Приметы прошлого 21-40 главы

21. Новая школа. Не звоните Боре!
22. Синдром жертвы. Мамина диктатура
23. Эх,хорошо в стране советской жить
24. Книгочеи. Искупанные книги
25. С Новым 1968 годом! Ёлка
26. Школьный хор. Мамины женихи
27. Коллекция запахов
28. Потерянный рубль
29. Отправляй к папаше. Благодать
30. А ну, ешь всё подряд!
31. Мусино. Санаторий
32. Лучшая мама
33. Пойдём в кино!
34. Чистота - залог здоровья! Баня
35. Полонез Огинского
36. Чёрная рука и Красное пятно
37. Игра "Зарница". Домой!
38. Заслуженный приз
39. Спектакль "Сказка о царе Салтане"
40. Как удалять йод. Платье в полоску


21. Опять новая школа. Не звоните Боре!

             Начался новый учебный год, мне предстояло учиться в четвёртом классе, а Вере - в третьем. И опять нам пришлось пойти в новую школу, которая располагалась недалеко от дома, только надо было перейти саму улицу Октябрьскую, а потом преодолеть широкую полосу парковой зоны, засаженную молодыми деревцами. Школа была новая, недавно построенная, просторная и светлая. В новом классе я потихоньку прижилась, никто меня не дразнил, не доставал, но и дружбы я ни с кем не водила, была сама по себе.

             Как-то на перемене стояла я в классе возле окна, а рядом  несколько мальчишек-одноклассников, и вдруг один из них сказал что-то оскорбительное в мой адрес. Я тут же что-то язвительное ответила ему, он разозлился и больно толкнул меня прямо в грудь. Я молниеносно, неожиданно даже для самой себя, выбросила кулак вперёд и ударила его в нос. Он прикрыл нос руками, из-под его пальцев побежала струйка алой крови. Увидев кровь, он заныл, а я, презрительно скривив губы, молча отошла в сторону.

             С тех пор даже самые отпетые классные озорники относились ко мне уважительно, хотя, помню, некоторых девчонок они изводили своими дурацкими выходками. Особенно доставалось симпатичной белокожей и черноглазой девочке Гуле, которая училась с двойки на тройку, никогда не была готова к урокам, но умела очаровательно улыбаться и была со всеми очень открыта и дружелюбна.

              В классе училось тридцать с лишним учеников, все были разных национальностей - больше всего русских, но были и татары, башкиры, украинцы. Никто особо не обращал внимание на национальности, важнее было - какой ты человек, как относишься к другим людям, как проявляешь себя в разных ситуациях. Если ты был трусливый, подлый, жадный, грубый, вороватый или ябеда, то тебя мгновенно раскусывали , и отношение к тебе было соответствующим. Если же ты был честным, добрым, всегда спешил помочь другим, подсказать или дать списать своему товарищу, поделиться чем-то с друзьями, то тут тебе были и уважение, и дружба. Хотя иногда плохие ученики, особенно физически сильные второгодники, могли и подмять под себя хороших.
 
             Но в нашем классе было несколько приятных симпатичных ребят, сильных и физически развитых, которые хорошо учились  и задавали тон всем остальным. В одного из них, Борю Г., высокого, широкоплечего, черноглазого, все девчонки были влюблены, и я слегка - тоже. А он был со всеми ровен и доброжелателен, всегда мог помочь с трудным заданием, мог, незаметно для учителя, вовремя подсказать, его большие глаза-черносливины всегда светились участием и готовностью поддержать в трудную минуту.

             Осенью в классе было проведено классное родительское собрание совместно с учениками. Мамы моей на нём не было, а я пришла, мы сидели с другими девчонками возле окна и с любопытством изучали родителей своих одноклассников. В ходе собрания поднялась одна черноволосая, миловидная женщина, как оказалось, Борина мама, и возмущённо поведала всем о том, что девочки из нашего класса постоянно звонят ему, отвлекая его от учёбы и от других дел. "Пожалуйста," - и она обвела весь класс строгим взором. - "Записывайте в школе домашние задания и здесь же выясняйте все вопросы, не звоните Боре домой!" Я смело смотрела Бориной маме в лицо - я никогда ему не звонила, у меня не было его номера, да и домашнего телефона у нас тоже не было, совесть моя была чиста.

            А того мальчишку, которого я ударила, невзлюбили в классе, потому что был он подловатым и трусоватым, легко врал, смеялся над слабыми, но пресмыкался перед более сильными, хотя сам он был крепкого сложения и повыше многих в классе. Видимо, дело  не в росте, а во внутреннем духе, во внутреннем устройстве человека и его нравственных ориентирах.

             К примеру, был ещё мальчик Радик А., маленького роста, меньше всех в классе, хромой на одну ногу, в круглых, как у Чехова, очочках. Учился средненько, в основном на тройки и четвёрки. Но его круглое личико светилось добротой, никому ничего плохого он никогда не делал, правда, у него было развито чувство юмора, что немаловажно в любой компании. К нему и девчонки, и ребята относились тепло и с уважением. На уроках он всегда отпускал мягкие беззлобные шуточки, веселя народ. На него невозможно было разозлиться. Сидел он всегда на первой парте из-за плохого зрения, потому после звонка вечно торчал возле дверей и выглядывал в коридор. Когда шёл учитель, он оповещал всех:"Идёт!" Все сразу занимали свои места, и гул голосов слегка затихал. Порой его лукавая мордочка становилась серьёзной, он кричал привычное:"Идёт!", а когда все начинали поспешно разбегаться и рассаживаться, то он ликующе добавлял:"Идёт, идёт, по крыше воробей! Несёт, несёт коробочку соплей". Иногда Радик кричал:"Шухер!" Это тоже означало - надо прервать все посторонние занятия и быть готовыми к приходу учителя. Но и тут он мог разыграть, когда кричал замедленно:"Шууууууу-ба с вешалки упала!" Кто-то смеялся над розыгрышем, кто-то замахивался на него с притворной угрозой, а кто-то, не обращая внимания на всю эту шумиху, торопливо дописывал невыполненное домашнее задание. Я очень часто была в числе последних.

             Дома я разбрасывалась на тысячи важных для меня дел, откладывая выполнение домашней работы на потом, вечером тоже с этим как-то не получалось, а утром я тащилась в школу с огромным чувством вины и с предчувствием, что получу двойку, а затем и взбучку от мамы. Если я не получала двойку и всё обходилось, или если я получала четвёрку, а то и пятёрку, не готовясь к уроку, а наспех прочитав материал на переменке, то я летела домой, как на крыльях, с желанием стать примерной девочкой, аккуратно готовящейся ко всем урокам.

             Чувство страха, которое неизбежно возникало в душе, когда ты не был готов к уроку, унижало меня, заставляло чувствовать себя никчёмным, трусливым ничтожеством. Учитель, как чувствуя, что ты не готов, садистски тянул:"Таааак, отвечать пойдёт..." и норовил, по закону подлости, вызвать именно тебя!

             Иногда, если было очень важно, чтобы тебя не вызвали, то в душе сама собой разгоралась горячая молитва, воззвание к Господу:"Господи, Боже мой, дай же Боже, чтобы меня не спросили сегодня!" Это было самое начало моих взаимоотношений с Богом, и мне было стыдно обращаться к Нему с такой никчёмной просьбой - ведь это моя ЛЕНЬ была повинна в том, что я не готова. Как ни странно, обычно моя молитва спасала меня, позже я стала писать молитву начальными буквами слов на последней странице в тетради, на промокашке, на каком-нибудь листочке бумаги, и она действительно оберегала меня от учителя, тянущего нас за шкирку в прекрасную страну Знаний.
 
             Вера легко вошла в новый коллектив, учительница Вера Васильевна, их новый классный руководитель, полюбила её, называла исключительно Верочкой. Вера училась играючи, всё успевала, была отличницей. Я же потихоньку сползала с пятёрок   на четвёрки, а иногда и на тройки. Хотя пятёрки ещё и украшали порой мои тетрадки или дневник, но от былой отличницы не осталось и следа. Но зато я много читала и  рисовала дома, шила своим куклятам одёжки, пела, а также часто и "аккомпанировала" себе на импровизированном пианино - на маминой портновской линейке, белой, с чёрными поперечными полосками, напоминающими мне клавиши пианино.

             Часто мы с Верой поднимались к подружке на четвёртый этаж, мама у неё работала в гороно (городской отдел народного образования), жили они зажиточно и у них было пианино - о, это блестящее чёрное чудо из чудес! Нам позволялось побрякать на пианинке, мы научились играть несколько вещей, включая "Собачий вальс" и "Танец маленьких лебедей", и теперь, приходя к ним, нарабатывали скорость исполнения сиих произведений.

             Хотя больше всего я любила подбирать знакомые мелодии, и часто пальцы мои удивляли меня - они сами знали, какую клавишу надо нажимать, в какую сторону идти, бегло набирая любую мелодию. Веру это удивляло, иногда она просила:"А подбери эту песню!" И я быстренько играла её, почти не сбиваясь. Но в душе моей всегда горело жгучее желание играть свободно обеими руками любую мою музыкальную фантазию, какую пожелаю, чтобы мои руки, как пара белых лебедей, порхали над чёрно-белыми клавишами, выплёскивая из моей души прекрасную МУЗЫКУ - прекрасную до боли, до отчаянья, до какой-то тоскливой застылости внутри меня.

22. Синдром жертвы. Мамина диктатура.

             В начальной школе, то есть с первого по четвёртый класс, занятия были, в целом, необременительными, в день по четыре урока с утра (редко , когда пять), шесть дней в неделю, включая субботу. Самые любимые мои дни - вечер пятницы и суббота. А в воскресенье тоска наваливалась на меня толстым боком и душила беспощадно. Отношения с мамой складывались не самым лучшим образом.
 
             В целом, мы были послушными, никогда не перечили маме, старались сделать всё, как она нас просила или приказывала нам, но, чем дольше мы жили без отца, тем свирепее становилась мама. Нет, она не всегда была такая. Если в доме были гости, то она была добрая, порой и без гостей была в хорошем настроении. Но всё чаще она срывалась с нами на крик, на мат, иногда хваталась за ремень или что под руку попадётся, провод какой, выхлопка, сетка "авоська", тапочка, наконец, хотя, в целом, физического наказания нам чаще удавалось избегать.

             Возможно, если бы мы возмутились, восстали против такого диктаторства, то она бы как-то загасила в себе эти деспотические порывы. Но мама видела наш страх и покорность и, мне кажется, упивалась своей силой и этой вседозволенностью. Она уже на автомате обзывала нас растыками, размазнями, недоделками, недотыками, проститутками, разгильдяйками, лодырюгами, лоботрясами плюс просто огромное количество синонимов на матерщинной основе, которые приводить здесь неудобно и неуместно.

             С годами, прожитыми без отца, мама невероятно отточила своё мастерство материться - материться виртуозно, иногда очень зло и обидно, в несколько этажей, иногда весело и смешно. Я всегда ненавидела мат, даже просто неприличные слова обжигали мой слух, били по ушам, как хлыстом. А уж чтобы самой произнести какое-то неприличное или непечатное слово, то об этом не могло быть и речи. Мой язык не поворачивался произнести даже простое распространённое русское слово "ж-па". Поэтому эта злая изощрённая матерщина, по моим ощущениям, разрушала меня: как будто физически травмировала, гнула и ломала на каком-то никому невидимом уровне.

            В нашей ситуации, наверное, срабатывал "синдром жертвы", которая своим непротивлением, своей покорностью, своим страхом провоцирует вспышки новой жестокости, новых издевательств у своего насильника. В роли жертв и беспомощных овечек здесь выступали мы, а мама была всесильным властителем, хозяином положения, диктующим свои условия и нетерпящим даже малейшего неповиновения. Если мы что-то робко возражали на несправедливые, на наш взгляд, обвинения, то мама взрывалась яростью, исторгала поток ругательств, она была просто неподражаема в умении издевательски шутить над жертвой, артистично изображая и саму жертву и её  манеру говорить. Все твои возражения она переворачивала с ног на голову, получалось и смешно и обидно, в итоге всегда виноватым оказывался возражавший, а мама ещё долго склоняла твои слова и так, и этак. Себе дороже получалось о чём-то спорить с ней, и со временем мы привыкли молчать в ответ на её обвинения и ругательства, чтобы не распалять её ещё больше.  Вину за все трудности, возникшие в нашей жизни, всегда она возлагала на отца и на нас.

             Казалось бы, мы с Верой, подрастая в такой обстановке, должны были  сблизиться и быть вместе, чтобы противостоять маминому напору, но, увы, мы как-то холодно относились друг к другу. Никогда, к сожалению, не было между нами тёплых сестринских отношений, всегда стояла какая-то невидимая стена, хотя мы, несомненно, уважали увлечения и интересы друг друга. Мы всё глубже порознь уходили сами в себя. Вера, в сравнении со мной, была более компанейской, открытой. К моей же закрытости и стеснительности прибавилась угрюмость, я страдала от приступов удушающей тоски, когда весь мир был мне не мил - не потому, что этот мир мне казался несовершенным и чуждым, а потому, что я считала себя ничтожеством, не вписывающимся в этот мир.

             Обычно я спала на диване в зале, а мама с Верой в спальне. И вот уже несколько раз ночью мама ловила меня, когда я бродила спящим лунатиком по дому. В одну из лунных ночей я почему-то вдруг собрала всю свою постель в узел, завернув подушку и одеяло в простыню, и отправилась к входной двери. Я уже открывала замок входной двери, когда чутко спящая мама, слава Богу, услышала звуки, поспешила в коридор и мягко завернула меня обратно в комнату. Как ни странно, но этот момент я смутно помнила потом.

           Не надо думать, что только с нами мама была львицей, а с другими - овечкой. Она легко могла распечь кого-то, кто сделал что-то не так, как ей хотелось, устроить скандал. Мальчишкам во дворе часто от неё перепадало, и они побаивались нашу маму. Доставалось не только рядовым людям, но и, безусловно, бездарным, на мамин взгляд, политикам: и местным, и высокопоставленным. Не в виде настоящей головомойки, конечно, а в виде энергичного гневного посыла различных уничижающих эпитетов в их сторону. Брежнев у неё был губошлёпом и размазнёй, подхалимом, пресмыкавшимся перед Хрущёвым. Хрущёв был дуроломом, свинопасом. О Сталине мама помалкивала, но, когда действия властей доставали её и шли вразрез с её рассуждениями и убеждениями, то она всегда ворчала:"Сталина, на вас, разъ-баев, нет! Скоро всю страну разбазарят".
   
             Как-то, помню, мама вдруг обнаружила, что сосед по лестничной площадке, мужчина средних лет, молчаливый "тщедушный очкарик", как мама его называла, приноровился вытирать ноги о наш коврик, а потом чинно входить в свою квартиру. Возмущение мамино накапливалось постепенно, она делала стойку, как охотничья собака, вслушиваясь в шаркающие звуки, доносившиеся из-за двери каждый вечер, меняясь от злости в лице. В один из вечеров она подловила нужный момент, распахнула дверь, вырвала коврик из под ног опешившего соседа и молча отмутузила его этим же пыльным ковриком от всей души. Сосед так же молча юркнул  в свою квартиру и впредь обходил маму стороной, а если и сталкивался нос к носу с ней, то робко шептал "Здрасти", пряча глаза. Мама торжествовала, что, наконец-то, отучила "этого подонка" вытирать свои грязные "чуни" о наш коврик.

             В обычные дни мама всегда была на работе, плюс у неё всегда находились какие-то дополнительные подработки, мы привыкли быть сами себе хозяевами, но по воскресеньям мама обычно была дома, и это становилось великим испытанием для нас, потому что она постоянно находила повод для недовольства нами. Она с самого утра начинала отдавать приказы сделать то или это, постоянно пилила нас, упрекая за то, что руки у нас растут не из того места, что мы тупорылые  и неблагодарные свиньи, которые привыкли ехать на чужом горбу, что подоху на нас нет, что мы достали её уже до печёнок, что она уже замудохалась работать на нескольких работах и что она нас отправит к папаше, где мачеха научит нас любить свободу и покажет нам, почём фунт лиха.

             Мы затихали, пряча глаза, стараясь не встречаться с ней взглядом. С одной стороны, было жалко маму, действительно, ей приходилось нелегко, отец присылал очень маленькие алименты - 20-30 рублей в месяц максимум, но чаще вполовину меньше (однажды пришёл перевод даже на один рубль девятнадцать копеек, мама бережно хранила этот корешок долгие годы). С другой стороны, она так нещадно щипала нас со всех сторон, что поневоле в нас начинали нарастать какое-то раздражение и внутренний протест. Но это её властное "Отправлю к папаше!" действовало на нас магически, вызывало панический страх, подавляло нашу волю, гасило жалкие  всплески нашего недовольства. Только не это, только не к папаше!

