- Есть только атомы и пустота. Только атомы и, чёрт её подери,
пустота! Всё живое и мёртвое, одушевлённое и неодушевлённое –
всего лишь комбинация этих двух компонентов бытия.
Больше нет ничего!
Демокрит, древнегреческий философ-материалист,
V в. до н. э.
Проникнуть в суть вещей?
Да это высший класс!
Но только вот, скорей,
Она проникла в нас…
Неизвестный поэт конца XX века
I
- Почему ты плачешь?
- Взгляни… Пришла телеграмма…
Я вытащил из безвольных пальцев Вероники клочок желтовато-серой бумаги, который она успела пропитать своими слезами, развернул его и прочёл текст из нескольких строчек: «Рекомендуем вашему возлюбленному явиться по адресу…». Дальше следовал адрес и число, в которое надлежало прийти. Дата стояла сегодняшняя.
Я вздохнул и прижал Веронику к себе. Если у меня и оставались какие-то сомнения по поводу телеграммы, то они тут же развеялись, как только я увидел первую фразу. Обычный человек постеснялся бы отправить послание именно в такой форме. В крайнем случае, слово «возлюбленный» было бы заменено словом «муж», хоть мы и не состояли в браке. Но бездушный телеграфный аппарат отпечатал именно то, что соответствовало правде, и от этого романтическо-дразнящее словечко приобретало абсурдный характер.
- Ты ведь вернёшься? - спросила Вероника, глядя на меня влажными от слёз глазами.
- Конечно!.. Если отпустят, - ответил я, а она, помолчав, добавила:
- Но они ещё никого не отпускали…
- Значит, буду первым, - мне хотелось её успокоить. Ни страха, ни тоски я пока не чувствовал – телеграмма действительно застала меня врасплох.
- Не будешь ты первым, - замотала головой Вероника. - Иди.
- Бред какой-то… - я приобнял любимую за плечи, но она выскользнула из объятий:
- Не надо, а то опоздаешь. Опаздывать нельзя.
- Да мне плевать. Быть может, это в последний раз…
Резкое дребезжание звонка заставило нас отпрянуть друг от друга. Вероника молча посмотрела на меня, затем перевела взгляд на вишнёвый телефон с пластиковым диском. Я подошёл к столу и медленно взял трубку. Короткие гудки.
- Молчат? - спросила Вероника, наклонив голову так, что длинная прядь упала ей на лицо.
- Молчат, - кивнул я.
Её брови собрались горькой складкой:
- Первое предупреждение, - тихо произнесла она. - Иди.
- Хорошо, - я снял с вешалки куртку и распахнул дверь. В комнату ворвался звук дождя, плотной стеной идущего по улицам, и не успел я сделать и шагу, как почувствовал прикосновение тёплых пальцев на запястье.
- Иди, - горячо прошептала Вероника, - и всегда помни обо мне.
После этого она поцеловала меня в шею и толкнула в открытую дверь. В дождь.
II
Не помню, как я добрался до места. Шёл ливень, кипевший в лужах пузырями; мимо с грохотом проносились трамваи, в которых нельзя было ездить. Под один такой я чуть не попал: он вынырнул из серого марева внезапно – так из студёной темноты появляется айсберг перед обречённым ледоколом. Только в отличие от него трамвай проявил милость: остановился, как вкопанный, и ждал, пока я пройду. Некоторые не останавливаются – я лично видел распотрошённых стальными колёсами, лежащих, словно мешки с фаршем, на мокрой от пролившейся крови брусчатке.
Перебежав на другую сторону улицы, я вдруг понял, что стою возле дома, в котором мне суждено провести всю оставшуюся жизнь. Огромное двухэтажное здание, выполненное в мрачном стиле, будто плакало коричневыми стенами, пуская по многочисленным желобам струи дождя. Выждав для приличия паузу, я почтительно толкнул незапертую дверь и оказался в огромном тёмном холле, пахнувшем пылью и старой кожей. Пружина притянула дверь обратно, и та мягко захлопнулась, отрезая меня от рёва дождевых потоков. Отсекая от всей моей предыдущей жизни.
Уже в первой комнате я нашёл приготовленный ужин: кусок свиного бифштекса, посыпанный консервированным горошком, свежая булка и грейпфрутовый сок в запотевшем стакане – всё это скромно размещалось на беспредельном столе, забранном белой скатертью. Я сел за него, придвинул тарелку поближе и поковырялся вилкой в бифштексе. Он был отлично прожарен, но есть совсем не хотелось. Вздохнув, я откинулся на неудобном стуле, к тому же ещё и расшатанном, и принялся осматриваться.
Тогда я ещё не знал, что в доме, кроме подвала, отданного под библиотеку, спальни на втором этаже, просторного холла и гигантского столового зала, в котором я сейчас обедал, других помещений не было. Спальня, кстати, представляла собой крохотный чуланчик с единственным окном у потолка.
Большую же часть здания занимала именно столовая, в глубины которой силился прорваться падающий сквозь высокое окно солнечный луч, если погода была ясная. Напитавшись по пути чернильным цветом витражного леденца, он безнадёжно застревал в комнатном сумраке и, путаясь в тяжёлых шторах и резных закутках, в бесчисленных складках внутреннего убранства, постепенно рассеивался, так и не достигнув противоположной стены – настолько велико было помещение. Даже многометровый стол выглядел здесь покинуто и одиноко.
Хозяев дома я узнал сразу же, хоть они и затаились среди обычных вещей, настороженно переглядываясь. Титанический шкаф из тёмно-красного, будто пущенная кровь, дерева, возвышался до самого потолка, задумчиво поскрипывая чем-то внутри себя всякий раз как сквозняк, заблудившись, проникал в него.
На противоположной стороне, деля стол невидимой линией надвое, застыли высокие хрустальные часы с маятником. Их бронзовый циферблат потемнел от времени, да так, что римские цифры стали неразличимы.
