Антология русской прозы Литвы 7 том 2часть

Игумен Афанасий (ФИЛИПОВИЧ) (1597–1648) ДИАРИУШ
Дмитрий ФИЛОСОФОВ (1872 — 1940) ОТ ЧЕГО ЗАВИСИТ ВОЗРОЖДЕНИЕ ЭМИГРАЦИИ?
Пинхос ФРИДБЕРГ (1938) 100  ЛЕТ ЕВРЕЙСКОМУ ВОИНУ И ПОЭТУ
Исаак ФРИДБЕРГ (1947) КОМПРОМИСС: МАЛЕНЬКИЙ РОМАН. БЫТЬ МОЖЕТ
Петр ФОКИН (1956)  ПАСХА ХРИСТОВА
Андрей ФОМИН. ПРАВОСЛАВНЫЕ СВЯТЫЕ В ИСТОРИИ ЛИТВЫ
Наталия ФРОЛОВА. СЕМЬ ДНЕЙ В МИХНОВО
Гавриил ХРУЩОВ-СОКОЛЬНИКОВ (1845 — 1890) ГРЮНВАЛЬДСКИЙ БОЙ, ИЛИ СЛАВЯНЕ И НЕМЦЫ
Милан ХЕРСОНСКИЙ (1937) ПАДЕНИЕ НА ВЗЛЕТЕ
Митрополит Киприан (ЦАМБЛАК ) (ок.  1330 — 1406) УСТАВНАЯ ГРАМОТА  КОНСТАНТИНОВСКОМУ МОНАСТЫРЮ
Михаил ЦЕЙДЛЕР (1816 — 1892) ЗАПИСКИ КАВКАЗСКОГО ОФИЦЕРА
Протопросвитер Григорий ЦИТОВИЧ. ХРАМЫ АРМИИ И ФЛОТА
Евсей ЦЕЙТЛИН (1948) ДОЛГИЕ БЕСЕДЫ В ОЖИДАНИИ СЧАСТЛИВОЙ СМЕРТИ
Корней ЧУКОВСКИЙ (1872-1969) СОВРЕМЕННИКИ. ЧЕХОВ



Игумен АФАНАСИЙ ФИЛИПОВИЧ
(1597–1648)

Преподобномученик, известный общественный, политический и церковный деятель. Автор «Диариуша» — одного из первых литературных произведений автобиографического жанра. В молодые годы был учителем у польских шляхтичей. Канцлер Великого княжества Литовского гетман Лев Сапега, поручил ему воспитание «Дмитровича», представленного как русский царевич Иоанн — внук Иоанна IV Грозного от его младшего сына Димитрия, под именем которого в 1604-1612 годах выступало несколько самозванцев на Российский престол. Став невольным соучастником политической интриги против Московского государя Михаила Федоровича Романова и узнав, на основании ряда фактов о происхождении «царевича»,  Филиппович в 1627 году оставил службу у канцлера и принял постриг на монашество в Виленском Святого Духа монастыре. В 1632 году инок Афанасий был рукоположен во иеромонаха и назначен наместником Дубойской обители под Пинском.
В 1637 году, неся послушание в Купятицком Введенском монастыре, с  разрешения митрополита Петра (Могилы) «на сбор ялмужны» — пожертвований на восстановление Купятицкой церкви, отправляется в Москву. Принятый в Посольской избе, Филиппович, сообщает о подготовке самозванца. Собрав пожертвования в июне 1638 года возвращается в Вильну, а затем в Купятицкий монастырь.
С 1640 по 1648 года Афанасий исполнял послушание игумена Брестского Симеоновского монастыря, выступая против унии с Римом. Отстаивая права Брестского православного братства, преподобный трижды претерпел тюремное заключение. Когда вспыхнуло восстание под предводительством Богдана Хмельницкого, Афанасий (Филиппович), как и многие другие, был заподозрен в измене польскому королю и в помощи восставшим казакам, за что и был по доносам иезуитов казнен в ночь с 4-го на 5 сентября 1648 года около деревни Германовичи под Брестом.


ДИАРИУШ
 
Или свод деяний подлинных в деле умножения и исповедания веры православной, оглашенный, по воле Божией и молитвами Пречистой Богородицы в недавно минувшие времена: в начале благочестивому царю московскому Михаилу, затем его милости королю Польскому Владиславу Четвертому, напоследок преосвященному архиепископу, всея России митрополиту Петру Могиле, изложенный смиренным иеромонахом Афанасием Филипповичем, игуменом Берестья Литовского, которым в монастыре Печеро-Киевском и составляется для ведома людей православных, желающих о том ныне и в последствии знать,
в году 1646, месяца, дня.

