Из дневника 1977 года "Дерзать и верить" Том II
Среда, 1 июня 1977 года, Новочеркасск.
Пишу вечером. Чтобы было ясно, где мы живём, в каком местечке, я должен его описать.
Мы сняли квартиру в самом центре города на улице Ленина, которая в старое время называлась Московской. Между прочим, и сегодня можно услышать это старое название. Так что дом, в котором мы занимаем одну половину из двух небольших комнат, стоит в глубине запущенного не очень широкого двора. Здесь когда-то был густой фруктовый сад, от которого сегодня осталось всего несколько деревьев: груш и яблонь. За металлическим забором находится школа-интернат в четырёхэтажном старом здании из красно-бурого кирпича. Кстати, если переходить улицу по диагонали можно упереться в детский дом, рядом с которым находится детский парк имени Юрия Гагарина.
Дом, в котором мы живём, деревянный, очень старый, а с виду приземистый, выкрашенный жёлтой охрой и когда-то должен пойти на слом. Внутри его стены оштукатурены и выбелены; потолок выкрашен белой масляной краской; полы также отремонтированы и довольно прилично выкрашены ярко-коричневой краской. Ремонтировали мы его сами, каждый день в марте мы после работы приходил сюда, и наводили порядок. Зиму мы жили в доме её родителей, до этого временно я не жил с Леной.
То время выпало на лето и осень 1976 года, когда в августе я вдруг уехал, никого не предупредив в Брянск, где жила девушка, с которой я познакомился незадолго до демобилизации из армии. С ней переписывался до самой женитьбы, а потом перестал ей писать, причём никогда не рассматривал её, как свою будущую невесту. Мы просто переписывались и вели личный образ жизни, о чём подробно рассказано в дневниках за 1972-1975 годы.
И когда с Леной наши отношения стали трещать по швам, я спохватился слишком поздно о том, что мы не подходим друг другу. Два с половиной года из-за того, что её родители вмешивались в наши отношения, я не вёл дневник, написав лишь «Записки плохого семьянина». Я жил в Брянске около трёх месяцев, будучи не разведённый с Леной.
Во второй половине ноября она приехала ко мне и уговорила вернуться к ней, и я из-за сына вновь с ней сошёлся. Она обещала меня во всём поддерживать, даже помогать в моих занятиях литературным творчеством и согласилась уйти жить на квартиру, что мы и сделали только весной этого года.
Итак, в этом старом доме некогда жили старики –– родители нашей хозяйки. Потом один из них умер, кажется, отец хозяйки, которую мы называли тётей Надей. А свою престарелую мать она забрала к себе, безнадёжно плохую, как говорил её муж Константин Афанасьевич Горячев, который работает закройщиком в ателье мод «Силуэт».
А его жена –– мастером верхней женской одежды. Горячевы получили трёхкомнатную секцию ввиду того, что там, где они жили, дом родителей Константина Афанасьевича пошёл на слом.
У супругов Горячевых двое детей –– старшая дочь и младший сын Володя. Дочь давно замужем, но сейчас развелась. А сын Владимир женился в прошлом году осенью.
Итак, чтобы в дальнейшем можно было обеспечить сына жильём, его родители и решили забрать старуху к себе. А в дом своей молодости тётя Надя решила пристроить сына с невесткой. Документы, конечно, я так полагаю, переделаны на него. Половина молодых Горячевых отделана более комфортней нашей. У них есть природный газ, тогда как у нас только баллонный. Чтобы вторая половина дома не пустовала, само собой, разумеется, они решили впустить квартирантов, коими мы и являемся. Конечно, мы договорились о съёме жилья не с сыном тёти Нади, а лично с ней, что будем жить пока без ребёнка. Нашего Ромку пока присматривает тёща.
Какие же люди наши хозяева? Как семьянин Константин Афанасьевич очень хороший, да и хозяйка тоже неплохая. Она тучная женщина, довольно спокойная, вполне уравновешенная. И чуточку видится в ней этакое высокомерие. Да и у её мужа просматривается этакая барственная важность, он знает себе цену. С виду кажется, семья Горячевых дружная.
Его никогда не увидишь выпившим. К тому же он не курит как его напарник по закройному цеху Горнак.
Сказать, что Горячев честолюбив до крайности, нельзя. Но он любит пожурить кого-либо. И при этом старается не затронуть самолюбие человека. Но то, что он собой гордится это заметно. Гордится он тем, что хороший преуспевающий семьянин, аккуратный и толковый хозяин и что у него всё лучшее, чем у других. Ещё так же замечается за ним, так это жадность к деньгам, и тогда его поза добропорядочного семьянина как бы исчезает и на первый план выходит поза скупца, так как у него ни за что нельзя занять до зарплаты даже рубля. Вот пример живой. Когда мы с женой стали договариваться о деньгах, то есть об оплате за жильё, он тут же состроил неподдельную гримасу, мол, я не знаю, я не могу договари-ваться, спрашивайте у Нади. Подчёркиваю, так он и сказал: «Спрашивайте у Нади!»
Если семья одна, то всё в ней решается едино, у супругов схожие и взгляды на жизнь, и нравственность, даже черты характера. Мы, конечно, спросили у тёти Нади, и она свободно сказала: «Платите сорок рублей». Но сам вид её лица при этом говорил ещё внушительней, что «хоть мы хорошо вас знаем» и на это никаких не может быть скидок на то, что мы хорошо вас знаем». Ведь жена работает диспетчером в том же что и она ателье мод «Силуэт».
Чтобы полностью осветить этих людей, я набросаю их портреты. Кон-стантин Афанасьевич среднего роста, брюки всегда выглажены, он носит на брюшине, всегда почти в свежей белой рубашке. Он ходит прямо с развёрнутыми не столь широкими плечами и даже слегка выгибается этак назад и тогда брюшко придаёт ему важный и солидный вид. Лицо у него сухое, короткие чёрные волосы зачёсаны гладко назад. Лоб его покатый, и голова уже спереди в начальной стадии облысения. Нос у него обыкновенный, прямой, но чуть широковат, губы небольшие и припухлые, глаза коричневые в основном внимательные и сосредоточенные и будто о чём-то спрашивают, бывает что смеются, бывает суровые, бывает затаённые. Общее выражением лица всегда у себя на уме.
Константин Афанасьевич пробивной мужчина, это даже чувствуется, глядя на него, и ты думаешь: вроде бы всё при нём. Он может легко о ком-то судить, но сам боится, чтобы о нём ни дай бог ничего плохого не говорили. Когда ему весело, он чешет нос, но это у него стало как бы деловой привычкой. Можно ещё и ещё о нём говорить, что за ним замечается. Но всего нельзя обхватить, да и трудно вспомнить, когда и что замечалось дурного или хорошего в его поведении.
Но перейдём к следующему портрету. Тётя Надя высокая, полная женщина, если бы не рост её, она была бы безобразная. Но крупная голо-ва с высокой причёской и мясистое лицо, на котором нос в горбинку, большой рот, высокая грудь, весьма выпуклый живот –– всё это как-то дополняет одно и другое; и ещё почти сохранившаяся фигуристая талия как-то скрашивает её сильную полноту.
На вид ей лет сорок пять, но по возрасту ей все пятьдесят-пятьдесят пять. Ходит она грузновато. В молодости можно смело сказать она была даже красивой и совсем по звучанию другой голос, так как сейчас она го-ворит басовито. Как умеют только женщины в пожилом возрасте. Да и смеётся она хоть и заразительно, но рот открывает на всю, и тогда смех получается, так сказать, харкающий. Да просит она меня, за то, что прихо-дится аттестовать по всей правде. Когда она оденется, и делает причёску, её вид тогда меняется, хоть и в лучшую сторону, что придаёт ей некоторой солидной моложавости, но сама походка меняется. В это время она, наверно, думает: «Да, верно, я похожа на министра!» Хотя далеко не все министры смотрят на прочих смертных свысока, но ей, видать, нравится так взирать. А ещё по всей вероятности она и гордится собой и своим мужем. Конечно, как и любая женщина, она поддерживает в квартире идеальный порядок. Но что характерно в наше равноправное время, муж всегда ей помогает, что и характеризует эту чету со стороны, как исключительно примерную. У нас заметно растёт культурный уровень населения. В этой семье… нет, я не хочу сказать, что он не повышается. В любой семье он стал требованием, наверно, времени. Что такое культура всем понятно. Но когда одно и другое опережает, это хорошо, только не всегда. Плохо то, что когда больше уделяют материальной стороне, а духовное развитие отстаёт. Но прочь эти банальные рассуждения...
Всякая семья растёт и в том и другом смысле.
Конечно, почему бы не гордиться нашей тёте Наде, что у неё замеча-тельная семья. Я совсем не иронизирую. Может быть, я завидую ей, её мужу? Но что же собой представляют их дети? О дочери я ничего не знаю, я её ни разу не видел. Но то, что слышал, скажу.
Когда училась в институте, встретилась с парнем. От него у неё ребёнок. Но жениться он не захотел, так как кто-то вмешался. Его насильно заставили расписаться с ней, а жить вместе не захотел. Её сыну пять лет. Я его видел здесь не один раз рядом с бабушкой. Этот Дима, полный мальчик, с забавным лицом, выделывает разные младенческие штуки. На него весело смотреть, особенно когда он строит рожицы и шалит. Как и все дети, он успокаивается и начинает расспрашивать: а почему это, а почему то и это бесконечное детское «почему» доходит до того, что и не знаешь как правильней, доходчивей отвечать ему.
Дети всегда пристают к взрослым с этим вечным «почему» и потому чаще всего донельзя надоедливы, когда дядя чем-то занят, а когда дело не идёт, как хочется, то это «почему» уже становится невыносимым. Но вот приходится терпеть, чтобы не обидеть ребёнка.
