Едва народившаяся русская беллетристика довольно прытко бросилась отвечать на заглавные вопросы европейского бытия. Один из наиболее беспомощных романов в этой орбите так прямо и назывался «Кто виноват?» Сейчас о герценовском хауптверке вспоминают только специалисты. Убедиться, что дело дрянь могут помочь электронные развалы, куда снесено всё подряд в подобие кладбищу советских монументов «Музеон». Впрочем, и там достаточно прочитать извиняющееся предисловие самого автора. (Понятно сразу, кто виноват: авторское безвкусие. Ему раз сказали – плохо, два сказали – плохо, а пошляк всё-таки снёс Белинскому – спустя годы.)
По мере внедрения в координатную сетку литературной критики английского социального калибра беллетристика вышла на вопросы уровня «Что делать?» Сказать, что роман оказался лучше предтечи нельзя, но он оказался чуть «менее худшим» и угодил в хрестоматии социалистов на целый век. Занимались этой ерундой, разумеется, писатели щелкопёрского сорта, путавшие этику с эстетикой. Русская литература, в общем, так и делилась, – на эстетическую (Пушкин, Гоголь, Тургенев...) и социальную (Чернышевский, Некрасов, Горький...) Психологические шедевры советские всегда пытались притянуть за уши к социальной паралитературе, для поднятия её среднего уровня до минимально приемлемого и приводя аргументы поистине жалкие. Но как только короста советского литературоведения чуть отколупнулась, Толстой, Достоевский и Чехов моментально вернулись к Пушкинским заветам.
Но то в русской. В литературе советской оба проклятых вопроса были табуированы напрочь. Что делать, что делать? Да ничего, блин. Всё уже сделано, а что не сделано – и без тебя в райкоме напишут. Поэт, мля! Совпис!
Уничтожением внежанровых категорий прозу в СССР поделили в рамках инфракрасного спектра на деревенскую (Астафьев), «деревня в городе» (Шукшин) и городскую (Трифонов). Точнее, так было принято считать. На самом деле, герои Трифонова – буржуазия. Скажут, что буржуазия – это и есть городские, только по-немецки. Именно. Таких семидесятнических немцев (во всех смыслах) он и рисовал.
Вообще, в СССР взрослой прозы было мало. К советскому читателю относились как к тугодуму-второгоднику, которого чтение басен должно было навести на какую-то общественно-полезную догадку. Вся проза соцреализма – это, по существу, переработанный английский роман воспитания, с обязательной моралью, победой лучшего над хорошим и газетным «протаскиванием» отдельных недостатков. Отсюда засилье в беллетристике журналистов легиона ордена Диккенса, продолжающееся по сей день.
Трифонов – один из очень немногих советских писателей, кому удалось творить для взрослых. Не специально. Но – так получилось. А получилось – и пошло. От удачных клише отказаться он не рискнул. Но рецепт оказался достойным. Типа Шанели №5 или 501 Levi’s. При этом он не покидал клетки советского истеблишмента и, более того, провёл короткую жизнь целиком внутри советского времени, что вообще-то совсем редкость. То есть, прежней жизни не только не видел сам, но и толком не мог знать её от родителей, проигравших в конкуренции за власть внутри режима, к которому сами приложили руку. Конца советской эпохи не увидел даже намёков. Состав его жизни направляли три стрелочника: Сталин – Хрущёв – Брежнев.
В реальности, проз в послевоенном СССР имелось две: но это не маскировочные «деревенская» и «городская». А – детская (английская памфлетная, воспитательная, то есть, соцреализм) и остаточная русская взрослая, работавшая со смыслами, хотя бы даже перевёрнутыми и передёрнутыми. И взрослая советская литература тужилась изо всех сил серьёзно ответить на первый, внешний из проклятых вопросов.
Игнорировавшийся ранее за очевидностью, в послевоенное время, из-за кумулятивного эффекта той самой войны он вдруг встал главным во весь рост и оказался, прах побери, выше всех этих кто виноват и что делать вместе взятых. Оторванная мечущейся пропагандой от потока истории советская образованщина, как после глубокого запоя, пыталась осмыслить «Что случилось?» Что всё это было? И что всё это есть?