Ведомо пускай будет Величеству Твоему, Михаиле, православный Царю Московский, что Господь Иисус Христос, Вседержитель, как  и мудрец говорит: «В руке ибо Его и мы и словеса наши, и мудрость, и искусство, и исхождение» — дивным смотрением Своим из Литвы, из Монастыря Купятичского, что в миле от Пинска лежит, послал меня с послушником моим к Вашему Царскому Величеству, как будто для сбора жертвы на поновление церкви Введения Пречистой Богородицы, в которой и образ в Крестном знамении находится, малый в размерах, но великий в чудесах. Об этих чудесах не время сейчас подробно писать, но только кратко можно, что по  воле Бога, в Троице святой православно славимого, делаю.
Церковь та в  начале (о  чем есть сведения), построена была советом православных селян, по причине явления  на древе образа Пречистой Богородицы в Крестном знамении. После сожжения  церкви татарами, снова, как явился тот же образ в огненном сиянии, на том  же месте была отстроена  православными  мужами.
И когда благословением Божиим Ярослав стал княжить в Турове, Пинске и иных городах и местечках единовластно, в то время великими чудесами прославил Иисус Христос ту церковь Матери Своей. Это видя, князь Ярослав имуществом довольным церковь и пребывающих при ней  наделил.
Феодор Ярославович с женою своей Еленою Олельковичевной наследников не имел, потому и города и сёла княжества его отошли к державе Королевства Польского; и разделилось княжество на воеводства и поветы.
По некотором времени село Купятичское с церковью Пречистой Богородицы Король Польский подарил навечно воину своему мужественному по имени Григорий Война. После него были еще разные владетели того села и церкви, при которых церковь та (от многих  пестунов) совсем уж пришла в  упадок.
Тогда, судьбами непостижимого Бога, в году 1628-м, просвещенная Духом Святым панна Полония Воловичовна Соколовая-Войнина, костелянка берестейская, с сыном своим паном Василём Коптем, костеляном новогродским, усердие ради церкви приложив, село Купятичское навечно со всеми принадлежностями купили, и тогда же монахов устава святого Василия Великого  восточной веры  фундушем обеспечили, игумена богобоязненого по совету старшего виленского Иосифа Бобриковича по имени Иларион Денисович, нашли; он же собрал братию числом больше тридцати, и с той братией в винограднике Христовом труждается.
Узнав о том, святолюбивый муж, его милость господин отец Петр Могила, православный митрополит Киевский, Галицкий и всея России, экзарх святого апостольского престола Константинопольского, поручил ему попечение духовное и в области пинской при церквях своих, в тот час от униатов милостию Божией отобранных, ибо перед тем в великом преследовании были там православные от униатов.
Немного спустя, в году 1636, тот же святолюбивый муж кир Петр Могила, митрополит Киевский, послание прислал и приказал ему  жертву святую собрать в граде Пинске и повете том на обновление Софии святой, церкви кафедральной Киевской. И когда послали просимые деньги в году 1637 в месяце мае, узнал святолюбивый митрополит от посланца господина отца Макария Токаревского, что церковь в Купятичах чудотворная уж очень ветхая, и  сказал: «А добре бы эти деньги на церковь ту направить, однако уже вы их привезли. да и тут они необходимы. Однако, даю вам лист универсальный, старайтесь жертвою святой поновить оную».
И когда привезен был  в монастырь лист этот для жертвы на обновление церкви в монастырь, игумен богобоязненный Иларион Денисович, сотворив совет со всеми  о Христе  братиями, возложил бремя послушания сего на меня, смиренного Афанасия Филипповича, наместника  своего того же монастыря Купятичского, с послушником Онисимом Волковицким.
О дивные дела Божие! Тотчас же там, в трапезной, страх великий пал на меня, и я, как одеревенелый, сидел у стола. А в келью свою вошед, закрылся и начал Богу Всемогущему печалиться о том послушании. По малой минуте стояния моего на молитве, страх меня такой объял, что я порывался бежать из келии моей, и только как-то силою Божиею задержанный остался и долго навзрыд плакал. Тогда же, когда никого со мной не было, голос повелительный слышал  такой: «Царь московский созиждет Мне церковь! Иди к нему» Сейчас же меня как кипятком ошпарило. Снова начал я тяжко плакать, размышляя, что же это будет.
В году 1637, в ноябре месяце, когда час приближался отъезда моего в назначенную мне дорогу,  идя из церкви по утрени, поведал я о том голосе богобоязненному игумену моему. А он, уклонившись в сторону немного от дорожки, сказал мне такие слова: «Брате мой милый, куда тебя Бог всемогущий и Пречистая Богородица направят, туда и иди. А я здесь с братией буду молиться, чтобы ты к нам здравым вернулся. А о чем ты говоришь — не знаю, как это может быть, когда ты и письма дорожного от Короля Пана нашего не имеешь».
Потом, когда направлялся я уже в дорогу, попрощавшись с братией, вступил в притвор церкви и отдаваясь во всем милости Божией, положил поклонов сколько-то, затем поглядел в окошко на образ чудотворный Пречистой Богородицы, как вдруг шум весьма страшный в церкви учинился. Этим я устрашённый, хотел было без оглядки бежать, но осмелившись, повторно поглядел в окошко, говоря: «О Пречистая Богородице, будь со мною!» На что от образа чудотворного Пречистой Богородицы голос  повелительный слышан был мною таковой: «Иду и Я с тобою!» А Неемий диакон, на левом клиросе  как будто изображённый в образе, (тот это диакон, который в молодых годах богобоязненно весьма жил и за несколько лет пред тем преставился от дел земных), как будто заикаясь вымолвил: «Иду, иду и я при Панне моей!» Одумался я и начал сильно плакать, и  страхом охвачен был о том, что же это будет.  Выехал я из монастыря, никому больше ни слова не сказав. Клобук подшитый с головы моей свалился, а  я  и   не вернулся за ним.
Как приехали мы в Слуцк, отец Шитик, архимандрит, разгневался очень на отца нашего игумена Купятицкого за то, что его, как наместника митрополита, не известил, высылая нас на Белую Русь на сбор жертвы; приказал листы дорожные от нас отобрать, и  во все Рождество Христово в великой тревоге нас держал. Потом же устрашённый  во сне видением каким-то, как сам говорил, отдал листы нам, говоря» «Делаю сие ради Пречистой Богородицы, а не для вашего игумена. Идите с Богом, куда хотите»
Оттуда  прибыли мы под Оршу в монастырь Кутеинский. Там обождав святолюбивого мужа Иоиля Труцевича, игумена тамошнего, поведали ему о послушании нашем, и о призрении Божественном. Сказал он мне Дамаскина святого слова: «Побеждаются естества уставы о Деве чистей». Свидетельства, однако, в Москву,  которое мы просили, посоветовавшись с братиею, дать не соизволил. И наместник нам  его Иосиф Сурта сказал: «Господине отче Афанасий! Трудно без паспорта Короля, Пана нашего, идти вам на Смоленск и Дорогобуж за границу в Москву. Виленские чернецы имели и паспорт королевский также для сбора жертвы, а много себе бед сотворили».
Услышав то,  не желал я уже ехать по той дороге на Москву, а упросив от игумена Кутеинского карточек свидетельских о себе к протопопам и к братствам православным, шел в Копысь, в Шклов, в Могилев и в Головчин. Но мне там везде жертвы не дано было: выбрали ее подчистую епископу своему, господину отцу Сильвестру Косову, на дело с Селявою, владыкою полоцким, униатом.
И вернувшись в монастырь Кутеинский, поведал я господину нашему отцу игумену о положении нашем. И когда уже домой собирались мы (по этому нашему делу Божескому), снова сказал: «Не могу вам помочь идти в Москву». В тот час пришел отец наместник Сурта и говорит мне: «Отче Афанасий, брате милый, жаль мне тебя, что мало что выполнив в послушании твоем, отъезжаешь уже домой. Советую тебе: иди на Трубецк, к Брянску. Конечно. и там трудно будет, однако,  волею Божией в столице московской будешь таки».
Пало мне то на сердце и представил я то на совет. Ознакомил о том и господина отца игумена Кутеинского, который, благословив меня, сказал: «Пускай будет воля Божия с тобою», и дал мне о своих нуждах письмо  к князю Петру Трубецкому.
И так пустились мы в ту дорогу, на имя Иисуса Христа полагаясь: на Пропойск, на Попову Гору, на Стародуб, к Трубецку.  И здесь же такая буря нас застигла, что и света видно не было, и не только с полудня до вечера, но  и всю ночь в земетах кружа и блуждая, (знать душевного неприятеля напастию) едва-едва в течении Днепровом  не утонули.
За Пропойском же, на ночлеге в селе, мнилось мне, что на санях моих хомут лежит, а то был пёс. Так он меня за руку укусил. И в том же селе вдруг огонь загорелся: едва-едва от того жизнь свою спас.
В Поповой Горе конь в ночи сошел со двора, или же кто его взял оттуда. Когда же о том я утром спрашивал, и дознаться о  том хотел, тогда нас мало что не забили до смерти.
В Стародубе, на пустыре, пьяницы много нас беспокоили, однако от всего этого Иисус Христос и Пречистая Богородица без вреда нас сохранили.
В Трубецке князь Петр Трубецкой молодой, именующий себя стражником, под страхом великого наказания запретил мне идти за границу к Брянску, говоря: «По чём я знаю, что в это время погрома казацкого, вы замышляете?»
За сим вернулись бы мы уже назад, домой, только хотелось нам быть еще в монастыре Човском, — в полмиле от Трубецка, — там проезжали мы.  Подъехав под гору,  я пешком пошел, и поклоны клал, идя перед конём, молясь Господу Богу и Пречистой Богородице. На тех местах страх великий на меня нашёл, так что я даже возгласил  громко: «О Боже мой и Пречистая Богородице, смилуйся надо мной! Что творится!»  И показалось мне, как будто послушник мне говорит: «Зачем помощи людской просишь ты? Иди в Москву и Я с тобою!» Тогда я поравнялся с послушником и спрашивал его, что он  мне говорил. а он отвечал: «Ничего  тебе я не говорил. А только сержусь на Вас, что зря мы возвращаемся»
Взошли мы на высокую гору к монастырю тому Човскому. И приветствовав братию, поведал им, что промыслом Божиим направлен был я на сбор пожертвования в Москву. На что мне неспешно ответил старец один: «Не дойдёшь, господин отче, в час этот тревожный погрома казацкого, однако, если есть, с тобою, как ты говоришь, благословение Божие, то можно дойти. Иди еще к Новогородку Сиверскому, к воеводе пану Петру Песечинскому. И благо тебе будет, если позволит пропустить, ибо теперь тут стража великая повсюду стоит».
И так из монастырька того приехали мы на ночлег в село Великая Зноба. Там на дворе, когда все спали, в самой полночи пришел на меня страх очень великий. Показалось мне, как будто кто гонится с шумом, ища меня, чтобы убить и кричит: «Есть. Есть. Он тут». А  когда это   немного утихло, я хозяина тихо разбудив, просил, чтобы он нас в этот же час на дорогу новогородскую вывел, и когда мы уже пустились в путь, и вошли в пущу, бедовал, не ведая, где и куда ехал. Начал песнь петь Пречистой Богородице акафистную: «Взбранной Воеводе победительная» и проч., «аллилуйя, аллилуйя», припевая.  И когда уже день пришел, тогда только задремал. И тогда внезапно  страх меня объял и туча червонная солнечная в час восхода солнца. Отрясши же сон от очей, увидел младенца в мантии, на коне нашем сидящего, обернувшись на нас глядящего и дорогу указывающего. И изрек тот младенец: «Я Неемий диакон, ваш купятицкий общежитель», — и исчез.
А когда взошло солнце, над солнцем увидел на небе Крест и в нем образ Пречистой Богородицы с дитятком, наподобие Купятичского, лучами солнечными пронизанный и окруженный. И когда я на него немалое время смотрел, размышляя о том, хотел указать  на то чудо Божие и послушнику моему Онисиму. Он же от сна встрепенувшись, стал коня бить, и тотчас образ на небе невидим сделался, и об этом я ему на тот час не говорил ничего.
А приблизившись к селу пограничному, дивно мы минули стражу воеводы новогородского. Осадчий того села по имени  Феодор Драгомир, стоял у дороги, шапку сняв. А когда я его приветствовал, спрашивал у меня: «Что это за Панна, отче, что едет с такой свитой немалой?» Я, не зная, что ответить ему, только сказал: «Да, да», и отошёл к саням.
Когда же выезжал я из села того, великое число людей, как стражников, так и посполитых, вышли в самый конец села того, глядя на поезд. А проехав вблизи от храма Афанасия святого, что в конце села того, в поле стоит, перешел я волею Божией за границу, к первому селу Вашего царского величества, названием Шепелево. Люди. что были там, приняли нас приветливо и ласково, и дивились, как мы стражу минули.. Дева одна сказала: «Воистину, воистину, Богородица с ними едет. И что за диво, что стражу минули!?» И иные люди удивлялись такому переезду нашему, славя судьбы Божии.
А когда нас дальше в Москву пустили, встретил нас на дороге человек какой-то в белом одеянии. Он, мало о нас расспросив, сказал: «Идите же уже и рукава опустивши (то есть беспечно). Знаю я, к царю за жертвою едете, но и о большем того ходатайствовать будете».
