Часть третья
Глава четвёртая. 17 ноября 1973 года (продолжение)
Надежда дала нам полчаса свободного времени, чтобы желающие смогли какими-нибудь сувенирами обзавестись. Желающих набралось немало, да и мы - все те, кому на эти сувениры было жалко тратить те гроши, которыми мы располагали, тоже пошли по всей череде лавчонок, выстроившихся на площадке. Ведь посмотреть, что там для продажи выставлено – тоже развлечение. Шли из магазинчика в магазинчик и везде видели один и тот же набор, как его обозвал Дима – джентльменский. Копии Везувия, от совсем небольших до настольных моделей заполонили все полки. Везувий на тарелке, Везувий на пепельнице, Везувий на брелоке, на авторучке, на открытке и на почтовом конверте, полотенце и тенниске, везде он был, куда его фантазии авторов втиснуть пожелали. Было всё и для всех, на любой вкус и кошелёк. Одним глазом поглядывая в окно, а другим на вещицу с его изображением, которую он держал в своих руках, покупатель мог убедиться насколько точно был скопирован вулкан и в зависимости от того удовлетворяла его эта точность или нет, произвести покупку этой вещи или протянуть руку к другой почти аналогичной и стоящей рядом. Там я тарелку фарфоровую присмотрел, подобную тем, которыми в квартире профессора Грозова вся стена была завешена. На ней по центру Везувий был изображён, очень на настоящий похожий, а по кругу различные виды погибшего города, в кружочки были помещены.
Мне она понравилась, и я, махнув на всё рукой, её купил, хотя кучу лир заплатил. "Вот, - подумал я, - Грозову в подарок привезу, если бы не он, может и не довелось бы мне здесь побывать". Почему-то мне после этого сразу же легче стало.
Вторыми, а может даже и первыми по их присутствию в магазинах в виде сувениров были Помпеи. Просто Везувий он один и тот же, его трудно видоизменить. И, если в своих живописных изображениях он каждый раз выглядел по-другому, так лишь из-за того, что он то солнцем был освещён, то в сумерках, то облаками прикрыт, а то из него огненной рекой лава лилась, чего на самом деле не было, а вот Помпеи – многообразны. Столько полуразрушенных зданий копиями разного размера в магазинах во всех углах виднелось, что глаза разбегались. Мне казалось, что всё, больше быть не может, но всё новые и новые развалины стройными рядами, как на параде, откуда-то брались. Вот там я на так понравившееся мне художественное изображение "Битвы Александра Македонского с Дарием" смог всласть налюбоваться. Интересно, самой мозаики в Помпеях уже нет, а её изображениями успешно торговали. Да и не только одними изображениями, там эта битва была и в виде такой оригинальной вещи, которой я у нас ни разу не встречал, как настольная игра-головоломка. Тоже своеобразный вид мозаики, которую надо собирать из маленьких фрагментиков разнообразной формы. Для неё даже специальное название придумали – пазлы.
В одном магазине камнями торговали. К каждому был сертификат неизвестно с откуда взятой печатью прицеплен. Утверждалось, что эти камешки - оригиналы от развалин Помпей, на них даже указано было от какой развалины их отпиливали. Пока я крутил один такой камешек в руках, пытаясь сообразить, почему он такой лёгкий, Дима в подсобку этой лавки заглянул. Мы на улицу вышли и он, смеясь, нам рассказал, что в подсобке стоит оборудование по изготовлению этих самых камешков – набор пил и тиски, а также мешки с вулканическим туфом, принесенным прямо с раскопок, которые продолжали проводиться. Так что, можно приобрести подтверждённый сертификатом, камень, выпиленный из туфа, а уж что будет указано на сертификате, это твоё личное дело.
В другом магазине продавались великолепные скульптуры из гранита и мрамора. Никто не собирался выдавать их за старину. Продавцы прямо говорили, что это новодел, но качество их восхищало – древнеримские колесницы, фигуры атлетов и животных, боги и императоры. Там можно было найти всё, что пожелаешь. Беда одна - цены там были такие, что… Пришлось нам уйти оттуда облизываясь. Осталось всего несколько магазинов, и мы решили, что всё, хватит. Сколько можно смотреть на одно и то же, если ничего покупать ты не собираешься, но тут до нас донеслась русская речь.
Спросите, что здесь такого, если везде русские бродят? Просто это был совсем незнакомый нам мужской голос. При этом что нас и удивило, голос был молодым, кроме нашей группы никого вокруг не было видно, да и вообще на "Армении" мы в число самых молодых входим, так что это явно не с нашего круиза человек. Сразу же понять захотелось - кто он, да откуда. В этот момент из того магазина, откуда этот голос до нас донёсся, вышли две дамы, наши попутчицы, с какой-то безделушкой в руках, явно только что приобретённой. Мы к ним, они объясняют:
- Там русский продавец. Нет, мы не спросили, откуда. Нам это в голову не пришло, - и дальше пошли.