В правом углу, словно в засаде, замерло омерзительного вида зеркало. Почерневшие от прожитых лет деревянные ангелочки хищно скалились по всему периметру рамы, а само стекло уже давно утратило способность отражать как следует. Заглянув туда, я внутренне содрогнулся: тёмное, с прожилками, пространство, в котором невозможно разглядеть отдельные предметы, и посреди всего этого – мой силуэт, тускло-золотистый и совершенно мёртвый, несмотря на едва угадываемое шевеление.
Но больше всего мне не понравилось кресло. Большое, резное, обитое тёмной кожей оно величественно стояло отдельно от всех за противоположным концом стола, и такая животная злоба и ненависть исходила оттуда, что я решил быть с ним поосторожнее.
После ужина, проведённого в полном молчании (а с кем мне было говорить?), я принялся осматривать зал в поисках дальнейших указаний. Они не заставили себя ждать: когда я проходил мимо кроваво-чёрного шкафа, дверь в нём с гулким стоном растворилась, и что-то увесистое вывалилось из его чрева прямо мне под ноги. Это были туго свёрнутые листы бумаги, на которых подробнейшим образом был напечатан распорядок моей теперешней жизни. Каждый день недели начинался по-разному, но, учитывая то, что семидневки между собой никак не различались, впечатление от выданных инструкций было самое что ни на есть удручающее.
Теперь все дни я обязан проводить за уборкой помещений и чисткой всех находящихся в доме вещей, особое внимание уделяя, естественно, хозяевам. Все дела надлежало выполнять строго в отведённое время. Раз в неделю мне разрешалось посещать библиотеку, расположенную в подвале дома. Раз в неделю мне разрешалось выходить на улицу без возможности видеться с Вероникой.
О второй своей привилегии я предпочёл вообще не думать. Всё могло кончиться тем, что я не сдержусь и навещу любимую. А потом мы поплатились бы за это жизнями. И теперь каждый раз, когда мне полагалось прогуляться, я вместо этого шёл к себе в спальню, где на тумбочке меня ждала взятая из библиотеки книга.
Читальный зал, как я уже говорил, располагался в подвале, и он также был уныл до невозможности. Зеркальное отображение главной комнаты: тот же стол, часы, кресло, только вместо шкафа – забитые книгами стеллажи. Но всё это – обычные вещи. Хозяева же были наверху.
В дни, разрешённые для чтения, я в подвале надолго не задерживался. Обычно быстро заскакивал туда, брал очередной том, затем поднимался в свою каморку, ложился на кровать и долго смотрел в потолок, не имея сил открыть книгу. Желание читать возникало редко.
III
Потянулись серые будни. Теперь я вставал по будильнику, завтракал и шёл заниматься делами. Несмотря на то, что повседневные обязанности повторялись, и к ним, по идее, можно было приноровиться, к вечеру я валился с ног от усталости. Сна едва хватало на то, чтобы восстановить силы.
За пределами дома шла обычная жизнь, к которой я теперь не имел ни малейшего отношения. Каждый раз приводя в порядок столовую, я с тоской и раздражением наблюдал за огненным диском солнца, уходящим за горизонт. Я смотрел на него через витраж. Солнце садилось в глубине осеннего леса, подсвечивая его оранжевым. И рыцарь в чернильных доспехах скакал в этот лес, будто пытался скрыться от преследующей его рутины.
С каждым прожитым днём чувство отчаяния нарастало. Нарастало не только от бесцельности существования и тяжёлой работы, но ещё и потому, что уборка не давала результатов – каждое утро я находил вытертую пыль на своём прежнем месте.
Иногда возникали мелкие форс-мажоры. Так, однажды пришлось полдня вычищать ковёр в холле, вымазанный грязью, цепочка которой тянулась от входной двери прямиком к креслу. Его ножки тоже были выпачканы, а на полу под сиденьем собралась лужица талого снега.
Это была скучная, тоскливая жизнь, больше похожая на медленное предсмертное угасание. Но всё изменилось в одно утро, когда я спустился из своей каморки вниз, готовый приступить к обязанностям.
Считая про себя вечно одинаковое количество ступеней на лестнице, я невольно замер на полпути – холл представлял собой жуткое зрелище. Складывалось ощущение, будто ночью здесь бесшумно боролась куча людей: огромный безвкусный ковёр собран складками и щедро усыпан землёй из разбитых цветочных горшков. Всюду валялись перевёрнутые стулья, а несколько журнальных столиков вообще была разобраны на составные части: куча ножек и три крышки были свалены грудой в углу.
Стало быть, рабочий день на сегодня затянется.
Вздохнув, я отправился в кладовку за веником и шваброй. Там я застрял надолго, потому что никак не мог отыскать ведро, которое будто кто-то нарочно спрятал под кучей грязного белья. Наконец, взяв всё необходимое, я вернулся в холл и принялся наводить там порядок, силясь понять, кому и для чего понадобилось крушить мебель. Ответ я получил только вечером, когда закончил уборку и на негнущихся ногах доковылял до постели.
Переведя дух, я наконец заметил – в обстановке комнаты что-то неуловимо изменилось. Действительно, единственный выдвижной ящик тумбочки был перекошен и торчал наружу левым краем. У себя я волен держать в вещи в том состоянии, которое посчитаю нужным, но за месяцы пребывания здесь, я понемногу перенял у хозяев любовь к порядку.
Итак, я стоял возле тумбочки и дёргал заклинивший ящик. Он никак не захлопывался, потому что застрял намертво. Через какое-то время я всё-таки умудрился его вытащить, попутно чуть не сломав тумбочку целиком. Затем я аккуратно вставил ящик в пазы и толкнул, собираясь закрыть, но сразу же услышал тихий шелест, будто внутри переместилось что-то лёгкое. Это оказался листок бумаги. Развернув послание, я пробежал глазами ровные ряды отпечатанных строк:
«Здравствуй, любимый!
Не хватает слов передать, как я по тебе скучаю. И как же хорошо, что ты всё-таки держишь в руках это письмо. Выслушай меня. Выслушай и поверь!
Есть способ сбежать от контроля. Существуют люди, которые могут помочь. Это они устроили беспорядок, чтоб отвлечь внимание твоих хозяев и доставить записку. Это они задержали тебя в кладовой, чтобы не попасться на глаза во время своего ухода. Будет лучше, если вы никогда не пересечётесь.