Потом приехали мы в город Севск 10 февраля года 1638, где пожил в гостинице дня три, с большим неудобством из-за казаков запорожских, которых там со времени погрома лядского, великое множество было. Туда же пришел к нам голова Микита Феодорович с другими разрядниками, спрашивая нас, по какую нужду мы прибыли. А узнав. что листов к Вашему Царскому Величеству ни от кого не имеем, поведал: «Не возможное это дело, чтобы дошли вы до столицы». Отвечал я «По воле Божией и образа того, на бумаге напечатанного, что Вам отдал, иду». В том веру нам дали, но ничего не определив, отошли.
Потом писал я к воеводе, прося его милости, как  у воеводы. Он разгневался, т.к. не был воеводою, а только наместником, и  дознавшись, где я живу, выгнать нас повелел.
Выгнали нас на путиловскую дорогу, приехали мы в село Курганов, где нашёл на меня страх Божий и помысел, чтобы повернуть нам на Москву. Потому повернули как бы к монастырю. под Брянском находящемуся, к церкви Успения Пречистой Богородицы. И так ехали неподалёку от Севска города на Погребы, село боярское; то село проехав, в дубраве уже на  закате солнца  великая туча меня с послушником объяла, так, что послушник даже возопил: «Боже! Боже!» и начал сильно смущаться. Я же, как бы в восхищении будучи, слышал повелевающий голос такой: «О Афанасий! Иди к царю Михаилу и реки ему: сокруши неприятели наши, ибо уже час пришел. Имей образ Пречистой в Кресте Купятичский на хоругвях военных ради милосердия. А в битве той каждого человека, именующегося православным, здравым сохрани».
После такого страха с дороги мы сбились и уже поздно ночью приблудились к деревне Кривцово, в пяти верстах от Севска лежащей. Там, к крестьянину на ночлег упросившись, увидели сына хозяйского весьма больного. И сев при нем, я сказал про себя: «Владыко человеколюбче, Господи Иисусе Христе, Боже мой! Милостив буди мне грешному. Яви сия тайны, яже слышах и видех чувствами моими, истинствуют ли или же ни. Не искушаю Тебе, Создателя моего, но по немощи сия Ти глаголю. Аще есть воля Твоя святая, да увем аз, раб Твой, през сия благодеяния Твоя. Уврачуй немощнаго сего человека!»
Назавтра рано пришел из другой избы отец сына болящего и говорит  мне: «Старче великий! Если ты священник, помолись Богу о сыне, чтобы был сын здоров!» Я тогда с послушником моим приготовил столик пристойный, за которым и отправил молебен, благословил его образом Пречистой Богородицы, в кресте изображенном, Купятичским бумажным, который в том году первый раз из печати киевской был издан.
О дивные дела Божии! Вдруг, как бы  от сна возбужденный, больной воскликнул: «Откуда это сюда пришла надежда моя, Богородица, исцелить мене!?» И тут же, восстав и восхвалив Бога, служил у стола нам. Люди здесь бывшие с радостию и страхом весьма тому  дивились. Отец его, в глубокой старости будучи, угостив нас, сообразно с убожеством своим, дав жертву святую, провёл нас на дорогу брянскую, советуя, чтобы мы ехали в столицу, что и мне пало добре на сердце.
Однако там, сразу по отшествии сего старца, большое затруднение причинил мне мой послушник Онисим тем, что удирать от меня порывался, говоря: «Вернемся в Литву, потому что погибнем здесь. Для чего убогость терпим и на опасность великую добровольно отдаемся, положив непременно в столице московской быть. Не будешь! Не будешь!» И больше сих слов еще говорил (знать, духом злым вдохновленный).
Я же молитву про себя ко Господу Богу и Пречистой Богородице сотворив, сказал  ему тихо: «Брате милый, бойся Бога! Сам слышал и видел немало с нами чудес Божиих. Почему же безрассудно поступаешь?» И пояснил ему подробно призрение Божие над нами. Напоследок сказал: «Есть сопутствующая нам Пречистая Богородица, по обетованию своему, и ангел. проводник наш, которого я сам видел в образе Неемия. диакона Купятичского на том и на том месте». Он, то выслушав, прощения просил, и от того времени, ехали мы с ним в согласии.
В деревне Брасове переночевав, рано утром пытались достичь монастыря Свенского. под Брянском находящегося. И пустившись в ту дорогу, дивными судьбами Божиими, как бы заблудили на село Лесок, а потом к городу Карачову, где и монастырь Воскресения из мертвых Иисуса Христа есть.
Там Афанасий Феодорович, игумен честный, принял нас приветливо и посоветовал, чтобы мы шли к воеводе карачовскому, человеку в делах рассудительному, по имени Петр Игнатович, чтобы доложили о себе и лист попросили к Величеству Твоему. Воевода этот, речь нашу терпеливо выслушав, сказал: «Дивные дела Божии. Я о них много допытываться не хочу, но каждому делу Божию простым сердцем верую». И так дал нам письмо и проводника по имени Филон Пушкарь до самой столицы; с ним и ехали на Болхово, на Белево, на Калугу и на иные города и местечки даже до столицы Московской.
За тем же, волею Божиею, водительством Пречистой Богородицы и Ангела доброго в лице Неемия диакона купятичского, как тому простым сердцем верую, к Вашему Царскому Величеству прибыли.
Отправившись из столицы московской в неделю цветную, в ледоход, чудесно через реки на Можайск и на Вязьму даже до Дорогобужа переехали. Оттуда чудесно в разлив днепровский на челноке на Смоленск, к Орше и до Могилева добрались. Из Могилева возом  в году 1638, июня 16 — на Минск, в Вильну. Из Вильны в монастырь свой Купятичский, совершив послушание свое, прибыли в году 1638, июля 16.
Немного спустя в Купятичи  из Берестья прислали ходатаев просить дать на игуменство берестейское  одного из двух — или отца Макария Токаревского или меня, Афанасия Филипповича.
Блаженный Иларион, игумен Купятичский, с рассуждением о воле Божией сотворил совет со всею о Христе братией, и по совету общему назначил иных на то послушание, а нас обоих оставил при монастыре, как будто в то время в Купятичах необходимых. Присланных же отправил из Купятич с таковым письмом.
«Славные, и мне весьма любезные панове! Даже до сего часа не вышло у нас со священником. Не делается это, не дай Боже, по легкомысленности и презрению нашему, но  только от затруднений и бед, а наиболее же — по оскудению на скончании века сего благочестивых. О людие! Уже исполняются слова сии Христовы: «Жатва многа, делателей же мало».  Однако, хотя и себе в ущерб, доброму желанию милостей ваших угождаем и господина отца Климента Несвецкого, священноинока, с диаконом Флавианом посылаем. Имеют они усердие о Боге как  житием своим примерным, так и проповедию слова Божиего, могут тем и милостям вашим послужить.
Господина отца нашего Афанасия мы послали в Каменец. Будет он во всем сноситься с отцом Несвецким, и если будет такая потребность, некоторое время может находиться для лучшего устроения и господин отец Афанасий у милостей ваших. Только настоятельно прошу, чтобы милости ваши,  будучи с ними любезны, в любви с ними совместно о благе церковном советовались и о всем своем  с ними сносились.
Отдаюсь братолюбию милостей ваших с молитвами. Из Купятич июня 13, года 1640. Милостей ваших богомолец уставный Иларион Денисович, игумен монастыря Купятичского».
Однако согласно того письма посланец не взял именованных в нем в Берестье. Почему пишет из Пинска господин отец игумен ко мне такие слова.
«Честной господине, отче Афанасий!  Пришедши в Пинск, застал я там пана Евстафия и отца Климентия. С тех пор не ехали они в Берестье, потому что пан Евстафий не хочет отца Климентия,  но только упорно просит чести твоей. Приезжай быстро сюда, и всё, что нужно возьми с собою. Будет на то воля Божия — поедешь с ними, не будет — останешься. Ключи от книг и твоей кельи и коморы пономарю отдай. Прошу твоих молитв».
Согласно с  письмом приехал  в Пинск, где  после многих советов, братия между собою как будто в шутку сказали: «Жребий пускай бросят с отцом Макарием, кому из них ехать в Берестье!»
А когда бросили мы жребий, пришел жребий на меня, Афанасия, по воле Божией. После чего, господин отец игумен, с сожалением меня отсылая в Берестье,  на том же письме написал такие слова: «После написания этого письма, не захотел пан Евстафий взять в письме упомянутых. Потому, хотя и с великой скорбью своей, вынуждены (трудно идти против воли Божией) половину меня самого, господина отца Афанасия,  пожалевши, отпустить. Молю: спострадайте во всем ему, да со Христом воцаритесь» Таково было о мне, Афанасии, писано. С письмом этим я, во всем этом волю Божию почитая, когда приехал, в Берестье, спрашивал о фундациях, на чём жить. Тогда,  мне панове мещане не указав на содержание ничего реального, принесли  фундации и привелеи на пергаменте в шести штуках, данные братству пред самою унией; из документов этих один фундуш епископский, каждому на вразумление в таких словах составленный.
«Волею Божией и молитвами Пречистой Его Богоматери. Мы, смиренный Мелетий Хребтович Литаворовича Богуринский, прототрон, епископ Володимерский и Берестейский, архимандрит Киевский великой лавры монастыря Печерского, обсудив с народом и согласовав с капитулом,  под сенью богоспасаемого града Берестейского, в церкви единства нашего соборного святого чудотворца и архиерея Николы…
Молили нас многие благочестивые и христолюбивые пане мещане града  княжеского в Великом Княжестве Литовском, сыны послушные о Христе, возлюбленные округа епископства нашего. С ними же молил и благородный пан Адам Потий, костелян берестейский, и иные любезные их милости панове обыватели повета берестейского, сыны о Христе возлюбленные и православные епископства нашего, благословение от нашего смирения получить на  достойное принятие ими устава виленского и львовского благословенного церковного братства — в Вильне, что  живоначальной Троицы, а во Львове — храма Успения Пречистой Богородицы. И при этом просили нас оные панове мещане, как епископа и пастыря своего, чтобы им. как прихожанам нашим, в церкви нашей епископской соборной святого Николы позволить иметь придел святых боголюбивых мучеников князей российских Бориса и Глеба, во святом крещении нареченных   Романом и Давидом. В этом приделе позволили мы  совершать им четыре праздника: первый праздник Богоявления, второй — Бориса и Глеба, третий — святых бессребреников  Косьмы и Дамиана, четвертый — святого Юрия. В этом приделе их братском никто ни единого препятствия им чинить не смеет, в том числе и я, епископ, и по мне будущие епископы, наместники, протопопы и все причетники церковные, на вечные времена сохраняя  в целости власть и верховенство их, согласно стародавнего обычая.  А благословение наше епископское — согласно прав и привилегий наших, данных нам от их милостей государей Королей и Великих Князей Литовских, Панов наших. К тому же, выше именованному их приделу братскому святых Бориса и Глеба, передаем им земли и церковища святого Юрия со всем имуществом и доходами, также земли святого Косьмы и Дамиана, то есть волок две в Лебедеве рядом с церковищем, а также подданных, на это время на той земле оседлых, во власть, силу и державу их предаем.
Так как оное имущество,  церкви Косьмодемьяновской принадлежащее, во владение отцу Пятницкому поступило, честнейшему пресвитеру нашему Иоанну Савичу, еще до рождения его, то  по смерти его — на тот придел их — Глеба и Бориса — со всем имуществом передаем на вечные времена. Что мы, епископ.  хорошо изучив моление их к нам, епископу, пастырю их,  и признав его весьма честным и богоугодным, и любезным;  их, панов мещан места Берестейского, порядки духовные, церкви святой необходимые, благословением Божиим, величеством нашей пастырской,  мне врученной и данной свыше от вседержителя святейшего вселенского патриарха Константинополя, Нового Рима, кир Иеремии, властью, благословляем и во всем соединяем.. И присоединяем к созданному  прежде братству Виленскому и Львовскому  единочестно и единомысленно и единонравно правоверно жить по правилам святого Православия, благочестия святой Иерусалимской Восточной кафолической апостольской Христовой Божией Церкви, матери нашей, семью соборами Вселенскими утвержденной, ни в чем не отступно и в послушании со смиренномудрием в любви нелицемерной во все веки строить по обычаю упомянутого братстсва. О Господе всегда  в любви и кротости собираясь,  да  священников благоугодных, честных, православных, непьющих, как вам будет угодно, могли бы себе избирать: учителей же школьных детям своим и пришельцам убогим по чину школ своих принимать, больницу и госпиталь для убогих своих строить, церковное благолепие по силе своей честно украшать, сборы свои, данное имущество каким-либо боголюбцем, в сокровищнице своей и больничными братскими праведно использовать и советоваться должны для украшения и нужды церковной; в напастях, бедах и недугах братиям своим помогать и по смерти честно хоронить, и также нищих по преставлении братий своих, о сиротах и вдовах, по возможности пещись, между же братиями своими в кротости и попечении нелицемерно праведно судить и разбирать. Если же в некоторой вине подозреваются, по всякому вопросу такому да просят об этом истиннейшего суда соборного  епископского, и по увещанию всем в любви с решением тем смиряться.
Если же кто из братий не будет жить с братством в единой мысли, но противно мысля, будет соблазн между братиями творить, и не перестанет, когда мы, епископ,  отлучим такового  от общих дел для достижения целомудрия, тогда мы, а в отсутствие наше — собор наш, капитул  с их священником, да извергнут такового от Церкви. И если кто будет искать себе иного бесчинного братства в унижение сему благословенному братству, таковые да не имеют власти в этом  строении церковного братства, ибо Господь наш Иисус Христос говорит: «Иже не есть со Мною — на Мя есть, и иже не собирает со Мною — расточает».