23. Эх, хорошо в стране советской жить! Коммунизм.


           С середины шестидесятых годов в советской стране был взят курс на строительство развитого социализма. Партия и правительсво проводили некоторые  реформы в экономической сфере народного хозяйства, рабочий люд и селяне бодро рапортовали о выполнении и перевыполнении пятилетних планов. Быстрыми темпами в  стране развивались тяжёлое машиностроение, металлургия, электроэнергетика, автомобилестроение, радиоэлектроника и другие отрасли, строились крупные гидроэлектростанции, резко увеличилась добыча нефти и газа, вводилось в эксплуатацию много жилых домов, школ, больниц, детских садов. Предпринимались активные попытки выправить  печальное положение в сельском хозяйстве, всячески способствовать скорейшему его развитию, ведь надо было бесперебойно кормить огромную страну.

               Жизнь становилась более спокойной и стабильной - основные продукты питания можно было купить свободно или подловить момент, когда они будут "выброшены в продажу" (выражение того времени), не было ни карточек, ни таких очередей, как при Хрущёве. Потихоньку, хоть и черепашьими темпами, но повышались зарплаты и, говоря казённым языком, росло благосостояние народа. Конкретно, в нашей семье появился холодильник "Юрюзань", хотя до телевизора мы ещё не дотягивали. Но зато была, как и во всех квартирах башкирской республики, радиоточка, по которой можно было слушать новости, к тому же мама всегда выписывала газету " Пионерская правда" и журнал "Пионер" - для нас, а для себя -  взрослые газеты "Известия", "Труд" и журнал "Роман-Газета", где публиковались прозаические вещи разных писателей.
 
           Газету "Правда" она презирала и всегда была уверена, что кроме "брехни" в той газете ничего нет. Нам казалось, что она даже брезговала взять в руки это издание - главный печатный орган Коммунистической партии Советского Союза. Честно сказать, нам с Верой эта газета тоже не нравилась, во-первых, была она слишком заофициалена, а, во-вторых, была толстой, скучной и неинтересной. В газете "Труд" попадались иногда интересные для нас статьи. Но в целом, во взрослых газетах мы просматривали только прогноз погоды да какие-нибудь горячие новости, очень выборочно. Ну и, конечно, спортивная страница привлекала наше внимание, поскольку мы всерьёз и надолго заинтересовались фигурным катанием. Прочитанные мамой газеты мы внимательно просматривали, вырезая фотографии фигуристов оттуда и наклеивая их в специальных альбомах.

               В течение нескольких последующих лет мы активно шерстили все попадающиеся нам в руки газеты и журналы, выискивая цветные и чёрно-белые фото фигуристов, мы знали всех их по именам, гордились нашими выдающимися спортсменами, знали названия основных элементов фигурного катания, замирали от восторга, следя за всеми соревнованиями, особенно обожая произвольные программы и показательные выступления. Я и по сей день благодарна нашей соседке тёте Вале с третьего этажа, которая терпела нас, малолетних любителей спорта, в своём доме, допоздна сидящих смирно перед мерцающим голубым экраном и внимательно следящих за всеми перипетиями на чемпионатах СССР, Европы и мира по фигурному катанию. Поскольку Вера занималась спортивной гимнастикой, то она держала руку на пульсе и этого вида спорта.

                Мама не была ярой антисоветчицей, но всегда утверждала, что советский народ закабалён, что советские люди - в рабстве, ненавидела коммунистов, считая, что все беды исходят от их подлой, лицемерной, двуличной политики. Более всего её возмущало то, что со своих людей власть готова была драть три шкуры, держа их на голодном пайке и в ежовых рукавицах, в то же время от имени советского народа щедро тратить огромные денежные суммы на братскую помощь другим странам, то и дело прощая им миллиардные долги. "У своих из горла копеечку вырвут с мясом, а тут такая щедрость за наш же счёт!" - негодовала она. "Давайте, кормите всю Африку, своих уже накормили, теперь их кормите. А их, сколько не корми, всё мало будет! Для чужих хотят быть хорошими, а на своих плевать хотели!" Особенно мама возмущалась грандиозным проектом, за который взялся СССР - строительство Асуанской плотины в Египте. "Такие деньги вбухивают туда, как в прорву, лучше бы на своей земле что-то строили! Уж сколько Китаю помогали, а какая благодарность в ответ? И от арабов та же "благодарность" будет!" - всё время ворчала она.

             Нас она запугивала коммунизмом. "Вот подождите, при коммунизме выдадут вам две пары чулок на год, вот и будете носить да смены не просить!" Мы позволяли себе робко усомниться в этом:"Как же на год? Ведь они же продырявятся..." Но мама парировала безапелляционно:"А вот так и будете ходить с дырками!" В результате, по первости, у нас сложилось очень негативное отношение к коммунизму.

            Позже, почитав поподробнее теоретические раскладки об этом гуманном и передовом общественном строе, я поняла, что я непрочь жить в нём. Главный принцип коммунистического общества - "От каждого по способностям - каждому по потребностям" - меня вполне устраивал, я знала, что потребности у меня очень скромные, я бы не стала злоупотреблять ими, а способности свои я бы развивала во благо общества изо всех своих сил. Но, не смотря на симпатию к этому желанному строю, в глубине души я чувствовала, что это какая-то сказка, утопия, которой, наверно, не суждено воплотиться в жизнь, но в которую хотелось верить. У меня вошло в привычку спрашивать у всех своих знакомых - и ровесников, и взрослых:"А ты веришь в коммунизм?" Одни отвечали очень уверенно:"Да, конечно!", чем удивляли меня, другие мялись и жались, неуверенно пожимали плечами:"Не знаю..."

                Во мне всегда было и теперь ещё есть это жгучее желание, чтобы всем людям в нашей стране, да и во всём мире, жилось хорошо, легко, в радость, чтобы Справедливость и Милосердие главенствовали на Земле, чтобы основополагающими принципами человеческого сосуществования были Свобода, Равенство и Братство. Не смотря на мамину жесточайшую критику социализма и коммунистов (как правящую партию), мы с Верой считали, что людям хорошо жить в нашей стране. Ведь мы много читали и уже могли сравнивать, даже чисто теоретически, как люди жили до революции, во время революции и после, во время войн, разрухи и голода. Грех был обижаться нам на нынешнюю жизнь, мы умели ценить мир, относительное благополучие и покой, в котором жили теперь.
 
               Как-то я, стоя в своей комнате перед большой картой мира, висевшей на стене, сказала Вере:"Ты знаешь, а я горжусь, что я живу в такой стране! Вот было бы здорово, если бы все страны мира стали союзными советскими республиками!" Вера поддержала меня, мы вместе посмотрели на пёструю карту, где Советский Союз был выделен розовым цветом, и представили как бы зарозовилась вся карта мира при осуществлении нашего пожелания.

24. Книгочеи. Искупанные книги

      
         Библиотека

Через обшарпанный порог
Шагну с секундною заминкой -
Здесь добродетель и порок
Сплелись в безмолвном поединке.

Здесь ком сомнений и надежд,
Здесь ум соседствует с дуринкой,
Средь дебрей книжных для невежд
Не враз отыщется тропинка.

Здесь мудрых мыслей хрупкий след
Пока что мною не изучен,-
Как пим сибирский, туп и слеп,
Кружу в невежестве дремучем.

Пройду чрез этот книжный пир,
Утрачу саранчи всеядность.
О мир, зачитанный до дыр,
Круговорота многократность!

             ***

"Книги, как и порох, всегда держи сухими". (Моё ;))
         

                С началом учебного года выяснилось, что у меня резко ухудшилоь зрение, и теперь мне надо носить очки. Окулист рекомендовал носить очки постоянно, выписал рецепт. Но в советское время оправы и нужные стеклянные линзы, как и многое другое, было трудно достать. Мама купила мне какую-то тёмно-коричневую, роговую,"дедушко-бабушкину" оправу.

              Я терпеть не могла эти страшные очки, надевала их только время от времени, потому как была уверена, что они жутко уродуют меня. В те времена очки носило мало народу, и некоторые из счастливчиков с хорошим зрением дразнили несчастливцев "очкариками" или " четырёхглазыми". "Очкарики" считались умными, много читающими зубрилками и занудами.

                Конечно, с очками мне было гораздо удобнее жить: я могла хорошо видеть, что учитель пишет на доске, не надо было садиться так уж близко к телевизору, когда смотрели что-то у соседей, на улице я видела приближающихся знакомых и могла поздороваться с ними (а ведь раньше, без очков, в упор не видя их, я проходила мимо с важным и независимым видом). После занятий я снимала свои окуляры и укладывала в один из отделов портфеля, но поскольку футляра для очков у меня не было, то вскоре одно из стёкол было разбито. Мама, поворчав, заменила в "Оптике" стекло, строго-настрого приказав беречь очки.

              Я старалась их беречь, но с очками были постоянно какие-то проблемы: то они падали, а стёкла трескались или просто выпадали, то оправы ломались, то винтики из них вылетали и бесследно терялись, а очки распадались на запчасти. Короче, с ними была постоянная головная боль и у мамы, и у меня, так как любые дополнительные расходы больно били по семейному бюджету.

               В какой-то момент, намучавшись, я решила больше не прятать их в портфеле, а носить очки постоянно, не смотря на их уродство. Теперь очки ломались реже, но при следующей проверке зрения окулист объявил, что зрение опять ухудшилось, и мне надо опять менять линзы. Я с горечью поняла, что очки эти теперь у меня надолго, а, может быть, и навсегда.

               Мамина хорошая знакомая, врач по образованию, посоветовала ей больше никогда не покупать маргарин, потому что он очень вреден для зрения, и что лучше перейти на сливочное масло. В продаже было два вида маргарина - "Сливочный" и "Столовый" ( в пачках и на развес). Сливочное масло стоило примерно в два раза дороже, чем маргарин: если маргарин стоил 1 руб.60 коп/1 руб 80 коп за килограмм, то кило сливочного масла стоило около трёх с половиной рублей.
            
               Но мы с Верой были плохие едоки: ни маргарин, ни масло, ни сыр не привлекали нас. Если масло и сыр когда и  покупались, то они постоянно залёживались у нас в холодильнике, сыр постепенно высыхал, затвердевал, как камень, а масло желтело, вбирало в себя запах холодильника - потом всё это под мамино ворчание неизбежно выбрасывалось.

                Иногда мы и вовсе забывали о еде, играя с друзьями во дворе. Или спешно забегали домой, хватали кусок белого хлеба, сбрызгивали его водой, посыпали сахаром, съедали с огромным удовольствием, запивали водой и мчались снова на улицу. Этого заряда хватало нам опять надолго.

              Мы с Верой были большими книгочеями, и, поскольку домашняя библиотека больше нас особо не интересовала - всё было прочитано или вскользь просмотрено, включая и "Воскресенье" Льва Толстого, то мы записались в школьную библиотеку и в ближайшую городскую, где каждые две недели, а то и чаще, можно было менять книги. За один раз на руки выдавали максимум 5-6 книг. Мы, конечно, набирали по максимуму, предвкушая, как будет интересно их читать.

                Я выбирала книги по принципу случайной страницы - если интересный слог и какие-то фразы привлекали моё внимание, то брала, если нет, то ставила обратно. В советское время бытовало спорное мнение, что якобы нет плохих писателей, а есть плохие читатели. Какое-то время я верила в этот бред, но позже убедилась в обратном, когда научилась различать талантливо написанные вещи и чтиво, которое невозможно было читать из-за какой-то внутренней фальши и обилия стереотипных выражений.

               Как мне нравились в библиотеке и эта уважительная к другим тишина, и посетители, серьёзные, сосредоточенные - они все были мне как братья по духу, и этот лёгкий шелест перелистываемых страниц, и эти  стеллажи, забитые книгами в разноцветных переплётах: толстыми и тоненькими, потрёпанными и совсем ещё новенькими, ёмкими по своему содержанию и книжками-пустышками, с иллюстрациями и без...

                И даже запах там стоял особенный, сотканный из разных запахов: так старинные книги пахли пылью и древностью, новые книги имели приятный аромат свеженапечатанных страниц, газеты источали типографский запах, а мелованная бумага новых цветных журналов благоухала запахом красок, новизны и далёкой от меня, но такой притягательной и  и н о й  жизни.

                Передо мной расстилался огромный и мной ещё почти непознанный книжный мир - о сколько новых знаний, открытий и потрясений берёг он для меня! Каждая книга, казалось, умоляюще смотрела на тебя и просила:"Меня, возьми меня!" Я бережно открывала книги, начинала бегло просматривать и мне хотелось взять с собой и эту, и ту, и ещё вон ту.
 
               Я была довольно всеядная, но всё-таки всегда меня больше интересовали книги автобиографические или о реальных людях, живших когда-либо. Иногда такие книги проходили прямо через моё сердце, а герои книг становились мне  прямо-таки родными - хоть и не по крови, но зато по духу.

                Помню, долго не хотела сдавать назад книгу о Саше Чекалине, подростке, герое-партизане, погибшем в самом начале Великой Отечественной войны. Я приняла Сашу, его жизнь и его героическое поведение в то страшное время настолько близко к сердцу, что он был для меня как близкий и дорогой мне человек, я просто влюбилась в него.
   
                Порой я задавала себе вопрос - а как я бы повела себя в тех обстоятельствах? Смогла бы перебороть страх перед болью, пытками, смертью или спасовала бы перед врагом? Холодок страха полз по спине, и я понимала, что не мне, слабохарактерной трусихе, равняться с Сашей, и было стыдно перед самой собой за этот факт. Последние страницы повести я вновь и вновь перечитывала со слезами на глазах, заново переживая трагедию его гибели от рук фашистов.

               В какой-то момент я поняла, что надо всё-таки сдавать книгу, но решила напоследок прочитать кое-что выборочно, как бы попрощаться с Сашей. Я села где-то в уголочке за диваном и читала, глотая слёзы. Но тут зоркая мама заметила мои красные глаза:"Что нюни распустила? Чем опять недовольна? Вот к папаше отправлю, так сразу счастливее станешь! Чего расселась с книжками тут? Иди вон сделай хоть что-то по дому!"

              Почему-то её всегда раздражало, когда она видела нас с книгами. Сразу начинала вспоминать про невыполненные уроки, про  домашние дела или тут же придумывала какое-то поручение и командным голосом отправляла на его немедленное выполнение.

               Но зато, когда мамы дома не было, а она всегда работала, кроме вечеров и воскресений, то мы с новыми книжками летели, счастливые, домой. Я обожала набрать в ванну воды и залечь с интересной книжкой - тогда я могла забыть обо всём на свете, только время от времени подливала горячей воды. Часто вода бежала без остановки, я только слегка приоткрывала пробку, чтобы не перебегала через край. Если становилось жарко, то меняла воду на прохладную, а потом опять на горячую.

               Размеренный шум воды успокаивал и расслаблял, а сама вода была очень прозрачная, красивого бирюзового цвета и слегка переливалась перламутром. В  советское время не знали мы цену ей,  ведь вода и горячая, и холодная повсюду лилась без меры, без счёту, стоила копейки, и, думалось, что так будет всегда.

              Иногда и Вера залезала ко мне в ванну, мы ложились валетом и читали каждый своё, временами меняясь местами, потому что возле крана место было неудобное, приходилось слегка отклоняться в сторону, чтобы не забрызгать страницы.

               Порой мы нечаянно "закупывали" книжки, соскальзывая под воду по причине малого пока ещё роста. Страницы моментально темнели, разбухали, слипались. Это было горе для нас, надо было сушить книгу, постараться сделать незаметным покоробленность страниц, но, честно сказать, это всё было уже бесполезно. Мама, увидев пострадавшую книгу, грозно возвышала голос:"Опять закупали книгу?!!" Тем не менее, я не могла отказаться от этого наслаждения - полежать с захватывающей книжкой в течение нескольких часов в горячей ванне. По мере взросления мы "купали" книжки всё реже - на радость и маме, и самим себе.


25. С Новым годом! Царица праздника - ёлка!

                Солнечный и временами даже жаркий сентябрь частично возвращал  нас в лето. В один из таких славных осенних деньков мама пошла с нами за город - Салават в то время ещё не так уж разросся, поэтому поля были неподалёку от окраины города. Всё на этих полях было уже сжато, только возвышались стога соломы. Мама присела на одеялко рядышком и что-то читала, а мы с Верой полезли кувыркаться в соломе. Вера, как заправская гимнастка, прыгала, делала сальто, а я же от избытка чувств просто плюхалась с высоты на мягкую солому. Потом мы опять карабкались по колкому склону и с разными выкрутасами и радостными воплями сигали вниз.

