Август. Лето. Деревня. Одиночество. Счастье.
Правда, близится осень и дата выхода на новую работу, из-за чего я заметно нервничаю, поскольку это несёт с собой необходимость приспосабливаться к посткоронавирусным реалиям жизни, что заключаются практически в стопроцентном дистанционном формате обучения. И это меня напрягает, делая резкой и сосредоточенной сверх меры, поскольку я ещё не представляю каким образом можно поладить с детьми, точнее установить контакт и заинтересовать предметом подростков заочно, не видя их, не слыша и не чувствуя как некого общего целого группы, с которой так или иначе и сложится диалог в будущем. И многие думки мои обращены к данному событию, заставляя сидеть за компьютером и «рисовать» до тошноты разные презентации. И утонуть бы мне в этой своей фантазийной «нервенности», да жизнь трогает и отвлекает на мелочи…
– Рит, залезь на крышу, посмотри, – просит Люба.
Люба – моя ближайшая деревенская соседка: одинокая, активная, в здравом уме и трезвой памяти, очень деятельная дама семидесяти трёх лет. Лето стояла жара, но вот пошли дожди, и крыша стала беспокоить. Начало августа, я ещё расслаблена, поэтому залезаю на крышу: «Будет течь скажешь, хорошо?» – «Сколько я тебе должна?» – «Люба!» – «Но ты же своё время потратила». – «Кабачками отдашь», – смеюсь я, и на том мы расходимся. Однако теперь меня отвлекают от треволнений будущего диалога со студентами благодарственные кабачки, огурцы и помидоры в несметных количествах, а также ягоды различного толка, отчего кладовка полнится банками с различными заготовками, а презентации стоят на месте.
– Рит…
– М-м-м?
– Ты сделаешь мне кухню?
– Не хочу…
– Почему?
– А вдруг тебе не понравится…
– Я тебе заплачу.
– Тогда точно не буду делать, – резко отвечаю и получаю в свой адрес смешное и крепкое словцо, заставляющее рассмеяться. – Ладно, пошли посмотрим на твою кухню. Что ты хочешь?
Люба хочет, чтобы не дуло из-под пола, а на месте отвалившей плитки было красиво. Правда, как именно красиво она не знает, а то как знает – хлопотно и дорого. Покупать в старый дом-дачу новую кафельную плитку – дорого для одной пенсии, а ехать за ней в город и тащить в деревню – хлопотно для одинокой пенсионерки. Мы расходимся, так и не договорившись ни о чём, однако теперь Любина кухня влезает в мои думки и наводит там свой порядок, отчего утром я счастливо сообщаю отцу: «Я, кажется, придумала, что можно сделать, чтобы быстро, дёшево и сердито!» – «И что?» – «Заштукатурю всё нафиг пескобетоном, разошью и зафэншую!» И дальше мне приходится долго и подробно описывать отцу весь грандиозный план-проект фэншуя чужой кухни: «Ты только Любе объясни, что хочешь сделать, подробно. И если согласится, делай. Мы старики, с нами осторожно надо, а то ваш новомодный хэншуй и до инфаркта довести может», – шутит отец, но всё же даёт добро.
