Медиумический рассказ, записанный при помощи "яснослышания".
Мне было пятнадцать, когда нас покинул отец. Мать плакала, я думал, вот именно – думал. А думал, как самому содержать мать и себя: денег оставалось немного, только на расходы повседневного назначения. Мы оба не знали, как прожить, а мне надо было закончить гимназию и поступить в институт – так хотела мама. Отец наказал мне перед смертью... да надо ли говорить?.. Ладно, скажу: наказал любить маму, заботиться о ней и ещё... если ей захочется выйти замуж – не мешать. Вот и всё, что наказал мне отец, а умер странным образом... Опять не хочу рассказывать, но дальнейшие события обяжут это сделать: он не умер, а исчез.
Всё! Был и нет! При мне, на моих глазах – исчез. Мать знала, но не присутствовала, она простилась раньше с отцом и тихо плакала в своей комнате. Почему он так сделал – это будет в рассказе, а сейчас я сидел нахмурившись и размышлял. В комнату заглянула мама.
- Ты спишь, сынок?
- Не сплю, мама. Что-то случилось?
- Нет, беспокоюсь за тебя, всё же...
- Не надо... я не осуждаю отца, он так решил – мне этого достаточно.
- Хорошо. Вот о чём я думаю, сын, надо мне сообщить куда следует... ведь пропал, похорон не можем устроить. Так как быть, сын?
- Я подумаю.
- Он не сказал?
Я помотал головой и решился добавить:
- И ещё, ты можешь выйти замуж. Он просил, чтоб я сказал тебе, – этого он не просил, но я намеренно упростил ей принятие решения – пусть муж позаботится о ней, в конце концов.
- Друзей у него не было, – мать продолжила решать свою задачу, – надо признать его мёртвым, но как? Может, ты подскажешь?
- Я подумаю, мама! – я не кричал, но сказал громко.
- Ладно-ладно, ухожу, подумай, – слёзы у неё высохли сразу или мне только показалось?
А любил он её? Как-то подумалось – нет. Иначе зачем ему нас бросать? Может я не его сын? Мама?.. Она не скажет, не признается. А я могу чем помочь, когда они расходятся... так? Без средств к существованию оставил нас, один на один с проблемой: как быть с похоронами? Пустой гроб? Никто не заглянет? А кому придёт в голову спросить, "где тело"? В общем, задача не из лёгких. Решение пришло само: скажем, ушёл и не вернулся, вот уже два дня. Кто его видел за это время? Ага, дворник видел. Хорошо, вчера – кто? Вчера – никто, весь день дома – не выходил. Скажем, вчера ушёл из дома, не вернулся ещё. "Ну и что? – ответят. – Ходят и больше, годами ходят, потом возвращаются". Значит, нужен труп.
Я всё же пошёл в полицию, объяснил – пропал отец. Они посмеялись.
- Отец? Ну так придёт, жди.
- Ушёл – вернётся, мал ещё – узнаешь, куда "уходят", – с усмешкой добавил второй, – тут труп обнаружился, – вдруг вспомнил он, покопался на столе, – без признаков насилия, сам умер, вот, – он протянул мне листок, – пойдёшь, опознаешь?
- Пойду.
По моему расстроенному виду все поняли, что наговорили при мне лишнего.
- Ну, ладно-ладно, не горюй, может, не он – мало ли?
- Посмотрю, – утвердительно сказал я, – если что... мама ещё посмотрит.
- Хорошо, вот, – он отдал городовому бумагу, – Осипенко, сопроводи, потом принесёшь обратно, вот здесь пометку поставь "признал", и сразу ко мне. Тело выдадим без промедлений, – это уже он сказал мне, посчитал взрослым.
Да, я выглядел взрослее своих лет, но не настолько, чтобы путать, но было хорошо. Не так меня понял помощник следователя: если я признаю, то нечего вдову приглашать на опознание. Я же думал, что мать должна подтвердить мои слова. Не понадобилось. Я "признал": сказал, что "он" и заплакал от стыда.
- Ну-ну, не плачь, давай вот здесь оформим и иди. К вам, – он кивнул на покойника, – подвезут завтра, готовьте там всё. С матерью поговорю я, но завтра.
Ещё пару фраз о тленности бытия, и я был отпущен. Нашего покойника больше никому не предлагали опознать, говорили "нет", а обращались... (это я узнал потом).
Покойник был не "наш" и не похож на отца, я матери всё рассказал, настроил на "встречу". Мы чувствовали себя как воры, но держались решительно. Нашему отцу теперь некуда возвращаться – мы его хоронили. Было два момента, когда нас могли "раскусить", но правдоподобный вид моей матери – "скорбящей вдовы" все сомнения отметал. Я опускал голову пониже, чтоб не заметили в моих глазах страх разоблачения, но всё внимание было обращено не на меня, а на мать. Дворник не признал сразу, хотя его никто не приглашал, вышел помогать поднимать тело по лестнице.
- Вроде не тот, – сказал или буркнул.
Полицейский переспросил маму:
- Ваш муж? А то тут спрашивали про Петро...
- Мой. Плетнёв Эдуард Андреевич – это он, мой муж.
Дворник махнул рукой.
- А, как знаете, – вышел, его больше к похоронам не допускали.
- Осунулся только, и это вот нацепил, – она брезгливо потрогала "робу", купеческая одежда на нём была не первой свежести и запах, что шёл от трупа, чувствовался явно (не два дня, не меньше четырёх), – совсем обезумел в последнее время, в народ подался, искать правду.
Отчасти мать была права: искать правду он любил, но "в народ" не шёл, писал книги, изредка издавались даже, а одет был с иголочки всегда.