Исторический цикл Трифонова (самые яркие здесь – «Дом на набережной», «Старик», «Другая жизнь», «Долгое прощание») как раз и пытается ответить на базовый из трёх проклятых вопросов. Базовый – до презрения, до самого отрицания существования. Подумаешь, что случилось? Ясно что. Но, это ясно что могли говорить люди до 1917, даже, пожалуй, до 1937. А после – отвечать на него русской литературе не стыдно. Как и истории. Более того, без этого дальше ловить нечего.
Трифонов насколько может осмысливает свою часть бездонного безвыходного вопроса. Но ответа не даёт – ни в авторском тексте – ни в игре персонажей. Мучается автор, и мучаются герои – и всех накрывают Предварительные итоги смерти, но – ответа по эту сторону жизни вообще нет. Впрочем, и сама попытка делает честь. Советские литературоводы приписывали это некоему особенному стилю умолчаний, позаимствованному Трифоновым у Хемингуэя. Дескать, люди всё-всё понимали, но сказать прямо и до конца не хотели (ну, типа, Хем не хотел из соображений эстетических, а Трифонов не мог из политических).
Это, конечно, не так. Ни тот, ни другой не понимали, между какими Сциллами и Харибдами в овечьих шкурах очутились во времена подставных истин на маскараде волков. Не понимали, – но понимали хотя бы, что – не понимают. Отсюда и умолчания. (Поди разберись в испанской гражданской войне. Особенно, если ты не испанец. А, особенно, если ты американец, с фальшивым колом своей гражданской войны в молодой голове, бывшей на самом деле регулярной войной двух государств.)
Главным русским послевоенным писателем, пытавшемся ответить на вопрос «Что случилось?» остаётся Солженицын – во всяком случае, по водоизмещению сошедших со стапелей «изподглыб». Как часто бывает, гора родила мышь. У писателя, окрылённого доступностью западных архивов (где настежь открыты только русские окна) получилось, например, что среди деятелей Февраля вонючий унтер Кирпичников равен по влиятельности Гучкову и в 15 раз важнее Бьюкенена.
За всеми повестями позднего Трифонова отчётливо виден фон: попытка ответить на вопрос «кто я и откуда». Это фон до 1917. Рык предков.
Нужно признать сразу, что Трифонов так себе и не ответил.
В большинстве своих главных книг он с надеждой забрасывает удочку в те неведомые воды, но всплывает то рваный башмак, то консервная банка.
В 1965 вышла документальная книга «Отблеск костра», где Трифонов пытается по обрывкам семейного архива (уже странно само наличие у частника сундука с революционными документами) восстановить прошлое семьи. В книге заметна упорная работа архивного старателя, но не с лотком и по колено в ледяной воде, а совслужащего-бухгалтера, листающего накладные. Весь объём занимают перечисления пересылок, знакомых, провалов, типографий, стачек и мелких дрязг. Это у советского жителя (включая автора) создавало богатую картину революционной деятельности, о сути которой не сказано – ничего абсолютно. И не из-за секретности хемингуэевских умолчаний, а просто: неизвестно и всё.
Представьте себе такой рассказ: «Самое тяжёлое – нанимать работников. Честных мало, а умные не хотят идти. На инженера посоветовали Рыжова, малый с понятиями, а потом запорол проект. Трое механиков, взяв аванс, сбежали к конкуренту. Открыли филиал в Саратове, завхоз через год проворовался. С охранниками проблема: за три года уволилось 40 процентов. А раз приезжаю в Тюмень с Михаиванычем, и сразу к Абросимовой, так мол и так, решать надо с документами по закрытию отгрузок за прошлый квартал. Печати с собой взяли, садись, да делай. Только разложили – к ним проверка из налоговой с изъятием. И меня ОБЭП повязал, через сутки, правда, отпустили. И так восемь лет кручусь – весь извёлся: ни личной жизни, ни отпуска. Правда, зарплату повышают. Начинал с курьера: за пять лет поднялся до начальника отдела».
Хочется заорать: «Молчать, дурак! Чем твоя фирма занимается?? Отвечать! Свистульки глиняные выдувает или нефть качает транснационально?»
А кричи – не кричи – ответа не будет. Потому что мелкий передаст дальше носа ничего не видит: не положено. Ему папку дали – он сбегал, отнёс, молодец; там свёрток попросили под лавку положить – взорвался, – герой.