Вот мы сами туда и сунулись. Смотрим, стоит парень, настоящий русский богатырь. Высокий, с широкими плечами, а самое главное блондинистый и с шевелюрой такой приметной очень, прямо копной на голове. Здесь на юге Италии все чернявые, да мелкие. Явно парень нашенский. Дима его сразу же чуть не за грудки хватать принялся:
- Кто такой, да что тут делаешь, да как сюда попал?
Парень растерялся было, а потом выпрямился, улыбнулся и к нам обратился с вопросом, да таким, что я чуть не упал от удивления:
- Вы из КГБ, наверное, брать меня приехали, и как вы собираетесь меня отсюда вывозить? В чемодане что ли? Так я туда не помещусь. А главное, опоздали вы товарищи, я уже гражданин Италии. Сейчас я вам документы покажу, - и в карман полез.
- Да, не волнуйтесь вы так, - растерянность, которая первоначально охватила Диму, испарилась, он снова стал деловым и решительным, и продолжил, - и никакие документы ваши нам не нужны. И откуда вы взяли, что мы из КГБ? Мы туристы, сегодня из Неаполя сюда приехали, завтра уже в Риме должны быть. Круиз у нас по Средиземному морю. Поняли?
Дима ещё вопросительно смотрел на продавца, а у того начало разглаживаться напрягшееся было лицо и даже подобие улыбки на нём появилось:
- Ну, напугали вы меня. Я тут столько раз себе эту картину представлял, как за мной приедут и меня арестовывать примутся, что даже забыл, что у меня теперь итальянское гражданство наличествует, - и он выступивший пот со лба вытер.
Видно было, что он действительно перепугался почти до потери пульса и только-только начал в себя приходить. Он даже вглубь магазина отошёл и там на стул присел, а потом неожиданно уточнил:
- Так вы действительно не по мою душу сюда заявились?
Дима даже рассмеялся:
- Дорогой мой, кто ты такой, чтобы за тобой сразу четверых сотрудников послали. Ты сам себе представь. Нет, мы действительно обычные туристы, а вопрос кто ты и как сюда попал, я задал, поскольку сам хотел бы так поступить, только не знаю, с чего начинать надо, - и он улыбнулся, какой-то жалкой улыбкой. У меня даже мысль тогда промелькнула, что правду говорит, да я её отбросил сразу же в сторону.
Парень совсем расслабился и затараторил:
- А, что? Это совсем не сложным оказалось, - потом задумался и закончил уже не так резво, - мне-то легко было, как бы само по себе. Так уж всё сложиться смогло. Да я и не хотел вначале, а потом одно за другое стало цепляться, ну и подумал, а вдруг? Оно и получилось. Если интересно, могу рассказать.
Нам это действительно интересно было, как это одно за другое цепляться стало, и наш человек вдруг в Италии оказался? И мы все головами кивать принялись, мол, давай колись, да поскорей, а то нас снова уведут, и мы всё дослушать не успеем.
- Родился я в Тамбове, там и всё детство провёл. Но, Тамбов это так только называлось, на самом деле это предместье города было, фактически деревня, да и жили мы в маленьком деревянном домике, с печкой, в которой готовили, да зимой для тепла топили, проще избой его было назвать. Отец у меня был военный, войну закончил на ближнем к нам краю Германии, когда туда Красная Армия зайти смогла. Был он командиром полка, ранило его там сильно, полступни оторвало. Пятка осталась и всё. Так и проходил весь остаток жизни, вначале на костылях, а потом с палочкой приладился. В госпитале пролежал сколько положено, и война для него закончилась. Вернулся домой, да не один, а с женой. Девицей тогда она была ещё совсем молодой, высокой, статной, одним словом красавицей. Всё в ней хорошо было, да вот по-русски она почти не говорила, так отдельные слова знала и всё. Папа всем рассказывал, что с ней познакомился, когда она на одного немецкого богатея горбатилась. До войны она жила в деревне, в Западной Украине находившейся, значит в Советском Союзе. Оттуда её в Германию в качестве рабыни и пригнали. А рода она гуцульского и говорит на своём гуцульском наречии. Документы у неё отсутствовали, утеряны были или сгорели где, но после войны так со многими произошло. В таких случаях, если и первоначальные документы найти было невозможно, я имею в виду церковные или из ЗАКСов, новые выдавали по свидетельским показаниям, ежели такие свидетели находились, а то и просто на слово людям верили. А тут свидетель нашёлся, герой войны, орденоносец, а к тому времени уже городской военком. Выдали ей паспорт, и стала она Загорелова Любовь Петровна. Язык русский выучила очень быстро и ничем от наших женщин уже не отличалась. Я родился примерно через полгода, как они с отцом с войны вернулись. Наверное, ещё там, в Германии сошлись.