И следующую неделю я наблюдаю в глазах соседки активное противостояние вселенской печальке, а заодно узнаю подробности жизни человека. Оказывается, где-то в городе у неё есть сорокалетний сын, полностью погруженный в заботы личной «Санта-Барбары», последние серии которой мне и пересказывают во всех подробностях: «Она его приревновала и кипятком ошпарила!» – «Кто? Жена, что ли?» – «Да. Дура такая! Так он теперь сидеть не может, всю задницу ему обварила, и работу из-за этого потерял, потому что в машине сидеть надо…» – «Люба, смотри! На цвет смотри! Он не должен тебя раздражать…» Впрочем, печалька не покидает мою соседку, однако взгляд её повеселел, отчего следующие серии «Санта-Барбары» переносят меня в прошлое самой Любы, где она молода и полна сил. Всю жизнь она проработала в связи, была замужем за военным, гарнизоны, квартиры, маленький Юрка; десять лет как нет мужа. Речка и счастье. Дура всю жизнь ему испоганила. «Если бы знали, что такие времена наступят…» – я теряюсь: кто дура и причём тут речка, но хорошо понимаю, как на сберкнижке остались «фантики». Жизнь прошла, продолжает Люба, дурака воспитала, но жалко же их, хорошо хоть пенсия есть – помогаю. На последнее замечание я вскидываю на Любу пристальный взгляд, посылая её сынку хмурый привет, но соседка моя уже сетует на жизнь нынешнюю из прекрасного прошлого: «А сейчас что?» – «Жизнь, Люба! Жизнь!» – «Жалко одно, прошла она быстро и… как-то бездарно». – «Люба, успокойся! Как сумела, так прожила! А задним-то умом мы все крепки! На твой век крах и инфляции, на наш… коронавирус, хотя бы». – «Да, да…» И снова «Санта-Барбара», но чужая: «Она в администрацию писала, депутатам звонила, что это они дорогу делали и канаву не почистили. Ей обещали выслать представителя, а она сказала, чтобы сами приезжали. И ты ей тоже канаву засыпала …» – «Кому?» – «Соседке твоей любимой!» – «А! Ты скажи при встрече, что я наоборот эту канаву почистила, когда в прошлом году въезд делала». – «Я так и сказала…» К концу недели Люба не только повеселела, но и разошлась не на шутку – купила краску и пошла фэншуить всё подряд: «Ты мне дырки заделаешь от старых розеток?» – «Ты почему сразу не сказала?»
Пока маялась с розетками, познакомилась с героем нелёгких Любиных дум и тяжких вздохов материнского сердца: «Р-р-р-р-р…» – «Ты чё рычишь?» – «Чтобы не материса!» – «Что случилось?» – «Папа! Папа… р-р-р-р-р… р-р-р-р-р…» – «С сыночком познакомилась?» – «Да!» – «И как?» – «У каждого своя «Санта-Барбара», но… р-р-р-р-р!!!» – «Успокаивайся!» – «Р-р-р-р-р…» Я прорычалась. Отец поулыбался и посоветовал молчать, точнее – приказал молчать и не лезть не в своё дело.
Впрочем, чужое быстро забылось в нелёгких, но всё же радостных думках о детях, а также о работе и жизни в социуме посткоронавирусного мира, куда мне и предстоит выйти в последний день августа. «Господи, папа, если бы ты знал, как же не хочется выползать снова в мир!» – «Привыкнешь…» – «Привыкну…»
Полтора года я провела практически без работы, поскольку обживалась в деревне, куда по счастливому стечению обстоятельств успела переселиться за две недели до первой серии «Маски-шоу: Коронавирус». Сейчас «Масках-шоу» начинается новый сезон, думаю, заключительный, однако из жизни – будничной, серой, обыденной, обывательской – они уже никуда не уйдут: «Ты не понимаешь? Вы что совсем не видите, куда мы катимся? Это же концлагерь! У меня забирают право распоряжаться телом по собственному усмотрению! С каждого плаката кричат про смерть, страх и панацею от них! Теперь, чтобы выйти на работу я должна поставить прививку! Потом если захочу работать дальше – следующую! И так каждые полгода!» – «Но ведь и от кори тебе ставили прививку…» – «Папа!» – «Что папа? Иди и ставь!» – «Р-р-р-р-р!!!» – однако пошла.