               Иногда, взобравшись в очередной раз наверх и затихнув, мы с любопытством осматривали всё вокруг. С одной стороны поблёскивали стёклами окон окраинные пятиэтажки города, с другой вдалеке синели отроги Уральских гор - где-то там у их подножья несла свои быстрые воды своенравная река Белая. А здесь вокруг нас простиралось необъятное коричневато-жёлтое сжатое поле с копёшками ещё не вывезенной соломы. И, кроме нас, не было вокруг ни одной живой души.

              Уставшие, раскрасневшиеся, с соломинками в волосах и с колючей соломенной трухой на потной коже за шиворотом и за пазухой, мы, наконец-то, угомонились, спустились вниз и вскоре отправились домой. Уже вечерело, и ласковое красноватое солнышко прощальными лучами мягко освещало нам дорогу.

           Школьный год тянулся очень медленно, особенно первая четверть. Зато осенние каникулы пролетели мгновенно - за одну неделю не успеешь даже войти во вкус, как снова надо тащиться в школу. Вторая четверть всегда протекала как-то быстрее и веселее. Во-первых, почище на улице, к тому времени уже снег не таял, а лежал постоянным покровом до весны. Можно было играть в снежки, лепить снежных баб, сооружать из снега крепости и горки, кататься на санках, на лыжах, на коньках.

           Если снега выпадало много, то дворники прочищали дорожки, отбрасывая снег в сторону. Постепенно отброшенный снег вырастал в высоченные, плотно слежавшиеся сугробы, и ты шёл по тротуару, как по какому-то лабиринту. Возле домов тоже вырастали сугробы - дворники отбрасывали снег и на огороженный газон перед нашими окнами. Мы любили залезать на эти сугробы и оттуда любоваться на нашу ёлочку, уже установленную загодя в нашей квартире.

           Ну, и, во-вторых, эта четверть самая короткая, а после неё - долгожданные новогодние каникулы - целых две недели не надо ходить в школу!
               
           Мама любила выбирать большие ёлки. Мы вместе с мамой отправлялись на ёлочный базар - место, огороженное высоким дощатым забором, куда привозили много свежесрубленных елок, маленьких, средних и высоких, стройных и не очень. Мама всегда придирчиво выбирала самую стройную, самую пушистую, с хорошей вершинкой, рослую ёлку - чтобы под самый потолок. Продавец опутывал ёлку шпагатом, помогал уложить на санки, и мы все вместе тянули красавицу домой. В то время было модно, чтобы настоящая ёлка благоухала в доме, а не какая-нибудь куцая искусственная, вытащенная в очередной раз из кладовки:

     Сегодня ты - в цене,
     Сегодня ты - царица!
     В предновогоднем сне
     Ты будешь многим сниться.
         
     Пила, вгрызаясь в ствол,
     Крушила тайны роста,
     Природы торжество
     Гасила грубо, просто.

     Зелёные тела
     Валились ниц без бою -
     Река в январь текла,
     Разбрызгивая хвою...

     Купюрною листвой
     Шуршали все просторы -
     Ведь ёлки в Рождество,
     Что яйца к дню Христову.


               Самое трудное было - установить ёлку прямо и надёжно. Это делалось или с помощью специальных крестовин, самодельных деревянных, или покупных - металических с винтами для зажима ствола в горловине крестовины. Эти крестовины надо было прибивать к полу гвоздями. Можно было использовать ведро с мокрым песком. В тот Новый 1968 год мы использовали второй вариант - песок был припасён заранее, маме не хотелось ковырять гвоздями деревянный пол.

             Игрушек было накоплено уже несколько коробок, но каждый год в продаже появлялось что-то новенькое, интересное, и мама понемногу подкупала ещё. В начале декабря она купила много новых сверкающих игрушек: великолепные фиолетовые баклажаны, зелёно-серебристые с пупырышками огурчики, ярко-красные с серебром толстые помидорины, разноцветные сосульки, новые бусы и много тонкого, серебристого дождя.

            Я тоже купила ОДНУ игрушку на свои деньги, экономя на своих школьных деньгах. Мама ежедневно давала нам с Верой по 20 копеек, на которые мы могли купить стакан компота или чая и пирожное, песочник или коржик. Многие из детей сдавали деньги на обеды, им давали там второе и третье, а также на подносах всегда стояло бесплатное молоко. Но мы с Верой никогда не пили его, потому что оно было кипячёное и с пенкой. Деньги на обеды тоже никогда не сдавали, потому что мама считала, что это дороговато для нас. Я любила покупать песочное пирожное с шоколадной глазурью и чай. Иногда и ничего не покупала, а только пила воду из крана-фонтанчика в ближайшей к нашему классу рекреации. Таким образом, понемногу собирая деньги, я могла накопить энную сумму на игрушку, на подарок маме на 8-е марта, на пластинку.

             В магазин "Детский мир ", расположенный на улице Ленина, я отправлялась практически ежедневно. Там в отделе игрушек работала продавщица, молодая девушка, которая очень нравилась мне. Я стояла в сторонке и просто смотрела на неё, любовалась ею. У неё были короткие рыжевато-каштановые волосы, узковатые глаза, весёлый смешливый рот, была она шустрая, подвижная, как лисичка. Я просто в сторонке любовалась ею и была этим счастлива. Когда я накопила семьдесят копеек, то пришла в её отдел выбирать игрушку - глаза разбегались, я не знала, какую выбрать, чтобы уложиться в нужную сумму и чтобы игрушка была по душе. В конце концов, я выбрала какую-то сложную раскорячку, симпатичную и стоившую ровно семьдесят копеек. Девушка равнодушно протянула её мне, этим слегка пригасив моё тёплое к ней чувство.

              Ёлку мы всегда украшали все вместе, мама командовала парадом, но и нам было позволено вставлять свои замечания и пожелания в этот процесс. Сначала на установленную прочно ёлку развешивалась электрическая гирлянда, она подсоединялась к розетке и проверялась: если разноцветные огоньки зажигались сразу - прекрасно, но иногда гирлянда не зажигалась, и надо было проверять каждую лампочку, пока огни, наконец-то, не вспыхивали. После этого можно было крепить блестящие бусы, красиво струящиеся от макушки ёлки вниз. И вот только тогда мама, стоя на табуретке и приподнимаясь на цыпочки, нахлобучивала на ёлку островерхую серебряную вершинку. Потом мы терпеливо развешивали игрушки, выбирая из их множества самые любимые. Свою новую игрушку я повесила на видном месте, на уровне наших глаз. Помню, что в какие-то годы мы крепили игрушки на ветках с помощью зелёных или черных ниток, но позже приноровились вешать их на обычных канцелярских скрепках, только развёрнутых.

               Запах хвои заполнял всю квартиру: пахло свежестью, лесом, зимой, Новым годом, праздником, радостью, несбывшимися пока ещё надеждами! Но, как позднее выяснилось, благодаря исследованиям учёных, наши дома заполнялись не только чудесным запахом хвои, но и огромным количеством насекомых и различных микроорганизмов, для которых ёлка была родным домом и на которой они обосновались на зиму. От тепла в квартирах они пробуждались и,  невидимые, расползались по всем щелям и уголочкам наших жилищ. Каждую зиму мы чихали и кашляли,  связывая это с традиционными зимними простудами и инфекциями. Как знать, возможно, действительно срабатывали защитные механизмы наших организмов в ответ на вторжение "лесных гостей", проникших в наш дом на "зелёном троянском коне".

Потом подходила долгожданная пора новогодних подарков: мама приносила с работы  для нас праздничные, сладко пахнущие пакеты, а мы со школьных утренников свои персональные целлофановые кулёчки со сладостями. Новые запахи дополняли этот радостный букет ароматов: к тонкому, щекочущему ноздри запаху апельсинов или мандаринов присоединялся сладковатый яблочный дух, помноженный на аромат печенья и конфет. Грецкие орехи в скорлупе ничем не пахли, но они приятно шуршали и пополняли  объёмно подарки, обещая позже порадовать нас своим вкусным содержимым! Там же  посверкивала серебряной фольгой и пахнущая ванилью небольшая шоколадка.

               Обычно на новогодние утренники каждому надо было смастерить из подручных материалов какой-нибудь новогодний костюм. Большинство мам и пап, сильно не заморачиваясь, обряжало своих чад в простенькие костюмы "снежинок" и "зайчиков". Но особо творческие родители придумывали костюмы "королев" и "бабок-ёжек", "пиратов" и "бармалеев", "лис" и "волков", а иногда даже и "роботов". Всегда на утренниках разыгрывался приз за лучший новогодний костюм, и Дед Мороз в красном или голубом атласном "тулупчике" вручал смущённому дитёнышу, обладателю костюма-победителя, этот приз. Гордые родители, стоящие или сидящие возле стеночки праздничного зала, довольно и благодарно рукоплескали в ответ.

               В этот год я пошла на утренник без костюма: мы, четвероклассники, были уже достаточно взрослыми, чтобы не заниматься такой малышнёвской ерундой. А Вере мама ещё мастерила корону, посыпанную толчёными ёлочными игрушками и марлевую пышную юбочку, тоже украшенную блёстками. Поскольку я уже задумывалась над вопросом "Быть или не быть коммунизму?", то вопрос "Есть Дед Мороз или его вообще нет в природе?" передо мной никогда не стоял: желаний и просьб своих я никогда ему не готовила и не передавала, довольствовалась тем, что получала и так на Новый год.

26. Школьный хор. Мамины женихи.


             В школе почти всех девчонок, не считаясь с нашими желаниями, отправляли в школьный хор: всё равно, умела или не умела петь, если уж только медведь совсем на ухо кому-то наступил. Мальчишки, как правило, избегали этой повинности: от них отступались, когда понимали, что они всё равно незаметно улизнут из школы после уроков, в то время, как девчонки обречённо шли в актовый зал.

            Хор, собранный из школьников разных классов, по-моему, с четвёртого класса по седьмой, а это значит - пионеров, должен был защищать честь школы на городском уровне. Обычно весной проводились общешкольные смотры художественной самодеятельности. Победители шли затем на общегородской смотр, а уж потом на областной или  Республиканский. Самые-самые лучшие могли попасть и на  Всесоюзный смотр.

            Мы так далеко не заглядывали, мало кто хотел идти на хор, потому что были уже уставшие после занятий и голодные. На голодный желудок оно как-то и не поётся. Меня иногда ставили ко вторым голосам, но чаще я пела первым голосом. Партию первого голоса я всегда легко запоминала, но напрягать голосовые связки приходилось больше. Зато, когда я пела вторым голосом, то, с одной стороны, было легче для горла, не надо было напрягаться на высоких нотах, но, с другой стороны, я хуже запоминала партию второго голоса и иногда "плавала" в нотах, уходя к первым голосам. Петь третьим голосом меня никогда не ставили, конечно, но иногда я сама, ради эксперимента, пела с ними - это напоминало мне однообразное перетаптывание с ноги на ногу, я быстренько "убегала" к первым голосам и, как птица, взмывала вверх на высокие ноты. Но все голоса вместе выдавали иногда такое красивое многоголосие, что у меня не пойми от чего начинало пощипывать в носу, а глаза заволакивала пелена из слёз.

            Песни, разумеется, были, по большей части, патриотические, про Ленина и про партию, про революцию, про наше счастливое детство, слова в таких песнях были достаточно привычными штампами, уже набившими всем оскому, и не вызывали в наших сердцах горячего отклика. Редкий случай, когда выбиралась душевная песня, которую мы с удовольствием пели, например, "Песенка про тараканов и сверчка" или "Песня о Щорсе".

            Хотя помню одну патриотическую "Отважную песню", которая нам всем нравилась, поэтому, наверно, наш хор так громко, дружно и слаженно её пел. Вперёд выступала солистка Ольга, уверенная в себе девочка из пятого класса, с сильным, звонким, но немного в нос голосом, и запевала:
   
    Дорогой героев, дорогой отцов
    Шагают бесстрашные люди,
    И в час испытания каждый готов
    Закрыть свою Родину грудью.

 И тут мы все вместе бодро подхватывали припев:

    По нашей армии всегда,
    Всегда равняются отряды.
    Пятиконечная звезда
    И красный галстук рядом.

По взмаху руки нашей руководительницы мы замолкали, а Ольга звонко продолжала :

    Летят самолеты, идут корабли,
    Грохочут могучие танки.
    Сквозь годы мы в нашем строю пронесли
    Романтику первой тачанки.

             В чём заключается романтика первой тачанки я, честно сказать, и до сих пор не понимаю, но в то время мы уже хорошо усвоили, что не надо задавать лишних вопросов.
И опять несколько десятков голосов запевали припев. А вот заключительный куплет мы  пели разухабисто уже все вместе:

    Отважная песня, смелей улетай —
    Напишут о нас еще книжки.
    Пусть помнят враги — легендарный Чапай
    Был тоже когда-то мальчишкой.

             Последний припев мы начинали петь немного тише, постепепенно наращивая мощь, а затем ещё раз поторяли его, но уже во всю силу своих лёгких. С такой дружной песней как-то забывалось обо всём: и о том, что голодно, что хотелось глотнуть свежего воздуха, что хотелось поскорее попасть домой.

             А дома всё было без особых изменений. Мама постоянно вспоминала отца, его Пипиду, и, если мы что-то не так делали, она раздражённо говорила:"Ну, это надо же было так в папашу уродиться!", как будто в этом была наша личная вина. Вера иногда потихоньку, чтобы мама не слышала, ворчала:"Мы же её не уговаривали  выходить за него замуж!"

              По воскресеньям мама обычно гладила накопившееся выстиранное бельё, так как это был единственный её выходной день. При этом мама всегда пела песни "Хаз Булат удалой", или "Белым снегом", или "За рекой, за лесом солнышко садится" и другие похожие песни. Пела мама мелодично, от души, но все эти песни были такие заунывные, что мне всегда хотелось спрятать голову под подушку или, вообще, убежать из дома. Только через годы я смогла прочувствовать всю глубину, красоту и напевность этих прекрасных песен.

             Иногда на маму находило миролюбивое настроение, могла и пошутить с нами, по-человечески поговорить. Однажды она предложила нам:"А давайте сошьём  маленькие распашонку и ползунки и пошлём папаше с Тонной. Там где-то я приносила с завода пушистый розовый трикотаж, найдите-ка". "А зачем? - спросили мы. "А это намёк им, что пора потомством обзаводиться!" - задорно сказала мама. Мы нашли новые пушистые лоскутки, сшили требуемое - по размеру, как на маленького пупсика, написали письмо с какими-то общими фразами, вложили одёжки с письмом в конверт и отправили.

             Сама идея мне не очень-то понравилась, хоть я маме и ничего не сказала. Я себя чувствовала немножко предательницей по отношению к отцу, когда шила эту распашонку. Я считала, что если уж разошлись, то разошлись, жизнь продолжается, надо идти дальше, а не шпынять и укорять друг друга в случившемся. Кстати, позже никогда отец не упоминал об этом письме, да и мы тоже помалкивали в тряпочку. А, может, и не получил он вовсе этого письма, хотя, надо отдать должное, советская почта была не такая "принципиальная" и безответственная, как постсоветская, и старалась все письма и открытки доставить по адресу!

              Мне от всего сердца хотелось, чтобы мама тоже нашла себе хорошего достойного мужчину, который будет любить её и заботиться о ней. И когда мама говорила, что, мол, кому она нужна с "хвостом" (это имелись в виду мы), что, мол, нужно, чтобы и нам этот кандидат понравился, мы с Верой говорили горячо:"А ты на нас не смотри, ищи для себя!" Кандитаты в "женихи" у мамы всегда были, но она, "невеста" глазастая да переборчивая, после одной-двух встреч всем им давала от ворот поворот. А, скорее всего, никаких особых чувств в душе не возникало, вот и не торопилась с выбором.

               Помню, кто-то из знакомых хотел свести маму с одним мужичком из села неподалёку от Салавата. Мужичок зажиточный, имел своё большое крестьянское хозяйство. Приехав к маме свататься, он увлечённо рассказывал об успехах на своём подворье. Был чем-то похож на Шукшина из "Калины красной" - худенький, напористый, в сапогах. Он прошёлся по квартире, остановился перед книжным шкафом и удивился:"А зачем столько книг? Книжки будем в библиОтеке брать!" От него веяло такой уверенностью, что сватовство уже состоялось, видимо, он не допускал мысли, что нищая разведёнка с двумя детьми может ему отказать.
 
               Мама была очень любезна и вежлива с ним, а потом, проводив его за порог, просто прыснула со смеху. И мы смеялись тоже, потому что слишком уж этот дядя был колоритным. Больше мы его никогда не видели, а к нему прилепилось прозвище "БиблиОтека". Мама же нам сказала назидательно:"Будьте нищими, но гордыми!" Честно сказать, мне не хотелось ни того, ни другого, но тогда эта фраза показалась такой умной, что я её, на всякий случай, запомнила.