Сего ради нашим смирением завещается и  Духом Святым повелевается быть братству сему неразрушимо и неизменно во веки, и ни от одного же во времена будущие должных прийти епископов, ни от князей, панов или священников, или мирских под страхом запрещения и непрощения, отлучения окончательного от святой кафолической Божией Церкви святого Православия нашего христианского. И если кто явится разоряя сие, как соблазнитель, и разоритель, и злотворитель, и диаволу друг, и враг Христу, да будет отлучён от Отца и Сына и Святаго Духа, и проклят и по смерти неразрешён, и да подпадет под клятву трёхсот восьмидесяти отцов Никейских и прочих святых Вселенских соборов. Бог же всякой благодатью да совершит вас, да утвердит и укрепит, сохраняя от всякого вреда противного. Тем же радуйтесь о Господе, совершенствуйтесь, утешайтесь, одинаково с этим мудрствуйте, мир имейте, и Бог любви и мира да будет с вами.
Этого ради писано сие нашим смирением и дается панам мещанам берестейским с печатью нашей навесной епископской и с подписью руки моей в лето от создания мира семитысяч девятьсот восьмое, а от Воплощения Господа нашего Иисуса Христа — тысяча пятьсот девяносто первого, месяца октября,  двадцать шестого дня.
Мелетий Хребтович, Божией милостью епископ Владимирский и Берестейский, архимандрит киевский, собственною рукою.»
По смерти же блаженного Мелетия Богуринского, Потей, епископом ставший, утверждает все фундуши и клятвы против отступников от них такими словами:
«Милостью Божией Ипатий, епископ Володимирский и Берестейский. Для ведома всех ныне и в будушем живущих, кому это знать надлежит, что созданное пред нами о Христе братство, попечители храма святого иерарха Христова Николы соборной церкви, придела Святого Богоявления, граждане берестейские ознакомили  нас с фундушами церковного братства от святейших патриархов: кир Иоакима, патриарха Великой Антиохии, переписанный устав и утверждение привилегий кир Иеремии, архиепископа Константинопольского, Нового Рима, и Вселенского патриарха верховного пастыря нашего, а также и здешнего архиепископа, митрополита Киевского и Галицкого и всея России со всеми епископами соборное утверждение и постановление о сем братстве, и  листы от почившего предстоятеля нашего Мелетия Хребтовича, владыки Володимерского и Берестейского и прочее, что  фундуш этот в себе содержит.
Иных фундушей не утверждаю, только из Королевских единственный привилей, утверждающий фундуш и клятвы на отступников от него, выписываю в таких словах:
«Во имя Божие быть к вечной памяти и утверждению повеления ниже писанному.
Мы, Жигимонт Третий, Божией милостью Король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жемойтский, Мазовецкий, Инфляндский и Королевства Шведского наиближайший наследник и приглашенный Король.
Знаменуем этим документом нашим, кому это надлежит знать нынешним и в будущем должным жить, что мы, Государь, счастливо господствуя над народами христианскими в государствах наших, не только стародавних прав. свобод и вольностей стражем и защитником являемся, но и всегда милостиво благоизволяем дарования  и умножения их обывателям государств наших в ответ на принесение нам просьб от стран многих, и тем самым скорейшего  умножения славы Божией и порядков должных сохранения желаем.  Так, на челобитье  мещан града нашего Берестейского, людей народа русского, братии церковного братства церкви во имя святого Николы, придела Богоявления, прозываемого  приделом Бориса и Глеба, милостью нашей государевой позволяем им для свободного и спокойного употребления всех служб церковных и умножения славы Божией богослужения их, согласно с порядком городов наших столичных: Виленского — церкви святой Троицы, а Львовского — церкви святой  Пречистой, и вольностей, нами, Государём, братству Виленскому и Львовскому данных, а также по благословению и грамоте пастыря их, в Боге славимого Мелетия Хребтовтча Литаворовича Богуринского, епископа Володимерского и Берестейского, архимандрита  Киевского монастыря Печерского, который от них и пред ними положен был под датою года 1591, месяца октября, двадцать шестого дня, с подписью руки и с печатью навесною владыки Владимирского и  Берестейского. То есть, во-первых, братство  церковное. которое возлюбили и для дел богоугодных,  согласно установлению  своему, имеют право иметь и во всем  в нем  управлять и распоряжаться  по уставу и примеру  градов наших Виленского и Львовского на вечные времена. И дом их братский, в котором дела свои братские отправлять будут, от всяких уплат и повинностей наших государевых и городских  и от стояния в нем гостей всякого звания, как при бытности нашей государевой, так и в небытности, освобождаем и свободными учиняем  на вечные времена. Так и алтарь, в котором поп их братский служить будет, согласно грамоте вольности от владыки берестейского на то им данный, сохраняем для  них, и никто из званий духовных и светских им препятствия ни в чем в приделе Глеба и Бориса чинить и во  вхождении свободном церковном препятствовать не имеет права. А для обучения детей народа христианского всякого звания к благополучию и преуспеянию Речи Посполитой позволяем им иметь школу греческого, латинского, польского и русского языка, и людей ученых в тех школах свободно содержать духовного и светского звания. Братством их и церковью, алтарем, попами, школами, и всею челядью братскою, и землями, братству и алтарю принадлежащими, не имеет права никто управлять, только они сами, братство вышеуказанное, сохраняя во всем целости верховенство пастыря  владыки Володимерского и Берестейского. А если бы кто по доброй воле своей что  братству этому подарил, или по завещанию отписал, а также если и без завещания подарит или отпишет вещи как движимые так и недвижимые — то на все будущее время при этом братстве церковном навечно остаться должно, и никто от того имущества братства отнимать и отделять права не имеет.
И на то дали мы братству церковному Берестейскому сию грамоту с подписью руки нашей государевой и с нашей печатью. Писано в Варшаве на вальном сейме, лета Божиего Рождества 1592, месяца октября, одиннадцатого дня. Sigismundus Rex. Матей Война писарь.»
Такие имея права, изложенные на пергаментах, и видя всю полезность их, присовокупил я их к книгам городским, и сделав выписки, смелей волю Божию исполнять начал.. Что уния с Римом ветхим,  вне согласия с уставом Церкви Восточной принатая,  навеки проклята,  имея доказательства  достаточные, явно о том в церкви и на всяких местах оглашал. Потому в граде том Берестейском и во всем повете воеводства того в великой тревоге униаты восставать начали. Потом, когда был я на сейме, в году 1641, в сентябре месяце, выписал я суть привелеев, утверждающих фундуши и клятву на отступников из канцелярии королевской в таких словах:
«Владислав Четвёртый etc. Извещаем этой грамотой нашей всех, кому это знать надлежит.  Прошены мы были о выдаче из книг канцелярии нашей большой Великого Княжества Литовского существа дела нижеописанного, которое в грамотах святолюбивой памяти Короля Его милости Жигимонта Третьего, пана отца нашего,  находится в таких словах писанное: «Во имя Божие да будет к вечной памяти и утверждению постановления ниже приводимого:» Мы, Жигимонт Третий» и прочее. Окончание же этого документа  следующее: «Мы, Король, на просьбу стороны просящей, милостиво изволив это дело, в этой грамоте суть которого изложена в году нынешнем 1641, месяца сентября, шестнадцатого дня, под печатью великого княжества Литовского выдать повелели сие. Писано в Варшаве за ведомством освященного Альбрехта Станислава Радзивила, княжащего на Олыце и Несвиже, канцлера Великого княжества Литовского, Пинского, Гниевского, Тухольского etc. старосты. Альбрехт Станислав Радзивил, канцлер Великого Княжества Литовского. Ян Довкгало Завиша, секретарь его Королевской милости, переписал мой королевский документ мещанам берестейским.»
В то же время на сейме в Варшаве, волею Божией и молитвами Пречистой Богородицы, привилей новый на братство Берестейское при Церкви уже Рождества Пречистой Богородицы  через комиссара и дворянина Его Королевской милости, согласно прошения поданного, с подтверждением первоначального права и дозволением на приобретение участка под дом братский с подписью руки королевской, приобрел в таких словах:
«Владислав Четвёртый, Божией милостью Король Польский, Великий Князь Литовский, Русский, Прусский, Жемойтский, Мазовецкий, Инфляндский, Смоленский, Черниговский, а Шведский, Готский, Вандалский наследственный Король.
Извещаем сей грамотой нашей тех, кому надлежит знать сие. Донесена к нам через некоторых панов радных и урядников наших придворных просьба от имени обывателей и мещан братства церковного Берестейского,  к унии не принадлежащих,  о том, чтобы им церковь Рождества Пречистой Богородицы в граде нашем Брестском, за рекою Мухавцем на улице Мудрецкой находящуюся, названную Задним монастырем  городским,  уже им дворянином нашим в году 1633 переданную, ради высшей силы особенным привелеем нашим упомянутую церковь, также и монастырь утвердить. Мы тогда к просьбе их милостиво снизошли и тем привелеем нашим церковь  Пречистой Девы нашей Богородицы Марии, Задний монастырь городской, согласно доклада дворянскго, со всеми принадлежностями издавна им принадлежащими, утверждаем и скрепляем. При церкви этой пребывающие иноки религии  греческой, неуниаты, свободно во всем, согласно закона церкви восточной, богослужения и обряды отправлять имеют право в вечные времена, также и братство их церковное, согласно привелея Его милости, Пана отца нашего, дозволяющего им то братство при упомянутой церкви, они же привилегированный здесь алтарь иметь  имееют право, в чем изъявляем согласие свое и дозволяем. При том братстве школу языка русского и польского, и госпиталь при той же упомянутой церкви иметь, и участок земельный себе на дом братский на той же улице поблизости приобрести дозволяем, что все это утверждая, ради лучшей удостоверения, рукою сие нашей подписав, печать Великого Княжества Литовского приложить приказали  мы. Дан в Варшаве, месяца октября, 13 дня, года 1641, царствования нашего Польского девятого. а шведского 10 года.
Wladislaw Rex. Станислав Нерушевич писарь».
Этот привилей сейчас же на сейме пан канцлер и подканцлер никак не захотели запечатать, потому  снова в году 1643 на сейм с тем же привелеем для запечатания с мещанами братства Берестейского приехали. И увидев, что уже несносную обиду Церковь Восточная терпит от униатов проклятых и от всех властей римских, возвещали, что вот-вот вера и Церковь православная в Панстве Короля Польского умножаться не сможет (о чем яснее в «Новинах» описано»), тогда призрением Божиим ходатайствовали с образом Пречистой Богородицы в Кресте изображенном и с историей явления того образа в пределах московских, перед публикой и сенатом, и пред Королем Его милостью Польским. С надписью такой:
Затем, наияснейший Королю Польский, Пан мой милостивый, то чудо Божие чести Вашей и магистрату предлагается, чтобы уния проклятая была уничтожена навеки, так как она весьма и весьма проклята, о чем  делами своим достаточно свидетельствует.
О беда, беда тем, которые прокляты отцом своим духовным, которого сами себе избрали!
Желай же, Ваша Королевская милость, милостиво и то совершить ради врожденной Вам доброты и данной Вашей милостью королевской присяги, да вера истинная греческая основательно будет успокоена, а уния проклятая уничтожена и в небытие обращена, ибо если унию проклятую искорените, а Восточную истинную Церковь успокоите, то счастливые годы Ваши проживете. А если не успокоите веры истинной греческой, и не уничтожите унии проклятой, то узнаете наверняка гнев Божий, ибо уже весы  несправедливости  к самому долу опустились.
Уже злоба людская и гнев до предела их низвела. Силы уже в людях правоверных истлели и совсем изнемогли. В таковые времена  помощь Божия приходит, как видите. Тот образ, в Кресте изображенный, Пречистой Богородицы, трубою является и знаком, предваряющим Страшный суд Божий, который воистину прийти должен, согласно Евангелию святому: «Благословенных отделив пошлет в Царствие Небесное, а проклятых пошлет (ах беда же!) в пекло на вечные муки».
Знаю, что кто будет сопротивляться таковому предостережению, будет невернейшим, чем Фараон закаменелый. Надеюсь же и что тот будет как и Авраам, верный Богу, Творцу своему, который в то поверит. В воле человеческой состоит это: избирай же себе то, что желаешь, пока время еще имеешь. Вот тебе части две для веры: вера же твоя».
После такового поступка моего на Сейме у Короля Его милости Польского, отцы старшие обвинили меня, помышляя. что я самовластно то сотворил, а не по воле Божией,  и до окончания Сейма  под арестом содержали меня. Потом же, разъезжаясь из Варшавы, в Киев отправили.
В Киеве, в несколько недель, когда было на то время, историю вышеописанную и свой поступок перед Королём Паном на латинском языке вразумительнее так написал.

