ивана Давидовича поддержали дети, Юрий Иванович и Людмила Ивановна, посчитавшие своим долгом исполнить отцову волю, донести историю родословной до широкого круга читателей. Они предоставили автору книги не только воспоминания отца, но и фотографии из семейных архивов, уцелевшие документы, письма и записки родителей и прародителей. Живо интересовались и отслеживали рождающуюся книгу, принимали участие в редактировании, делились воспоминаниями. Их помощь в создании романа неоценима.
Теперь о романе. Как правило, авторы исторических романов дополняют известные общественные события собственными домыслами и вводят в произведение надуманных «рядовых» героев для занимательности повествования, придания ему живого дыхания времени и эмоционального воздействия на читателя. В «Амурской саге», напротив, господствует реализм, подкрепленный множеством документов, что позволяет читателю сформировать объективную оценку исторической эпохи, в которой оказались герои романа.
Тем не менее, роман далек от сухого и бесстрастного изложения. Его страницы наполнены авторскими суждениями и репликами, зарисовками природы и даже стихотворными формами сочинительства. Отступления художественного свойства призваны отразить чувственную сторону книги, звучание душевных струн героев и раскрыть нравственно значимые эпизоды. Об их уровне и уместности судить читателю, но в итоге роман напрашивается на признание его историко-лирическим произведением. Как еще определить жанр, если историческое повествование сопровождается множеством поэтических и романтических сцен и заметок? И язык нарочито приближен к народному.
Особое место в любом романе отводится любовным историям, без которых роман теряет свое предназначение. Романисты всех времен по-разному, так и этак, решали задачу изложения любовных интриг, черпая их главным образом из авторского воображения. У нашего героя, Ивана Карпенко, любовная история распределена по годам, жизненным обстоятельствам и действующим лицам в ее определенной последовательности и в разных ипостасях. С каждым новым витком она предстает все более глубокой и значимой для героя, не лишенной драматизма, но всегда в светлых и чистосердечных тонах. И опять сокровенные любовные чувства бережно и трогательно поданы самой жизнью.
Наконец, об исторической обстановке, на фоне которой развивалась драма героев романа. Ныне бытует мнение о том, что жесткие действия Сталина, круто развернувшего страну на рельсы индустриализации, были единственно необходимыми, иначе фашистская Германия разгромила бы Советский Союз. Так и могло случиться, но истоки того экономического провала кроются в предшествующих годах. Революционная смута, прервавшая уверенное развитие России, и последовавшая за ней гражданская война с истреблением цвета нации привели к той хозяйственной разрухе, из которой выход виделся в чрезвычайных мерах, осуществленных железной рукой вождя. Если судить по Успеновке, то поселенцы, освоившие целинные земли Приамурья и создавшие крепкие личные хозяйства, были практически поголовно подвергнуты репрессиям, расстреляны, осуждены или высланы с мест проживания. Такова «плата» за их трудовой подвиг хозяйственного освоения Дальнего Востока (Приложения №№1,2).
Добравшись до власти, революционеры надумали перекроить карту империи. Шесть наиболее развитых областей, образующих Малороссию, ту самую, которую прибрала Екатерина Великая, интернационалисты одним росчерком пера причислили к Украине с предоставлением ей, как и другим республикам, права на самоопределение. То и произошло, что было заложено наивными стратегами коммунизма, в кратчайший исторический срок, через семь десятилетий.
2018 год вошел в историю России годом векового юбилея начала гражданской войны, последствия которой оказались катастрофическими. Если российские государи веками раздвигали границы Отечества, то основатели Интернационала, не отдавая себе отчета в последствиях, запустили процесс его распада. Разрушен славянский союз, утрачены Малороссия, Белоруссия, Кавказ и Средняя Азия. Тысячелетняя империя разом провалилась в границы семнадцатого века, а от приобретений последующих трех веков осталось «окно», пробитое в Европу Петром Первым, да Сибирь, позволяющая надеяться на возрождение мирового величия Руси. Вот и весь итог революционных преобразований, обрушившихся на шестую часть земли.
Царизм, коммунизм, капитализм – что лучше для народа? Пытаясь разобраться в причинах метаморфоз этих общественно-экономических формаций, историки и ученые заговорили о развитии общества по спирали от частной собственности при царской монархии через коммунистическую государственную собственность к капиталистической частной собственности. По философским понятиям, сработал закон отрицания отрицания, который на народном языке звучит проще и яснее: за что боролись, на то и напоролись. О том же писал генерал Антон Деникин, утверждавший, что при победе Белого движения «в России установился бы нормальный строй, основанный на началах права, свободы и частной собственности».
Сегодня в обществе все настойчивей раздаются голоса о примирении сторон, красных и белых, сталинистов и правдоискателей. Пока еще кровоточат в народе раны, нанесенные в годы гражданской войны и репрессий, но будем надеяться, что долгожданный путь к примирению непримиримых антагонистов уже не за горами.
Приложение №1.
Книга памяти Амурской области
Список репрессированных из села Успеновка.
