Янтарное солнце конца августа, которое делает кирпичные дома молочно-шоколадными и пломбироподобными (в зависимости от года постройки и стиля архитектуры), стекла припаркованных машин и текущие в них отражения — карамельными, неподвижный велосипед, пристегнутый к дорожному знаку, и ветки деревьев, пробивающиеся сквозь строительный забор, все более нахальные по мере того, как ты удаляешься от центра города, — капуччинно-коричными, а отполированную чоботами, туфлями и кроссами брусчатку под ногами — горячей и нежной, словно свежую венскую вафлю.
Мягкое солнце облачает в ажур кончики твоих ресниц, пока ты медленно движешься по пустой улочке, держа путь от шумной дороги в глубь жилого квартала и оставляя за собой эхо шагов, шевеление листочков и кружение пыли, выстраивающиеся, если немного извернуться посмотреть на них с позиции Google Maps, в один длинный таящий след, подобный тому, что оставляет за собой пассажирский лайнер на полуденном небе или десертная ложка, мечтательно ведомая по поверхности сливочного брикета.
Балконы неподвижны. Неподвижны витражи. Многоэтажная неподвижность сопровождает твою шаткую личность, заключенную в клетчатой рубашке и повторяющейся последовательности обсессивных жестов: почесать кончик носа — поправить очки — поправить козырек бейсболки — опустить руку в карман — вытащить телефон — посмотреть на часы — поправить очки — почесать кончик носа. Таяющая в солнечном луче юбчатая фигура, такая тонкая, что непонятно как вообще держащаяся, движется то ли тебе навстречу, то ли от тебя — станет понятно только через пару шагов, когда она войдет в ближайшую полосу тени, и ты различишь расположение ее каблуков, течение шелка по ее коже, а также направление, в котором летят ее волосы и положение, в котором находятся ее такие же, как у тебя, суженные и, возможно, уже давно прикованные к тебе зрачки.
Внезапно ход вещей нарушается, и на мгновение раньше расчетного времени все становится четким, потому что ленивая туча наползает на солнце, заслоняя его своим обжаренным боком и бесцеремонно останавливая рождение контржура и боке. Ты различаешь лицо незнакомки и успеваешь удивиться тому, как точны были твои расчеты, согласно которым ее губы будут галло-романскими и ее нос будет эллино-античным, ее шея будет продолжением и легчайшим разрешением всех твоих неуклюжих упражнений в выражении совершенства через кровосмешение, ее волосы будут ржаного оттенка и будут лететь от тебя, а ее зрачки, снабженные для большей точности изящными дугами черных бровей, будут бить точно в яблочко, прежде чем ты успеешь что-либо предпринять, пронзая твое юношеское сердчишко, кое-как прикрытое стеклами-хамелеонами коричнево-дымчатых рейбенов и не самой экологичной смесью 40% хлопка с 60% вискозы поверх щуплой грудной клетки.
Момент стыда длится еще несколько невыносимых шагов, после чего обступившие солнце кучевые облака под его жестким излучением превращаются в безе, конек крыши из реестра ЮНЕСКО, где твой смущенный взгляд нашел refuge, вперивается в переменную облачность и, словно подчиняясь руке искусного, невидимого и непостижимого надчеловеческого шефа, разрезает карамелизовавшуюся массу на большие щедрые куски. Солнечные крошки падают по обе стороны улицы, складываясь башенками исторических фасадов, слепящий свет возвращается на брусчатку, светочувствительные стекла очков вновь обретают дымчатый гаванский оттенок, жизненно важный для твоих растрепанных чувств, шелк пролетает мимо вискозы, ржаные волосы протекают мимо рыжих, бледная кожа, не касаясь, перехлестывается со смуглой, клетчатое, не сливаясь, пересекается с горошком, две тонкие фигуры, расплавленные в солнечных лучах, на мгновение сливаются в одну, еще более причудливую и совершенно непонятно как возможную, затем неизбежно разделяются, распадаются, втягивают шеи, проходят мимо, влекомые каждая своей движущей силой, и, чуть помедлив, продолжают каждая свой беспорядочный маршрут, следуя в противоположных направлениях, издалека похожие на длинные десертные ложки, бесконечно зачерпывающие молочно-шоколадное августовское одиночество.