Перевод со старославянского Олег Бреский











ДМИТРИЙ ФИЛОСОФОВ
(1872 — 1940)

Публицист, критик, общественно-религиозный и политический деятель. Закончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, учился в Гейдельбергском университете, затем работал в Петербургской Публичной библиотеке. Был один из организаторов Религиозно-философских собраний в Петербурге и  Париже.
         Руководил отделом художественной критики «Мир искусства», редактировал журнал «Новый путь». В конце февраля 1920 года вместе с Д. Мережковским, З.Гиппиус и В. Злобиным прибыл в Вильно для чтения лекций, после серии выступлений  российские литераторы переехали в Варшаву.
         В Польше Д. Философов стал лидером русской эмиграции. Избран товарищем председателя Русского политического комитета, Народного союза защиты родины и свободы. Был советник Ю. Пилсудского по русско-украинскому вопросу, сподвижником Савинкова.
Редактор газет "Свобода" (1920 - 1921), "За свободу!" (1921 - 1932), "Молва" (1932 - 1934), редактор журнала, впоследствии газеты "Меч" (1934 - 1939; см. обложку 1934, № 17 - 18). Почетный председатель варшавского "Литературного содружества", основатель литературного клуба "Домик в Коломне" (1934 — 1936).

ОТ ЧЕГО ЗАВИСИТ ВОЗРОЖДЕНИЕ ЭМИГРАЦИИ?

Доклад, прочитанный 18 марта 1934 г. на собрании «Литературного Содружества»