Мать моя очень хорошо пела, много русских народных песен выучила и, когда я в школу пошёл, она там школьный хор организовала. Вот ради того, чтобы в этом хоре петь, я в школу и ходил. Учился с двойки на тройку, даже как-то на второй год хотели меня оставить, но отец директора навестил и меня перевели в следующий класс. Но, после седьмого мне всё же ручкой на дверь показали, и стал я в ремесленном училище азы столярного и плотницкого дела постигать. Училище закончил, аттестат зрелости получил, а с ним документ подтверждающий, что я почти готовый краснодеревщик. Там уже дорога прямая была на деревообделочный комбинат. Оттуда меня в армию призвали. Как видите, всё как у всех. Обычная для нас судьба.
В армии я в учебку попал. Старослужащий один тут же подвалил. Он в дивизии за всю культмассовую и спортивную работу отвечал. Объяснил мне, салаге, что в армии, если не хочешь окопы с утра до вечера рыть или в противогазе бегать, надо в спорте, а ещё лучше в художественной самодеятельности честь дивизии на различных смотрах и конкурсах защищать.
- Ведь мы же защитники Родины, - сказал он, - а здесь у нас малая Родина - родная воинская часть. Чем ты нас порадовать можешь?
Ну, я ему и запел:
- Степь, да степь кругом далеко лежит,
В той степи глухой замерзал ямщик…
Он действительно принялся петь, да таким проникновенным низким красивым голосом, что даже в районе сердца у меня что-то защемило и слёзы на глазах непроизвольно выступили. Песня рвалась на волю, ей было тесно в маленькой каморке, заставленной однотипными сувенирами, не вызывающими ни у кого из нас не малейшего интереса и желания полезть в карман за деньгами.
Дима выглянул на улицу, народ уже собирался около автобуса. Кто стоял в тенёчке, кто обессиливший залез вовнутрь и уже сидел на своём месте, а одна дама, на корточки присев, чай пила, но у всех головы были повёрнуты в сторону магазина, где мы находились. Это было чудо какое-то, а не песня. Стихли последние слова, и парень вновь заговорил:
- Как вы понимаете, я сразу же буквально с первого дня был включен вначале в полковой коллектив художественной самодеятельности, а затем, после первого же выступления и в дивизионный ансамбль. Два года пролетело, я даже не заметил, а вот меня заметили. На всеармейском смотре, где я солировал в коллективе нашего военного округа, ко мне подошёл один из руководителей ансамбля песни и пляски имени Александрова. Знаете, небось, что это такое?
Мы только головами кивнули, а он уже продолжал:
- Вот он мне одну мудрую вещь сказал:
- Парень, нам скоро новый солист понадобится. Наш ведущий на пенсию оформляется. На примете у нас много голосов и, мало того один уже практически утверждён, но резервные нам всё ещё нужны. Ты нам, и я это прямо скажу, на эту роль не подходишь, но голос твой надо до требуемого уровня поднять, а это только в консерватории возможно. Давай я рапорт по инстанциям подам, что мы тебя на резервную должность солиста готовить будем. Тебя к нам в Москву переведут и до дембеля ты у нас в хоре на подпевках дослужишь, а потом в консерваторию поступишь, там тебя и научат петь по-настоящему.
Он замолчал, продолжая, наверное, вспоминать тот разговор, потом тряханул своей гривой, и вновь заговорил:
- Вот так я оказался в Москве. Начальство мне почти сразу направление в консерваторию дало, и я в первую же увольнительную на улицу Герцена отправился. Приём уже давно закончился, но мало ли чего не бывает, сказали мне в ансамбле. В консерватории меня приняли хорошо, безо всяких проволочек направили к одному седенькому полному человеку. Он оказался профессором, одним из членов приёмной комиссии. На бумажку, что я ему дал, искоса так посмотрел, хмыкнул достаточно заметно и попросил спеть что-нибудь любимое. Ну, я ему ;Степь, да степь; спел. До сих пор я эту песню очень люблю и стараюсь везде петь, если до этого дело доходит. Он ещё раз хмыкнул, даже погромче, чем до того. Попросил его подождать, за дверь вышел, а, когда вернулся, с собой целую толпу привёл. Я им, наверное, целый час пел. Одна дама за фортепьяно присела, вот я под её аккомпанемент и пел. Массу всего перепел. А им всё мало. Пой, да пой, прям сольный концерт получился.
- А на языках, что-нибудь знаешь? – спрашивают.
Я говорю, что мало, в основном на гуцульском.
- На гуцульском, - удивилась дама, которая вопрос задала, - это, что ещё за язык такой? Почему не знаю? Пой!
Я и запел. Запел ту песню, которую мама очень любила, почему я её и запомнил – она её чаще других пела.