За них не переживай, они сумеют защитить себя. Вместе мы разработали план. Благодаря ему можно устраивать постоянные встречи, поэтому сделай всё в точности, как я скажу.
Я узнала в какой день недели тебя отпускают. Постарайся выходить из дома в своё личное время. Гуляй на улице, какая бы там погода ни была. Скоро нам понадобится один из этих свободных дней. Когда хозяева привыкнут к твоим уходам, я пришлю тебе адрес и время. Но пока не подавай виду.
Письмо уничтожь. Целую, твоя Вероника».
Я несколько раз перечитал послание, потом изорвал его на мелкие клочки и растворил в стакане воды, который залпом выпил. Всё оставшееся время до утра я смотрел в тусклое окошко на звёзды, не в силах уснуть.
IV
Наступивший день был тем самым, когда разрешалось прогуляться, и я наконец-то воспользовался своим правом выйти из дома.
Улицы были совершенно пустынны; всего лишь два или три человека встретилось мне на пути. Это были счастливчики, пока ещё не привлечённые к обслуживанию предметов. Они жили относительно спокойной жизнью, тогда как большая часть людей оказалась навсегда заперта внутри зданий, мимо которых я шёл – их тоскливые лица изредка мелькали в окнах. Выйти в произвольное время на улицу было нельзя. Все, получившие вызов, имели один свободный час в неделю, который мог выпадать даже на глубокую ночь. Мне же прогулка полагалась ранним утром.
Было довольно прохладно, но что это за время года – я не знал. Когда-то давно мне попала в руки книга, описывающая события последних дней... Я не оговорился, именно дней, потому что мир превратился в вечное Сегодня. Связь с прошлым давно и невозвратимо прервалась, а будущее так и не наступило. Часы годились только на то, чтобы ориентироваться во времени суток. Дни недели надлежало отсчитывать самостоятельно и по кругу, без привязки к месяцу, стараясь не сбиться при их подсчёте. А что такое год или тысячелетие я вообще понимал с трудом.
Время осталось где-то далеко в прошлом... Согласно книге, история человечества обрывается в самом конце двадцатого столетия, когда в древних катакомбах случайно обнаружили тот самый злосчастный механизм, созданный неисчислимые века назад неизвестно кем. Вероятно, он имел много скрытых функций, но активировать удалось лишь одну, самую фатальную, которая обладала силой переносить человека в мир чистых идей, что и послужило началом Первой Метафизической Катастрофы.
В результате диверсии аппарат ускользнул из рук исследователей, а позже по неясным причинам попал в широкое пользование, в результате чего десятки тысяч людей по своей воле переместились в мир идеальных прообразов, развернув там настоящую войну за территории. Всё это вылилось в то, что физические и социальные законы сосредоточились в частных руках со всеми вытекающими последствиями. Реальность начала пугающе меняться, становясь малопригодной для жизни. Категории и аспекты действительности искажались в угоду тех, кто ими владел.
Чуть позже была попытка всё исправить. С помощью возвращённой машины в оккупированный мир идей перебросили нечто вроде десанта с задачей уничтожить всех пребывающих там, но что-то сильно пошло не так. С этого момента началась Вторая Метафизическая Катастрофа*.
*отсылка к повести «Сломанный мир»
До конца неясно, то ли сам механизм дал сбой, то ли в царстве понятий случилось что-то непредвиденное, но только наш мир, спустя неделю после высадки десанта, в одну секунду потерял все первоначальные настройки и свалился в такую пучину хаоса, которая не могла присниться даже в страшном сне. Все до единого мировые законы получили какой-то изъян, а реальность превратилась в совершенно бредовое нечто.
Так как время просто перестало фиксироваться, эта эпоха, получившая название эпохи Абсурда, продлилась неопределённо долго. Может быть, даже тысячи лет. Может, всего лишь пару десятков. А может, время вообще заморозилось с того момента, как произошёл великий сбой.
Зыбкость констант, которые произвольно менялись как им вздумается, не позволяет вычислить временные границы катастрофы даже по количеству поколений. Срок жизни одних людей был почему-то увеличен до бесконечности, других – уменьшен до нескольких дней, в течении которых они успевали родиться, вырасти и состариться, так и не овладев речью.
Кроме того, люди постоянно скакали по временной шкале, случайным образом возвращаясь то из другого населённого пункта, то из прошлого, то из будущего, то прямиком из могилы. Было даже значительное количество тех, кто жил задом наперёд, в обратную сторону, что бы это ни значило. Ещё одна немалая часть закольцевалась в определённом временном отрезке, проживая его события раз за разом.
Не только временные, но и пространственные законы претерпели ущерб. Правда, как это выглядело, я не смог разобраться – слишком путано автор излагал свои мысли, будто ссылаясь на всем известный контекст, который для меня оставался загадкой. Мне удалось лишь уловить его горечь, излитую на страницах книги, где он сетовал, что дьявольская машина всё время находилась рядом, но из-за новых пространственных особенностей на неё невозможно было воздействовать**.
**отсылка к повести «Никогда и нигде»
Наконец, по прошествии долгого времени, с трудом нащупав стык в материи взбесившегося бытия, кому-то в последний раз удалось переместиться в мир чистых идей с помощью проклятого аппарата. Там он смог перенастроить реальность, вернув все мировые законы на своё место. Все, кроме одного единственного. Это получило название Третьей Метафизической Катастрофы. Последней на данный момент.
С этой самой поры не вещи служат нам, а мы – вещам. И точно так же, как когда-то предметы не могли бунтовать против своего употребления, так и мы теперь ничего не можем сделать против желания вещей обладать нами. Потому что таков порядок. Настолько же обязательный для всех, как и закон всемирного тяготения.
Моя прогулка подходила к концу. Сделав последний поворот на пути к дому, я издалека заметил плавающую в утреннем мареве башенку своего прежнего жилища, за стенами которой осталась Вероника. Подойти ближе я не решился – знал, что не удержусь и попытаюсь её увидеть, подписав тем самым смертный приговор нам обоим.
