.
Можно считать это предисловием, а можно, если хотите, читать его после всего, то есть как Послесловие, или даже вовсе не читать, потому что объяснения часто только мешают.
Я люблю писать рассказы (да и стихи тоже) ни о чём, потому что я и живу нигде. И мне это нравится.
Что же это за местность такая – «нигде»? Она настолько повсюду (потому что это и есть нигде), что уже почти «ничто». И всё же она не является частью ничего, как равно и ничто из существующего не бывает столь плоско, чтоб это «нигде» не могло найти в нём приюта. Это ничто, пребывающее во всём...
Мне нравится думать об этой местности так, хотя это всё же вполне осязаемо и описуемо, пусть и не впрямую, потому что это – состояние. Ведь кто из нас, даже если у него получится перечислить свойства и качества состояния, переживаемого им, может поручиться, что он описал всё до последнего? Думаю, даже наоборот, он попытается оставить нечто несказанным, потому что иначе оно, эта тайна существующего, ускользает. Да, именно так: когда попытаешься явить его до конца, обнаруживаешь, что не смог сделать этого, а это «ничто», делающее всё таким прекрасным и благоуханным, восторгающее ум в «никуда», ускользнуло...
Такова уж тайна этих мест.
И, увы, я не живу там постоянно, а лишь иногда, даже можно сказать, изредка. Но эти краткие, растянувшиеся по причине интенсивности жизни мгновения, так весомы (точнее же: так невесомы) и огромны (точнее же: так незаметны), что... Так и получается, что в них – вся основная жизнь, а всё прочее – лишь погоня, преследование.
Есть – можно его так назвать – «приподнятое», или остановившееся, или хотя бы замедлившееся время, что, возможно, отцы и называли «тварной вечностью». Так вот, это – там и – тогда.
Кстати говоря, я не одинок в идеализировании или хотя бы в желании писать рассказы ни о чём: Сэлинджер признавал, что его идеалом истории был «рассказ-где-ничего-не-происходит», то есть так сказать это самое субстантивированное ничто, как сказано, тайна жизни.
Очень хотелось бы не сказать ни единого ослабленного слова, пусть они лучше будут двоящимися или туманными, даже пустыми, как пуста флейта, но не ослабленными, поспешными. Потому что есть разная быстрота: быстрота настигания и быстрота поспешности. И тут остаётся важным узнать, доподлинно и внимательно: что прочно? Думаю, это то, где есть «ничто», превосходящее вещи и останавливающее, даже восторгающее ум в радость. Потому что Прекрасное, даже если оно печально, всегда ликующее. И ещё оно – хромает. Жан Кокто говорил: «красота – хромает», и мне кажется, в этих словах есть память о хромоте Иакова, пытавшегося остановить ускользающего Бога, о победе поражённого Иакова, переименованного в Израиля (того, кто зрит Бога) и от тех времён хромавшего. Так и Иов некогда пытался запять Бога. И эта хромота, надеюсь, есть и в имени этого сборника.
Эта песнь о Тебе, запятый Иаковом-запинателем, поверженный и уничиженный, отвечающий на жажду самарянки и просьбу разбойника, Тот, о Котором в изумлении сказали отцы: Бог есть смирение.
Июнь 2019.