Была тихая безлунная ночь. Он лежал неподвижно. Он пристально глядел на совершенно белый потолок, где не было заметно ни одного пятнышка, ни одной крапинки. Да, несмотря на послевоенную разруху и нехватку средств, мастера постарались привести больницу в почти идеальное состояние. Безупречно белыми были и стены, и окна. Но он глядел лишь на потолок.
Рядом с его койкой стоял стул, на который медсестра по имени Исидора повесила его сутану. Не в особый шкаф, куда прятали все вещи пациентов, а на стул, поближе к владельцу, ведь он священник, пусть и потерявший сознание от сильной горячки, вызванной воспалением лёгких.
Медсестра была ревностной католичкой. Она даже старалась не видеть его наготы, когда помогала снимать с него бельё и надевать на его стройное, худое тело больничную сорочку. Конечно, греховные очи искушали её, и пару раз она даже невольно взглянула на запретную часть мужской плоти, хоть и немолодой, но по-прежнему привлекательной. Она даже успела сравнить плотские особенности святого отца с соответствующими органами своего мужа и вздохнуть с тоскою. Однако кощунственный поступок Исидоры оправдывало то, что за десять лет работы в больнице она привыкла бросать нескромные взгляды на голых мужчин и ничего не могла с собою поделать - глаза сами, не подчиняясь Христовым заповедям, скользили по запретной наготе. И всякий раз, когда она видела вожделенный плод, в её груди что-то ёкало, а тёплая волна от желудка перебегала вниз. И всё же просыпались в ней и укоры совести, и на каждой исповеди местный священник слышал от неё одно и то же признание:
- Я согрешила похотливым созерцанием мужского срама.
Стояла ночь. Медсестра Исидора давно ушла домой к своему супругу, а священник, получивший от неё благотворные инъекции, открыл глаза и лежал, пристально глядя в потолок.
Но он был не один в образцово чистой палате. На соседней койке спал громадный толстяк лет пятидесяти. Он тоже попал в больницу с тяжелейшей пневмонией, но шёл уже на поправку и теперь, накрытый одеялом, громко сопел, чмокал губами и время от времени похрапывал и посвистывал, то есть делал то, что очень любил, - сладко спал. Он вообще не знал, что такое бессонница, а сон его всегда был таким крепким, что разбудить его можно было лишь грубо растолкав. Как же ему нравилось болеть! Ведь во время болезни можно спать сколько угодно.
Внезапно он открыл глаза, вернее, они сами открылись. Он хорошенько выспался прошлым днём и вечером, и его векам просто надоело отделять от реальности затянувшиеся сновидения.
«Кто это?» - Толстяк удивлением уставился на своего соседа. Он отлично помнил, что вечером, когда он проваливался в сон, вторая койка была пуста. Она была пуста все четыре дня, которые он провёл в этой палате. И вдруг - такая приятная перемена!
«Наконец-то я не один, - подумал он. - Будет с кем словцом перекинуться».
- Голова болит, - сказал он, чтобы завязать беседу. Он был очень общительным и не любил долго оставаться один, а если такое случалось, то скоро начинал говорить вслух, обращаясь то к самому себе, то к стоящим перед ним предметам. Вот и сейчас он увидел священника (по сутане на стуле он угадал, что это именно священник), явно не спящего и глядящего в потолок, и не мог не начать разговор. Но служитель культа, судя по всему, был поглощён своими думами или даже усердно молился и поэтому не обратил внимания на слова соседа по палате.
Толстяк тоже повернулся на спину и, как и священник, принялся внимательно рассматривать скучный потолок. Да уж, этот потолок был самым унылым из всех, виденных им прежде. Он не в первый раз попадал в больницы и знал на опыте, что нет ничего скучнее идеальной чистоты.
- Кстати, мы ещё не знакомы, святой отец, - сказал он, искоса глянув на священника. - Моё имя - Якоб Шольте... - С полминуты он молча ждал, когда же сосед ответит ему, но тот промолчал. - Хотя, насколько я знаю правила церкви (а мне они, если честно, знакомы лишь понаслышке), вам, служителям божьим, ничего не говорит фамилия пациента... прошу прощения, прихожанина. Его имя - вот за что вы хватаетесь своими ког... простите, своими... как бы лучше выразиться... Ну, не важно. Короче говоря, не будь у человека имени, вы бы его даже не заметили. Я не прав? - Якоб Шольте снова покосился на священника, но тот снова не обратил на него никакого внимания. - Хотя, если поразмыслить, за что же ещё хватать вам грешника? За нос, что ли? Имя - самая удобная ручка для этого чайника, который называется человеком: и ему совсем не больно, когда возьмёшься за неё, и при этом никуда он не денется, не оторвётся и не упадёт в ад. Ведь без имени он и в преисподней никому не нужен... Ни там, ни на земле. Куда я, к примеру, пойду, лишившись имени?