Теперь черёд портретной характеристики Горячева Владимира. Чертами лица он похож на своего отца. Особенно носом, но полностью не схож с ним. Владимир ростом выше отца, худощав, он в очках с вьющимися тёмными волосами. Ходит он как-то весь, извиваясь телом, говорит несколько в нос. Своего отца называет не иначе, как только: «Папа», «Папа скажет», «Я спрошу у папы»…
В отличие от своего некурящего отца, он курит и любит этак со вкусом потягивать сигарету, и этот процесс у него получается даже элегантно. А скорее всего, манерно и наигранно. По всему видно он парень в прошлом не с улицы. Он к тому же несколько интеллигентен, что особенно его характеризуют, так это очки и щеголевато подстриженные щёточкой чёрные усики. Он работает на заводе постоянных магнитов электриком. Я как-то у него спросил: почему он не учится? На это он ответил просто: «А зачем?» Видать, он ленив к учёбе. К нему часто приходит отец и помогает сыну что-то сделать по дому. Например, он ему отделал кладовку, также придумал для быта молодых и внедрил разных других полезных приспособлений.
Владимир старается походить на него в самостоятельном принятии решений и быть таким же хорошим семьянином, как и отец. Жена его Лю-ба, в девичестве Левинская, уже беременна. Она не очень красива. А можно сказать, совсем нет; её лицо типично женское; ноги непомерно толстые, а грудь чрезмерно полная; волосы тоже чёрные и всегда зачёсаны назад, открывая гладкий белый покатый лоб, и болтаются на затылке пышным хвостом, что придаёт ей этакий лоск кокетливой и отчасти манерной женщины. По-моему, она весьма довольна своим не менее манерным мужем.
Хотя свёкор, когда Владимир решил жениться, не хотел её брать в не-вестки. Почему именно, мне причины неизвестны. Но по высокомерному тону, которым говорил сыну отец, когда спрашивал: «А где твоя жена? –– можно было судить, что он спрашивает это со скрытой или даже явной неприязнью.
Сын обычно отвечает, что она ушла к своей матери. А отец замечает с достоинством и предостерегает: «Ты смотри…», мол, нечего провожать жену, а надо её крепко держать при себе. То, что отец недоволен женой сына, мне на этот счёт говорила моя жена…
Итак, все представлены, теперь и в последующие дни, я буду писать о нашей жизни, и разворачивать наши отношения с этими всеми людьми. Может быть, я коснусь взглядов на жизнь двух семей: нашей и молодых Горячевых, так как они живут по соседству и это позволяет лучше узнать их.
Например, вчера состоялся такой разговор. Моя жена занималась сво-им шитьём, которым она подрабатывает от основной работы на дому. У неё швейная ножная машинка «Чайка». Я вышел во двор покурить и здесь увидел Владимира. Я подошёл к нему, он тоже курил. На нём были светлые брюки и жёлтая махровая футболка. По своему обыкновению я заговорил о погоде. А вечер был тёплый и тихий, пахло зелёной травой, цветущими розами из их клумбы. В общем, воздух свежий, дышалось хорошо и привольно. Потом я заговорил о том, как был на Дону, на базе отдыха. Похвалил старые вербы, говорил как хорошо там, как необыкновенно тихо, свежо, как всю ночь поют звонко соловьи и они не давали спать, но сон был приятный, лёгкий, свежий.
Пока я делился своими впечатлениями, к нам подошла его жена Люба и прислонилась к его плечу и тоже стала слушать. Владимир улыбался в лёгкой насмешке; жена его тоже стала улыбаться, да так многозначительно, будто забавлялась мной.
–– О, конечно, это поэзия! –– насмешливо проговорил он и повернулся к жене, как бы приглашая её вместе посмеяться надо мной. Но тут он потянул носом, и обращаясь к жене, презрительно сморщившись, спросил:
–– Что там у тебя горит? –– и та, как ветром сдутая, умчалась.
–– У тебя есть что-нибудь почитать? –– спросил он тут же.
–– А что ты хочешь? –– спросил я.
–– Да что у тебя есть? –– снова сказал он.
Я сказал Владимиру, о том, что читаю в основном классику.
–– А исторических романов разве нет?
Я ответил, что нет, что хоть и люблю их читать, но сейчас не читаю.
Он принял разочарованный вид. А я пошёл дальше и сказал ему, что детективы и приключения не особенно люблю. И всвой черёд поинтересовался о том, любит ли он научную фантастику?
–– Нет, коротко ответил он.
–– Ведь Ефремов очень хорошо пишет, –– заметил я, мол, его читал, -– его творчество знаю.
–– А ещё Беляев, –– в свою очередь просветил он меня.
Я сказал, что и его знаю, по его роману снят фильм «Человек амфибия». В это время к нам вновь подошла Люба. Она так же, как и прежде, прислонилась опять к его плечу головой, а мне показалось, как-то очень уж демонстративно, точно пыталась что-то мне доказать, а именно свою преданность мужу.
–– Слышишь, он детективы не любит?! –– оповестил он жену и так вызывающе заулыбался, сместив при этом губы в одну сторону лица, и получилось, будто он изображал гримасу ужаса.
–– Почему? –– протянула с удивлением и насмешливым тоном Люба.
Я про себя усмехнулся, не показывая явно на лице, выдерживая чувство приличия.
Мне было нетрудно догадаться, насколько молодая чета была увлечена этим низким жанром. И поэтому мы люди разных литературных вкусов, но на этот счёт ничего им не сказал. Я понял, что молодые супруги не столь едины в своих пристрастиях, но в большей мере Люба подражала своему мужу, так как он был в семье лидером.
Мы ещё недолго поболтали об отвлечённых предметах, мне было не-сколько досадно оттого, что наши соседи пытаются выяснить насколько они выше нас по духовному развитию. Но тут и выяснять было нечего, поскольку я знал, кто любит низкий жанр, люди обывательского звания. Я не стал раскрываться, и тем более не посвятил их в своё увлечение лите-ратурным творчеством. Мне нужно было выяснить чисто хозяйский вопрос. Неделю назад от завода с Хотунка я привёз две тонны угля и напоследок нашей беседы я поинтересовался у Владимира, не подскажет ли его отец, куда мне его прибрать?
Владимир отвечал, что ему отец ничего на этот счёт не говорил. И тогда я пошёл к себе, они к себе. После этого общения у меня на душе остался осадок недружественного ко мне отношения этой четы, а из этого я вывел, что Владимир манерно высокомерен.
Что можно ещё добавить о наших молодых соседях? То, что они плохие люди я утверждать полностью не могу. Доброжелатели встречаются разные: есть истинные, а есть ложные. Но есть и такие, которые хотят выдать себя за истинно просвещённых людей.
Люди некичливые, которые не становятся в позу хвастунов, по моему пониманию, истинно доброжелательные, воспитанные и отзывчивые все-гда тебе уступят, люди эти независтливые. Видно у молодых Горячевых такова их человеческая эгоистическая природа, которые признают только себя, а достоинство других их не волнует.
Я не могу смеяться над человеком, если у него всё обстоит не так, как у меня, если он не смог достичь своего успеха. А люди, которые всё умеют делать своими руками, которые знают хорошо своё дело, но упрекают других в неумении, такие люди просто заносчивы и спесивы. Так что такие привереды ничем не поделятся и не выручат в трудный момент.
Всё, что здесь я написал, мне самому приходилось испытывать в жизни. К Владимиру эти замечания пока не относятся, наверно, он способен помочь в работе. Однажды я из металлических уголков мастерил подставку под газовую плиту. Я соединял уголки заклёпками. Владимир услышал стук молотка и вышел из своей половины дома. Он подошёл ко мне (его трудно представить без сигареты), посмотрел на то, что я делал и предложил свою помощь…
Я не знаю его политических или иных убеждений и взглядов и потому не знаю, кого он из себя представляет. Но обычно судят не по убеждени-ям, а по поступкам. Хотя поступки говорят сами за себя о человеке и, должно быть, определяют его убеждения при помощи знаний и опыта собственной жизни.
Я говорю о себе, что житейски пока ещё неопытный, и не знаю, активен ли Владимир? Если убеждённость, гражданственность, наконец, нравственный долг, дисциплинированность на месте, тогда человек, несомненно, занимает в жизни активную позицию.
И опять-таки я не знаю, есть ли у Владимира эти качества? Но как су-дить о человеке, если он приходит с работы, и тут же включает громко магнитофон, и я слышу мелодии «Битлз», и отсюда вывожу, что он покло-няется сей западной музыке. Да к тому же выносит динамик во двор, тогда как сам чем-то занимается, например, поливает огурцы на грядке в палисаднике, или говорит, что не читать детективов –– это глупо. Их занимательность превосходит все литературные жанры. Он это старается проговаривать высоким важным поучительным тоном. Конечно, как род литературы, я не отрицаю детектив. Пусть он существует, пусть ещё пишут, но я считаю это лёгкое развлекательное чтение. Всё равно он будет существовать, так как немало людей ему поклоняются. И далеко не все читают классику.
Собственно, зачем я взялся за этот критический анализ? Неужто по натуре я хоть и цельный, но зачем так ретиво нападаю на детективный жанр? О, это было бы обольщение, и судить так о них, молодых соседях, очень глупо...
В обществе я давно общественно неактивен, на производстве дела со мной плохие, меня ругают за отсутствие подобающей дисциплины. К тому же я опаздываю, хоть и комсомолец, но уже давно не активист и скатился на обывательские позиции.
Сегодня при мастере Филипченко я себя назвал разгильдяем, потому что к началу смены опоздал на целых двадцать минут. Но я незлостный опоздальщик, я сижу дома за книгами допоздна. А утром просыпаюсь еле-еле. Ведь овладевать литературным ремеслом –– дело самое трудное. И я упорно пытаюсь достичь своей цели.
Сегодня я пришёл с работы, а есть нечего. После меня пришла жена, мы сидели на диване и молчали. А через некоторое время она спрашива-ет: пойдёшь в столовую? Я не сразу сообразил, что она хотела этим ска-зать? И ответил, что, наверно, пойду. На её лице изобразилась ирония, я догадывался о том, что она подумала, дескать, я не могу жить, крутиться налево и направо, как это делают её родной брат Валерка и свояк Юрка Силиенко. Они оба водители, имеют побочные заработки. Я же считаю себя к такой деловой хватке неспособным. И, живя с женой, это моё несчастье, она знает, как тесть меня с самого начала настраивал на построение карьеры. А я ни в какую, и вот теперь по её представлениям должен кусать локоть. Почему я такой упрямый? В чём-то другом можно раскаиваться, но только не в том, что противоречило моему духу…
Да, как они все меня тогда ретиво натаскивали в том, как надо устраи-ваться в жизни! Конечно, можно было приспособиться, уступить. Кое-как учиться, и украдкой заниматься творчеством. Но я воспротивился, мне их диктат был хуже пытки, я не выношу постороннее давление. Им наплевать на то, что у меня есть своя цель, они считают, что писателем я никогда не стану, напрасно я извожу себя и жену, их любимую дочь.