Дама переглянулась со всеми, о чём-то, коротко тихонько, так что я не услышал, переговорила и ко мне обратилась:
- О чём пел ты, скорее всего, не знаешь? – вроде спросила, но ответ ждать не стала, ей и так всё ясно было, - учил по пластинке? – новый вопрос последовал, и она на меня смотреть, не отрываясь, принялась, так её мой ответ интересовал.
Я решил ничего не скрывать и всё, что знал рассказал. И про то, что моя мама с Западной Украины, где живёт такой народ – гуцулы, и, что во время войны фашисты угнали её в Германию, где она на какого-то богача ишачила, и, что когда Красная Армия всех там освободила, они с папой познакомились, и, когда папа в госпиталь попал, она там за ним ухаживала, а потом папа её домой в Тамбов привёз, они поженились, а через пять месяцев я на свет появился, и, что песня эта одна из самых любимых у моей мамы, но она, наверное, очень печальная, поскольку мама часто плачет, когда её поёт. В общем, я всё рассказал, что знал и как знал.
- А почему же ты не спросил, о чём эта песня? Говоришь, знаешь лишь, что она печальная и всё?
Вопрос меня не удивил, я сам всё время пытался у мамы это выяснить, но она лишь отнекивалась, говорила, что не хочет меня расстраивать. Вот я и отстал от неё.
Это я тоже тогда всем собравшимся сказал. Они долго молчали, нет между собой они тихонько и очень даже оживлённо переговаривались, только я из тех переговоров ничего не услышал.
Времени немало прошло, а они всё шепчутся и шепчутся. Наконец, к какому-то, судя по всему, результату пришли, и дама вновь вслух заговорила:
- Иван, - это она ко мне обратилась, - меня так папа назвал, всё время повторял, что это самое русское имя. Недаром фашисты наших Иванами обзывали.
- Так вот, Иван, - сказала она и очень внимательно на меня посмотрела, - я хотела тебе ещё кучу вопросов назадавать, но на часть их ты уже и так ответил. Осталось всего ничего. Первый вопрос. Твой папа на войне в каком звании служил?
- Он командиром артиллерийского полка был, полковником.
- А потом кем стал? – она с таким любопытством это спросила, что глаза аж заблестели.
- Военным комиссаром в Тамбове.
- Ну, это многое объясняет, - даже обрадовалась она, - возможности у него были ого-го какие. Значит маму в паспорте русской записали, а не украинкой, хотя гуцулы на Украине живут? Конечно, это вам всем значительно жизнь упростило, если не спасло, - добавила она после некоторого раздумья.
Я только плечами пожал, меня это как-то никогда не интересовало. А вот тётку эту почему-то очень даже заинтересовало. Я её не взлюбил даже, лезет и лезет, куда её не просят. А она вновь говорить принялась, да такое, что я даже присесть решил, но уж больно свободные стулья далеко стояли:
- Ты теперь уже большим стал, наверное, приходилось задумываться, что за песни ты поёшь на несуществующем языке? Я точно знаю, что гуцульского языка, в природе нет, диалект такой есть, но это вовсе не язык. Это первое, а вот и второе, – она как бы дыхание перевела, а потом выпалила, - поёшь ты на чистейшем итальянском и исполняешь очень популярную итальянскую песню "Вернись в Сорренто". Сорренто - это город такой недалеко от Неаполя. Я в Италии прожила несколько лет, язык немного знаю и могу утверждать, что такое исполнение этой песни и в Италии не вот услышишь. Мать у тебя, судя по всему, с севера Италии, именно там говорят на таком диалекте, на котором ты пел. Всё, что я сейчас сказала, останется здесь, между нами, стукачей среди нас нет, учти это, ну, а тебе совет. Никаким незнакомым больше никогда не рассказывай, то, что нам рассказал. Говори, что ты с пластинки учил и слова, и мелодию, и всё. Про маму с папой ни слова. Ты понял? – и так на меня смотреть принялась, что у меня даже мурашки сами по себе возникли.
Она долго так смотрела, потом голову вниз опустила, и я понял, что сейчас она мучительно думает, как ей сказать, то, что она должна сказать, да так, чтобы меня не очень сильно огорчить. Поэтому я сам произнёс те слова, которые боялся услышать, с того момента, как к профессору в кабинет зашёл:
- Теперь вы думаете, не будет ли для меня трагедией услышать "Приходите завтра"? – и посмотрел на неё в упор.
Она голову приподняла и улыбнулась:
- Именно это я думала. Молодец, догадливый ты. Фильм вспомнил? Прекрасный надо сказать фильм. Это действительно почти те слова, которые я тебе обязана сказать. Только с небольшой временной разницей – приходи весной, в конце мая, когда мы начинаем принимать заявления от абитуриентов. У тебя прекрасный голос, великолепный слух и музыкальная память. Если всё сложится, ты можешь вырасти в отличного исполнителя, а так как в кино показано, как с Фросей Бурлаковой поступили, только в кино и бывает. Хотя погоди.