И вот последние мои вольные дни: и прививки забыты, и Люба, и кабачки, потому как разные «картинки» рабочих презентаций составляю я на все лады, крепко прижав свою вертлявую задницу к старому креслу, но суета всё одно отвлекает: «Завтра тебя будить?» – «Нет, мне только трудовую довезти надо, поэтому высплюсь и поеду». – «А так уже все документы отвезла?» – «Да, папа, да. И даже заявление о приёме на работу написала!» Отец переживает за меня, поэтому столь дотошен. И там, где мне тошно, ему спокойно: «Государственный колледж – это хорошо: стаж, больничный, отпуск. Близко к дому – это удобно. Вот и держись. И не дергайся уже никуда больше!» – «Да, папа, да…»
И вот я выспалась, собралась и пошла на остановку, чтобы ехать к своему новому месту работы, отдать в отделе кадров трудовую книжку, прояснить для себя пару вопросов в учебной части и, вернувшись домой, вновь счастливо устроиться в старом кресле.
– Риточка!
– О! Галина Степановна! Здравствуйте!
И до колледжа меня проводили, а затем отправились в аптеку.
И вот я уже спешу обратно домой, предвкушая кресло, веранду, свои «картинки», спокойствие и тишину, как: «Риточка!» – «Галина Степановна!» – «Ты так быстро? Я думала ты работать будешь?» – и до дома меня проводили, и в старое кресло села не я, и «картины» были тоже не мои, а жизненные.
– Я тебе лилейник давала?
– Галина Степановна, я могу показать и описать всё что прижилось, но названий, кроме «Болотный кто-то», не запомнила.
Галина Степановна тоже моя соседка, но не близкая в отличие от Любы, тут задами не пройдешь, тут полдеревни прошлёпать надо. Познакомились мы с ней в прошлом году, когда я «сидела» в придорожной канаве, хлопоча о подъездах и подходах к участку. Познакомились и… сдружились: «Это рудбекия, это ирисы, это папоротник… это… это… это…» В итоге всё это безымянное многообразие поселилось у меня на участке: мой цветочный прокурор не только приходил проверять, посадила ли я цветы, но и приносил их, а потом появился забор, и Галина Степановна как-то потерялась в прошлом сезоне. Но вот мы снова обрели друг друга.
– Приходи через полчаса я тебе откапаю… – дальше идёт непередаваемая игра слов.
– А сейчас? – спрашиваю, чтобы поскорее закончить «цветочное дело» и приняться за своё.
Я уже знаю, что пока не будет решено «цветочное дело», своего мне не видать: если я не приду к прокурору, то прокурор сам притащит тяжелое ведро полное разных корешков. Поэтому мы идём пить чай к Галине Степановне, ибо без него меня не отпустят и лучше сразу смириться, а заодно откапывать цветочное разнообразие. Однако за последним занятием нас настигает дождь, поэтому – чай.
– Ты посиди пока, я ему булки отнесу.
– Хорошо.
И соседка моя уходит во второй дом, что стоит у неё на участке, где лежит её парализованный муж, а остаюсь глазеть в панорамное окно на огромный цветник – один сплошной цветник, но вместо цветов вижу, как дождь проливается через окно, бежит по стеклам, течёт по подоконнику и, стекая на пол, устремляется под кухонный гарнитур. Возвращается Галина Степановна и хватается за тряпку:
– Почему у вас так сильно окно бежит?
– Этот птиц кормит, – обвиняет она старика, – вот они и повыклевали всё!
– Зонт есть?
Я беру зонт и ухожу на улицу; домой возвращаюсь c целым ведром разной хрени, которую необходимо срочно пристраивать, и в полном бешенстве на себя, ибо пообещалась завтра заглянуть в первой половине дня, ближе к обеду.
Однако утром, против обещанного, я усаживаю себя намертво в старое кресло и заставляю рисовать «картинки» для детей, поскольку начало учебного года неумолимо приближается. Увлекшись картинками, сижу почти до вечера, а затем отправляюсь на рынок в соседнюю деревню, чтобы справиться о шпаклевке. Справилась и опечалилась: фасовки в пять килограммов не было, а двадцать пять – мне не утащить, спинку жалко.
– У меня проблема, – хмурясь сообщаю отцу, в наших будних телефонных разговорах. – В нашей деревне нет шпаклёвки, а притащить её из соседней сама не смогу.
– А у Галины Степановны твоей есть кому помочь?