И в книге Трифонова всё в таком маскарадном духе: прокламации, ссылки, провокаторы. Топот сапог, смена окраса (отец писателя со своим братом имели привычку, например, меняться именами и путать возрасты, то есть, сам писатель вообще не знал, кто из двоих его отец и как его звали, для расследования ходил в архив).
А люди и в самом деле не понимали ни на грош, что делает их фирма. Да и саму фирму толком не знали. Название путали. И Трифонов не пишет, конечно, на что безработные здоровые мужики (это называлось «профессиональный революционер») жили годами, пока были на воле. Кто оплачивал банкет с метаниями по стране, выпуском листовок, подкупом охраны?
Это при том, что даже второстепенные персонажи Трифонова из 70-х описаны мастерски, живо, достоверно и крайне далеки от штампов, которыми пресыщена советская литература. А чем глубже в историю - тем больше клише и расплывчатых фигур умолчания. Даже собственный отец. Особенно - отец.
Персонажи Трифонова обретают плоть на фоне маскарадных 20-х – 30-х годов словно гомункулы: вот ещё грязь и водица – а вот уже сформировавшийся Шариков с револьвером и должностью. Отец Глебова из «Дома на набережной» – какой-то невнятный мелкий служащий из бывших мелких служащих буржуа, мать – то ли прачка, то ли батрачка, – но непонятным образом проживающие – нет, не в Доме-на-Набережной, но всё же в центре столицы, напротив Кремля. Отчимы Шулепы вообще люди таинственные, совсем без прошлого и, разумеется, совсем-совсем без будущего (профессор Преображенский урезал Шариков марш). И это ещё много сказано: персонажи повести «Старик» сильно более пунктирны до своего воплощения комиссарами в Гражданской. Как там оказались, всей толпой на острие? А случайно. Как же ещё?
А ведь что такое 30-е годы для современников? С 1917 прошло всего около двух десятков лет. Помнившие старый мир почти все ещё живы-здоровы, полны сил и разума. Могли ли люди 30-х всё напрочь позабыть? Ну, как если бы мы запамятовали, что было до празднования Миллениума. Лапшу на уши о разрухе можно было вешать в 1925, и то – вовсю процветал нэп. А в 1935-то чего навешаешь? Тут властям, по-хорошему, либо самим вешаться – либо других. И жить станет легче и веселей.
Трифонов упорно пытается протянуть непрерывную связку нитей из уютных 70-х хотя бы к началу века (а это ведь не так много: память одного человека), как персонажи «Долгого прощания» рассуждают о многожильном проводе истории, где переплетением всё сливается воедино.
Но сливается не в историю, а куда-то в канализацию. И раз за разом провод повествования обрывается, будто кто-то перекусывает его на пороге революции плюс-минус пять лет. Потом тридцать седьмой плюс-минус пять лет... А потом нить обрывается тут же, в руках, в 70-х. Как если бы марсиане топили земные станции в голубых водах своих каналов, а взамен отправляли бы гигабайты красных пустынь.
Персонажи повестей в самый важный момент вдруг теряют нить мемуаров, воспоминания обрываются, а советский критик радостно потирает руки: налицо мастерство автора, дабы не посрамить товарища цензора. В итоге – повесть напечатана, и буржуазные москвичи 70-х имеют, что читать между строк.
И читателям 70-х это импонировало, ведь человек 70-х не имел прошлого совершенно: штрих-пунктир «Революция – Гражданская – Отечественная – Космос» составлял скелет исторического неведения, но этого хватало в окружении таких же скелетов материального и эстетического крохоборства. Не было прошлого совсем, а тут – хоть что-то. Ещё не ответы, но уже видны на туманном фоне 70-х контуры вопросов.
Но на самом деле – ничего не понятно. Ни читателям – ни автору. И поздний Трифонов хотя бы миражей не плодит. Ведь как рассуждал человек советский: годы репрессий – это ведь такая страшная загадка. Старые революционеры убивали старых революционеров. Как спастись? Загадка. По каким критериям казнили? Тайна.
Как будто бы произошедшее в 1917 было кристально ясно.
Хорошо. Три фона есть. А что на переднем-то плане?
Скромное обаяние буржуазии.