            Другой кандидат в женихи - дядя Ваня Копылов - нам с Верой очень понравился. Был он неутомимым шутником и баламутом, показывал какие-то фокусы, всё время что-то рассказывал весёлое, что-то вспоминал из своего детства, что-то, наверное, и придумывал - врал весело и складно. Короче, без особого труда завоевал наши сердца.

            По его рассказам, он был москвич, и это придавало ему ещё больше веса в наших глазах. В советское время люди с периферии относились к москвичам и ленинградцам с особым пиететом. Казалось, что они слеплены из другого, так сказать, теста, живут в таких особенных местах, наделены какими-то особыми качествами и имеют неизмеримо бОльшие возможности по сравнению с теми, кого угораздило родиться в маленьких захолустных городках, поселках и деревнях огромной советской страны!

            Нам с Верой так хотелось, чтобы у них с мамой всё сложилось. Иногда мы с сестрёнкой принимались осторожно мечтать:
-"Представляешь, вдруг мама выйдет замуж за дядю Ваню! Вот было бы здорово!"
- "Ну да! Мы бы в Москву переехали! В московскую школу пошли бы учиться!"
 От таких перспектив у нас с Верой даже дух захватывало! Страстно хотелось перемен в нашей жизни и, разумеется, в лучшую сторону! О плохих переменах разве кто мечтает? Только если мазохист какой-нибудь.

             Дядя Ваня в Москве жил со своей матерью, а в Салавате был в командировке, на заработках. Уезжая в Москву, он пообещал привезти нам пупсиков с одёжками, красивые платья, ещё что-то дефицитное - мы ничего у него не просили, за язык его никто не тянул, сам наобещал нам с три короба. Но вернулся из Москвы с пустыми руками, опять весело трепался ни о чём, мы же ему больше не верили, воспринимали его как пустомелю и несерьёзного, ненадёжного человека. А вскоре он и вовсе исчез с нашего горизонта, видать, получил полную отставку от мамы.

27. Коллекция запахов. Телефон - это роскошь!

                Я всегда была неравнодушна к запахам, у меня была прекрасная память на них. Я внезапно могла вспомнить какой-нибудь из их множества и всё, что на тот момент было связано с ним. Через годы я вдруг вспоминала запах чужого дома, запах какого-то предмета, цветов, растений или запах каких-то событий. Если я заходила домой и унюхивала ЧУЖОЙ запах, то сразу спрашивала:"Кто-то у нас был?", и ответ подтверждал моё предположение. Это не обязательно должен был быть очень сильный запах, иногда только какие-то едва ощутимые волны незнакомого духа. Возможно, это обострённое обоняние было дано мне, как компенсация, за плохое зрение, а, может, это у всех так обстоит с восприятием запахов, не знаю.
 
              Всегда очень сильно я страдала от плохих запахов, от духов или одеколонов, которые мне не нравились, вплоть до бессонницы, головной боли или даже рвоты. Неприятно пахло в больницах и поликлиниках - лекарствами, дезинфекцией, болью, страданиями и обречённостью, в детском саду противно пахло каким-то молочным духом, маленькими детьми, беспомощностью и одиночеством. В подъездах пахло затхлостью, сыростью, кошками, пылью.

              И, наоборот, радовали запахи, которыми я не могла надышаться - запах чистой воды, запах лугов, запах роз, сирени, цветущих черёмухи, каштанов, акации, запах капелек смолы с новогодней ёлки и клейких тополиных листочков, только что проклюнувшихся из почек, запах дождя и прибитой его тяжёлыми каплями толстой пыли дорог, арбузный запах свежего мартовского ветра, ароматный, едва уловимый пар от весенних проталин земли, запах выстиранного белья, принесённого с мороза, запахи любимой еды, да мало ли на свете приятных запахов. Но милее всего мне всегда был свежий воздух, поэтому в нашей комнате и зимой и летом была открыта форточка.

               Ещё я любила  "коллекционировать" новые запахи, узнавать какие-то новые, доселе не слыханные мною. Для этого я любила поджигать разные материалы, чтобы ЗНАТЬ запах. Сожжённые бумага, трава, дерево, хлопок, шерсть, шёлк, пластмасса - всё пахло по-разному. У одного сожжённого материала был приятный дымок, от другого исходила просто ужасная вонь. Конечно, я была очень осторожна, не злоупотребляла этим своим увлечением, а  новые запахи изучала, так сказать, по мере поступления возможностей для этого.

              Как-то мне пришло в голову, что я не знаю, как горит вата. Тут же нашёлся подходящий клубочек, я положила его на письменный стол на какую-то металлическую пластину и подожгла. Но вата не горела, а как бы тлела. Уловив запах горелой ваты, я запомнила его и потушила тлеющий комок. Опыт был завершён, и я потеряла к нему интерес.

             Вскоре я засобиралась на улицу - погулять. Но зачем-то зашла снова в спальню. Уловив какой-то неуловимо другой запах в комнате, я начала искать его источник. Чуткий нос привёл меня в кукольный уголок за письменным столом. Оказывается, до конца недотушенный комок ваты от порыва ветра соскользнул со стола на кукольную кроватку. В белом кружевном покрывальце, покрывавшем кукольную постельку, уже протлела дыра, опалённые края которой  закоричневелись. Ахнув, я быстро затушила водой вату, радуясь, что вовремя заметила этот тлеющий очаг. Прожжёное покрывальце захоронила где-то в глубине кладовки, подальше от маминых всё видящих глаз. Если бы я ушла из дома, то пожар был бы неминуем, а пожар - это страшное событие во все времена. Я хорошо помнила, как по подъездам время от времени ходили какие-то люди, иногда и с детьми вместе, и просили:"Подайте погорельцам!" И все соседи помогали, кто чем мог: деньгами, продуктами, одеждой и обувью, хозяйственной утварью.
 
              Мама, конечно, была не в курсе моих "научных" экспериментов, иначе я тут же получила бы от неё хорошую взбучку. Впрочем, иногда она реагировала неадекватно на наши некоторые развлечения. К тому времени нам установили через какие-то мамины знакомства домашний телефон. Это было чудо современности для нас, хотя и был изобретён телефон давным-давно. Белый телефонный аппарат удлинённой формы стоял на трюмо в нише между коридором и кухней и радовал наш глаз. Телефон был для нас, как предмет роскоши, ранее нам недоступный даже в мечтах, а тут вдруг воплотившийся в действительность, вполне такой вот осязаемый, красивый, гладенький, им хотелось только любоваться, а иногда украдкой и поцеловать! :)))
 
             Правда, звонили нам редко, а хотелось каких-то действий с этим чудом техники. Поэтому  иногда, на потеху Вере, я набирала случайный номер и говорила в трубку какую-то тарабарщину, имитируя якобы башкирский или татарский язык. На том конце провода растерянно вслушивались в мою речь, а потом вежливо говорили, что вы, дескать, ошиблись номером, и клали трубку. А мы с Верой весело смеялись.

              Мама как-то прознала о моих проделках, и когда у нас в гостях была её младшая сестра, тётя Аля, мама сказала мне:"А, ну-ка, давай позвони, поговори по-татарски". Я тут же с удовольствием позвонила кому-то наугад, поговорив неудержимым потоком тарабарщины с невидимым абонентом и вызвав после звонка дружный смех присутствующих.

              Честно сказать, я была удивлена таким добродушным отношением мамы к моей проказе. Телефон в советское время простым людям доставался очень  непросто! За баловство по телефону его могли и отключить в воспитательных целях, ведь другие люди годами, а то и десятилетиями, стояли в очереди на установку телефона. Конечно, всякого рода начальствующим "шишкам", большим и малым, телефоны устанавливали  без всяких очередей - ведь все они были на особом положении, а народ, который оставался без домашних телефонов, использовал телефонные автоматы в телефонных будках. Стоил звонок две копейки, но иногда автомат подло проглатывал монетку, а связь не устанавливалась, поэтому с собой надо было брать несколько монеток про запас. Случалось, что телефонный аппарат был сломан, трубка  разбита или вырвана, что называется, "с мясом". Хулиганы часто поджигали будки, переворачивали их, били стёкла или попросту мочились на пол в них.

28. Чья потеря, мой наход или Потерянный Рубль.


            Новогодние праздники прошли, но наша ёлка ещё стояла. Ёлку всегда оставляли до Старого Нового года, т.е. по старому стилю до 14 января, а там уж как получится - иногда ёлка стояла до конца января, было жаль выбрасывать эту пышную красавицу, выросшую почти под три метра, хотя хвоя с неё вовсю уже сыпалась. Когда мы мыли пылы, высохшие мелкие иголки больно вонзались в руки, несмотря на то, что перед мытьём мы тщательно подметали пол. В конце концов наступал такой момент, когда все мы, мама, Вера и я, засучив рукава, начинали процесс разоблачения ёлки: сначала убирали кусочки ваты с веток, потом снимали дождь, потом игрушки и бусы, аккуратно укладывая их в коробки и прослаивая ватой. В последнюю очередь снимали вершинку и электрическую гирлянду. Старались всё укладывать аккуратно, чтобы в следующем декабре было удобно всё это опять достать.

             Елочка стояла робкая, раздетая, какая-то оглохшая и потухшая, и была во всём этом процессе какая-то невысказанная печаль, и думалось, что эта новогодняя традиция неправильная, не надо рубить ёлки и сосёнки ради какой-то одной, хоть и праздничной, недели. А ведь некоторые особые аккуратисты выбрасывали вон ёлку уже второго января. Потом выброшенные ёлки постепенно группировались во дворах, их втыкали в один большой сугроб, и так они стояли до весны, постепенно превращаясь в бурые ёлочно-сосёночные скелетики: почти вся высохшая хвоя осыпАлась с них в первые же дни. Иногда ребятня таскала деревца по двору, разбрасывая там и сям, потом шальной ветер катал их, беспомощных, с одного места на другое, потом дворник, матерясь про себя, возвращал ёлочки обратно в насиженный сугроб. И так до весны, пока снег не растает. Потом коммунальные службы очень неохотно, но всё же вывозили скелетики страдалиц куда-то, наверно, на свалку. В память о них:

Цеплялась лапами за перила и двери,
Выставленная вон простоволосой, раздетой;
Теряла иголки, ещё не веря,
Что песня её лебединая спета.

Над ёлкой в снегу измывался ветер -
Валял по сугробам, совесть утратив...
Её безжалостно растрепали дети
И бросили... Гаснут окон квадраты...

Дерево плачет янтарною смолкой,
Блёсткой тонкой утирается робко.
Праздник промчался... И уравнялась ёлка
... со спичечною истёртой коробкой.
 
            В один из мартовских дней, когда снег, подтаивая, становился серым, ноздреватым, каким-то прозрачно-зернистым, настолько рыхлым, что в него легко можно было провалиться по самые колени, понесла меня нелёгкая на один из сугробов, где стояли ёлки. Вообще-то, я собиралась идти в магазин за хлебом, в руке был зажат металлический рубль, но вот отвлеклась от намеченного маршрута и стояла на вершине сугроба, победно озирая окрестности. Наступающая весна и тёплый, бушующий где-то далеко в вышине серого неба ветер вселяли в моё сердце хмельную радость.

            Вдруг в какой-то момент хорошо прогретый в моей ладони рубль выскользнул из руки и на моих глазах моментально вошёл в снег, словно нож в подтаявшее масло. Я подумала, что сейчас  же найду его, раскопав снег. Я разрыла этот сугроб до земли, я перетряхивала этот зернистый снег горстями, но рубль словно сквозь землю провалился. Страшась маминого гнева, мокрая, уставшая, опечаленная, с красными окоченевшими руками, я поплелась к соседке тёте Вале на третий этаж занять у неё рубль. Я объяснила ей, что случилось, сказала, что я сэкономлю от денег на завтраки и отдам ей рубль как можно скорее. Но соседка не выручила меня, а посоветовала пойти и рассказать обо всём маме. Думаю, она просто не поверила мне, что я уронила рубль в сугроб.

            Вечером мне пришлось признаться маме в случившемся. На моё удивление, мама поворчала немного, но, в целом, отнеслась к этому довольно спокойно, хотя я чувствовала, что и она мне не поверила. Было немного обидно осознавать: наверное, и она подумала, что я потратила этот рубль на что-то, соврав, что потеряла его. Но для меня было немыслимо потратить общие деньги на какие-то свои нужды, такие соблазны для себя я даже не допускала.

           А в мае, когда снег окончательно сошёл, я опять же случайно оказалась на том же самом месте, где вместо растаявшего сугроба на земле уже зеленела нежная, ещё реденькая травка. Я уже и думать забыла о своей потере, как вдруг глаз выхватил среди зелёных травинок невзрачный серый металлический кружок. О, это был мой потерянный РУБЛЬ! О мой РУБЛЬ! Ликуя от радости, я схватила его и помчалась домой. Я показала его и Вере, и маме - счастье светилось в моих глазах, а на ладони лежало живое доказательство того, что я говорила ПРАВДУ! Мама отреагировала сдержанно, но отчасти удивлённо, из чего я и заключила окончательно для себя, что тогда, в тот злополучный мартовский вечер, она мне всё-таки не поверила.

29. Отправляй к папаше! Плиссировки. Благодать.


           Мамины бесконечные придирки, оскорбления и ругательства, издевательские и насмешливые замечания в наш адрес, замахивания "Как щас дам!", постоянные угрозы отправить нас к отцу постепенно оказывали на нас с сестрой угнетающее и разрушающее психику действие. Во всех пороках и недостатках, которые мама обнаружила в отце, она как бы обвиняла и нас, переносила гнев и раздражение с отца, за неимением его поблизости, на нас, "неудавшихся, никчемужных и ни к чему не приспособленных двух полудурков".

            Однажды, накричав за что-то незначительное на меня и распалившись, мама размахнулась и сильно ударила меня по лицу. Ненависть, светившаяся в тот момент в её глазах, просто обескуражила меня. По-видимому, она зацепила и мой нос, потому что я почувствовала, как что-то тёплое закапало с подбородка. Молча  утирая кровь и даже не заплакав, я отошла в сторону. Только одна мысль билась в голове:"Ну за что? За что?" Я не понимала, как жить дальше вместе при таких отношениях и что можно изменить в нашей совместной с мамой жизни? Я привычно пыталась понять маму, по-прежнему, ещё самого дорогого для нас в этом мире человека, как-то оправдать её действия по отношению к нам, но мне всё труднее становилось это делать, всё больше недоумение и неприятие этих маминых поступков заполняло меня. Чем больше проходило времени после развода родителей, тем  больше мы отдалялись от мамы. Если раньше при отце мама НИКОГДА не материлась, то теперь поток матерщинных ругательств и оскорблений стал ежедневной нормой.
 
             В один из солнечных, весенних дней, когда я была дома одна, тоска как-то особенно тяжко навалилась на меня, мне  всё вокруг вдруг опротивело настолько невыносимо, что я подумала:"А не повеситься ли мне? Зачем такая жизнь?" Я деловито обошла квартиру, примериваясь, где бы можно было прикрепить верёвку. Прошла в спальню,  решила, что могу это сделать в кладовке - там под потолком был какой-то крюк, чтобы зацепить верёвку. Хорошо помню, что средь бела дня вдруг возникло ощущение - вокруг из непонятного белесоватого мрака, на некотором отдалении, смотрели на меня и скалились, как бы в ожидании моих действий, страшные тёмные мужские рожи. Но ни страха, ни какой-то озадаченности я не испытала. Я действительно была измучена такой жизнью и не видела никакого другого выхода, чтобы как-то изменить ситуацию.

             Я взяла плотный лист бумаги и присела к столу, потом, чуток подумав,  порывисто написала в своей записке:"Прощайте, мне надоело жить". И приписала внизу своё имя. Посидела, подумала. Какие-то сиюминутные задачи ещё стояли передо мной и они перевесили своей значимостью моё страшное намерение. Скомкав листок и заткнув его за батарею, устало подумала: "Потом, потом...". Не знаю, как это возможно, но после той записки будто кто-то начисто стёр в моей голове все эти подобного рода мысли и намерения. Я напрочь ЗАБЫЛА и о своём страшном решении, и о записке, и о скалящихся рожах.

            Через пару месяцев Вера вдруг вытянула из-за батареи скомканный листок, развернула его и, прочитав, удивлённо спросила:"А это ЧТО?" Я очень смутилась, внутренне остро сожалея и недоумевая, почему я не выбросила эту записку, и буркнула:"Я просто пошутила. Дай сюда!". Вера мне листок не отдала, а показала его маме. Но мама мне ни слова на это не сказала, и никогда позднее у нас об этой записке не было речи.