И вот я смотрел на пустой холодильник и думал о себе как о человеке, который своей честностью и не уступчивостью её родне, доводит семью до голода. Мы платим за жильё сорок рублей, да плюс за электричество, за воду, покупаем газ. Я почти каждый месяц хожу с баллонами на Сенной рынок заправлять их пропаном. Но мне вовсе не думалось о том, что жена нарочно не зашла в магазин за продуктами. Она просто сказала, что у неё нет денег, не за что покупать даже копеечное молоко и хлеб. И я не считал, что она врёт, и хочет меня заставить задуматься о том, как нам жить дальше. И я поражаюсь своему хладнокровию. У нас с Леной отношения плохие из-за того, что я просиживаю за книгами ночами, опаздываю на работу, и от моего творчества нет никакого прока, и вряд ли когда будет. Так считает она, поскольку без связей я ничего не добьюсь. Она это открыто не высказывает, просто я знаю, она именно так думает…
Я поражаюсь её практичной смекалке, и не могу ей доказать, что литературному творчеству противопоказан всякий блат, так как в литературу входят при наличии талантливого произведения. А чтобы оно было, его надо создать упорным трудом. Но дело в том, что она в меня не верит не из злого умысла, не из желания, чтобы я расстался с «литературными иллюзиями», а из-за отсутствия у меня соответствующего образования. И мне напрасно её убеждать, что образование тут не играет особой роли, всё дело в способностях и природном даре, в наличие которого у себя я верю.
Вчера я пытался с ней заговорить. Но она сказала, что не хочет со мной разговаривать и ещё она сказала, что меня ненавидит. А я из глупо-сти ответил не без иронии, что должно быть что-то одно: любовь или ненависть и прибавил: «Ну, в среднем значении это достигается довольно просто: чтобы не оскотиниться совсем, у нас должно хотя бы быть элементарное терпимое уважение». На это замечание она только покачала головой, плотно сжимая свои тонкие губы, и верхняя сделалась ещё тоньше…
Ох, как она меня сейчас презирала! Я в нетерпении вышел в другую комнату. Гордость во мне вспыхнула с новой силой, и я не хотел её видеть.
Сейчас уже поздно, в столовую я не пошёл, читал книгу, и уже хочу спать. А то завтра снова не поднимусь вовремя. Но чувствую, что опять просплю...
Четверг, 2 июня 1977 года
Пишу, когда на дворе уже темным-темно!
Сегодня, к счастью, встал вовремя и на работу не опоздал. Наверно, по этой приятной причине весь рабочий день прошёл в приподнятом настроении, и работалось из-за этого с душевным подъёмом. Но всё равно начальник элеткроцеха, Вадим Медведев, донимал. Достаточно один раз подорвать свой авторитет, и всё пошло куролесом.
Что значит быть добросовестным и сознательным, а если этого нет, то о тебе судят превратно, и тогда в глазах начальства ты выглядишь как «шалопай». Но ведь я совсем не такой, ну, водится за мной грешки, ну так теперь что, можно трепать душу такому-сякому и уличать в совершённых несколько раз проступках? Это, видать, большое дело относиться к работе ответственно. Я неоднократно замечал в жизни такие ситуации: тебя без конца ругают и нередко даже в грубой форме, что ты что-то неправильно сделал. Но какими при этом смотрят на тебя глазами, будто они умные, такие все святые, тогда как ты дурак-дураком. Ну, ошибся человек, а может, просто опыта нет, но до этого никому нет дела. От тебя ожидают трудовой подвиг. А ты бог знает, по какой причине напортачил. Впрочем, не напортачил, а просто не справился со сменным заданием. И тогда сыпятся на тебя оскорбления в грубой форме, что ты «тупица, болван», а то и вовсе «недотёпа и профан». А может, у этого «болвана» честная и нежная душа и бывают поступки благородные. И он не любит перед всяким грубияном унижаться, заискивать, подличать, подхалимничать, угождать.
Хотя бы перед тем же начальником цеха Вадимом Медведевым. Он коренастого, среднего роста, ноги несколько косолапят, руки крупные, вспухшие, голова большая, продолговатые заросшие уши, крупный с си-ними прожилками нос. Серые глаза выпуклые и слегка навыкате.
Он ненавидит, когда слесаря и электрики сидят без дела. И тогда заставляет провести в цеху уборку. Обычно это выглядит так: этот самый, которого он обозвал «болваном», замечает то, как некоторые пресмыкаются перед начальством и бояться глазом моргнуть, чтобы не сказать что-то вопреки его воле. А есть и такие, которые и с тобой хотят не конфликтовать, и с начальством тоже. В общем, они стремятся быть хорошим и для тебя, и для других. А если сказать короче, то они стремятся искать у начальника свою выгоду.
Ах, как нравится начальнику Медведеву, когда с ним не спорят, и исполняют по первому его слову задание. Да ещё начинают сюсюкать с радостным удовольствием и принимаются ему поддакивать, подобострастно пожимать обеими своими руками его крепкую руку и при этом преданно заглядывая тому в глаза. Таким поведением они добиваются денежного поощрения...
А если как-то особо подадут руку, то для души его это уж праздник на весь день! Видите ли, как с ними считаются начальники. Я это не выдумываю, и пишу совершенно правдиво о том, как один слесарь коротконогий, с широким до ушей ртом, с большими ушами как два листа лопуха, выскочил из группы рабочих и смешно подбежал к Медведеву, и быстро подхватил того руку, который подавал её мастеру Филипченко. И так быстро затряс её, что думалось, вот сейчас он её вырвет из предплечья.
Начальнику ничего не оставалось, как засмеяться, только Филипченко как-то сдержанно, тогда как Медведев –– заразительно. И сам подхалим тоже заржал, что думалось: вот сейчас его и без того широкий рот разо-рвётся до самых ушей. Ему было хоть бы что, тогда как нам из-за него становилось стыдно и неловко. Между прочим, этот слесарь снискал какое-то странное почтение у Медведева. И он ему поручал обычно провести в цеху неурочный субботник. Этот подхалим перед нами, молодыми парнями, петушился, заставлял выполнять приказ начальника.
Имя этого слесаря так ни от кого я не услышал, то есть им я не интересовался, и даже не замечал его, а только лишь в те моменты, когда он выкидывал перед начальством вот такие откровенные «трюки», которые свойственны только подхалимам.
Медведев обыкновенно заставлял кучу старых малых и больших электрических двигателей перетаскивать из одного угла в другой. Под потолком накрепко к стальной опоре привинчена кран-балка, которой мы и переносили двигатели. Эту работу мы могли выполнять по нескольку раз за неделю. За такие задания Медведева не уважали и за глаза осуждали. Он обычно приходил и строго предупреждал: «Прекращайте посиделки, принимайтесь за работу!» –– и кивком головы указывал на кучу двигателей. И мы нехотя вставали и принимались, как мы справедливо считали, за «дурную работу».
Если мои молодые товарищи не спорят с начальником, то я начинаю ему доказывать, насколько бесполезна та работа, которую мы выполняем. Во-первых, тратится электроэнергия, во-вторых, изнашивается кран-балка, в-третьих, двигатели от такого бесполезного перемещения быстрей изнашиваются, а то и лопаются от ударов о бетонный пол. Медведев мне всегда отвечает примерно одно и то же: «Ты мне поговори, поговори ещё. А то будешь сам переносить двигатели с места на место!»
Медведев меня вполне справедливо упрекает за опоздания к началу смены. И старается это делать такими доводами, что в следующий раз ты думаешь: а надо ли с ним спорить?
Он привязывается ко всяким мелочам: увидит лампу в софите с обоих концов почернелую и заставляет её заменить. Увидит вокруг урны окурки, заставит их подмести, и при этом он сам не курит и принуждает курцов смести окурки в мусорницу. Его придиркам порой не бывает конца, тогда поневоле портится настроение, и мы думаем: а что он ещё может приду-мать в следующий раз?
Он узнал, наверно, от моего друга Васьки Лободина о том, что я пишу рассказы, люблю литературу, иногда читаю в цеху книгу, когда нет срочной работы.
Однажды он допытывался у меня, о ком же я пишу? «А что вы думаете: может о нас когда-нибудь напишет и прославит! –– как-то обронил Филипченко, когда застал меня с Медведевым, который дотошно выяснял, зачем я связался с литературой? «Моё дело рабочий класс, а не интеллигенция!». На замечание Филипченко Медведев только с усмешкой на лице покачал задумчиво головой. Он тогда ничего не ответил, и молча вышел из цеха, а нам стало так легко на душе. Два студента-заочника были женатыми и вне рабочее время в цеху, на станках, для пошива модных туфель, и вне рабочее время в цеху, на станках, для пошива модных туфель, вытачивали деревянные колодки.
Один из них однажды мне принёс моё обручальное кольцо, которое я забыл в умывальнике. Он подошёл ко мне с загадочной улыбкой и спро-сил: «А ну мне скажи, что у тебя твоего сейчас нет?» Своим вопросом он меня поставил в тупик. Я долго вспоминал, что же у меня нет «моего»? И потом, взглянув на безымянный палец, я воскликнул: «Кольца у меня нет!» Я так испугался, что как я мог этого не заметить, и он мне показал кольцо, моё обручальное кольцо, песня о котором мне так нравилась. Я его очень благодарил, готов был поставить бутылку. Но он как раз не пил, парень был положительный со всех сторон. И думалось: неужели ты на самом деле такой-сякой? Но за всеми этими неприятностями в личных ощущениях по работе предстаёт на заводе в воображении романтика отношений.