;
Все герои 70-х из «московских повестей» Трифонова – буржуа, и именно это делало сами эти книги симпатичными для уставших от военного соцреализма читателей. При этом, буржуазность в 70-е могли позволить себе немногие; остальные об этом слышали, мечтали, и вот – стало можно (и модно) читать. Собственно, это и есть главный успех Трифонова, крайне удачно угадавшего конъюнктуру. Сдобренное «умолчаниями» и живыми, не картонными характерами, блюдо вышло не просто съедобным, но вкусным и аппетитно сервированным. Оно получило свой элитный ГОСТ и небольшие ресторанные тиражи.
В социалистической каморке папы Карлы сорвали нарисованный очаг, а за ним – не азиатская духовность театра «Ромэн», а европейский шеф-повар Трифонов готовит духовитый старомосковский обед на шесть бунюэлевых персон.
Салаты, однако, нужно разложить на составные части.
Настоящая буржуазность с антиквариатом, с командировками в Париж и заботами о телефонах на даче была недоступна низовому горожанину, но условно понятна по проекциям дореволюционной прозы.
Очевидно, что буржуазные зарисовки Трифонова гораздо сильнее повредили советской власти, чем нелегальные вычурные глыбы Солженицына. Действительно, Солженицын не рисовал никакой позитивной перспективы и, по сути, предлагал искривление очередной революции с жертвами и сопутствующими потерями. Трифонов же демонстрировал само наличие уютной буржуазности под ретушированной рекламой «Вчерашний мир – уже сегодня!» Конечно, убогого, конечно, вызывающе низменного, но такого желанного в своей убогой низменной элитарности.
При этом, персонажи Трифонова какие-то удивительно негосударственные. То есть, малогосударственные, ибо в СССР тотально государственно всё. Но у Трифонова речь не о советских чиновниках с набором известных (убогих, низменных) привилегий. А о каких-то гиперболических гуманитарных эфемеридах с пушистыми, яркими, но совершенно пустыми кометными хвостами: драматургах, историках, филологах, изредка, вишенкой на торте – биологах. Летели – вспыхнули – исчезли. Буквально: распались семьи, умерли люди. Осталась удобная ромашка «тут помню – тут не помню». Или так: хочу – помню, а не хочу – не помню.
Буржуазная контра – это не победа 70-х. Всё случилось ещё в 30-х, в другом слое, как во сне внутри сна. И этот сон разума Трифонов тоже активно щекочет своей ромашкой умолчаний. Теребит не для красного словца. Он ищет «Что случилось?» Не находит – и потому никогда не ступит на территорию «Кто виноват?»
А может быть и так: он находит, что случилось, и поэтому не хочет ступать в круг виновных. Это вам не солженицынский лимб, знаете ли.
История семьи Трифоновых (в изложении самого Юрия и его двоюродного брата Георгия, писавшего под псевдонимом Михаил Дёмин) причудлива до степени Мирабо.
Отцы, то есть, родные братья, воплотили в жизнь зарождавшегося XX века все мыслимые и немыслимые пиратские начала века XVI, впрочем, характерные для казацкой голытьбы всех эпох. Здесь хватало всего: подстав, переодеваний, «узнаю брата Колю», грабежей и убийств, часть из которых голой правдой была бесстыже проявлена красной лампой революции. То, чего чурались и стыдились во все времена, вдруг на 70 лет получило не только защитную ауру легитимности, но и с гордостью вываливалось напоказ грудой сушёных скальпов. То есть, люди с удовольствием раздевались, демонстрируя бунтарские наколки, а потом выяснилось, что это не баня, а снимают фильм. В свете софитов короли остались голыми, вдобавок, выяснилось, что короновали их не для царского престола, а на зону.
Впрочем, всё это было ясно, в общем, с самого начала, уже в момент исторических свершений.
Перманентную революцию пытался осуществить Наполеон, и чем закончилось дело – помним. Маршалы-короли, все мультимиллионеры, устали от рискованных походов, захотели пожить заслуженной жизнью парижских буржуа, эдаких Филиппов Эгалите с Пале-Роялями. Десять-пятнадцать лет – предел что для гопника, что для революционера. Надо либо сходить со сцены, либо переводить коммунизм в нэп и начинать строить элитные буржуазные риверсайд-кварталы.
И в жизни Трифоновых-отцов это тоже было, и закончилось ещё до появления Трифоновых-детей. Между отцами разница в возрасте была 3 года, между детьми год, все четверо были писателями. Каждая строка биографии отцов и детей требует тщательной проверки, поскольку сочинялась помногу раз в соответствии с текущим моментом. (Поскольку писали все и на женской половине, то вообще туши свет.)