              Какое-то время после этого события всё шло более или менее мирно и гладко, но потом мама опять начала срываться на нас. Тоска и беспросветность заполняли нас с Верой, лишая радости жизни. Я чувствовала себя никчёмной размазнёй, неспособной на решительные поступки, слабой, трусливой, беспомощной, слишком стеснительной, терпеливой и молчаливой. Я не хотела такой жизни. Я понимала, что нужно что-то делать, на что-то решиться, что-то поменять, иначе всё будет продолжаться по-прежнему. Бежать из дома? Но куда, к кому? Кому мы были нужны в этом мире?!! Если бы я была боевая, наглая, с сильным характером, может, я бы и решилась на побег. Но я сознавала, что побег не для меня.

               Тогда я задумалась над постоянной маминой угрозой - отправить нас к отцу. "Вот отправлю к папаше!" - постоянно звучало, как рефрен, в наш адрес. К тому времени до нас уже дошли слухи, что Тонна подмяла отца под свой каблук, что характер у неё тяжеловатый и решительный, поэтому понимали, что сладкой жизни нам и там не будет.

              И вдруг яркая шальная мысль влетела мне в голову:"Ну и пусть отправляет нас к отцу!" Я почувствовала, как какие-то новые силы и решимость вливаются в меня. "Везде люди живут, и мы проживём! С мачехой как-нибудь притрёмся, а нет, то там видно будет", - подумалось мне. Я вдруг представила это село, куда переехал отец, солнечным, утопающим в зелени, с голубой речушкой на окраине. Мне захотелось немедленно уехать туда. Я представила сельскую школу, куда мы с Верой пойдём учиться, и подумала, что с одеждой у нас будет, конечно, туго. Потом представила, как из новых чёрных семейных трусов отца мы с Верой смастерим себе шикарные плиссированные юбочки. И эта, в общем-то, смешная и бредовая идея, явилась неким катализатором, вдруг вызвавшим в моём сознании очень бурную и благотворную реакцию, совершенно неожиданную для меня, но и через много лет такую сладостную.

                Сильнейшая волна благодати, впервые за мои прожитые годы испытанной мной, затопила меня полностью! Весь мир вдруг вспыхнул какими-то яркими переливающимися красками.  Радость, ожидание перемен и счастья, успокоенность и защищённость, предвкушение удачи, смелость и жгучее желание действовать, а не прятать, подобно страусу, голову в песок - никогда прежде я не испытывала столь сильные чувства, которые именно в эти труднейшие минуты моей жизни пролились на меня благодатным, освежающим дождём. Труднейшие, потому что именно тогда, по моим представлениям, я ОТКАЗЫВАЛАСЬ от мамы, предпочитая дальше продолжать свой жизненный путь без неё.

                Я немедленно пошла в соседнюю комнату к Вере и сказала:"Ты знаешь, я хочу сказать маме, чтобы она отправляла меня к папаше. А как ты?" Вера, практически не раздумывая, ответила:"И меня тоже!". Собравшись с духом, я обратилась к маме и твёрдо заявила:"Отправляй нас к папаше!" Изумлённая мама ни слова не сказала в ответ. Мы с Верой ожидали каких-то действий с её стороны, но ничего не просходило.

                С того момента мама больше никогда не угрожала нам папашей, да и нападок на нас стало как-то поменьше, видимо, мама почувствовала, что мы взрослеем, и протест на её неприглядные действия по отношению к нам только крепнет. Хотя грызть нас она продолжала и по поводу и без повода, постоянно чем-нибудь попрекая. Хвалить нас было не принято в нашей семье, наверное, мама считала, что этим может испортить нас.

                Впрочем, она сама выросла в семье, где отношение к детям было очень сдержанным, баба Варя была скупа на похвалу, любила пройтись по неугодным матерком и насмешками, критикуя всех и вся вокруг. Возможно, мама действовала по привычному шаблону поведения, усвоенному ею с детства, не задумываясь, что ведь можно жить и по-другому: создавать атмосферу тёплой семейной жизни, наполненной радостью и заботой друг о друге, бережным отношением к внутреннему миру каждого, нежеланием ранить кого-то даже случайно брошенным словом. Вместо этого, маму как будто переполняло желание мстить всем вокруг за ошибки, совершённые ею же самою в её жизни, за какие-то неудачи в её судьбе.

           А со мной после того переломного момента произошли внутренние, вроде и малозаметные, но перемены. Странное дело, теперь тоска меньше душила меня, в унылых и серых буднях стали изредка проскакивать какие-то удивительные просветы - как будто кто-то щедрою рукой вливал мне в душу беспричинную радость, ощущение удивительного подъёма духа! Всё то плохое, что только что ввергало меня в грусть и уныние, что казалось таким большим, значительным, чёрным, вдруг уходило куда-то на второй, третий план, становилось совершенно для меня чем-то незначимым. И мне становилось так легко, так радостно, меня заполняла уверенность в собственных силах и в ближайших счастливых переменах. И опять как будто какие-то блёстки, какие-то искорки сверкали в воздухе. Это было так необычно, волшебно, празднично!

            Так в тихий солнечный морозный день, когда небо голубое-голубое, а солнце даже слепит глаза, и всё вокруг стоит в чарующем безмолвии, когда кусты и деревья окутаны драгоценным мехом-инеем, когда всё вокруг припорошено пухлавым, невесомым снегом, разлетающимся в стороны от малейшего движения воздуха, и когда морозец не злой и кусающий, а лишь освежающий и румянящий щеки, вот тогда ты примечаешь, что пространство вокруг тебя заполнено какими-то искорками: то мельчайшие снежинки, кружащиеся в воздухе, отражают своими ледяными гранями яркое солнце и тем обнаруживают себя! Ты ловишь эти мельчайшие снежинки на варежку и пристально рассматриваешь их, и изумляешься разнообразию их строения и, в то же время, поразительному сходству! Они, как люди, также уникальны, красивы и совершенны, и также мимолётны. И эта искрящаяся красота вызывает в тебе невероятный восторг, радость и удивительное единение с природой.

             Нечто подобное испытывала я в те редкие мгновения спустившейся на меня благодати. "Как?!! Разве такое возможно?"- удивлялась я самой себе. Оказывается, можно жить и так - радостно, без внутреннего напряжения, открывшись всему миру и устремившись ему навстречу! И мир не отторгает тебя! Да это просто диво дивное!

           Вслушиваясь в себя, я переживала эти необычные чувства,  хотелось разделить с кем-то эту великую радость или, хотя бы, узнать, а как у других обстоят с этим дела.
            
           Опасаясь насмешек, я  осторожно поделилась с Верой своим пережитым потрясением, спросила, приходилось ли ей испытывать такое состояние (тогда я ещё не знала слово"благодать"), но, поймав её непонимающий взгляд,  свернула разговор на другую тему.

            Пройдёт немало времени, пока я, наконец-то, избавлюсь от беспросветной тоски и уныния, перестану быть рабою своего настроения.

30. Летние каникулы. А ну ешь всё подряд!


           Ура! Учебный год закончился! Ещё стояли славные майские денёчки, а мы уже уходили на каникулы. Сколько прекрасных возможностей, воспоминаний, удивительных переживаний, мыслей и чувств, особого личного опыта, свободы, солнца и тепла заключено в этом приятном слове "каникулы"!

            Вера закончила на отлично третий класс, а я - четвёртый, с хорошими успехами, то есть на четвёрки и пятёрки. Обе получили Почётные грамоты. По случаю окончания начальной школы учительница в нашем классе собирала деньги на общую фотографию и на чаепитие с пирожными. Мама на фотографию деньги дала, а на чаепитие - нет, ворча на постоянные школьные поборы. Мне было немного неудобно перед одноклассниками за нашу бедность, но и идти на это чаепитие вовсе не хотелось, так что, отчасти была и рада маминой конфронтации.

           Как приятно проснуться солнечным утром и осознать, что в школу идти не надо, перевернуться на другой бок и сладко заснуть опять. Проснуться от дуновения приятного прохладного ветерка из открытого окна и уловить запахи ещё по-весеннему свежей  зелени. Проснуться не по будильнику, а от того, что ты выспалась! Свобода!!! Целое лето впереди!

           Мы с Верой вскакивали и мчались на кухню. Там на столе мама обычно оставляла ежедневную записку - краткое руководство к действию. "Валя и Вера! Сходите за хлебом и молоком. Деньги оставляю. Помойте полы. Не лоботрясничайте. Ешьте то-то и то-то. Суп в холодильнике. Целую. Мама."

           Суп и жареные колечки из покупного дрожжевого теста - это святое. Мама считала, что в доме всегда должен быть суп. Сначала она варила мясо с косточкой, говядину или свинину, но готовый бульон не так сразу превращался в суп. Иногда он стоял пару дней в холодильнике. Жир застывал и плавал на поверхности бульона сероватыми айсбергами. Потом, когда у мамы было время и настроение, она бросала в кипящий бульон картошку, морковку, резаный лук. А потом мы с Верой сидели над супом и сопелька за сопелькой выковыривали этот противный на вкус, разварившийся лук и развешивали прозрачные луковые полоски на краях своих тарелок. "Опять кружева развесили?" - кричала возмущённо мама. "А ну ешьте всё подряд, нечего носами крутить!"

           Тут она начинала вспоминать своё полуголодное детство, когда они были рады любому куску, а мы, уныло повесив головы, вполуха слушали  её ворчание. Позже мама приноровилась надрезать луковицу глубоко крест накрест, бросать в полуготовый суп, потом доставать её и выбрасывать в мусорное ведро - это уже было значительное облегчение для нас.

           Однажды я заупрямилась и не стала есть суп. "Ешь!" - приказала мама. "А то сейчас тарелку на голову надену!" Я подумала, что она шутит, и буркнула:"Ну и надень!" Мама схватила тарелку и опрокинула мне её прямо на голову. Суп потёк по щекам на плечи, я вспыхнула, сбросила тарелку, выскочила из-за стола и убежала в ванную комнату. В этот день я вообще принципиально отказалась от еды. Мама, видимо, всё-таки чувствуя свою вину, приставала ко мне:

    - Федул, а Федул, чего губы надул?
    - Кафтан прожёг.
    - А велика ли ли дыра?
    - Один ворот остался.

Обычно я не выдерживала, когда мама ко мне приставала с такой прибауткой, мои губы расползались в улыбке и считалось, что обида прошла и мир восстановлен. Но в этот раз я не реагировала на её попытки примириться, чувствовала себя очень униженной и одинокой. Вечером отказалась от ужина, хоть вроде уже и чувствовала голод. Попила водички и легла спать.

             Я не понимала маму: неужели можно испытывать какое-то удовольствие, обижая и унижая других, намеренно поднимая кого-то на смех или отпуская в его сторону колкости и злые шутки. Мне было несвойственно унижать других, злословить, плести за спиной других какие-то интриги, я просто ненавидела всю эту грязь и всегда предпочитала чистоту, простоту, искренность отношений со всеми людьми, с которыми мне выпадало общаться.

            Маме же природное чувство юмора не давало покоя! Она обожала позубоскалить над кем-нибудь, слегка поиздеваться, артистически изобразить кого-то в глупом, нелепом виде, смешно пародируя его манеру говорить, ходить, что-то делать. Иногда это было, действительно, до слёз смешно, но когда она изображала нас с Верой, то тут она уже перебарщивала, на наш субъективный взгляд, конечно. Как говорится, а вот это - зря!

           В один из тёплых солнечных дней в конце мая по маминой записке я отправилась за хлебом, слегка поперепиравшись с Верой кому идти в магазин. Обычно мы договаривались между собой, кто что будет делать, но не обходилось и без споров, а иногда и ссор, но всё-таки старались всё делать по справедливости. В этот раз я уступила Вере и, надев своё любимое штапельное платьице в тёмно-синюю с белым полоску, вот уже шла себе беспечно по улице Ленина, разглядывая витрины, деревья со свежей листвой, людей.

           И вдруг увидела, что мне навстречу идёт одноклассник Боря и смотрит своими черносливинами прямо на меня. Ноги стали немножко ватными, но я не подала виду, что я ошеломлена встречей. Мы поздоровались и прошли мимо друг друга. Сердечко моё усиленно забилось, радуясь безмерно этой встрече. Странно мир устроен - только что шла вся такая внутренне безмятежная, расслабленная, а эта секундная встреча вдруг дала такой взрыв чувств, что переживать их хватило на долгое время, жаль только, что не с кем было поделиться своим сокровенным: и мама, и Вера ещё те насмешники.

           Я была известной домоседкой, при условии, конечно, что я одна в квартире, ну или хотя бы с Верой. Дай мне волю, я бы с удовольствием провела все каникулы дома, но мама объявила нам, что вскоре мы отправляемся в санаторий - ей удалось достать путёвки для нас обеих. Мы с Верой слегка приуныли, но потом, люди подневольные, начали собирать свои весьма немногочисленные вещи в маленькие чемоданчики. Любые казённые заведения всегда ввергали меня в великую печаль, отнимали у меня ощущение свободы и, наверно, реальную свободу тоже, там всегда всё надо было делать по чужому плану, по  чужой указке.



Глава 31. Мусино. Санаторий.

Проблемы со здоровьем у нас с сестрой обнаружились с детства. Я была предрасположена к туберкулёзу. Все эти реакции Пирке и Манту были у меня постоянно положительными. Мама всегда обвиняла в этом врача (то ли врача в роддоме, то ли участкового педиатра), которая настояла на прививках, когда я болела. Видимо, они сильно  подкосили мою иммунную систему, мама поняла причину этого резкого ухудшения моего здоровья и даже закатила врачихе скандал, но было уже поздно. Вера в своё время тоже получила порцию прививок - в советское время только немногие смелые родители отказывались от вакцинации. Советская медицина убедила всех в необходимости прививок.

            Противотуберкулёзный санаторий, в который маме удалось нас пристроить, располагался в пригородном посёлке МусинО. Скорее всего, когда-то это была чья-то просторная усадьба, в советское время переоборудованная под нужды государства. А поскольку в Стране Советов провозглашался прекрасный лозунг:"Всё лучшее - детям!", то в этой усадьбе и разместили детский санаторий.

            Через весь посёлок проходила широкая асфальтированная дорога, которая упиралась в конце посёлка в ворота санатория. От ворот шла дорожка к центральному входу с широкими двустворчатыми дверями и красивым полукруглым крыльцом в несколько ступенек. По бокам от центрального входа - две огромные веранды, за которыми, вглубь участка, уходили спальные корпуса, слева - девочки, справа - мальчики, а в задней части здания - прачечная, кухня и столовая. Сам этот большой санаторный участок заканчивался высокими сараями, а перед ними широкая полоса асфальта, на которой  очень удобно было играть в "городки" или в "вышибала". Справа от сараев зеленела призаборная полоса, которая потом превратилась в цветочное царство - бордовые, розовые, белые мальвы и золотые шары встречали нас приветливым покачиванием разноцветных головок.

             Вокруг здания бессменными часовыми возвышались могучие деревья. В жару они защищали нас от палящих лучей солнца, дарили нежную кружевную тень, в дождь, как зонтом, прикрывали своими широкими листьями от крупных и мелких капель, а по ночам тревожно шумели, выделяясь чёрными кронами на синем фоне ночного неба. Ветра терзали только молодые верхушки, а сами деревья-великаны стояли незыблемо на страже нашего покоя.

             В санатории было гораздо интереснее, чем в пришкольном лагере. Правда, по утрам нас всех выгоняли прямо из постелей на зарядку. Воспитатель Людмила Ивановна звучным голосом отдавала команды, а всё наше разномастное племя в белых, голубых, розовых, жёлтых, синих трусах и майках выстраивалось на площадке перед центральным входом, поёживаясь от утренней прохлады. Дежурные поднимали вверх флаг - это означало, что все мы готовы к началу нового дня. Меня возмущало, что нас вот так вот, в нижнем белье, выгоняли на всеобщее обозрение, но что я могла поделать? В чужой монастырь со своим уставом не лезут.
 
             Потом мы умывались, одевались и шли на завтрак. Это оказалось ещё тем каждодневным испытанием для нас с Верой и ещё для нескольких, похожих на нас "едоков". Каши молочные невозможно было есть из-за пенок, которые при раскопках вылезали из тарелочных глубин. Кофе или какао тоже были с ненавистными пенками. Даже полдниковый кефир повара умудрялись приготовить с этими молочными сгустками, на которые у нас с Верой неизменно возникал рвотный рефлекс.
 
             За завтраком и полдником мы надолго застревали в столовой, сидели до последнего, пока кухонные работники, озираясь, чтобы не видела дежурная медсестра или заведующая, махали нам, чтобы мы уходили, и торопливо сливали в ведро наши каши и прочие недоедки. Иногда и сами мы, видя, что никого из взрослых нет рядом, сбрасывали всё в помойное ведро, а потом, счастливые, выпархивали из столовой - впереди был новый день и столько интересных занятий ожидало нас. В одиннадцать часов утра нам приносили сок в стаканах на подносе, так что голод нам не грозил, а в полпервого мы уже спешили на обед.