Якоб Шольте помолчал, пытаясь представить себе, что ждало бы его в случае, если он вдруг забудет, как его зовут, но так ничего путного не вообразил и поэтому продолжил свой философский монолог:
- Да, имя. Непонятная вещь, честно говоря, это имя. Вроде бы бессмысленное слово... Ведь никто не произносит предложений, в которых вместо существительных и глаголов были бы только имена собственные... Глупость какая-то вышла бы! Например, Петер Йоганит Рудольфову Марту... - Он захихикал. - Простите, святой отец, я просто хотел показать вам, что за непотребство вышло бы, если бы в словаре остались одни наши имена. И всё же, несмотря на всю их кажущуюся бессмысленность, мы находим в них, этих пустых, по сути, словах, сокровенный смысл. И для каждого этот смысл - свой. Ведь наполнены имена, как это ни странно, нами самими, нашими душами, если хотите. Вот меня назвали Якобом. В честь апостола. Но не в том дело, в чью честь назвали меня родители. И не в звуках, не в гласных, не в согласных дело. Они могли назвать меня Германом или Антоном - что от этого изменилось бы? Только внешняя оболочка. Ведь, согласитесь, святой отец, я бы всё равно остался собой, будь я хоть Рихардом, и наполнил бы имя своей сущностью. Вот в чём смысл моего имени - во мне самом! Но и это ещё не всё. Чудо ждёт нас дальше! Допустим, завтра я умру - опустеет ли без меня моё имя? Нет, говорю я вам! Пока меня помнят люди, это слово будет по-прежнему насыщено мною. Много на свете Якобов, то есть разных имён, совершенно непохожих одно на другое, хотя звучат они вроде бы одинаково. Вот парадокс! Вы не находите, святой отец?
Якобу Шольте показалось, что священник крякнул с упрёком. Он покосился на него, но не встретил осуждающего взгляда: тот продолжал рассматривать потолок.
- Что ж, я признаю за вами право иметь своё особое мнение на этот счёт. Тем более что для вас, попов... простите, служителей божьих, имя - это прежде всего название святого. А для меня... Теперь уже не знаю... Поймите меня правильно, я всегда был далёк от церкви... Однако эта болезнь... Понимаете, святой отец, когда у меня начался бред, с которым, кстати, меня и привезли сюда, я вдруг увидел перед собою смерть... Всего на мгновение она явилась мне, но это было так ужасно! Как будто я находился в тонущем корабле, а за иллюминатором мелькнула преисподняя, и мне стало ясно, что это и есть та гавань, куда я плыву. Вот теперь, говоря с вами, святой отец, я в растерянности... Понимаете, встреча со смертью заставила меня вспомнить о боге. Не зря я упомянул своё имя. Да, оно наполнено мною, но и моими нечистотами, моими грехами, если хотите. А ведь это имя самого апостола, ученика Христа!
Якоб Шольте повернул голову к священнику, но тут же снова воззрился в потолок: ему стало стыдно.
- Признаюсь, святой отец, я слаб и податлив. Любое изменение в привычном укладе моей жизни может вызвать настоящий переворот в целом моём мировоззрении. И такие резкие переходы меня отнюдь не удивляют. Вот и сейчас, увидев вас, я вспомнил свои видения, сопоставил всё это - и уверовал в Бога и его суд. Всего за полчаса из атеиста превратиться в верующего для меня так же естественно, как и переодеться. Ведь и верующий, и безбожник живут во мне, в одной, так сказать, келье, и одинаково уютно чувствуют себя в моей душе. Как и различные, противоречащие друг другу философские постулаты, а также обрывки религий, прочитанных когда-то книг и просмотренных фильмов. Видите, святой отец, я с вами полностью откровенен. Вы внушаете мне доверие. Скорее всего, потому, что вы умеете слушать собеседника.
Он почесал нос, громко чихнул и опять задумался.
- Да, святой отец, признаюсь, мне стыдно перед вами. Но не только перед вами - вы ведь простой человек... Ну, хорошо, не совсем простой, а приближённый к Богу... Но я видел смерть, и мне стыдно перед нею, перед божьей посланницей, которая, как я понял, стоит где-то рядом и ждёт меня. А я ещё не готов, я не умыт, не побрит, не одет прилично. Какими глазами глянет на меня Спаситель? Да, святой отец, погряз я в грехах. Что мне делать, как вы считаете? Знаю, что вы скажете: надо тебе исповедаться, сын мой, необходимо тебе очистить авгиевы конюшни своего сердца, чтобы налегке предстать пред лицом всевышнего. И вы правы, святой отец, да, да, правы! Поэтому позвольте мне не откладывать более попытку очиститься и прямо здесь, в этой палате пережить радость катарсиса. Я хочу... нет, я должен исповедаться вам!