Она подтянула к себе большой чёрный телефон, по памяти быстро накрутила шесть цифр и несколько секунд провела в ожидании. Наконец, на том конце, по-видимому, сняли трубку, потому что она заговорила:
- Лидочка, с Михал Михалычем соедини, пожалуйста, - и опять застыла в ожидании.
- Миша, - голос у неё строгим стал, - к тебе подойдёт молодой человек по фамилии, - она взяла записку, которую я принёс и прочитала:
- Загорелов Иван Викторович. Он в солдатской форме придёт, ты его сразу узнаешь. Сделай, что хочешь, но он должен учиться у вас итальянскому и ещё какой там с ним в паре идёт? А наоборот французский основной, а итальянский второй? Хорошо, просто у него итальянский должен первым быть. Загорелов, запомнил? Погоны рядового, но у них в Александрова у всех такие. На сцене они все рядовые, - и трубку на аппарат со стуком положила, как будто бросила.
- Поедешь сейчас в педагогический институт, там найдёшь кабинет проректора по учебной работе, это мой муж. Разговор ты слышал, к весне ты должен знать, о чём будешь петь на этом великолепном языке. С твоим руководством я сама договорюсь, чтобы тебя отпускали на учёбу. И учти у нас на тебя очень большие надежды.
- В институт меня действительно зачислили, служба по призыву закончилась, сверхсрочником я быть не захотел, а превратился в студента педагогического института. Два парня на курс, малина, а не учёба. Девки сами на шею вешаются, а уж, если пальцем поманишь, мчатся со скоростью курьерского. Мать, узнав, что я итальянский изучаю, не знала, куда от радости деться. Отец помалкивал, но чувствовалось, что он тоже очень доволен. Всё было прекрасно, кроме одного – денег хронически не хватало. Из дома присылали, конечно, но я не желал у них на шее сидеть. Вот и крутился, как мог. Устроили меня по блату на холодильник, где рыба хранилась, я там по ночам работать принялся. Там хорошо было, работой не мучили, деньги пусть и небольшие, платили исправно, но там беда произошла. Я сильно застудил связки и все мысли о певческой карьере, мне временно пришлось на потом отложить.
Он достал из холодильника бутылку сока, разлил её по небольшим бумажным стаканчикам и нам предложил горло промочить. Сам тоже пил, но такими микроскопическими глоточками, что сок практически не убывал. Виктор даже шутить на эту тему принялся, а Иван сказал:
- Знаешь, мне простуженное горло настолько дорого далось, что я теперь большой глоток чего-нибудь холодного ни в жизнь не сделаю. А так я чуть рот смочу и говорить легче.
Он дождался, когда мы все сок выпили, стаканчики у нас забрал и в большой бумажный куль, что у входа стоял, засунул:
- Это макулатура, здесь её принято сдавать скупщикам, какая-никакая, а копейка достаётся, - а затем продолжил:
- В институте учиться мне понравилось, и я занимался там с удовольствием. Интересное дело, в школе я терпеть не мог учёбу, а в институте жалел, что мы так мало успеваем за день нового узнать. Но больше всего мне итальянский понравился. Кровь предков со стороны матери, наверное, этому способствовала. В общем, я в отличниках все годы там ходил, даже повышенную стипендию получал. А на последнем курсе мне царский подарок сделали – послали в Италию на полгода, на преддипломную практику. Эта поездка была в рамках совместной с Италией программы по обмену дипломниками. Мы к ним переводчиков с итальянского, а они к нам – с русского. Очень полезной эта программа была, жаль после меня её свернуть пришлось, - и он горестно вздохнул, помолчал и вновь заговорил:
- Язык я освоил неплохо. Когда здесь появился, не сразу и поняли, что я не местный, а из Советского Союза. Отнеслись ко мне очень хорошо. Поселили в однокомнатной квартирке в большом новом доме, построенном при Муссолини в районе площади Аргентины. За квартиру платил университет, в котором я должен был писать свою дипломную работу. Тему я придумал сам, её утвердили обе стороны безо всяких поправок – "Итальянский язык и его роль в развитии русского".
- Прямо часть кандидатской диссертации получится, - сказал мне проректор по учебной работе, который мужем той консерваторской дамы был.
Всё шло как по писаному, но через пару месяцев римской жизни я случайно столкнулся на лестничной площадке со своей соседкой и пропал. Я никогда не верил, что можно влюбиться с первого взгляда, но вот это произошло и круто изменило всю мою жизнь. Бьянка, так зовут мою жену, действительно белокожая и чем-то похожая на мою мать, хотя мать – северянка, а Бьянка – южанка. Возможно я и обратил на неё внимание, поскольку она напомнила мне маму. Я очень скучал, да и сейчас скучаю вдали от неё. Но, если тогда я был уверен, что могу в любую минуту сесть на поезд и вскоре оказаться дома, то сейчас понимаю, что расстался с мамой навсегда, - он сильно опечалился и замолчал.