Сегодня утром, а оно выдалось чудесным и солнечным, свежим, солн-це блестело ярко бликами на листьях деревьев, на корпусах цехов и сия-ло в стёклах больших окон, на промасленном асфальте. А над головой высоко распахнулось голубое небо без единого облачка.
Нам надо было из электроцеха вывезти старые электродвигатели к сборочному цеху, возле которого ходит на рельсах башенный кран и он разгружает машины, гружённые швеллером, листовым железом, толстыми прутьями. Для перевозки двигателей я пошёл договориться с теми, кто работает на электрокарах.
Возле литейки я увидел кару. На ней работала молодая девушка, ко-торую каждый день наблюдаю на заводе. Но лично с ней я не был знаком. Эта девушка была небольшого роста, но с красивой фигурой. Я всегда, глядя на неё, поражался её строением лица. Взгляд его казался диковатый. Очень строгий, и, казалось, она не умела вообще улыбаться. К тому же выглядела она строптивой. Сколько бы я ни смотрел на неё, она ни разу не удостоила своего внимания. Всегда вела себя ровно, подчёркнуто сухо и смотрела только вперёд, когда ехала на каре, крепко держалась за рычаги управления. Можно было подумать, что она дала кому-то твёрдое обязательство не обращать ни на кого своего внимания. Но она меня всегда чаровала собой. Я даже ни разу не слышал её голоса. И это меня больше всего удивляло. Вот её-то я и попросил отвезти двигатели из нашего цеха к сборочному. И вот когда я услышал её голос, то он вообще меня очаровал своей мелодичностью. Я услышал нежный перелив её голосовых связок. Она согласилась, сказав только, что когда вывезет землю, и тогда приедет. Кажется, я отходил от неё счастливый, оттого, что услышал её приятный голос, и как она со мной обошлась очень вежливо, откликнувшись на мою просьбу.
Через минут двадцать она приехала. С одним товарищем старше меня вдвое, мы погрузили двигатели ей на кару. С ним же мы пошли вслед за транспортом. Она ехала так медленно, точно боясь, чтобы с неё не съехали двигатели. Чем-то их надо было снять.
И тогда я по совету товарища, пожилого мужчины, (а звали его Иваном Михайловичем, он был обмотчиком, занимался как раз заменой на двигателях обмоток) пошёл к башенному крану.
И стал так, чтобы из высокого поднятой кабины крана было хорошо видно меня. Я крикнул девушке-крановщице, что надо бы снять электромоторы. И та тоже что-то кричала, но что именно я не услышал. И потому как она кричала, я понял, что ей предстояло разгружать пришедшую машину.
Я посмотрел на длинный автопогрузчик и увидел, что у неё ещё даже не кончили развязывать стянутые проволокой высокие борта. И я стал снова просить крановщицу и та быстро согласилась. Я увидел, как она со своей высоты убедилась, что разгружать моторы недолго и сейчас же крановщица стала разворачивать стрелу и подъезжать, чтобы можно было достать стрелой до кары.
И когда моторы сняли, я поблагодарил девушку на каре, и она быстро уехала, а потом рукопожатием помахала вверх девушке с крана, и та кивнула что-то в ответ.
Вот в таких обыденных производственных отношениях я и увидел по-своему романтику. Я даже почувствовал романтическое настроение. На заводе много славных людей, добрых, открытых душой, они идут навстречу по зову твоего сердца. И я этому весьма рад.
И всё же дневник помогает в жизни. Вот взял я сегодня и встал вовремя. Значит, когда обращаешься с пером к бумаге, это действует благотворно. А ведь и правда: мы принимаемся писать письмо другу, и уже испытываем, что надо писать хорошо, то есть умело изложить свои мысли. Значит, у любого человека всегда есть хорошее, но оно не в полной мере открыто.
Я даю обязательство дневнику, что буду себя постоянно совершенствовать. Завтра новый день и ещё один день жизни за плечами. И как жаль, что часто теряю время впустую, что я не всегда об этом помню.
Надо бы вернуть то время, когда я всё делал по распорядку дня, когда стремился пополнять знания по системе: от простого к более сложному.
Ну а теперь я пошёл баиньки, пора спать! А на дворе июньская ночь. И с каждой минутой уходит лето и уходит жизнь. Мы не задумываемся о том, как проходит время, хотя оно относительно, но непосредственно только движение. Но как это происходит мало, кто задумывался. Но об этом я пока не стану развивать мысль.
4 июня 1977 года
Сегодня суббота. Дома я один. Жена уехала к тёще, звала и меня. Но я не захотел, а теперь думаю, что надо поехать хотя бы из вежливости.
Вчера я снова был пьян. Этот Васька Лободин, с которым мы работаем на заводе, уговорил меня скинуться. Вот его внешние данные. Он коренаст, среднего роста, с короткими чёрными, но уже с изрядной проседью, волосами. С большого покатого лба он начинает лысеть, а ему всего-то тридцать девять лет. О своих волосах он говорит: «Моя седина –– это моя жизнь! –– после этих слов он принимает трагический вид. От его же самого я знаю, что он был дважды женат. От первой у него два сына. Выплачивает ей алименты. Он часто жалуется на то, что ему на жизнь не хватает денег. Несколько раз я ему одалживал по десятке. Но он всегда возвращал, хоть и не в срок, который сам же и назначал, мол, отдаст с получки или аванса. Васька уверяет, что он порядочный; в одежде он безупречен, часто любит хвалиться своими костюмами и другим и дорогими вещами. «Я люблю одеваться, –– говорит он, –– люблю быть аккуратным. Вот за это и женщины меня любят» –– и после этих слов он громко хохочет. Васька говорит, что любит литературу, искусство, музыку, природу. И это его «Я» у него всегда на первом месте. От него непросто отвязаться. Он может укорять, что я предаю дружбу, а значит его.
Когда я ему говорю, что он хвалится, он резко, даже нервно выпаливает, что он вовсе не хвалится, это он так объясняет, что как плохо, если у человека нет ничего, тогда как он начинает хвалиться, что у него якобы всё есть. Когда Васька долго пьёт, его лицо принимает окраску спелого помидора. Но когда он недели две трезвый, тогда на него приятно смотреть. Он очень вспыльчив и нервозен, но у него, как он сам выражается, доброе сердце. В его плавных интонациях больше чувств, нежели сухих ноток. И тогда, кажется, его всего пронизывает сентиментальность. Немного он наивен, как дитя. Но он никогда не повторяется, то есть никогда об одном и том же предмете долго не рассуждает. И он и правда имеет толк в литературе. Я ему представлял на прочтение свои произведения. И он судил критично о достоинствах и просчётах очень резко и весьма метко характеризовал недостатки. Замечает точно языковые промахи, у него, как я понял, утончённое восприятие как искусства, так и литературы. Главный недостаток его характера –– это слабость к алкоголю. Причём склонность выпивать за чужой счёт, да ещё вдобавок этак нахально выпросит. Я ему сколько раз говорил, что это очень нехорошая привычка. Но он хотя и понимает, а всё равно делает по-своему. Неужели он не разбирается в том, что хорошо, а что плохо? Но, тем не менее, такое складывается впечатление. Лучшая его черта –– это, на мой взгляд, его прямота суждений и ненависть к лицемерию. В отношениях со мной он не постоянен. Ему неинтересно со мной, если у меня нет денег. Но стоит ему узнать, что деньги имеются, тогда ему ничего не мешает выпросить на бутылку. А то и предложит взять и с ним распить за дружбу. Конечно, таким образом, он поступает со многими своими знакомыми и приятелями.
Кажется, и правда он по-настоящему не понимает то, что такое порядочность и честность. Хотя себя считает и тем и другим. Когда дело касается денег, он вынужден просить в долг, и говорит, что этим самым он себя унижает. Неужели Васька не видит то, что в таких ситуациях у него отсутствует достоинство человека. А ведь удручает то, что он себя считает человеком высоких моральных качеств и уверяет, что он заслуживает зваться духовно развитым. Но ни это же чувство толкает его на пьянство?
Вчера мы встретили с Васькой двух парней. Они сидели в детском парке имени Юрия Гагарина. Там стоит старый самолёт АН-24, в котором детишкам крутят мультфильмы. Мы тоже взяли бутылку яблочного вина за рубль семнадцать копеек. На более приличное вино у нас не хватило каких-то пятидесяти копеек, и не было стакана. Мы и попросились присоседиться к парням. И всё это с жалобной миной проделал Васька, а я молчаливо пошёл у него на поводу. Выходит, я ничем не лучше него. Разговорились, они оказались студентами НИМИ, парни вежливые, одного звали Игорем, а второго Николаем. Вместе с ними мы выпили своё вино. А у них было, кажется, бутылки три портвейна «Агдам». Они стали нас угощать.
Васька кинулся с радостью на угощенье. И выпил залпом поданный стакан. Но когда я отказался, поблагодарив ребят, Васька придрался ко мне, и стал говорить, что я совсем не уважаю парней, что я не почитаю истинную доброту. А я доказывал ему своё, что я отказался не из-за того, что я не уважаю ребят, просто я отказался по той причине, что уже не хотел пить.
Парни смотрели на то, как мы спорили и посмеивались, не вполне по-нимая нас обоих. Ваське было достаточно одного того, чтобы начать им признаваться в том, что они ему понравились, и он из-за всех сил начинал им льстить и ретиво нахваливать ребят, при этом приговаривая, что у него и у меня нет денег.
Видя то, куда он клонит, я начал его одёргивать, призывать к совести, но это не дало должного результата. Он набросился на меня, нет, не с кулаками, он стал резко говорить, что я плохой, что я недобрый, тогда как ребята добрые. Когда ребята решили нас угостить,. мне стало за него очень стыдно. Мы пошли в парк, где при летнем ресторане «Весна» про-давалось разливное вино, туда я не хотел идти. Но меня бойко уговаривали ребята, перед этим, будучи слегка под хмелем, я затвердил, что женат и она, жена, обидится на меня и получится скандал. Ребята стали мне придумывать причины того, как надо объяснять жене свои длительные задержки.