Вернувшись в свою каморку, я первым делом заглянул в выдвижной ящик в поисках следующего письма. Там было пусто...
И снова побежали чудовищно однообразные дни, в конце которых я неизменно проверял тумбочку. И каждый раз я не находил там ничего.
Но однажды, через много-много недель, когда я уже совсем отчаялся и решил, что предыдущее письмо мне привиделось, в расшатанном от постоянного пользования ящике мелькнул долгожданный листок бумаги.
Нетерпеливо развернув его, я прочёл следующее:
«Завтра. Во время твоей прогулки. Постарайся не выдать себя и сохранить это место в тайне».
Ниже стоял адрес. Насколько я помнил, это была разрушенная бойлерная. Идеальное место для встречи. Там нас никто не увидит, потому что предметы любят большие чистые дома, а не старые заброшенные здания. Трепеща от волнения, я лёг спать, но сон не шёл ко мне до самого утра. Неужели я увижу Веронику?..
V
У стен бойлерной я оказался точно в назначенный срок. Дверь была не заперта. Она слегка покачивалась на утреннем сквозняке, то ли приглашая войти, то ли отталкивая прочь.
Конечно же, я вошёл.
Внутри было тихо и сумрачно. Звуки с улицы не проникали сюда, да и не было никаких звуков снаружи, кроме мерного журчания ветра. Осторожно прикрыв за собой дверь, я на всякий случай отступил в тень и огляделся.
Огромный зал старой бойлерной был доверху набит едко пахнущими резиновыми шлангами, металлическими трубами и ржавыми цилиндрами. Они впивались друг в друга, образуя единый грандиозный узор, и устремлялись куда-то вверх, в темноту потолка. Ряд пыльных окон захватывал солнечный свет с улицы и кидал его на противоположную стену, предварительно нарезав паутиной рам на длинные золотистые пряди.
Всё это – солнечные лужи на полу, уходящий в небеса потолок, пятна полумрака на пыльных плитах напоминали что-то давно забытое, бережно и бессмысленно хранимое родовой памятью. Скопление людей под каменными волнами высоких сводов… цветные стёкла, мучительно складывающиеся в едва различимые человеческие фигуры… единый порыв воли и надежды, остающийся без ответа…
- Угадай, кто? - ледяные пальцы легли на мои веки, заставив тело вздрогнуть от неожиданности. Я обернулся. Рядом стояла Вероника, хотя её силуэт еле угадывался в полутьме. Восторг встречи захлестнул меня тёплой волной, но тут же уступил место еле уловимой тревоге. Что-то было не так.
- Вероника?.. - я произнёс её имя и осёкся. Мне не хотелось озвучивать свои мысли раньше времени, хотя и подмывало спросить: почему ты не бросилась мне на шею? Почему стоишь там, во мраке, будто не хочешь, чтобы тебя рассмотрели?
- Так рада видеть тебя, дорогой! - она звонко рассмеялась. Настолько звонко, что зашумело в ушах. - Ты такой напряжённый… Расслабься! Здесь безопасно.
- Ты уверена? - я сделал пару шагов вперёд. Она сделала столько же обратно в чёрную, словно дёготь, тень.
- Да, да, да! - Вероника снова расхохоталась. - А ты считаешь по-другому?
- В нашем мире нельзя чувствовать себя в безопасности, - я начал медленно, как бы невзначай, приближаться к Веронике, с отчаянием заметив, что дистанция между нами не сокращается.
- Вот глупый! - прощебетала она. - Этот мир никогда не был нашим. И никогда не будет.
- Правда, что ли? Какая очевидная истина! - я дёрнулся было к ней, но она опять ускользнула. С тем же успехом можно было пытаться заключить в объятия дикое животное, схватить которое не позволила бы слабость человеческих рефлексов.
- Соскучился? - игриво заметила Вероника, - руки распускаешь…
- Соскучился! - я торопливо обдумывал, как мне загнать её в угол. Никакой радости от встречи я уже не испытывал – та, что мелькала во тьме, не была мне знакома. И хотелось только одного: выяснить, кто же пришёл под видом Вероники.
- Недавно я видела дивный сон, - она медленно двигалась вдоль огромного котла, не покидая границы тени. - Будто мы с тобой встретились в саду после долгой разлуки! Помнишь, наш уютный дом в глубине сада? Как давно это было!.. Как жаль, что мы оттуда ушли в душную квартиру!..
- Вероника, - сдавленно позвал я и метнулся к ней, но руки мои снова схватили лишь воздух… Прохладный порыв ветра, произведённый отпрянувшим телом, обжёг мне ладони. И пока я стоял, переживая неудачу, тонкий её силуэт уже грохотал каблуками по металлической лестнице, ведущей на второй этаж бойлерной.
- Куда ты? - крикнул я вверх.
- Мне снится ночью сон, а в нём: окно, заросшее плющом, дрожащих вишен под дождём величественный строй. А там, в окне, твой силуэт стоит, чуть заслоняя свет, – ты шлёшь воздушный свой привет, махая мне рукой. Ты помнишь это? Помнишь?.. Помнишь?..
Её голос гремел под сводами бойлерной, чеканя слова из одного моего старого стихотворения, которое она зачем-то цитировала.
- И я иду тропой сквозь сад, чтоб поскорей тебе сказать, как несказанно счастлив, рад, что я тебя нашёл! - я ступил на шаткие ступени, задрожавшие под моими шагами, и взбежал по ним на площадку, в конце которой покачивалась хрупкая фигура. Последние слова я произносил срывающимся голосом – подъём сбил мне дыхание.
- А дальше? - потребовала она.
- Дальше – уже твоя очередь!
- Хитрец!.. А ты, объятья развернув, в улыбке губы изогнув, и, взгромоздясь на хлипкий стул, полез через окно... - она звонко продекламировала кусочек стиха, издав в конце фразы какой-то странный звук. Будто щёлкнула телефонная трубка на рычаге.