– Я не знаю, пап. И что делать не знаю… За доставку денег возьмут больше, чем этот мешок стоит, а на тележке везти… это смешно и… долго.
Однако прокурор уверяет меня, что следующим утром всё будет, помощники есть.
Наступает утро. Я прихожусь, как и обещалась, но Галины Степановны нигде не обнаруживаю, поэтому стучусь в дальний, где обитает старик и слышу: «Заходи! Заходи!» – «Здравствуйте! Я Рита». – «Анатолий Михайлович». – «А где Галина Степановна?» – спрашиваю о жене, разглядывая мужа.
Передо мной в большом офисном кресле сидит мощный старик с лукавыми глазами ходока и белоснежной гривой, что щеголевато контрастирует с темным козырьком и якорем на светлой кепке. И я против воли улыбаюсь, попадая под неугасающее обаяние чужого мужа, представляя какой же сногсшибательной парой эти двое были в молодости, зрелости и… старости даже, если бы старика не разбил то ли инфаркт, то ли инсульт. До этого я много раз вот также любовалась его женой: высокая, статная, породистая, ноги от ушей, с холёными и хищными чертами лица – она должно быть многих сводила с ума.
– Гала в магазин ушла.
– Зачем?
Оказывается, за шпаклевкой, так как помощников не нашлось.
– Она её недотащит!
– Она дотащит! – с гордостью ответствует мне старик.
– Нет!
Я хмурюсь, ругаю про себя словами нехорошими себя, а заодно и старику достается за некрасовские настроения. Пока ждём ту, что и в избу горящую, и коня на скаку, Анатолий Михайлович рассказывает о жизни. Оказывается, в семействе есть сын. Я удивляюсь, ибо об этом члене семьи никогда прежде не слышала от матери, и обращаюсь в слух. Отец сыном недоволен, от слова «совсем»: «И документы я ему делал. И на работу устраивал. И как только не помогал, а он всё по бабам таскается, живёт неизвестно где и с кем, хотя тут места довольно. Я сам всё строил». – «Да?» – «Если бы болезнь не подкосила… – машет рукой. – И пьёт. Месяц назад звонил, спрашивал можно ли с невестой приехать, познакомиться. Ну, я ему ответил, что мне тут никакие… невесты не нужны, чтобы не дурил и сходился с женой. У нас внучка есть. И он пропал». – «А сколько лет внучке?» – «Двадцать два. Сын-то семьдесят четвертого года, а дочь семьдесят шестого. Дочь хорошая, каждый день мне звонит, а сын… никуда не годный». – «Дочь у вас за границей, я правильно понимаю?» – «Да». – «А сын где?» – «Пропал, говорю же. И в квартире не живет, хотя у нас в городе квартира есть. И в другой не живёт. Приходится чужим людям сдавать. И зачем Гала пошла, в гараже же у меня мешка четыре шпаклёвки есть, в восемь ушла, что-то она долго ходит. Помогаем им, пенсия позволяет, слава богу…»
– Что? В гараже есть шпаклёвка?!
– Да.
– Вы почему об этом не сказали?!
Но тут заходит Гала, и всё моё внимание общается к ней:
– Галина Степановна!!! Вы зачем это сделали! Почему не сказали, что у вас в гараже есть шпаклёвка! – Однако всё это уже риторические восклицания.
Обследую гараж и смягчаюсь к старику-ходоку, ибо его мужское хозяйство впечатляет, несмотря на весь упадок, который царит в мастерской. По пути думаю, что за инструментом можно будет прибегать и до Галины Степановны.
– Галина Степановна, я на сегодня закончила, – сообщаю, прибирая инструмент. – Вы завтра с утра калитку также откройте, я приду, зачищу окно и козырёк сделаю, чтобы вода по стене не бежала, хорошо?
– Хорошо. Мой руки и садись, будем чай пить.
– Я домой, у меня ещё…
– Садись!
– Ну всё! Включили прокурорский тон!