- Значит, писатель, это они могут, – полицейский был тронут "расстройством" матери, но спросил, – а как это он ушёл вчера?
Запах от покойника распространялся по комнатам, не щадя ноздрей. Мама сообразила быстро.
- Это он узнал от меня, отца он не видел больше... – мама прикинула, – четырёх дней, – и высморкалась громко, – зачем ему такое знать? Он ещё достаточно юн, – я опустил голову ещё ниже, и мама потрепала меня по плечу, – ничего-ничего, сынок, мы выдержим... вместе.
После этого мы простились с полицейским окончательно. Мама взглядом попросила меня проводить всех до ворот дома: мы всё ещё боялись дворника, его разоблачения были некстати.
Крышку гроба мы надвинули с рабочими – я помогал (их тронула моя "забота" об отце, а мне хотелось поменьше внимания на покойного и уменьшить вонь).
- Сынок, проводи, – сказала вслух мама, думая, что я её не понял.
- Хорошо, мама, провожу, – сделал ударение на последнее слово, специально для неё.
К счастью дворника во дворе не было. Я поднял голову и смотрел смело.
- Ну, ты теперь за главного, – по своему понял меня добродушный полицейский, – береги мать.
- Буду беречь, – пообещал я и пожал ему руку, пожал руки и всем рабочим, что помогали доставке тела моего "отца", принял соболезнования и ещё постоял у ворот, пока полицейский катафалк не тронулся с места.
Похороны готовили скромные, но по одежде, в которой доставили к нам бедолагу – ему бы и на такие было не накопить.
- Пропойца, – сказала мама, когда все ушли, – одежда не подойдёт, придётся ушивать, это я сама сделаю.
Вдруг на стене мы оба заметили портрет отца, переглянулись.
- Нет, Павел, не видел он оригинал, – это она о полицейском, – да и мы здесь недавно, наш папа был нелюдим, к счастью.
- Видел, не видел, а лучше снять, – сказал я, – здесь народу ещё будет много, кто-то узнать может, и книги с его портретом (их было две) унесу к себе.
- Как знаешь, Павел, теперь распоряжайся ты. А что ты ему сказал? Вчера? – мы оба засмеялись. – Неделя, не меньше. Значит, Петро сказал? – мама запомнила слова полицейского. – Будем отпевать Петро, крестили Петром, скажем.
Мама взяла на себя все хлопоты с отпеванием. А переодевать тело пришлось самим: вдруг Петро узнают? Отец заранее уволил прислугу, чтоб меньше было свидетелей. Готов ли он был, что мы сразу его "похороним"? Тело ещё было плотное, не разлагалось, как мы боялись: тесный для отца, костюм в полоску ему подошёл. Лицу хотели придать похожесть, но с этим было сложно: прямой нос моего отца и перебитый в двух местах нос Петро не складывались в идеальный портрет покойного. Зато причёске придали схожий вид и волосы совпадали по цвету. Мама настояла на шарфе, им "укорочена" была длинная шея Петро.
- Всё, так пойдёт, – мы переглянулись, – не пойдёт, конечно...
- И так не похоже, другой человек, мама.
- Ничего, справимся, сын.
Ещё день приготовлений, два человека, знающие отца, приходили (в их числе кухарка, уволенная отцом до этого), но им показывали только закрытый гроб, запах просачивался, так что открыть не просили. В похоронах участвовали только чужие люди (включая нас с мамой).
Дворник наш не пил, не буянил никогда и друзей не водил, и баб у него не было – идеальный дворник, но мы стали его бояться. Только после похорон объяснились, он подошёл ко мне, как взрослому сказал:
- Я понимаю, нечисто у вас, но сон тут приснился мне, будто отец ваш просит меня: "Не трогай их, Парамоша, для них – это я", – что я буду, коли сам попросил?
Я пожал ему руку.
- Спасибо, Парамон Васильевич, – больше об этом мы с ним не говорили.
- Ведь как вышло, – сказала мама, уже когда мы были дома, – ведь вывез он нас из столицы, чтоб уйти таким образом, заранее ничего не сказал, всё держал в своей голове, – она постучала по виску указательным пальцем. – Что с ним происходило? Я жена – не знаю.
Мы поплакали вместе. Он был жив где-то, а мы устали хоронить его здесь. Через несколько дней пришло письмо от отца, хотя он назвался другим именем, но мы узнали почерк.
"Дорогие мои, знаю, как вам трудно сейчас, не могу сказать, что меня заставило уйти от вас. Сожалею обо всём. Любящий вас..." – и подпись, его. А в конце приписка: "Проблема во мне".
Мы больше не плакали, мама разорвала конверт, а письмо сожгла.
- Всё.
Деньги пришли неожиданно, из издательства, наверное, за две книги сразу – так подумали. Потом приходили ещё, но уже меньше, к моему совершеннолетию прекратились совсем. Мама вышла замуж и уехала, я поступил в институт и больше не нуждался в её присутствии.
Так закончилась эта история о моём отце. Что же было за исчезновение? Где он сейчас? Я могу догадываться, но только он знает всю правду.
Есть потоки состоящие из частиц – предмет изучения отца, в какой-то момент складывается поток, в который можно входить и двигаться по нему куда-то, в сторону определённую сознанием. Куда потом выходит и где существует тело, которое не умерло, знает путешествующий между мирами или потоками этих частиц. Отец был умный, опережал время и общался с теми, кто знал неизмеримо больше его самого. Проблема в нём, что не смог ужиться с ниже себя людьми. Мне жаль его и себя тоже.