Четыре бездны - казачья сага. Кинороман. Часть 2

                ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА
                Фольклорно-исторический кинороман

                АННОТАЦИЯ

               Материал для фольклорно-исторического киноромана «Четыре бездны – казачья сага» автор начал собирать ещё в советские времена – в начале восьмидесятых годов ХХ века, когда живы были некоторые главные герои повествования, которых автор лично знал и искренне любил.
       Роман состоит из пяти частей.
       В части 1. Старый мир – рисуются картины хуторской жизни на Верхнем Дону в период первой мировой войны – начало ХХ века. В дальнейшем главным героям, группе молодых парней и девушек, предстоит пройти через тяжёлые годы междоусобной и невероятно кровавой гражданской смуты (часть 2. Старый и новый мир), насильственной коллективизации, жестокого, смертоносного голода и необоснованных репрессий (часть 3. Новый мир), дотоле небывалой великой войны (часть 4. Война). И часть 5. Встреча – служит итогом жизненного пути главных героев, которым суждено было дожить, в невероятно тяжёлых, временами просто нечеловеческих условиях, до середины шестидесятых годов ХХ века.
       Повествование романа построено на основе реальных событий, по воспоминаниям близких, хорошо знакомых автору людей, с использованием казачьего говора, употребляемого в повседневной жизни, вплоть до нынешних дней, коренными жителями Верхне-Донских хуторов и станиц. Автор старался перенести разговорный казачий язык полувековой давности в диалогах литературных героев на бумагу как можно ближе к оригинальному. Современная речь и прошлая – не одно и тоже. Для современных и будущих читателей она может показаться несколько корявой и наивной, но это наша прошлая речь и она должна сохраниться хотя бы частично, и пусть даже только в литературных источниках. В целях сохранения этой речи, автор, возможно, несколько злоупотребил ею на каких-то отдельных страницах в ущерб литературности, но в целом старался придерживаться литературного языка. 
       В романе живо описан народный быт, народный юмор, яркая любовь, искренняя дружба и, к сожалению, подлое предательство и злоупотребление властью.
       В описании локальных военных действий использовались рассказы очевидцев, в описании стратегических военных действий – архивные данные и документальные литературные источники.   
                Сергей   Хоршев – Ольховский



                ЧЕТЫРЕ  БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА
                Фольклорно-исторический кинороман


                Часть 2. СТАРЫЙ И НОВЫЙ МИР


                Глава 10.  ВОССТАНИЕ

               1917 год принёс в народ великую смуту! Казаки, веками привыкшие отчаянно биться за царя-батюшку, после февральской революции потеряли всякий интерес к сражениям. Их тотчас потянуло домой: к обветшавшим за долгие годы войны куреням, к незасеянным полям, к истосковавшимся душой и телом жёнам. Они стали покидать боевые позиции и ручейками растекаться по родным домам, не желая погибать за какое-то непонятное Временное правительство. А в октябре, с приходом к власти рабочих и крестьян, с фронта на Дон потекли целые реки – стали возвращаться вооружённые полки. 

                * * *
       Лозунг большевиков: «Немедленный конец войне!» – понравился Верхне-Донским казакам. Они мирно разбрелись по своим хуторам и станицам, а некоторые даже поддержали красных. Однако лояльность к новой власти длилась недолго. Оборвалась она в одночасье, после случайного, кровавого инцидента.
       В середине апреля 1918 года близ хутора Сетраки Мигулинской* станицы остановился на ночлег красный отряд. Командир и комиссар категорически запретили бойцам входить в хутор* и тревожить местное население. Но не все прислушались к приказу.
       – Командир! Командир! – в панике влетел ординарец в свежевыбелённую хату на отшибе, едва не сбив с ног часового.
       – Что случилось?! Что?! – вскричали командир и комиссар, изучавшие карту.
       – Уголовники бузят в хуторе!
       – Подумаешь, – усмехнулся командир, – уголовники. Возьми с десяток бойцов и успокой всех.
       – Не выйдет, их у нас много.
       – К сожалению, это правда, – поддержал ординарца комиссар. – В пути к отряду прибилось немало уголовников. Как бы не нажить с ними беды.
       – Да какая беда? – не согласился командир. – Не требовательные, воюют как черти.
       – И напились как черти! – возразил ординарец.
       – Напились?.. – с недоверием переспросил командир.
       – Так точно! – подтвердил ординарец.
       – С дисциплиной у них, конечно, не всё в порядке. Но ничего, успокоятся к утру.
       – Думаю, не до покоя нам будет этой ночью, – засомневался комиссар.
       – Это точно, – поддержал комиссара ординарец. – Они сами перепились, и споили многих красноармейцев. Да ещё подстрекают их грабить хутор.
       – Следить надо за боевым духом, – с упрёком посмотрел командир на комиссара. – Тоже мне, агитатор!
       – Как тут уследишь, – смутился комиссар, – у нас в обозе полно трофейного спирта.
       – Расстреляю всех, сукины дети! – выхватил из кобуры револьвер командир и выскочил из хаты.
       Следом за командиром на улицу выскочили комиссар и ординарец. Но было уже поздно. Пьяные красноармейцы бесчинствовали в хуторе: грабили, насиловали, расстреливали оказывавших сопротивление стариков и юных казачат – больше постоять за правду было некому. Казаки служивых возрастов воевали по убеждению или заблуждению – кто в Белой армии (таких было большинство), а кто и в Красной.
       И всё-таки один престарелый казак с окраинного двора успел посадить на лошадей двоих старших внуков.
       – Скачите, родимые, по хуторам и станицам! Подымайте сполох супротив красных чертей!   
       Из-за соседнего плетня* тотчас выглянул ещё один старец в казачьей фуражке и прохрипел подсевшим, но далеко не сломленным голосом:
       – Погоди, соседушка! Погоди! Я тожить пошлю свово унука! Дасть Бог, приведуть к рассвету подмогу!
       И вскоре в ночной степи растворились, незаметно для красноармейцев, три молодых всадника. А в хуторе по-прежнему слышались выстрелы, дикий хохот пьяных солдат и молящие о пощаде крики казачек.

                * * *
       Гонцы, высланные в станицу Мигулинскую и близлежащие хутора, под утро вернулись с помощью.
       На рассвете наспех сколоченные, неоднородные и неполные сотни со всех сторон лавиной обрушились на хутор и уже в ходе боя быстро сладились, как это умеют делать только казаки, и в считанные минуты наголову разбили огромный, почти тысячный отряд красных, захватив при этом много оружия и всякого боевого снаряжения (включая восемь пушек и более двадцати пулемётов). А из дальних хуторов Мигулинской, Казанской и Вёшенской станиц всё шли и шли на подмогу, прослышав про лихо, разновозрастные казачьи сотни и полусотни. Обозлённые бесчинством красногвардейцев казаки всколыхнулись, началось Мигулинское восстание.
       Казаки повсюду свергли Советы, и выбрали атаманов. А в конце апреля обособились в отдельный Верхне-Донской округ, центром которого выбрали станицу Вёшенскую.
       Успешно покончив с местными Советами, Верхне-Донские казаки все силы бросили на регулярные части красных, которых довольно быстро выдавили со своей территории и вступили в пределы Хопёрского и Усть-Медведицкого округов. Но дальнейшее наступление повели с неохотой – многие не желали покидать свою родную Донскую область. До поздней осени стояли они на линии Филоново – Поворино, сдерживая наскоки красных. В эти дни казаки, вконец измученные бестолковой войной, мечтали лишь об одном – поскорее возвратиться к родным очагам.
       Большевики прознали про это и в очередной раз умело воспользовались благоприятной обстановкой – стали настойчиво агитировать расхотевших воевать казаков против войны, и быстро добились желаемого результата. В конце октября 1918 года 28-й и 36-й полки, поддавшиеся целенаправленной пропаганде коммунистов, беспрепятственно пропустили через округ части 8-й Красной армии, что вынудило казаков низовских станиц, верных атаману Краснову, отступить на юг.


                Глава 11.  ВТОРОЕ ВОССТАНИЕ

               В январе 1919 года красные восстановили на Верхнем Дону советскую власть и тут же в окружном Совете издали приказ: «В течение трёх дней всем казакам сдать холодное и огнестрельное оружие...».
       Казаки, недовольные приказом, сразу припомнили Советам, что не было такого уговора, когда они без боя пустили 8-ю Красную армию в свой округ и многие отказались сдавать оружие купленное на кровные, своим горбом заработанные копейки, либо с риском для жизни отвоёванное у германцев и австрийцев. Оружие, которое не раз спасало им жизнь в жестокие годы империалистической войны. Оружие, которое стало неотъемлемой частью их бытия. Оружие, которое они лелеяли, как живое существо.
       Неповиновение было на руку Советам – они тотчас стали составлять списки, в которые включали отказников, зажиточных, бывших офицеров, атаманов, членов Войскового круга и просто неблагонадёжных, по их мнению, людей. В очередной раз казаки обожглись, доверившись Советам.
       Вскоре по хуторам и станицам прошёл слух, что ревтрибуналы расстреляли по этим спискам казаков. И весь Верхний Дон во второй раз всколыхнулся. Ничто не могло сравниться по трагизму с этой междоусобной кровавой бойней. Друг пошёл против друга, брат – против брата, сын – против отца...
       Восстание началось в ночь с 10 на 11 марта 1919 года и в несколько дней охватило весь округ. Возглавил восстание казак Вёшенской станицы, полный Георгиевский кавалер Павел Кудинов. Он сумел создать в непростой, смертельно опасной обстановке боеспособную двадцатипятитысячную армию сопротивления, опираясь на опытных, не один год повоевавших с немцами и австрийцами сотников, хорунжих и вахмистров. Красные отлично понимали, что это за сила, и бросили на восставших значительно превосходящие, хорошо вооружённые регулярные силы и карательные отряды. Шли небывало жестокие бои. Повстанцам, из-за отсутствия боеприпасов, часто приходилось идти в рукопашные схватки. И тут произошло неожиданное – в начале апреля на сторону казаков-повстанцев перешёл красный Сердобский полк* Уральской дивизии в 380 штыков (с двумя орудиями и десятью пулемётами), участвовавший в подавлении восстания и пришли на помощь 800 вооружённых крестьян (при 8 пулемётах) соседней Березняговской волости,* из которых был сформирован отдельный Новодмитриевский пеший казачий полк. Красное командование было жутко напугано таким поворотом событий и решилось на крайний шаг – впервые применило химическое оружие и тактику выжженной земли. И всё же повстанцы сумели сковать на Верхнем Дону значительные силы красных, соединиться с Донской Белой армией и начать новый поход на Москву, что не дало большевикам начать мировую революцию, угольки которой уже тлели в Европе.

                * * *
         Не обошла беда стороной казачьи хутора в верховьях Чира и Ольховой. Здесь тоже расстреливали казаков. Расстреливали нагло, без суда и следствия, прямо у церковных стен. Тем не менее среди них нашёлся доброволец – Ромка Барбашов, пожелавший вступить в Красную армию.
       Роман был из зажиточной семьи, но в гимназистские времена заразился революционной бациллой. Он сам засобирался к красным и стал уговаривать, в присутствии товарищей по игрищам, Стёпку Некрасова.
       – А чего не пойти, – угрюмо буркнул Степан. – Пойду, поквитаюсь с обидчиками. 
       – Стёпка, неужели ты до сих пор не забыл порку на майдане?* – удивился Алёшка Цыпкин.
       – Если бы Дуняшку не потерял, разговору не было бы. А так...
       – Ромка, а тебя красные возьмут? – вмешался в разговор Петро Некрасов.
       – Ещё как. Я знаю комиссара отряда.
       – Откель ты его знаешь?
       – Встречались, когда я ещё учился, на политических сходках. Обещает взять меня на приключенческую должность.
       – На какую?
       – В разведку. Им, видишь ли, позарез нужны такие люди, как я. 
       – Какие-такие?
       – Знающие нашу местность и обычаи.
       – Тогда и я с вами! – загорячился Петро. – Мир хоть погляжу.
       – Я тоже! – воскликнул Николай Сетраков. – Сроду нигде не был дальше станицы.
       – И я! – тотчас присоединился к товарищам Алёшка Цыпкин.
       – Нет, братцы, рановато вам, – категорично возразил Роман. – Для начала пойдём мы со Стёпкой.
       – Верно. Побудете пока дома, – твёрдо сказал Степан. – Не доросли малость до войны.
       – Как это не доросли? – возмутился Петро Некрасов. – Мы всего-то на один год младше от вас!
       – Потерпите ребятушки немного, потерпите, – обнял Роман Петра за плечи. – Мы со Степаном повоюем, осмотримся, а там глядишь и вас позовём в армию.
       Петро, Алёшка и Николай Сетраков повозмущались, пообижались, но не решились ослушаться старших товарищей. И всё-таки участь быть красными их не миновала. В июне 1919 года они поскакали верхом на лошадях в станицу Мешковскую и близ хутора Артамошкин нарвались на разъезд* красных, отступавших под давлением конной группы белых из-под Усть-Белокалитвенской.
       – Кто такие? Куда едете? – вскинул на них винтовку начальник разъезда.
       – Ольховские мы. В станицу Мешковскую скачем, – ответил Николай Сетраков.
       – К тётке моей, – уточнил Алёшка Цыпкин. – Дедушка послал нас.
       – Слезайте с коней! – щёлкнул затвором начальник разъезда. – Быстро!
       – А как же мы дальше? – растерянно заморгал Алёшка.
       – Дальше поскачете на своих двоих!
       – Не слезем! – возмущённо буркнул Петро Некрасов. – Это наши кони!
       – Да куда вы денетесь! – выстрелил поверх его головы начальник разъезда и опять стал целиться. – Слазьте, сучата, не то всех перестреляю!
       На счастье казачат, спрыгнувших с лошадей, к разъезду подтянулся основной отряд.
       – Хоменко, опусти винтовку! – закричал командир!
       – Так это же отпрыски контры! Расстрелять их надо к чертям собачьим!
       – Опусти винтовку! – строго повторил командир.
       – Ну, что, казачки, за кого вы? За белых или за красных? – поинтересовался комиссар.
       – Пока ни за кого, – за всех ответил Петро Некрасов.
       – Это хорошо, – удовлетворённо сказал командир. – Пойдёте защищать советскую власть.
       – Не знаем... – опять за всех ответил Петро, пожав плечами.
       – Командир не спрашивает, командир приказывает! – гаркнул комиссар и стал выговаривать каждое слово по отдельности. – Пойдёте... защищать... советскую... власть... Понятно?
       – Соглашайтесь-соглашайтесь, – улыбнулся командир отряда. – Вернётесь домой героями и на лошадях. Казаку ведь без коня никак. Не правда ли?
       – Это точно, – подтвердил Петро. – Казаку без коня никак.
       – Надо соглашаться! Надо! – горячо зашептал Алёшка Цыпкин, стоявший немного позади товарищей. – А то дед на смерть прибьёт меня. Он у нас жутко требовательный.
       – Лучше пусть дед прибьёт, чем якшаться* с такими как этот, – кивнул Петро на красноармейца Хоменко.
       – И мне несдобровать, – уныло буркнул Николай Сетраков. – Мой дед тоже жутко требовательный.
       – Видишь, надо соглашаться! Надо! – продолжал горячо шептать Алёшка.
       – А если нас убьют в бою, кто вернёт лошадей домой? – засомневался вдруг Николай.
       – Не успеют, удерём первой же ночью, – принял за всех окончательное решение Петро.
       – Хорош шептаться! – зло выкрикнул Хоменко. – Ублюдки!
       – Ладно, мы согласны! – поспешил ответить Алёшка Цыпкин.
       – Молодцы! – похвалил командир. – Из вас получатся хорошие вояки. 
       – Зачем нам в отряде молокососы? – удивился комиссар.
       – К Сильвестрову определим, в разведку. Ему позарез местные нужны.
       Командир поднял вверх правую руку и зычно прокричал:
       – Сильвестров, ко мне!
      Начальник разведотряда тотчас прискакал на пританцовывающем вороном коне.
       – Забирай! – приказал ему командир отряда. – Местные. Будут хорошими проводниками.
       – Местные мне действительно нужны, – обрадовался Сильвестров.
       – Вот и хорошо. Вечером пошлёшь их вместе с Никифоровым в разведку.         
       – А может, я сам поеду? Новичков обучу заодно? – с надеждой уставился на командира Сильвестров.
       – Нет! – категорично возразил командир. – Ты мне нужнее в отряде.
       – Ясно, – огорчённо вздохнул Сильвестров. – А куда посылать разведку?
       – В Сетраки. Пусть обследуют хутор и ближайшие к нему подступы, вплоть до Алексеево-Лозовской и Мешковской.
       Отряд красных сделал привал в хуторе Скильной и Сильвестров тотчас послал группу Никифорова в разведку, включив в неё Петра Некрасова, Николая Сетракова и Алёшку Цыпкина. Особых распоряжений Сильвестров разведчикам не давал – они были опытные, хорошо знали своё дело. Строгий наказ был один: в хуторе не оставаться ни под каким предлогом – ночевать только в степи.

                * * *
       Семеро конных красноармейских разведчиков, – включая Петра Некрасова, Николая Сетракова и Алёшку Цыпкина, ехавших позади остальных, – появились в хуторе Сетраки под вечер.
       – Интересно, а где Ромка со Стёпкой? – задался вопросом Алёшка. – Они же должны быть в разведке? 
       – Наверно, в другом отряде, – предположил Николай.
       – Ясное дело в другом, – рассудил товарищей Петро. – Иначе тут были бы.
       – Эй, отец, есть ли тут где-нибудь военные? – закричал Никифоров через плетень, заметив в одном из дворов престарелого казака, чинившего на завалинке трясущимися руками изрядно истрёпанный сапог.
       – Поблизости нигде нету. У нас вмиг разлетаются слухи.
       – А заночевать у вас можно?
       – Можно, – нехотя буркнул старик. – Куды же от вас денешься.
       – Правильно! – удовлетворённо хмыкнул Никифоров. – Никуда не денешься от Советской власти.
       – Анисья! Анисья! – не по годам голосисто закричал престарелый казак, приложив ладонь к щеке. – Подь сюды!
       На крыльцо тотчас выскочила дородная сорокалетняя казачка.
       – Анисья, пробегись-ка по дворам. Нехай бабы расселють на ночь военных.
       – Сильвестров за это, конечно, не похвалит... – в сомнении почесал затылок Никифоров. – Да, ладно. Хоть разок отдохнём по-человечески, на перинках. Верно говорю? – обернулся он к своим.
       – Верно! Верно! – согласно закивали разведчики.   
       – Ну, так тому и быть, – спрыгнул с коня Никифоров и вошёл во двор к престарелому казаку.
       По словам местных жителей военных не было и в соседних хуторах. Никифорова это окончательно успокоило, он твёрдо решил остаться на ночлег в Сетраках, а ранним утром со свежими силами обскакать рубежи прилегающие к Алексеево-Лозовской и Мешковской станицам. Но его планам сбыться было не суждено. На хутор неожиданно напала, когда в степи, забушевавшей скрежещущим треском сверчков, стало смеркаться, неизвестная, хорошо вооружённая банда, незаметно просочившаяся с Украины между красно-белых кордонов.
       Никифоров, любовавшийся у плетня яркой, лилово-красной вечерней зарёй, едва успел с ленцой потянуться и вымолвить: «Эх, благодать-то какая!..», как в него попала пуля.
       Бандиты с гиком, свистом и беспорядочной пальбой пронеслись по хутору, расстреляв разведчиков, впопыхах повыскакивавших из хат на улицу и толком не успевших сообразить, что на самом деле произошло.   
       В этой кровавой бойне по-настоящему повезло только Николаю Сетракову. Когда он в панике выскочил из хаты, дородная казачка, – у которой остановился Никифоров и прихватил с собой под пригляд новеньких проводников, чтобы не сбежали ночью, – тянула по двору за руку дочь Настю.
       – Погодите! Погодите! Куда вы меня тянете?! – возмущённо закричал Николай на казачку, попутно цепко схватившую его за руку.
       – В катух!* Схороню на чердаке!
       – Нет, я лучше в степь!      
       – В какую степь?! – ещё крепче сжала его руку казачка. – Ты и со двора не успеешь выскочить, как тебя шлёпнут бандиты!
       Петро Некрасов и Алёшка Цыпкин выскочили из хаты следом за Николаем, но двор уже был пуст. Они бестолково пометались из стороны в сторону, не сопротивляясь, – да и нечем было, – и, от безвыходности, спрятались под плетнём. Там их и схватили бандиты, вместе с тяжело раненым, потерявшим сознание Никифоровым.   
       Пленных, со связанными сзади руками, батько* велел закрыть в амбар* и пообещал устроить утром, на потеху хлопцам, показательную казнь.
       На Алёшкино счастье, а точнее несчастье, в банде оказался его дальний родственник по имени Тимофей, которого в родне все считали пройдохой и не называли иначе, как Тимохой.
       Тимоха-пройдоха сразу опознал Алёшку. Вечером он зашёл в амбар с факелом в руке и, осуждающе качая головой, спросил:
       – Алёшка, ё-моё! Ты-то как оказался у красных? 
       – Проводником взяли, – нехотя буркнул Алёшка, уклоняясь от факела.
       – Сам пошёл?
       – Нет. Насильно взяли.
       – Не дрейфь, я у батьки за своего. Отобью от смерти.
       – Это ещё кто такой? – с удивлением прошептал Петро Некрасов, когда Тимофей вышел из амбара.
       – Тимоха-пройдоха, дальняя родня.
       – И как он оказался у бандитов?
       – Да кто его знает, ему лишь бы не работать дома. Вечно отлынивал, а в тринадцатом году совсем удрал из хутора. То на шахте видали его люди, то в таборе цыган, то... – не успел Алёшка договорить, как дверь снова открылась и в амбар опять ввалился Тимоха-пройдоха.
       – Пойдём к батьке, – схватил он Алёшку за шиворот. – Я замолвлю за тебя слово.
       – А как же он? – кивнул Алёшка на Петра Некрасова.
       – Да какое мне до него дело!
       – Нет, я не пойду без него! Мы вместе! – стал упираться Алёшка.
       – Иди-иди! Разгутарился тута! – вытолкал его Тимофей из амбара взашей.
       Батько сидел посреди горницы за столом заваленным салом и зеленью, и в задумчивости глядел на бутыль с самогоном, когда Тимофей привёл Алёшку Цыпкина.
       – Батько, это мой родич. Он тожить хочить воевать за нашу правду.
       – Точно, хочешь? – испытывающе посмотрел на Алёшку батько, не сразу вышедший из задумчивости.
       – Не знаю... – растерянно пожал плечами Алёшка.
       – Хочить, батько! До смерти хочить! – поспешил уверить главаря банды Тимофей и больно ударил Алёшку в бок кулаком.
       – Хочу, батько! – в испуге выкрикнул Алёшка. 
       – А за что мы воюем, знаешь?
       – Не-а... – мотнул Алёшка головой.
       – А красные с белыми?
       – Не знаю.
       – Они воюют за рабство. А мы, за волю! Понял? – сделал батько в слове «понял» ударение на букву «я».
       – Понял, – сделал ударение на букву «я» и Алёшка.
       – Молодец! Сейчас примешь присягу и вольёшься в мою освободительную армию.
       Тимофей тотчас привёл, до кучи к Алёшке, ещё троих местных оболтусов и они все, поставленные перед вопросом жизни и смерти, абсолютно ничего не понимавшие ни в красных, ни в белых, ни в бандитских лозунгах, выбрали жизнь и присягнули на верность батьке.
       Батько, нуждавшийся в срочном пополнении ежедневно редеющей банды, с охоткой осушил ради такого торжественного случая полный стакан самогона и небрежным движением руки выдворил всех из горницы.
       – Пошли прочь! – рыкнул он. – Не до вас мне теперя, обдумать всё надо.
       – Нынче переночуешь на базу, в копне сена, а завтра получишь своего коня, винтовку, шашку, и вольёшься в нашу освободительную армию. Понял? – угрожающе прошипел Тимофей на крыльце, сделав, как и батько, ударение в слове «понял» на букву «я».
       – Ага, – от безысходности согласиться Алёшка.
       – Ну так иди на сено!
       – А руки?
       – Ладно, развяжу. Но не вздумай удрать – на всю семью накличешь беду.
       Алёшка быстро соскочил с крыльца, переступая через ступеньку и побежал на сеновал, под звуки выстрелов, дикий хохот бандитов и молящие крики женщин, раздавшиеся со всех концов хутора.
       Упоённые безоговорочной победой бандиты пустились, на радостях, в пьяный разгул и подвергли стоявший на перепутье хутор очередному грабежу и насилию. Но во время своего безответного разбоя они начисто позабыли про пленников.
       Ночью тяжелораненый командир разведгруппы Никифоров пришёл в себя.
       – Эй, есть тут кто? – спросил он тихим, обессиленным голосом.
       – Есть, – шёпотом ответил Петро, сидевший у стены амбара.
       – Кто?
       – Проводник. Петро Некрасов.
       – А остальные где?   
       – Погибли все, – немного подумав, сказал Петро, утаив правду про Алёшку.
       – Иди ко мне, – приказал командир. – Только тихо.
       – Зачем? – насторожился Петро.
       – Верёвку разгрызу зубами.
       Освободившись от верёвки, Петро попытался развязать командира, но тот остановил его.
       – Не надо, уходи скорее. Дорога каждая секунда.
       Петро без труда проделал в соломенной крыше амбара дыру и по-кошачьи бесшумно спрыгнул на твёрдую летнюю землю перед самым носом пьяненького часового, звучный храп которого разлетался в ночной тиши далеко за пределы хуторской площади.