И до такой степени эти профессиональные сочинители всё запутали, что распутать уже не представляется возможным. Иногда вообще не понятно, о ком из четверых идёт речь: это калька подлогов, уголовки, понтов и советской гопстопной удачи. Относительно отцов это не было понятно даже сыновьям (те мимикрировали один под другого, менялись именами, ролями, местами, паспортами и возрастами), чего уж говорить о нас, роющихся в тогдашнем окаменевшем говне. Понятно только, что революция = переворот. Из таких кувырков биографии (а, может, и жизни) советских выдвиженцев и состоят. Однако некоторые странные маркёры выжили и трепещут, как исполины под водами Потопа.
Странно, например, что большевик с заслугами аж с 1903 года женился на потомственной меньшевичке без соблюдения минимальных мер политической гигиены – когда с меньшевиками было, вроде бы, покончено и сдано в архив. Странно, что большевика в 1938 казнили (а его брат умер от страха, что для боевого комдива тоже странно), а дочь меньшевички нет. Более того, бабушку Юрия Трифонова, бывшую меньшевичкой, так сказать, совсем «от сохи» вовсе не тронули.
Странна судьба Георгия, двоюродного брата Юрия. Вот его пунктир (из Википедии):
Георгий Евгеньевич Трифонов (1926 – 1984) родился в семье комдива Евгения Трифонова. По другим сведениям, родился в Финляндии. Якобы учился живописи у К. Юона, Д. Моора и Г. Ряжского. В 1942 осуждён к двум годам лагерей для несовершеннолетних, послан на фронт, а после демобилизации учился в художественном институте. Когда стала известной его предыдущая жизнь, он, чтобы избежать ареста, скрылся в преступном мире. До ареста в 1947 он вором ездил по железным дорогам, совершил и убийство. Осуждённый на шесть лет, он и в лагерях жил как «блатной». В 1953—1956 был в ссылке в Сибири. Начал писать стихи в 1956, в 1959 стал членом СП СССР, переселился в Москву и в 1962 — 1964 посещал Литинститут. В СССР опубликованы четыре сборника его стихов и один сборник прозы. В 1968 он использовал поездку в Париж к родственнице, чтобы эмигрировать.
Вот так: интеллигентный мальчик – художник – зек-малолетка – фронтовик – арт-студент – грабитель – убийца – «блатной» – ссыльный – поэт – член СП – лит-студент – прозаик – эмигрант... Точка в Париже.
Так сходу и не скажешь, в чём именно проблема. Вроде бы ни в чём (советские – они такие: «туда ехали – за ними гнались, оттуда едут – за ними гонятся, какая интересная у людей жизнь»), а вроде бы во всём. Биография, если говорить словами Олеши, какая-то суставчатая. Человек по ней движется тягостным ревматизмом.
Но у меня только один вопрос: а всех выпускали во Францию, к каким-то дальним родственникам (по родной матери, которая казака-комдива послала к чёрту)? Или нужно было умудриться насобирать такой багаж?
А вот немного о других родственниках Юрия Трифонова (из Википедии).
Он воспитывался бабушкой, Татьяной Александровной Лурье (урожд. Словатинской, 1879—1957), в молодости — профессиональной революционеркой, участницей Гражданской войны; дед — меньшевик-подпольщик Абрам Лурье (1875—1920); его брат — Арон Лурия, публицист, один из организаторов социал-демократического «Рабочего знамени» (расстрелян большевиками); двоюродный брат — советский политический деятель Арон Сольц (сгноили в психушке в 1945).
Может показаться, что всё семейство Трифонова – это язва, огромная навозная куча. Но нет, это азиатскими темпами возводилось новое здание европейской социал-демократии, с мощными лифтами, своей аристократией, иерархией и т. п., куда понимающие стремились устроиться на любые позиции, пока ещё можно было заявиться с минимумом рекомендаций.
Без странностей не обошлось и в биографии Юрия Трифонова (приведённый выше свальный большевистско-меньшевистский грех – это ерунда, да и Словатинская после гибели мужа начала жить с комбригом). Родившийся раньше кузена на год, на фронт он не попал (а тот попал). Вместо фронта (в 1944 ему 19 лет) он, сын врага народа, поступает в Литинститут. При том положении, которое имел в СССР совпис это даже не странность – фантастика.