             Если стояла хорошая погода, то мы всем составом отправлялись гулять в лесо-парковую зону вдоль реки Белой, или уходили строем, растягивающимся на пол-улицы, в кино, или играли на территории санатория. В случае плохой погоды оставались в корпусе на веранде - там можно было читать, рисовать, лепить, играть в настольные игры. Мы с Верой любили играть в шахматы и шашки, особенно хорошо это получалось у Веры, она была побашковитей, чем я.
 
            В ненастные дни часто мы усаживались полукругом, в центре веранды садилась воспитательница (обычно, Людмила Ивановна), и начинала читать что-нибудь очень интересное. Читала она громко, выразительно, и её чтение захватывало нас, тем более, что она всегда подбирала действительно интересные книги талантливых детских писателей, таких, как В.Осеева, Н.Носов, Л.Кассиль, А.Гайдар, Н.Дубов, Ю.Сотник, Д.Драгунский, Л.Воронкова и многих других.

             Первые дни шла притирка, привыкали к режиму, к санаторным порядкам, дети потихоньку знакомились друг с другом, прорисовывались какие-то симпатии и антипатии, потом всё вошло в свою колею, и день за днём полетели незаметно.

32. Легко на сердце от песни весёлой! Лучшая Мама.

             Пока мы с Верой не обжились в санатории и не перезнакомились со всеми, мы ещё чувствовали в душе тоску по дому, по своей комнате, по двору, по друзьям. Ну, и, конечно, по нашей любимой маме, не смотря на наши непростые внутридомашние отношения. Разлука быстро стёрла все небольшие обидки, если они где-то ещё и сидели в потаённом уголке сердца, всё прошло, "как с белых яблонь дым". И теперь мы только жили от воскресенья до воскресенья.

              В воскресенье был родительский день, и с самого утра все ребята приходили в приподнятое, слегка возбуждённое настроение, наспех проглатывали завтрак, потом начинали заниматься своими делами, нетерпеливо поглядывая на санаторские ворота. Наши сердца тревожно-радостно замирали от предчувствия скорой встречи с близкими. Если видели родителей, то радостно бежали навстречу, предварительно крикнув воспитательнице:"А ко мне пришли!" Мы все завистливо провожали счастливчиков взглядами, продолжая терпеливо ожидать своих. Ближе к обеду на лавочках, на прогулочных верандах, под деревьями размещались кучки родственников, а между ними сновали что-то непрерывно жующие, с сияющими глазами, счастливые дети. Они то отбегали к тем, к кому ещё никто не пришёл и угощали их конфетами или печеньем, то возвращались назад и притыкались к тёплому боку мамы или папы.  Над всей прогулочной площадкой звенело весёлое ребячье многоголосие, а мы с Верой тихонько прогуливались вдоль здания, поглядывая на дорожку, ведущую к центральному входу.

               Когда мы понимали, что мама, наверно, в это воскресенье не сможет придти к нам, мы уходили на площадку для прогулок, катались на качелях и громко распевали песни. Наши старания возрастали многократно ещё и от присутствия новых слушателей (впрочем, и без них мы частенько освежали в памяти весь наш репертуар, голося на весь санаторий или тихонько мурлыча себе под нос где-нибудь в закутке). За этим пением как-то незаметно развеивалась наша кручинушка. Над участком разносилось:
               
                В Одессе много, много ресторанов,
                На каждой улице стоит там ресторан,
                В Одессе много, много атаманов,
                И среди них был Славка-атаман.
 
          Это считалось круто - петь такие песни. Потом мы затягивали нашу любимую - про многострадальную Крошку Джаней. Список песен, которые мы знали, был довольно длинный. Это были не только дворовые, но и пионерские или просто советские песни: лирические, патриотические, из разных кинофильмов. Все они пелись вперемежку, какая в голову придёт.
Например, такая:

                Жил в Ростове Витя Черевичный,
                В школе он отлично успевал,
                А в свободный день он, как обычно,
                Голубей из клеток выпускал.

Или такая - о бесстрашной советской девочке Людмиле, мужественно противостоявшей фашистам:

                Это было в городе Черкасске -
                Старый дом, зелёная ветла.
                Пионерка из шестого класса
                Девочка Людмила там жила.

Потом лихо пели, взмывая на своих качелях прямо к небу:

                Взвейтесь кострами, синие ночи!
                Мы, пионеры - дети рабочих.
                Близится эра светлых годов.
                Клич пионеров:"Всегда будь готов!"

И тут же без передышки могли завести:

                "Плакала девчонка, горе не унять.
                Ах, как трудно горе девичье понять!"

          Воспитатели никогда ничего не говорили нам по поводу исполняемых песен. Но, когда однажды, пребывая в грусти и тоске по поводу маминого неприхода, я вдруг затянула свою любимую и такую красивую песню "По диким степям Забайкалья", то одна из воспитательниц подошла ко мне и тихонько попросила не петь её. "А почему?" - изумилась я. "Это песня уголовников!" - пояснила она. Но я внутренне не была с ней согласна и считала, что это просто очень печальная песня про бродягу-сына, сбежавшего из царской тюрьмы и возвращающегося в отчий дом. Тем более, что никакой он не уголовник вовсе, а жертва царского режима, ведь "в тюрьме он за ПРАВДУ страдал"!

          Обычно мама навещала нас через воскресенье. Мы, завидев у ворот миниатюрную и стройную мамину фигурку, бросали все дела и стремглав неслись к нашей мамульке, обнимали её с обеих сторон, а на глаза наворачивались горячие, непрошенные слёзы. И у нас, и у неё. Она торопливо целовала нас и опять прижимала к себе. Мы вели её на участок к какой-нибудь лавочке, попутно ловя любопытные взгляды других детей и взрослых.
 
          На фоне других мам наша мама выглядела такой молодой и красивой, мы гордились ею! Потом мы рассказывали ей о своей жизни в санатории, она о своих новостях. И была мама такая добрая и ласковая! Она привозила нам какие-то вкусные гостинцы, но возможность видеть её рядом с нами живой, здоровой, улыбающейся была для нас дороже всех сладостей на свете! Наша самая лучшая Мама! Когда приходило время прощаться, тоска опять подкатывала комом к горлу, так не хотелось расставаться с мамой. Мама опять целовала нас и говорила:"Не скучайте! Вы же здесь вдвоём!" Она уходила за ворота, оборачивалась, махала, улыбаясь, нам рукой. И это прощание всегда рвало нам душу, как будто мы прощались навсегда без всякой надежды на встречу. Мы вжимались в решётку ворот всем телом и смотрели неотрывно ей вслед, глаза застилала горячая пелена, и в этом радужном сиянии терялся мамин силуэт, а когда промаргивались, то мама была уже совсем далеко. Вздохнув и постояв ещё чуть-чуть у ворот, мы поворачивались и брели обратно в санаторий. С каждым шагом тоска постепенно испарялась, и на подходе к крыльцу санатория мы снова были бодрыми и весёлыми, готовыми влиться в ставшую уже привычной общественную жизнь.  Июнь и июль нам надлежало провести здесь, в Мусино, и мы, смиряясь, никому не выдавали своего жгучего желания снова быть дома.

          В одно из воскресений в конце июня мама сообщила нам грустную новость, что после операции на семьдесят шестом году жизни умер наш дедушка по отцовской линии, дед Вася. От этой печальной вести солнечный день вдруг сразу словно  померк, как будто тень от тучи наползла на этот наш прекрасный, сверкающий мир, какое-то тревожное чувство холодной змейкой проскользнуло в душу, хотя и не сложилось у нас с дедом тёплых отношений за весь период нашего короткого с ним общения.
           Мама рассказала, что в ночь накануне его смерти она увидела во сне бабушку Кланю. Та, вроде, сидела возле деда, спящего на лавке, и втыкала ему прямо в голову искусственные цветы. Мама поняла, что сон вещий, а вскоре пришло и подтверждение - телеграмма от отца, извещающая о смерти дедушки. Но мама к этому уже была готова.

33. Пойдём в кино! Советские фильмы.


        Два раза в неделю, а то и чаще, мы всем санаторием отправлялись в кинотеатр, который был расположен в центре посёлка. Водили нас, разумеется, всегда парами. Впереди один воспитатель, а позади строя - другой, растягивались на пол улицы. Мы были благодарными зрителями, неизбалованными по части зрелищ, жадно впитывали все новые впечатления, поэтому мне всегда грело душу предвкушение удовольствия от просмотра фильма, неважно, нового или старого.

          Мы входили в тускло освещённый зал, возня с билетами нас не касалась - всё это за нас делали заботливые педагоги. Рассаживались по рядам, шаркая ногами, хлопая жёсткими фанерными сиденьями, вполголоса переговариваясь друг с другом. Потом в зале медленно гас свет, и начинался новостной блок "Киножурнал". Иногда это было что-то чёрно-белое и нам совсем неинтересное, тогда шёпот и шарканье продолжались до самого конца этого "Журнала". Но чаще нам везло, и мы, затаив дыханье, смотрели цветные выпуски юмористического "Ералаша" или сатирического "Фитиля"!

          Потом свет снова зажигался, контролёры открывали двери, а в зал входили припозднившиеся зрители. Они чинно рассаживались по местам, свет медленно гас, наши взгляды опять устремлялись на экран. Обычно нам говорили заранее, на какой фильм пойдём: это были старые лирические фильмы или комедии. Но часто были и новые фильмы, только вышедшие на экраны.

          Эти прекрасные фильмы выпускались в шестидесятые, да и потом, в семидесятые годы, на радость всем советским гражданам, косяком, один за другим! Сколько чудесных фильмов было просмотрено нами тогда, все и не упомнишь и не перечислишь! Это "Свадьба в Малиновке", "Девчата", "Берегись автомобиля", "Подкидыш", "Неуловимые мстители", "Кавказская пленница", "Три плюс два", "Белый рояль", "Бриллиантовая рука", "Дело было в Пенькове", "Неподдающиеся", "Вертикаль", "Сказка о Мальчише-Кибальчише", "Алые паруса", "Человек-амфибия", "Начальник Чукотки", "Полосатый рейс", "Карнавальная ночь", "Старик Хоттабыч", "Последний дюйм", "Ко мне, Мухтар!", "Летят журавли", "Я шагаю по Москве".  Боже мой, да разве все эти фильмы перечислишь, это же целая сокровищница фильмов, это же Золотой кинофонд советской эпохи!

           Но смотрели мы и фильмы зарубежных киностудий, чаще из социалистического лагеря. А также и индийские фильмы. Особняком для меня стоял  испано-аргентинский фильм "Моё последнее танго", где в главной роли снялась ослепительно красивая Сара Монтьель. Я вынесла из этого фильма, как мне казалось тогда, очень многозначительную фразу:"Жалость не сможет заменить любовь!" После просмотров фильмов в памяти оставались особенно удачные, смешные или умные выражения, а потом  в разговорах  мы к месту с удовольствием цитировали эти фразы. Песни же старались запомнить, потом тут же после фильма и пели их:

                "Я буду ждать тебя возле пальм у трех дорог.
                Знаю я, вернешься ты, как бы ни был путь далек.
                Не стану верить я ни в судьбу, ни в грозный рок.
                Все равно дождусь тебя возле пальм у трёх дорог".

             Девчонки завязывали на шее прозрачный платок за углы, так чтобы он развевался за спиной, а сами делали какие-то судорожные движения головой и шеей, пытаясь изобразить прекрасный восточный танец. Впрочем, это подёргивание скрашивали грациозные движения тонких девчачьих рук. Или одна из девчонок в горячих объятиях воображаемого кавалера выделывала замысловатые па танго своими заплетающимися ножками и, страстно глядя куда-то вдаль, пела, по возможности, звучно, "взрослым" голосом:

                "Помоги мне, помоги мне,
                В желтоглазую ночь позови!
                Видишь, гибнет, ах, сердце гибнет
                В огнедышащей лаве любви!"

             Каждый поход в кино чем-то обогащал нас: по горячим следам, по возвращении в санаторий, мы обсуждали героев и героинь, их поступки, вспоминали наиболее запомнившиеся события и фразы из фильма, делились известными нам сведениями об артистах советского кино. Часто к нашим разговорам подключались и мальчишки. Самыми любимыми фильмами были у нас: "Кавказская пленница", "Бриллиантовая рука" и "Девчата". Накануне санатория мы с Верой зачитывались книжкой Бориса Бедного "Девчата". А тут удалось посмотреть и фильм. Мы с Верой были слегка разочарованы фильмом, так как представляли себе несколько иначе героев повести, да и подрезана сама повесть была нещадно, но Тоська (Надежда Румянцева) своей игрой нас удовлетворила на все сто процентов, а это было самое главное!

34. Чистота - залог здоровья. Иди ты в баню!

             Раз в неделю нас водили в поселковую баню. Она была расположена в центре посёлка в солидном здании ещё сталинской постройки. Я любила баню, только мыло, которым мыли нас, имело специфический, просто омерзительный запах, возможно, это было специальное мыло, чтобы ни у кого из нас не завелись вши - да уж, никаким вшам, блохам и прочей заразе такое мыло не пришлось бы вкусу, своим запахом оно могло бы и лошадь сбить с копыт.

             Девочки, сопровождаемые воспитателем, отправлялись в женское помывочное отделение, а мальчишки - в мужское, не знаю, кто их сопровождал туда. Воспитатель в белом халате, надетом на голое тело, заводила нас в гулкий, хорошо прогретый зал. Пахло мылом, паром, чистотой, а вверх под потолок вместе с клубами пара взметались вперемешку женские и девчоночьи голоса, звонкий стук серых оцинкованных тазиков, брякающих о горячие каменные лавки, шипенье почти кипящей воды из крана. Мы хватали тазики и разбредались по залу, размещаясь на свободных скамьях. Мылись сами, только помогали друг другу потереть спины.
 
             Как-то, в одну из помывок, я заметила рядом со своей скамьёй таинственную дверь. Я подошла к ней, приоткрыла её и заглянула туда. Меня словно кипятком ошпарило - это было мужское помывочное отделение, заполненное голыми моющимися мужчинами. И дверь не была закрыта! Смущённо отведя глаза в сторону, я быстренько прикрыла дверь, схватила свой тазик и, шепнув девчонкам, что там мужское отделение, поскорее ускакала в другой угол - вдруг и с той стороны двери найдётся такой же любопытный, как я.

           После бани, распаренные, розовощёкие, расслабленные, мы выходили на улицу - какое же это было наслаждение ощущать, что вся твоя чисто вымытая кожа ДЫШИТ! Медленно брели мы по улице неровным строем назад в санаторий, и весь вечер тело ещё блаженствовало от ощущения лёгкости и чистоты!
      
             В жаркую погоду нам устраивали дополнительную помывку в летнем душе на территории санатория. На специальной стойке был установлен бак, в котором солнце за день хорошо прогревало воду. Маленькая площадка была сплошь покрыта деревянным щелястым настилом и огорожена живой изгородью хорошо разросшихся кустов акации. Девочки быстро раздевались и шли друг за другом под душ, смывая с себя пот и пыль, набранные на кожу в течение летнего дня. Особо внимательные из нас, включая и меня, зорко рассматривали некоторые просветы в кустах.
 
             Иногда какая-нибудь девчонка замечала бестящий, круглый глаз, беззастенчиво пялящийся на нас из кустов, и  начинала кричать:"Ой, а мальчишки подсматривают за нами!" Остальные начинали визжать и в панике прикрываться. Воспитатель, стараясь поймать бессовестных негодников на месте преступления, быстро выходила наружу с зычным приказом:"А ну, немедленно в корпус!" Посрамлённые соглядатаи удалялись, сверкая пятками, а наша помывка продолжалась. Если открывалось имя того, кто подглядывал за нами, то у меня в душе возникало стойкое презрение и отвращение к нему. Я считала такое подглядывание очень недостойным занятием, и прощения такому мальчишке не было!
 
             Так однажды был заловлен с поличным Юрка А. Помню, подумала о нём саркастически:"И этот туда же!" К Юрке все относились с некоторой снисходительностью, потому что он в свои одиннадцать лет регулярно мочился в постель, единственный из всех воспитанников. Это было бы ещё полбеды, но уже несколько девчонок жаловались воспитательнице: "Людмила Ивановна! А Юрка показывал нам "это самое!" Людмила Ивановна смотрела вопрошающим, строгим взглядом на Юрку, он опускал свою бедовую стриженную голову, но по его весело зыркающим глазкам было понятно, что он нисколько не раскаивается в своём поступке, а будет продолжать свои грязные, но приятные для него делишки, по возможности, более осторожно.

35. Полонез Огинского.


              По вечерам, когда все отправлялись в свои постели спать, няня выбирала несколько самых трудолюбивых девочек и просила их помочь ей. Частенько выбор падал на нас с Верой, и мы были готовы горы свернуть, только бы не идти вместе со всеми спать. Няня определяла фронт работ для нас, и мы неспешно начинали чистить от песка обувные полочки, протирать обувь всех детей от пыли, складывать красиво одежду на стульчиках и в шкафчиках, грязную одежду сбрасывали в кучу, которую няня уносила в прачечную.