                * * *
       Красные нагрянули, когда хмельные бандиты ещё сладко почивали в казачьих куренях, крепко сжимая в объятиях запуганных, заморённых за ночь молоденьких казачек.
       Алёшка участия в бою не принимал, он закопался в стог сена, как только послышались первые выстрелы. А когда красные, разгромив бандитов, оставили лошадей на отдых возле стога и собрались на митинг на хуторском майдане, он вскочил на необычайно гривастого рыжего коня, лениво жевавшего рядом с ним душистое, разнотравное сено. И ему опять не повезло, конь принадлежал завзятому лошаднику Хоменко, бывшему до революции известным конокрадом.
       – Алёшка, слезь с моего коня! – взревел Хоменко, почувствовавший своим звериным конокрадским чутьём неладное и неожиданно появившийся на базу. – Убью гада!
       Но Алёшка уже пустил с испуга коня галопом в степь.
       Хоменко долго бежал следом за ним, пока совсем не обессилел и задохся от быстрого бега.
       – Ну, с-сука! Я тебя в куски изрублю! Воронам скормлю!.. – в истерике затопал он ногами о пересохшую, растрескавшуюся клеточками степную землю.
       В опасной боевой суете все как-то позабыли про Никифорова. Первым опомнился Петро Некрасов.
       – Командир, а как же раненый разведчик, что в амбаре? – нерешительно спросил он Сильвестрова.
       – Твою мать! – выругался, весьма культурный в выражениях Сильвестров и бегом бросился к амбару. Успокоился он только тогда, когда санитары унесли бессознательного Никифорова в одну из хат, приспособленных под временный лазарет.
       – Молодец, спас моего самого лучшего разведчика, – похвалил Сильвестров Петра, бегавшего следом за ним. – Правда, он так опростоволосился, что не знаю, как и быть теперь... 
       – Так откуда нам было знать, что эти придурки попрут на ночь глядя на хутор! – запальчиво возразил Петро, забыв субординацию.
       – На то и разведчики, чтобы знать и видеть всё.
       – Ну да, – согласился Петро, виновато опустив глаза.
       – И приказы командиров надо в точности выполнять, понятно? – усилил голос Сильвестров. 
       – Понятно! – испуганно воскликнул Петро.   
       – Хорошо, что понятно, – добродушно улыбнулся Сильвестров. – Пойдёшь ко мне ординарцем?
       – Да, какой из меня ординарец? – уклонился Петро от прямого ответа. – Тем более без коня.
       – Кстати, а где твой конь?
       – Убили, случайно.
       – Не принижай свои заслуги. Ты скакал в первых рядах.
       – Так я же... – засмущался Петро. – Не воевал, я только привёл вас.
       – Для разведчика это подвиг. Поэтому, назначаю тебя своим ординарцем! – приказал Сильвестров. – Выбирай любого трофейного коня, и заодно подбери винтовку с шашкой!
       – Любого? – с недоверием посмотрел Петро на командира разведотряда.
       – Любого, – подтвердил Сильвестров. – Самого лучшего. Согласен?   
       – А то! Дома меня прибьют, если вернусь без коня.
       – Гривастого! Гривастого украл! – истерично завопил Хоменко, подбежав к Сильвестрову. – Проводник твой! Алёшка Цыпкин!
       – Он живой? – обрадовался Сильвестров.
       – Живой! Ещё какой живой! В степи скрылся, скотина безрогая! А этот!.. – накинулся он на Петра. – Ответит за него!
       – Угомонись! – оттолкнул Сильвестров Хоменко от Петра. – Он-то тут при чём? Да и Алёшка отыщется, со страху ускакал пацан.
       – Я сам его отыщу! Сам! Из-под земли достану гада! – завопил Хоменко ещё громче и побежал к командиру отряда.
       – Чего он так разорался? – удивился Петро, глядя вслед Хоменко. 
       – Сам всю жизнь воровал, а тут обокрали его самого. Кощунство, с точки зрения конокрада.
       – А конь-то хоть добрый?
       – Что добрый, то добрый – ураган, а не конь.
       Поступок Алёшки Цыпкина взбесил Хоменко до невозможности. Он каким-то неведомым образом умудрился уговорить приверженного строгой военной дисциплине командира отряда отправить его в хутор Ольховый, где квартировался на тот момент небольшой отряд прикрытия.
       Алёшка в тот же день, в вечерних сумерках, попался в засаду, устроенную рядом с его домом красными. Хоменко, бешено сверкая глазами, попытался на смерть прибить Алёшку на месте, но другие красноармейцы не допустили самосуд. Они вырвали юного пленника из рук обезумевшего от гнева конокрада и посадили его в амбар, служивший временной хуторской кутузкой. Но Алёшка и на этот раз вывернулся из беды. 
       В амбаре, помимо него, оказался офицер-белогвардеец.
       – Эй, казачок, – окликнул Алёшку офицер, – ты из местных?
       – Из местных.    
       – Как думаешь, успеем за ночь проломать крышу?
       – Запросто. Я тут воробьят гонял, когда поменьше был. 
       – Тогда прыгай ко мне на плечи, – скомандовал офицер и упёрся руками и лбом в стенку амбара.
       Алёшка и офицер-белогвардеец никогда ранее не встречались, но в леваде обнялись, как близкие друзья.
       – Казачок, а может пойдёшь со мной? – предложил белогвардеец. – А то красные начисто растерзают тебя, если опять возьмут в плен.
       – Не возьмут, я знаю такое местечко, где меня сроду никто не найдёт, окромя деда.
       – Жаль, из тебя хороший получился бы вояка, – с сожалением вздохнул офицер и прыгнул в речку.

                * * *
       Хоменко, сознавая, что засада больше не поможет, решил действовать по-иному. Он невероятным усилием воли укротил на время свой необузданный нрав и отправился ранним утром к Цыпкиным на переговоры.
       – Эй, товарищ, – вежливо окликнул он через красноталовый плетень, забранный по вертикали, деда Цыпка, точившего под навесом старую, уже щербоватую косу-литовку, изрядно истёртым оселком.* – Можно на баз зайти? 
       – Чаво уж!.. – в неудовольствии пробурчал дед. – Заходи!
       – Мне бы с Алексеем переговорить, – примирительно начал Хоменко.
       – Да ты чё, издеваться пришёл? Ты же сам увёл парнишку вчерась! – зло вздёрнул дед седыми бровями и, вызывающе задрав объёмную, клочковатую бороду, сделал шаг в сторону красноармейца.
       – Атаман, родименький! Пожалей сынка! Мальчонка он несмышлёный!.. – кинулась Хоменко в ноги Алёшкина мать, уронив ему на сапоги охапку сена и, рыдая, разрядила обстановку.
       – Сказ мой будет такой, – распрямил от важности плечи долговязый, худосочный Хоменко. – Нехай Алексей нынче же явится с повинной в сельсовет, и тогда ему, да и вам тоже, выйдет от Советской власти прощение. Не то!.. – хлопнул он ладонью, для убедительности, по прикладу винтовки. – Расстрел! – и, горбясь, поспешил удалиться с база.
       Агафья Акимовна искренне уверовала, по бабской своей наивности, в слова Хоменко. Она со слезами уговорила свёкра показать ей в леваде потайное место и тотчас привела сына домой. Вымыла его, переодела в чистую одежду и отвела в сельсовет. В сельсовете Алёшке вменили в дело, с подачи Хоменко, диверсионную деятельность против Советской власти, за кражу и утерю красноармейского коня, и под конвоем, вместе с дюжиной других арестантов, отправили на военно-полевой суд в станицу Мешковскую.
       Суд, руководствовавшийся в условиях военного времени твёрдыми, но заведомо ложными показаниями красноармейца Хоменко, признал Алексея Цыпкина виновным и приговорил к расстрелу. Уничтожить врага трудового народа вызвался сам Хоменко.
       – Мамочка, родненькая, зачем ты меня только родила? Мамочка, родненькая, зачем ты меня только родила? – как заклинание, прощаясь с жизнью, твердил оцепеневший от страха Алёшка одни и те же слова и даже не пытался что-либо предпринять для своего спасения.
       Хоменко вёл Алёшку расстреливать на окраину станицы, мимо хаты, где жила замужем его родная тётя. Тётка как раз кормила во дворе птицу и, будучи женщиной отчаянной, смело выскочила на дорогу и попыталась вызволить босоногого, как полотно побелевшего племянника.
       – Солдатик, миленький, – стала она молить Хоменко, семеня следом за ним на пустырь. – Возьми с база, чё хочешь, и ослобони мальчонку.
       – Заткнись! И так заберу, коль надо будет мне! – не вынеся стенаний тётки, зло рыкнул Хоменко и огрел её с разворота прикладом винтовки по боку.
       – Дядечка, дорогой, отпусти меня, ради Бога!.. – взмолился Алешка. – Я во что бы то ни стало разыщу твоего коня. Я помню, где оставил его.
       – Покажи грязные лапы, какими цапал моего скакуна! Покажи! – истерично вскричал Хоменко, выхватив из ножен шашку.
       Алёшка послушно вытянул вперёд связанные руки и Хоменко молниеносно отрубил ему кисти, а вторым натренированным движением срубил, наискосок, голову.
       – Ирод! Убивец! Креста на тебе нет! – выла от горя и боли Алёшкина тётка, валявшаяся в пыли со сломанными рёбрами.
       – Посмеешь вякнуть кому-нибудь, сожгу всё подворье вместе с тобой! – пригрозил тётке Хоменко, пнул её, для острастки, в раненый бок носком сапога и, с чувством выполненного долга, по-журавлиному зашагал в станицу, выбрасывая далеко вперёд длиннющие, конокрадские ноги. 
       Едва оставшаяся в живых тётка была до смерти напугана бесчинством Хоменко и не сразу решилась передать весточку о погибшем племяннике в хутор Ольховый.

                * * *
       – Сынушка мой голубоглазенький! Сынушка мой златоглавенький! Прости меня глупую! Прости меня грешную!.. – захлёбываясь слезами, причитала на пустыре в один день поседевшая Агафья Акимовна, заворачивая в простыни расчленённое, поклёванное воронами тело сына.
       Плачь, мать! Плачь! Плачь навзрыд! Плачь взахлёб! Это единственное, чем ты можешь теперь облегчить своё жгучее, неуёмное горе!

                * * *
       В июне в верховья Чира и Ольховой вступили отряды красных, – в основе своей состоящие из окающих волжан и шокающих украинцев из близлежащих слобод, – и привели в хутор Ольховый два десятка истерзанных, связанных по рукам казаков-повстанцев, среди которых были и местные жители.
       Казаков выстроили у церковной стены, развязали, и заставили копать яму под охраной вооружённых красноармейцев. А на церковную площадь тем временем стал стекаться со всех концов хутора народ.
       Как только пленные выкопали яму, их тотчас выстроили у края траншеи. Начальник конвойной команды поднял вверх руку, на всякий случай глянул на командира отряда сидевшего верхом на коне в сторонке и уже собирался дать команду к расстрелу, когда из толпы неожиданно выскочил рослый казак и зачастил:   
       – Господин красноармеец! Господин красноармеец! Погоди, не стреляй! Там полчанин наш, Иван Меркулов! Он геройски воевал с германцами! Давыд могёть подтвердить, он крайний в шеренге!
       – Господин?.. Да ты что, сволочь казацкая, издеваешься?! – истерично вскричал начальник конвойной команды и, стреляя вверх из револьвера, стал толкать рослого казака к траншее вырытой пленными.
       – Командир, это Егор Удовкин! Он против нас точно не воевал! – вступился за бывшего однополчанина Давыд.
       – А что же он обзывает меня господином?
       – Ошибся. По привычке брякнул по-старому.
       – Ладно, убирайся, но не смей больше вмешиваться в мои дела! – потряс револьвером перед лицом Егора немного остывший начальник конвойной команды. – Убью! Ясно?
       – Ясно, господин офицер! Ясно! – в растерянности попятился Егор.
       – Опять ошибся, ах ты с-сука белогвардейская! – с ожесточением, и даже с какой-то попутной радостью, расстрелял начальник конвойной команды Егора Удовкина трёмя выстрелами в упор и поспешил дать команду бойцам: 
       – Огонь!
       Красноармейцы тотчас произвели залп. Но ни один из казаков не свалился с ног – они опускались на землю медленно, смело глядя в глаза врагу. А один из них – Иван Меркулов – вовсе устоял. Он сжал кулаки и, пошатываясь, пошёл на стрелявших – а по его груди поплыло бесформенное кровавое пятно. Нервный начальник конвойной команды не выдержал такого зрелища – выскочил вперёд шеренги и сам выстрелил в Ивана из нагана.* По груди Ивана поплыло второе кровавое пятно, он по инерции сделал ещё несколько шагов, опустился на колени и настойчиво пошёл дальше.
       – Ваня! Родненький! Не помирай!.. – обезумевше закричала из толпы Арина Меркулова – она кинулась к мужу и упала рядом с ним на колени, ещё надеясь спасти его.   
       – Аринушка, любушка моя, куда же ты выскочила? – с трудом простонал Иван, прижимая жену к окровавленной груди.
       – Огонь! – отскочив в сторону, взревел начальник конвойной команды.
       И красноармейцы произвели ещё один смертельный залп.
       – Вот так будет с каждым, кто не сдаст оружие! – закричал командир красного отряда, привстав на стременах. – На размышление даю два часа!
       Подавленные случившимся казаки стали быстро разбредаться по домам – а впереди них опрометью семенили насмерть перепуганные казачки.
       Командир отряда поманил к себе рукой начальника конвойной команды и подал ему лист бумаги:
       – Оставь с собой десять человек и расстреляй всех, кто из этого списка не сдаст оружие в положенное время.
       – А что делать с теми кто сдаст? – спросил начальник конвойной команды, принимая список.
       – Тоже расстрелять, – немного подумав, приказал командир. – Казаки никогда не станут до конца нашими.   
       Основной отряд красных тотчас ускакал в направлении села Поповка, а бойцы из конвойной команды за ноги стащили убитых казаков-повстанцев к краю ямы и, пиная их в окровавленные бока носками сапог, столкнули вниз. Закончив свою дьявольскую работу, начальник конвойной команды отослал четверых красноармейцев проехаться по указанным в списке казачьим дворам, дабы ускорить сдачу оружия и побыстрее удалиться из мятежного хутора.

                * * *
       Бравые, обоюдорукие казаки Егоров и Орлов в годы империалистической* войны без колебаний сносили в страшной сече головы своих лютых врагов – германцев и австрийцев, и их прихвостней румын и мадьяр,* но не знали как бороться с врагом говорящим на понятном им языке. Они долго совещались через плетень, разделявший их соседские базы, и, не без сомнения, решили-таки сдать, для отвода глаз, часть оружия. Их жёны тоже шептались через плетень, чуть поодаль, и были весьма рады решению мужей, в глубине души веря, что красные сохранят им за это жизнь. 
       – Здор;во ночевали, казаки! – окликнул их, проходивший мимо Афанасий Щебуняев.
       – Слава Богу! – ответили ему в один голос Егоров и Орлов.
       – Про чё гутарите? Неужели собрались сдавать оружие?
       – А что прикажешь делать? – уклончиво ответил Егоров.
       – Надо сдать, Афоня. Надо. А то на самом деле пристрелють, – поддержал товарища Орлов.
       – И не подумаю! А если наши вернутся, чем будете воевать, пальцем?
       – Так мы же только половину. А остальное бабы прихоронють в тайниках, – кивнул на жён Егоров.
       – Я ничего им, гадам, не отдам! Соберу всё и в лес!
       – А мы, на всякий случай, сдадим половину, – неуверенно буркнул Орлов.
       – Сдавайте-сдавайте! Да как бы потом не пожалели! – укорил их Афанасий и поспешил в свой двор.
       Он вытащил из копны сена винтовку, забросил её за плечо, закрепил шашку на поясе, и кинулся запрягать коня. Жена Марфа помогала ему: придерживала коня за гриву и ласкала его. А в открытые настежь ворота в это время въехали четыре вооружённых всадника.
       – Что, скрыться решил? А ну разоружайся, сволочь белогвардейская! – закричал красноармеец въехавший на баз первым и вскинул винтовку.
       Афанасий спокойно снял с себя оружие и положил на землю.
       – Руки! Подними руки! – нервно скомандовал старший красноармеец, явно побаиваясь Афанасия, несмотря на то, что он уже был не вооружён.
       Афанасий молча поднял руки и пошёл из двора следом за старшим красноармейцем, а трое других поехали позади него.
       – Окаянные, куда вы его ведёте?! Куда?! Не отдам! – закричала Марфа и, широко растопырив руки, забежала поперёд мужа.   
       – Куда надо, туда и ведём! А ты сука уйди с дороги! – развернул старший красноармеец лошадь и направил на Марфу.
       – Не отдам на убийство! Не отдам! – грудью пошла Марфа на лошадь.
       – Да куда ты денешься! – ударил её ногой в лицо старший красноармеец и, целясь в Афанасия, истерично заорал: – А ну пошёл со двора! Пошёл!
       И началась кровавая бойня.
       Марфа упала к плетню с разбитым лицом, подхватила стоявшие там вилы, прытко подскочила и всадила в грудь старшего красноармейца. Старший испуганно вскрикнул и замертво упал на землю. В Марфу тотчас выстрелил другой красноармеец, который был к ней ближе всех. Афанасий, тем временем, выхватил вилы из груди убитого, мгновенно заколол стрелявшего и, с разворота, вонзил рожки ещё в одного... На этом всё закончилось. Последний красноармеец успел выстрелить в Афанасия.
       – Где Щебуняев? Упустили?! – зловеще закричал начальник конвойной команды, потрясая револьвером. 
       – Выхода не было, пришлось пристрелить, – затравленно оправдывался оставшийся в живых красноармеец, – вместе с женой.
       – А бабу зачем прикончили? – удивился начальник.
       – Они взбунтовались, убили троих наших!
       – Ничего, мы ихних тоже уложим, – кивнул начальник конвоя на четверых арестованных казаков, стоявших под прицелом красноармейцев.
       – Командир, надо скорее уходить, казаки не простят нам убитых баб!
       – Этих только прикончим, – криво ухмыльнулся начальник конвоя, глядя с ненавистью на казаков, среди которых были Егоров и Орлов, и дал команду к расстрелу.
       Покончив с казаками, красноармейцы вскочили на лошадей и скрылись в степи. А к церкви уже бежали, высоко подобрав юбки, простоволосые, заплаканные казачки Егорова и Орлова. Они попадали на грудь убитых мужей и запричитали, заламывая руки.
       Первой опомнилась Егорова.
       – Проклятое мужичьё! Поубиваю всех! – закричала она, глотая слёзы.
       – Я тоже! – вскричала Орлова.    

                * * *
       Маленький красноармейский отряд в восемь сабель шёл нервной рысью, опасаясь попасть в заросшую травой яму, по умиротворённо-тихой вечерней степи. Только бесцеремонные перепела нарушали тишину, звонко и настойчиво призывая всех на ночной покой, да где-то в лощине слышался редкий, запоздалый пересвист байбаков. Большое, расплывчато-кровавое солнце уже больше чем наполовину скрылось за дальним горбатым курганом, когда впереди отряда неожиданно замаячила небольшая рощица дикорастущих яблонь. 
        – Командир, давай стороной обойдём эти заросли, – обернулся, сбавляя ход, упреждающий красноармеец, скакавший чуть впереди отряда. – Как бы не нарваться на засаду.      
       – Пошёл прямо, болван! – заругался на него командир. – Какая ещё засада?
       Отряд поравнялся с яблоневой рощицей и в ту же секунду оттуда раздался в упор винтовочный залп. Выстрелы вышибли из седла двух передних всадников, и пока остальные приходили в себя, из засады вылетели, в расплывчатых степных сумерках, верхом на конях и с шашками наголо две обезумевшие растрёпанные женщины и со страшными криками зарубили двоих крайних, оцепеневших от увиденного и не успевших в нервозной суете изготовиться к обороне.
       – Ведьмы! Ведьмы! – дико заорали подверженные мистике выходцы из низов народа, оставшиеся без командира и в панике пустились наутёк.
       А Егорова с Орловой успели-таки нагнать и зарубить ещё двоих.
 
                * * *
       Поздней вечерней зарёй на лавочке у плетня сидела, напротив двора Егоровых, молоденькая казачка Кузнецова и с ленцой пощёлкивала поджаренные подсолнечные семечки. Она о чём-то глубоко мечтала и по её загадочной улыбке можно было легко догадаться о чём. Ничто, кроме семечек и мыслей о суженом, не волновало в этот тихий погожий вечер заневестившуюся девицу. В реальность её возвратил гулкий топот конских копыт и истеричные женские рыдания:
       – Поубивали проклятых мужиков! Поубивали!
        Отчаянные крики Егоровой и Орловой, галопом влетевших в свои настежь раскрытые дворы, настолько напугали молоденькую казачку, что она чуть не соскользнула с края лавочки на землю и отчаянно завопила:
       – Деда-а-а!..
       Из двора тотчас выскочил старый казак Кузнецов и заковылял через дорогу. Он забежал, прихрамывая, на баз к Егоровым и заглянул в один из сараев.
       – Повесилася!.. – услышал он вдруг крик своей старухи из соседнего помещения.
       Старик Кузнецов забежал в сарай, откуда кричала его старуха и они вдвоём вынесли во двор бездыханную Егорову.
       – Господи Боже мой! Чего это придумала? – запричитала старуха Кузнецова и стала приводить Егорову в чувство.
       – Они с Орловой красных поубивали, – простодушно сказала молоденькая казачка, тоже прибежавшая на баз к Егоровым.
       – Шла бы отседа! – прикрикнул на неё старик. – Выдумываешь тута!
       – Не выдумываю! – огрызнулась внучка. – Они орали, когда прискакали: «Поубивали проклятых мужиков! Поубивали!»
       – Да чё ты торчишь тута без толку? – одёрнула старика его жена. – Принеси скорее воды!
       Старик Кузнецов в другой раз не стерпел бы такого обращения с собой, но теперь, напуганный бедой, молча заковылял к крыльцу. Он рывком дёрнул на себя ведро и, с ходу, вылил всю воду на бездыханную Егорову.
       – Ожила! Слава Богу ожила! – перекрестилась, забрызганная водой, старая казачка, стоявшая на коленях перед Егоровой.
       – И Орлова, небось, повесилась! – догадалась молоденькая казачка и первой кинулась на соседний баз, а следом за ней проворно засеменили старики.
       Орлова тоже была в петле. И сколько Кузнецовы ни обливали её холодной колодезной водой и не хлестали по щекам, стоя вокруг неё на коленях, она так и не пришла в себя.
       – Всё, отдала Богу душу, бедняжка. Не успели... – виновато промолвил старик Кузнецов, утирая с глаз слёзы ладонями.
       – Зачем они такое натворили? Дуры!.. – заплакала молоденькая казачка.
       – А затем, что нам, бабам, дано Господом Богом рожать, а не убивать. Вот и не вынесли их душеньки такой оказии. А и мужей, думаешь, не жалко? – спокойно ответила ей старуха Кузнецова и тут же зарыдала. – Горюшко-то какое!..
                * * *
       Казнь казаков в святом месте – у церкви, вызвала среди местного населения бурю негодования. Они люто и навсегда возненавидели и без того нелюбимых «мужиков». Особенно нетерпимы были казачьи жёны и матери.

                * * *
       С приходом в Сетраки красных хуторяне насторожились и, в ожидании новых грабежей, стали поспешно прятать уцелевшее после бандитского налёта добро. Но красные, к их великому удивле¬нию, не собирались грабить местное население. А командир отряда даже пообещал расстреливать мародёров.
       Видя, что слова командира не расходятся с делом, люди успокоились и потащили добро из потаённых мест обратно в хаты.
       Дородная казачка Анисья тотчас забрала с чердака дочь, а Николая Сетракова стала гнать восвояси. Но Николай, напуганный событиями последних дней, ни за что не хотел спускаться с чердака до ухода военных.
       – Так ить с голоду подохнешь! – всплеснула руками хозяйка.
       – Я не требовательный, – умоляюще смотрел на неё Николай, – на день хватит куска хлеба и кружки воды.
       – Ишь ты, какой прыткий! Мне самой дорог каждый кусок.
       – Я в растрату вас не введу! Я вдвойне за всё заплачу! – настаивал Николай.
       – Интересно, чем это ты платить будешь?
       – Дедушка мой чеботарь, и меня приучил к этому ремеслу. 
       – Ну а мне-то какая радость? У нас целёхонькая вся обувка.
       – А у других наверняка поизносилась, вот они и кинутся все ко мне, когда уйдут красные. В хуторе-то небось не осталось ни одного хорошего сапожника.
       – А  чё ты не идёшь к своим? – не сдавалась хозяйка.
       – Да какие они мне свои? Мужики! – закричал Николай от обиды.
       – Ладно, оставайся, – подобрела вдруг Анисья и велела дочке каждый день приносить квартиранту кусок хлеба и кружку воды.
       Настя приходила к Николаю по вечерам, когда в доме все уже ложились спать. Она всегда приносила, помимо воды и хлеба, что-нибудь ещё – молочка, яичко, дольку сала... И надолго, иногда до самого рассвета, задерживалась на чердаке.

                * * *
       На подавление Верхне-Донского восстания, вспыхнувшего в тылу, красным пришлось в спешном порядке оттянуть с Южного фронта часть своих сил, что позволило командованию Донской белой армии произвести перегруппировку. К началу июня 1919 года белые создали на Донце, между станицами Каменской и Усть-Белокалитвенской,* мощную, хорошо вооружённую группировку. И уже десятого числа конная дивизия под командованием генерала Секретёва прорвала в этом районе линию фронта. Сминая части 8-й и 9-й Красных армий, белые двинулись вдоль железной дороги на север и заняли станции Глубокая, Миллерово, Чертково. Эти действия позволили им соединиться в районе станицы Казанской с повстанцами.
       Успешно переправившись на левый берег Дона, совместно с казаками-повстанцами, Донская армия с ходу двинулись на станицу Усть-Медведицкую* и при поддержке английской батареи, подтянувшейся к ним из-под Морозовской, с боем овладели ею и, не успокаиваясь на достигнутом, дружно устремились вверх по Медведице, Хопру и Бузулуку, и захватили крупнейшие на этих реках станицы – Михайловскую, Урюпинскую и Алексеевскую. Чуть позже заняли железнодорожные станции Филоново, Поворино и города Новохопёрск и Балашов. А в конце июля вплотную подошли к Камышину.
       10 августа в станице Урюпинская им в поддержку был сформирован новый конный корпус под командованием генерала Мамонто¬ва, который тоже изрядно истрепал фланги 8-й и 9-й Красных армий и стремительно двинулся на север. Опрокинув в верховьях реки Цна, близ железнодорожной станции Сампур, выдвинутую навстречу из-под Кирсанова 56-ю резервную красную дивизию, окрылённые мамонтовцы 18 августа торжественно вступили в Тамбов.