1. Барабаш Данил Акимович
2. Васько Василий Тихонович
3. Васько Тихон Афанасьевич
4. Восколович Полуэкт Модестович
5. Гальченко Андрей Васильевич
6. Герасименко Антон Яковлевич
7. Данчинов Тихон Матвеевич
8. Дидик Ануфрий Акимович
9. Евтушенко Павел Андреевич
10. Замула Иван Петрович
11. Замула Павел Петрович
12. Заяц Филипп Васильевич
13. Заяц Харлампий Васильевич
14. Збаразский Василий Филиппович
15. Збарацкий Степан Васильевич
16. Зима Тимофей Павлович
17. Зимин Андрей Иванович
18. Золочевская Дарья Кирилловна
19. Золочевский Савелий Александрович
20. Карпенко Дмитрий Васильевич
21. Карпенко Николай Васильевич
22. Костяник Илья Яковлевич
23. Литвин Илья Григорьевич
24. Литвинов Дмитрий Григорьевич
25. Маслак Емельян Андреевич
26. Овчарик Павел Гордеевич
27. Овчарик Улита Никитична
28. Олипир Василий Ильич
29. Пастухов Петр Гаврилович
30. Пастухов Петр Маркович
31. Пастухова Ефросинья Петровна
32. Перетятько Кирилл Степанович
33. Рассоха Антон Никитович
34. Рыбак Петр Семенович
35. Федорашко Ефимия Игнатьевна
36. Царевский Анисим Макарович
37. Царевский Афанасий Максимович
38. Царевский Дмитрий Максимович
39. Чернышев Павел Гаврилович
40. Чернышов Павел Гаврилович
Примечание:
Создается впечатление, что составителям книги Памяти не удалось внести в книгу всех жителей села Успеновка, подвергшихся высшей мере наказания в годы сталинских репрессий. Так, в Книге репрессированных отсутствует фамилия Алексея Афанасьевича Дружинина, расстрелянного в октябре 1938 года.
Приложение №2.
ОСНОВАТЕЛИ СЕЛА УСПЕНОВКА И ИХ РОДСТВЕННИКИ, расстрелянные в годы сталинских репрессий: колонка слева – основатели села по состоянию на 1903 год (в скобках указан год их регистрации в сельском обществе); колонка справа – сыновья и другие родственники родоначальников.
1.Барабашъ Акимъ Григорьевъ (1895) – Барабаш Данил Акимович.
2.Восколовичъ Модестъ Романовъ (1896) – Восколович Полуэкт Модестович.
3.Гальченко Василий Евдокимовъ (1890)– Гальченко Андрей Васильевич.
4.ДидЫкъ Акимъ Петровъ (1895) – ДидИк Ануфрий Акимович.
5.Евтушенко Андрей Леонтьевъ (1896) – Евтушенко Павел Андреевич.
6.ЗаСИула Петръ Онисимовъ (1890) – ЗаМула Иван Петрович и ЗаМула Павел Петрович.
7.Заяцъ Михаилъ Яковлевъ (1895) – Заяц Филипп Васильевич, Заяц Харлампий Васильевич.
8.Зима Павелъ Петровъ (1895) – Зима Тимофей Павлович.
9.Карпенко Василий Трофимовъ (1890) – Карпенко Николай Васильевич, Карпенко Дмитрий Васильевич.
10.КостЕникъ Яковъ Петровъ (1894) – КостЯник Илья Яковлевич.
11.Литвинъ Григорий Емельяновъ (1895) – Литвин Илья Григорьевич.
12.Маслакъ Андрей Тимофеевъ (1896) – Маслак Емельян Андреевич.
13.Овчарикъ Гордей Прохоровъ (1895) – Овчарик Павел Гордеевич, Овчарик Улита Никитична.
14.Олипиръ Илья Ивановъ (1895) – Олипир Василий Ильич.
15.ПастухЪ Гавриилъ Ивановъ (1895) – ПастухОВ Петр Гаврилович, ПастухОВ Петр Маркович, ПастухОВА Ефросинья Петровна.
16.Перетятько Григорий Максимовъ (1898) – Перетятько Кирилл Степанович.
17.РаЗсоха Игнатий Ивановъ (1891) – РасСоха Антон Никитович.
18.Рыбакъ Семенъ Григорьевъ (1895) – Рыбак Петр Семенович.
19.ЦарИвский Максимъ Степановъ (1903) – ЦарЕвский Афанасий Максимович, ЦарЕвский Дмитрий Максимович, ЦарЕвский Анисим Макарович.
20.ЧернышЪ Гавриилъ Ивановъ (1895) – ЧернышОВ Павел Гаврилович, ЧернышЕВ Павел Гаврилович.
Примечания:
1. Родство основателей села и репрессированных лиц устанавливалось по их фамилиям, именам, отчествам; среди предполагаемых родственников могли оказаться однофамильцы, что маловероятно, так как анализ проводился в пределах одного небольшого села и крайне ограниченного количества односельчан.
2. Репрессиями было охвачено 20 домохозяйств, из них 18 зарегистрированы в первые шесть лет со дня образования села. В 1890 году в Успеновке числилось 17 дворов. Практически во всех первых домохозяйствах Успеновки, самых зажиточных, были арестованы и расстреляны 29 человек, из них 21 приходились главам первых домохозяев сыновьями.