Он замолчал и несколько минут лихорадочно искал в памяти самые страшные свои грехи. Наконец вспомнил:
- Много раз я изменял жене. Правда, выдержать эту лесопилку дольше нескольких часов просто немыслимо. Вот я и шёл в бар, к друзьям, а оттуда - прямая дорога в постель к какой-нибудь вавилонской блуднице. Хотя в последнее время я несколько, так сказать, постачивал грани... И всё же я не прочь прямо сейчас, на этой койке, обнять какую-нибудь пышечку. Грех это, как вы считаете, святой отец? Я полагаю, что это самый что ни на есть смертный грех. А отсюда вытекает и другой мой порок - лукавство. Ведь я должен постоянно притворяться, говорить жене, что был у Макса или на рыбалке с Зигмундом... А куда мне деваться, если хорошенько подумать? Она же, эта бомба, и убить меня может в сердцах. Однажды так саданула меня по лбу горячим кофейником, что я потом неделю провалялся с замотанной головой. С тех пор на лбу у меня остался шрам. Так что сами понимаете, святой отец, положение у меня безвыходное. Хотя, конечно, я сам виноват, жена у меня не такая уж и плохая - только вспыльчивая. Кстати, вспомнил ещё один свой недостаток. Я, святой отец, и сам не слишком покладистый человек. И склочником могу быть, и скандалистом. Вот уже несколько лет в ссоре с соседом. Как он меня только ни обзывает, как только ни вредит мне, козёл рогатый... Да, да, рогатый, я видел, как в его отсутствие к его жене ходят любовники... Так ему и надо! Да я и сам не раз бывал у неё, когда он уезжал в командировки... Короче говоря, никакой я не миротворец, не видать мне блаженства на том свете, если вы, святой отец, не отпустите мне этот грех... Вот только я не помню, как он называется... Ну, не важно, вы-то уж доложите богу всё по чину, это же ваша работа, вы за это и деньги получаете, и, думаю, неплохие. А вот, кстати, и ещё один мой порок - зависть. Только что я позавидовал вашему жалованью, простите меня за это... Что ещё? Ничего больше в голову не лезет. Может быть, вы подскажете мне какой-нибудь грешок? А, вспомнил! Правда, было это давно, в молодости... Однажды я был в гостях у кузена, не скажу вам его имени, пусть он сам кается в своих безобразиях, я за него отдуваться не намерен... Короче говоря, он попросил меня... как бы это сказать, чтобы не оскорбить ни Бога, ни вас, его служителя... Он попросил меня возлечь с ним, так сказать, использовать его как женщину. И я согласился. Он был такой потерянный, такой грустный, к тому же сам лёг под меня... Ну, как я мог ему отказать? И вообще, мне это дело понравилось, каюсь. Потом он ещё и ещё приходил ко мне в гости и просил меня о той же услуге. Но не подумайте, я не какой-нибудь содомит, к тому же это было так давно, что и сам Бог, наверняка, уже простил мне это баловство... Кажется, всё, в остальном я чист... Ну, если не считать одного случая, где, клянусь вам, я был совсем не виноват. Как-то с племянником пилили мы на своём участке дерево, знаете, такую большую, толстенную липу, но не допилили - началась гроза, и иы убежали в дом. Когда буря пронеслась, мы вернулись к прерванной работе и с радостью обнаружили, что сильный ветер помог нам, повалил подпиленную липу. Но поедставьте себе охвативший нас ужас, когда под упавшим деревом мы нашли человека... Вернее, какого-то бездомного. Как я понял, он решил спрятаться от непогоды под моей липой - а надо заметить, её крона была очень густая и хорошо защищала от дождя - и вот как нехорошо вышло. Но я-то тут при чём? Полиция так и заявила: вы, мол, господин Шольте, не виновны, это просто несчастный случай, произошедший по неосторожности бездомного. Так и скажите Богу, святой отец: если в каких-то мелочах я поступил в тот день не совсем комильфо, то в общем я был не виноват. Так-то.
Якоб Шольте крепко задумался. Никаких пороков, достойных внимания Судии небесного, больше не приходило ему на память.
- Надо же! - радостно воскликнул он. - Не так уж и много на мне грехов-то! Так что, святой отец, ваш отчёт Вседержителю будет коротенький. И всё равно благодарю вас за то, что не отказали мне в исповеди. Я теперь чувствую на душе такую лёгкость!
Он радостно потёр ладони, словно умывал их под невидимой струёй благодати, и продолжал:
- Ну, что я всё о религии да о религии! Наверное, она уже надоела вам на работе. Как будто со священником и поговорить-то больше не о чем, как будто он, кроме своего Бога, ничего больше в жизни не видит. А признайтесь, святой отец, и вам, небось, ничто человеческое не чуждо? Целибат целибатом, а и вы, держу пари, нет-нет да и глянете на запретный плод. И потянетесь к нему трепетной десницей. Разве я...
Но он не договорил - в палату вошла молодая медсестра, жизнерадостная и дерзкая, полная противоположность смиренной Исидоре.
- Что здесь за разговоры? - строго обратилась она сразу к двум пациентам. - А кто будет спать?
- Простите, - ответил Якоб Шольте, - я тут исповедовался святому отцу...
Сестра подошла к койке священника, пощупала ему пульс и со словами «Господи, упокой душу раба твоего» прикрыла простынёй его неподвижное лицо с широко открытыми глазами, которые, судя по тому, что тело его совсем остыло, уже несколько часов глядели не просто на потолок, а неизмеримо выше, туда, где начинаются небеса.