Эмиграция переживает сейчас очень ответственный момент своей истории. На командных высотах ея замечается не только окостенение, или закоченение, но и обезлюдение. «Злые старички со стажем» уходят, постепенно, в мир иной, а те, которые еще живы, и по старой привычке стоят на командном мистике, — утомились, стали подслеповаты, глуховаты. Каковы бы ни были, на взгляд молодежи, недостатки старшего поколения, нельзя от него требовать, чтобы оно помолодело, отказалось от своей рутины, пересмотрело свою тактику и даже свою стратегию.
Не надо забывать, что представители старшего поколения — пересмотр своих взглядов, изменение их — считали-бы изменой.
         И они по своему правы. Поэтому и спорить с ними не пристало, так как их не переубедишь. Наконец, они постепенно сходят со сцены, и недалек уже час, когда они перейдут в историю, или в забвение.
         При нормальных условиях — смена поколений обозначает и смену на командных высотах. Не только при монархическом строе, но и при всяком «установившемся» строе — наследники заранее известны. Все равно, скончается ли английский король, или президент французской республики, одинаково мы вправе воскликнуть: король скончался, да здравствует король!
         Совсем иначе обстоят дела в нашей своеобразной стране без территории и без государственная аппарата, именуемой «эмигрантским рассеянием». Зиждется оно исключительно на идее, существование его зависит от интенсивности его воли к бытию. Свою разбросанность по всему земному шару эмиграция преодолевает лишь общим, единым для всех языком.
Но надо понять, что длительное пребывание на чужбине чрезвычайно способствует исчезновение основной идеи эмиграции, ослабление ея воли к дальнейшему бытию, забвению ею родного, своего, языка.
         Каковы бы ни были недостатки старшего поколения, за ним имеется одна бесспорная заслуга. Заняв командные высоты, оно предохранило эмиграцию от слишком быстрого превращения ее в беженство, а затем и от растворения ее в стихии чужой национальности, чужих государств. Не надо забывать, что Россию покинули не только доблестные борцы в рядах белой армии, не только идейные враги восторжествовавшего в России и режима, но и толпа людей бессознательных, толпа классических беженцев, бегущих всегда и везде совершенно стихийно, во имя первичного инстинкта самосохранения.
         В первые годы эмиграции эта задача сохранения эмигрантской идеи от засорения ее беженскими инстинктами была, однако, куда легче, нежели ныне.
         Во-первых, на западе отношение к большевикам было совсем иное, нежели ныне. Знаменитое изречение Ллойд-Джорджа, что торговать можно и с людоедами — поразило, в свое время, далеко не одних лишь эмигрантов. Ныне, в возможности «торговли с людоедами» уже никто не сомневается. Советское правительство признано де юре, и речь идет уже не о случайной торговлишке с людоедами, а о торговых договорах и товарообмене с советской Россией. Если в первые годы существования эмиграции приютившие ее государства относились к ней, как к величине политической (дружественно или враждебно — это в данном случае не столь важно), то ныне к ней стали относиться, как к величине фиктивной. На нее смотрят равнодушно, как на необходимое зло, и нетерпеливо ждут того неизбежного момента, когда она, наконец, исчезнет просто силою вещей, распылится, ассимилируется с той национальной стихией, в которой она, благодаря чистой случайности, очутилась. Если старшему поколению ассимилироваться было невозможно, то, по здравому смыслу и историческому опыту, ассимиляция второго поколения уже более возможна, а для третьего — даже неизбежна.
         С другой стороны, изменились, с течением времени, и те беженцы, которые наводнили Европу вместе с эмигрантами. 15 лет тому назад они были куда ближе к эмиграции, а следовательно и к русской национальной стихии. Если они не чувствовали с такой остротой, как идейные эмигранты, своих обязанностей по отношению к покинутой родине, то тем не менее, они придерживались своего стараго быта, цеплялись за него, инстинктивно сохраняли свой национальный облик. Ныне их дети, в большинстве своем, эти бытовые условия потеряли, вошли в чужой быт, усвоили язык и нравы той стран, в которой они очутились. Подвижность беженских масс прекратилась. Беженцы осели и потихоньку, полегоньку, предались той частной жизни, той обывательщине, которой предавались их родители, бежавшие из России. Всеобщий кризис, обострение борьбы за существование — ускорили этот процесс ассимиляции. Не до жиру, быть бы живу.
Таким образом, в разрезе сегодняшняго дня, положение представляется в следующем виде:
         На командных высотах — оскудение, омертвение, и вовсе не по внутренним причинам, не потому, что «кто-либо сдал свои позиции, а по тому, что возраст берет свое, потому, что коса смерти никогда не ржавеет.
         На низах — упорная ассимиляция беженцев, окончательная потеря ими национального лица, родного языка, родного быта.
Более того, и верхи и низы парализована всеобщем материальным оскудением и полным равнодушием к их судьбе со стороны приютивших их государств. Эмиграция стала ненужной и политической роли уже почти не играет.
Так думают, по крайней мере, все так называемые «здравомыслящие люди, имя которым, по евангельскому слову, «легион».
При подобных условиях, на малое стадо сознательных эмигрантов падает величайшая ответственность. Можно сказать, что от этого малого стада зависит дальнейшее существование эмиграции, сохранение ее национального лица, утверждение самого смысла ее бытия.
Нельзя, конечно, геройствовать за чужой счет. Ни на кого нельзя возлагать бремена неудобоносимые. Из этого, однако, не следует, что мы вправе себя обманывать, что мы должны отказаться от самого драгоценного «права человека и гражданина», отказаться от ясности сознания.
         Поэтому нельзя упрекать тех, кто сознательно, а не по безволию и лености мысли, отрицает возможность дальнейшего существования эмиграции, кто сознательно уходят в частную жизнь, ассимилируется, или сознательно покидает сию юдоль печали и воздыхания.
         Когда уставшие, ослабевшие, разуверившиеся сознательно покидают эмигрантский фронт, они делают полезное, в высшей степени гигиеническое дело. Они оберегают фронт от разложения. Фиктивное число бойцов — вещь вредная и опасная. Одной из причин крушения русского фронта — была непрестанная мобилизация, благодаря которой все города наполнились анархическими, легко поддающимися разложению толпами не обученной, недисциплинированной солдатчины.
Сознательно ушедшие с фронта эмиграции русские люди — как бы умерли для эмиграции, погибли как бы от тифа или дизентерии. Мертвые срама не имут. Похороним их и забудем их. Мертвый в гробе мирно спи...
         Оставшиеся же на фронте должны подсчитать свои силы. Как бы ни были на внешний взгляд ничтожны эти силы — им по крайней мере никто не мешает проявить свою волю к жизни, к бытию, к возрождению, к борьбе. Мне, лично, даже кажется, что нынешнее тяжелое положение эмиграции, что нынешний решающий момент в ее жизни — имеет свои хорошие, положительные стороны. Нынешний момент всецело подтверждает правду активизма, не только как тактического метода, как тактики, но и, если можно так выразиться, подтверждает правду активизма, как миросозерцания, как умонастроения.
Если эмиграция сохранит свою идею, сохранит свое бытие и волю к действию, а я твердо верю, что именно так и будет, то произойдет это исключительно благодаря сохранившемуся в ее рядах духу активизма.
         Именно этот дух активизма возродит эмиграцию, обновит ее командные высоты, произведет новую дифференциацию в толпе разлагающихся беженцев и создаст новые кадры сознательных эмигрантов, достойных высокого звания эмигранта, достойных занять командные высоты, как политические, так и культурно-общественные.

II
         Итак, перед нами два пути: или последовательное и беспощадное отрицание эмиграции; признание ея роли законченной, дальнейшее существование ее бессмысленным и невозможным. Похороны эмиграции, как таковой, уход эмигранта в личную жизнь, растворение его в стихии приютившего его народа.
         Второй путь — путь утверждения, путь возрождения. Ясная, незамутненная идея эмиграция. На этом пути нет боязни неуспеха, нет подобострастнаго преклонения перед успехом.
         К сожалению, большинство эмиграции проникнуто разлагающим оппортунизмом. Не идет ни по тому, ни но другому пути. Многочисленные оппортунисты не верят в творческие и действенные силы эмиграции, но тем не менее не порывают с последней.
         Они не впрягаются в жизнь приютившей их страны, не берут на себя никакой ответственности за то, что в ней делается. И это на том основании, что они — эмигранты.
         С другой стороны, они не впрягаются и в жизнь эмиграции, не несут ответственности за ея взлеты и падения, потому что, согласно «здравому смыслу», все усилия эмиграции безполезны.
         Эти полу-эмигранты, якобы разумные политики и якобы благородные всечеловеки, самые опасные враги эмиграции. Они налагают свою костлявую руку мертвеца на живую часть эмиграции, парализуют ея волю, затемняют ея сознание.
         С этими мудрым пискарями надлежит безпощадно бороться.
         У Мицкевича есть одна поразительная статья. Напечатана она была в эмигрантском журнале 1833 года — «Польский паломник» (Рilgrzym Роlski).
         В Париж Мицкевич прибыл 1 августа 1832 года**). В начале декабря вышли знаменитыя «Книги Народа Польскаго и его паломничества». В январе 1833 года появилась в свет III-я, так называемая, «Дрезденская», часть «Дедов».
         В это же время, точнее, с декабря 1832 года, он приступил к работе над «Паном Тадеушем». К концу мая были уже закончены первыя четыре песни поэмы, в первоначальной редакции.
         Столь интенсивная работа над самыми значительными своими произведениями совпала для поэта с деятельным участием в эмигрантской жизни, где кипели страсти, процветали споры и ссоры, усиливались болезни и нужда. «Польский паломник», который Мицкевич начал редактировать 1 апреля 1833 г., подвергся обстрелу с обоих флангов. Правые (группа монархистов) обвиняли его в радикализме, не могли простить Мицкевичу, что в «Книгах Польскаго Народа» он столь резко отзывался о монархах; левые, которые увлекались передовыми течениями Франции, идеями утопическаго социализма и всечеловеческаго идеализма, обвиняли его в провинциальном национализме, с неохотой смотрели на религиозный облик его «Книг Народа Польскаго».
         Применяясь к нашему эмигрантскому жаргону, Мицкевича эпохи «Польскаго Паломника» следовало бы назвать «непредрешенцем», «непримиримым» и «активистом».
         Несмотря на разгром возстания 1830—31 года, несмотря на тяжелое положение эмиграции, на ея неорганизованность, на споры и ссоры ея вождей, дух непримиримаго активизма в ея рядах не заглох. В ея рядах находились «безумцы», которые шли на риск, предпринимали не только неразсудительныя, но и опасныя действия.
         В марте 1833 года вторглись в Польшу небольшая группы эмигрантов под предводительством Заливскаго, Завиши и Волловича. Они надеялись поднять крестьянское возстание. Их безумная попытка окончилась полной неудачей. Участники подверглись жестокой расправе, многие из них поплатились жизнью. Заливский долгие годы томился в австрийской крепости Куфштейн, молодой энтузиаст Завиша был повешен, так же, как и Воллович. Начались суровые репрессии в самой Польше, над местным населением.
         В апреле того же года из эмигрантскаго лагеря в Безансоне несколько сот бывших военных поляков, под предводительством полковника Оборскаго, услышав о начавшейся будто бы в Германии революции, перешли швейцарскую границу, чтобы оттуда пробраться в Германию, к Франкфурту, на помощь революционерам. В Швейцарии они узнали, что в Германии никакой революции нет, во Францию же их обратно не пустили. Им пришлось остаться в Швейцарии, где их приняли без всякаго удовольствия.
         В польской эмиграции эти две безумные попытки вызвали смятение. И правые и левые их жестоко осудили.
         На защиту их выступил один лишь Мицкевич в двух статьях, помещенных в «Польском Паломнике» 19 и 27 мая 1833 года. Останавливаюсь лишь на второй, т. к. она имеет непосредственное отношение к моей теме.
         Называется она «О людях рассудительных и безумных» (См. Сеймовое издание, т. VI, стр. 221).
         Мицкевич начинает ее следующими словами: «Первое появление в Польше людей по должности разсудительных и по профессии дипломатов — приходится на время перваго раздела Польши».
         Далее, с гневным сарказмом, приводит он многочисленные примеры торжества этих рассудительных людей.
         Остановлюсь на одном из этих примеров.
         «Когда Костюшко, — пишет Мицкевич, — встал во главе своего народа, когда Варшава была освобождена, король Станислав Август, принимая депутацию революционеров, чуть не плача, сказал ей: «Это все прекрасно. С’еst sublime! Но, господа, разве это рассудительно? Что из этого выйдет?»
         «Костюшко, — замечает Мицкевич, — скончался в изгнании, но прах его народ похоронил в усыпальнице польских королей. Разумный же Станислав-Август был похоронен с королевскими почестями... в Петербурге»...
         «Какой же отсюда вывод, — спрашивает Мицкевич. — Вывод тот, что разсудительность, т.-е. сообразование с меняющимися условиями ежедневной жизни, не может быть высшим судом действий, разсчитанных на века и поколения, что разсудительность очень часто не совпадает с народным разумом... В эпохи, когда умы, больные софистикой, позволяют себе судить обо всем, разум человечества, изгнанный из книг и прений, прячется в последнем окопе, в сердцах людей чувствующих. Указанием для этих людей служит сознание долга... И если кто нибудь нас спросит, в чем состоит сейчас, в этот именно час, долг Поляка, когда происходят те или иныя события, — мы не берем на себя обязанность судьи, мы не в состоянии дать совет человеку, которому совесть его ничего не говорит! Пусть он ждет, пусть не вмешивается в ход событий и не участвует в словесных состязаниях...»
         «Наш журнал, — заключает Мицкевич, — не осмеливается судить своим разсудком начинания и действия людей, которые чувствуют, что должны, что могут и умеют сделать нечто великое для своей родины»... (стр. 221—224).
         В другом месте он говорит: «Смелыя начинания, предпринятыя против врага, можно проиграть при самой доброй воле. Но человек, преисполненный жертвенности, может погрешить лишь против себя лично, может погубить лишь себя. По отношение к родине — он непогрешим» (стр. 118).
         Согласитесь сами, что статья эта, почти забытая современными поляками, звучит для нас, эмигрантов-активистов, будто она была написана вчера, а не ровно сто лет тому назад...
         Наиболее существенныя эмигрантския группировки не одобрили статей Мицкевича. Вскоре «Польский Паломник» прекратил свое существование.
         Долгое время спустя, основатель «Паломника», давний приятель Мицкевича еще по Вильне, Янушкевич, писал сыну поэта, Владиславу:
         «Ты спрашиваешь меня, почему «Паломник» не имел успеха? Как на это ответить? Скажу лишь, что никто из нас ничего не приобрел, только потерял. А я в придачу к этому, после выхода 14 го выпуска, был 31 июля выслан в Бельгию». (Владислав Мицкевич «Жизнь Адама Мицкевича» Т. II, стр 262).
         Разве неуспех «Паломника» не служит для нас утешением, не является поощрением для тех эмигрантов, повременныя издания которых не имеют успеха вовсе не потому, что они плохи, а потому, что они недостаточно рассудительны?