Я пошёл по длинному мостику к Веронике, держась за металлические перила, вибрирующие в такт моим шагам.
- Не забыла последние строчки? - спросил я, стараясь отвлечь её внимание и подобраться поближе.
- А ты?
- Конечно, помню! Ведь это мною написано… Но хотелось бы услышать концовку от тебя.
- И радость встречи в первый раз так зло захлёстывала нас, и слёзы капали из глаз, вгоняя в ложный стыд. Мой друг давно уж не со мной, лежит, присыпанный землёй, но этот странный, яркий сон нас смог объединить!
Дослушав последнюю строчку, я стремглав бросился к ней, а она, спасаясь, ринулась по короткому лестничному пролёту, ведущему на следующий уровень бойлерной.
Сделать этого не удалось – старая лестница просто развалилась под её ногами. Сперва вниз попадали перила, вырванные у самого основания своих ржавых корней, – и ладони Вероники потеряли опору. Она успела сохранить равновесие, взмахнув длинными, будто тряпичными руками, и почти добралась до спасительной площадки в отчаянном рывке… Но эхом пронёсся по залу бойлерной протяжный стон, издаваемый уставшим за годы металлом, и верхняя часть пролёта оборвалась, повиснув вертикально на нижних креплениях.
Когда лестница начала падать, Вероника успела присесть и зацепиться пальцами одной руки за край ступеньки, на которой стояла. Поэтому, когда я добежал до неё, она всё ещё висела, мерно покачиваясь на бесформенной груде железа, от которого отваливались куски, падающие со страшным грохотом вниз.
Но только я наклонился, чтобы подать Веронике руку, как вся эта конструкция с душераздирающим скрежетом обрушилась, выдрав кучу болтов из тех креплений, на которых она ещё мгновение назад держалась. Горсть металлических шляпок, словно рой пуль, выстрелила мне в лицо, пропоров щёку в нескольких местах и раздробив пару коренных зубов.
Страшная вибрация площадки, вызванная отстыковкой лестничного пролёта, не просто повалила меня на пол. Она, казалось, отсоединила мясо от костей. И лёжа теперь на ржавой сетчатой поверхности мостика, выплёвывая изо рта куски металла вперемешку с кровью и осколками зубов, я благодарил судьбу, что оказался тут секундой позже, чем мог бы.
Когда пролёт начал внезапно разваливаться, я замер на миг в замешательстве – это меня и спасло. Протяни я руки чуть раньше, и рухнувшая лестница выдрала бы их с корнем ударившими по воздуху крепежами, или же вовсе утащила бы меня за собой.
Кое-как остановив рукавом рубашки кровь, сочившуюся из разорванной щеки, я перегнулся через край мостика и посмотрел вниз. Там, на бетонном полу, валялась груда исковерканного железа, из которой медленно выползало переломанное нечто, потерявшее человеческий облик. Ни одного звука не доносилось оттуда – ни криков, ни стонов. Только еле слышно шуршала пыль, сдвигаемая ползущим телом...
Я поднялся на ноги и спустился к тому, что называло себя Вероникой. Мне не хотелось видеть всё это вблизи, но и уйти без ответов я тоже не мог.
VI
Она лежала среди обломков, двигая конечностями как заводная механическая игрушка. От этих конвульсий вокруг неё веерами расходились полукружья пылевых бороздок. Должно быть, сверху это смотрелось красиво.
- Странный сон… странный сон… смог объединить… - её голос дребезжал и срывался на неприятное шипение, но оставался всё таким же звонким.
Когда я подошёл ближе, передо мной предстало совершенно невероятное существо, мало похожее на человека. На полу лежал искалеченный манекен с пластмассовым лицом. Ярко-голубые глаза неестественно сияли в слабых лучах солнца, а сквозь лохмотья одежды виднелись обугленные рёбра. Её нижняя челюсть с щелчком распахивалась, западая чуть в сторону, и из пластиковой щели рта чеканно вылетали последние строчки моего стихотворения.
- Что стало с настоящей Вероникой? Где она? - я с отвращением разглядывал гигантскую куклу, которая, удачно упав в полосу света и явив себя во всей красе, была совершенно не похожа на мою несостоявшуюся супругу.
- Вероника теперь здесь, - создание дёрнулось, указав переломанной рукой на прогоревшую до черноты грудную клетку, к которой крепились шарнирами пластиковые конечности.
- За что ты убила её, тварь?! - я еле сдерживал слёзы. Ярости уже не было. Только чувство глубокой потери, бессилия и невозможности что-либо изменить.
- Не убивали. Сама умерла, - отчеканила кукла.
- Как это произошло?
- Долго болела. Холод. Простуда. Тоска, - манекен равнодушно клацнул пластиковыми веками с веером неестественно густых ресниц и продолжил:
- Интересно было попробовать с тобой. Ты бы привык. Пара встреч – и привык бы. Нет сомнений в этом.
Существо вдруг захрипело и начало ритмично дёргать ногой, неистово колотя её об пол. Говорить стало невозможно, так как эти действия сопровождались оглушительным шумом. Через пару минут конечность разлетелась осколками, и манекен затих.
- Что значат твои слова? К чему я должен был привыкнуть? - я всё-таки осмелился прервать наступившую тишину.
- Вы – хорошие. Мы к вам привязались. Хотели подбодрить. Поддержать. Все, кто вас любил, соединились вместе. В ней, - кукла снова хлопнула себя по рёбрам.
- Зачем тогда было разлучать нас с Вероникой?
- Не мы разлучили. Другие. Те, кто вас не ценит. Мы – разные. Мы вас любили. Другие – использовали. Мы хотели помочь. У нас не получилось.
- Другие – это те предметы, которые находятся в особняке?
- Да. А мы жили с вами.
Теперь многое прояснялось. Многое, но не всё.
- Хочешь знать, как я догадался, что ты ненастоящая?
- Ну?
- Стихотворение, которое я написал… Вероника не знала концовку. Я читал ей всё, кроме последней строфы. Её я придумал позже, но остался недоволен результатом – слишком прямолинейная. Я проговорил весь стих на диктофон и забыл про него. А вы, оказывается, были рядом – всё слышали, всё запомнили…
- Да. Мы знали этот стих. Он нам нравился.