                * * *
         Служба у красного командира Петру нравилась, обязанности его были простыми: напоить и накормить коней, почистить и починить снаряжение.
       Коней командир любил, а Петро, с детства привыкший боготворить лошадей, любил за это командира. Кроме того, Алексей Сильвестров очень уж походил на его отца – казачьего урядника Константина Некрасова. Такой же крутолобый, с такими же серьёзными серыми глазами, глубоко посаженными в глазницах, с таким же крупным мясистым носом и с такими же выпуклыми, придающими лицу лик доброты, губами. Но главным атрибутом схожести была точно такая, по контурам, огненно-рыжая борода.
       Однажды на привале, Сильвестров тоже повнимательнее присмотрелся к своему ординарцу, с ловкостью чинившему уздечку.
       – Красноармеец Некрасов! – гаркнул он. – Слушай мою команду!
    Петро уронил от неожиданности шило и вытянулся в струнку.
       – Бегом марш!
       Петро, не раздумывая, дал по степи залихватского стрекача, хорошо зная, что командир не станет приказывать без дела. Он добежал до ближайшей балки, загнал в нору здоровенного, жирующего сурка и, опрометью, пустился назад.
       Абориген степной, ещё не тронутой плугом целинной земли, не очень-то испугался чужака. Он тут же выскочил из своего надёжного убежища наверх, по-хозяйски взобрался на горку красноватого песка, недавно выброшенного из норы, стал на цыпочки и, вытянув далеко вперёд любопытную, рыжую мордашку, пустил вслед непрошенному гостю возмущённую, свистящую дробь. Очень уж для него смешно и нелепо выглядело это незнакомое, двуногое существо, замысловато петлявшее среди ковыля.
       – Тьфу ты, как же я сразу не заметил это? – сплюнул с досады Сильвестров, и когда вконец запыхавшийся ординарец вернулся, по-отцовски обнял его и доверительно заговорил дрогнувшим, отрывистым голосом:
       – Петруха, если бы ты знал, как сынок мой, Алёшка, смахивает на тебя. Точь-в-точь! И волосы такие же прямые, золотисто-соломенные, и глаза такие же большие, васильково-синие, и походка такая же слегка сутуловатая, и руки кажутся подлиннее ног. Да и сами ноги у него отчего-то такие же, как у тебя – казацко-дуговатые... Только Алёшка помоложе, не вояка ещё.
       – А где он? – отдышавшись, спросил Петро, весьма удивлённый этим известием.
       – В Воронеже. Кончится война, выучу его на хирурга. Я отбираю жизни, хоть и ради светлого будущего, а он будет их возвращать, покрывая мои грехи. Ты тоже сможешь выучиться, когда установим окончательно и бесповоротно Советскую власть. К примеру, на учителя...
       – Ха! Да какой из меня учитель? Я и писать-то не умею!
       – Как? Совсем не умеешь?
       – Совсем. Буквы знаю, а складывать слова не пробовал...
       – Что же ты не сказал об этом раньше?
       – А никто не спрашивал меня.   
       – Ничего, ещё выучишься, не расстраивайся, сынок.
       – Да как я выучусь, когда война да война кругом?
       – А мы начнём прямо на войне.
       От природы смышленый Петро довольно быстро выучил простейшие правила и, когда позволяла обстановка, писал под диктовку Сильвестрова несложные диктанты. А читать он умудрялся даже в седле. Сначала по слогам, а потом уже и более бегло прочитал подаренный командиром роман Горького «Мать».
       Помимо письма и чтения Сильвестров давал уроки истории и политики. Он ненавязчиво, с примерами, по мере своих знаний, рассказывал ему о мировом капитале, об угнетении одного класса другим и о значении Октябрьской революции для простого народа.
       Отряд Сильвестрова, прощупывая восточные рубежи, охранял левый фланг 8-й Красной армии от неожиданного удара белых в обход и, не принимая участия в боях, оставлял одну за другой Верхне-Донские станицы. А затем и станицы, расположенные по берегам Хопра и Бузулука. С каждым днём, с каждым оставляемым клочком родной казачьей земли, Петро становился всё угрюмее и угрюмее. Он напрочь забросил чтение, отказывался писать диктанты, пропускал мимо ушей захватывающие рассказы Сильвестрова о вождях социалистической революции и, когда отряд окончательно покинул владения Войска Донского и отступил в земли Саратовской губернии, к городу Балашову, стал настойчиво проситься домой.
       – Домой? – удивился Сильвестров. – Там же теперь белые! Что ты им скажешь?
       – Как-нибудь выкручусь из беды.
       – Вряд ли. Сейчас каждый должен определиться, с кем ему по пути.
       – Мне всё равно с кем, – честно признался Петро. – Лишь бы поскорее кончилась война и казаки опять стали жить хорошо.
       – А как же другие? 
       – Пусть и другие живут хорошо! Кто им не даёт?
       – В том-то и беда, что не дают нормально жить народу. Стоит победить белым, за спинами которых стоят капиталисты, помещики и банкиры, и они снова начнут эксплуатировать простой люд. Да ещё как, похлеще прежнего! Разве это справедливо?
       – Нет! – замотал Петро, в растерянности, выгоревшей на жарком степном солнце нестриженой головой. – Несправедливо.
       – Тогда оставайся с нами. Мы установим справедливую народную власть. Ты после войны выучишься, станешь большим человеком.
       – Ага! – усмехнулся Петро. – Учителем.
       – Нет. Учитель из тебя, пожалуй, не выйдет – не та закваска. А вот военным будешь, да ещё каким!.. Полковником. А то и генералом!
       – Как по мне, так лучше пахать землю. 
       – Что ж, учёные земледельцы для Советской власти не менее важны, чем генералы.
       – Я боюсь, что мы не победим, и я никогда не вернусь домой, – не скрывал своих опасений Петро.
       – Победим, Петя! Обязательно победим! И ты рано или поздно вернёшься в родной хутор! – с искоркой в глазах убеждал его Сильвестров, ни на секунду не сомневавшийся в своей правоте.
       – А нельзя ли как-нибудь уладить всё по-мирному? Кто хочет жить по-старому – пусть живёт сам по себе, а которые хотят по-новому – пусть живут сообща.
       – Нет, сынок, старый и новый мир несовместимы!
       – Так что же тогда делать?
       – Отчаянно бороться за новый мир! Это будет честный мир! В нём никто не будет страдать понапрасну!
       – Но я не хочу воевать, я хочу домой. Там осталась мамка.
       – Домой ты вернёшься немножечко позже – героем.
       – Я хочу теперь, – упрямился Петро.
       – Ладно, уходи, раз не веришь в нашу победу, – вздохнул, с огорчением, командир.
       – Правда? – подпрыгнул Петро от радости.
       – Правда. И сегодня же ночью. Только сдай в обоз лошадь и оружие – они на войне на вес золота.
       – А может, завтра?.. – заколебался Петро.
       – Завтра будет поздно. Начнутся смертельные бои.
       – Не пойду. Я не знаю дороги, – откровенно пошёл на попятную Петро, видя как огорчён командир.
       Но командир был мудр. Он уже остыл и отчётливо сознавал, что не имеет права рисковать молодой, совсем ещё детской жизнью.
       – Иди так, чтобы нарвался на Бузулук или Хопёр, и двигайся вниз по течению любой из этих рек до того места, где они сливаются между собой. А там повернёшь вправо – в степь. И держи прямо на юг, пока не упрёшься в Дон. Иди преимущественно ночью и ни в коем случае не заходи в хутора и станицы! – строго и дотошно наставлял он ординарца.
       В голове Петра сразу перемешались все мысли и он уже был не в состоянии запоминать рекомендации о том, что говорить, в случае ареста белым, и что красным.
       – ... А теперь, подай из походного мешка ножницы, – толкнул его в плечо Сильвестров, возвращая к действительности.
       – Зачем? – в недоумении вытаращил Петро на командира испуганные, едва не выпрыгивающие из глазниц, синеватые шарики.
       – Оболваню малость, а то такого заросшего, что белые, что красные, сочтут за бандита.

                * * *
       Несмотря на успехи Мамонтова, красным всё же удалось сомкнуть фланги 8-й и объединённых 9-й и 10-й армий и начать наступление на юг. Наступали они жёстко и планомерно. И ровно через месяц после захвата мамонтовцами Тамбова, взяли убедительный реванш. 18 сентября 1919 года их армии снова подошли к Дону. Но там, на северных границах Донецкого округа, они встретили упорнейшее сопротивление повстанческих казачьих полков, защищавших уже свою, родную землю. По всем хуторам и станицам Верхнего Дона тотчас началась дополнительная, поголовная мобилизация. В строй добровольно становились все – и стар и млад.
       Не пожелали пускать на свои земли красных и казаки со среднего Дона. Они тоже объявили мобилизацию и направили на помощь повстанцам свои сотни.

                * * *
       Более двух недель шёл Петро Некрасов по маршруту, указанному Сильвестровым и по его настоятельному требованию стороной обходил встречавшиеся на пути населённые пункты. В середине сентября он оказался, наконец, на левом берегу Дона – напротив станицы Мигулинской. А на северо-востоке который уже день непрестанно грохотали орудия. Фронт неумолимо накатывал на пятки незадачливому беглецу, грозя, с минуты на минуту, поглотить его своей жуткой, убийственной массой.
       Провиант у Петра давно закончился и он, завидев на утренней заре горящий красноватым огнём шатёр боярышника, со всех ног кинулся в перелесок и стал горстями набивать рот сладкими, выспевшими ягодами. А в это время на дороге показалась немногочисленная группа всадников и неспешно пошла рысью по направлению к Дону.
       «Неужели разведка Сильвестрова?» – в испуге подумал Петро и поспешил спрятаться за куст боярышника.
       Его тревога была не напрасной, от Дона послышалась частая винтовочная пальба.
       Немногочисленный разведотряд из 9-й Красной армии в своих действиях был осторожен, но всё же напоролся на одну из мобилизованных казачьих сотен, идущих к линии фронта, и в считанные минуты был истреблён. Лишь троим удалось уцелеть и оторваться от погони.
       «Один из мужиков, а двое наши, казаки!..» – определил Петро по посадке всадников в седле и тут же признал в этих двоих Стёпку и Романа.
       Беглецы, казалось, вот-вот оторвутся от погони окончательно, но из соседней балки им наперерез выскочила дюжина казаков из другой сотни.
       Тройка дугой уклонилась от прямого столкновения и пошла в отрыв. Петро со стороны сразу почувствовал, что уставшие кони беглецов не уйдут далеко от свежих скакунов повстанцев. Почувствовали это и сами беглецы. Двое из них: Ромка и Стёпка – Петро был в этом уверен – остановились и решительно пошли в лобовую атаку. А третий, по-видимому, командир, так и поскакал в отрыв, сжимая под мышкой кожаную планшетку.
       Ромка со Стёпкой насквозь проскочили редкий передовой строй противника, зарубив в смертельной схватке двоих повстанцев и, развернувшись за их спинами, снова пошли в лобовую. Но на этот раз атака не удалась, Стёпка был выбит из седла двумя винтовочными выстрелами в упор и кубарем покатился по волнистому, ковыльному ковру, обагряя его пушистые вихры горячей юной кровью.
       Ромку пули не задели, он изловчился и зарубил ещё одного повстанца, и готов уже был пуститься наутёк, но, обернувшись, увидел катившегося по земле окровавленного Стёпку и оцепенел на мгновение. Для здоровенного, бородатого казачины, проскакавшего рядом, этого мгновения было достаточно. Он во весь рост приподнялся на стременах и рубанул, со всего маха, с потягом.
       Покончив с юными красноармейцами, приостановившими на некоторое время погоню, повстанцы пошли намётом за третьим беглецом.
       Когда казаки скрылись за бугром, Петро выскочил из укрытия и, спотыкаясь, кинулся к лежащему ничком двоюродному брату. Он приложил ухо к его груди, но от волнения ничего не услышал, кроме бешеных ударов своего сердца. Тогда он перевернул Степана на спину и, увидев под ним лужу крови, в ужасе отпрыгнул в сторону и натолкнулся на Ромку. Вид Романа был ещё более ужасным – его тело было расчленено, через левое плечо, до самого пояса, а не затронутое шашкой обнажённое сердце ещё делало, в конвульсиях, последние, пульсирующие удары. Петро упал лицом на землю и истерично зарыдал, вгрызаясь в песчаную почву зубами и ногтями. Всё окружающее стало для него безразличным, как будто в мире кроме него и его жуткого горя ничего другого не существовало. В себя он пришёл только тогда, когда услышал рядом пронзительное ржание лошадей, в отчаянии выбивавших из земли копытами ковыль. Это были Ромкин Ястреб и Степанов Грач.
       Ястреб и Грач после гибели хозяев умчались в степь и ни под каким предлогом не подпустили к себе врага. А когда земля вокруг за¬тихла от топота чужих копыт, они вернулись к своим седокам и с животной преданностью стали дожидаться их пробуждения.
       Петро тяжело приподнял непрерывно гудевшую разнообразными стонами, звонами и всхлипами голову и в неясных очертаниях разглядел на горизонте, сквозь узкие щели опухших от слёз век, то, что потревожило этих умных и преданных человеку существ.
       На горизонте были всадники.
       Ястреб и Грач, к счастью для Петра, сразу дались ему в руки. Они оба были из конюшни Барбашовых и хорошо помнили, как он водил их вместе с Романом и Стёпкой купать, а потом они подкармливали их сухарями и сворованными в лавке кусками сахара.
       Петро легко ушёл от погони, часто меняя в бешеной скачке лошадей, и затаился в придонской леваде. Ночью он вместе со своими спасителями переплыл Дон ниже станицы Мигулинской и, благополучно миновав на рассвете стороной верховья Чира, к полудню был на подступах к родному хутору, прикрывавшемуся с востока от степи цепью лесистых балок, гордо называемых казаками лесами.* Он в своё удовольствие проскакал лёгкой рысью по опушкам Долгого леса и уже приближался к Западн;му, когда со стороны Широкого на бугор вынырнула казачья сотня. От неё отделилась добрая дюжина всадников и пошла ему наперерез.
      – Давай, родной! Тяни до Западн;го! – хлопнул Петро по шее Ястреба, пуская его в галоп. – А уж там мы враз заметём следы!
       Но не отдохнувший от предыдущей погони Ястреб чуть-чуть не дотянул до зап;дины, прорезанной в степи ещё в доисторический период клыком ледника. Спасительные лесные гущи были совсем рядом, когда сзади, с левой стороны, раздался щелчок винтовочного затвора. Петро, как и всякий казак, с детства был обучен джигитовке. Он мгновенно перекинулся вправо и закрылся телом лошади, но тотчас почувствовал на поясе чью-то руку. Секунду спустя он уже лежал в седле у догнавшего его казака.
       – Твою мать! Засранец! – ругнулся казак и звонко огрел его ладонью по заднему месту.
       – Папаня-а!.. – вскричал Петро не столько от боли, сколько от радости.
       – Вот это краснопузик, волк его задери!
       – Лихой казачок!
       – А то не лихой! Глянь, каких коней раздобыл!
       – Это точно! Загляденье, а не кони!
       – Прямо Емеля Пугачёв!
       – Берите выше, на Стеньку Разина потянет!
       Хохотали, перебивая друг друга, казаки-повстанцы, окружившие урядника Константина Некрасова, увлекшегося поркой сына.
       – Хватить терзать мальчонку! – приказал Константину необыкновенно бородатый, пожилой подъесаул, командовавший сотней.
       – Господин подъясаул, разреши ишшо хучь разка два огреть этого сукиного сына? – с улыбкой попросил Константин.
       – Если я сказал хватить, значить, хватить! – не согласился подъесаул. – Нехай расскажить иде был.
       Константин сделал вид, что не расслышал и широко замахнулся ещё раз, желая огреть проказника напоследок как можно хлёстче, но, поймав строгий взгляд старшего по званию, сконфузился и в замешательстве стал почёсывать занесённой для удара рукой затылок.
       Петро тотчас воспользовался замешательством отца, соскользнул на землю и, потирая обеими руками огнём горевший зад, стал рассказывать подъесаулу, под гогот и удивлённые возгласы казаков-повстанцев, спрыгнувших с лошадей и обступивших его со всех сторон, о своих похождениях.
       Подъесаул похохотал вместе со всеми, поудивлялся, и велел казакам конфисковать у Петра коней и спешно догонять свою сотню, мобилизованную из остатних Ольховских и Вяжинских нестроевых казаков старшего возраста и из совсем ещё юных, необстрелянных казачат. Повстанцы за Доном срочно нуждались в пополнении, пусть и в таком неоднородном и малообученном.
       Только Константин на минутку задержался с сыном.
       – Первым делом беги к моему односуму,* к Кирею однорукому, – сказал он. – Кирей пригрёб полтора десятка оболтусов, навроде тебя, и подле Курганского леса пашет с ними землю. Им там не докучают ни белые, ни красные. Хлеб по нонешним, смутным временам, всем нужон.   
       – Я не хочу к Кирею! – заартачился Петро. – Я хочу с тобой!
       – Ну-у!.. – нахмурил брови Константин. – Будя* ляскать!*
       Зная норов отца, Петро приставать больше не стал, обернулся и побежал в хутор.
       – Сынок, наведывайся почаще домой! – крикнул вдогонку Константин. – А коли я не вернусь, хозяйство бери в свои руки!.. 

                * * *
       Семья Некрасовых готовилась к обеду, когда в прихожую комнату в одышке ворвался Петро – он кинулся к ведру с водой, стоявшему на лавке, зачерпнул полную кружку и стал шумно пить крупными глотками.
       Бабушка, Прасковья Афанасьевна, как раз несла от русской печи большую дымящуюся миску – она вздрогнула от неожиданности и поспешно бухнула её на стол, расплескав часть горячего борща на клеёнку.
       – Да пропади ты пропадом, идол окаянный! – заругалась она на незваного гостя и замахнулась на него подвернувшейся под руку большой деревянной ложкой.
       – Погоди, бабуня! Погоди! Это я!.. – в испуге закрыл голову руками Петро.
       – Слава Богу, – перекрестилась Прасковья Афанасьевна и обессиленно осела на стоявший рядом табурет. – Хучь один вернулся домой.
       – Сыночек, родненький! – кинулась к Петру от печи Евдокия и стала крепко обнимать и оглядывать его со всех сторон. – Живой! Живой родненький мой! – приговаривала она в слезах радости.
       – Да не обглядывай, ни одной царапины, – успокоил мать Петро, и опять зачерпнул полную кружку воды.
       – Утомился-то как, аж в горле начисто пересохло, – всплакнула бабушка. – А проголодался-то небось и тово дюжее.
       – Ты поменьше хлябай, а то застудишь горло, – участливо посоветовал дедушка Степан Кондратьевич. – Вода страсть какая студёная, я толькя што принёс её из колодезя.
       – А папаня твой ушёл лупить красных!.. – заплакала мать.   
       – Видал я их сотню. Пошли за Дон, – на мгновение оторвался Петро от кружки и опять стал пить воду большими глотками.
       – Горюшко-то какое! – продолжала всхлипывать мать. – Один пришёл, другой ушёл!..
       – Евдокея, будя распускать нюни! Живой же, чё табе ишшо надо? – недовольно заворчал на сноху Степан Кондратьевич и отложил в сторону каравай, который намеревался порезать на ломти. – Как там нашим за Доном, туго? – поинтересовался он и встал навстречу внуку.
       – Туго. Красные опять пошли в наступление.
       – Отец-то чё советовал? 
       – Чтобы шёл однорукому к Кирею.   
       – К нему надо итить, верно. Кирей притулил к своему куреню времянку,* наподобие фигалька,* и его переростки ночуют там. Всё добро им отдал: коня, корову, весь инвентарь. А баба* его, Малашка,* собственноручно кормить их.
       – Дюже антиресный человек, – в удивлении покачала головой Прасковья Афанасьевна. – И на што это ему надо?
       – Тьфу ты! Какие же эти бабы бестолковые! – рассердился Степан Кондратьевич. – Да штоба казачат не заграбастали на фронт! И табе туда обязательно надо, – успокаиваясь, приказал он Петру. – Мы их тут прозвали коммуной. 
       – Не хочу я в коммуну! – возмутился Петро. – Хватит, был уже у них!
       – Ты не кипятись, тута нихто не защитит тебя, окромя Кирея
       – К нему теперя все с почётом. Все!.. – сказала Прасковья Афанасьевна, с уважением в голосе.
       – Это точно. Все, – подтвердил Степан Кондратьевич. – И красные, и белые. Хлеб нынче всему голова.
       – Слухай, сынок, дедушку с бабушкой! Они худого не посоветуют тебе! – поспешила приструнить сына Евдокия. – У Кирея много хуторских пацанов. И Николка наш там.
       – Ладно. Схожу, гляну, – согласился Петро, – раз уж там наш Николка.
       – Хватить разглагольствовать, садитесь завтеркать! – приказал Степан Кондратьевич, повернулся лицом в передний угол и стал читать Отче Наш.


                Глава 12. КОММУНА

               Кирей Настоящев был лихим обоюдоруким* воякой. Во время империалистической войны он бешено махал в рукопашных схватках двумя шашками и на удивление ловко рассекал вокруг себя, как капустные кочаны, головы неприятеля. Но однажды в Восточной Пруссии ему чуть ли не по самое плечо срезало осколком снаряда занесённую над противником левую руку. Кирей стоически вынес потерю и, несмотря ни на что, мечтал вернуться в строй – он даже с одной рукой мог сражаться не хуже других. Но тут грянула Февральская революция, а за ней Октябрьская, и простому казаку непонятно стало, кого нужно защищать.
       Домой Кирей вернулся тихо, без геройства. Так же тихо распахал подле двух древних скифских курганов, – почему-то насыпанных не на возвышенности, как обычно, а в низине, рядом с лесом, – клочок ничейной земли и засеял его, выпросив по дворам по горсти зерна.
       Урожай Кирей собрал хороший и на следующий год решил значительно расширить свои посевные угодья – он хотел накормить голодающих и спасти от войны для продолжения казачьего рода как можно больше казачат. С этой целью он сколотил из детей-переростков дружную, работоспособную бригаду, в шутку прозванную в народе коммуной и пожертвовал для этой коммуны всё, что у него было на подворье.
       Петро вначале проигнорировал наказ отца, но когда узнал, что в общине находится младший брат Николка, постучался в дверь к однорукому Кирею.
       – Извини, сынок, – отрезал Кирей, – нет ни одного свободного места.
       – А отец сказал, – с сожалением вздохнул Петро, – иди к моему односуму, он примет тебя.
       – Твой отец мой односум? – с неподдельным интересом спросил Кирей. – А чей же ты будешь?
       – Некрасов я, Петро.
       – Петро? – удивился Кирей. – Надо же, как возмужал! А отчего Константин сам не привёл тебя?
       – Он пошёл с повстанцами за Дон лупить красных.      
       – Молодец, настоящий вояка! – обрадовался Кирей, несмотря на то, что с некоторых пор держал нейтралитет, и дружески хлопнул Петра по спине широченной ладонью. – Ну, раз Константинов, приму, хоть и полная теснота во времянке. С Константином мы в империалистическую рубились плечо к плечу, а то и спина к спине, обеими руками. Так сказать, держали круговую оборону. Да так держали, что не мог подступиться ни один враг.

                * * *
       В коммуне Петра Некрасова встретили с радостью. Тут были его многие друзья по игрищам: Николай Сетраков, Ефрем Некрасов, Авдей Поляков, Максимка Титов и родной брат Николка.
       Жизнь в общине была однообразной: ранний подъём, скромный завтрак, долгая и унылая, от зари до зари, работа в поле, а затем ещё нудная чистка инвентаря и его ремонт. Только поздним вечером на подворье однорукого Кирея становилось весело – молодость, преодолевая невзгоды, брала своё. Казачата сытно вечеряли борщом, слегка заправленным салом, и жаренным на подсолнечном масле картофелем, искусно приготовленными хозяйкой, тёткой Меланьей, и мчались наперегонки во времянку, специально пристроенную для них Киреем к одной из стен своего добротного куреня, забивались на двухэтажные топчаны и настойчиво просили Петра рассказать что-нибудь о войне.
        Петро рассказывал много и умело: как выручил из плена разведчика, как служил ординарцем у красного командира Сильвестрова, как геройски погибли на его глазах верные друзья по игрищам Стёпка и Ромка, и как он после этого лихо уходил от погони красных. Каждый раз он вспоминал что-то новое и новое, а когда уже не мог ничего вспомнить, рассказывал о том, что слышал от Сильвестрова и от других бойцов – о тачанках с пулемётами, о броневиках и бронепоездах, и даже об аэропланах. Его рассказы все слушали затаив дыхание. В глазах друзей Петро выглядел героем и непререкаемым лидером. Кирей заметил это и назначил его старшим бригады.
       Об игрищах в такое неспокойное время мало кто думал, только Николай Сетраков совершал иногда, с ведома Петра, вечерние рейды в хутор Сетраки.


                Глава 13. ОТСТУПЛЕНИЕ

               Завершив мобилизацию, белые в начале октября 1919 года успешно переправили регулярные корпуса и добровольческие казачьи сотни обратно за Дон, в течение недели очистили от красных, несмотря на их отчаянное сопротивление, всё левобережье и с ходу ринулись на север. К концу месяца они опять выдавили противника из области Войска Донского и опять заняли город Новохопёрск и железнодорожную станцию Поворино. Но на этом успехи закончились. Казаки в очередной раз не захотели воевать за пределами своей области – а без их бесшабашной отваги и азарта регуляр¬ная Белая армия оказалась вялой и в ноябре стала постепенно и безвозвратно отступать на юг – до самого Чёрного моря.

                * * *
       В первых числах декабря 1919 года во всех Верхне-Донских станицах и хуторах началась подготовка, по приказу окружного атамана, ко второму отступлению казаков. В отличие от первого (сентябрьского) среди отступающих практически не было женщин и детей, остававшихся на милость победителя. Собирать их в поход не было ни времени, ни возможности.
       Одним из первых засобирался в отступление Иван Фёдорович Барбашов. Но его жена наотрез отказалась ехать, проявив годами скрываемый жёсткий характер. Анна Павловна закрылась на засов во флигеле вместе с дочерью Дуней и трёхлетней внучкой Надюшкой и, несмотря ни на какие уговоры и угрозы мужа, не открывала дверь. Иван Фёдорович был до крайности взбешён, он ругался крепкими словечками, вперемешку с откровенным матом и со страшным грохотом колотил ногами и кулаками в дверь флигеля.
       В это время к Барбашовской усадьбе подкатили крытые сани. В санях сидели отец и сын Бушуевы в новеньких, золотистых лисьих шубах и шапках.
       – Сбегай, глянь, что там за чертовщина, – приказал Игнатий Бушуев сыну.
       Филипп смотался в усадьбу и, нервничая, доложил:
       – Тёща совсем одурела! Закрылась во флигельке и наотрез отказывается ехать в отступление!
       – Дуня тоже там?
       – Там.
       – И чёрт с ней! Ещё лучше найдёшь себе бабу!
       – А как же дочь?
       – Надюшку мы потом вызволим, сейчас надо самим вовремя унести ноги в Европу.
       – В Европу? Ты же говорил – в Новороссийск?
       – Правильно, в Новороссийск, а оттуда в Европу. В России теперь нигде не безопасно.
       – Да как же в Европу? Как?.. – не хотел верить словам отца Филипп. – Пропадём мы там среди чужих людей.
       – Не переживай, сынок, мы нигде не пропадём с нашими денежками. А там, глядишь, европейцы по-настоящему навалятся на Советы и разобьют к чертям собачьим. Тогда ты и вернёшься, живой и невредимый, к своей семье.
       – Игнатий Михайлович! Игнатий Михайлович! – с воплем выскочил из усадьбы Барбашов, спотыкаясь и путаясь в полах такой же новенькой и золотистой лисьей шубы, как и у Бушуевых и перебил их разговор. – Моя-то, чёртова баба! Вчистую рехнулась! В батрацком флигельке закрылась на засов!
       – Плюнь, сват. Плюнь на всё, коль жизнь дорога. Поехали, – без тени сомнения посоветовал Бушуев-старший.
       – А как же усадьба?.. – заплакал Иван Фёдорович.
       – Сожги.
       – Да в своём ли ты уме, сваток? – в полном недоумении вытаращил мокрые от слёз глаза Барбашов.
       – А ты хочешь, чтобы она досталась бандитам?
       – Неужели правда сжечь?
       – Да. И поскорее.
       – Сжечь?! – ещё раз переспросил обескураженный, потерявший волю Иван Фёдорович.
       – Да жги! Жги! – бешено заорал вконец раздосадованный Игнатий Бушуев. – Пора уносить ноги, а он распустил сопли! 
       И Барбашов, ополоумевший от горя и пришибленный жёсткими словами свата, решился-таки на жуткий для себя поступок – подпалил усадьбу и направился, вместе с Бушуевыми, отдельным от других казаков обозом, Новороссийск.