В дверь заглянула Надежда:
- Все, кто хотел, собрались. Вы идёте с нами или остаётесь?
- Конечно, идём, мы уже заканчиваем и вас догоним.
- Учтите только, что в лупанарий мы должны войти ровно через пятнадцать минут. Там всё строго расписано, буквально по минутам, - дверь стукнула за ней.
- Ребята, а давайте я с вами прогуляюсь. Покупателей всё равно нет. А я к своему стыду толком по этому публичному дому ни разу и не прошёл. Давно ещё в самом начале, как сюда приехал, пробежался по всему городу и всё, стало некогда. В туристический сезон на пять минут в туалет отойдёшь, десяток клиентов, тех, что у тебя могли бы мелочь какую-нибудь купить, у соседей уже её приобрели. Конкуренция страшенная. А сейчас только вы, а у вас, как я понимаю, с этими самыми, которые мани, плоховато.
Он принялся закрывать свой магазинчик, одновременно продолжая говорить:
- Жаль, что вы ничего с собой не привезли на продажу. Видели, у меня матрёшки на самом верху стоят? Ими меня один моряк регулярно снабжает. Он на сухогрузе работает, а тот по регулярному маршруту ходит, сюда что-то из сыпучих привозит. Вот он с полсотни матрёшек и притаскивает раз в месяц. Не один, думаю, этим занимается, скорее капитан с ним в доле, но я имею дело только с ним. Я матрёшки специально наверх взгромоздил. Здесь теория, что в первую очередь покупают, что на уровне глаз находится, не работает. У нас всё наоборот. То, что наверху люди как-то чётче, что ли видят и просят показать. Я одну матрёшку продаю и как клиент уходит, тут же на это место другую ставлю. Иногда в день раз пять туда-сюда лазать приходится.
- Слушай Иван, - обратился я к нему, - у меня есть пара бус янтарных, шлифованных, дорогих, но они на корабле в Неаполе.
- Неаполь здесь в получасе езды, - он даже рукой махнул, - это ерунда. Но, за двумя бусами ехать себе дороже получится. Может ещё что-нибудь имеется?
- Блок сигарет ;Союз-Аполлон; и упаковка обратимой цветной плёнки "Орвохром". Вот, пожалуй, и всё, - сказал я и замолчал.
Ребята рядом шли и наш разговор прекрасно слышали. Виктор сразу же вклинился:
- У нас с Вадькой тоже немного всякой ерунды найдётся.
- Тогда я точно вечерком подъеду, - оживился Иван, - мне новый товар к весеннему сезону, во, как нужен, - и жестом руки это подтвердил.
Мы подошли к входу в город, а нам навстречу магаданская группа шла. Я только и успел, что покивать девчатам, а Виктор с места сорвался, к ним кинулся, а потом, когда запыхавшийся нас догнал, произнёс с придыханием:
- У Надьки ничего нет, она гордая и неприступная, а вот Людка несколько фигурок, из кости вырезанных, с собой прихватила. Так, что будет тебе, что на прилавок выставить.
Иван явно воодушевился, и мы перебежками бросились Надежду догонять. Та шла быстрым шагом, следуя меткам, нанесённым чаще на мостовую, но иногда и на стены домов, там они тоже попадались, и время от времени, поглядывала на часы. Метки оригинальными были – они отличались друг от друга только размером, да искусством резчика, а так один и тот же фаллос и больше ничего.
Наконец дошли мы до большого дома, ну не дома в привычном смысле этого слова, а его развалин, к счастью сохранившихся очень и очень в приличном состоянии, и там остановились. По-видимому, мы добрались к цели нашего путешествия. На стене был выцарапан огромный фаллос с подписью под ним. Латынью никто из нас не владел, даже Надежда, но зато она знала, что там написано. Мы нисколько не удивились, когда она нам это огласила, и тут же все мужики согласно закивали головами – "Обращаться бережно", вот оказывается, что почти две тысячи лет назад написал неизвестный нам гражданин Помпей. Женщины так те хихикать принялись, но мы на их "хи", да "ха" внимание не обращали, мы на себе примеривали глубину этой мысли.
Судя по всему, спешили мы зря, по лупанарию ещё бродил народ. До нас даже отдельные возгласы доносились. Надежда тут же за наше просвещение принялась, и вот тут я слушал весьма внимательно, о большинстве из того, о чём она нам поведала, в книгах не писали. Тема ведь у нас эта запретной была.
Лупанарием, почему эти заведения называли? Кстати, их в двадцатитысячном городе набралось, на мой взгляд многовато, но раз столько существовало, значит потребность во всех была. Так вот в Помпеях к моменту гибели работало 35 подобных заведений. И это речь идёт лишь о том, что успели отрыть, а ведь значительная часть города ещё скрывалась под слоем пепла. Так вот лупанарием их называли, поскольку женщин, ремеслом этим занимающихся, в народе прозвали ;лупа; - от латинского слова "волчица".