Васька на меня поднял крик, что мне дороже жена, чем друзья. В этом выразился его крайний эгоизм. Но я послушался их, и мы пошли в городской парк.
В буфете Васька стал в очередь, перед тем ему ребята сунули три рубля. Хотя на четыре стакана вполне хватало два рубля. «Правда-а?» –– протянул он торжественно и спрятал один рубль в карман. Он так не без удивления радовался моей подсказке. Но я же не за тем сказал, чтобы он припрятал рублёвку, а чтобы вернул ребятам. Но он этого не сделал…
После того, как мы за стаканом вина поговорили с ребятами, выпили всё вино в два захода, мы по-дружески расстались со студентами. Я от-крыто осудил бесчестное действие Васьки. Ведь я думал, что он по совести отдаст рублёвку ребятам. Но он нагло его прикарманил, то есть присвоил себе. И тогда мне за его этот поступок стало ещё совестливей.
Я ведь полагал, что ребята догадаются о его проделке. Но он им на-глым образам улыбался и нахваливал обоих. И о какой его тогда порядоч-ности можно было рассуждать?..
–– Вася, ты думаешь, они не поняли, что ты сделал? –– с ужасом спрашивал я.
–– Да перестань ты, о чём ты говоришь? – он стал смехом развлекать прохожих, а заодно с помощью смеха выставить меня в не лучшем виде. –– Вы посмотрите на него, чего от меня добивается? – он строил такие рожицы, не хуже клоуна на арене цирка.–– Ты ведёшь себя, как жмот, скряга, он не – уличал меня, а наговаривал, что не соответствовало истине. И ему отвечал:
–– Всё же так нечестно поступать! –– не отступал я и сокрушённо качал головой.
––Ты говоришь, я нечестный? Да нет у пеня никакого рубля! Проверь, как ты можешь мне не доверять? –– он похлопал по обоим карманам своих тщательно выглаженных брюк. И прикинулся обиженным. Но в глазах лукавый прищур.
–– Да ладно, Вася, не будем маленьких дурить! Ты отлично знаешь, что рубль у тебя в заднем кармане. С моей стороны это не мелочность, учти!
Васька стоял передо мной разоблачённым и, кажется, его неловкое положение его пробрало, как следует. Напоследок я посоветовал ему обдумать все свои поступки и коротко отчуждённо простился с ним.
Даже за все недостатки я его почему-то уважаю. Быть может, я просто его жалею за слабый характер. Хотя мы и спорим с ним о том лучшем, что мы должны приобретать, мы полностью расходимся во взглядах. Но мы понимаем друг друга почти с полуслова. С ним мне легко, непринуждённо общаться. Я всей своей душой хочу, чтобы он стал лучше, и был по-настоящему порядочен. Бывает, на меня находит такое нетерпение, что я его не терплю и презираю и даже не считаю его за человека. Когда я на весь апрель от завода был откомандирован в городскую электросеть для подготовки праздничной иллюминации к Первомаю, то весь месяц я не видел Ваську. И когда после мая пришёл на завод, Васька встретил меня с распростёртыми объятиями. Он тогда весь светился и радовался как дитя, что наконец-то увидел меня. Мне почему-то тоже было приятно видеть его.
А когда после работы мы сидели в кафе за чаркой водки, Васька при-знался, что по мне скучал. И было так приятно это услышать, и сейчас, когда я надумал рассчитаться с завода, так и не встав в очередь на жильё, Васька признался откровенно с грустью в глазах: «Что я без тебя буду тут делать? Мне будет очень тебя не хватать».
Я ему говорил, что ничего, мы будем видеться. Сейчас Васька работа-ет в детском парке на аттракционах «Ракета». Он там бывает по вечерам, после заводской смены.
–– Ну, теперь у меня будут деньги! –– признавался он с довольным видом вчера. –– Мы ещё погуляем.
Мне понравилось то, как он поставил детдомовским ребятам такое условие: если они уберут скошенную траву с территории аттракциона, тогда он их прокатит на ракетах. И ребята дружно убрали траву, даже сложили её в копну. С довольными по-детски счастливыми лицами они крутились на ракетах. Когда ребята сходили с аттракциона и выходили в ворота, Васька голосом педагога им сказал:
–– Вот видите, как можно по-хорошему ладить и не лезть и не хулига-нить. Вы сделали хорошее дело, и вам ответили тем же.
А мне он объяснил, что он любит детей и умеет, как к ним найти под-ход.
Я увидел Ваську впервые, когда стал работать на заводе. Это было ещё в декабре прошлого года. Уже тогда он чем-то привлёк моё внимание. Мне нравится наблюдать за людьми и анализировать их черты лица, придумывать им судьбы. А ещё лучше –– угадывать их род деятельности. Бывали моменты, я смотрел на него точно так, будто передо мной была привлекательная женщина. По-моему, только так можно смотреть на женщин и изучать их характеры. Я видел в нём человека с необычной судьбой. Есть люди, если можно так выразиться, пресные, а то даже неудобные, что ли, то этот человек привлекал своим оригинальным лицом. Его взгляд был мыслящий, сосредоточенный на каком-то вопросе, и думалось, что этот человек пережил тяжёлое потрясение и осмыслил его с пользой для себя; и это осмысленное теперь и отражалось на его круглом лице. И ещё, будто бы это лицо сосредоточенное на одном неразрешимом вопросе, не замечает окружающих его людей. Этот его взгляд не лишённый ума, говорил всякому, что этот человек уверен в себе и оттого не признаёт других, которые ему кажутся скучными и никчемными. И ещё этот западающий в душу взгляд говорил, что все вы донельзя для меня скучные люди и вы не те, с кем бы мне хотелось побеседовать по душам. К тому же это лицо выдавало интеллигентного человека. В то время я даже опоэтизировал это лицо. Впоследствии мои домыслы почти совпали, так как он и правда в коллективе электрослесарей так и не нашёл, до моего прихода на завод, человека по себе.
Я стал его называть Васькой исключительно из дружеских побуждений, но более ласковей, я называю его Вася. Его жизнь во всех подробностях я не знаю, он мне не рассказывает то, как он дважды женился и почему с обеими жёнами развёлся. Одна была преподавателем музыки, он и сам одно время увлекался опереточным пением. Жена могла играть на трёх музыкальных инструментах, а он только на аккордеоне.
Известные факты его биографии можно тут изложить просто: родился он в Адыгее, жил с первой женой в Элисте. Она там и осталась жить с сыновьями. А он уехал в поисках счастья. В 1960 году учился в нашем городе в электромеханическом техникуме. И с того времени он здесь жил. Женился тоже здесь, но потом уехал с женой в Сибирь, через два года вернулись и уехали жить в Ставропольский край, затем в Элисту.
С 1969 года не живёт с женой. И снова приехал в наш город. Потом три года назад снова уезжал в Сибирь, жил в Томске один год и опять приехал сюда же, и уже два года работает и живёт здесь, снимая жильё у двух пожилых сестёр.
–– Я много пережил, –– признавался он, –– много повидал, –– с горечью в сердце говорил он о женщинах, потому что все его несчастья связаны с женщинами. Я не говорил ему, что на этот счёт я не согласен с ним. Так я думал о себе. Его трудно в чём-то убедить, что в основном в своих бедах виноват сам человек.
Но в другой раз он винил не женщин, а свою судьбу и жизнь, то есть он жаловался на свою нескладную судьбу и клял природу человеческих пороков. Часто он винит в слабостях и себя, что он очень ленив и безволен. Эта самокритичность мне нравится в нём больше всего. Только жаль то, что она бывает нечастым явлением. Но она расходится с его разгульным поведением. Он имел много женщин. Но ни с одной не мог ужиться. Он говорит, что не может найти такую, которая бы ему нравилась всецело и отвечала его душевному складу. Много раз он бросал пить, но ненадолго. Теперь это стало его болезнью.
А я боюсь, чтобы эта болезнь не стала полностью и моей. Из-за этого я стараюсь избегать с ним встреч. Но если долго не вижу его, мне хочется его видеть и слышать, потому что с ним хорошо общаться. Мы много говорим с ним о литературе и природе. Вчера он мне сказал с сожалением (когда я говорил о погоде), что я вот могу передавать свои впечатления в произведении. А он уже так бесстрастно глядит на неё, хотя понимает, что природу он всё так же любит. Но уже не так понимает и чувствует её, как это было раньше, о нём я ещё не раз буду рассказывать на страницах своего дневника. А может, что вспомню из нашего с ним недалёкого прошлого. И тем самым полней раскрою его характер. А может, он сам что-то расскажет.
Сейчас уже доходит до половины пятого пополудни. В окно я вижу сад. Наши окна смотрят в заросший сад, а за ним через решётчатый забор видно большое красно-бурое здание школы-интернат на траве и на листьях, на земле лежат и колеблются солнечные яркие блики.
День безветренный, тёплый, небо какое-то мутно-голубое. Прямо в окна я вижу серо-белые разлохмаченные облака. В форточку веет тёплый воздух, наверно, стоят на небосклоне густые облака. Это я только догадываюсь, а чтобы самому убедиться, для этого я высунулся в форточку. И точно увидел в стороне облака; они плавно надвигаются. А голубое небо покрыто, точно дымчатой пыльцой и оно потому и выглядит мутным. Но солнце светит ярко. Вот даже у меня на густо-красном полулежат солнечные пятна; они воплотили в себя рисунки прозрачной капроновой гардины и ещё тихо шевелятся отражения листьев деревьев. И у меня в душе затаилась тихая грусть. Происходит жизнь, солнечные блики играют на полу, и я чувствую то, как они движутся и меняются, это убывает время, уже без четверти пять часов.
Мне надо одеваться и ехать к жене и сыну. Ах, как пахнет летом, пах-нет листьями деревьев, запах их тёплый и душистый; и он кружит и пьянит голову. Я люблю зелёное лето, я люблю её уютность, но оно идёт день за днём, день за днём. Я не люблю лишь то, что травы уже созрели и будут скоро вянуть. Но всему своё время, свой срок и это печалит.