                * * *
       Все хутора в верховьях Чира и Ольховой вскипели к 10 декабря 1919 года. Чуть ли не в каждом дворе шла спешная подготовка к отступлению. Только на подворье однорукого Кирея всё было патриархально тихо. Казачата занимались своей обыденной, повседневной работой – ремонтировали инвентарь, мололи зерно на муку и на дерть, ухаживали за скотом. А вечерами по-прежнему играли в карты и с пристрастием просили Петра Некрасова рассказать им что-нибудь про войну. 
       – Да сколько можно! – не вытерпев, возмутился однажды Петро. – Я всё рассказал: и как выручил из плена разведчика, и как погибли Ромка со Стёпкой, и как служил у красного командира Сильвестрова, и всё, что слыхал от самого Сильвестрова...
       – Петя, братик, будь добрый, расскажи ещё разок про аэропланы. Дюже мне интересно слухать про них, – подхалимски стал уговораивать Петра Николка и присел рядышком.
       – Отстань! – оттолкнул его Петро. – Я и про них уже сто раз рассказывал!
       – И правда, сколько можно повторять одно и то же? Иди лучше покури на баз, – оттолкнул Николай Сетраков Николку ещё дальше, к самой двери, и сам подсел к Петру, и не менее подхалимски стал умолять его. – Петя, дружок закадычный,* можно я вечерком смотаюсь в хутор Сетраки? 
       – Не пущу на ночь глядя, чего доброго нарвёшься на волков.
       – Пусти, Петя. Пусти, ради Бога. Я и дня не могу прожить без Насти!
       – Да пусти ты его, Петро, – вмешался в спор Авдей Поляков. – А то будет занудничать весь вечер.
       – И правда, отпусти ты его, – поддержал Авдея Максимка Титов. – Видишь, как неймётся парню. Точно будет занудничать весь вечер.
       – Я засветло успею проскочить, – пообещал Николай Сетраков, получив поддержку товарищей. – Честное слово!
       – Нет, – стоял на своём Петро, – пойдёшь завтра днём.
       – Ну и атамана назначил дядя Кирей, супостат какой-то! – воскликнул Николай Сетраков и шагнул, на всякий случай, к двери, которую уже открыл Николка Некрасов.
       – И чем ты недоволен? – строго спросил Кирей, входя в пристройку. – Мне кажется, я назначил правильного атамана.
       – Да это я так, пошутил, – смутился Николай Сетраков.
       – Вот и хорошо. Потому как я тоже запрещаю в ближайшие дни уходить кому-либо со двора. 
       – Это ещё почему?
       – Красные разбили Добровольческую армию, она уходит на Кубань. А следом за ней пойдут в отступление и казаки. Не вздумайте увязаться за ними, пропадёте на чужбине.
       – Ну а мне-то почему нельзя к Насте? – упорствовал Николай Сетраков.
       – Потому что сюда вот-вот нагрянут красные. А уж они-то ни с кем не будут особенно возиться, чуть что не так, сразу к стенке. Ясно?
       – Ясно, вроде, – нехотя буркнул Николай Сетраков, а остальные и вовсе промолчали.
       – Всем ясно? – повысил голос Кирей, не получив должного ответа. – Или кому-то повторить отдельно?
       – Не надо, всем ясно, – ответил за товарищей Петро Некрасов.
       – Тем не менее повторяю ещё раз – со двора никому ни ногой, пока я с красными не улажу все дела. Проследи за этим, – приказал Кирей Петру и удалился восвояси. 

   * * *
       11 декабря ольховцы и казаки из других близлежащих хуторов действительно пошли в отступление, исключая седых старцев и безусых юнцов. Они погрузили на подводы продукты питания – в основном мешки со свежеиспечённым хлебом, да сало с луком и чесноком, фураж для лошадей, минимум самых необходимых в дороге вещей и двинулись общим обозом на юг – за Донец. А затем и дальше, через нижний Дон и Маныч – на Кубань.


                Глава 14.  НАСТЯ И МАТРЁНА

              Весна 1920 года была на Дону унылой. Весна – расцвет всего живого на земле, пора любви и надежд, была в тот год действительно унылой и тревожной. Осиротевшие хутора и станицы притихли в ожидании чего-то необычного, что могло бы повернуть историю вспять и возвратить народу сытный и спокойный 1913 год. Но ожидания эти были напрасными. Где-то на юге страны всё ещё продолжала бушевать нелепая, разрушительная война, по-прежнему уносившая тысячи человеческих жизней. Казаки, уцелевшие за шесть лет кровавой бойни, разбрелись в эти дни по всему белу свету. Одни, надеясь вернуть былое, отчаянно сражались в Крыму за барона Врангеля, другие, заражённые идеей равенства и братства, рубились в конной армии Будённого, третьи совсем сбились с толку в этой непонятной для них политической суете и ради вольницы прибились к анархической армии Махно, а то и вовсе скитались по лесам и полям с повстанческо-бандитскими отрядами. В нестерпимой тоске по не вернувшимся с фронта сыновьям, мужьям и отцам, томились матери, жёны и дети. В мрачном ожидании женихов притихли заневестившиеся молодые казачки. Давно уже не слышалось весёлых, неудержимых игрищ с припевками и плясками под гармошку и балалайку. Даже время, казалось, замедлило бег и нарочно пыталось досадить своей неторопливостью людям, с нетерпением ожидавшим конца этой неразберихи.
       Редкие седовласые старцы, да безусые, совсем ещё юные казачата, оставшиеся в хуторах и станицах после мобилизации, не в состоянии были самостоятельно обработать землю. Вся тяжесть хозяйственной жизни автоматически пала на женские плечи. Но даже привычным к тяжёлой работе двужильным казачкам не под силу было без мужей справиться с этой нелёгкой задачей. И летом в степи повсюду засветились огромными стригущими лишаями пустые сорняковые поля. Житница России навсегда потеряла прежний уровень урожайности.
       Осень 1920 года принесла на Дон ещё большую, чем весной и летом, тревогу и печаль. Люди, напуганные продразвёрсткой,* впервые в новом веке задавались вопросом: как сохранить за зиму скот и запас семян для посева и при этом не уморить себя и детей голодом?
       Ольховый был, благодаря сноровке и бесстрашию однорукого Кирея, одним из немногих хуторов на Верхнем Дону, где казаки в относительном спокойствии ожидали зиму. Кирей сумел сохранить от мобилизации полтора десятка здоровых, трудоспособных парней и умудрился с помощью баб засеять почти все хуторские поля. А возвратившиеся к осени из отступления казаки старших возрастов помогли ему вовремя убрать урожай и обеспечить людей необходимым для выживания в суровых зимних условиях запасом зерна. Многие беды, казалось, стороной обходили этот удачливый хутор, на пять вёрст вытянувшийся по обе стороны речки, утопающей в зарослях ольхи и вербы. Местные жители свою удачу объясняли просто – покровительством божественных сил, снисходящих на них за то, что они выстроили в 1916 году самую высокую и самую красивую на всём Верхнем Дону деревянную церковь. Тем не менее продразвёрстка пугала ольховцев не меньше чем соседей – они тоже помаленьку поддались царившему вокруг всеобщему страху и унынию и предусмотрительно затаились. Лишь два события потревожили осенью их настороженно-замкнутую жизнь.
       В сентябре через хутор прошли махновцы и старательно подчистили всё то немногое, что казаки не успели или не захотели спрятать в тайники. Сам батько, красуясь в обществе двух необычайно красивых девиц, с двумя гармонистами и пулемётчиком, вихрем промчался по центральному шляху на мягкой рессорной тачанке, запряжённой в четвёрку рвущих из-под себя землю вороных коней, и остановился на ночлег в хуторе Вяжа.
       Пополнив запасы в казачьих хуторах и тавричанских* сёлах в верховьях Чира, Ольховой и Калитвы, махновцы в этих местах задерживаться более не стали. Прошли, как всегда, шумно – с разудалым весёлым гиком и свистом и с частыми выстрелами вверх – через слободы Верхне-Ольховую,* Ольховый Рог, Дёгтево и, минуя железнодорожную станцию Миллерово, ушли на Украину.
       А в первое воскресенье октября, утром, когда все были в церкви, кто-то поджёг остатки некогда цветущей, а теперь заросшей бурьяном Барбашовской усадьбы. К счастью, флигелёк, в котором теперь, презрев гордыню, ютилась вместе с дочерью и внучкой Анна Павловна, остался цел. После этих буйных событий хутор опять замер. Люди без крайней необходимости не выходили со двора, не жгли по вечерам ламп и свечей, и даже в церковь ходили, по воскресеньям, как-то неуверенно, украдкой. Казалось, хутор оцепенел навсегда. Но в ноябре, сразу после чуждого казакам революционного праздника, произошло ещё одно событие. На этот раз яркое и не тревожное для народа.
       Старик Сетраков, физически крепкий и своенравный казачина, слывший лучшим во всей округе чеботарём, объявил на радость людям, давно уже не знавшим веселья, что хочет сыграть буйную, как в былые времена, свадьбу своему внуку Николаю. Выбор его пал на вдовую двадцативосьмилетнюю соседку Матрёну.
       – Да ты чё?.. Спятил? Она же на семь лет старше меня! – впервые в жизни опротестовал Николай, от отчаяния, решение крутого нравом деда, да ещё в грубой форме.
       – Невелика беда! Бабка твоя тоже старше меня! – с ходу отбил его наскок дед Ефим. 
       – Но она вдо¬вой не была, и не путалась с кем попало.
       – И Матрёна ни с кем не путалась, брешуть люди! 
       – Как же?.. – смутился Николай. – Они говорят, что даже ты паплудничал* с ней в леваде.
       – Тьфу ты! – сплюнул дед Ефим с досады, и в его сознании тут же всплыло дородное, розоватое тело Матрёны.

                * * *
       На Троицу дед Ефим Сетраков замесил, от безделья, тесто на яйцах, сдобрил его пахучим подсолнечным маслом, перемешал с тёртой макухой* и отправился вечерком на речку в надежде поймать голавля, или, на худой конец, надёргать на жаркое краснопёрок. На берегу, в осоке, он случайно натолкнулся на скомканное женское платье внушительных размеров: «Матрёнино!» – безошибочно определил дед и тотчас припомнил, как в молодости, шутки ради, спрятал в кустах одежду её бабки, такой же полнотелой, бойкой красавицы. В приятных воспоминаниях потянулся он за платьем, но Матрёна неожиданно вынырнула из воды.
       – А ну-ка положи на место! – прикрикнула она на деда. – А то я тя!..
       – Ну и чё ты мне сделаешь? – вызывающе подбоченился дед Ефим.
       – Сиськой прибью! – озорно захохотала Матрёна, давно уже не знавшая мужской ласки и, играя бёдрами, пошла прямо на деда. По её молодому, шелковистому телу, отдавая в красноватых лучах вечернего солнца цветами радуги, замысловато сбегали вниз по плечам, грудям, упругому животу и ногам хвостатые, изумрудные капельки речной воды.
       – Поцалуешь, – засверкал глазами обезумевший дед, – отдам платье.
       – Ещё как поцелую! – решительно сказала Матрёна и её глаза тоже засверкали бешеными огоньками.

                * * *
          – ... А потом же невеста у меня есть, Настя, – привёл Николай деду последний и неопровержимый, как ему казалось, аргумент.
       – Брешуть люди! – повторил дед, утеряв нить приятных воспоминаний и, не найдя других слов в защиту Матрёны, мстительно добавил:
       – А Настю твою, разлюбезную, позавчёра просватали за другого.
       – Да как же это? – не поверил Николай деду. – Её же обещали отдать за меня!

                * * *
       Матрёна долго выслеживала рядом со своим двором деда Ефима, и однажды, по осени, припоймала-таки, когда он возвращался из сельсовета в праздничной одежде и, стараясь не поскользнуться на сырой траве, придерживался рукой за её плетень.
       – Здрасьте, Ефим Лукич, – ласково пропела она звонким, приятным голоском и упала большой, упругой грудью на плетень.
       – Здрасьте... – жутко засмущался дед Ефим и попытался проскочить мимо.
       – Погоди-погоди! – схватила его Матрёна за плечо через плетень. – Что же это ты, Ефим Лукич, поигрался-потешился с вдовой казачкой по-тёпленькому, а как похолодало, так и не приходишь?
       – Да куда теперь придёшь?.. – совсем засмущался дед. – Похолодало.
       – Как, куда? Ко мне на баз.
       – Опомнись, Матрёна! Нельзя! Слухи пойдут по всему хутору!
       – Ну так и чё? А если невмоготу без этого?
       – Бабка моя, совсем хворая, того и гляди помрёт к концу года. Тогда и сойдёмся, посля траура.
       – Я же сказала, невмоготу мне. Да и с тобой сходиться по-правдашнему несподручно, люди поднимут на смех.
       – Так чего ты тогда хочешь?
       – Чтобы оженил на мне своего внука. 
       – Молод он ещё. Да и невеста у него есть.
       – Как для меня, так молодой! А как для другой, так в самый раз! Ничего не знаю! – вызывающе подбоченилась Матрёна. – Или оженишь на мне Кольку, или я скажу людям, что ты снасильничал меня.
       – Не выдумывай, ты сама всё лето прибегала в леваду!
       – А люди всё равно поверят мне. Они любят сплетни.
       – Можно и оженить внука, но при одном условии... – маслено заулыбался дед Ефим.
       – Знаю я твоё условие. Знаю, – весело хохотнула Матрёна. – Согласна. 
       – Ты-то согласна, да я боюсь, как бы невестина мать не подняла бучу.
       – А ты отведи ей в гостинец тёлочку с моего двора, она сама и отвадит Кольку.
       – Думаешь, согласится? – засомневался дед.
       – Никуда не денется. Знаю я её, жадюга тёмная. А начнёт торговаться, пообещай впридачу прикладок* сена. У тебя его много в этом году.
       – Обойдётся!
       – Не жадничай, – сладко потянулась Матрёна. – Так поскорее буду у тебя под боком...

                * * *
       – Да как же это? Её же обещали отдать за меня! – растерянно повторил Николай, и опять оборвал нить приятных воспоминаний деда Ефима.
       – А вот так! И ты, теперича, не смей соваться туда! – безжалостно обрезал дед разговор, не обращая внимания на молящий, ищущий у него под¬держки взгляд внука.
       Целый день Николай Сетраков портил, в смятении, одну сапожную заготовку за другой. А дед, обычно непримиримый к таким делам, весь день терпеливо сносил это безобразие. Но под вечер всё же не выдержал – отобрал у внука шило и взашей вытолкал его на холод.
       Николай этого и добивался, он тотчас побежал к Некрасовым, одолжил у Петра на ночь старенький овчинный полушубок и потрёпанную кроличью шапку, и направился к любимой за объяснением.
       Чернозёмная степь, раскинувшаяся между хуторами Ольховый и Сетраки на целых двадцать вёрст, в эту пору всегда раскисала от бесконечных дождей, распыляемых по степи резкими порывами ветра одной сплошной мокрой массой настолько, что даже на лошадях трудно было пробиться через бесчисленные в этих местах ухабы и балки. Но Николая нисколько не смутили ни мерзкая погода, ни непролазная грязь. Он рывками, не хуже тягловой лошади, преодолевал один ухаб за другим – прямолинейно и упрямо, пока не оказался рядом с домом любимой.
       Настя, который уже вечер подряд, выкручивала на полную мощь фитиль керосиновой лампы и неугомонно сновала перед окном. Её ладный, полногрудый силуэт, плотно обтянутый узко приталенной кофточкой, был виден сквозь светлую ситцевую занавеску издалека.
       Николай, как только завидел милый сердцу и глазам образ, попытался по обыкновению крикнуть сычом, но окоченевшие от холода пальцы никак не хотели складываться нужным образом. И тогда он, не обращая внимания на свирепый брёх собак, пробрался прямо к окну и легонько стукнул в него один-единственный раз.
       Настя мгновенно колыхнула в ответ занавеской и минуту спустя выскочила на улицу с непокрытой головой, в большом мужском полушубке.
       «Неужели дед обманул?» – искрой промелькнула в голове Николая радостная мысль и тут же погасла.
       Настя с ходу упала перед ним на колени и, обливаясь слезами, невнятно забормотала:
       – Проклятая тёлка! Чтобы она завтра же сдохла! А не сдохнет, я сама отравлю её! И сожгу сено! 
       Николай тоже упал на колени рядом с любимой и тоже невнятно забормотал:
       – Настенька, дорогая! Что с тобой? Какая тёлка?
       – Мать моя совсем выжила из ума! Променяла меня на тёлку!
       – Да какая тёлка? Она-то тут при чем? – ничего не понимал Николай.
       – Старик какой-то привёл её к нам в начале недели. И в придачу прикладок сена привёз на другой день.
       – Это мой дед! – догадался Николай.
       – Будь он проклят! – ещё пуще зарыдала Настя. – Это из-за него меня просватали в Маньково-Калитвенскую!
       – За кого?
       – За какого-то зажиточного вдовца! Он ещё не старый, но раньше я его никогда не встречала!
       – Я убью его! – вскипел Николай.
       – Не надо, Коленька! Не надо! У него большая родня! Они тоже убьют тебя!
       – Тогда надо убегать в чужие края!
       – Не получится, вспомни про Стёпку с Дуняшкой. Они удрали летом, деньги на дорогу были, а всё равно ничего не вышло у них. Разве не так? – трезво оценила ситуацию Настя и даже перестала всхлипывать от этого.
       – А у нас выйдет, – настаивал Николай. – Я умею сапожничать, запросто прокормлю нас обоих.
       – Нельзя, Коленька! Нельзя! Меня уже просватали, и благословили иконой Святого Николая Угодника. А он покровитель моего покойного отца, да и твой тоже. Не по-божески это... – опять заплакала Настя – она сама уже не раз думала в эти жуткие для неё дни о побеге, но как это сделать, так и не придумала.
       – Как же я теперь без тебя? Как?.. – простонал Николай, с трудом сдерживая слёзы.
       – Некуда нам бежать Коля. Некуда. Да ещё в зиму... – сжала Настя пальцы в кулачки, аж до боли в суставах, и вцепилась в них зубами.
       – Как же я теперь без тебя?.. – повторил Николай, теряя волю.
       – Пойдём скорее на сено! – схватила его за руку Настя и распахнула полы полушубка. Она забыла в этот миг про всё на свете – и про сватовство, и про икону.


                Глава 15. СВАДЬБА

             Свадьбу Николаю Сетракову и Матрёне играли за неделю до Филиппова поста,* когда буйный бахмач* сорвал с корней шарообразные кусты жабрея* и мамаевым войском погнал их со степи на хутора и станицы.
       Свадьба была обыкновенной, казачьей, но по новым убогим вре¬менам выглядела до неприличия богатой. Родню созвали, по настоянию Матрёны, со всех близлежащих хуторов и станиц: из Вяжи и Сетраков, из Брёхова* и Артамошкина, из Крутого и Скильного, из Мешковской и Мигулинской... И все, за редким исключением, приехали. Некоторые даже на двух, а то и на трёх подводах. И привезли, несмотря на бедность, охватившую народ после гражданской войны, хорошие подарки – в основном выуженные со дна сундуков длинные отрезы яркого ситца и добротного сукна, купленные впрок на ярмарках ещё в благополучные дореволюционные годы.
       Истосковавшиеся по былым временам люди не столько ели и пили, сколько пели и плясали, и беспрестанно орали: «Горько! Горько!» Для них это было, за многие годы, настоящей отдушиной. Свадьбы, конечно, случались и ранее, но скромнее и порой охватывали только узкий семейный круг. А эта свадьба была могучей. На ней встретились люди не видевшиеся между собой уже много лет – оттого шума и гама было как никогда много. Свадьба быстро пошла вразнос.
       Николай Сетраков нахохлился, вытаращив округлившиеся, удивлённые глаза, – словно сыч, не по своей воле попавший на яркое солнце, – и рассеянно-тоскливо, с абсолютным безразличием взирал на бурный, нисколечко не милый его сердцу свадебный хаос и всё делал что нужно было сделать проворно и точно по обычаю, невпопад. И не будь рядом Петра Некрасова, выбранного им главным подженишником,* точно опозорился бы перед всем честным народом. Нескончаемые, нежеланные крики «Горько! Горько!» вызывали у него полное отвращение. И пожалеть его, и заступиться было некому – отца в девятнадцатом году зверски расстреляли под церковью красные, а мать, не вынеся нестерпимой тоски по мужу и непосильной работы, тоже вскоре померла, как и многие другие вдовые казачки в ту жуткую годину.
       Свадьба бушевала три долгих дня. И на четвёртый, до самой ночи, вереницей тянулись опохмелиться самые настойчивые, дорогие гости.
       Только на пятый день в семье Сетраковых принялись восстанавливать обычный, тягучий быт. Они весь день вместе с добровольными помощниками из числа близкой родни что-то сосредоточенно делали: мыли, скребли, раскладывали уцелевшее добро по местам. К вечеру все были страшно утомлены и мечтали лишь об одном – поскорее лечь в постель и заснуть. Все – только не истосковавшаяся по любви молодайка.*
       – Иди ко мне! Иди скорее!.. – горячо зашептала она прямо в ухо молодому, едва только бабушка загасила в горнице лампу. – Сколько я ещё могу терпеть?
       Николай в свадебные дни мастерски притворялся в стельку пьяным и упорно уклонялся от супружеских обязанностей. В этот раз он тоже попытался увильнуть, притворившись крепко спящим. Но Матрёну это не остановило – она сама грузно навалилась сверху.
       – Погоди, я не умею! – честно признался, от неожиданности, молодой, сгорая от стыда.
       – Ничего, как-нибудь разберёшься, на это дело вы все мастаки! – опять горячо прошептала молодайка в ухо молодому и, принимая его тело в себя, поинтересовалась:
       – Разве ты ни разу не пробовал Настю?
       – Один раз. И то у нас не получилось.
       – Отчего же?
       – Ей было плохо.
       – Она сказала?
       – Нет. Но она всё время кричала.
       – То-то дурачок, – в умилении прошептала Матрёна, в истоме покачиваясь, и стала целовать его в лоб, как ребёнка. – И я буду кричать...
       Утром молодого мутило от чрезмерной любвеобильности молодайки, будто с тяжёлого похмелья. Но она всё равно попыталась расшевелить его ещё на одну близость, а когда заметила, что молодому на самом деле плохо, спихнула его с кровати и навсегда потеряла к нему интерес.
       С того злополучного дня Николай с Матрёной в длинные зимние ночи, которые по всем законам природы должны были радовать молодых, стали сторониться друг дружку. Николай ложился к стенке – на обычно женское место, засовывал голову под подушку и чуть ли не всю ночь припоминал, с мельчайшими подробностями, все незабываемые мгновения, проведённые с милой его сердцу Настей, и грезил о новой встрече, которая могла бы соединить их навеки. Лишь под утро он проваливался в тяжёлый и короткий сон. А Матрёна, наоборот, засыпала с раннего вечера и без всяких эмоций мирно похрапывала до первых петухов на мужском месте – с краю. Но как только кочета начинали одурело орать на разные голоса, извещая мир о приближении рассвета, она бодро вскакивала с постели и с готовностью бежала на баз помогать деду Ефиму по хозяйству. Однажды и Николай захотел, холодным зимним утром, под Рождество, помочь деду и Матрёне прибраться на базу.
       – И штой-то ты, чадунюшка, так рано вскочил нынче? – с испугом в голосе прошамкала хворая бабка Акулина, возившаяся у русской печи с чугунами.
       – Не спится. Пойду деду помогу, – длинно зевнул Николай, и налегке выскочил на баз. 
       На базу деда с Матрёной не было.
       «Значит, в каком-нибудь катухе*», – решил Николай, и тут же уловил приглушённый, счастливый хохоток Матрёны, непонятно откуда вырвавшийся и сразу растворившийся в кристально-чистом морозном воздухе.
      «В коровнике!» – с уверенностью определил Николай, когда хохоток повторился, и слегка приоткрыл тяжёлую дубовую дверь – из коровника тотчас ударил в нос сладковатый запах парного молока вперемежку с душисто-терпким настоем степного сена, а в уши – запыхавшийся, басистый голос деда:
       – Ты же гляди и Колю привечай, ради долга.
       – А ну его!.. – в изнеможении застонала Матрёна. – Квёлый* он по этому делу!
       «Так вот для чего он оженил меня на ней! Снохач!*» – в гневе стрельнул Николай глазами на рядом стоявшие вилы, но вспотевшие руки были намертво прихвачены трескучим морозом к массивной дверной ручке, собственноручно выкованной дедом из обломка рессоры. «Тёплой водой отлить бы...» – подумал он, но очередной кошачий стон Матрёны заставил его оставить на железе клочковатые кусочки кожи и немедленно ретироваться со двора.
       Весь день Николай прилежно сапожничал вместе с дедом и старался ни единым неосторожным движением не выдать своих истинных чувств – он легко простил ему блуд с Матрёной, но не мог простить потерю Насти.
       Вечером, когда дед Ефим и Матрёна опять ушли прибираться вдвоём, Николай украдкой взял из сундука немного денег на дорогу и положил их вместе с буханкой хлеба и шматком сала в котомку, которую незаметно вынес на баз и подвесил с глухой стороны сенника. Дед с Матрёной прибирались долго, как никогда. Николаю стоило немалых усилий дождаться их к ужину. Наскоро повечеряв вместе со всеми, он стал готовиться к побегу, под видом похода на посиделки.
       – Куда это ты, Колюшка, собрался на ночь глядя? – заволновалась, в предчувствии неладного, бабка Акулина.
       – Пойду играть в казну,* – не сразу, едва сдерживая волнение, выдавил Николай заранее заготовленную фразу. – На спички.
       – А одеваешься, как в лес за дровами?..
       – Дюже студёно нынче на дворе, – продолжал говорить Николай заранее припасёнными словами. – Захворать боюсь.
       – Оно, конешно, – поспешила согласиться сердобольная бабушка.
       – И к кому пойдешь? – спросил дед Ефим, грея спину у комеля.* И сам ответил, от нечего делать: – Да к Примаку, куды же больше.
       Николай не стал ввязываться в небезопасный разговор с дедом. Он с удвоенной энергией напяливал на ноги, укутанные в две пары шерстяных носков, новенькие валенки.
       – Ты же там гляди, почаще проверяй его писанину. Не то без спичек вернёшься домой, – посоветовал рачительный дед.
       – Ага, так сразу и разберёшь, чё он там малюет на жёлтой бумаге жёлтым карандашом! – не удержался-таки Николай – даже в такую ответственную минуту – от критики в адрес деда Примака, чи¬нившего во время игры истинный произвол.
       – Вот-вот! – желчно поддакнул дед Ефим, протягивая внуку новый коробок спичек. – Пройдоха пришлая! Всё он, да он выигрывает у всех. Наверняка на службе в Петербурге як¬шался с арястантами.
       Николай, чувствуя, что от перенапряжения по его лицу распол¬зается предательский румянец, постарался взять коробок из рук деда как можно спокойнее, но вышло как-то воровато и он от этого ещё больше вспыхнул, и не оглядываясь, и ни с кем не прощаясь, поскорее выскочил на улицу.