Бойлерная снова погрузилась в тишину. Я молчал, пытаясь собраться с мыслями. В голове никак не укладывалось, что день за днём нас с Вероникой окружали одушевлённые предметы, ничем не выдавшие своей разумности. И что мы обитали среди них, думая, что одиноки. Будто услышав мои мысли, кукла продолжила:
- Вы зачем-то делите предметы на живые и мёртвые. Но мы все живые. Просто многие равнодушны к переменам. Большинству из нас всё равно, существовать или нет. А вы думаете – такие предметы мертвы. Нет. Не мертвы. Вы просто им не интересны, поэтому они себя не проявляют. А есть малое количество тех, кому любопытно вами владеть. Приятно вас использовать. Мучить. Издеваться. Этих вы считаете живыми. Этим вы служите. Но так думать неправильно. Вами владеют немногие из нас. А наблюдают – все.
Манекен замолчал. Луч солнца, сменив направление, перестал подсвечивать лежащее тело, и оно погрузилось во мрак.
- Что теперь? - решился спросить я.
- Мы долго жили вместе. Бок о бок. Мы вас любили. Теперь мы бесполезны. Затея провалилась. Наши первичные функции утрачены. Наш симбиоз плохо сработал. Мы вышли из строя, поэтому сломай нас окончательно. Прекрати существование Вероники снова. Мы честно старались дать ей больше места внутри, но при падении её крупицы исчезли безвозвратно. Не за что больше цепляться. Поэтому разрушь то, что осталось.
Я склонился над искусственным телом, в последний раз вглядываясь в резкие лицевые изгибы, по которым во все стороны разбегались трещины. Кукла заметила моё движение и тихим щелчком подняла свои голубые глаза:
- Прежде чем сделаешь это, скажи одну вещь…
- Какую?
- Как думаешь, мы были сильно похожи на неё?
Я внимательно вгляделся в мёртвое пластиковое лицо, в котором при ближайшем рассмотрении не было ничего человеческого:
- Конечно. Словно две капли воды.
- Хорошо. Значит, всё не зря. А теперь – приступай.
Я стиснул зубы, чувствуя, как льющиеся слёзы жгут мои израненные щёки, и, не раздумывая больше, раздавил ногой хрупкий искусственный череп. Затем таким же образом раскрошил грудную клетку, а потом всё, что осталось, сжёг тут же, на полу.
Помогла мне в этом стальная прямоугольная ёмкость с круглой крышкой на носике. Внутри ёмкости плескалась какая-то желтоватая, мерзко пахнущая жидкость, от которой едва тлевшее пламя взметнулось вдруг костром.
Я не помню, как правильно назывался этот сосуд. Многие знания я черпал из старых книг, но большинство из них были бесполезны: явления и предметы, там описанные, зачастую больше не встречались в реальности после трёх метафизических катастроф. Или же их суть была искажена настолько, что истинное предназначение многих вещей оставалось только угадывать.
Уходя из бойлерной, я забрал безымянную металлическую ёмкость с собой.
VII
Дом встретил меня мрачным молчанием. Задержавшись, я нарушил все сроки, а значит, наказание будет неизбежным… Только мы ещё посмотрим, кто кого успеет наказать!
Дрожа от возбуждения и ярости, я прошёл через тёмный холл, попутно прихватив из кладовки топор на длинной рукояти, и, не мешкая больше, направился прямиком в столовую. Надо бы поэффектнее явиться – когда ещё представится такая возможность? В этой жизни уж точно никогда…
- Добрый вечер, уважаемые шкафы, часы и кресла! - начал я, с горечью отметив, что голос мой звучит настолько тускло и обессиленно, что лучшим решением было бы сейчас упасть на колени, во всём раскаяться и скромно уповать на то, чтоб наказание было не слишком жестоким.
Но минута слабости миновала так же быстро, как и пришла. Надо, надо бороться дальше. Хотя бы во имя Вероники.
Думать было некогда, поэтому я быстро сбросил инструменты на ковёр, и, схватившись за середину безразмерного стола, с невероятным трудом опрокинул его на бок, к стене. Теперь он не мешал моим действиям.
- Так-то лучше, не находите? - обратился я к безмолвным хозяевам, затаившимся в своих нишах. - Вот это прямо то, чего мне не хватало для счастья! Предметы, которые можно двигать по своему усмотрению. Покладистые, покорные вещи, безропотно выполняющие мою волю! Слышите?! МОЮ!!
Сзади тихо скрипнуло кресло. Глянув через плечо, я увидел, что оно вроде как сдвинулось ближе к центру зала. Хищно улыбнувшись, я неторопливо направился к нему, попутно прихватив нож для мяса, упавший на пол вместе с другими столовыми приборами.
- Что ты там лепечешь, заготовка для камина? - я встал на колено, опёрся локтем о сиденье и провёл острием ножа по гладкой кожаной поверхности обивки, с удовольствием отметив, как она еле заметно подрагивает. От страха ли? Сейчас узнаем.
- Видишь, в чём твоя проблема? - я продолжал водить ножом по коже, слегка надавливая на тугой материал. - Ты принимаешь свой мнимый авторитет невероятно близко к сердцу!
С этими словами я с наслаждением, которого не испытывал, наверное, никогда, погрузил в скрипучую ткань нож, с усилием распарывая обивку крест-накрест.
По залу пронёсся гул возмущения, ненависти и ужаса. Шкаф вдруг растопырил дверцы и начал, треща от усилий, комично двигаться в мою сторону кроваво-красной глыбой. Не проползя и половины расстояния, он, собрав гармошкой ковёр, всё-таки застрял посреди комнаты. Подёргавшись в отчаянной попытке сдвинуться с места, двухметровая громадина с грохотом завалилась на левый бок.
- Что, не терпится встать под раздачу? Ну, раз не терпится, тогда с тебя и начнём!