              Всем девчонкам нравился серьёзный, молчаливый мальчик Данила, поэтому между нами иногда даже возникал спор - кому чистить Данилины сандалии или складывать его одежду. Чаще мы уступали это дело Вере, потому что Данила видимо симпатизировал ей, они часто подолгу играли в шахматы, в шашки, оба - умницы, и им было о чём потолковать. Иногда Вера излишне усердствовала и даже любовно простирывала Даниле носки, развешивая их потом на стульчике на просушку.

              Всё это время мы потихоньку разговаривали друг с другом, вслушиваясь в нарастающий шум в спальне для девочек. Когда шум возрастал до неприличия, приходила дежурная медсестра, гаркала строго на девчонок, те сразу же замолкали, в спальне устанавливалась тишина, и постепенно все засыпали. А мы тянули время, находя себе всё новые и новые дела в умывальной и раздевалке, пока няня всё-таки настойчиво не отправляла нас спать, поблагодарив за добросовестный труд.

               В один из таких вечеров, когда во всём корпусе уже стояла глубокая тишина, я мыла под краном чьи-то серенькие босоножки, и именно в этот момент мне вдруг вспомнилась красивейшая мелодия. Это был полонез Огинского! Впервые я услышала этот прекрасный полонез лет в шесть, когда отец играл его на аккордеоне. Серебристые звуки аккордеона то текли тонким стремительным ручейком, то разливались вольготно широкой рекой, то как будто спрыгивали мощными каскадами со скал в низину, там неслись вперёд извилистым мелодичным потоком и опять широко разливались нежной мелодией...

              Я замирала в такие моменты и слушала музыку, почти не дыша - это было для меня и несказанным счастьем, и почти физической болью. Какие-то странные, неподвластные слову или даже осознанию, чувства томили и терзали мою душу. Но горше всего было понимание, что я потеряю эту мелодию, ведь я даже не знаю ни названия этой волшебной музыки, ни автора. Через несколько лет я опять услышала этот полонез - за стеной у соседей. "Мама!" - воскликнула я, - "Как называется эта мелодия?" Мама что-то буркнула в ответ, а когда я переспросила её снова, то мама сказала с издёвкой:"Слушать лучше надо!" Так опять на несколько лет я потеряла свой любимый Полонез.
 
               И вот вдруг озарение - эта мелодия внезапно возникла у меня в мозгу - сама по себе, неожиданной, но такой желанной вечерней гостьей! Но КАК мне её запомнить? Ведь сейчас она юркой серебристой змейкой опять ускользнёт из моей памяти. Взгляд упал на подошву босоножки, которую я мыла. Там была проставлена цена по-советски неряшливыми, но и по-советски прочными цифрами: 3 руб. 20 коп. И я пропела начало полонеза:"Три рубля двадцать копеек, тари-ра-рам, тари-ра-рам..." Начало запомнилось навеки, а там дальше мелодия уже лилась сама собой.

                Боже, как же я была счастлива! Как будто обрела какое-то неслыханное сокровище! Теперь оно всегда было со мной! Я могла его петь в голос или мурлыкать себе под нос, главное - Полонез теперь всегда был со мной!

36. Народный фольклор. Чёрная рука и Красное пятно.


                В те вечера, когда мы не помогали няне, то вместе со всеми отправлялись в спальню, медсестра гасила свет, желала нам спокойной ночи, но это вовсе не означало, что мы все сейчас немедленно заснём. Многое, конечно, зависело от медсестры. Если дежурила строгая Валентина Александровна, то, тихонько пошушукавшись, мы вскоре засыпали. А если добрейшая Минигуль Рахмановна, то мы слегка наглели, подолгу рассказывали разные истории, чаще всего страшные.
 
               Одна из нас начинала: " Вот пошла утром мама на работу, а дочке наказывает:"Дочка, не включай телевизор!" А дочка не послушалась и включила. А из телевизора ей и говорят:"Девочка, девочка выключи телевизор! Чёрная рука вошла в твой город!" Девочка испугалась и выключила телевизор". Все в спальне сразу замолкали, даже не шевелились под своими одеялами. А история продолжалась - непослушная девочка снова и снова включала телевизор, и чёрная рука всё ближе подбиралась к ней. "Девочка, девочка, выключи телевизор, чёрная рука вошла в твою квартиру". Девочка выключила телевизор, но было уже поздно. Чёрная рука задушила её".

               Та же самая рассказчица или же другая без передышки начинала очередную страшилку:"Вот получила семья новую квартиру, а на стене там было красное пятно. Они пытались отчистить его, но оно снова повлялось. Тогда заклеили его обоями, но оно опять проступило. Вот в одну из ночей, когда все в квартире спали, из пятна вдруг высунулась красная рука и задушила папу. На следующую ночь красная рука задушила маму. Дети испугались и сообщили в милицию. Вот пришёл милиционер и выстрелил из пистолета в пятно. Пятно исчезло. А когда милиционер вернулся к себе домой, то увидел на стене красное пятно".

              В темноте от таких страшных рассказов становилось жутко, я всматривалась в едва проглядывавший в темноте комнаты квадрат окна, и казалось, что чёрная-пречёрная рука уже тянется по чёрной-пречёрной стене прямо к моему горлу. Часто сон спасал нас от дальнейших ужасов, а утром всё это казалось не таким страшным и даже смешным.

               Иногда особо "продвинутые" девчонки рассказывали скабрёзные стишки или пели не очень приличные песенки, причём, весь этот словесный "мусор" запоминался нами с первого раза!

                Чувиха, стой!
                Не пей водУ из унитаза!
                Там может быть микроб
                И всевозможная зараза!

Или выдавали такое:

                Ого-го, хали-гали,
                Ого-го, пацаны.
                Ого-го, прицепились
                Ого-го, за штаны.

Или пели тихонько:

                Едет поезд номер восемь "Ереван - Баку",
                Я лежу на верхней полке и как будто сплю.
                В темноте я замечаю чей-то чемодан,
                Там лежали две бутылки и большой наган.

Некоторые песни были смешные, мы хихикали, слушая их, а потом пели снова и снова:

                Жил я, бедный человек,
                На копейка медный:
                Мало кушал, мало пил
                На лицо был бледный.

                Никуда я не ходил,
                Ни в кино, ни в цирка,
                Потому что в мой карман
                Был большая дырка.

                Я придумал адин штук,
                Как мне быть с деньгами,
                И поехал на курорт,
                Где гуляют дамы.

                Я увидел адин дам,
                Который шёл под горка.
                Я к ней быстро подбежал,
                Начал разговорка.

                "Вы красивый, вай-вай-вай,
                Можно в вас влюбиться?
                Не желаете, мадам,
                Трамваем прокатиться?"

                Я в трамвай мадам катал,
                Целовал немножко,
                Из карман у ней свистал
                Портмоне и брошка.

                И пошёл домой мадам,
                Бледный, как сметана.
                Только ветер раздувал
                Два пустых кармана.

                И тогда я стал ходить
                И в кино, и в цирка,
                Потому что в мой карман
                Залатался дырка.

                Иногда затевались разговоры о взаимотношениях мужчин и женщин, и в один из вечеров девчонка с соседней кровати шёпотом поведала мне о том, что мужчины и женщины делают "это самое" - она поподробнее просветила меня об "этом самом". Мне стало так гадко, противно и стыдно, что я решительно пресекла все разговоры об этом, даже слегка повысила на девочку голос, что для меня было совершенно несвойственно.
 
                Несколько дней я, потрясённая, ходила сама не своя, непрерывно размышляя о полученной информации. "Как же так", - думалось мне, - "Неужели и наша мама делала "это"?!!" Потом, обсудив с Верой новые познания, сопоставив многие факты из жизни, а также вспомнив неприличные жесты мальчишек и их глумливые усмешки при этом, смирилась:"Наверное, правда, что-то там происходит между мужчиной и женщиной, ведь вся жизнь, похоже, вертится вокруг этих взаимоотношений. Зря на подружку накричала".

37. Игра Зарница. Домой!

               К концу смены в санатории среди ребят обычно проводили военно-патриотическую игру "Зарница", а в последний день заезда и праздничный концерт, к которому готовились в течение всего месяца. Воспитатели составляли программу концерта, а все мы потом репетировали вместе с музыкальным руководителем Верой Филипповной, пели соло и группами, разучивали танцы, читали стихи, подбирали костюмы и нужный реквизит к своим номерам, а если чего-то не хватало, то делали своими руками.

               Для игры в "Зарницу" всё наше ребячье племя, не мудрствуя лукаво, разделили на две группы - девочек и мальчиков. Воспитатели назначили командиров в каждой группе и присудили им почётное генеральское звание. Во главе мальчиков оказался новоявленный "генерал" Равиль Я. Мальчик он был разумный, серьёзный, отчасти тщеславный, какой-то скользкий, себе на уме, и нам непонятный. Возможно, впоследствии, он стал ответственным комсомольским работником, была в нём этакая закваска. Популярности среди мальчиков и девочек у него не было, но вот наступил его "звёздный час" -  командирский.

              Группу девочек было поручено возглавить, как это ни странно, мне, к моему изумлению и внутреннему неудовольствию. Я понимала, что генеральское звание подходит мне, как корове седло, но по стеснительности своей не посмела отказаться от этого ответственного назначения, а обречённо отправилась готовить себе генеральские золотистые погоны с одной звездой.
 
              Саму игру я помню смутно. Помню, что перед нами стояли задачи:  отыскать и завладеть "вражеским" флагом, а также уничтожить противника или взять в плен, уберечь свой флаг и свои "жизни" от потери. Помню, как мы азартно мотались по лесу, разыскивая и используя "тайники-подсказки", заранее размещённые  в помощь нам в разных местах леса заботливыми воспитателями, обезвреживая встречных зазевавшихся противников, но также и теряя своих бойцов.

              Игра длилась уже довольно долго и близилась к завершению, мы устали, хотелось какой-то развязки. И она наступила. Я выскочила на маленькую полянку и нос к носу столкнулась с Равилькой. За ним маячили ещё двое. Не растерявшись, Равилька кровожадно набросился с неприличной страстностью на мои золотистые погоны, готовый вырвать их "с мясом". Меня поразило это его страстное нетерпение, которое было недостойно настоящего генерала. Равиль выглядел как-то мелко и жалко в этой своей суетливости - можно подумать, что на карту были поставлены и Равилькина настоящая жизнь, и его честь, если таковая имелась. Он окончательно упал в моих глазах, и я решительно и навсегда вычеркнула его из рядов настоящих, сильных духом мужчин. Но тут от коварной "вражеской" руки пришёл конец и моим красивым погонам, и моей короткой, но яркой "зарничной" жизни. Мальчишки шумно торжествовали победу,  девчонки же особо и не  расстроились своему проигрышу, понимая, что это всего лишь игра.

              А в последний день заезда всё уже было готово к концерту: выглажены и развешены костюмы для песенных и танцевальных номеров, хорошо отрепетированных нами, заучены и ещё раз повторены стихи, на улице перед зданием расставлены стулья и скамейки для зрителей.
              Утро выдалось тёплым и солнечным, настроение было приподнятым. Родители тянулись караваном от ворот к входу санатория, занимали свободные места, терпеливо ожидая начала концерта. Мы все очень старались. И концерт получился действительно праздничным, ярким, разнообразным. Ребята пели группами и соло, плясали, читали стихи, участвовали в смешных юморесках.

              Кроме того, мы с Верой подготовили акробатический этюд, в котором Вера с удовольствием демонстрировала свои навыки в спортивной гимнастике и акробатике, а я выступала с силовой поддержкой, была в номере типа силача Бамбулы, который "поднял четыре стула, а пятую кровать не сумел поднять". Нас вырядили в одинаковые новые жёлтенькие майки и чёрные сатиновые трусы, дающие понять зрителям, что мы с Верой - одна команда, а не случайные залётные гастролёры. Вера легко и весело выполняла все свои элементы, а я, качаясь, как кряжистый дуб во время бури, краснела и пыхтела от невероятных усилий, поддерживая над головой младшую сестрёнку, стоящую на моих плечах. Но всё обошлось красиво, без ошибок и срывов.

             Наградой всем нам за наши номера были дружные аплодисменты благодарных зрителей, хотя нас с Верой немного огорчало, что нашей мамы среди них не было.

             Потом был праздничный обед, после которого санаторий стремительно опустел. Мы, попрощавшись со своими друзьями, неприкаянно слонялись по непривычно тихой территории санатория вместе с несколькими другими ребятами, ожидающими своих близких. Сончас для нас был отменён, и от этого последний день в санатории казался особеннее и слаще.
 
             Но вот и наша мама, спешащая и слегка смущённая, показалась на дорожке, ведущей от ворот к крыльцу. Ура!!! Домой!!! Мы спешим к маме, обнимаем её с обеих сторон, улыбаясь до ушей, ведём её внутрь здания, а там все вместе прощаемся с персоналом, ставшим для нас за это время таким близким, почти родным, и благодарим их за все усилия и заботу о нас. Потом, подхватив свои чемоданчики, давно стоящие наготове, отправляемся домой, весело щебеча с мамой обо всё на свете. В эту минуту для нас нет ничего дороже и желаннее слова "Домой!", ноги сами несут нас к родным стенам.

38. Заслуженный приз. Подарите Мишку!

                Заряд бодрости, который мы получили за два месяца в санатории, будоражил нас, не давал нам покоя и дома. Друзья наши влачили жалкое полусонное существование во дворе, доживали и вяло дожёвывали свои летние каникулы. В нашей же памяти ещё были свежи воспоминания о насыщенной жизни в санатории и недавнем отчётном концерте, поэтому, не долго думая, мы решили организовать концерт и у нас во дворе.

                Собравшись в кружок с подружками, мы быстро определились с репертуаром, решив, что для надёжности надо  порепетировать и предварительно перед выступлением прогнать весь концерт, чтобы не было никаких накладок и конфузов. Также для интриги решили организовать награждение всех участников концерта приятными призами. Эти призы сами участники должны были принести для себя: мишка, кукла, мячик, книжка - на вкус самого выступающего.

               Я, как опытный художник, взяла на себя объявления о концерте. На больших белых листах бумаги разноцветные, весело пляшущие буквы извещали народ о грядущем мероприятии, о месте и времени его проведения. Вокруг слова "КОНЦЕРТ" по белому полю листа распускались дивные цветы и летали разноцветные воздушные шарики вперемешку с бабочками. Мы развесили объявления на входную дверь каждого из шести подъездов и начали неспешно готовиться к выступлению.
 
                В первую очередь определились с наградами - кому что вручать в качестве приза. Я записала на листочек все имена, чтобы не путаться с подарками. Вера готовила гимнастический этюд и акробатический номер. Бойкая кареглазая Галя Сёмина из второго подъезда решила спеть свою любимую песню "Остров невезения" и "У дороги чибис". Пухленькая Наташа Ливанова из шестого подъезда обещала Гале подпеть, а кроме того она готовила печальную песню "Женька" и какую-то юмореску. Я тоже намеревалась подпеть девочкам. Конечно, мне очень хотелось спеть что-нибудь и соло, но моя стеснительность сказала своё решительное:"Нет, нет!", поэтому я ограничилась детскими стихами Агнии Барто про девочку чумазую, которые уже знала наизусть. Одна из девочек Таня Боголюбова готовила "Восточный танец". У неё даже и костюм для этого нашёлся: полупрозрачные шаровары с блёстками, сшитые из крашеной в розовый цвет марли и розовая, тоже с блёстками, кофточка, прозрачный капроновый платок, а на шее много разных бус - всё, что удалось собрать из разных шкатулок. Было решено, что если будет много малышей на концерте, то мы для них дополнительно почитаем стишки про Таню и мячик, про мишку, которому оторвали лапу, про бычка, про кошку с новыми сапожками, а также споём песенки для малышни, но это уже глядя по обстановке. Диляра репетировала татарский танец, а все вместе мы решили ещё и сбацать "Матросский танец". В программе концерта я равномерно распределила все песни, стихи, танцы, юморески, чтобы зрителям было интересно на протяжении всего представления.

                Время пролетело мгновенно, незаметно подступил день концерта, а мы всё ещё не провели генеральную репетицию. Ну и ладно - решили, что и так всё должно пройти гладко. К назначенному часу и месту концерта потянулись мамаши с детишками в одной руке и со стульчиками в другой, ребятня постарше размещались просто на траве. Августовский день перевалил далеко за полдень, здание общежития  дарило густую, спасительную тень, защищая и участников, и зрителей от ещё жарких лучей солнца.