                * * *
       «К утру дотяну до слободы Дёгтево, – не сомневался в своих си¬лах Николай Сетраков, с трудом преодолевая кочковатую, заледенелую степь, – а уж там каждый за плату довезёт до Миллерово».
       Около полуночи, когда ковш Большой Медведицы перевернулся ручкой вниз, он беспрепятственно миновал стороной небольшое тавричанское сельцо Ольховчик и взял приблизительный курс на слободу Дёгтево. Он всё ускорял и ускорял шаг и, казалось, уже никто и ничто не может помешать ему достигнуть намеченной цели. Но в его планы неожиданно вмешалась непогода. Высокое и прозрачное небо, ещё часом ранее усыпанное ярко-мерцающими, бесконечно далекими светилами, вскоре затуманилось – с северо-запада на него наползла огромная тёмная туча и как-то сразу разродилась нескончаемыми белыми хлопьями. Тяжело и надолго.
        В кромешной снежной мгле Николай быстро потерял все ориентиры, но продолжал настойчиво двигаться вперёд, то и дело проваливаясь по колено в снег, а иной раз даже по пояс. Он шёл до тех пор, пока окончательно не выбился из сил.
        «Чёрт! Наверняка сбился с пути! – вспомнил Николай от отчаяния нечистую силу и навзничь упал в сугроб. – Покойничек-Ромка сказывал, что у человека правая нога сильнее, и в пургу он всегда забирает влево. А уж он-то знал, что говорил. Грамотей был... – дремал он в приятной истоме. – Боже мой! Он же ещё говорил, что ни в коем случае нельзя поддаваться дремоте...» – успел он подумать и стал проваливаться в глубокий, сладкий сон, остановить который уже не было ни сил, ни желания:
       «Тройка резвых розовых коней несла по замёрзшей заснеженной степи узорчатые розовые сани. В санях ехали двое – раскрасавица-девица в розовой шубке, с розовой фатой на голове и удалец-казачок в чёрной бурке и в высокой караковой* папахе. Казачок держал правую руку на серебряном эфесе булатной шашки, а левой заботливо придерживал за талию девицу и, часто целуя её, озорно выкрикивал:
       – Настенька! Дорогая! Ты у меня будешь жить как царевна! Пальцем не пошевелишь без надобности!
       – Ой, Коленька, да как же это? А кто будет доить Калинку?
       – Так её же задрали волки. 
       – Господи! Они и нас разорвут! Слышишь, как воют?
       По просторной степи отовсюду нёсся леденящий сердце заунывный волчий вой, парализующий всё живое вокруг.
       Храбрый юноша выхватил из ножен блестящий клинок и бесстрашно выпрыгнул из саней навстречу дикой стае. А розовые кони с розовыми санями растворились в розовом пространстве и навеки поглотили красавицу-невесту в розовой фате.»
       Николай Сетраков уже погружался в свой последний, вечный сон, когда по степи пронёсся пронзительный дикий вой, всколыхнувший в его сознании остатки разума. Он с трудом, едва превозмогая безволие, облокотился о котомку, приоткрыл заледеневшие ресницы и неясно, будто в тумане, разглядел на фоне утренней зари расплывчатые силуэты серых хищников, стремительно и как-то кособоко приближавшихся к нему длинными волнообразными прыжками. Николай присмотрелся ещё раз и понял отчего эта кособокость – головы волков, бежавших во главе стаи, были запрокинуты в левую сторону – они тащили на хребтах зарезанных ими овец, намертво сжимая окровавленные клыкастые зубы. Головной, матёрый волчище вёл свою стаю точно на Николая, рассекая крепкой, жилистой грудью снег, как корабль воду. По всей его пушистой зимней шкуре бурели пятна овечьей крови. Николай поскорее отбросил в сторону сумку с хлебом и салом, чтобы не было запаха, упал на живот и замер. Он слышал от стариков, что сытые волки никогда не трогают мёртвых – они оставляют их на потом, до голодных времён.
       От стаи тотчас отделились два молодых любопытных хищника и стали обнюхивать незнакомый, ненароком оказавшийся на их охотничьей тропе предмет, фыркая и всюду тыкаясь мокрыми носами. Минуту спустя Николай почувствовал, как за шиворот потекли, одна за другой, две противно-воняющие горячие струйки.
       «Пометили, с-суки!..» – мысленно выругался он, но продолжал неподвижно лежать с затаённым дыханием.
       Волчата сделали незнакомца своей собственностью, запомнили место и сразу потеряли к нему всякий интерес. Они резво кинулись, соревнуясь друг с другом, в погоню за стаей, уже успевшей затеряться среди бесчисленных горбатых сугробов. А с той стороны, откуда они появились, раздались голоса на малоросском наречии.
       – Васько, дывись! Якийсь хлопець замэрз!
       – Идолова дэтина! Що ж вин тут робить?
       – Мабуть, заблукав.
       – Як же ёго вовки нэ загрызлы?
       – Так вони ж сыти. У Тараса телицю загубылы, та наших овець задралы.   
       – Мыкола, та вин живий! – воскликнул Васько, подойдя поближе к Николаю Сетракову.
       Николай тотчас вскочил и поинтересовался, отряхиваясь от снега:
       – Хлопцы, довезёте до Миллерово?
       – Сучий сын, знайшов хлопцив! – заругался Мыкола.
       Николай Сетраков вгляделся в лица хохлов и, поняв, что принял пожилых мужчин за парней, стал смущённо оправдываться: 
       – Дяденьки, простите ради Бога, за молодых принял я вас.
       – Горилкой, мабуть, очи залыв, – продолжал незлобно бурчать Мыкола.
       – Буде тоби, Мыкола, – заступился за Николая Васько, – перэпутав хлопець.
       – Отвезите меня в Миллерово, – стал смелеть Николай, поддержанный Васьком. – Я заплачу.
       – А гроши маеш? – поинтересовался Мыкола, с некоторым сомнением.
       – А как же! – гордо воскликнул Николай. – Есть на дорогу!
       – Гарний хлопчик! Гарний! – хлопнул Николая по спине Васько. 
       – Будэ, пидимо вже, – добродушно пробурчал Мыкола и пошёл обратно по своим следам.
       Благодаря волкам, разорившим соломенные крыши в окраинных дворах села Дёгтево, Николай Сетраков остался жив. На радостях он хорошо заплатил хохлам и они доставили его на санях в город Миллерово к полудню.
       На железнодорожной станции Николай подошёл к трём мужчинам, азартно резавшимся в карты на составленные один на один чемоданы, и хотел поинтересоваться, где и как лучше устроиться сапожником.
       – Погоди, не мешай! – грубовато отстранил его от себя рукой крайний игрок и азартно хлопнул картой по чемодану.
       Николай не стал больше приставать к картёжникам, быстро пошёл к выходу из вокзала.
        – Эй, казачок! Чего хотел-то? – окликнул его средний игрок и тоже хлёстко хлопнул картой по чемодану.
       – Сапожник я, – остановился Николай.
       – Ха!.. А нам какое до этого дело?
       – Да я хотел спросить, – смутился Николай.
       – Ну так и спрашивай!
       – Может, подскажете, где устроиться сапожником?
       – Это надо в Ростов.
       – Точно. Лучше города не найдёшь, – подтвердил дальний игрок. – Иди покупай билет, поедешь с нами.         
       – И то верно, – согласился крайний игрок. – Пристроим парня.
       – Спасибо, дяденьки! Спасибо! – обрадовался Николай.
       – Зачем так много? Магарыч прикупи, и хватит! – засмеялся средний игрок и стал собирать карты с чемодана.
      Николай Сетраков послушался картёжников, купил билет, две бутылки водки и на долгие годы покинул родные места, увозя с собой запавший на всю жизнь в душу и сердце сказочно-яркий, романтичный сон, случившийся с ним в бескрайней, заснеженной степи.


                Глава 16.   ВТОРАЯ СВАДЬБА

               Летом 1921 года в Ольховый возвратились казаки, служившие у Будённого в Первой конной армии. Только Дмитрий Некрасов, сомневавшийся, что жена родила второго ребёнка от него, добровольно отправился в Туркестан добивать остатки белых и раскулачивать местных богатеев. В родном хуторе он объявился в середине августа 1922 года – под Яблочный Спас.*
       Некрасовы всей семьёй копали в огороде картошку, когда на хуторской дороге показался красноармеец в будёновке.
       – Это наш Митро! – обрадовался Константин.
       – Да ну-у!.. – засомневался Степан Кондратьевич. – Неужели красные везде победили?
       – Выходит, победили, – угрюмо буркнул Константин и приложил руку к глазам.
       – Значить, беда к нам пришла, – тяжело вздохнул Степан Кондратьевич.
       – Да какая беда?! Спятил ты, что ли?! – заругалась на него Прасковья Афанасьевна. – Сын домой вернулся, а он!..
       – За Димитрия я, конешно, дюже рад, што, значить, живой и невредимый вернулся домой. А всё же беда пришла, раз по всей стране победили красные. Надолго теперь сядуть нам на шею.
       – Неужели правда Митя? – вцепилась Ольга в руку Константина. – А?..
       – Да он это. Точно. Я его от любого отличу в седле. 
       – Митя-а!.. – с пронзительным криком бросилась Ольга во двор, а следом за ней побежала, будто молоденькая, Прасковья Афанасьевна.
       Через минуту Некрасовы уже стояли гурьбой за двором и завороженно смотрели на хуторской шлях, по которому вихрем скакал Дмитрий, молодцевато выставив вперёд левое плечо – они целый год не получали никаких вестей и не чаяли уже более увидеть его живым, оттого и была такая завороженность.
       Дмитрий круто развернул лошадь перед самыми воротами, ловко соскочил на землю и, в недоумении глядя на неподвижную, будто окаменевшую родню, тихо спросил:
       – Что стряслось-то?
       – Господи, целёхонький весь! – первой пришла в себя Ольга и кинулась на плечо к мужу.
       – Слава Богу! – заплакала Прасковья Афанасьевна и прильнула к другому плечу сына.
       Некрасовы тотчас обступили Дмитрия, стараясь дотронуться до него и воочию убедиться, что он на самом деле вернулся живой и невредимый в свой родной курень.*
       Степан Кондратьевич попытался протиснуться к сыну ближе всех, но молодые были сноровистее его. И тогда он не вытерпел, грозно рыкнул:
       – Разойдись! По старшинству положено!
       И все сразу отхлынули от Дмитрия.
       – Здорово ночевал, сынок! – раскинул руки Степан Кондратьевич.
       – Слава Богу! – снял с головы будёновку Дмитрий.
       – Марш все в хату! Наряжайтесь! Встречать будем служивого по обычаю! – приказал Степан Кондратьевич домочадцам и крепко обнял сына.
       – А как же картошка?.. – в недоумении пожала плечами старшая сноха Авдотья.
       – Да ну её! – отмахнулся Степан Кондратьевич. – Завтеря докопаем!

                * * *
       Степан Кондратьевич достал из сундука слежавшийся уже и пропахший нафталином казачий мундир, не надёванный им с прошлого года, – когда он так же суетливо и радостно встречал вернувшегося с войны Константина, – и отважно нацепил на него кровью заслуженные, но теперь запрещённые Георгиевские кресты.
       Женщины тоже принарядились. Красивее всех оделись мать и жена.
       Прасковья Афанасьевна надела любимую тёмно-синюю шерстяную юбку и такого же цвета вязанку,* купленные на ярмарке ещё в благополучном тринадцатом году и выглядела, несмотря на немолодые уже годы, весьма эффектно. А Ольга была просто соблазнительна – она надела свою самую лучшую юбку, пошитую в талию из дорогой чёрной шерсти и белую шёлковую матроску* с рюшечками и вытачками, выгодно выделявшими её ещё хорошо сохранившуюся фигуру, и вколола в кулёк* новенький узорчатый гребешок ярко-красного цвета. На её осунувшихся в отсутствие мужа щёчках с ямочками, некогда пухленьких и свеженьких, опять вспыхнул обычный, всегда привлекавший мужчин румянец. Она так и пожирала, в нетерпении, зеленовато-жёлтыми блудливыми глазами крепко сбитого крутоплечего казачину, до черноты загоревшего на пустынном азиатском солнце, и при первом же удобном случае выманила его из хаты на баз, как ни старалась Прасковья Афанасьевна всё время держать сына в поле своего зрения.
       – Пойдём, Митенька! Пойдём, родненький! Я покажу, какие сильные яблоки уродились нонешний год! – скороговоркой зашептала Ольга и, озираясь по сторонам, потащила Дмитрия за руку в сад.
       – Ольга! Идолюка* окаянная! Увела-таки Митю! – возмущённо всплеснула руками Прасковья Афанасьевна, не сразу доглядевшая за хлопотами, что сына нет в горнице.
       – Не кипятись ты, мать, – одёрнул её Степан Кондратьевич. – Ихнее дело молодое. Нехай поразвлекаются малость.
       – Так ить гости сбираются! Небось, тоже хочуть глянуть на служивого.
       – Да ну их к чёрту! Не то позабыла, как сама упёрла меня из-за стола в леваду?
       – У тебя одно на уме, дурень старый! – сразу смягчилась Прасковья Афанасьевна. – Помирать будешь, а всё о том же вспомнишь.
       – А как казаку иначе? – самодовольно крякнул Степан Кондратьевич и полез в сундук за водкой.
       За столом казаки, собравшиеся на встречу служивого, чинно выпивали и, как всегда, с достоинством, вспоминали былые боевые походы. Говорили поочерёдно, соблюдая старшинство. О делах насущных поначалу говорили мало, чтобы ненароком не затронуть лихим словом новую власть – таков был уговор. Первым его нарушил подвыпивший Константин, когда Дмитрий и Ольга вернулись к столу. Он низко наклонился к младшему брату и обиженно загудел:
       – Эх, Митя! Какие же мы дураки! Подмогли красным с бухты-барахты*, а теперича, горемычные, слезами кровавыми обливаемся от ихней сатанинской продразвёрстки.* Будь она проклята!
       – Негоже, Константин, прилюдно ругать народную власть! – сердито повёл бровями Дмитрий. – Мы же с тобой сами за неё воевали вместе с Будённым.
       – И зря.
       – Как это зря?
       – Да так! Кто Данилу, брата нашего старшего, пристрелил под церквой? Кто?! Не они ли?
       – Не пристрелили, а расстреляли. Отличать нужно одно от другого. И ничего тут не поделаешь, классовая борьба.
       – Да ну её в задницу, твою треклятую борьбу! Таких боевых казаков ни за что ни про что постреляли! Они же астрияков* с германцами рубили как капусту! – поднял кулак над своей головой Константин. – А тут!.. – стукнул он по столу. – Свои угробили! 
       – На войне всякое бывает. А то что они вовремя не распознали на чьей стороне сила, сами виноваты.
        – А дети в чём виноваты?
        – Какие дети?
        – Дети убиенных. Они же теперь страдают. За примером далеко ходить не надо. Косил я на прошлой неделе на лугу отаву* и слышу... – задрожал голос Константина.
        – Ну вот, как выпьет, так в слёзы, – усмехнулся Дмитрий.      
        – Потому, как настоящий казак! А казаки всегда оплакивают своих! – гордо ударил себя кулаком в грудь Константин и вопросительно посмотрел на Дмитрия. – А разве сам не такой?
       – Такой, – согласился Дмитрий. – Все мы казаки такие. Воюем не щадя ни себя, ни других. А как подопьём, так и раскрываем душу. Оплакиваем всех.
       – А я про чё гутарю, – удовлетворённо забубнил Константин. – Настоящий казак всегда должон всплакнуть, подвыпив трошки*...
       – Погоди, – остановил его Дмитрий. – Ну а слыхал-то ты что?
       – Как мальчонка заре¬вел на соседней делянке*. Глянул, а там Ванюшка Меркулёнок шматует траву окровавленными руками. А что делать?.. Косы у него нету, а корову чем-то кормить надо будет зимой – на неё только осталась надежда у них с сестрой. Дал я Ванюшке свою запасную косу, да, что толку... Он же не косил никогда. Делать нечего, взял я парнишку под мышки и, науки ради, прошёлся вместе с ним по его делянке два круга. Башковитым оказался мальчонка, сам пошёл на третий круг. И потом целый день скакал по лугу, чуть ли не наравне со мной. К вечеру, правда, скопытился бедолага. Рвало его от перенатуги, как скаженного. Прямо наизнанку выворачивало всего. Водой еле отмочил его в речке. Вот тебе и классовая борьба!
       – Плохо без отца. Это точно, – смущённо кашлянул Дмитрий. – Но ничего, Арина статная, славненькая бабёнка. Найдёт ещё кормильца.
       – Нашла, Митя. Нашла.
       – И кого же?
       – Своего Ивана!
       – Это как понимать?
       – А вот так. Не вытерпела, на шею кинулась Ивану, когда в него аж до двух раз стреляли на её глазах. Неимоверно живучий был казачина!
       – И что-о?..
       – А ничё!  Твоя народная власть их обоих укокошила третьим залпом!
       – Значит, Меркулята остались круглыми сиротами, – виновато отвёл глаза в сторону Дмитрий.   
        – Та же песня с детьми Афанасия Щебуняева. Марфа-то, сам знаешь, какая отчаянная была. С вилами кинулась защищать Афоню от красных... Одним словом, безотцовщина кругом от этой классовой борьбы. И ты, Митя, не толкуй мне больше про неё!
       – Ладно. Что сделано, то сделано. Назад не повернёшь уже.
       – В том-то и беда!
       – Думай, о чём говоришь!
       – Тут, думай не думай, а коммунисты вовек не забудут, как наши атаманцы* по Москве и Петрограду нагайками гоняли их с демонстраций. А теперича они на коне. Не успокоятся, покамест не угробят казачество. Ты потом ещё не раз вспомнишь мои слова!
       – Дурень, гляди, при чужих людях не гутарь* таких глупостей! А то власть враз управу найдёт, хоть ты и служил малость у Будённого.
       – Я давно заметил, ненадё-о-о-жный он! – угрожающе процедил сквозь зубы Лукьян Цыпкин, сослуживец Дмитрия и Константина по Первой конной армии. – Да и сынок его дезертировал из-под Балашова.
       – Глупыш, чего с него спросишь, – испуганно забормотал Константин – он понял, наконец, что не всё и не при всех можно говорить вслух.
       – Спросим! Ещё как спросим, коль надо будет!
       – Лукьян, погоди, не кипятись, – примиряюще сказал Константин. – Неужели ты запамятовал, как красные исказнили Алёшку, братишку твоего младшенького?
       – Нет. Но ты всё одно не держи при мне таких речей. Я же, как-никак, партейный!
       – Митя-а, Мить, а яшачка-то красные кфисковали,* – вовремя вмешался дед Примак и разрядил не на шутку накалившуюся обстановку.
       – Ты, старый хрыч, не хныкал бы дюже, а Христом Богом благодарил их, – усмехнулся Степан Кондратьевич. – А то теперя валялся бы в гробу, небось.
       – Папаня!.. – укоризненно посмотрел на отца Дмитрий. – Зачем обижаешь ветхого старика?
       – Энтот старик, прохвост ишшо тот! Нехай расскажить, как продавал яшака.
       За столом сразу все оживились и загудели пчелиным роем. Всем до крайности хотелось послушать потешного старичка. Но дед Примак не разделял их радостного возбуждения и не спешил начинать рассказ. Он ждал, когда его попросят ещё раз. И молодые казаки с подобострастием стали просить:
       – Расскажи, дедуня! Расскажи! Мы будем сидеть смирно!
       – А ну вас, идолы окаянные! – отмахивался от них дед Примак, как от назойливых мух.
       – Будя ломаться, Ляксей Ляксеич.* Расскажи, – попросил от имени старших казаков Степан Кондратьевич.
       – Рассказывать-то дюже нечего, – продолжал важничать дед.
       – Дедушка, родненький, да расскажи ты ради нашего служивого, – ласково попросила Ольга, подобострастно прильнувшая к Дмитрию.
       – Дедуня, и правда, расскажи ради меня, – присоединился к общей просьбе Дмитрий. 
       И тогда дед Примак с видимой неохотой, но с радостью в голосе начал:
       – Как проводили мы тебя, Митюня, посля ранения на империалистическую войну, так я доразу и захворал, начисто отнялись ноги. А Лизавета моя, вражина, наотрез отказалась соблюдать животину. Тут мне, значить, и подвернулся под горячую руку Бочаров. Сижу я на завалинке, грею ножки на солнышке, подремливаю в своё удовольствие... А тут он: «Ляксей Ляксеич, я всю ночь глаз не сомкнул и к утру надумал выменять у тебя яшака за тёлочку». А я ему: «Да ты охренел, что ли?! Скотину заморскую на плюгавую тёлку?!» А он присел рядом со мной, поерзал задницей на завалинке и положил впридачу ягнока. А я ни в какую: «Ложи трёх ягнят и делу конец!» Запричитал он бедолага: «Да иде же это видано, штоба корову и трёх овец давали за одного яшака!..» «Ну, допустим, не корову и овец, а драного телёнка и вшивых ягнят, а не хошь по-другому, так и убирайся восвояси». А он чуть не в слёзы. «Ладно, – говорю, – мы же с тобой давние друзья. Нешто я не понимаю, как ты хочешь покрасоваться перед народом заморской скотиной. Так и быть, забирай азията за тёлочку и двух ягнят. Чего не сделаешь ради дружбы.» «А-а!.. – хлопнул Бочаров фуражкой о землю. – Меняться, так меняться!» – и забрал азията. Дюже уж, понимаешь ли, хотелось ему покрасоваться перед народом инородной скотиной. Да красовался он недолго – помер на Второй Спас. Тута и началася вся заваруха. Прибегла ко мне посля похорон бабка Бочариха и орёть прямо с порога: «Ляксеич, давай взад меняться скотиной!» А я ей в ответ шутейно: «Меняться-то особенно нечем – ягнята уже пошли на мясо». «Чёрт с ними с ягноками! – верещит Бочариха. – Отдай хучь тёлку!» Понятное дело, такой обмен оказался мне по душе. Отчего же не уважить старуху. 
       – Ой, дедуня, ты истинный прохвост! – захлебнулся от смеха Дмитрий. – Прямо как я! 
       – Ты остынь, слухай, что дальше было! – в азарте толкнул брата локтем в бок Константин, уже позабывший о недавнем неприятном разговоре.
       – Господь Бог миловал мою грешную душу. Благополучно перезимовал я азията, – не обращая внимания на хохот и подковырки казаков, продолжал сосредоточенно рассказывать дед Примак. – А по весне, ни с того ни с сего, бац!.. Опять захворал, лежу при смерти и не ведаю, чё делать с азиятом. Будь он неладен! И зачем я толькя согласился приглядывать за ним? Никитишна-то моя, не то что кормить, глазом глянуть ня хочить на эту заморскую тварь!
       «Ни за што на свете, – говорить, – ня стану я соблюдать* эту колдовскую отродью!» 
       «Лизавета Никитишна, да покорми ты его Христа ради! – взмолился я. – Ну чё я скажу Мите, коли скотиняка помрёть с голоду? Да и какая это колдовская отродья? Яшак обнаковенный.»
       «Обнаковенный, говоришь?! – затупатела она ногами. – А отчего Бочаров помер совсем не болевши? А ты чё опять начисто слёг?»
       Слава Богу, в это время в хату ввалился Гладков и сразу с порога:
       «Продай, Ляксей Ляксеич, яшака. Ты щас больной, табе несподручно с ним возиться, а мне в самый раз.»
       «А чё же ты хочешь посулить за него?» – антиресуюсь. А он, дурила старый: «Козу летошнюю».
       «Козу?.. За скотину заморскую?.. – захохотал я во весь голос, хучь и совсем хворый был. – Да ты, видать, спятил? Менее чем на трёх не поменяю, и не подходи ко мне!»
       «Меняй на козу! Меняй! – завопила Никитишна, язви её в душу! – Чулки пуховые, – говорить, – вязать будем зимой!»
       «У-у! Отродье! – заругался я. – Сама как коза! Меньше, чем на двух, не согласный!»
       «Ладно, – тотчас схитрил Гладков. – На двух козлят.»
        – И што ты думаешь, не успел я приподняться с постели и послать Гладкова к чертям собачьим, как моя Никитишна схватила его за руку и упёрла в катух. Начисто опозорила, вражина предательская, скотину заморскую поменяла на двух драных козлят! Ох, и радовался же Гладков, как дитё. Што, значить, обскакал самого Примака. А на Второй Спас взял и преставился перед Господом Богом.
       – Что-о? И он на Второй Спас? – на всякий случай осенил себя крестным знамением Дмитрий – Второй Спас был всё-таки не за горами, послезавтра. 
       – На второй, на второй. На Яблошный. А потом эту образину азиятскую захотел перекупить старик Титов.  «Продай, Ляксеич, яшака, да продай.»  Я-то поначалу отказал, сгоряча. А потом, ближе к лету, одумался и уступил ему азията за жеребёнка. Возил-возил старик сено на яшачке, прямо кажный Божий день. Да и довозился, тожить окачурился на Второй Спас – это уже в восемнадцатом году.  И чудотворец энтот опять достался мне. Даром. Нихто не захотел покупать эту отродью на свою голову. 
       – Ты и рад с дурна ума! – осуждающе буркнул Степан Кондратьевич.
       – А то как же! – повысил голос дед Примак. – Вот, думаю, заживём мы с Митею. И яшачок остался, и приплоду всякого наменял я за него. И тёлочку, и жеребчика, и овец с козами. А красные, будь они неладны, всё кфи¬сковали! Всё! Подчистую! Оно, конешно, обидно... А с другой стороны, можить и взаправду они спасли мне жизню?..
       – Интересное дело! – удивился Дмитрий. – Сроду ничего подобного не слыхал! 
       – Всё, Митя, теперя твоя очередь гутарить. Давай, талдычь* про азиятскую канпанию.* Дюже охота, понимаешь ли, послухать, – приказал дед Примак.
       – Да, кто его знает, что и рассказать-то. Может, про верблюда?.. – в нерешительности сказал Дмитрий и, видя, что дед Примак озадачен, пояснил: – Скотина такая есть.
       – Ах ты же Господи Боже мой! А я уж думал людская прозвища*, али хвороба какая! – вознегодовал дед Примак, не сумевший на этот раз щегольнуть учёностью.
       – Не-е-ет!.. – снисходительно улыбнулся Дмитрий. – Скотиняка.
       – И какая же она из себя?
       – Смахивает на мерина. Но ростом повыше и голова чуть ли не вдвое агромаднее, да на спине горбяка. А то и два. Дюже нужная в пустыне животная. Неделю могёт не жрать и не пить!
       – Во зрелища! – непоседливо заёрзал на скамье дед Примак. – Не то что яшачок низкорослый! Вот я, к примеру, был у Чёрного моря, переход делал через горы...
       – Толькя не выдумывай, што шлялся по пустыне и видал там верблюду горбатую! – поддел его Степан Кондратьевич.
       – Нет. Пустыню я сроду не видал, – с неохотой признался дед Примак. – Оттого и хочу поантиресоваться про энту чуду.
       – Песок там сплошь, на тыщу вёрст. Ни травинки кругом, ни лужицы. А ветер подует, страсть какая песчаная пурга начинается. И не дай Бог путнику попасть в ту пургу. Гибель! Занесёть с головой! И ни за что на свете не выберешься из того песчаного сугроба! Готовая могила! – как мог, передал свои впечатления Дмитрий.
       – Ага, не здря, значить, так прозвали, – удовлетворился рассказом дед Примак. – Пусто там совсем.
       – Не-е-т! Не совсем. Умудряются как-то пробавляться там разные твари. И тушканчики, и змеи, и скорпиёны – это пауки такие, с клешнями, как у рака, и вараны...
       – Бараны? – изумился дед Примак. – Господь с тобой! Песок они жруть там что ли?
       – Дедуня, чё ты выдумываешь? Какие бараны? Ты же дослухай до конца!
       – Ладно, талдычь дальше.
       – Варан – это пресмыкающаяся такая, навроде нашей ящерки. Правда, намного агромаднее...
       – Господи Иисусе! И какой толькя твари нету на белом свете! – трижды перекрестился в передний угол набожный дед Примак и, не дослушав до конца рассказ Дмитрия, выскочил из-за стола.
       – Алексеич, погоди! – поймал его за рукав Дмитрий. – Я ещё что-нибудь интересное расскажу про азиатов.
       – Нет-нет, пойду! – воспротивился дед. – Бабка небось заждалась меня.
       Следом за не по годам ретивым дедом Примаком потянулись по домам, перешучиваясь, и остальные гости.