Кто такой студент Литинститута? Если не конченый дурак, то – будущий член Союза писателей, офицер привилегированного ордена советской номенклатуры, которая и сама была кастой высших. Это положение в обществе, большие деньги, а при хорошем поведении – бонусы (помним, Париж и т. п.)
Вообще говоря, Юрия Трифонова в Литинститут не должны были брать никак – писать он не умел. Из Литинститута его предлагалось отчислить – до такой степени всё было скверно. Но вступился единственный человек. Единственный, но Федин. Крупный совпис, с прямым доступом на самый верх политической самозванщины. И тут такая ещё странность: а зачем генералу Федину подмастерье Трифонов?
Понравился (в хорошем смысле)? Узрел будущего мастера? Коллегу по цеху?
И – советское чудо! Дипломной работой Трифонов пишет сингл повесть «Студенты», которая вмиг взлетает в топ всех мыслимых чартов. Наглости юного прощелыги нет границ. Он ставит условия самому Твардовскому с его вонючим «Новым Миром», посылает вжо выделенного ему редактора, заявляя, что работает с лучшими, и нам вашего не надь. Вместо того, чтобы ответно послать засранца, скажем, в «Звезду», «Новый Мир» идёт на все условия, а повесть сразу получает Сталинскую премию (легенда гласит, что доказали самому Сталину, вероятно, враньё), а автор – славу, почёт, часть денег и целую жену – солистку Большого.
Только вот в чём штука. Повесть дрянь. Это было видно сразу, так сказать, ещё при жизни вождя. Трифонов её не любил, называл не своей, морщился, когда спрашивали. На одном экземпляре книги так и оставил: «Это писал не я».
После успеха последовал провал на полтора десятка лет.
Вероятно, «Студентов» и написал Федин, по крайней мере, «в пополаме», то есть, придумал идею, одолжил весь набор штампов, коими был богат, – сам и продвигал. Повесть-то на 100% клишированная, так что главное – чёткий маркетинг. Тогда Федин был на грани ареста, четырём верхним совписам шили шпионаж в пользу разных стран (ещё Эренбург, Толстой и креатура Фадеева Павленко). Федину не посчастливилось (или наоборот, посчастливилось – в таких случаях до конца не ясно) в молодости жить в Германии, а в советское время его отпускали туда лечиться. Так что послевоенный период жизни Федина был на лезвии, а жить как-то надо. И жить надо по высшему разряду.
Публиковать от своего имени такую, в общем, ерунду – неловко, да и завернуть могут – будешь без денег и с позором. А тут безотказный ученик, на грани исключения. Сын врага народа, сам на кончике ножа, болтать лишнего не станет. Самому себе пробивать Сталинскую премию – это одно, а молодому таланту «авансом» – совсем другое. Такая халтурка. Думаю, вполне распространённая, типа, «Ильф и Петров». Только Трифонов потом пробился и всю жизнь отплёвывался, а другие нет.
[Советское чудо Трифонова кого-то явно напоминает. Конечно, взлёт Солженицына. Только цепочка ещё круче. Я далёк от мысли сравнивать «Студентов» и «Один день...» но возгонка от зека до генсека очень похожи. В обоих случаях Твардовский, «Новый мир», тщательное редактирование, авторское гоношение, личное рассмотрение кандидата на самом верху...]
Успех в конце 1960-х обрушился на буржуазно жившего и мыслящего Трифонова огромной волной догнавшего его времени. На гребне её он мастерски сумел просерфить следующие лет 15.
Герой главной книги «Дом на набережной» Вадим Глебов именно так и живёт. Потомок мелких буржуа второго-третьего поколения, он вместе со временем теряет всё, что мог иметь как наследник прав состояния своего класса. Но его одноклассниками становятся наследники самозванцев из Дома. Победить их в открытой борьбе немыслимо. Глебов их – по совету своего отца – переживает, словно пережёвывает, хладнокровно, расчётливо, умно. Год за годом, человека за человеком. Подрезает своего научного руководителя, первостатейного, влиятельнейшего шарлатана и убийцу, переваривает его неврастеничку дочь, перегоняет, мелкими шажками подрезая на поворотах другого школьного приятеля, всю жизнь жившего постыдными заслугами выдвиженцев-отчимов. В 70-е Глебов – интеллигентный «господин из Парижа», охотящийся за антиквариатом. То есть тот же, кем был бы безо всякой революции. А приятель, тот самый, сын дворянки и пасынок революционеров – грузчиком при мебельной помойке.