Меня эта разница в выборе прозвища для проституток восхитила. У них – волчица, хищный зверь, бесшумно в темноте подкрадывающийся к своей жертве, а у нас – ночная бабочка, бездумно порхающая и перелетающая с цветка на цветок. Хотя здесь скорее надо согласиться, что цветки сами на неё со всех сторон слетались. Словом ;дом; заведения, которые в Помпеях находились, назвали, конечно, с некоей долей преувеличения. Чаще всего это были комнатушки на втором этаже винных лавок. И только в одном случае это был действительно дом – двухэтажный с десятью комнатами. Хотел написать спальными, но нет, это были тоже комнатушки, в которых спать было трудновато. В каждой каморке находилось по одному каменному ложу длиной 170 сантиметров, застилаемому матрасом, с одним отхожим местом на всех в коридоре, неподалёку от выхода. Мне показалось немного странным, а может даже удивительным, что при таком изобилии и доступности продажных женщин общество к людям, их посещающим, относилось с неким презрением и брезгливостью. Господа, желающие насладиться продажной любовью, вынуждены были пробираться в лупанарий под покровом тьмы, да при этом надвигать на лицо специальный остроконечный капюшон, получивший в народе своеобразное, вызвавшее на наших лицах улыбку, прозвище – "ночная кукушка".
Экскурсия по лупанарию походила на посещение картинной галереи. При этом роль картин выполняли фрески, возраст которых никак не мог быть менее тысячи девятисот лет, ведь именно столько времени они находились глубоко под слоем спекшегося вулканического пепла и застывшего туфа. Не знаю, как на кого, но на меня эта экскурсия произвела гнетущее впечатление. Взгляд непрерывно вынужден был метаться, перебираясь с внешней убогости помещений на эротические фрески, находящиеся на стенах. Написал эротические, но это не совсем так, скорее это были попытки авторов придать им эротичность. Лично мне они именно так глянулись. Возбудили ли они меня? Могу ответить однозначно, сами по себе - нет. Значительно сильнее меня возбудили те фривольные мысли, которые появились после выхода оттуда на свежий воздух. Возможно, это было из-за того, что ожидалось увидеть нечто настолько захватывающее, что куда уж там. А там оказался форменный пшик. Но это моё мнение, возможно у кого-то совсем другие мысли навеивались. Мы с ребятами эту тему в своих разговорах тщательно обходили.
А вот то, что в лупанарии эти фрески использовали для заказа определённой услуги от жриц любви, для чего клиенту было достаточно ткнуть пальцем в сторону изображения, заинтересовавшего его, нас откровенно впечатлило.
К моему удивлению, наша Надежда к просьбе разрешить прогуляться по лупанарию вместе с нами совершенно чужому человеку, отнеслась как к чему-то абсолютно заурядному:
- Конечно, - ответила она, - ведь у нас многие остались в автобусе. Билеты всё равно пропадут. Пусть идёт.
А вот когда Виктор предложил, чтобы Иван для нас немного попел в музсалоне, она даже обрадовалась такой возможности:
- Слышала, как вы поёте. С удовольствием готова слушать вас и слушать. Только я не имею права такое решение принимать. Его необходимо согласовать с дирекцией круиза. Место в нашем автобусе, чтобы вы могли до Неаполя добраться, предоставлю, а вот музсалон…, - и она так плечами пожала, что всем всё ясно стало.
- В Неаполь, - ответил Иван, - я сегодня к восьми вечера на своей машине приеду. Пригласите спеть - спою с удовольствием, нет, значит, мы просто так с ребятами, где-нибудь в парке посидим, да поговорим. Я давно не имел возможности ни с кем толком на родном языке поболтать, а тут к счастью вы пришли.
Он замолчал и задумался. Потом вдруг встрепенулся:
- Вы, когда со своим начальством говорить будете, объясните, что мне денег за выступление не надо, я бесплатно петь буду.
Мы все заулыбались, услышав эти слова, а Надежда восприняла их совершенно серьёзно и лишь кивнула в ответ.