                * * *
       После возвращением Дмитрия, в доме Некрасовых всё изменилось к лучшему. Его крепкие, с детства закалённые тяжёлой крестьянской работой руки, истосковавшиеся за долгие годы смуты по земле, были для семьи как никогда кстати. Как никогда кстати было и его балагурство. Он с раннего утра взвинчивал всех весёлыми шутками-прибаутками так, что этого задора хватало на весь нелёгкий трудовой день. Под стать ему была и жена Ольга. Она каждое утро умудрялась рассмешить, одним и тем же движением рук, вторую по старшинству сноху Евдокию, несмотря на то, что она была весьма строга нравом. Ольга последней входила в прихожую комнату, служившую семье ещё и кухней, и столовой, не раздвигая руками занавесок – они всегда висели у неё на плечах. Она лениво протирала ладонями заспанные глаза и старалась поймать взгляд Евдокии, возившейся в это время у русской печи с чугунами. Стоило только Евдокии посмотреть на Ольгу, как она тотчас начинала сладко потягиваться, гладить низ живота до самой промежности и недвусмысленно подмигивать, намекая на бурно проведённую ночь с мужем. Евдокия на этом всегда не выдерживала – прыскала от смеха.
       – Хватить рыготать! – заругалась однажды на младших снох Прасковья Афанасьевна, долго терпевшая этот непорядок. – Авдотья до сих пор не пришла на кухню. Сроду такого не было.
       – А нам какое до этого дело? – обиженно фыркнула Ольга. 
       – Уж не захворала ли?.. Сбегай, глянь, – приказала свекровь.
       – Всегда я крайняя! Всегда!.. – стала тихонько возмущаться Ольга, но ослушаться не посмела. Возвратилась она тотчас и испуганно закричала прямо с порога. – Авдотья померла!
       Неожиданная смерть старшей снохи Авдотьи, на исходе года, не сломила, благодаря Дмитрию и Ольге, большую и дружную семью.
       – Теперя ей там покойнее небось, – тяжко вздохнул Степан Кондратьевич после похорон. – Дюже уж она убивалась за Данилой и Стёпкой. Не жила, а прямо мучилась.
       – И то правда. Им там теперь покойнее всем вместе, – согласилась Прасковья Афанасьевна, утирая со щёк изнанкой завески* слёзы.
       – Оно, конешно, так. Да Стёпке всё же лучше было бы на этом свете, – ещё более тяжко вздохнул Степан Кондратьевич, мучительно переживавший за старшего, названного в честь него самого внука.
       Погоревав сорок дней о безвременно ушедшей в мир иной вслед за мужем и сыном Авдотье, Некрасовы по-христиански помянули её и тут же надумали, глядя в будущее, оженить Петра. Свататься решили к Барбашовым – дальним родственникам самого Ивана Фёдоровича.
       Петро, ещё никогда по-настоящему не страдавший сердечной болезнью, поначалу отнёсся к затее родных с равнодушием, но когда узнал, что невеста старше его на три года, взбунтовался.
       – Ты, сынок, не кипятись! – одёрнул его отец. – Феня хоть и постарше тебя немного, а из себя ничего... Славненькая девка. Да к тому же дочь моего фронтового товарища.
       – На старухе жениться не буду, чья бы она ни была дочь! – стоял на своём Петро.
       – Во прохвост! – удивился Степан Кондратьевич. – Гребует* Барбашовской породой!
       – Не те теперь времена, чтобы кичиться породой! – непринуждённо отбил Петро наскок деда, несмотря на его непререкаемый авторитет.
       – Видишь ли, сынок, девка с молоком на губах, по нонешним временам, ни к чему в семье. Другое дело дородная, работящая бабёнка, – поменял тон отец – он готов был на любые уступки, только бы убедить сына в своей правоте.
       – Окромя того, за Феней дають доброе приданое. Выгода семье, – добавил дед с мольбой в голосе.
       Женщины участия в разговоре не принимали, но по их озабоченным лицам можно было легко догадаться – они тоже хотят заполучить в семью ещё одну здоровую и работящую хозяйку.
       Петро возмущался, доказывал свою правоту, но ничего не мог поделать против воли семьи. Свадьба состоялась сразу после Рождественского поста. Только родителям и всей семье стало от этого не легче. Непоседливый и независимый в суждениях Петро, ещё не нажившийся вольной жизнью, тут же, по примеру Николая Сетракова, собрал свои пожитки и сбежал на Грушевские шахты.*


                Глава 17. ФЕНЯ

           В середине октября 1928 года Некрасовы получили коротенькое письмо из города Шахты.

                Уважаемые родители!
                (к сожалению, по отчеству не знаю)

Спешу сообщить, что ваш сын, передовик пролетарского труда шахты имени Воровского, Пётр Константинович Некрасов, спасая во время обвала социалистическое имущество, получил увечья и в настоящее время находится на излечении в городской больнице.
               
                Друг.

       Писал незнакомый человек.
       Отец и дед многие годы стойко держали обиду на смутьяна, самовольно оставившего семью и вдобавок без зазрения совести проигнорировавшего аж две их нижайшие просьбы: «Немного побеситься в городе и, отведя душу, вернуться домой с какими-либо деньжатами. Или, на худой конец, забрать к себе законную жену, не позоря ни её, ни родню». Они, как им казалось, навсегда исключили упрямца из семьи. Но когда получили письмо, сразу обмякли, промучились всю ночь в нелёгких думах и послали-таки в город с ответным письмом и гостинцами Николку.

                * * *
       Николка Некрасов дотоле ни разу не выезжал из хутора, поэтому его страшно напугала городская суета. Он целый день бестолково бродил по человеческому муравейнику и всё никак не мог отыскать больницу, в которой лежал брат. Только под вечер нашёл он её, скособочив каблуки новеньких хромовых сапог и начисто отбив ноги о мощённые камнем и асфальтом дороги. Но, страшась запаха лекарств, долго не решался войти в помещение. А когда всё-таки вошёл и увидел людей в белых халатах, совсем растерялся и застыл прямо у порога. 
        – Николка! Ты ли это? – вскричал Пётр, как раз прогуливавшийся по коридору на костылях, и быстро заскакал к брату. – Николка! Ты ли это? – в удивлении повторил он, когда прискакал.
        – Я, Петро! Я! – засуетился Николка, не зная куда деть сумки с гостинцами.
        – Нет-нет! – возмутился Пётр. – Это я там, в хуторе, Петро. А тут, Пётр Константинович. И ты меня по другому не называй. Понятно?
        – А я тогда Николай Константинович, – недовольно пробурчал Николка. –И ты меня тоже по другому не называй. Понятно?
        – Понятно! – со смехом обнял Пётр младшего брата прямо с костылями в руках и, не выпуская его из объятий, стал приставать с многочисленными простецкими вопросами о домашней жизни.
        – Да хорошо мы живём. Хорошо. Отстань, – оттолкнул Петра Николай. – Прилип как репей! Баба я тебе, что ли? Разобнимался тута! Гостинцев вот привёз! – бросил он сумки на пол.
       – Погоди, не ворчи, – шутливо стукнул Пётр брата костылём под зад. – Скажи лучше, откуда вы узнали, что я в больнице?
       – Сорока принесла новость на хвосте.
       – А по-правде?
       – Добрый человек написал, друг какой-то.
       – Мосягин! Ну, зараза, я ему покажу!
       – За что? Наоборот, он молодец.
       – Это точно! – радостно стукнул Пётр костылями по полу.
       Николай, несмотря на уверенную говорливость брата на городском наречии, продолжал с опаской озираться по сторонам.
       – Да ты проходи, садись к столу, – плечом затолкал Пётр брата, растерянно топтавшегося на одном месте, в свою больничную палату и усадил за обеденный столик. Он налил ему в гранёный стакан компоту из алюминиевого чайника, пододвинул кулёк с конфетами, и вкрадчиво спросил:
       – Ну, как вы там всё-таки?
       – Хорошо. Сестёр выдали замуж. 
       – Да ты что?! – удивился Пётр. – Вот летит время! И за кого же?
       – Марусю – за Василя Федулова, а Нюру – за Семёна Локтева. 
       – Ого сколько прибавилось родни! А как мама с бабушкой? Как отец с дедом? – скороговоркой затараторил Пётр.
       – Мог бы и про Феню спросить! – недовольно буркнул Николай и небрежно оттолкнул от себя сладости.
       – И то верно, – достал Пётр из тумбочки большую грушу, вспомнив, что брат с детства не любит сладостей, заменяя их фруктами и овощами и, в смущении, поинтересовался. – Как она там?
       – Живёт у нас и дюже скучает по тебе. Велела передать, что ждать будет до скончания века. Потому как жена тебе законная перед людьми и Богом.
       – Ух ты-и-и!.. – присвистнул Пётр и стал нервно постукивать ступнями по полу. – Ну и дела!
       – Да уладится всё. Не переживай так, а то на здоровье скажется, – виновато забормотал Николай, понимая, что именно он растревожил брата.
       – Ерунда. Со здоровьем всё в порядке. Ещё недельку посплю на досках, и делу конец.
       – Это ещё зачем? 
       – Чтобы отростки правильно срослись на позвоночнике.
       – А-а... А мы, по правде говоря, думали, ты совсем недвижимый.
       – Движимый. Ещё какой движимый, – отставил Пётр в сторону костыли и достал из-под подушки ключ. – Держи! – протянул он брату. – Это от квартиры. Хозяйка моя добрая, примет как полагается. Я только черкану ей записку...
       – Погоди-погоди! – мелькнул в глазах Николая испуг. – Я же в городе заблужусь скорее, чем в дремучем лесу!
       – Не волнуйся. Тебя проводит вот этот товарищ, – ткнул Пётр пальцем в дюжего широкоплечего парня, закрывшего своей крупной массой табурет в углу палаты так, что со стороны казалось будто он не сидит, а висит в пространстве. – Это тот самый Мосягин. Шахтёр! Ни за что на свете не подведёт! – весело добавил он, видя, что на лице брата не проходит испуг.
       И тут в палату вихрем ворвался сухонький очкастый старичок в белом халате и повелительно прокричал сипловатым голо¬сом:
       – Свистать всех наверх!
       – Это главный врач. Бывший моряк. Объявил, что окончилось время для посещения больных, – шепнул Пётр брату и выпроводил его из палаты.

                * * *
       Две недели ожидал Николай Некрасов старшего брата из больницы, в снимаемой им квартире. И в первые дни едва сам не заболел от тоски.
       Его вовсе не привлекал бестолково-суетливый, как ему казалось, образ жизни горожан. Он без нужды никуда не выходил из комнаты. Сидел у окна и всё мечтал о жизни в своих широких, привольных степях, на чистейшем, настоянном на аромате полевых трав воздухе. В его сознании проплывали бесчисленные видения родных мест: то белогривые ковыльные степи, разбавленные по осени оранжево-жёлтыми и малиново-красными островками небольших лесов и перелесков, укрывшихся в балках; то громадные, обрывистые сугробы на буграх – иссиня-белые, до боли слепящие глаза; то весеннее, золотисто-красное лазоревое зарево на полях; то пышущие зеленью прохладные левады и среди них родная речка с горячими в летнее время, как парное молоко, водами; а то и просто какая-то очень знакомая кочка или ямка на выжженной солнцем и вытоптанной лошадьми степной дороге.
       Сердобольная хозяйка тоже была родом из деревни. Она сразу заметила, что новый постоялец не на шутку захандрил, и догадалась показать ему дорогу в степь, благо её домик находился недалеко от окраины города.
       Осчастливленный Николай дни напролёт стал проводить в путешествиях по бесчисленным вокруг Шахт балкам, ещё усыпанным поздними душистыми плодами диких груш, растущих здесь повсюду. Места в окрестностях издавна казачьей речки Грушевки были такие же степные, изрезанные ярами и балками, как и в его родных краях. Ему нравилось изучать всё новые и новые пространства, но домой всё-таки тянуло нестерпимо. К счастью, с ног Петра вскорости сняли гипс и выписали из больницы.
       Пётр тут же кинулся показывать брату город во всей его красе, презрев приписанные врачом процедуры. Он без устали, с короткими передышками, бродил с ним по широким центральным улицам, по паркам и скверам, по магазинам и базарам; кормил мороженым, поил содовой водой, водил в кино. И показал, напоследок, свою шахту.
       Николай таким городом был очарован, но всё равно жить здесь не хотел. Он каждое утро занудливо просился домой. И Пётр, сам до чёртиков соскучившийся по родному дому, быстро поддался его уговорам. Он выпросил на шахте отпуск на два месяца, по состоянию здоровья, набрал у врачей таблеток, мазей и бинтов, накупил на толкучке* родным подарков и стал кропотливо готовиться в дорогу. Домой он собирался ехать после ноябрьских праздничных демонстраций и гуляний. Но Николай всё зудел и зудел, и Пётр взмолился:
         – Да потерпи ты немного, Николка! Погуляем по красивому праздничному городу, посмотрим настоящую демонстрацию.
        – Нашёл, чем удивить! – возмутился Николай. – Да нам, казакам, до одного места твой революционный праздник! А демонстрация и того дальше!
      Пётр не нашёл чем покрыть возмущение брата и сдался – купил билеты на ночной поезд в канун праздника.

                * * *
       Ранним утром 7 ноября 1928 года Пётр и Николай Некрасовы благополучно высадились с тяжёлыми сумками на железнодорожной станции Чертково. Рядом с вокзалом стояли в ряд несколько запряжённых подвод, в которых подрёмывали, завернувшись в овчинные тулупы, извозчики.               
       – Кто-нибудь едет в Ольхов? – радостно выкрикнул Николай на ходу.
       Но ему никто не ответил.
       – В Ольхов, спрашиваю, едет кто-нибудь? – повторил он ещё громче.
       – Як жинка все укладёт в пидводу, – встрепенулся вдруг крайний извозчик, разбуженный звонким криком, – так и сидайте за гроши до Алексеево-Лозовской.
       – Ну и чё я там не видал? – рассердился Николай.
       – Як чё? – в удивлении пожал плечами извозчик хохол. – З Лозивки до Ситракив всякий довезе. А звиттеля рукой подать...
       – Верно. С Сетраков и пешком можно дойти до нашего хутора, – согласился Пётр и забросил сумку на подводу. 
       Однако дорога «З Лозивки до Ситрокив» не была такой скорой, как хотелось братьям. Они прибились на перекладных подводах в материнский отчий курень только поздним вечером.
       Дядя Леонтий, оставшийся после смерти деда в доме за старшего, весьма обрадовался внучатым племянникам. Он тотчас велел хозяйкам накрывать на стол и выставил литр самогона. Но Николай и тут не захотел оставаться, несмотря на радушный приём. Он оставил не до конца выздоровевшего Петра, порядком уставшего в утомительно-долгой дороге, на попечение родни и пешком ушёл в ночную, холодную степь. 
       Константин и Дмитрий Некрасовы вышли прибираться на скотный баз спозаранку, с криками первых петухов. И в это время, в туманной осенней мгле, в калитку ввалился Николай.
       – О-о!.. Городской вернулся! – первым заметил пришельца Дмитрий и, как всегда, стал весело балагурить. – Давай, племянничек, помогай скорее прибираться! А то небось в городе разленился до невозможности! И вилы-то, наверно, позабыл как держать в руках!
         – Николка, ты один, что ли? – разочарованно пробасил Константин.   
         – Отчего же один, с Петром, – устало прохрипел, запыхавшийся Николай.
         – И где он?
         – В Сетраках остался, у родни.
         – С какой стати? Дома что ли нет? 
         – Да он ещё не совсем выздоровел.
         – И ты бросил его одного? Больного?!
         – Я не бросил! – испугался Николай недовольного взгляда отца. – Я за двуколкой.
         – Так чего стоишь посреди двора? Запрягай скорее!
         В хутор Сетраки Николай Некрасов возвратился, когда старший брат ещё сладко спал. Ему стоило немало труда растолкать его и усадить в двуколку.
       Пётр большую часть ночи просидел с дядей Леонтием за бутылью самогона, до мелочей удовлетворяя его любопытство о городской жизни. Только в двуколке он немного пришёл в себя, на свежем осеннем ветерке, и взялся править лошадью. Расстояние в двадцать километров, которыми теперь, не в пример старине, измерялась степь, показалось ему в то утро нескончаемо длинным. Желая сократить его хотя бы по времени, он стал усиленно погонять хворостиной резвую, молодую кобылку. И когда увидел вытянувшийся по обе стороны речки родной хутор, украдкой покинутый им без малого шесть лет назад, разволновался, как никогда в жизни. Нахлынувшее чувство тоски по родному дому, по куску свежего хлеба испечённого матерью в русской печи, по глотку кристально-чистой родниковой воды из колодца срубленного ещё прадедом, приятно защекотало нервы. Но в приятные, слегка щемящие сердце воспоминания вмешалась вдруг память о постыдном бегстве из семьи и заглушила милую его сердцу радостную тоску. Петру сразу стало не по себе. Он даже не заметил, что хутор празднично пестрел кумачовыми флагами и транспарантами, вывешенными в честь одиннадцатой годовщины Октябрьской революции на всех общественных помещениях.         
       Семья Некрасовых с раннего утра была в приподнятом настроении, в ожидании гостя. Женщины суетились у печи, готовя сытную и вкусную еду, а мужчины как никогда быстро и ловко работали на базу. Только глава семьи до неприличия долго вертелся, словно юноша собравшийся на игрища, перед месяцеобразным, щербоватым осколком старого зеркала, вмазанным в прихожей комнате в чисто выбелённую стену. Степан Кондратьевич аккуратно подравнивал усы и бороду такими же старыми, как и осколок зеркала, до тонкости стёртыми ножницами. Потом он открыл верхние, с маленькими квадратными и треугольными окошечками, дверцы приземистого, пузатого шкафа, свежо выкрашенного тёмно-зелёной краской, достал гранёные рюмочки на ножках, пошёл в горницу,* уселся за обширный семейный стол, выдвинутый на середину, и принялся неспешно, то и дело дыша внутрь, протирать их чистой полотняной тряпочкой. Константин и Дмитрий к этому времени закончили все работы на базу. Они молча возвратились в курень, молча разделись, молча прошли в горницу, уселись на лавку напротив отца, взгромоздив, по самые локти, жилистые ручищи, с молотообразными кулаками на новенькую, бело-синюю клеёнку, напоминавшую шахматную доску и молча стали наблюдать за кропотливыми хлопотами главы семьи. Серьёзный, выдержанный Константин спокойно, с интересом. А ребячливо-непоседливый, даже в зрелости, Дмитрий – снисходительно. Ему быстро прискучило это степенное, бесконечно нудное зрелище. Он нетерпеливо поёрзал на лавке, отчаянно почесал затылок то одной, то другой рукой, как будто там сидело миллионное стадо блох, повздыхал, покашлял в кулак и, вконец занудившись и не зная чем бы ещё занять себя, выхватил из-под стола свою младшенькую дочурку, настырно пытавшуюся оторвать от мешковатого тела самодельной тряпичной куклы её треугольно-кривоватую, безволосую голову. Он укутал дочь в шаль и заспешил навстречу племянникам.
       Пётр издали приметил рослого дядю, несущего на шее малюсенькую, в сравнении с его медвежьей фигурой, девчоночку, завёрнутую в огромный шалёвый платок – да так, что на её лице можно было разглядеть только краешек покрасневшего от прохлады миниатюрного носика. Поравнявшись с дядей, Пётр резко остановил лошадь.
       Дмитрий, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, сопел, как паровоз. Он с ходу, не снимая с плеч дочери, стал обнимать Петра – прямо в двуколке, и попутно частил своими обычными шутками-прибаутками:
       – Слава Богу! Наконец-то семья пополнилась казаком, хоть и хромым! А то я, горемычный, шею уже себе перетёр девичьей задницей!
       – Третья? – успел Пётр вставить слово, когда дядя на секунду перевёл дух, и протянул малышке, заинтересованно сверкнувшей из глубины необъятной шали одним, как уголёк тёмненьким глазиком, розовый пряник.
       – Не угадал. Четвёртая! Гераська-то, подлюка, тоже оказался бракоделом! – сыпал словами весельчак Дмитрий, всегда скептически относившийся к своему отцовству по отношению ко второй по старшинству дочке Тане, на самом деле всем своим существом уродившуюся именно в некрасовскую породу.
       Родные восприняли вернувшегося в семью скитальца-Петра неоднозначно. Мать, Евдокия Алексеевна, только и мечтавшая все эти годы поскорее увидеть своего первенца живым и здоровым, плакала от переизбытка чувств. Она покрывала лицо сына частыми поцелуями и приговаривала:
       – Лобик мой умненький!.. Глазушки ясные!.. Губоньки сладкие!..
       Заслышав всхлипы снохи, в прихожей комнате тотчас объявилась сухонькая и уже слегка сгорбленная, но всё ещё скорая на ногу бабушка Прасковья Афанасьевна. Она широко распластала иссохшие, никогда в жизни не знавшие покоя руки и, по-утиному раскачиваясь, плавно поплыла навстречу внуку и тоже запричитала:
       – Слава Тебе Господи! Дошли молитвы мои праведные до небес. Хоть перед смертью обниму я, грешная, любимого унучка.*
       Феню в эти мгновения охватили сразу два чувства: чувство небывалой радости, и чувство небывалого страха. И она тоже, как и свекровь, расплакалась от переизбытка чувств.
       – Да не реви ты, дурёха! Недостоин он, поблуда окаянный, слёз твоих ангельских, – одёрнула её тётка Ольга, и сама смахнула с глаз краешком косынки невольно выступившую мокроту.
       – Ну-у!.. Будя! – грохнул кулаком о стол, снимавший с лапши пробу Степан Кондратьевич, да так, что зазвенела посуда. – Разнюнились тута, курицы мокрые! Его, с-сукиного сына, кобеля бездомного, не жалеть надо! Его надо на казачий круг! 
       – Дед, ну чё ты завёлся?.. – укоризненно посмотрела на мужа Прасковья Афанасьевна. – Нету теперь никакого круга.
       – А жаль, – с сожалением вздохнул Степан Кондратьевич. – А то бы полечили его от заразной болезни. Плё-о-о-точкой! По мягкому ме-е-есту! Правильно я говорю? – строго взглянул он на Константина.
       – Да уж не по головке гладить. А коли и гладить, то против шерсти, – поддержал главу семьи Константин, сурово поглядывая, исподлобья, на блудного сына. Но суровость его получилась чересчур нарочитой, почти неправдоподобной – в действительности он рад был возвращению старшенького не меньше, чем мать. И, как ни хорохорился, всё-таки не сдержался – крепко обнял сына и скупо прослезился, отведя в сторону смущённый взгляд.
       Пётр не оправдывался – скорбно повинился, как того и ждала вся семья, и стал торопливо выкладывать из сумок гостинцы на лавку: тёплые фланелевые рубахи в красно-чёрную клетку; большие шалёвые платки с махрами, тоже в клетку, но в сине-зелёно-белую; игрушки; водку; леденцы; розовые пряники и всякую необходимую в крестьянском быту мелочь. Первый подарок он поднёс, как и положено по обычаю, главе семьи.
       Степан Кондратьевич крякнул от удовольствия и глазами указал на Феню. Но Пётр заколебался, не решаясь нарушить обычай.
        – Я нынче так велю! – со сдержанной улыбкой приказал дедушка и расправил, от важности, плечи.
       Пётр согласно кивнул и схватил с лавки шаль.
        – Нет-нет! – испуганно воскликнула Феня. – По старшинству положено!
        – Бери-бери. Ты, унученька, – удовлетворённо кашлянул в кулак Степан Кондратьевич, довольный поведением Фени. – Заслужила своим послушанием.
        – Уж што заслужила, то заслужила, – шепеляво поддакнула бабушка и внимательно посмотрела на Петра. – Сроду нихто ня скажить супротив неё худова слова.
       Получив подарок первой, Феня ласково прижала к груди шаль и так разволновалась, что даже потеряла дар речи. Но Пётр не рассердился, не услышав ни единого слова благодарности от жены. Он и сам, глядя на её свежее, румянцем горевшее лицо, казавшееся ему теперь необычайно красивым, немало разволновался, и тоже не знал, что сказать, хоть и научился в городе хорошему обхождению с женщинами.
       Ситуацию разрядили родные. Они восторженно загудели, когда получили от Петра подарки и стали красоваться перед зеркалом и друг перед другом. Только одному человеку в доме Пётр не угодил – двоюродной сестрёнке Полинке.
        – Гляньте, гляньте!.. – заразительно захохотал Дмитрий. – Поля невестится уже, а Петро хочет удивить её розовым пряником!
       И тут семья окончательно преобразилась, все искренне, как в былые, зажиточные годы, расхохотались вслед за Дмитрием.
        – Так я же когда-то нянчил её, вот и осталось в памяти, что она ещё маленькая, – виновато пробурчал Пётр и достал из вещевого мешка ярко-красный свитер, с белыми звёздами на груди, который только что купил себе к празднику.
        – А разве он женский?.. – насторожилась Полинка.
        – Надевай-надевай! Удивишь всех подруг! – стал Пётр помогать Полинке примерять свитер. – Такие теперь жуть какие модные в городе. Все носят. И парни, и девушки.
        – Папань, – растерянно взглянула на отца Полинка. – Как я?..
        – Вот это да! Вот это гостинец! – в восхищении воскликнул Дмитрий и, искоса, посмотрел на главу семьи. – Теперь можно и простить Петра. Правда, папаня?
        – Простить, говоришь, этого поблуду городского?.. – прикинул Степан Кондратьевич к груди подаренную Петром мягкую фланелевую рубаху. – Это мы ишшо поглядим на него.
        – Так он же вон сколько гостинцев привёз, – настаивал Дмитрий. – Даже водку особую. Московскую!
        – Да, водка и правда особая, – согласился, после некоторой паузы, Степан Кондратьевич. – А всё же...
        – Вот пустая голова! Как же я позабыл! – хлопнул себя ладонью по лбу Пётр и выхватил из кармана новенькую колоду игральных карт.
        – А вот теперя можно и простить его! – в очередной раз крякнул от удовольствия Степан Кондратьевич и стал бережно разглядывать, ласково поглаживая шершавыми подушечками старческих пальцев скользкие, атласные прямоугольнички.
       – Пора бы уже и пообедать нам, сколько можно баловаться тряпками? – раздосадованно забубнил Николай – он получил свой подарок ещё в городе и теперь изнывал от скуки на фоне всеобщего веселья.
        – Рановато ишшо, – спокойно возразил Степан Кондратьевич, продолжая любоваться картами, которые в старости стали для него главной страстью. – До полудня битый час.
        – Так гость же с дальней дороги. С голоду помрёт, – продолжал настаивать Николай, уловив в речи дедушки благодушие.
        – Сказал, рановато, значить, рановато, – повторил Степан Кондратьевич, слегка повысив голос. Но когда оторвал заинтригованный взгляд от колоды карт и заметил разочарованные взгляды домочадцев, тотчас спохватился: – Ладно, накрывайте стол, бабоньки. Да поживее! – весело прикрикнул он на женщин.
       Многочисленную родню, как было принято раньше в казачьих семьях, не звали. Времена теперь были неспокойные, и не тот был достаток. Исключение сделали только для завсегдатая дома – деда Примака, изрядно одряхлевшего в последние годы, но не утратившего былого задора и оптимизма.
       Дед Примак, всегда любивший посудачить с людьми, особенно, в последнее время, с молодёжью, уговаривать себя долго не заставил – прибежал трусцой и решительно, как молодой казачок, выпил полную рюмку самогона-первача, наскоро захлебал его, обжигая беззубые дёсна дымящейся, жирной лапшой, сваренной на утятине и, разомлев, развалился на единственном в доме стуле со спинкой и ударился в философию:
       – Петя, унучок, ты как кумекаешь? Нужон нам, казакам, колхоз, али нет?
       – Не знаю, вам тут виднее, – уклончиво ответил Пётр, не пожелавший быть в центре внимания, и потянулся за самым большим куском утиного мяса.
       – Не знаешь?! – часто замигал дед Примак, от удивления, лупатыми, до белизны выцветшими к глубокой старости глазами.
       – Не знаю, – спокойно повторил Пётр, налегая на утятину.
       – Ты должен знать! Непременно! – наседал дед. – На пользу нам энтот хомут, али нет? Ты обучался грамоте у красного командира!
       – Ну, что же, раз такое дело, скажу, – с опаской покосился Пётр на отца и деда. – На пользу.
       – То-то дурак, хучь и грамотный! – не сдержался Степан Кондратьевич, роняя от расстройства на пол утиную ножку.
       – Погоди, Стёпа, не кипятись, – осадил его дед Примак. – Дай парню молвить слово.
       – Чёрт с ним! Нехай брешет!
       – Говори, Петя. Говори. Не слухай его тёмного.*
       – Да, что тут говорить. Как ни крути, а землю обрабатывать легче сообща. Это любой скажет, кто работал в артели дяди Кирея однорукого. Да вот хотя бы Николка.
       – Это верно, – поддержал Николай брата.
       – Я вам так скажу, – вмешался в спор Дмитрий. – Раз властя того желають, значить всё продумали до тонкостей. Нечего нам зря ломать голову. Вступать, и точка!
       – А как же! Иначе все затупатим в Сибирь! – съязвил Константин.
       – Гляди, не обожгись, брат! Ты вечно с подковырками к новым властям!
       – Да уж не обожгусь как-нибудь. А ты, коль такой умный, отделяйся от нас и дуй в колхоз. Небось, дюже растолстеешь на общественных харчах.
       – Отделюсь! И Петро отделится вместе со мной!
       – Интересно, что эта землеройка могёть выделить от нас?
       – Петру выделять нечего – это точно. А Фене есть что. Она наравне с нами не покладала рук. И приданое хорошее принесла в дом.
       – При чём тут Феня?
       – А при том. Куда иголка – туда и нитка.
       – Да как же это?.. Семью разрознять?! Не-е па-азволю! – задохнулся в гневе Константин.
       – Кончай бузить! – приказал сыновьям Степан Кондратьевич, хлопнув ладонью по столу. – Вот зачнётся на всю катушку энта... Как её?..
       – Коллективизация, – подсказал Николай.
       – Ну да, будь она неладна! Тада и кумекать* будем, как быть. А пока, молчок! Ешьте, да пейте, што послал нам Бог. 
       – Оно, конешно, можно и помолчать, да ить и про колхоз, понимаешь ли, дюже хочется погутарить, – не желал упускать инициативу дед Примак. – Я слыхал, там всё будить обчественное. И земля, и скот, и одёжа. И даже бабы с детишками. Во веселья! Энто да-а!.. Точно вам говорю, веселья!
       – Ты, Ляксей Ляксеич, не баламуть народ. Ступай к своей бабке, там и ляскай,* – стал Степан Кондратьевич вежливо выталкивать подвыпившего деда Примака в чулан* – он в последнее время категорически не переносил его пророческой болтовни.
       – Петя, а правда... – уцепился неугомонный дед обеими руками за дверную притолоку и затих.
       – Что, правда? – засмеялся Пётр над комичной позой деда Примака.
       – Што кажному казаку, прибившемуся к колхозу, припруть из города железную трактру?
       – Думаю, правда. Только не каждому казаку, а в каждый колхоз.
       – А что все люди будуть гуртом спать в одной опчей хате, тоже правда?
       – Это брехня! И ты, дедуня, не пугай зазря народ своими глупостями! А то я хоть и люблю тебя дюже, а всё равно когда-нибудь обложу* матом! – пригрозил Дмитрий и помог отцу выпихнуть пьяненького Примака в чулан.