Подняв топор с пола, я поудобнее перехватил рукоять и с размаху опустил лезвие на приоткрытую дверь, одним ударом снеся её. Следующие мгновения я остервенело крошил в щепки шкаф, но так как был он из массивной древесины, неизвестно сколько времени закалявшейся здешними сквозняками, лезвие лишь бессильно увязало в складках его орнамента.
Почувствовав, что теряю драгоценное время, я отшвырнул бесполезный топор и взял в руки металлическую ёмкость. Свинтив с носика крышку, полил вонючей жидкостью искалеченный, покрытый зазубринами и древесной трухой шкаф и поднёс зажжённую спичку…
Стена пламени взметнулась аж до потолка, подпалив его деревянные балки. Шторы затрепетали огненными крыльями, и оконное стекло вмиг лопнуло от их жара. Это было единственное, о чём я пожалел. Уж больно красивый витраж погиб: рыцарь-всадник в чернильных доспехах навеки ускакал по осеннему лесу в небытие.
Огонь меж тем паутиной разбегался в разные стороны по ковровому ворсу, стремясь уйти прочь от бесформенной груды мощно горевшего шкафа. И вот пламя уже охватило стены. В одну минуту пылало всё: от пола до потолка.
Засмотревшись на величественное зрелище пожара, я упустил из виду своих врагов, которые тут же напомнили о себе. Правое ухо пронзила острая боль, и на секунду я оглох. За шиворот потекли струи крови, которые я попытался остановить рукой, приложив её к ране. Пальцы нащупали лишь скользкую поверхность окровавленной кожи с яростно саднящей дырой посередине. Бросив взгляд на пол, я увидел в сполохах огня комочек того, что раньше было моим ухом. Переведя взгляд выше, я понял, что нахожусь прямо напротив часов, чей циферблат был распахнут.
Ещё не успев ничего понять, я инстинктивно загородил лицо ладонью – и как раз вовремя, потому что минутная стрелка вонзилась в неё, пробив насквозь мякоть мышц и выйдя фигурным острием наружу.
Зарычав от боли, я рывком выдернул из себя этот металлический шип и ушёл с линии огня. В то же мгновение последняя, часовая стрелка – самая тяжёлая и массивная – словно пуля прожужжала мимо моего лица и с глухим треском впилась в стену, застыв рядом с тонкой и острой как бритва секундной стрелкой. Той самой, которая, кувыркаясь в полёте, срезала моё ухо.
- Гурьбой нападаете, паршивцы! - снова подняв с пола топор, я решительно двинулся к часам, стараясь на всякий случай держаться чуть с краю.
Зайдя с безопасной стороны, я с размаху и наискось вонзил лезвие в распахнутый циферблат, лишённый стрелок. Часы как-то на удивление быстро сдались, рассыпавшись после пары ударов до основания, будто долгие годы только и ждали своей смерти.
Вытерев пот со лба, выступивший от невыносимого жара пылающей комнаты, я бросил мимолётный взгляд на зеркало, про которое совсем забыл. В нём и в лучшие времена мало что отражалось, теперь же, сквозь дым и чад, я мог разглядеть лишь свой прокопчённый силуэт. Сзади которого почти вплотную стояло выпотрошенное кресло…
Я дёрнулся в сторону, но слишком поздно. С тихим шелестом мне под ноги упали срезанные лоскуты рубашки, а спину пронзила такая острая боль, будто с неё живьём содрали кожу. Впрочем, так оно и было.
Куски моей плоти соскользнули вниз, плюхнувшись в лужицу мгновенно натёкшей крови, и теперь лежали, подрагивая, на том самом месте, где я только что стоял. Вся задняя поверхность туловища – от пояса и до шеи – пылала огнём, концентрируя в себе малейшие движения перегретого воздуха и преобразуя их в мучительный пульсирующий ритм, от которого сотрясалось всё тело, теряющее с каждым ударом частицу жизни.
Кресло, зацепив меня своим губительным прикосновением, по инерции продолжило буравить всё, что попадало в поле его смертоносных лучей. От деревянных подлокотников тянулись полупрозрачные, будто стеклянные нити, подрагивающие в воздухе. Они, впиваясь в стену, резали её, кромсали и крошили, вырывая с отвратительным скрежетом фонтаны древесных щепок.
Нити запоздало дёрнулись вслед за мной, но напоровшись на зеркало, судорожно отпрянули обратно, стараясь не зацепить союзника. Не получилось. От первого же контакта нижняя часть тяжёлой рамы безвольно отвалилась, а само стекло, затронутое лучами, вдруг причудливо выгнулось вопреки всем физическим законам и с оглушительным треском лопнуло, осыпав горящие стены сияющей крошкой.
- Промахнулся, придурок! - сказал я, убирая от глаз вспоротую прилетевшими осколками руку. При этом движении кусочки стекла засияли в ранах, будто бриллианты.
Пока кресло ещё чего-нибудь не вытворило, я из последних сил рванул к нему, сбил его набок ударом ноги и, приподняв за спинку, с размаху швырнул в гудящее пламя, эпицентром которого был догорающий шкаф.
- Какие-то вы, ребята, немощные… Я вас четверых в одиночку одолел. Не тянете никак на хозяев реальности. Так что давайте меняться местами!
Хотя выход был близко и открытый дверной проём обеспечивал приток кислорода, не давая мне задохнуться, сил дойти до него уже не было. Спина занемела мятным холодом, который расползался по всему телу, знаменуя скорую смерть. Под ногами дымилась от жара натёкшая кровь, и я чувствовал, что даже если выберусь из горящего здания, меня это не спасёт.
Сделав пару шагов к выходу, я упал. Ноги уже не слушались. Последнее, что я видел – это охваченное огнём кресло, плюющее в потолок багровыми искрами.
VIII
Сознание вернулось мгновенно. Я распахнул веки и увидел перед собой фантастическую картину бездонного неба, почему-то разрезанного надвое линией горизонта. Вверху оно было лазоревое, а снизу – зеленовато-серое. И там, и там медленно плыли облака, лениво перекатываясь по ходу движения ветра. Только приглядевшись внимательней, я смог заметить, что внизу клубились не они, а пенистые волны, какие бывают на реке в ненастную погоду. Я понял, что передо мной раскинулось море, так подробно описанное в старых книгах. Море, которого я никогда не видел живьём.