                Конферансье в лице Веры объявил о начале концерта, а затем и первый номер. Галя бодро спела о волнующемся чудаке-чибисе, сидящем у дороги, а мы все, и даже зрители, дружно подпевали:

                Ах, скажите, чьи вы,
                Ах, скажите, чьи вы,
                И зачем, зачем идёте вы сюда?!!

                Потом всё пошло гладко по списку. Тоненькая Верочка продемонстрировала ловкость и гибкость, завершив своё выступление стремительными сальто через всю полянку и вызвав бурные аплодисменты и тёплую к себе симпатию зрителей, которым также понравились и все подготовленные нами песни, стихи и танцы под наше весёлое "тра-ля-ля". Единственное, что всех огорчило - концерт оказался очень коротким. Если бы мы провели генеральную репетицию и хронометраж концерта, то мы это почувствовали бы и дополнили  представление ещё какими-нибудь  номерами, но, увы и ах...
 
                "А теперь", - торжественно объявила Вера и сделала многозначительную паузу, - "Все участники концерта награждаются памятными призами!" Началась волнующая процедура награждения под бодрый туш, который неутомимая Галка играла на губах, и каждый выходил за своей же игрушкой, изображая на лице великую радость. Благодарные зрители с интересом следили и за раздачей наград, не торопясь расходиться.
 
                Последней награждалась Наташа Ливанова. Она принесла своего новенького пушистого голубого Мишку. Она же и должна была теперь его получить в награду за своё выступление. Но тут в борьбу за обладание очаровательным призом вступила одна из зрительниц, нахальная мамашка с малышом на руках. Она тянула Мишку к себе, ни за что не желая выпускать его из рук, и только повторяла  напористо:"Ну подарите его нам, у вас же вон сколько призов!" Мы с трудом вытянули бедного медвежонка из лап нахрапистой родительницы, и счастливая Наташка, нежно прижимая своё голубое чудо к груди, вместе с нами быстренько ретировалась оттуда.
 
                Толпа мамочек с детишками понимали, конечно, что "кина больше не будет", но всё ещё сидели вокруг полянки, томимые неутолённой жаждой зрелищ.

39. Спектакль Сказка о царе Салтане. Провал.

                Конечно, мы почувствовали эту великую жажду зрелищ в наших зрителях и резонно подумали: "А почему бы не порадовать их ещё разок?" До конца каникул оставалась уйма времени - больше, чем полмесяца, а мы были уверены, что на подготовку спектакля нам хватит какой-нибудь недельки, а то и меньше.

                Опять все собрались в кружок - решать: какую пьесу выберем для постановки, какой потребуется реквизит и где будем его доставать, кому какая достанется роль, на какое число назначим премьеру. Все мы были не сильны в драматургии, опять же время поджимало, тут было не до глубинных поисков. Конечно, можно было поставить какую-нибудь простецкую сказку, к примеру, "Репку". Хватило бы и времени, и реквизита, и талантов, и поклонников.

                Но мы не хотели размениваться на мелкую монету. Хотелось чего-то яркого, глубокого, значительного. Мы замахнулись на самого Пушкина! Почему-то все пришли к мнению, что это - беспроигрышный вариант. Он и только он! Тем более, что под рукой у нас был трёхтомник А.С.Пушкина, второпях оставленный нам отцом при его стремительном отъезде. Не надо было даже идти в библиотеку.
 
                Да, мы всё равно выбрали сказку, но зато какую! "Сказка о царе Салтане и царевиче его Гвидоне" - одно из сокровищ русской литературы! - показалась нам вполне доступной для постановки, и мы не предполагали, что возникнут какие-то особые затруднения при этом. Отчасти, мы надеялись и на буйную фантазию наших зрителей, ведь в каждом спектакле должна быть какая-то изюминка, недосказанность, недовершенность, оставляющая место воображению людей. Мы не хотели, чтобы было много слов и много персонажей в нашей постановке, а также надеялись на свои способности к импровизации.

                Текст от автора взялась читать Галя Сёмина. Мы быстренько распределили роли и разобрались с реквизитом. Одна обещала принести то, другая это - опять никаких проблем, всё как по маслу! Мне досталась роль самого царя Салтана. Другие девчонки взяли на себя роли старшей и средней сестриц. Вере выпала роль третьей сестрицы, младшенькой. Пухленькая  Наташка мужественно согласилась играть сватью бабу Бабариху. Роль могучего богатыря Гвидона принял на свою узкую грудь Андрей из третьего подъезда: как-то ему удалось примазаться к нашей девичьей компании и втереться в доверие. Царевна Лебедь - Таня Боголюбова, она считала себя писаной красавицей, сама настояла на этой роли, а никто особо и не возражал.
 
                Яркие объявления были изготовлены и развешены, они возбудили у всего дома нешуточный интерес к нашему спектаклю. К сожалению, слишком сконцентрировавшись на подготовке реквизита, костюмов и на вопросе "А как нам обустроить сцену?", мы упустили многие важные моменты постановки спектакля.

               Костюм каждый продумывал и готовил себе сам. Мне Наташка одолжила накидку звездочёта из марли, выкрашенной в тёмно-синий цвет с наклеенными там и сям серебристыми и золотыми звёздами. Кто-то поделился со мной дед-морозовской бородой, в кладовке я нашла Верину корону, покрытую  блёстками -  она осталась от новогоднего утренника. Всё складывалось очень удачно для царя Салтана, и выглядел он очень представительно и убедительно. Остальные тоже в меру своих возможностей подготовили себе одеяния. Одна только беда - опять двадцать пять! - у нас не дошли руки до генеральной репетиции.

                И вот, легкомысленно решив, что как-нибудь сымпровизируем в случае затруднений, мы,  наконец-то, дожили до дня спектакля.

                Уже с утра неприятный холодок от волнения леденил и сковывал наши внутренности, но мы держались мужественно. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

                К назначенному часу начали готовить площадку для выступления, рядом со столбами для сушки белья. Мы договорились с нашими местными мальчишками о помощи, и они добросовестно помогли натянуть верёвки, повесить простыни и занавески, имитирующие стены комнаты и занавес. Девчонки, как муравьи, потянулись друг за другом из дома к "сценической площадке", волоча всякие нужные для спектакля вещи и любовно обустраивая эту самую "сцену".

                Мамаши с детишками и, опять же, со стульчиками торопились занять выгодные места, чтобы не пропустить ни одного момента из нашей постановки. Мальчишки расположились на траве неподалёку от занавеса, дёргали его, поминутно заглядывая внутрь, и с интересом наблюдали за подготовкой.
 
                Но вот всё готово. Чу, всё стихло. Так сказать, гул затих, Галя вышла на "подмостки" и объявила длиннючее название, которое старательно заучивала заранее: СКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ, О СЫНЕ ЕГО СЛАВНОМ И МОГУЧЕМ БОГАТЫРЕ КНЯЗЕ ГВИДОНЕ САЛТАНОВИЧЕ И О ПРЕКРАСНОЙ ЦАРЕВНЕ ЛЕБЕДИ.

                "Три девицы под окном
                Пряли поздно вечерком", - бодро начала Галя.
А другие "девицы", старшая и средняя сестрицы, подхватили каждая своё "кабы я была царица".
Вот и Верин черёд, она гордо, с достоинством произнесла:
               
                "Кабы я была царица", —
                Третья молвила сестрица, —
                "Я б для батюшки-царя
                Родила богатыря".
 
                Мальчишки, сидящие совсем рядом со "сценой", довольно хмыкнули, а один из них ехидно произнёс, не так уж и громко, но чтобы все слышали:"Маленькая ещё!"  В "зале" раздались смешки.
Галя продолжала дальше:

                Только вымолвить успела,
                Дверь тихонько заскрыпела,
                И в светлицу входит царь,
                Стороны той государь.

                Но что это?!! Галя читает дрожащим голосом, заикаясь, как первоклассница, чуть ли не по слогам. Понятно, что Галя совсем не готова к спектаклю, и текст этот видит впервые в своей жизни. Мы с Верой переглядываемся, но что поделать, коней на переправе не меняют. Теперь мой выход. Я степенно выхожу на"сцену", оглаживаю свою бороду и тепло смотрю на третью сестрицу. Галя, нещадно заикаясь, продолжает:               

                Во всё время разговора
                Он стоял позадь забора;
                Речь последней по всему
                Полюбилася ему.

                Укоризненно глянув на красную от стыда Галю, я прошла в центр "комнаты", остановилась рядом с Верой и "солидным мУжеским" голосом промолвила:         
                "Здравствуй, красная девица!"
 Галя торопливо вставила:"Говорит он". Я:"Будь царица
                И роди богатыря
                Мне к исходу сентября.
                Вы ж, голубушки-сестрицы,
                Выбирайтесь из светлицы,
                Поезжайте вслед за мной,
                Вслед за мной и за сестрой:
                Будь одна из вас ткачиха,
                А другая повариха".

                Я важно вышла из комнаты. Галя быстренько, иногда запинаясь, прочитала следующий кусочек. Мой царь Салтан снова на "сцене", он отправляется на войну, оставляя молодую жену с её коварными сестрицами и ушлой бабой Бабарихой.

                Галя проясняет неискушённым зрителям обстановку:

                В те поры война была.
                Царь Салтан, с женой простяся,
                На добра-коня садяся,
                Ей наказывал себя
                Поберечь, его любя.

                И вот я сажусь на приготовленный заранее велосипед и, помахав своей "любимой жёнушке" рукой, удаляюсь на глазах изумлённой публики прочь. Моя накидка и борода красиво развеваются, а звёзды и блёстки на короне богато, по царски, сверкают на солнце. Дальше в сказке идёт довольно большой кусок без меня. Всё ложится на плечи бедной Гали и остальных артистов. Рассчитав по времени, что спокойно могу объехать вокруг нашего дома и вернуться к "сцене", я помчалась по улице с развевающейся накидкой, а встречные люди с интересом смотрели на меня: откуда же взялось это чудо-юдо. Ну, вот, завернула во двор и мчусь на всех парусах опять вжиться в роль благородного Салтана.

                Но что это? Иль это только снится мне? "Артисты", словно трудолюбивые букашки, вереницей движутся в обратном направлении, волоча свой "реквизит" уже домой. "Куда?" - кричу я. - "Почему?" "А, мальчишки издеваются, мешают, не дают играть", - на ходу, не останавливаясь, жалуются девчонки. Я хватаюсь за голову - это провал! Всё пропало, шеф, всё пропало!

                Толстые мамашки всё ещё сидят на своих стульчиках, крутят головами, не осознавая до конца, что их только что так жестоко обломали со спектаклем. Но нам не до них. Мы стремительно срываем занавески, верёвки, и, теряя прищепки и прочую мелочь,  исчезаем в своих подъездах.

                Рассовав, разложив и расставив вещи по местам, все опять выползаем во двор, собираемся на одной из лавочек и, давясь от смеха, вспоминаем о том, что произошло, кто что сказал, кто что сделал, кто как посмотрел.
                С тех пор режиссёрский и актёрский зуд в нас с Верой надолго поутих, но этот опыт навсегда остался в памяти.

40. Как удалять йод. Платье в полоску

           Мы не считали Галю Сёмину красавицей, но что-то было необычное и притягательное в её внешности, что заставляло задержать на ней взгляд: белокурые волосы до плеч, карие, живые, плутоватые глаза, широкая улыбка. Мы звали её и Галя, и Галька, и Галка, и Сёма - она весело, с готовностью на все имена откликалась. В играх она была неплохим товарищем, только  чувствовалась в ней какая-то напряжённость и даже порой забитость, вместе с тем и упрямство, а сквозь веселье в её карих глазах иногда просвечивала печаль.

             Но это было и неудивительно! Ведь в любой момент из окна на третьем этаже могла высунуться всклоченная, в светлых кудерьках, мамашина голова и завопить на весь двор пронзительным, в нос, голосом:"Галька, немедленно домой!" или "Галька, иди помой Вовочкины ботинки!" Других звали домой просто, без выражения каких-то явных эмоций:"Таня-Маня-Ваня, домой!" Ну, изредка бывали отклонения от нормы, когда, например, кликали Наташку:"Наташа, иди домой кушать ПЕЛЬМЕНИ!" Тут весь двор завистливо сглатывал слюну, а счастливая пухляшка-Наташка бежала домой, не дожидаясь повторного приглашения. Нас мама никогда не звала на весь двор. Мы знали меру и старались приходить вовремя, нигде не задерживаясь.

               Гальку дома держали в чёрном теле, драли, как сидорову козу, по поводу и без повода. Мамаша очень сурово обращалась с нашей подружкой, как будто была ей мачехой, а не мамой, и вся любовь, ласка и сюсюканье доставались лишь младшему Галкиному братишке Вовочке. Поэтому-то Галка по первому же крику из окна мчалась домой, сломя голову,  выполнять все приказы и задания властной матери.
 
               Однажды Галины родители вместе с Вовочкой отправились куда-то. Мы же, выждав, когда дородная мамаша с любимым сыночком за ручку и с сопровождающим их позади молчаливым, худосочным, послушным папашей скроются за углом, подбежали ко второму подъезду и, задрав головы вверх, стали звать нашу боевую подругу:" Галка, выходи!" Печальная Галка из окна поведала нам, что родичи ушли в гости, а ей было приказано, как той Золушке, перебрать ведро смородины, привезённой с дачи, и  потом промыть, обсушить и прокрутить ягоды на мясорубке, а после всего этого хорошенько перемешать их с сахаром. "Давай тебе поможем!" - предложили мы. Дело пошло споро, вскоре наш трудовой десант уже снимал пробу с красивой бордово-фиолетовой гущи в большом тазу. Ягода показалась нам такой ароматной и вкусной, что мы никак не могли напробоваться ею. Галка же была счастлива, что ей удалось так быстро справиться с этой волокитной для неё работой. А мы, наевшись вволю перетёртой смородины, вскоре уже скакали всей своей честной компанией по двору, включая и Галку.
 
               В один из августовских дней, когда мы играли за домом в "войнушку", произошла не очень красивая история. Мы соорудили среди юных деревьев небольшой тесный шалашик из разных подручных средств - это был наш "штабик". Там, внутри этого "штабика", я с открытым флакончиком йода наперевес готовилась обработать рану кому-то из "бойцов". Но тут Галка как-то неуклюже повернулась и толкнула меня под руку. Конечно, это было нечаянно. Но, как говорится, за нечаянно бьют отчаянно. На подоле моего любимого полосатого платьица расползлось огромное коричневое пятно от пролитого йода. Галка же, коротко зыркнув на меня, не промолвила ни слова: не извинилась, не высказала никакого сочувствия, никакого предположения, как можно теперь вывести это пятно. Пока мы разглядывали пятно, охали да ахали, она тихо слиняла. Вся игра расстроилась.
 
              Я пошла домой переодеваться, думая о предстоящем разговоре вечером с мамой. Платье тоже было очень жалко, не так уж много у меня их было. Дома, поразмыслив, я решила отнести платье к Галке домой - пусть чистят! На случай, если дверь откроет кто-то из взрослых, заранее заготовила нужную фразу. Поднявшись на третий этаж, я с колотящимся сердцем нажала на звонок.
 
               Дверь открыла Галкина мать и неприязненно уставилась на меня. Я протянула платье и сказала заготовленную фразу:"Ваша Галя испортила платье. Вычистите его или купите мне новое".  Мамаша, ошеломлённая моими наглыми притязаниями, какое-то время молча смотрела на меня, а потом демонстративно захлопнула дверь перед моим носом. Платье так и осталось висеть в моей протянутой руке.

               "Ах, так?!!" - подумала я. Повесив платье на ручку двери, я нажала опять на кнопку звонка и отошла на несколько шагов в сторону лестницы. Мамаша тут же открыла дверь, оценила обстановку, сорвала платье с двери и, размахнувшись, швырнула его в меня. Полосатая одёжка пролетела над моей головой и мягко приземлилась на ступени лестницы. Дверь захлопнулась. Я подняла платье, вновь повесила его на дверную ручку, позвонила и быстро спустилась на пролёт вниз. Я ждала, что сейчас эта разъярённая кучерявая фурия разорвёт моё бедное платье на куски и меня вместе с ним. Дверь открылась. Пауза. Дверь захлопнулась. А моё платье снова плавно приземляется на ступени.

               Вздохнув, я подняла его и поплелась домой. Там я немедленно залезла в книжный шкаф, нашла книжку "300 полезных советов" и начала выискивать, чем можно удалить йод с ткани. Нужный совет гласил, что с помощью эфира можно легко справиться с такими пятнами. Какое счастье! Память тут же подсказала мне, что в маминых закромах я видела бутылочку с заветным словом "Эфир". Мама, работая лаборантом в школе, сумела создать небольшой запас нужных в домашнем хозяйстве реактивов. Этим пахучим и летучим эфиром я мгновенно удалила безобразное коричневое пятно. Платье стало как новое. Радости моей не было предела. Это была просто сказка со счастливым концом! А мама ничего не узнала.