Отмечался день рождения Дмитрия. Стоял шум. Внезапно хозяин дома, постучав вилкой по бокалу, прорвался со срочным сообщением. Это был человек роста чуть выше среднего, худой темноглазый брюнет с щегольской маленькой бородавкой под левой ноздрей крупного носа. «Господа, - начал он высокопарно, - Вынужден сообщить пренеприятнейшее известие». Все посмотрели на Дмитрия.
- Пора расходиться, чуваки. Поздно. Будем потихоньку закругляться, хорошо?
Чуваки недовольно загудели. Кто-то в глубине стола высказался с требованием продолжения банкета и шумно плюхнулся на стул. Упившийся в сракотень светловолосый веснусчатый Паша очнулся, обвел товарищей мутным взглядом, нетвердым голосом спросил: «Что? Это какая была остановка?» Все тихонько заржали. Воспользовавшись благоприятным моментом, Дмитрий, тихо улыбнувшись, продолжил:
- Друзья, поздно уже. Да и водка закончилась. Пустой я! Пустой и лишний человек! - закончил трагикомически, пытаясь возрыдать и думая при этом, что вот сейчас кто-нибудь не выдержит и назовет его Димоном-гандоном, что он просто ненавидел.
- Как Чацкий, Онегин, Печорин? - язвительно спросил вездесущий Аркаша.
- Как тот недавний горбатый мудозвон? - переводя трагедийность в иное русло, откликнулся с дальнего края стола Серега Бурболесов.
Пытаясь ухватить общественное мнение за рога, Дмитрий отчитывался:
- Везде нищета, разруха. Молодое государство диктатуры олигархата окружено внутренними и внешними врагами...
- Окружено и внутренними? - удивленно взвился сидящий рядом с Серегой Бурболесовым Максим Щукин, иначе говоря, Щукарь.
- Хорош трындеть, Димон. - откликнулся Аркадий. - Какая разруха? Начало нового века, молодая республика занята мирным строительством. Во все стороны света тянутся наши полпреды - нити трубопроводов. Просто ты плохо подготовился. И чуть не сорвал мероприятие. Садись, тройка!
Отметая аркашкину категоричность и как бы вовсе ничего и не заметив, Дима продолжал увещевать: «Ребята, ну правда, поздно уже. Перекурим на балконе, посидим, и - разойдемся. Пусть даже получилось немного и не так». Случайно заглянув в телевизор с выключенным звуком, скривившись, как будто что-то неприятное вспомнив, он пробормотал: «Пусть даже и получилось немного по-говнопольски, уж разбежимся как в море муравьи, и всё тут».
Тут, наконец, вмешался Петр Павлович Павленко, человек крупный, пузатый, с мелкими чертами доброго деревенского лица. До этого он, сидя на заднем плане, перепивал Серегу и Максима, а в последние минуты разговаривал с кем-то по мобильному телефону, поэтому отставал от событий. «Дима, что там за проблемы», - крикнул он издалека, поднявшись со своего места.
- У Димона кончается водка, а баб, как видишь, и вовсе нетути, - подбросил в огонь хворосту Максим-Щукарь.
- Дима, правда, что ли? Так я щас нарисую. И водку, и баб. Баб тебе одетых или голых, говори, не стесняйся. Да, а водки сколько? Пузырей пять-десять? Сто?
- Сиди ты, миллионер херов, - рассердился Сергей. - Без тебя как-нибудь разберемся, в бочку затычка.
Аркадий авторитетно заявил:
- Голых баб много и не надо было. Это не современно и рассеивает внимание. Нужно было оплатить одну, но заводную стриптизершу.
- Пусть хоть одну, но с наголо бритой пипитькой, - откликнулся Максим, и чуть не подавился слюной, припал пониже к столу.
(Аркаша представил себе эту девчонку, даже и не совсем стриптизершу, а нечто покруче, потому что стриптизерша, отработав свои выгибоны, постарается же смыться… Жилистую, спортивную, но с красиво насиженной попой, и начитанную, умнющую, желательно в очках с черной оправой. Брюнетку, на крайний случай – темную блондинку, лицом не красавицу, но лишь едва миловидную, внутренне жутко застенчивую. Как она, замирая от страха, стыда, все же расхаживает здесь голышом, может быть, даже дозированно разливает водку, но, главное – поддерживает неторопливую содержательную беседу, очень интересно рассуждая о литературе, а то и об искусстве в целом. Прикосновение её чудесной наготы к интерьеру комнаты превращают эту грубую обстановку в хрупкую хрустальную мужскую сказку).
(Максим тоже представил себе эту миленькую девчонку, желательно блондинку с косичками, а то и с одной царственной косой, что после своего стриптизерства, опустив длинные ресницы, прохаживается себе здесь голышом, разливает ребятам водку, поддерживает мужской разговор. Туго плетеная коса её переминается на подиуме блестящей от испарины, чуть выгнутой спинки, любопытно и в такт шагам забираясь то влево, то вправо от позвоночника, пока кончик её не зажмут жаркие тугие полусферы ягодиц. Бледное лицо заливает румянец, она смеется сдержанным отрывистым смехом. Голая пипитька, тоже раскрасневшаяся, вся глянцевая, как умытый утренней росою цветок, тихо источает таинственный растительно-животный аромат, что постепенно заполняет собою душную комнату и от которого можно сойти с ума от нестерпимого предвкушения счастья).
Димону представилось голая фемина водоизмещением килограммов двести, если по-морскому оценивать, и он отмахнулся: свят, свят. Сердито крикнул:
- Нет, момент для стриптиза упущен!
Все очнулись от постыдных и темных мечтаний о публично открытой женщине, её манящей и доступной, бесстыдной и призывной наготе, и с сожалением, с укоризной отрезвления смотрели на кричавшего. А он уже рассудительно и грубо добавил: «Да вы бы её сразу стали хватать за манду». Народ отнекивался на разные голоса:
- Нет, не сразу!
- Сначала за сиськи!
- Да, за сиськи, потом за жопу!
- Манда - это уже на десерт!