Я сидел на высоком холме, скрывающем под собой береговую линию, и чувствовал, как ветер струится между травинок, приводя их в движение. Я наблюдал воздушные потоки так же чётко, как и внутренние каналы холма, по которым с тихим шёпотом течёт песок, устремляясь к подножию.
Я прислушался к своим ощущениям и понял, что состою из неорганических элементов. Тело было набито разнородными деталями, кусками механизмов и даже мягкими игрушками, стоявшими когда-то у Вероники над кроватью. Всё было спаяно между собой чем-то незримым, какой-то неосязаемой идеей, которой подвластно умение вдыхать жизнь в мёртвые предметы. Я знал, что меня приводит в движение тот же самый принцип, который когда-то превратил нас в рабов вещей. Здесь не было расчёта или злого умысла – просто один из относительно новых законов природы, действие которого мне довелось познать изнутри.
Я был способен внутренне распадаться на независимые части, дробя свой разум множеством мыслительных процессов, и мог спокойно пребывать в личности того человека, который погиб когда-то в горящем особняке. Хоть я и состоял из хаотичного месива неживых запчастей, целостность моя не утрачивалась.
Я с удивлением обнаружил, что могу с лёгкостью выходить за пределы своей искусственной оболочки, погружаясь сознанием в глубины природных процессов и мировых закономерностей. Видимо, подобное умение обуславливалось сходством между предметами, из которых я теперь состоял, и слепыми физическими силами, которые над ними довлеют.
Меня не покидало чувство, что на самом деле я могу куда больше.
Склонив голову, я нашёл возле себя подходящих размеров камень и легко, практически без усилий, раскрошил его пальцами до состояния песка. А получившийся песок волевым приказом собрал воедино в булыжник меньшего размера. При этом придав ему форму сердечка…
- Ну как, наигрался? - сзади прозвучал знакомый голос. За спиной всё это время стояла Вероника.
Она была такой же живой и прекрасной, как в те дни, когда делила со мной быт и постель. Хотя, может это мои синтетические глаза дают ту картинку, которую хочется видеть?
- Ты не очень-то удивлён, как я погляжу! - она сощурилась, блеснув ярко-голубыми глазами, и присела рядом. - Наверное, уже пообжился в новом теле. Как видишь, маленькие друзья нас снова собрали. Меня во второй раз, тебя – в первый. И, надеюсь, в последний. Потому что мне уже надоело умирать. Да и не особо удачную технологию они использовали. Всё работало кое-как, и я, скорее, чувствовала себя кучей запчастей, нежели Вероникой. В этот раз получилось гораздо лучше. Я хотя бы стала выглядеть как настоящая женщина, а не криво сделанный манекен.
Я усмехнулся и приобнял её за талию. На ощупь она всё-таки была как манекен. Но стоило мне приложить немного мысленных усилий, перейдя на иной план восприятия, как передо мной тут же предстала привычная Вероника – из плоти и крови.
- Интересно, как это происходит? - пробормотал я озадаченно.
- Наверное, мы просто видим человеческую суть друг друга, - она поняла мой вопрос. - И взаимодействуем в обход своих механических начинок, которые поддерживают в нас разум, но нами в полной мере не являются. Представляешь, в данный момент мы – чистые души, которые наконец-то обрели свой дурацкий рай. Разве можно мечтать о чём-то большем? Смотри, тут даже море есть!
Она звонко расхохоталась, и сейчас её смех уже не звучал как искусственный. Похоже, в плане человекостроения предметы серьёзно продвинулись вперёд.
- Рай и вправду дурацкий. Одно хорошо: я отомстил за нас обоих и за тот лояльный ворох вещей внутри тебя, который был погублен, когда ты разбилась в бойлерной. Отомстил, уничтожив наших обидчиков самым ужасным и болезненным способом, который смог придумать.
- Правда, тебя они тоже уничтожили ужасным и болезненным способом, - вздохнула Вероника, кладя голову мне на плечо.
- Ну, не всё так плохо, - я ободряюще улыбнулся, - пара царапин ещё никого несчастным не сделала. Я всего-то потерял ухо, получил кучу ран после шквала осколков, заработал дырку в ладони, полностью лишился кожи на спине и заживо сгорел. И это не считая порванных щёк, с которыми я вернулся после нашей встречи. Согласись, могло быть и хуже.
- Могло. Они имели все шансы победить, но ты оказался сильнее.
- Всё это уже не важно. Главное, мы теперь опять вдвоём, как я и обещал перед уходом, - после этих слов Вероника обняла меня.
- Ага, вдвоём! Против целого мира, напичканного злобными предметами и неясным количеством разобщённых людей, - она поёжилась. -Кстати, надо бы узнать, сколько их вообще осталось. Может, нас сотни лет не воскрешали, и мы – последняя пара человек на земле. Хотя, какие из нас люди…
- Хорошие из нас люди, - я ободряюще улыбнулся. - Если поддаёшься отчаянию – значит, уже настоящий человек.
- Ты думаешь?
- Я в это верю! Но всё-таки мне не хотелось бы слишком долго баюкать нашу человечность унынием. Цель я вижу в другом. Раз нам подарили новую жизнь, да и возможности стали не в пример шире, то может…
-…может, разберёмся, наконец, в происходящем, попытаемся отыскать этот мифический аппарат, исказивший реальность, если он, конечно, существует, и починим сломанный мир, ты это хотел сказать?
- Да! Прям слово в слово! Думаю, подобная задача нам будет по плечу, потому как на её решение у нас есть куча времени. А если повезёт, то и вся вечность. Думаю, при должном старании можно вернуть себе и людские тела. Но сперва надо выяснить, как далеко простираются наши возможности, где мы, чёрт побери, оказались, и есть ли у нас вообще союзники: всё равно, среди людей или предметов. Как тебе такой первоначальный план?
- Отличный план, милый. Приступаем!