3. К высшей мере наказания приговорены четыре женщины: Золочевская Дарья Кирилловна, Овчарик Улита Никитична, Пастухова Ефросинья Петровна и Федорашко Ефимия Игнатьевна.
Приложение №3.
СЛОВАРЬ УСТАРЕВШИХ И РЕДКИХ СЛОВ.
Арака – алкогольный напиток, изготовленный из зерновых культур.
Аршин – мера длины; 0,71 м.
Баргуты – монголоязычный народ, близкий к бурятам, проживающий во внутренней Монголии в Китае.
Бричка – легкая колесная повозка.
Бугай – племенной бык.
Бутара – устройство для добычи золота путем промывания грунта.
Вентерь – рыболовная сеть на обручах, суживающаяся книзу.
Верста – мера длины; 1066 м.
Верхогляд – род рыб семейства карповых.
Волость – административно-территориальная единица в составе уезда.
Вязель – растение семейства бобовых с лежачим стеблем и листьями овальной формы.
Галушки – кусочки сваренного теста.
Гольяны – род рыб семейства карповых.
Гуж – петля в хомуте, скрепляющая оглоблю с дугой.
Гумно – площадка для молотьбы сжатого хлеба; ток.
Гураны – народность Забайкалья, образовавшаяся от смешения бурят, монголов, эвенков и русских.
Десятина – мера площади; 1,09 га.
Дрога – продольный брус в повозках, соединяющий переднюю ось с задней.
Дрожки – легкий открытый рессорный экипаж.
Желтощек – род рыбы семейства карповых.
Заимка – земельный участок вдали от других пахотных земель.
Заступ – металлическая лопата для земляных работ.
Зарученье – признание статуса жениха и невесты.
Змееголов – род рыб семейства змееголовых.
Исповадить – извадить, избаловать.
Ихэтуани – воины повстанческих отрядов за независимость Китая, коренная народность.
Ичиги – мужские и женские высокие сапоги из мягкой кожи.
Каганец – малороссийский светильник из разбитого черепка, залитого бараньим жиром.
Казанок – посуда в виде сковороды с высокими бортами для приготовления плова.
Картуз – мужской головной убор с жестким козырьком.
Клуня – крытый сарай для сушки и обмолота снопов; рига.
Козуля – плуг с большим железным лемехом треугольной формы.
Комолый – безрогий.
Коморя – старинный малороссийский способ устройства жилья в виде пристроя к хате.
Колода – деревянное корыто из бревна с выдолбленной серединой.
Коляда – рождественский и святочный крестьянский обряд.
Колядка – песня из обряда коляды.
Косач – тетерев с косыми пучками хвостовых перьев.
Крученики – блюдо украинской кухни, мясные рулеты.
Кулеш – густая крупяная похлебка.
Курень – изба, дом.
Куцан – баран-производитель.
Мотыга – ручное орудие для рыхления почвы.
Мусолить – смачивать слюной, без толку возиться с чем-нибудь.
Мутота – помрачение, тревожное душевное состояние.
Облучок – деревянная скрепа по краям телеги, повозки.
Овин – строение для сушки снопов перед молотьбой.
Оглобля – жердь, укрепленная на передней оси экипажа и служащая для запряжки лошади.
Одыбать – вернуться к нормальному состоянию, прийти в себя.
Онуча – длинная полоса ткани для обмотки ноги при обувании.
Орочоны – оленеводы, тунгусские племена, проживающие в горах Хингана.
Отруби – оболочка зерна, которая остается при производстве муки.
Пимы – меховые сапоги, валенки.
Плаха – кусок бревна, распиленного вдоль.
Рало – пахотное орудие типа примитивного плуга.
Ротан – рыба отряда окунеобразных.
Рушник – полотенце, расшитое вышивкой; используется в разнообразных обрядах.
Сажень – мера длины; 2,13 м.
Соха – сельскохозяйственное орудие для вспашки земли.
Таганок – металлический обруч на ножках для чугунка, котла при приготовлении пищи на огне.
Тарантас – деревянная крытая повозка на длинных дрогах.
Тайша – у монгольских народов вождь, старейшина родовой группы.
Тунгусы – прежнее название эвенков.
Удэгейцы – коренное население горных районов Приамурья и Приморья.
Ухват – железное полукольцо в виде двух рогов на длинной деревянной рукояти для подхватывания в печи горшков, чугунов.
Фуфайка – теплая вязаная рубашка, ватник.
Черевики – женские узконосые сапожки на высоких каблуках.
Чжурчжэни – племена тунгусского происхождения.
Чоботы – глубокие башмаки из сафьяна с острыми, кверху загнутыми носками.
Чум – жилище северных народов, шатер, покрытый корой, шкурами, войлоком.
Чумарка – кафтанчик, верхняя одежда.
Шерстобитка – устройство для валяния шерсти, чесальная машинка.
Шлиховое золото – полученное при промывке водой золотоносных песков, галечников.
Юшка – мясной или рыбный бульон.
Ярица – яровой посев пшеницы или ржи.