То есть показано, как человек забирает себе своё. Без суеты. Но методично и безвозвратно, - ничего не пропуская, включая столик с медальонами под стулья красного дерева.
Мораль? А какая мораль? Разве такая парижская моралите. Салют от Флобера. И от Тургенева фейерверк. А то кричат: две империи, пять республик!..
– Павлины, говоришь...
– О! Хорошо, что напомнил. "Павлины".
Просто нет в 70-х ни дворян, ни революционеров, нигде в мире нет. Вымерли динозаврами. Да здравствует дивный старый мир!
Из биографии Трифонова и его книг (об отце, о Гражданской) может сложиться впечатление, что большевистское влияние должно было преобладать. На самом деле, когда он родился, революция и во всей-то стране уже закончилась, а уж в семье Трифоновых женитьбой на Лурье и подавно. Мальчик воспитывался в элитной буржуазной среде: в образцовом доме, с правильными знакомствами, уважительным отношением школьной администрации. Тем более, с арестом родителей, бабушкино воспитание лишь укрепило тягу к буржуазности. Литинститут, откос от армии работой на литерном заводе – это всё её, революционерки (меньшевички) Словатинской, лично знавшей Сталина (а кто не знал – все знали).
Словатинская (её посвящала сама Стасова) была, конечно, одним из незримых столпов советского истеблишмента. 16 лет через неё проходили все бумаги ЦК. Считается, что её секретарская должность была чисто технической. Но забывают, что генсекретарская должность Сталина тоже вроде бы была технической... Поднять на неё руку было просто немыслимо. В годы репрессий была понижена в должности, но не в статусе (статусы выдавали в Европе). Биография её, конечно, изобилует чудесами, нуждающимися в строгом фильтре, того же типа, как применяется ко всем С-Д.
Ох, уж этот трифоновский Париж, мера успеха советского буржуа. Трифонов сам – и все его успешные буржуазные персонажи-интеллектуалы в Париже регулярными наездами. (А ненавидимый трифоновским кругом госчиновник-карьерист из повести «Старик» бьётся за парилку в Мексике, да и туда не попадает по тяжкой болезни).
Париж – тоже, конечно, от меньшевиков. Разница между большевиками и меньшевиками не только в буржуазности. Вспомним, что социалистические движения в Европе создавались как средство подавления конкурентов. И не политических, а прежде всего промышленных. В России РСДРП появилась (с расколом уже в момент создания) на пике нефтяной войны между британской «Роял Датч» и французскими инвесторами, зашедшими в кластер Баку – Батуми в рамках режима наибольшего благоприятствования после заключения франко-русского союза. Британия использовала группу большевиков по схеме «кому поджечь – кому потушить». В Баку работало 4000 меньшевиков и только 300 большевиков. С заключением англо-русского договора 1907 размылась и разница между Бэ и Мэ. Денежное дело из рук уплыло, оставив только пену религиозной брехни.
Многие удивляются, как успешно меньшевики продвигались в карьере. Один из персонажей этой статьи, Сольц, орал на Вышинского, мол, кто мы, большевики, и кто ты, гад. Чего взять с сумасшедшего (его так и диагностировали). Там разницы-то и не было, особенно после ленинской контрреволюции 1921, а особенно после сталинской. Дело-то сделано, чего дурака валять?
Власть-то в стране большевистской толком никогда и не была. Власть была советской. А Советы состояли из кого? Большевики там с середины 20-х сидели номинальные, перекрасившиеся по моде. В творческих союзах, включая Академию Наук меньшевики (по духу, а не по букве) преобладали вообще всегда. Меньшевики-интернационалисты. С мощными европейскими связями. Многих нежно, по праву первородства, опекала Франция.
Кстати, а откуда известно, что Трифоновы-отцы в 1903 – 4 стали именно большевиками? Каково это 15-летнему казачку разобраться в тонкостях лондонских котоводов? Приписали это, конечно, позднее.
А дело их, меньшевистское, потихоньку жило-поживало, да и победило. Потихоньку и все зажили в буржуазном мире. За что Трифоновы, в общем, и боролись.