Завтра день рождения А.С.Пушкина. 178 лет со дня его рождения. Три года назад. В год его 175-летия. Я побывал на Псковщине: в Михайлов-ском, Тригорском, других любимых местах Пушкина. Я с великой радостью встречаю этот праздник. В эти дни проходят в местах его жизни праздники его поэзии. Собирается очень много народу, любителей и почитателей его поэзии. Я люблю Пушкина, и тоже буду читать его стихи.
После того, как я написал последние строки, я поехал к жене домой, то есть в её бывший дом. Хотя для неё он вовсе не бывший, а такой же родной, как и для меня мой в Кировке. Но перед этим, когда я оделся, то обнаружил, что у меня нет ни копейки. Всё перерыл. Обшарил, но денег не нашёл –– жена забрала даже всю мелочь. Плохо и даже унизительно то, что мужчина не имеет своих денег. Это я даже от кого-то слышал. Скорее всего, от мыслящей женщины.
Я знал, что Васька сегодня работает в детском парке и пошёл к нему. Детский парк на нашей улице, чтобы в него попасть, надо по диагонали пересечь проезжую часть.
Когда я пришёл, Васька улыбался и хлопал по плечам. С ним стояла полная, но моложавая симпатичная женщина, она тоже работает на ат-тракционе, кажется, «Ромашка». Васька называл её Валей. Её самую я видел вчера, она стояла с мужем и за что-то бранила его. Когда мы подо-шли, женщина ушла, я сказал Ваське, зачем пожаловал к нему. Я попросил у него копеек двадцать. А он вдруг рассмеялся и принял разочарованный вид и проговорил весело: «А я думал, что ты пришёл с бутылкой». Я ему напомнил. А он резко меня оборвал. А сам он всё забыл уже, постарался забыть. Он дал мне рубль. Я спросил, не тот ли самый, который утаил от студентов? На это Васька лишь цинично посмеялся и опустил на моё плечо свою тяжёлую руку «Он уже здесь», –– сказал Васька, указывая на своё горлышко, и опять неистово заржал. Я сказал, что мне уже пора уходить. А он разочарованно спросил, дескать, зачем я покидаю его, несчастного? И стал умоляющим тоном упрашивать, чтобы только я остался. Но пришлось прибегнуть к категоричному тону, дескать, не могу и всё тут. И затем быстро ушёл от него.
Удивительно и радостно видеть собственного сына. Только я во-шёл в калитку, как он стал меня с любопытством разглядывать. И не столь нерешительно пошёл ко мне навстречу, но тут же приостановился и снова пошёл, затем подошёл ко мне, посмотрел, лупая глазёнками и вдруг убежал, мол, хватит. Тёща и жена были тоже во дворе. Сперва я почувствовал неловкость оттого, что знаю то, как ко мне относится тёща, её колючий буравчатый взгляд вызывал некоторое стеснение, но я поздоровался опять-таки неловко, но спустя время обвыкся. С тёщей я почти не разговариваю с тех пор, как начались между нами скандалы. Жена была всегда на стороне матери. Особенно мы ругались зимой. На нас с женой без конца нападали и тесть, и тёща. Скандалы случались самые что ни на есть драматические, даже с долей трагизма. Тёща не раз падала в обморок, как потом выяснялось, только по моей вине, что это я устраивал преднамеренные скандалы. А мне они разве были нужны в моём бесправном положении? Надо бы смотреть предыдущие тетради, из них можно кое-что понять: кто больше прав и кто виноват? Но те события, которые происходили зимой, я не записал, так как дневник тогда ещё не вёл, а лишь записывал весной-летом 1976 года по памяти наши размолвки. И считаю, что правильно сделал, так как я бы во многом повторился. А причины, которые приводили к конфликтам, мною давно объяснены и обрисованы в предыдущих, условно говоря, тетрадях, поскольку это были не совсем тетради, а только семи и пятнадцатикопеечные блокноты.
Лет пять назад я вёл дневник именно в таких блокнотах, не заботясь о том, чтобы он был эстетически оформлен.
В десять часов вечера жена уложила сына спать, и мы поехали домой. По дороге я рассказывал ей, что сегодня днём увидел за домом соседнего сада спелую черешню. Я пообещал, что ей обязательно нарву ягод. И когда приехали, я переоделся в домашнее. Надел джинсы и натянул оранжевую футболку. Затем перелез под покровом летней ночи через старый деревянный забор. А ночь выдалась тёплая, душная, безветренная. Там, где стояла черешня, было темно. В это время я присмотрелся к темноте, пригнулся, потом присел на корточки. Деревья проступали из темноты нечётко и как-то призрачно, и будто что-то перед глазами мелькало, рябило, мельтешило чёрными точками. По сухой земле что-то плелось из растения, возможно тыквы или арбузная, или огуречная ботва. Но это были крупные листья, скорее всего, росла, набирала силы тыква. И эти листья под ногами зашелестели со свистящим шорохом. Я запутался даже в них, когда пошёл, то споткнулся раза два. Но вот я снова остановился, посматривая по сторонам. Всё это меня забавляло, как бывало в детстве, лазили в чужие сады по ночам. Я никого не боялся, но один раз, когда стоял возле черешни и нащупывал среди листьев ягоды, я с осторожностью посмотрел вглубь сада. И когда посмотрел ещё раз, мне почудилось, будто кто-то притаился и стоит и за мной наблюдает. Вот тут-то я замер и слушал частые удары своего сердца, и больше никаких звуков не было слышно. Но потом я вспомнил, что это стоит не человек, а высокий пень дерева и успокоился. И всё то время, пока я рвал черешню, набивая ею карманы, этот пень мне казалось, сторожил меня, но теперь я к нему привык. Обрывая черешню, мне почему-то опять вспомнилось детство, как мы с ребятами обносили чужие сады. Летом это было наше излюбленное занятие. В этих ночных вылазках в чужие сады мы находили и приключения, и забаву ночью, покрытую тайнами. Это было похоже на игру. Да, мы играли! А на утро неистово кричали хозяйки за то, что потоптали огурцы, помидоры, и нам угрожали милицией. Но кто-то делал, они точно не знали. Но разве они понимали, что мы вовсе не собирались хулиганить. Хотя сейчас уже никто из нас не полез бы больше в чужой сад. В наших головах играло воображение, и мы представляли себя героями. Сейчас это вспоминается с тихим умилением и с весёлой грустью. Всё ушло и многое забылось, а вот сегодня я захотел вспомнить детство и залез за черешней и как хоро-шо, что не днём. А ночью. Мои беглые воспоминания, когда я тихо сидел на дереве, нарушил сперва отдалённый, затем приблизившийся слабый шорох и хруст сухой ветки.
Я весь задрожал и от стр ха не помнил, как соскочил с дерева и мгновенно оказался у забора, то, как назло, когда полез на ветхий забор, оторвалась гнилая доска. Я так за неё ухватился, что чуть ли не с размаха свалился на землю. Но уже в другую секунду с треском заборных, видать, гнилых досок.
Я был уже на другой стороне и, пригибаясь под стеной дома, проворно проскочил и очутился за угол, а тут было уже наше окно, из которого бил пучками квадратный электрический свет вглубь нашего сада.
Пригнувшись, я бегом проскочил эту полосу освещения из окна, и в тот же миг оказался на ступеньках и негромко затворил за собой дверь, английский замок, поставленный мною, всё-таки звонко защёлкнулся.
Вот и всё моё сегодняшнее приключение.
Я вывалил всю черешню в большую почти литровую капроновую кружку и помыл красные блестевшие ягоды. Весело, с оставшимся азартом, но вполне отойдя от страха, я принёс жене кружку с черешней. Она ела с упоением, наслаждаясь сочностью и улыбалась, нахваливая меня.
Мы легли спать с раскрытыми настежь створками окна. В комнате стало свежо. Пахло деревьями и травами.
Прожектор, установленный во дворе школы-интернат краешком попадал и к нам в окно и таинственно высветил светлую гардину и падал на крайнюю подушку жены. А потом сползал на пол и тени деревьев колебались в комнате даже на потолке.
Жена ругала падающий свет в окно на подушку, он ей не давал за-снуть. А сама уткнулась носом в мою подушку, заставив меня сдвинуться.
А свежий воздух всё проникал и проникал к нам в окно. Слегка надувал и качал занавеску, и мне спалось очень хорошо...
5 июня 1977 года
Сегодня воскресенье. Я снова дома один, жена ушла на работу. Убирал в комнате и варил картошку с пережаренным мясом. Когда жена уходила, она сказала, чтобы она «парилась». Ну, думаю, пускай париться, слил воду, но капельку оставил. А сам этим временем мыл полы, вытирал пыль: Наших соседей что-то было не слышно за стеной. Мы встали в восемь утра, тогда как они, видать, ещё спят, а то обычно уже шумят, гремят посудой.
А сегодня и звона посуды не слышно. Но в десятом часу, у них что-то там брякнуло. А через полчаса у них на плите что-то зашипело, наверно, жарилась картошка. Я про себя, молчком, шумел посудой, а они там молча себе, и выходило: у них брень, а у меня трень. А значит, трень-брень и вот всё наше по-соседству такое престранное общение с молодыми Горячевыми.
Кончил дела и принялся за книги. Времени было уже двенадцать часов дня. И стал читать Пушкина в день его рождения. Перечитывал поэмы и стихи. И снова наслаждался всей его поэзией.
А теперь, после чтения книги, я дописал то, что не докончил вчера и заполняю тетрадную страницу этой записью. На дворе очень душно; небо облачное. Временами выглядывает солнце. А утром при свете солнца срывался дождик. В саду кричат воробьи, где-то ворона каркает. Набежал ветерок на деревья, прошумел ветками и снова улёгся и снова тишина. Воробьи только и чирикают этак звучно и громко, над ухом то пролетит противно, жужжа муха, то пищит где-то комар. Душно! Небо в серых облаках, как будто застыло и не решается пролиться дождь. Время полчетвёртого. На крыше школы-интернат слышно как дружно воркуют голуби. Я лежу на диван-кровати и пишу, и вдруг вздрагиваю от голоса жены. Она стоит у раскрытого окна:
–– Открой дверь, –– просит она.