                * * *
       Феня за долгие годы разлуки безмерно соскучилась по мужу, которого успела страстно полюбить всего за полмесяца совместной жизни, но истинных чувств поначалу старалась не выдавать – тая обиду, что до сих пор не познала радости материнства. Но первая же ночь всё поставила на свои места – её нежное, отзывчивое сердечко, не способное хранить злобу, снова неудержимо забилось от счастья и своей страстью расшевелило ледяной айсберг. Равнодушная холодная глыба, застывшая в груди Петра, постепенно подтаяла и уплыла в знойный океан любви, где окончательно растаяла и открыла путь к единению двух душ, создавших новую жизнь, импульсивно забившуюся под сердцем Фени.
       Пётр быстро выздоровел в семейном тепле и уюте, и уже в первых числах января, к великому неудовольствию родителей и жены, считавших, что он вернулся насовсем, засобирался обратно на шахту.
       – Сынок, ты бы хоть Рожество* с нами отпраздновал, – взмолилась мать.
       – Прости, мама, не могу, – твёрдо сказал Пётр. – Пятого числа я обязан быть на работе.
       – Давай-давай, езжай! – глухо пробурчал отец. – Мы-то без тебя проживём, а вот ты?..
       Прощаясь с Феней, Пётр виновато отвёл глаза в сторону и сконфуженно проронил:
       – Родишь сына, назови Алексеем.
       – В честь деда Примака, что ли? – возмутилась Феня сквозь слёзы.
       – Нет. В честь красного командира Сильвестрова. Он научил меня понимать жизнь.


                Глава 18.  НАСТЁНКА

            1929 год выдался необычайно трудным и нервным для жителей сельской местности. По решению XV-го съезда ВКП (б), состоявшегося ещё в декабре 1927 года, на деревне началась массовая, насильственная коллективизация. Все сёла и деревни, станицы и хутора, аулы и кишлаки должны были в предельно короткий срок стать колхозами.
       Люди, привыкшие к единоличной жизни, на первых порах никак не могли взять в толк, для чего это нужно и сознательно стали бойкотировать, как говорилось в официальных сводках: «Первой важности государственное мероприятие». Они прятали в тайниках зерно, резали на мясо скот, портили инвентарь, и даже оказывали сопротивление. Подобные деяния ни для кого не прошли бесследно. Все лица, причастные к бойкоту и сопротивлениям, немедленно были вывезены вместе с семьями, в сопровождении сотрудников ГПУ,* в далёкую, холодную Сибирь (откуда многие никогда не вернулись).
       Вместе с виновными зачастую отправлялись и ни в чём не повинные люди – из-за простой человеческой мести и зависти, и даже из-за обыкновенного самодурства.

                * * *
       Хутора расположенные в верховьях Чира и Ольховой, испокон веков относившиеся к Верхне-Донским станицам Мигулинской и Казанской, в результате новой изворотливой политики государства (не простившего казакам верной службы царю и Отечеству), были разбросаны по новообразованным, далеко не казачьим районам, в большинстве заселённым недоброжелательно настроенными против них выходцами из Украины. Хутора Сетраки, Крутой и Артамошкин попали в Чертковский район, а Вяжа, Ольховый и Липяги – в Кашарский. Только Скильной остался в родном Верхне-Донском, да Брёхов отошёл к этнически-казачьему – Боковскому.

                * * *
       Хутор Ольховый, благодаря Кирею Настоящеву, посеявшему ростки коллективизма ещё в разгар Гражданской войны, относительно спокойно преобразовывался в единый, совместно с хутором Вяжа, большой колхоз под названием «Октябрь».
       В Сибирь вывезли только семьи казаков Автомоновых и Раковских, в корне не согласившихся с принципами коллективизации. Да Трофим Кубанов, самый крепкий в хуторе хозяин, вынужден был бросить всё нажитое добро и скрыться в столице донского казачества – городе Новочеркасске. В Новочеркасске жила замужем, за известнейшим на юге России юристом по фамилии Львович, его образованная дочь, которую он дальновидно обучал, не жалея средств, в Институте благородных девиц. Львович какими-то только ему ведомыми путями ухитрился вызволить родителей жены от высылки в Сибирь и не побоялся приютить их у себя. Но сыновей Трофима, служивших в царской армии офицерами, даже ему, опытному юристу, спасти от ссылки в это неспокойное время было не под силу.
       В холодные края едва не загремел и будёновец Лукьян Цыпкин, активнейшим образом ратовавший за раскулачивание хуторян. Он, в пример другим, хотел отвести своих четвероногих любимцев на общественный двор в откормленном состоянии, а потому всегда подкладывал им снежными зимними вечерами побольше душистого разнотравного сенца, даже тогда, когда спешил в избу-читальню. Митрофан Богатырёв, частенько ходивший вместе с Лукьяном, всегда терпеливо дожидался его, покуривая у плетня самокрутку с махоркой. Но когда они спешили на доклад «Об успешном образовании колхозов по всей стране», не выдержал:
       – Лукьян, тудыть твою! – в сердцах заругался он, обжигая губы и пальцы остатками самокрутки. – Уснул ты там что ли вместе с коровой?
       – Студёно нынче, – сконфузился Лукьян, отряхиваясь от сена. – На всякий случай вдвойне подложил корма.
       – И какого чёрта?  Завтеря всё одно отдашь в колхоз!
       – А в колхозе они будто не мои будуть!
       – Не твои.
       – А чьи же?
       – Обчественные.
       – А это, разве, не одно и то же?
       – Не одно. Твоё, это твоё. Захотел молока, подоил корову и пей сколько влезет в пузо. А в колхозе будешь нижайше кланяться голодранцам, а они кружку выделють, и хорош. Да и выделють ли ишшо!
       – Митрошка, закрой пасть! А то хоть ты и роднёй мне скоро будешь, а всё одно сдам тебя в сельсовет за такие слова!
       – Ладно-ладно! Пойдём скорее в избу-читальню, послухаем, как Романов будет брехать про колхозы.
       – Не брехать, а читать лекцию!
       – Интересно, как это его председателем назначили с такой фамилией?
       – А при чём тут фамилия?
       – Ну как же! Царя ликвидировали, а этого, с такой точно же фамилией, назначили председателем.
       – Да такого председателя ещё поискать, двадцатипятитысячник! Из народа!
       – Вот-вот, с завода. А чё они там понимают про наши дела? Ни хрена не понимают, а приехали начальниками. Наворо-о-очают они тут!..
       – Этот понимает, его дед родом из деревни. Многому научил его.
       – По-твоему, кацап Романов лучше казака знает, как пахать землю. Так что ли?
       – Не смей обзывать Романова, а то прибью! – отвесил Лукьян Митрофану хлёсткий подзатыльник, да так, что с головы слетела шапка.
       Митрофан, в свою очередь, тоже изловчился и сбил шапку с головы Лукьяна. Они с хохотом похватали из сугроба головные уборы и, наперегонки, помчались в избу-читальню. А поутру Лукьян Цыпкин обнаружил, что в его стойле отсутствует весь скот.
       В кабинет председателя колхоза запыхавшийся и до смерти перепуганный Лукьян ворвался без доклада.
       – Председатель, я нынче должен сдать в колхоз корову и двух овец! – скороговоркой выпалил он прямо с порога.
       – Ну так и сдай, раз должен, – машинально буркнул Романов, с интересом читавший передовицу в «Правде».
       – Так, нету.
       – Значит, не сдавай. 
       – А вчера были.
       – Что значит были? – с неохотой оторвался от газеты председатель.
       – Не знаю, вчера были...
       – Да что ты заладил одно и то же. Толком-то объяснить можешь? – встал из-за стола Романов и до трёх раз выслушал сбивчивую, малопонятную ему в подобной обстановке чисто казачью речь, на которую мгновенно перешёл донельзя расстроенный Лукьян, но так ничего и не разобрал толком.
       Выяснить все обстоятельства исчезновения скота с подворья колхозника Цыпкина председатель поручил бригадиру третьей бригады Науму Гащину.
       Прослышав про такую любопытную историю, хуторяне потянулись к куреню Лукьяна толпами. Всем хотелось поскорее выведать подробности дела.
       – Ага, попался партийный гад!
       – Нас, значить, агитируешь, а сам устроил саботаж!
       – Если б агитировал, а то вчерась, падла, силой увёл всю скотину с база!
       – Свою-то скотину небось на мясо пустил, да потрескал вместе со своею зазнобушкой!
       – Оттого она, курва, брюхатая такая!
       – Удавить гада!
       – Петуха красного пустить на баз!
       Отовсюду неслись раздражённые, угрожающие голоса колхозников.
       – Христом Богом клянусь, не резал я скотину! Что ж я, живодёр что ли? Корова-то стеленная была!.. – слезливо, с хрипотцой в голосе, оправдывался Лукьян, всё ещё надеявшийся переубедить раззадоренных хуторян, многие из которых ещё вчера относились к нему с пониманием.
       – Не смей Христа вспоминать, ты же коммунист! Али позабыл со страху?
       – Да чаво с ним гутарить, надо свернуть ему вязы!*
       – Братцы, корова с вечера стояла в катухе! Честное партийное слово! Спросите Митрошку Богатырёва! Он видал, как я подкладывал сенца в ясли! – упорно оправдывался Лукьян.
        – Я сам не видал скотину! А что он весь в сене был, так это да! – испуганно выкрикнул из толпы Митрофан и спрятался за спины колхозников.
       – Слыхал? – завопила из толпы голосистая, толстая баба. – Не видал Митрошка твою скотину!
       – Да брешет он, сука партийная! – поддержал голосистую бабу её муж.
       – Кум Иван! – истошно заорал с окраин толпы здоровяк в старой солдатской шинели. – Ты ближе всех стоишь к нему, садани паразита по роже! Да подюжей, чтоб юшка красная полилась из носа! 
       – А ну-у! Пошли прочь! Не допущу самосуд! – зычно рявкнул Наум Гащин, видя, что дело может обернуться большой дракой и потащил Лукьяна Цыпкина за шиворот в свои бригадирские сани.
       – Захарыч, брось его! Мы живо разберёмся с ним!
       – Нет! Судом будем его судить, как врага трудового крестьянства!
       – Какой там суд, он же в партии!
       – Точно, партиец! Выкрутится вражина! 
       – Прошу на партию не клеветать, а то повыбиваю зубы! – погрозил в толпу кулаком бригадир. – Это, во-первых! А во-вторых, я знаю уполномоченного. Непреклонный человек. Все жилы вытянет из него, но добьётся правды.
       Две недели просидел герой-будёновец на скудных арестантских харчах и только благодаря своей сожительнице спасся от высылки в Сибирь.
       Настёнка Богатырёва, так её, запросто, называли все хуторяне, каждую ночь воровала в общественной леваде охапку хвороста, а чтобы замести следы своего лихоимства, всегда меняла место рубки, частенько забредая на другой берег реки.
       В речке – в проруби, забросанной ветками терновника, она и нашла на рассвете остатки коровы и овец. Мясо было нанизано кусками на несколько длинных стальных проволок, а проволоки были прикреплены к вбитым в лёд невысоким, занесенным снегом колышкам.
       Настёнка на прорубь, конечно, не обратила бы никакого внимания, но готовые ветки терновника были ей кстати. Она сразу догадалась, что это за мясо и решила сама выследить вора. Злоумышленником оказался её родной брат Митрофан, которого в народе тоже все звали запросто – Митрошкой.
       Настёнка Богатырёва любила Лукьяна Цыпкина до глубины души и за две недели, которые он просидел в районной кутузке, так истосковалась, что готова была на любой поступок, только бы снова увидеть любимого.
       Митрофана Богатырёва в тот же день арестовали и отправили в райцентр, а Лукьяна Цыпкина – реабилитировали.
       – Настёнка, глупышка, с какой стати ты променяла родного брата на чужого человека? – всюду, где бы ни появилась Настя, спрашивали её люди.
       – Митрошка, совсем дурак! – тотчас вспыхивала Настёнка. – Ругает меня почём зря! Да и тяжёлая я от Лукьяши! – выпячивала она для убедительности и без того заметный живот и отбивала охоту у хуторян спорить с ней.
       Счастливый Лукьян на радостях узаконил отношения с Настёнкой и тотчас забрал её к себе домой.


                Глава 19.  ГОЛУБКА

               В городе Петра Некрасова ждало разочарование. Врачебная комиссия признала его негодным для работы в забое и он вынужден был согласиться на должность коновода. Работа была нетрудной и заключалась в следующем: Пётр должен был впрягать в специально приспособленную вагонетку лошадь и, погоняя её, возить по узкоколейным рельсам выработанный в забое уголь к транспортёру, выдающему добычу на-гора. Лошадь Петру досталась спокойная, по кличке Голубка. Кличку она получила из-за своей раскраски – она была белой масти с сизыми пятнами по бокам и на шее. Голубка уже много лет была шахтёром. В шахте прошла вся её взрослая жизнь. Она здесь жила в специально оборудованном под конюшню помещении и здесь же работала в тёмных и узких коридорах. Наверх её никогда не поднимали. Она ослепла от темноты и правильно передвигалась по подземелью только благодаря привычке и коноводу. Голубка была умной и послушной лошадью. Петру было с ней совсем скучно. Другие коноводы хлестали своих строптивых лошадей кнутом, ругались на них матом и этим развлекались. Пётр Голубку не хлестал, он подкармливал её хлебом и сахаром и всё скучал по настоящей шахтёрской работе, лишь изредка вспоминая родных. Но в конце февраля всё изменилось, он получил от родителей письмо, в котором они сообщали, что у них всё хорошо, только одна беда – приболела Феня. Теперь Пётр стал постоянно думать о доме и жгуче тосковать по беременной жене. А от родителей вскоре пришло ещё одно коротенькое письмецо. Они в очевидной тревоге доводили до его сведения, что Феня совсем затосковала и, не ровён час, потеряет дитя. Под впечатлением этой тревожной новости, Пётр написал-таки, после долгих мучительных раздумий, заявление на расчёт с шахты и несколько дней носил его в потайном кармане пальто, не решаясь отнести в отдел кадров. Подтолкнул его к этому шагу товарищ по работе, такой же как и он несчастный коновод по имени Софрон, которого на шахте все звали по-деревенски – Сохрон.
       Сохрон всегда ругался матом и замахивался кнутом на свою лошадь, но никогда не бил её. И всё же Пётр, однажды, не вытерпел: 
       – Хватит ругаться! И кнутом нечего размахивать без толку! – заворчал он на Сохрона, когда тот в очередной раз провёл мимо него лошадь тёмной масти, едва тащившую по рельсам металлическую вагонетку, доверху заполненную углём. 
       – Это мы так веселимся с Вороном, – незлобно ответил Сохрон и остановился. – Ты-то со своей покладистой Голубкой, как я понимаю, совсем пропадаешь от тоски? 
       – По правде говоря, тоскливо с ней, – признался Пётр. – Слишком послушная.  А тут ещё пришло письмо от родителей. 
       – Что пишут? – живо поинтересовался Сохрон и достал из кармана сухарь.
       – Требуют, чтобы ехал домой.
       – С какой это стати? – подул Сохрон на сухарь и сунул его в рот своему норовистому коню.
       – Жена дюже затосковала, не ровён час потеряет дитя.
       – Петро, ты и правда поезжай домой. Нечего тебе тут делать без настоящей работы.
       – А то ты сам не такой! – загорячился вдруг Пётр. – Тебя тоже медики не допускают в забой!
       – Не такой, – спокойно парировал его наскок Сохрон. – Мне ехать некуда.
       – Мне-то, конечно, есть куда ехать, – тотчас остыл Пётр. – А вот отпустит ли начальство?
       – Да куда они денутся. Напиши заявление, приложи к нему врачебную справку и письма от родителей.
       – Написал, – достал Пётр из потайного кармана сложенный вчетверо лист. – Вот уже четыре дня ношу, а всё никак не решусь зайти в кадры.
       – Неси, Петро. Неси. Не прогадаешь, с роднёй всегда легче прожить, – посоветовал Сохрон и поспешил дальше, вовсю размахивая кнутом.
        В отделе кадров с неохотой приняли заявление Петра. Тем не менее рассчитали довольно быстро, руководствуясь выводами медицинской комиссии и письмами родителей. 

                * * *
       Во-второй раз Пётр Некрасов возвращался не так торжественно, как в первый. До станции Чертково он ехал поездом, в общем вагоне, а со станции до дома добирался на попутных тихоходных телегах и даже некоторую часть пути шёл пешком. Родные встретили его прохладно. Мать и бабушка уже не проливали слёз радости – они сухо поздоровались и так же сухо справились о здоровье. Отец тоже был как никогда сух и немногословен. Больше всех на Петра был зол дедушка, но когда узнал, что внук прибыл насовсем, удовлетворённо крякнул и достал из кармана стареньких казачьих галифе ключ от сундука, привязанный в несколько узлов к прочной бечёвке. Сундук Степан Кондратьевич имел солидный: обширный, глубокий, окованный медью. Достался он ему по наследству от отца, а тому – от его отца, который, по преданию, добыл этого красавца в боевом походе не то на Кавказе, не то в Турции, не то в самой Персии. Казаки часто добывали в боевых походах ценное добро, но чтобы большой сундук?.. Это было нетипично – сундуки обычно приходили в семьи казаков с приданым жены. В хорошие годы сундуков в казачьей семье было столько, сколько в доме замужних женщин. В сундуке Степана Кондратьевича хранились, среди многочисленного женского тряпья, принадлежавшего Прасковье Афанасьевне, его самые ценные вещи и реликвии – георгиевские кресты, завёрнутая в рушник боевая шашка, казачья форма, документы, деньги, карты и пол-литра водки. Все вещи в сундуке хранились неизменно. Только поллитровка, периодически убывавшая к праздничному столу, сменялась другой, да к истрёпанной колоде карт до-бавлялась, время от времени, новая упаковка.
       Поллитровку Степан Кондратьевич водрузил на стол победоносно. Но разговор всё равно не клеился – даже за столом, и даже с водкой. Все непроизвольно косились на Петра и старались с ним без необходимости не заговаривать, как будто именно он был виноват во всех жизненных переменах, неожиданно свалившихся на головы казаков. Даже балагур Дмитрий в этот день был суров и скуп на слово. Он уже успел отделиться от семьи и вступить в колхоз вместе со всем доставшимся ему при делёжке скарбом, и теперь был озабочен не меньше других – его оптимизм по поводу образования колхозов стал понемногу иссякать. Только Феня была по-настоящему рада возвращенцу, но выказать свою радость открыто, при всех, не решалась. Она при любом удобном случае незаметно бросала на мужа короткий, влюблённый взгляд и терпеливо ждала ночи – и долгожданная ночь, в конце концов, настала.
       – Слышишь?.. – то и дело таинственно вопрошала Феня, приложив к себе на живот шершавую, шахтёрскую руку Петра. – Это сыночек наш стучит ножками!
       – Нет, не слышу, – в смущении отвечал Пётр. – Да и откуда тебе знать, что это сын?
       – Знаю, Петенька. Знаю. Я чувствую его, кровиночку нашу. Всем телом чувствую!..
       – Ну, раз так... – растрогался Пётр и прижал к себе жену. 

                * * *
       Первые три дня Пётр Некрасов совсем не высовывался из своего двора. Знал, стоит только оказаться ему на улице, как люди сразу зададут уйму жизненно важных вопросов, на которые он вряд ли найдёт правильные ответы. Хуторян нисколько не волновало, что он такой же, как и они выходец из народа. Они считали так: «Раз грамотный и жил в городе, значит, должен всё знать про колхозы. И про коммунизм тоже...».
       На четвёртый день Пётр всё же вынужден был выйти к людям – его вызвал к себе председатель колхоза. Фамилия у председателя была царская – Романов, но в душе он был истинный пролетарий – двадцатипятитысячник* из Ленинграда. Он с малолетства трудился на заводе. Сначала подмастерьем, потом слесарем, а затем и токарем на большом станке. Когда свершилась Октябрьская революция и началась Гражданская война, он вступил в Красную армию и всюду упорно воевал за Советскую власть: на Дону и Кубани, на Украине и в Крыму, в Сибири и на Дальнем Востоке. А когда кровавая, междоусобная бойня закончилась, вернулся на завод, стал коммунистом и безоглядно, с огоньком, делал всё, что требовала партия устами своих вознёсшихся до небес вождей. Партия требовала в кратчайшие сроки поднять тяжёлую промышленность страны – и он, не щадя сил, времени и здоровья, поднимал промышленность. Партия требовала бороться с врагами трудового народа – и он боролся с ними. Партия решила создать колхозы – и он, в числе других двадцати пяти тысяч рабочих коммунистов, ни черта не соображавших в сельском хозяйстве, но готовых выполнить любое требование «лучшего друга крестьян» товарища Сталина, поехал создавать на селе райскую жизнь. Романов был напорист, смекалист и обладал, в отличие от большинства двадцатипятитысячников, генами крестьянина. После отмены крепостного права его дед уехал с берегов Оки на берега Невы заработать денег на дом, да так и остался навсегда в столице. Дед и приучил будущего председателя, ещё в детстве, любить землю – он много, с примерами, рассказывал ему о нелёгкой крестьянской жизни, водил в поля и луга, в леса и болота, и даже возил в родную деревню. Романов неплохо знал сельский быт и нравы и практически никогда не попадал в нелепые, смешные истории, частенько приключавшиеся с другими двадцатипятитысячниками. Казаки его за это, «мужика», коренного горожанина, если и не любили, то достаточно легко терпели и подчинялись.
       – Что же ты, Некрасов, рабочий класс позоришь? Окопался в своей хате, как буржуй единоличный, – с упрёком сказал Романов, едва Петро переступил порог его кабинета. – А мы ведь коммунистическое общество строим на селе!
       – Перед земляками стыдновато, – честно признался Пётр. – Они думают, что я коллективизации испугался, раз уехал в город.
       – А ты не испугался?.. – недобро усмехнулся Романов.
       – Нет. Просто я полюбил шахтёрское дело.
       – А землю, значит, разлюбил?
       – Отчего же? Её мне приходилось коллективно обрабатывать ещё в девятнадцатом году. В коммуне дяди Кирея однорукого!
       – Немало наслышан, немало, – сразу подобрел Романов. – Кирей  Настоящев у нас и теперь в почёте. Преданный народу человек! Да и ты, насколько мне известно, не лыком шит. И на шахте в передовиках пролетарского труда ходил, и в коммуне был, и в Гражданскую воевал за красных.
       – Было дело. Служил ординарцем. Правда, не совершил никаких подвигов.
       – Как же?.. А кто разведчика выручил из бандитского плена?
       – Вы и это знаете?! – удивился Пётр.
       – Знаем. Мы ведь живём не в миллионном городе. Да и там, как известно, исправно работает ГПУ, – снисходительно похлопал председатель Петра по спине и, как бы невзначай, поинтересовался: – Пойдёшь на колхозную должность?
       – Не уверен, что для меня найдётся подходящее место, – без особой радости ответил Пётр.
       – Пролетарию всегда найдётся место, не сомневайся! Да ещё вдобавок грамотному.
       – И какое?
       – Да у нас тут недавно оконфузился завхоз третьей бригады, Лукьян Цыпкин. Пойдёшь на его место. А кладовщиком у тебя будет Ефрем Некрасов. У него сейчас ключи от всех амбаров.
       – Ладно, пойду, – согласился Пётр. – Но при одном условии...
       – При каком? – насторожился Романов.
       – Все ключи должны быть у меня.
       – Родственнику не доверяешь? Это зря. Ефрем – верный колхозному делу человек.
       – Я лучше его знаю, – убеждённо сказал Пётр. – С изнанки.
       – Что ж, тебе видней, – холодновато проронил Романов, осуждающе глядя на Петра – председатель любил услужливого Ефрема, безропотно готового выполнить любой его приказ и теперь, очевидно, сожалел о своём скоропалительном решении.
       Пётр почувствовал это и поспешил удалиться из кабинета.
       – Погоди, – остановил его Романов в дверях. – Зайди в сельсовет, получи ружьё и соответствующие партийные инструкции.