III
         Меня могут спросить: какое отношение имеет все, сказанное выше, к теме наших собеседований в Литературном Содружестве, собеседований, которым мы посвящаем вот уже четвертое собрание?
         Мне кажется, что все, сказанное мною, имеет самую непосредственную связь с вопросами нами затронутыми, с вопросами о трагедии русской литературы, русского театра, трагедии русского писателя в изгнании.
         Прежде всего, как я не раз это говорил, активизм нельзя свести к тактике или проповеди известных, весьма определенных действий. Активизм охватывает психологию эмигранта во всей ея целокупности, проявляется во всех областях действия: культурнаго, общественнаго и политическая. В активизме проявляется в меру сил каждаго из нас, не только действенная любовь к родине, но и некоторая философия истории, столь противоположная той, что господствует в умах «разсудительных» людей запада и в больных мозгах властвующей Москва. Активизм есть прежде всего уважение к личности, признание творческой роли личности в истории, преклонение перед героем. По мнению активистов, историю двигают не только железные законы материальных причин и следствий, не только экономический материализм, но, главным образом, творческая, духовно богатая личность. Не подчинение материи, а овладение ею — такова сущность активизма. Бытие от сознания, а не сознание от бытия — таков водораздел между марксистами и антимарксистами.
         «Разсудительные» люди встречают появление всякого необычнаго таланта в литературе совершенно так же недоброжелательно, как встретили сто лет тому назад «разсудительные» поляки выступления полковника Оборскаго или Заливскаго с Завишей и Воловичем. Костлявая, мертвая рука «разсудительных» людей давит нашу литературу в изгнании. Правда, она давит молодую литературу всегда и везде. Но при нормальных условиях жизни это давление не столь опасно. Если свободное творчество не задавлено, как в советской России, тяжесть косности иногда даже полезна. Косность препятствует слишком легкому, дешевому успеху. Горе тому писателю, который сразу овладевает симпатиями широких кругов. Писатель пишет не только для своих современников. Из этого, однако, не следует, что писатель не тяготится своим одиночеством, что не ищет сочувствия, откликов, содружества. Он страшно нуждается в талантливом читателе. Величайшая ошибка думать, что читатель — это всякий читающий человек, все равно, что бы он ни читал, и как бы он ни читал. Вряд ли гоголевскаго Петрушку можно включить в число читателей. Сейчас читают очень много. Сейчас — библиотеки на каждом углу. Но читают обыкновенно лишь для того, чтобы «убить время». Поэтому так фальшивы и безполезны все статистики, которыя составляют библиотекари. Из того факта, что безчисленные Петрушки читают всякую дрянь, нельзя делать никаких выводов, кроме того, что Петрушка бессмертен.
         Как ни совестно, но приходится опять и опять привести несколько банальных примеров о неуспехе великих произведений.
В 60 ых годах прошлого века, при Наполеоне III, т.-е., до франко-прусской войны 1870 г., а следовательно и до основания германской империи, в Париже был поставлен «Тангейзер» Рихарда Вагнера. Сделано это было по инициативе княгини Меттерних, жены австрийского посла. Опера Вагнера торжественно провалилась. Оффенбах воспользовался этим, и в своей знаменитой оперетке — «Прекрасная Елена» — высмеял Вагнера. Оркестр несколько минут был предоставлен самому себе. Все играли кто в лес, кто — по дрова. Это должно было изображать музыку Вагнера. Оффенбах же господствовал не только в эпоху Третьей Империи. Оффенбаховщина господствует до сих пор.
         Достоевский, который не имел никакого отношения к музыке и вряд-ли когда либо слышал Вагнера, возненавидел Оффенбаха и оффенбаховщину лютой ненавистью. (См. «Зимния заметки о летних впечатлениях»).
         Просвещенные европейцы его, конечно, не читали, а если бы и прочли, то, конечно, ограничились бы презрительной усмешкой: эго, мол, проявление восточной души некультурного варвара...
         А вот — Римский-Корсаков. В одном из предсмертных номеров газеты «Молва» была помещена статья А. В. Амфитеатрова об успехе «Града Китежа» в знаменитом миланском театре «Ла Скала». «Град Китеж» высоко расценивается ныне не только любителями музыки, но и многими политиками праваго толка. В нем, мол, слышится голос русского мессианизма, чуть ли не евразийства.
         Но я отлично помню, как в студенческия времена я ходил на так называемые беляевские концерты в незабвенной зале Дворянскаго Собрания. Лесопромышленник Беляев тратил большия средства на поддержку «кучкистов», т. е. группы русских композиторов, возглавленных в свое время Балакиревым. Исполнялись произведения Мусоргскаго, Римскаго-Корсакова, Цезаря Кюи, Лядова, Бородина, Глазунова. Однако, большая зала Дворянскаго Собрания, несмотря на крайне дешевыя цены, была обыкновенно пуста.
         Сорок лет тому назад Римский-Корсаков считался еще страшным новатором, а ныне даже евразийцы признают его «классиком».
         Как бы там ни было, «Град Китеж» ныне в большом почете. А вот тридцать лет тому назад Мережковский и Гиппиус поехали в Светлояр, к тому озеру, куда погрузился «Град Китеж». Они были там в Иванов день, когда там собрались русские сектанты. Дневник этой поездки был напечатан в журнале «Новый Путь». На него тогда почти никто не обратил внимания: и просвещенные западники и не менее просвещенные эпигоны славянофильства проявили одинаковую разсудительность и тупость. Нужна была всероссийская великая катастрофа и появление «Града Китежа» на подмостках итальянскаго театра, чтобы самая проблема Китежа получила право гражданства.
         Мережковские, конечно, не были смущены отсутствием интереса русскаго общества к религиозным проблемам русскаго народа. Мережковский никогда избалован не был. Не забудем, что его «Вечные спутники», которые перед войною давались лучшим ученикам средне-учебных заведений в виде награды, были в конце 19-го века отвергнуты редактором либеральнаго «Вестника Европы», М. М. Стасюлевичем. Классическая же его книга «Лев Толстой и Достоевский» печаталась в журнале «Мир Искусства». Задумана была она, как статья, не более десяти листов. Я, в качестве редактора литературнаго отдела «Мира Искусства», был в ужасе, как эта статья все разросталась и разросталась. Первое издание книги я сам разносил по книжным магазинам и сдавал его на комиссию.
         Словом, примеров неуспеха хоть отбавляй. Теперь всем кажется, что Александр Блок сразу просиял. А я отлично помню об остром конфликте между Мережковским и редакцией «Русской Мысли», которая не приняла статьи Блока. Эта статья причинила крапивную лихорадку недавно скончавшемуся профессору А. А. Кизеветтеру. Он не мог допустить, чтобы подобное неприличие появилось на страницах разсудительной «Русской Мысли».
         Конечно, нельзя было требовать от почтеннаго профессора, чтобы он восхищался «Незнакомкой» или «Скифами». Однако не следует забывать и того, что довольно долгое время талант Блока признавал лишь очень ограниченный круг людей.
Люди рассудительные и лишенные художественнаго слуха и глаза, приводят обыкновенно в свое оправдание, что мода создается «снобами». Более того, свое отрицательное отношение к литературе и искусству разсудительные люди оправдывают обыкновенно своими демократическими воззрениями. И выходит как то так, что все талантливое — не демократично, а все плоское, пошлое и бездарное преисполнено здоровыми началами республиканско - демократическая прогресса. Особенно смешно, когда выдумывают каких то «снобов» в эмиграции. Один видный публицист, исконный поклонник «штемпелеванных калош», открыл «снобов» даже в Варшаве, в нашем скромном и безобидном «Литературном Содружестве».
«Верхушка русской «литературной элиты» в Варшаве, — писал он в газете — «Сегодня» от 16 марта с. г., — стоит на значительной высоте, но количественно она так ничтожна перед лицом» огромной массы либо равнодушной к вопросам искусства читательской и обывательской среды, либо просто затянутой в болото обывательщины — бытовой и психологической. Тоненький слой высоко квалифицированной литературной молодой интеллигенции так слаб не только количественно, но и художественно-творчески, что старания искусственно ВЗДЕРНУТЬ ее на высоты утонченнейших исканий обречены не только на безплодность. но и ни окончательный отрыв способных людей от той среды, без отклика которой способные люди оказываются в безвоздушном пространстве. «Руководство этой литературной или жадной до литературы молодежью находится в культурных руках. Но, под прикрытием слов, в которыя вкладывается содержание, отрывающее мысль и душу от подлинно-прекраснаго и толкающее в сторону духовнаго снобизма, под прикрытием цитат, свидетельствующих о глубокой образованности цитирующих, но ставящих в совершенно безпомощное положение молодую и неизощренную в библейских пророках аудиторию, замыкается круг литературно эстетических исканий».
         Итак, «духовный снобизм» вздергивает тоненький слой интеллигенции на высоты утонченнейших исканий. Доказательством этого служат библейския цитаты, недоступныя варшавской молодежи. Говорить серьезно об этих цветах красноречия как-то неловко. Однако, принимая во внимание распространенность газеты «Сегодня» и ея претензию на культурность, приходится сказать хотя бы несколько слов об этих бумажных цветах.
         Как низко пал культурный уровень русской эмиграции, если цитата из пророка Исаи, или из Книги Иова считается «высотой утонченнейших исканий». Как низко пало в русской эмиграции элементарное уважение к русскому языку, если большая, распространенная газета, претендующая на культурность, позволяет себе «вздергивать» на дыбу этот самый «великий, могучий», и т. д. язык! Нельзя же в самом деле стремление хоть несколько поднять культурный уровень эмиграции подводить под кличку «духовный снобизм» и этим самым открывать дорогу художественной уравниловке, оправдывать невежество, как ценное завоевание «демократизма».
Если верно, что цитаты из библейских пророков ставят нашу молодежь в безпомощное положение, то тем более необходимо подымать культурный уровень этой самой молодежи.
Но я думаю, что положение не так уже плохо. Варшавская молодежь, не говоря уже о парижской и пражской, библейских цитат не боится. Не до такой степени она невежественна, как это думает просвещенная газета «Сегодня». Среди нея имеется то, что я назвал выше, талантливые читатели и талантливые слушатели, которые устали от «штемпелеванных калош». «Штемпелеванная калоша» — вещь в высшей степени полезная. Отрицать ея полезность было бы глупо. Не все эмигранты даже в состоянии покупать эти самыя калоши, что зачастую вредит их физическому здоровью. Но не единой калошей жив человек, и нельзя во имя калоши, относиться с пренебрежением к духовным потребностям хотя бы незначительной части русской эмиграции. Если мы не будем повышать культурный уровень эмиграции, если мы не будем стремиться к созданию группы талантливых читателей, а затем — талантливых писателей, то эмиграция исчезнет, потеряет свое лицо, потеряет ощущение русскаго языка и уважение к нему.
         От образования элиты, от установления иерархии ценностей, не мертвых — музейных, а живых и творческих, зависит самое бытие эмиграции и ея возрождение. Чем ненормальнее положена эмигрантской литературы и эмигрантскаго искусства, тем большим уважением должны они быть окружены, тем большую поддержку должны найти в нас подрастающие таланты, которые сейчас задыхаются, потому что их давит грубая нога, обутая в штемпелеванную калошу, потому что их связывает наша специальная эмигрантская цензура сверху и уравниловка — снизу. Наверху сидят два цензурных комитета: один в мундирах царскаго времени, который вычеркивает красными чернилами все, что несвойственно духу исконной табели о рангах. Другой — в западных сюртуках либерализма. Он вычеркивает все, что не соответствует духу чистаго парламентаризма, фракции, блоков и избирательной четырех-хвостки. А снизу слышатся претензии полуграмотных читателей, пред'являющих к писателю свои «заказы»: будь национален и изображай все в веселых и розовых тонах. По их мнению, писатель имеет право писать лишь на национальныя темы. Пушкин, если бы он жил среди нас, подвергся бы с их стороны жестокому осуждению. Подумайте только: в 1830 году, сидючи в Болдине, в карантине, он написал три поэмы: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери» и «Пир во время чумы». Сюжеты в высокой степени не национальные. То ли дело генерал Краснов...
         Если я говорю об этом шутя, то из этого не следует, что тема, затронутая мною, не трагична. Если молодая эмиграция не станет активной в области литературы и искусства вообще, она распылится, а эмиграция исчезнет, потому что нам, старикам, уже недолго осталось жить. Более того, молодая эмиграция не исполнит своей крайне ответственной задачи. Не надо забывать, что литература в России пребывает в состоянии полнаго рабства. Особенно страшно, что советский писатель не имеет права молчать. Ему, под страхом суровых кар, приказывают исполнять полицейские заказы. Пусть наша эмигрантская свобода — тесная, она все-таки существует. Как бы ни были тяжки условия нашего существования, мы живем на свободе, а не в широкой тюрьме, как под'яремные писатели советской России...