Я отложил тетрадь на полированную коричневую тумбочку, на которой сложены мои книги и пошёл открыть дверь.
Жена приветствовала меня и была весела, точно у неё сегодня самый приятный день. После мы обедали, и я предложил куда-нибудь пойти. Немного отдохнув вместе, мы собрались в кино.
Смотрели английский кинофильм, который снят по мотивам романа английского писателя Адама Холла. Фильм остросюжетный, он разоблачает бывших нацистов, которые вновь реваншистски на Западе поднимают свои безумные головы.
Да, совсем забыл, что перед началом фильма мы ходили в парк, где в зелёном театре отмечался Пушкинский праздник поэзии.
Выступали местные поэты и члены клуба «Зелёная лампа». Когда ещё мы слушали стихи и речи в честь Пушкина, на небо с восточной стороны надвигалась громадная туча, как чёрная гора; она разрасталась, всё больше и больше. А в западной стороне ещё было ясно и светило солнце. Эта туча уже цепью малых горных вершин двигалось стороной, как бы украдкой и тут послышались отдалённые раскаты грома.
И только когда вышли из кино, мы обнаружили, что прошёл сильный дождь. На асфальте остались светлые лужи. И воздух посвежел, стал влажным, пахло зеленью, было тихо, небо светлое, но уже темнело.
Надвигался вечер. На тротуарах по обе стороны улицы стояли высо-кие, с толстыми стволами, пышно зелёные, с видом торжественности, каштаны и точно были горды тем, что на них чистая густая листва.
Они как старые исполины, умудрённые жизнью, с величием и достоин-ством смотрели на нас.
Понедельник, 6 июня 1977 года
Сегодня выдался жаркий день. Солнце сильно грело. Но небо было облачное. После работы я шёл домой с Васькой Лободиным. Шли мы и ругали заводское начальство. Васька сочувствовал и сожалел о том, как я поступил сегодня. Я не сказал о том, что в пятницу, третьего июня, меня разбирали на цехкоме. Разбирали моё поведение: почему я грублю, пре-рекаюсь, почему нарушаю трудовую дисциплину, почему прогулял два дня в мае. Но на это были свои веские основания. Я как мог, оправдывался перед цехкомом профсоюза. Но такие люди как я, которые в глаза говорят правду, начальству неугодны, и от них лучше избавляться. Я это понял и написал заявление об уходе. Но оно не сыграло никакой роли.
Суть конфликта состояла в том, что на заводе завёлся такой порядок: начальство просит выйти работать в субботу.
Я же не смог по той причине, что мне надо было ехать домой к матери помочь ей полоть огород. Но это только одна сторона, вторая моё увлечение творчеством…
Однажды я не вышел из-за того, что надо было сажать на огороде картошку. Это было ещё в марте. Меня попросила сестра Любаша, когда я заходил в магазин. На этом заводе, кроме комнаты в общежитии, невоз-можно получить жильё даже через пять лет. В очереди стоят тысячи человек. Из-за квартиры они работают на этом производстве.
Мне же, как я только пришёл на завод, сказали, что они пока не ставят в очередь на получение жилья, так как завод не строит дома, а очередь уже на много лет вперёд большая, только участвует в складчину с другими предприятиями в строительстве жилых домов. Что мне оставалось делать, как только уйти.
Начальник электроцеха, Вадим Медведев, коренастый, упитанынй, с короткостриженными рыжеватыми волосами, а затылок бугрился волни-стыми складками, ворот рубашки врезался в шею. И этот толстощёкий мужлан, решил уволить меня по 33 статье за грубости и за все нарушения, какие собрались. А ведь за мной не числилось ни одного прогула…
А на самом деле увольнял за правду того, как он руководит коллективом неумно, что отмечали многие рабочие. Но они молчали. Я же не молчал, так как начитался книг о современном рабочем классе, как в произве-дениях возникают производственные конфликты и как они после решаются.
Мне бы надо было пойти к директору завода и ему всё объяснить. Но я думал, что в литературном произведении всегда побеждает правда, а в жизни, увы, нет. Поэтому не пошёл, считая, что директор и начальник цеха связаны одной ниточкой. Наверно, я ошибался. И цехком поддержал начальника, и вместе с актами товарища Медведева передал выписку из протокола цехкома завкому профсоюза, который наложил свою резолюцию и постановил уволить по статье за все нарушения трудовой дисциплины.
И все эти бумаги попали на стол начальника отдела кадров Виктору Ивановичу, у которого я поинтересовался, нет ли приказа о моём увольнении по собственному желанию, так как я до решения завкома написал заявление?
Он поискал среди вороха бумаг, но нужной мне не нашёл, но зато показал все переданные бумаги из заводского комитета профсоюза.
Я подумал не без сарказма: что за профсоюз, который не защищает рабочих от произвола начальства, и они должны терпеть его неумные приказы, как перестановку горы двигателей из одного места в другое?..
Виктор Иванович, как человек уравновешенный, который работает только с бумагами, но не с людьми, повернулся ко мне и вразумительно заговорил обо всём том, что ему устно передали касательно меня, с плавным переходом на то, что значит быть уволенным по статье. Но кто этого не знает, а ему вздумалось меня просветить. Но он видно, что-то от меня добивается, иначе бы не просвещал…
Вот его портрет: главный кадровик –– обладатель сипловатого голоса, сидел на мягком стуле, у него острый плотный нос, прищуренные глаза; на нём белая рубашка с расстёгнутым воротником и приспущенным галстуком. На лице выступил капельками пот, и лоснился покатый лоб с залысинами ото лба к макушке. И вот он пожелал меня выслушать: что и как я собираюсь объяснять то, из-за чего меня решили на профкоме уволить по статье.
Я ему рассказал всё, что думал о Медведеве, что он бездушный руководитель, который не умеет разговаривать с людьми, не способен воспитывать кадры, что он просто-напросто требует от подчинённых выполнения его приказов, которые подчас надуманны и необязательны. И заставляет выполнять работы совсем ненужные, дабы лишь бы электрики не сидели без дела…
Под конец я сказал:
–– Вы же, Виктор Иванович, сами знаете, какая большая текучесть кадров только по одному электроцеху?
Он кивнул в согласие прищуренными глазами, возле которых собра-лись морщины и со вздохом только и выдавил из себя:
–– Да! –– затем он предложил написать мне объяснительную.
Я сказал, что подумаю и ушёл.
Самого Медведева в этот день на заводе не было, а был только мастер Виктор Александрович Филипченко.
Он спросил у меня, почему я не переодеваюсь в рабочую спецовку, и я ответил ему почему.
Тогда он пошёл выяснить в отдел кадров. Когда он вернулся, то сказал мне требовательно:
–– Тебе же было ясно сказано: написать объяснительную, и приступить к работе!
–– Да, мне так было сказано, –– и тогда в отчаянии я написал объяснительную, в которой говорилось о том, что я согласно актов т. Медведева и выписки из протокола цехкома признаю за собой вину, что неоднократно нарушал трудовую дисциплину и потому прошу уволить меня по 33 статье...
Это, конечно, был скоропалительный поступок, чем здравомыслящий. Во мне заговорила гордость.
Но я считал, что так будет честней, чем оправдываться и выставлять себя праведником, и легче всего Медведева обвинить во всём,что меня вынуждало ему грубить и прекословить. Но я был не из тех,чтобы броситься вымаливать пощады.
Начальник отдела кадров Виктор Иванович прочитал мою объяснительную и тут же сказал удивлённо:
–– Не понимаю я вас, вы сами просите уволить по статье?! И, между прочим, и они тоже не только просят, они настаивают, чтобы вам было неповадно. Ну, прямо как в сказке! –– с полным изумлением и недоумением развёл он руками и с усмешкой долго меня разглядывал, дескать, не откажусь ли я от категоричной трактовки своей объяснительной?
–– Виктор Иванович, –– начал я, –– я не могу писать неправду. Да, я
признал свою вину. Может быть, не каждый на это решился бы. Но я думаю, надо оставаться самим собой…
Виктор Иванович задумался, и казалось, попал в невероятно затруднительное положение. Он долго не мог ничего сказать, и. делая вид, что занят важным делом, на столе перебирал бумагами, точно пытался отыскать то, что не давало ему покоя, а скорее всего, какой-то распорядительный циркуляр. И сколько у него ненужного бумажного хлама!
–– Но вы понимаете, что вы себе делаете? –– наконец-то спросил с сожалением и в досаде он.
–– Понимаю! Но работать под руководством Медведева мне нельзя!
Но я ему не сказал, как начальник цеха поступает несправедливо. Он выписывает двойную премию некоторым старым электрикам, что делать недопустимо. И якобы за выполненную сложную работу. Но я-то знаю, что никакой сложности в обслуживании станков нет. Это для меня станок с программным управлением неподъёмен, а для стариков вполне. Но их Медведев просит выйти поработать в субботу. Вот за это он и выписывал им премии, а они может, с ним делились.
Я так однажды высказал среди своих сверстников своё предположение в присутствии того лопоухого подхалима, который всегда норовил перехватить руку начальника и подобострастно пожать тому. И вот он услышал, как я говорил о «несправедливых премиальных». А тот стоял за верстаком и что-то делал. Он, и только он, мог передать одному из старейших электрослесарей Смолякову, который к тому же являлся членом заводского профкома. И на том заседании, когда меня разбирали, Смоляков больше всех ратовал за увольнение меня по статье. И даже дал несправедливую характеристику мне о том, как плохо я работал. И разве я мог оставаться на этом заводе, где такая же круговая порука, как и на фабрике индпошива одежды? Но там за меня хотя бы вступился сам директор Анатолий Кириченко.
Я тогда только женился: жил в семье жены; на фабрике считался примерным комсомольцем; выполнял общественную работу; ходил в рейды с молодыми технологами по проверке качества пошива одежды и как на складах расходуется и выдаётся ткань. Но от наших усилий повлиять на фабричную систему, качество, увы, не повышалось, так как косная плано-вая система не требовала повышения качества. Она требовала только давать план, и только план!
