В Иосифе Бродском почти нет человеческого содержания. Он лингвистичен. Смыслы, а больше намёки на них, он черпает в языке, доверяя своему тонкому чувству ритма и тому бормотательному медитативному синтаксису, который забрал у британца Одена.
Русский язык в глубине своей - хотя бы фонетики - содержателен, смыслопереливчат, многоэтажен. Это наилучший материал для лепки стихотворений и смысломузицирования. А человека тут может и не быть. Всего лишь ухмылка, гордая жалоба, позёрство изгойством, зависть к давним эпохам, где было лучше жить (или там просто Бродского не было).
Он привлекал к стихосложению кроссвордовскую эрудицию (для обогащения лексики и расширения арсенала рифм), Оденовскую поэтику и русскую фонетику. Сердце редко привлекал. Если бы волк имел словесный дар, это был бы Бродский. Холм, полнолуние, ритмо-прерывистый вой о своём возвышенном одиночестве посреди жалкого, жадного мира, а также о своей грязной шкуре, не подходящей высокому вою. Но его ли в том вина? Нет, этот мир чистых шкур не раздаёт. Счастье поэта хотя бы в том, что в голосе-логосе нету блох. Там иное: поэта пение есть воспарение, вылёт души в чистый, небесный холод. А вот шкуру поэта мир-кладовщик может оставить себе, коли грянет мода на мех или просто голод. (И вдруг вырывалось прекрасное, когда забывал о себе: «Дрова, охваченные огнём, - как женская голова ветреным ясным днём».)
Цветаева одержима собой, в себе заперта, жадна до себя. Всякий зов к ней, которого она страстно ждёт и требует, не утишает её, но воспаляет в ней ещё более жадное любование своими чувствами, чувственным богатством, вероятно, принимаемым за богатство духовное. Цветаева - это восторженная рефлексия на свои сердечные метания, мечтания; это самообожание, пламенная тавтология, бешеное зеркало, норовящее видеть себя – выверт неисполнимый (безнадёжней, чем погоня котёнка за своим хвостом). Для такого дела необходим Другой - умные пальцы Другого, рыцарское сердце… Другие находились, но спешная требовательность Марины и глухота, слепота в адрес избранника (Эфрон, Рильке) делали роль Мужа Сердца испепеляющей. Вслед за неоправданными восхвалениями на воспетого бедолагу сыпались неоправданные упрёки. В общем: «О, вопль женщин всех времён: мой милый, что тебе я сделала?!» Издёргала - вот что. (Находчивый Пастернак вовремя от такой «любви» отстранился, поберёг себя.)
Цветаева бесконечно одарена поэтически и нервно: её от всего шибает током, а ток она преобразует в строчки высокого напряжения. Здесь поэтическая магия и торжество поэтического кликушества. Жаль её – в её неразумии, порывах, досадах, страданиях. Жаль, но не приведи судьба с ней повстречаться где-нибудь за краем страницы, на планете Земля! Встречи с одержимостью противопоказаны всем. Зато издали – трепетный свет огня. Спасибо, Марина, за чудовищные и прекрасные стихи! «Лёгкий огнь над кудрями пляшущий – дуновение вдохновения». За волшебные слова, между коими пробивается свет - свет изнанки нашего мира.
Блажен породнившийся с русским языком. Это родство окупает все издержки и трудности, покрывает все ошибки частной человеческой натуры. Это лестница в небо. Умный взойдёт, глупый восползёт. Марина взлетела.