                Глава 20.  ИГРА

               Назначение Петра на ответственную колхозную должность в семье Некрасовых восприняли благосклонно. Отец сразу присмирел, призадумался и решил тоже вступить в колхоз. Степан Кондратьевич ему не перечил, он ещё с осени добровольно уклонился от активной хозяйственной жизни в семье и спокойно доживал свой век. Его теперь больше интересовали не общественные дела, а дела внутрисемейные. Он хотел, чтобы по-прежнему соблюдались традиции: чтобы в почёте были старшие, чтобы носилась казачья одежда, чтобы в постные дни не ели скоромную пищу, чтобы правильно праздновали Господние праздники, и чтобы молились хотя бы перед обедом и перед сном. Поэтому решение Константина он воспринял вполне миролюбиво, и когда вечером в отчий дом прибежал с поздравлениями Дмитрий, велел женщинам накрыть на стол и зажечь поярче все лампы, а сам полез в сундук за бутылкой.
       На яркий огонёк к Некрасовым не преминул заглянуть дед Примак, всегда чуявший застолья. Он был в старенькой, изрядно истрёпанной за долгие годы заячьей шапке, больше походившей на собачью и в просторном зипуне,* опоясанном вокруг в два слоя большущим вязаным платком из белой овечьей шерсти.
       – Ну и сыро же нынче на дворе!.. – отчаянно и по-старчески неловко застучал он высокими лобастыми валенками один о другой у порога, но налипший на них запоздалый весенний снег, мокрый и липкий как клей, никак не хотел отслаиваться.
       – Молодец, Алексеич! Вовремя пришёл! – с радостью подскочил с места Дмитрий и полез в шкаф за ещё одной рюмкой.
       – А ну его в задницу. Щас начнёт почём зря разводить политику, – едко изрёк Константин, не разделяя радости брата.
       – Беда-то какая! Никак не отлипаить от ног!.. – беспомощно затоптался дед Примак на одном месте и гневно добавил, подтверждая догадку Константина: – При этих коммуняках всё перевернулось вверх дном! Даже погода стала непутёвая!
       Сердобольный Пётр тотчас кинулся в чулан, принёс сибирьковый* веник и, жалея деда, стал старательно очищать его валенки от цепко всосавшегося в шерсть заледенелого снега. А очистив, простодушно сказал то, что должен был сказать старший в семье казак:
       – Проходи, дедушка, к столу. Проходи.
       – Ты мне не указывай тута! Иди в бригаду! Ты там начальничек, там и раздавай, какие хочешь команды! А уж я как-нибудь без тебя найду место. У грубки* вот присяду, погреюсь чуток, да послухаю ваши нечестивые речи. Тоже мне колхознички! Нехристи окаянные! Дюже вы соблюдаете казачии традиции!.. – сразу будто бы заполнил собою всю комнату сухонький, но ещё достаточно резвый и задиристый девяностолетний старичок.    
       – Будет тебе, дедуня, ругаться. Раздевайся и правь к столу, по сто грамм пропустим за нового колхозника. А то упугунился, как басмач,* да ещё разводишь контрреволюцию, – добродушно подшучивал Дмитрий над дедом Примаком, заботливо сматывая с него бабский платок.
       – Но-но! – заерепенился дед. – Будя ляпить мне скотинячьи прозвища!
       – Дедуня, что ты говоришь, да разве я посмел бы такое вытворять супротив тебя? – притворно обиделся Дмитрий.
       – А басмач? Энто чё?.. Разве не скотина азиятская?
       – Нет. Банди... – выпалил было Дмитрий, но вовремя спохватился. – Богач туркестанский. 
       – Это точно?  – испытывающе уставился на него дед Примак.
       – Точно.
       – А-а-а!.. Богач! – сразу повеселел дед, польщённый сравнением. – А я уж думал, баран какой-нибудь, али того хуже.
       – Дедуня, ты шагу не ступишь, коли не насмешишь народ! – захохотал Дмитрий и усадил деда Примака за стол рядом с собой.   
       – По всем приметам н;нешний год должон быть урожайным. Останься мы в единоличниках, хлебом огрузились бы, – посетовал Степан Кондратьевич, разливая водку по рюмкам. Он с видимым спокойствием согласился вступить в колхоз вместе с сыновьями и внуками, но в глубине души всё-таки тосковал по прежней вольной жизни.
       – А то не огрузилист бы! Семья-то ваша справная! Вон какие орлы! – тотчас стал подзуживать дед Примак. – Играючи вспашуть и засеють хоть всю степь!
       – Да не беспокойтесь вы так, государство не обидит нас, – уверенно сказал Дмитрий. – Мы же для него добываем хлеб. А хлеб, как нынче говорят, всему голова.
       – Да кто его знает, как всё обернётся? – засомневался Константин.
       – Я знаю! – загорячился дед Примак и, для значимости своей речи, стал нараспев растягивать слова. – Вывезуть всё коммуняки по осени в город! Всё-о!.. До последнего зё-о-рнышка! А мы тута с го-о-лоду пухнуть будем, хучь и живём в деревне и энтот самый хлеб добываем своим горбо-о-м! Вы потом попо-о-мните мои слова, да будить по-о-здно!
       – Мы-и! Бу-у-дем! Так говоришь, будто собрался прожить двести лет, – передразнил его Степан Кондратьевич, напуганный пророчеством.
       – Зачем же двести? Дотяну до ста, и хватить мне! – подскочил с лавки обиженный дед Примак и стал одеваться, да так живо и ловко, как будто с него в один миг слетело полсотни лет.
       – Погоди, Алексеич, не уходи, – первым спохватился Константин, хорошо зная как задобрить деда. – Давай сыграм в дурака. Три на три. Ты, отец и я – с одной стороны, а Митрий, Петро и Николка – с другой. Покажем молодым, где раки зимують!
       – В дурака? Это можно. Толькя с молодыми я сам сяду в одну канпанию, – тотчас позабыл дед Примак про обиду и стал раздеваться ещё быстрее и ловчее, чем одевался. 
       – Как хочешь. Но потом не хнычь.
       – Ничё, обойдусь как-нибудь без твоих советов. 
       – Ты погляди, как он липнет к молодым! Небось, и взаправду проживёт двести лет! 
       – Ну, старичок-казачок, погоди! Щас мы проучим тебя! – вскочил с места Степан Кондратьевич, тоже страстно любивший играть в дурака, и поспешно полез в сундук за картами, желая вернуться за стол вперёд деда Примака. Но спешка ему явно мешала, он до трёх раз нервно перекидал с места на место штабеля платков и отрезов материи, стопки наволочек и простыней, юбок и кофточек, рубах и рубашек, и всяких других тряпок, накопленных Прасковьей Афанасьевной за долгие годы их совместной жизни, прежде чем нашёл заветный вышитый рушник.* – Это же надо, кажный раз ложу в одно и то же место, а найти доразу сроду не могу карты!.. – в удивлении пожал плечами Степан Кондратьевич и стал разворачивать рушник, любуясь вышитыми на нём красногривыми лошадками, резвившимися на сочном лугу.  В рушнике был точно такой же вышитый рушничок, но с красногрудыми птичками на кустах калины. А в рушничке – вышитая утирка,* по которой ползали и порхали среди одуванчиков божьи коровки. Рушники и утирку покупала более полувека назад в приданое для дочери и собственноручно вышивала тёща Степана Кондратьевича. Все вещи, несмотря на древность, были в прекрасном состоянии. Чувствовалось, что их хранили бережно, как реликвию. В вышитой утирке и была завёрнута новенькая атласная колода карт.
       – Ой ё-ё-ё-ёй!.. Мать честная! Да тут припасов! – изумился дед Примак, заглянув через плечо Степана Кондратьевича. – На сто лет войны хватить!
       Степан Кондратьевич чинно уселся во главе стола, не обращая внимания на громкие возгласы деда Примака, с нескрываемой гордостью полюбовался минутку новыми картами, аккуратно перемешал их, и стал раздавать на правах хозяина.
       – Погоди-погоди! Чё это ты самоуправствуешь? – придержал дед Примак руку Степана Кондратьевича. – Кидай на туза. Кому выпадить, тому и сдавать.
       – Да какая разница? – отмахнулся от него Степан Кондратьевич.
       – Как это какая? Нас шестеро. Последняя карта достанется сдающему, а это лишний козырь! Давай-давай, выкрывай на туза!
       Степан Кондратьевич, распределивший почти половину колоды, был весьма недоволен поведением деда Примака:
       – Вот же колючий какой, зануда старая! Прямо арепей* обнаковенный!
       Но строгому правилу, хоть и с неохотой, подчинился-таки. Снова собрал карты в колоду, снова аккуратно перемешал и стал заново раздавать, сурово поглядывая на каждого, перед кем открывал карту.
       При жребии, на втором кругу, повезло Дмитрию.
       Дмитрий умело, но как-то слишком быстро и малопонятно для других, веером разбросал карты по столу, жуликовато подмигнул Константину и козырем высветил туза.
       Дед Примак опять стал спорить – яро, до покраснения ушей, уверяя всех, что Дмитрий подложил туза.
       – Да как я мог подложить? – невинно улыбался Дмитрий, будто блаженный на церковной паперти. – Колдун я что ли?
       – Давай-давай! Пересдавай! – упорствовал дед Примак. – Паршивец этакий! Арястант натуральный!
       Дмитрий спорить более не стал, коротко хохотнул, будто кашлянул, и охотно раскидал карты заново, выкрыв козырем шестёрку. И дед Примак снова взбесился.
       – Алексеич, да не переживай ты так. Шестёрка не туз, так себе – мелочь пузатая, – шуткой попытался успокоить его Константин.
       – Зато первый ход даёть! А это дороже любого туза, когда играешь три на три!   
       – Ребятки, да скажите ему. Разве я виноват, что так выпадает карта, – на полном серьёзе, не дрогнув ни единым мускулом на лице, говорил Дмитрий, ища поддержки у племянников, но на самом деле он оба раза незаметно подкладывал под низ нужные ему карты: как шестёрку, так и туза.
       – Погоди, Митрий, а сдвигал табе хто? – спросил, неожиданно для всех, Степан Кондратьевич.
       – Эх, папаня!.. – огорчённо хлопнул Дмитрий себя по коленям ладонями. – Зачем ты им подыгрываешь?
       – Ага, попался арястант! – возликовал дед Примак. – А ну пересдавай ишшо раз! Да митузь подюжее! И сдвигать дашь мне!
       С четвёртого раза карты были, наконец, розданы. Козырная шестёрка, как и следовало ожидать, оказалась у Дмитрия – и он пошёл семёркой на Николку, сидевшего по левую от него руку.
       – Крупной бей, либо принимай с одной, – посоветовал дед Примак.
       Но Николай, поразмыслив, стал отбиваться восьмёрками и на пятой карте принял всю мелочь.
       Пётр был более расчётлив, побил десять на десять и отбился.
       – Ты же гляди парные, кидай, – опять подсказал дед Примак.
       Пётр так и сделал. Собрал воедино три девятки и хлёстко походил на отца.
       – Боже же мой! – схватился обеими руками за голову дед Примак. – Кто же так ходить? Надо же не доразу кидать, а по одной. Да глазеть на какую ложить козырь.
       – Не горюй, Ляксей Ляксеич,* хорошие игроки всегда в первой игре дураки! – присказкой остановил Дмитрий певучие причитания деда Примака.
       Хорошие игроки оказались два раза дураки. Потом три. А затем и четыре.
       – Рази же, выиграешь с этими сосунками? Говоришь, бей старой картой. Бьють мелочью! Говоришь, ходи с парных. Ходють с одной! А хучь и пойдуть с парных, то доразу всех. А на выбор же завсегда легче отбиться! – оправдывался дед, чуть ли не плача.
       – Ничего страшного, подучитесь малость и, глядишь, выиграете когда-нибудь разок-другой, – продолжал Дмитрий добродушно подтрунивать над дедом Примаком, безоговорочно веря в свою удачу.
       Но пятую партию дед с молодёжью легко, даже как-то залихватски выиграли, благодаря хорошо выпавшим картам и, окрылённые успехом, к восьмой сравняли счёт.
       – Оно бы уже и хватить, и так добре поиграли, – недовольно проворчал Степан Кондратьевич – он тоже не любил проигрывать ни при каких обстоятельствах.
       – Нет-нет! – запротестовал дед Примак. – Договаривались десять раз! А уговор дороже брички!
       Девятая партия для деда оказалась роковой. Она была проиграна из-за его единственной за весь вечер оплошности. В конце игры он подустал и вмастил Степану Кондратьевичу. Десятую партию Дмитрий с Константином умышленно проиграли, они не хотели доводить деда Примака до нервного приступа.
       Игра проходила эмоционально. Все что-то кричали, необоснованно спорили друг с другом, шутили, смеялись, и на какое-то время начисто отвлекли себя от тревожных мыслей. Жизнь, только что казавшаяся им неопределённой и даже рискованной, стала не столь страшна.

                * * *
       – Вальтом! Вальтом виновым* ходи! Нет-нет! Погоди! Жировым!* Жировым ходи! – всю ночь кричал во сне Степан Кондратьевич, пугая кошек, любивших спать у него в ногах. А утром, с нетерпением дождавшись, когда проснутся сыновья и внуки, доложил им:
       – Бубновым! Бубновым вальтом надо было ходить мне! И мы бы точно выиграли последнюю партию!




                ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ


Амбар – небольшая постройка для хранения зерна, может быть использована и для других целей.
Арепей (арипей, репей) – татарник колючий, народное название – лопух. Цветки татарника имеют форму колючего шарика, который цепляется к одежде. Он-то и называется арепьём.
Астрияки – австрийцы.
Атаманцы – служившие в атаманском полку. Атаманский полк – полк лейб-гвардии русской армии, состоявший из лучших, специально отобранных казаков. Атаманский полк нёс службу при царском дворе. Казаков, служивших в этом полку, называли атаманцами.
Баба – жена.
Батько – глава банды, атаман.
Баз – обнесённый забором двор (у бедных и середняков – обычно плетнём, а у богатых – каменной оградой), либо огороженное место для скота – скотный баз (коровий, конский, овечий) может быть с навесом.
Басмач – повстанец, бандит.
Бахмач – северный ветер.
Березняговская волость – ныне Богучарский район, Воронежской области (ранее Богучарский уезд Воронежской губернии). Во время восстания казаков в 1919 году Березняговская волость была переименована в Новодмитриевский юрт в составе Верхне-Донского округа. После поражения Верхнедонского восстания березняговцы разделили трагическую судьбу верхнедонцов.
Брёхов – ныне х. Верхне-Чирский, Боковского района, Ростовской области.
Будя – хватит.
Бухты-барахты (казач. с бухту-барахту) – ни с того ни с сего, необдуманно, сдуру.
Верхне-Ольховое село – ныне райцентр Кашары, Ростовской области.
Виновый – то же, что пиковый.
Времянка – небольшое жильё, построенное на скорую руку – на какое-то определённое, непродолжительное время. Но так же называется и маленькая печка, тоже сделанная на время: на сезон (на сырое и холодное время), для обогрева только что построенного дома или какого-то просто сырого помещения и т.д.
Второй Спас – Яблочный Спас в день Преображения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа (19 августа).
Вязанка (с ударением на первый слог) – вязаная кофта. Но вязанка (с ударением на второй слог) – связка чего-либо, к примеру хвороста, лука или чеснока.
Вязы – шея.
Горница – главная (парадная) комната в казачьем доме.
ГПУ – Государственное политическое управление (преемница ВЧК – Всероссийская чрезвычайная комиссия и предшественница НКВД – Народный комиссариат внутренних дел СССР).
Гребовать – брезговать, пренебрегать, гнушаться, испытывать к чему-либо или к кому-либо неприятные чувства.
Грубка – печка с лежанкой.
Грушевские шахты (народное название) – на тот момент  г. Александровск-Грушевский с 1921 года г. Шахты, Ростовской области.
Гутарить – говорить.
Двадцатипятитысячники – для более успешного проведения на селе коллективизации в сельскую местность были направлены из городов 25 тысяч коммунистов, зачастую толком ничего не понимавших в сельском хозяйстве, но готовых выполнить любое требование партии. Эти 25 тысяч коммунистов заняли практически все руководящие посты на селе и стали настойчиво насаждать грабительские принципы хозяйствования, поощряя подлость и предательство (за редким исключением – прим. автора).
Делянка – выделенный при дележе участок земли (пашни, сенокоса, места для рубки хвороста). Такие выделенные участки – делянки, казаки делили по жребию.
Доразу – сразу.
Дюже – очень, сильно, слишком. Подюжее, дюжей (дюжее) – сильнее, больше, крепче.
Жабрей – перекати-поле. Степное растение.
Жармелка (или жалмерка) – жена казака, ушедшего на военную службу.
Жировый – то же, что крестовый.
Завеска – женский передник, фартук (хвартук – казач.) без нагрудника.
Закадычный – давний друг; самый лучший; не разлей вода.
Зипун – верхняя одежда из овчины, с рукавами, широкого покроя, приталенная, подпоясывалась поясом. Носилась в холодное время года.
Идолюка – уменьшительное от идол. Ругательное, то же, что сатана, чёрт (сатанюка, чертяка и вообще нечистая сила). В донских степях всегда стояло много каменных баб, идолов, пугавших своей загадочностью пер¬вых русских переселенцев, оттого и сравнение с нечистой силой.
Казна – популярная в верховьях Чира и Ольховой карточная игра на интерес (отдалённо напоминающая покер). Играли часто на спички, так как они в те времена были в цене.
Канпания (правильно кампания) – военный поход, война.
Караковая – мохнатая, кудрявая.
Катух – сарай, помещение для скота и для других хозяйственных целей.
Квелый (квёлый) – слабосильный, немощный, хилый, вялый.
Комель – нижняя часть дымохода русской печи.
Кулёк – гладко зачёсанные и собранные на затылке в узел волосы. Причёска замужней казачки.
Кумекать – соображать, раздумывать.
Курень – большой квадратный дом с четырёхскатной крышей, но куренем может называться любой казачий дом.
Кфисковали – конфисковали.
Лес – леса на Верхнем Дону небольшие, сухие, редко превышающие в поперечнике 1–2 км. Обычно лиственные, но иногда сосновые. Расположены в балках и на их склонах. Для жителей Центральной России они скорее показались бы большими рощами, чем лесами. Грибов в них, кроме опят – в лиственных, и маслят – в хвойных, практически нет.
Ляскать – говорить без дела, лишнее (лишь бы что), попусту (пустословить), болтать, врать.
Ляксей (старое произношение, просторечие) – Алексей.
Мадьяры – венгры.
Майдан – площадь в центре станицы, где собирался круг (сход).
Макуха – отходы семян подсолнечника (жмых), получаемые на маслобойне при выдавливании из семян масла. Эти отходы обычно прессуются в небольшие плитки квадратной или округлой формы. Используют для подкормки скота и для приманки рыбы.
Матроска – женская летняя кофточка.
Малашка (старое произношение, просторечие)  - то же что Меланья.
Мигулинской станицы – в дореволюционное время хутор Сетраки был Мигулинской станицы, Донецкого округа. В настоящее время относится к Чертковскому району Ростовской области.
Молодайка – новобрачная.
Наган – пистолет системы Наган.
Обложить матом – обругать.
Обоюдорукий – казаки владели шашкой, как правило, обеими руками: как по отдельности каждой рукой, так и обеими одновременно.
Односумы – одногодки. Служивые одного призыва, которым родители собирали харчи (продукты) на дорогу в одну большую общую сумку (суму), по второй версии – казаки до 18 века объединялись в артели, которые назывались сумы. Односумы – из одной артели, в переносном смысле – из одного поселения, из одного полка и т. д. Более точное, по мнению автора, первое определение, потому что все казаки, родившиеся ещё до революции, с которыми автору приходилось общаться лично, в слово односум исключительно вкладывали значение – сослуживец-одногодок, или даже просто одногодок.
Оселок – точильный камень в виде бруска для заточки и доводки колюще-режущих инструментов.
Отава – трава, выросшая после первого покоса (сено второго покоса).
Паплудничать (или паблудничать) – гулять, развратничать.
Плетень (или плитень) – забор, сплетённый из хвороста. Бывает вертикальный и горизонтальный. При вертикальном – в землю вкапывают столбы, соединяют их между собой длинными палками (пряслами) и заплетают хворостом. При горизонтальном – тоже вкапывают в землю столбы, но часто, и переплетают их хворостом горизонтально (без прясел).
Поблуда (или паплуда, паблуда) – непоседа, гуляка (гулёна).
Подженишник (поджанишник) – холостой парень из свиты жениха, старший дружок; по-современному – свидетель.
Прикладок – стог сена или соломы прикладываемый к основной скирде; любой маленький стог.
Продразвёрстка – безвозмездное и, как правило, насильственное изъятие излишков зерна у крестьян.
Прозвища (людская) – имеется в виду кличка народа, национальность.
Разъезд – подразделение (численностью от отделения до взвода) в кавалерии, предназначавшееся для охранения войск, разведки противника и местности, поддержания связи между отдельными частями на марше. 
Рожество – староказачье произношение Рождества.
Рушник – полотенце. Кусок белого полотна или холста вышитый для красоты цветными нитками.
С бухты-барахты (казач. с бухту-барахту) – ни с того ни с сего, необдуманно, сдуру.
Сердобский полк – 4-й Сердобский полк РККА (а затем 204-й), был сформирован в конце июня 1918 года в Сердобском уезде Саратовской губернии. Весь командный состав состоял из местных офицеров старой армии, а бойцы в основном были из числа крестьян поздних возрастов, тяготевших к старому образу жизни, что и предопредилило их симпатии к восставшим казакам, пытавшимся всё вернуть встарь. В ночь с 11 на 12 апреля 1919 года Сердобцы перешли на сторону восставших верхнедонцов.
Сибирьк;вый – сибирёк – низкорослое степное растение в виде тон¬ких и гибких прутиков. Чилига степная. Срезают под корень. Изготавли¬вают мётла, веники.
Снохач – казак, сожительствующий со снохой. Обычно это происходило, когда сыновья уходили на действительную службу. Мера, в основном, вынужденная, чтобы снохи не бегали на сторону и не принесли в подоле чужого ребёнка, либо для того, чтобы удержать сноху в семье после гибели сына на войне. Но бывали и другие причины – по любви, к примеру.
Соблюдать – присматривать, ухаживать, охранять.
Тавричане – переселенцы из южных районов Украины.
Талдычить – толковать, разъяснять, говорить умно и долго; в переносном смысле – говорить одно и то же, надоедливо.
Тёмный – в данном случае неграмотный. Но также имеет другое значение: большущий (огромный), невероятный, самый лучший. К примеру: друг тёмный (с ударением на ё и протяжно) – самый лучший, самый близкий друг.
Толкучка – барахолка, место, на котором продавали с рук подержанные, либо подпольно изготовленные, или купленные из-под прилавка вещи.
Трошечки (трошки) – чуть-чуть, немножко.
Унучок (унучка) – внук, внучка (именно так произносли и произносят казаки вплоть до нынешнего времени).
Усть-Белокалитвенская – ныне город Белая Калитва, Ростовской области.
Усть-Медведицкая – ныне город Серафимович, Волгоградской области.
Утирка – носовой платок.
Филиппов пост – то же что и Рождественский пост. Длится 40 дней с 27 ноября по 6 января. Пост строгий. Мясо к употреблению запрещено. Рыба и пища на сливочном масле только по понедельникам, средам и пятницам. В пост свадьбы не гуляли.
Флигелёк (фигалёк) – совсем маленький домишко.
Флигель (или фигель) – небольшой жилой дом с двускатной крышей, рядом с основной постройкой (рядом с куренем).
Хутор – хутора на Дону – это большие поселения, обычно вытянувшиеся по обоим берегам речек на несколько километров. Зачастую назывались именами казаков, первыми поселившихся на этих землях. Упомянутые в романе хутора: Сетраки основали казаки Сетраковы, Скильной – казаки Скильновы, Брёхов – казаки Брёховы, Артамошкин – казак Артамон по кличке Артамошка и т.д., или же по названиям рек – Ольховый, Верхне-Чирский и т.д. Многие упоминаемые в романе станицы также названы по фамилиям первопоселенцев: Мигулиных, Мешковых, Шумилиных, Боковых, Каргиных и т.д.
Чеботарь – сапожник.
Чулан – тёплый коридор, сени.
Якшаться – общаться, соприкосаться, поддерживать отношения, дружить, иметь общие дела.




                БИБЛИОГРАФИЯ

                КНИГИ


1.  С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА»,  роман, издательский дом 
     «Альбион», 2009, Лондон.  ISSN 1691-5720, издание 1.

2. С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА», книга 1, 2018, Москва,
       Серия «Золотые пески Болгарии», ISBN 978-5-906957-81-8
       Издание 2.

3. С. Хоршев-Ольховский. «ЧЕТЫРЕ БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА», книга 2, 2020, Москва, Серия «Благословение» им. Сергия Радонежского,  ISBN 978-5-00153-215-6
 Издание 3.


                «ЧЕТЫРЕ  БЕЗДНЫ – КАЗАЧЬЯ САГА»
                ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА
    (Отдельные публикации в газетах, журналах, альманахах и сборниках):

1. Газета «Молот» №,№ 11-12, январь 1999 г., Ростов-на-Дону.
    Глава из романа.

2. Газета «Слава Труду», №, № 87-89, 94,  96-100, 102-104, 17 августа – 25 сентября 1999 г., Кашары, Ростовская обл.
    1-я часть романа.

3.  Литературная газета «APIA» № 7, май 2008 г., Ларнака, Кипр.
     2 главы из романа.

4.  Журнал «Дон» № 3-4, 2009 г., Ростов-на-Дону.
     Глава из романа.

5.  С. Хоршев-Ольховский. «Клетчатый Пиджак». 2010, Лондон. ISBN 978-9984-30-177-8.
     Глава из романа, стр.114-117.

6.  Литературная газета «Альбион и мир» № 5, 2010 г., Лондон.   
     Глава из романа.

7.  С. Хоршев-Ольховский. «Запах родины», Повести, рассказы, очерки, интервью, главы из романа, стихи друзей. 2015, Лондон.  ISBN  978-9934-14-577-3
     1-я часть романа, стр. 95-156.

8.  Газета «Наш край» (Части 1-3). Миллерово, Ростовская обл.
       Часть 1: С № 252-254, № 255-257, 21-28 декабря 2016 г., и № 5-7 от 14 января 2017 г.,  до №  67, 06 мая 2017 г. 
       Часть 2.  С № 83 от 08 июля 2017 г. до № 53 от 7 апреля 2018 г. 
       Часть 3.  С № 27 от 14 апреля 2018 г. до № 6 от 26 января 2019 г.

9.  Газета «Слава труду» (Полная  публикация),  Кашары, Ростовская обл.
       Часть 1:  С  № 25 от 01 июля 2017 г. до № 38 от 30 сентября 2017 г. 
       Часть 2:  С  № 40 от 14 октября 2017 г. до № 19 от 12 мая 2018 г.
       Часть 3.  С № 23 от 09 июня 2018 г. до № 14 от 13 апреля 2019 г.
       Часть 4.  С № 15 от 20 апреля 2019 г. до №  42 от 02 ноября 2019 г.
       Часть 5.  С № 1 от 04 января. 2020 г. до № 7 от 22 февраля 2020 г.

10.  С. Хоршев-Ольховский. «Избранное». Повести и рассказы. 2019, Москва.
      ISBN 978-5-00153-068-8
      Главы из романа, стр. 240-249.