Помню, фабричная шайка начала меня прижимать, чтобы я не дай бог не написал в газету. Я тогда активно посещал городское литературное объединение и на нём иногда обсуждались мои рассказы, и о чём даже сообщалось по городскому радио. И не потому ли там, где что-то происхо-дит нечестное деяние, от такого лучше держаться подальше?.. Но я не твёрдо цеплялся за эту мысль. Мало ли что можно думать, не везде же царят такие уродливые отношения? И подавил в себе эти мысли. Тем не менее, они где-то вращались в сознании, но я на них не зацикливался.
Я даже не представлял, что могло происходить в профкоме, который должен был оздоровлять микроклимат в коллективе, и что там конкретно говорилось обо мне. Я же не прогуливал в рабочие дни, а только не вышел в субботу? Но им этого было вполне достаточно для увольнения. Рабочий не должен критиковать начальника. Я же осмелился.
Ведь ни один же не пикнул? Хотя начальство знало, кто такой и каков ушлый комбинатор Медведев. Я уже от кого-то слышал как с его помощью нарушителей дисциплины стращали угрозой увольнения по статье, затем отправляли на важные стройки. Неужели это называлось работа с кадрами? Нерадивых не выпроваживали за ворота завода, сначала их прорабатывали, затем проводили агитационное мероприятие по вербовки на стройки коммунизма…
И вот Виктор Иванович, подумав, мне предложил:
–– А может, мы вас переведём в другое место? Ах, я забыл, там тоже
Медведев, –– прибавил в досаде. Он заходил как бы издалека.
–– Не нужно, Виктор Иванович, здесь никуда не хочу, –– ответил я, решив не усложнять ему роль в моей судьбе.
––Значит, вы просите сами? –– опять спросил он своим сипловатым голосом. Но видя, что я замешкался с ответом, прибавил: –– Я отказываюсь вас понимать, впрочем, не могу в толк взять: зачем вам играть прин-ципиального?
–– Но не буду же я вымаливать, чтобы вы уволили меня по собственному желанию, коли есть иное решение? –– ответил я не без чувства гордости, что не могу унижаться и вымаливать прощения.
–– Это верно, согласился он с усталым видом и плотно прислонился к спинке мягкого стула, которое под весом его тела недовольно заскрипело.
–– Но я вам ни в чём не могу помочь, –– пожимая плечами, прибавил он, и с сокрушённым видом взял бумаги, указывая на них, а потом бросил кипу, мол, против этого не попрёшь.
–– Я не требую, –– промолвил я с чувством внутренней обиды.
Он молчал, а потом оживился и наклонился к столу решительно, и за-тем сказал, держа навесу густо напечатанный машинописный лист.
–– А не желаете ли вы поехать на строительство Аттомаша?
В этот момент я растерялся, не ожидая такого поворота, и не мог ничего путного ответить. Видя, что я замешкался с ответом, Виктор Иванович сказал:
–– Ну так вот, вы только так можете избежать статьи.
–– Я право не знаю, как мне посмтупить –– неуверенно проговорил я.
–– Но вы посоветуйтесь... у вас жена есть?
–– Да, но если я надумаю поехать туда, я могу пойти в бюро по трудо-устройству, –– как-то робко проговорил я.
–– Понимаете, –– стал он объяснять, –– нам, да и вам выгодней, если направим от завода.
Я не мог не согласиться с ним, что им действительно так выгодней. Но я не знал, выгодно ли это мне и согласится ли на моё предложение жена?
Хотя зная её, я был уверен, что она не согласиться, или скажет, как говорила в дни страшных ссор, дескать, «поезжай на большую стройку, будешь работать, получишь квартиру, и тогда я к тебе приеду».
Она была, как после убедился, любимой дочкой родителей, и к само-стоятельным решениям была не готова. Такой вариант мне явно не подходил. Уеду и думай тогда: чем она тут будет заниматься?
И тогда с запозданием я подумал: не надо мне было жениться, а сразу поехать на комсомольскую стройку, заработать квартиру и только тогда жениться. Но тогда бы моей женой была другая девушка. Хотя о ней я не имел никакого представления.
–– Ну так, молодой человек, что мы будем решать?
–– Не знаю, пока… Сам я не вправе принять такое решение, мы поду-маем.
–– Вот и хорошо, авось решите! –– как он так сказал бодро, выходя из кабинета начальника отдела кадров, меня тотчас осенила догадка: наверное, у них эта система увольнения за любые проступки поставлена на поток, так как сегодня на комсомольские стройки не едут добровольно в массовом порядке.
И не потому ли Виктор Иванович меня так долго увольнял, желая добиться своего, что ему была вменена в обязанность вербовка тем же горкомом или райкомом комсомола?
Вторник, 7 июня 1977 года
До обеда лил сильный дождь. Удары грома следовали один за другим. Я дождался, пока дождь кончится и решил, что пора ехать на завод.
Приехал, прошёл через проходную и тотчас зашёл к Виктору Ивановичу за обходной. Сегодня он не спросил, решил ли я ехать на «Аттомаш». А сам я тоже промолчал, будто между нами не было такого разговора.
После бегал по завкомам, парткомам и т. д. и мне ответственные лица подписывали обходную по своей части. Но всех оббежать не успел. Хотя кое-кого совсем не застал на своём месте.
Я чувствовал себя свободным, ни от кого не зависимым и это душев-ное состояние меня больше всего удовлетворяло. И я тогда понял, что это самое лучшее твоё состояние. Да, ненавижу быть несвободным, зависимым, угнетённым дурными чужими приказами, которые противоречат твоей сущности.
Я вчера Лене передал весь диалог с начальником отдела кадров, и того, что касалось его предложения отправиться на стройку и там можно получить квартиру, она не пришла в горячий восторг. Она мне предоставила решать этот вопрос, но без неё, а самому. Но я не пожелал неизвестно, на сколько лет отрываться от неё.
В эти дни мне не очень хорошо занималось моими творческими дела-ми. Читал я совсем мало, а больше дремал, не зная, куда мне после завода идти искать работу. Прихватил для занятий вечер и ночь.
Среда, 8 июня 1977 года
Утром рано мне не вставать. Но сон был некрепкий. Повалялся и встал. Что мне делать? Ленин когда-то предлагал молодёжи мечтать и претворять мечту в жизнь
Значит, он мечтал о революции и она стала реальностью. Как это ему удалось объединить людей и заразить их революцией?
С утра до обеда было солнечно и тепло. А после обеда опять полил сильный ливень с громом и молнией. А один раз так бабахнул, что казалось, всё уйдёт под землю, а дома аж задрожали.
Сегодня с завода «Спецэлеватормельмаш» рассчитался полностью. Но расчётные деньги отдали только лишь одну часть. Видно, дела с финансами на предприятии плохие.
Четверг, 9 июня 1977 года.
Сегодня поехал домой, к родителям. Где бы ты ни жил, а родное гнездо остаётся навсегда твоим домом, мать немало удивилась, когда узнала, что я приехал не в выходной день, а в рабочий день. О том, что я рассчитался, я ей не признался. Она у меня расспрашивала о том, как я живу с Леной, не ругаемся ли? А я уткнулся в газету и буркнул, что всё пока нормально. Она начала навязывать еду: варёные яйца, молоко, сметану, свежий борщ. Я говорил, что пока ничего не хочу. Но квас пожелал выпить. Она уговорила. Квас мне понравился холодный, резкий. Хорошо освежает мозги. Наливая целую пол-литровую кружку, мать приговаривала: «Квас, квас в Москве и у нас!» Про себя я смекнул, поговорка неплохая, народная. А потом ходил и повторял её про себя как заводной.
Когда я уезжал, опять спустился дождь. И главное, как и вчера: до обеда солнце и духота. И вот собираются грузные серые, точно напаренные тучи и обволакивают всё небо; где-то в стороне бухает отрывисто гром. Он приближается, как ногами шагает по железной крыше, проминая листы металла –– то коротко бухает, то раскатисто, как, если бы пустили по железу ребристый шар, так гремит гром и начинает брызгать сперва одна капля, потом две, три. И тут же, как кто-то резко вылили огромное-преогромное ведро воды да ещё с разрывами грома и полыхания молнии. То-то и весело и жутко смотреть на то, как мчатся мутные потоки, и они затопили улицу и тогда прыгаешь с бордюра на бордюр, чтобы оказаться на безводном кусочке асфальта.
Бросив сумку с продуктами, которые наполнила мать, я поехал на завод. К этому времени снова засияло солнце, запели весело птицы. Стало свежо и бодро.
На заводе получил остальные деньги и зашёл к Виктору Ивановичу за трудовой книжкой.
Виктор Иванович поздоровался, достал мою трудовую книжку, и молча вносил в неё страшную запись. Мне показалось, что он выпивший, потому что до того странно у него сузились глаза и как будто покачивались. И весь он был какой-то размягчённый и движения рук, когда он писал, не столь уверенные.
Когда отдавал книжку и начал говорить, я почувствовал запах спиртного.
–– И неохота отдавать такую книжку, –– сказал он и виновато улыбал-ся. –– Хотя должен сказать, это не очень главное, –– прибавил снова он, указывая взглядом на запись в книжке.
«А что же тогда главное? –– думал я про себя. –– Вот он сам нарушил дисциплину, на рабочем месте находится под хмельком. Наверно, пил не один, и не просто водку, а коньяк, и может с самим директором завода. Выходит, начальство может себе позволять всё, а рабочие должны стра-дать за их произвол».
Попрощавшись с Виктором Ивановичем, я пошёл пешком домой. В магазине взял бутылку вина и сам дома её выпил, с грустью и тоской думая, что теперь мне делать? Жена была на работе. Я подумал, вот если бы написать правду того, как меня увольняли с завода, и эту вещь напечатать с продолжением в городской газете или в журнале «Дон».
Но они печатают не о технологии вербовки, а о том, как строятся заводы-гиганты подобно «Аттомашу», на который я вряд ли когда поеду, а коли так, значит, мне не видать успеха в литературе? Но я особо об этом ещё не думал, а только предполагал. И вместе с тем понимал, что писатель не должен быть разгильдяем. А я уже скатывался к таковому, не заботясь о безупречности своих документов...