Мужчина ехал от сестры. Она жила в небольшом северном поселке. От города часов восемь на старом пассажирском поезде.
В поселке при советской власти было примерно пять или шесть предприятий по обработке древесины. Затем – в девяностые – прошли «войны», которые называются на приличном языке «приватизацией», и осталось только одно, кормящее семью местного богатея.
Старое купе в старом вагоне. И сосед – старый человек. Его молодость пришлась на шестидесятые годы. Суровый сердитый старик. Глазки злые, губы сжаты в полоску.
В поселке населения мало. Вся молодежь в город подалась. Живут те, кто на местной «лесопилке» работает. А еще пенсионеры.
Считай, половина поселка осталась. Может, меньше.
Там мужчина вырос. Там детство прошло. Уехал, когда ему было четырнадцать. А сестра осталась. Обросла семьей. Дети разлетелись. Мужа давно нет. Одна в доме.
Поезд идет потихоньку, поскрипывает от старости. Мужчина думает про себя, что следующая поездка – через год. Когда нужно будет родные могилки посетить.
Он достал кусок вареной свинины, хлеб, картошку с луком, что сестра в дорогу дала, – старику предложил - угоститься. Тот пробурчал, что у него свое есть.
Едут. Попутчик вдруг разговорился. Причем как-то страстно. Прямо как выступление на митинге. Обвинял город во всех человеческих страданиях. Говорил, что там рассадник порока. И жадность тоже из города идет. Там живут новые капиталисты, которые с народа три шкуры дерут. И учат этому же молодежь.
Там воровство, там жадность и бесстыдство. Главное для городского человека – «тряпки дорогие носить и жрать от пуза». А еще и не работать.
Разошелся, глаза гневом сверкают.
Затем, как говорится, перешел на личности: «Вот ты ведь тоже городской. Я по роже вижу. И одет хорошо». Ему многое в мужчине не понравилось. Что у него «ручки городские», не мужские. И кольцо на пальце не понравилось. И многое еще ему не понравилось.
Потому что его молодость не лесопилке прошла. «Ворочали тяжелую работу», спину надрывали. Вот и у него тоже спина «надорвана». Так работал, так работал, «измочаленный весь».
А денег мало платили. Даже на детей не хватало.
А городские ничего этого не понимают. Они в «конторах» за компьютерами сидят и штаны протирают. А деньги лопатой гребут. И ручки у них беленькие, мужики кольца носят, Бога не боятся.
Вот он – жизни не видал. Потому что лесопилка. А дома огород, «чушки», куры корова. Присесть было некогда. Выпивали только в праздники. А городские из ресторанов не вылезают. Можно, конечно, не вылезать, если деньги лопатой гребут.
И машины у них в городах дорогие. И все у них дорогое.
Он сейчас поехал за своей «старухой». Выходить через полчаса. Она у своей горластой родни в гостях. Поехала и захворала. Не померла бы. Вот и поехал. Если ходить может – то «домой поволоку», пусть дома помирает.
Мужчина в свое оправдание сказал, что он родом из этого поселка. Но давно его покинул. В город подростком уехал, там и остался. А его отец, Царствие ему небесное, тоже на лесопилке вкалывал, пока не помер. Так он не городской, хотя пятьдесят лет там живет.
Старик внимательно на него посмотрел. Затем спросил, не такого-то он сын? Мужчина утвердительно кивнул.
Дед вдруг разволновался: «Так вот ты чей сынок! Я и не узнал. Старый я уже, старый. А мы с твоим отцом бревна ворочали, спины надрывали».
Вспомнил, как однажды на «ноябрьские» стащил с лесопилки доски. Тихонечко. Мало показалось. Могло не хватить. Отправился за второй партией. А его поймали. Дело темное было. Чуть не посадили.
- Знаешь, кто спас? Твой отец спас. Он грамотный мужик был. Что-то сказал, что-то сделал. И дело замяли».
Не мог успокоиться. Все повторял и повторял одно и то же: «Так вот ты чей сынок-то. Вот чей». Прослезился. Потому что на душе горько стало: все прошло.
- Я ведь твоя отца-то за брата считал – после того. Чистой души был человек. Чистой души.
Поезд остановился на глухой станции. Старик, выходя, обнял его. И почему-то перекрестил. Наверное, от разных напастей. Как не перекрестить? Это же сынок человека с чистой душой. Сынок брата, можно сказать.