И мы смеёмся. Я покорно сажусь, зная, что чай затянется, ибо повествование о жизни у Галины Степановны – это бесконечный приключенческий детектив с угрозами, преследованиями, расследованиями, покушениями, авариями и… вот теперь страстями личной жизни. Из хаотичного калейдоскопа чужой жизни для меня ещё в прошлом году чётко прорисовалась генеральная линия: моя соседка работала в прокуратуре, плюс то ли дед, то ли всё-таки дядя, тут показания расходятся, у неё был генерал, поэтому она всегда была на особом счету. Однако после моего знакомства с Анатолием Михайловичем калейдоскоп усложняется:
– Да, сын у меня замечательный… прекрасный… просто чудесный, – начинает Галина Степановна самым патриотическим голосом, отчего я вновь с немалой долей любопытства общаюсь в слух, ибо показания этих двоих как-то сильно разнятся, – весь в отца. Такой же мудак!
Я не могу удержаться от смеха и, налив себе вторую кружку чая, с интересом слушаю очередной сюжет «Санта-Барбары», старясь не потерять временную нить, ибо женщина перескакивает от настоящего момента в молодость, затем вдруг оказывается в зрелости, чтобы вновь окунуться в молодость, а вынырнуть в старости. В личном тоже оказался детектив: «Я никогда не спрашивала ни о чём. А сколько мне раз пытались звонить. Детей берегла. И мне не говорили, но на улицах взгляды эти… Но что мне взгляды. Мне достаточно было посмотреть на ребёнка с ней. А теперь я ему говорю, ты понимаешь каково мне было тогда, а он, Галочка прости и в слёзы. А кто я была? Всегда в струну! Двадцать четыре часа и… всё. Я спрашивала, почему вы между мной и другой, выбрали меня? Мне сказали не твоё дело, делай своё. И я делала…» – личное прерывалось, и мы снова оказывались в детективе с авариями и покушениями на убийство: «Врач мне сказала, чтобы я благодарила родителей за хорошую генетику и память. У меня же полголовы нет. Пластина. Думали добили, но я выжила…»
Сбежав с бесконечно чая, я прибежала домой в радостном предвкушении собственных дел, однако на крыльце обнаружила подарунок от Любы – пакет огурцов с помидорами. Похвасталась отцу: «Значит, что-то опять нужно…» – «Да нет, всё сделали». – «Я тебя предупреждал – не лезь, потом ещё обижаться будут…» – «Папа, я никуда не лезу, сижу и примус починяю». Мы вздыхаем, ибо это история риторическая – в ней нет вопросов, только хлопоты.
Иду к Любе, чтобы посмотреть, как она докрасила кухню, а заодно сказать спасибо за подарунки. «Юрка на работу вышел?» – «Нет». – «Что так?» – «Телефон потерял». – «Ясно». – «Теперь пока восстановит. Сегодня его проводила…» – и дальше отчёт о последних событиях минувших дней: покраска веранды и кухни, поездка в город, огород, гусь от Васьки в довесок за что-то – одним словом, деревенская суета. Возвращаюсь в бешенстве и… выливаю его на своего отца:
– Нет! Ты не понимаешь! Она умуздохалась общипывая и разделывая этого гуся, мало того, пока в сарае лежал, ночь переживала и не спала, боясь, что крысы поедят. А Юрочка приехал и забрал, оставив матери две ножки! Сорок лет мужику!
– А что хотела-то? – тормозит меня отец.
– Догадайся с трёх раз!
– Сделать что-то?
– Дверь зашпаклевать.
– И что ты ответила?
– Догадайся с трёх раз?
– Что сделаешь…
– Полбалла. Спросила, почему сына не попросит.
– И что тебе ответили?
– Папа, что мне могли ответить? Ничего не ответили! Я не понимаю, одному лбу сорок лет, другому – сорок семь, оба живут в территориальном доступе к родителям, почему? Почему нельзя приехать, чтобы помочь матери?
– А твой тебе помогает? Сколько раз он к тебе приезжал, когда жил рядом? – гасит меня отец. – Думает, если деньгами откупается, то и совесть чиста.