Лупанарий оказался последним экскурсионным объектом в Помпее и дальше у нас наступило свободное время. Делай, что пожелаешь и всё тут. А вот делать особо оказалось нечего. Мы до амфитеатра добрались и на его тёплых ступеньках вольготно развалились. Там Иван свой рассказ и закончил:
- Мы с Бьянкой долго тянуть не стали. Уже через пару недель она перебралась ко мне. И действительно, чего тянуть. Мне квартиру итальянский университет оплачивал, а ей приходилось из своих сбережений выкраивать. Расточительство получалось. Мне оставалось ещё около двух месяцев в Италии находиться, когда она почувствовала, что у нас ребёнок будет. Пришлось все старые планы по боку пустить. Первым делом мы в Милан отправились, там родители Бьянки жили. Дитё – это дело серьёзное, вот и поехал я с будущими бабушкой с дедушкой нашего первенца знакомиться. Нормальными и очень даже симпатичными людьми они оказались. Отец когда-то слесарем-сборщиком на большом автозаводе рядом с Миланом работал. Там Альфа-Ромео производили. А потом ему трудовой коллектив доверил представлять их интересы по профсоюзной линии. Теперь он большая шишка, но остался точно таким же простым, как и был. Вот он и предложил мне совершенно бесхитростный план – остаться в Италии и всё. Он нам даже денег одолжил, чтобы мы этот магазинчик купили, да похлопотал где нужно и мне вид на жительство быстренько оформили. Дела у нас сразу же пошли очень хорошо. Года не прошло, как я ему деньги вернул. Проценты он брать с нас не стал, хотя здесь это принято. Даже с близких родственников банковский процент берут. Ну, да ладно это к делу отношения не имеет.
Долгое время я боялся, что КГБ меня разыщет и или убьют, или в Союз вывезут, но, когда у нас второй ребёнок родился, мне наконец гражданство дали и все документы выправили. Так, что оказался я гражданином сразу двух стран. Два паспорта рядом лежат. Надумаю, когда в Союз поехать, мне никто запретить это не сможет, ведь вот он паспорт, вот, - он разволновался и даже, как-то задёргался весь.
Мне даже казаться начало, уж не припадочный ли он. Был у меня когда-то знакомый один. У него эпилепсия была. Вот он очень похоже дёргаться перед приступом начинал. Но, нет, смотрю, обошлось всё, опять Иван в нормального мужика превратился.
- Сейчас мы, - вновь заговорил он, - уже землю купили неподалёку от Помпей. Летом строиться начнём. Вот собственно и всё, не знаю даже, что ещё сказать, - и он на нас вопросительно уставился.
Я тоже не знал, ни как на его рассказ отреагировать, ни что спросить, чтобы понять, как это вот так, взять и Родину бросить? Другой ведь не будет. Я много читал книг тех писателей, что вынужденно на чужбине оказались. Такая тоска из их произведений сочилась, что же тогда в их душах делалось: представить себе страшно и не хотел я ничего представлять. Осуждать Ивана я тоже не мог, и не потому, что права не имел – право-то как раз у меня, как у советского до мозга костей человека было, но вот как узнал я историю его жизни, сразу же про эти права забыл почему-то, очень уж на меня она подействовала.
Вадим сидел вроде безучастный ко всему, дымящуюся сигарету в пальцах крутил:
- Слушай Иван, черкани матери письмецо, небось ни разу, как здесь остался, она весточки от тебя не получала. Да адрес там её домашний напиши. Я дома в конверт положу, адрес на него перепишу и в ящик брошу. Ежели жива она, пусть знает, что у тебя всё нормально в жизни, а у неё на её родине внуки растут.
Я на него с уважением посмотрел, молодец какой, я вот до этого не додумался. Иван от благодарности не знал, ни что сказать, ни что делать. Задёргался весь, а вроде, что тут такого? Для Вадима такое посредничество никакой опасности представлять не может, он же не собирался свой обратный адрес на конверте писать.
Надежда к нам поднялась с кучей народа. Там много дам из нашей группы было, а кроме того некоторые мужчины тоже присутствовали, по крайней мере среди них я Виталия Петровича заметил. Мы друг другу даже поклонились, как будто целый день постоянно не сталкивались. Надежда к нам обратилась:
- Я вот на чём ещё ваше внимание хочу остановить. По мнению многих авторитетных источников, две тысячи лет назад в Римской империи царило распутство и сексуальные извращения, которые в наибольшей степени проявлялись именно здесь. Этот вывод был сделан не только из-за фривольных фресок. Это подтверждают и другие зримые доказательства. По-видимому, опыт Содома и Гоморры ничему не научил людей, вот высшему разуму, который нами руководит и пришлось повторно вмешаться и попытаться образумить человечество. Другими словами, извержение Везувия было наказанием за непотребный образ жизни, царивший в этом небольшом поселении.
Я этому высказыванию так удивился, что даже не знал, как на него реагировать. Такой махровый идеализм, что куда там. Она же, наверное, член КПСС, как же ей не стыдно такие идеи до нас доносить. У меня почти сразу уважение к ней резко понизилось.
Наступило время нам назад отправляться. С Иваном мы прощаться не стали, он поклялся, что ровно к восьми часам к порту подъедет. Мы за ним выйти должны и на корабль проводить. Тем более что Надежда пообещала своё содействие оказать.
Автобус тронулся, я смотрел в окно. Иван стоял в сторонке и просто наблюдал, как мы вначале тихонько с места сдвинулись, а затем поехали всё быстрей и быстрей.
Продолжение следует