– Не путай! – защищаю своего. – Моему двадцать, он в профессии и жизни осваивается и, слава богу, меня не трогает! А этим по сорок, как и мне! Мы ровесники! И жизнь уже как-то прожита частично и определена, должно уже приходить спокойствие и понимание ценности близких людей, которые… – я осекаюсь, но отец понимает и без слов. – Так почему? Почему матери при живых и здоровых сыновьях должны просить помощи у какой-то соседки?
– Так что ты ответила Любе?
– Сказала, что если завтра раздобуду шпаклевку, то сделаю, но позже, осенью или вообще следующим летом, так как сейчас мне нужно выходить на работу.
– И что Люба?
– Сказала, подождём…
– А где шпаклёвку возьмёшь? – смеётся отец.
– У Галины Степановны, – улыбаюсь я. – Круговорот в природе пыли…
И приходит следующее утро.
– Риточка, привет!
– Окно не течёт?
– А почему оно должно течь?
– Ночью дождь был.
– Не было.
– Значит, не течёт, – заключаю я, – что и требовалось доказать.
– Я с этой стороны все пакеты повытаскивала, которыми дырки затыкала. Ты мне скажи, а здесь можно заделать этой шпаклёвкой?
– Можно, Галина Степановна, можно…
– А это вытаскивать надо?
– Нет, пену трогать нельзя.
– Да? А то я уже хотела…
– Галина Степановна, подождите немного. Я сейчас на работу выйду, освоюсь, а потом сделаем. Хорошо? Главное, что в дом больше не течёт, а внутри и зимой можно зафэншуить, – обречённо обещаю я, понимая, что просто не имею другого выхода. – Так я на крышу сначала, а потом… Можно потом я у вас шпаклёвочкой поберусь?
– Забирай всю!
– Всю не надо…
Я залезаю на крышу, но вскоре спускаюсь в гараж, нахожу плоскогубцы и снова на крышу, однако инструмент заржавел, поэтому снова в гараж и снова на крышу, слушая на бегу во всех этих побегушках, как старик строит старуху командным голосом и отправляет её, видимо, дальше вчерашней прогулки.
– Всё! Принимайте работу!
– Чай!
– Нет, я домой! Мне завтра на работу!
– А цветы выкопать?
– Галина Степановна, мне завтра в десять на работу!
– Я думала вчера над тем, что ты спросила…
Я наливаю себе чай, но не сажусь. Что я спросила? Дословно не помню, но суть: «А был ли смысл в такой семейной жизни? Зачем она такая, когда тебе всю жизнь изменяют, унижают, а в старости ты получаешь удел сиделки у ворчливого старика? Не лучше ли было сбежать в спокойствие одиночества и в тихом счастье примус починять?» Что мне ответила Галина Степановна? Это было долго и сбивчиво, но суть: «Надо, чтобы тебя любили, а любить самой – это страдание». Однако они до сих пор засыпают в одном доме: «Галочка, можно я на тебя руку положу», окно же текло – в другом.
– Всё! Я домой! – И меня отпускают.
И, забыв о стариках, я спешу думать о детях. Детях, с которыми не познакомлюсь. Детях, с которыми за весь учебный год, возможно, не перекинусь даже парой живых слов, только – онлайн. Детях, от которых у меня не должно, по идее, взыграть сердце, ибо диалог вряд ли получиться, сколько бы я там ни рисовала разных «картинок» для поддержания внимания к происходящему на экране. Детях, к которым у меня должно получиться остаться равновесной, ибо в сознание моё они вряд ли войдут, оставшись где-то там безликой, холодной и голубой картинкой-квадратиком или бегущей строчкой чата платформы Zoom.
И это хорошо. И это мне нравится. Моё спокойствие и одиночество останется со мной, а душа ровной и равной ко всем, безмятежной в своих фантазиях и равнодушной к чужим.
Так жизнь, наверное, перестаёт нас трогать…
30 августа 2021 года