В эпоху издания «Польскаго Паломника» Мицкевич часто повторял: «Необходимо образовать орден» (Trzeba nam zakonu!)
         И мне кажется, что эта необходимость особенно остро чувствуется сейчас в русской эмиграции. Новая, молодая элита представляется мне, как орден бедных рыцарей…

Жил на свете рыцарь бедный.
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный.
Духом сильный и прямой.
Он имел одно видение,
Непостижное уму
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
А. М D. своею кровью
Начертал он на щите.

         В этот орден должны входить те рыцари, которые посвятили себя чему то более высокому, нежели они сами, которые безкорыстно служат или идее или действию. Служат Богу.
         Рыцарь ордена есть прежде всего человек характера, который не идет на мелкие компромиссы. А если так, то он лишен и дешеваго оптимизма. Он враг общераспространеннаго мнения, что надо пришипившись ждать, что Лига Наций всех примирит, что большевики эволюционируют, что история не что иное, как триумфальное шествие прогресса на фоне экономики. Словом, что все «образуется».
         Но если бедный рыцарь лишен дешеваго оптимизма, то он, вместе с тем, никогда не впадает в пессимизм. Он никогда не разочаровывается, потому что он знает силу зла. Он не боится трудных задач. Он смотрит на свою работу трагически, как на постоянную борьбу.
         Элита никогда не боится своей малочисленности, потому что она верит в свою правду. Если толпа не с нею, то у нея есть союзники и друзья не только среди живых, но и среди погибших, среди героев, которых она чтит, как своих современников.
         «Бедный рыцарь» сознает слабость человека, его ничтожество перед внешними силами, перед законами природы, и, вопреки всему, он утверждает свою правду и верит в ея торжество. Он убежден, что главный враг человека, — враг героя, враг творческой личности это косность, рабство перед материей, перед штемпелеванной калошей, дешевый оптимизм малодушных, дешевыя издевательства плоских пессимистов. Он враг оффенбаховщины, кабаретнаго остроумия, анекдотов и подсиживаний.
         Но откуда взять этих бедных рыцарей? — спросят меня.
         Я сам принадлежу к поколению злых старичков со стажем и могу лишь ответить, что среди моего поколения искать таких рыцарей безполезно. Главная задача более молодых в том и состоит, чтобы прийти на смену старшим, чтобы занять командныя высоты. Я могу только сказать, что среди вас такие рыцари должны быть, потому что иначе на эмиграции надо поставить крест. Если в эмиграции не будет сделана революция (не пугайтесь: революция безкровная!) она исчезнет, как исчезли последние могикане Фенимора Купера. Погибнет и русская литература в изгнании. Командныя высоты так же как и эмигрантские низы должны быть очищены от мертвечины, от музейнаго нафталина, от дешеваго политиканства, от малодушной обывательщины, прикрытой драным плащем разсудительности и мудрости пескаря.
         И это должна сделать новая элита — Орден Бедных Рыцарей…





ПИНХОС ФРИДБЕРГ
(1938)

Профессор, доктор наук, физик, историк Холокоста. Родился в Вильно, выжил в Холокосте.
В 1961 году окончил физико-математический факультет Вильнюсского университета. В марте 1965-го защитил кандидатскую диссертацию, в марте 1974-го — докторскую. В августе 1980-го ВАК присвоил ему звание профессора. Занимался прикладной СВЧ-электродинамикой. Работал в Вильнюсский НИИ радиоизмерительных приборов (1961—1978), Гродненском госуниверситете (1978—1989), где в 1978—1982 заведовал кафедрой. Автор и соавтор более 100 научных публикаций в ведущих американских и советских журналах. Автор  двенадцати изобретений. После выхода на пенсию стал заниматься историей Холокоста в Литве и публицистикой.


100  ЛЕТ ЕВРЕЙСКОМУ ВОИНУ И ПОЭТУ

Пишу заранее: до юбилея еще целых полгода. Но определиться нужно уже сегодня.
Не ищите в литовской Википедии страницу легендарного литвака Абы Ковнера (лит. Aba Kovneris) – героя еврейского сопротивления гитлеровской оккупации в Литве, борца за независимость Израиля, известного поэта и писателя. Ее там нет. В ивритской и английской есть, в русской и польской есть, а в литовской – нет. Не заслужил. У каждого народа – свои герои.
14-го марта 2018 года Абе Ковнеру, Z"L*, исполняется 100 лет.
Очень надеюсь, что еврейская община Литвы не пройдет мимо этого знаменательного события.
Аба учился в гимназии «Тарбут», которая располагалась в здании по ул. Пилимо 4, в том самом здании, где сейчас располагается община. Так что повесить в фойе здания мемориальную доску с текстом на литовском, идише и английском сам Б-г велел.
Предвижу вопрос: «Почему в фойе, а не на фасаде здания?»
Мой ответ: «Не хочу, чтобы проблема мемориальной доски погрузилась в пучину «согласований».

* * *

23 сентября 2017 года на государственном радио Израиля «Решет бет» прозвучала часовая передача, посвященная 30-летию со дня смерти Абы Ковнера. Она началась и закончилась Гимном еврейских партизан – «Никогда не говори, что идешь в последний путь». Вел передачу известный журналист и историк Ицхак Ной, в ней приняли участие историк проф. Дина Порат, писатель Мики Цур и участник войны за независимость Израиля, судья в отставке Авраам бен Дор.
Линк передачи и перевод с иврита краткого содержания той ее части, в которой рассказывается о «геттовском» периоде жизни Абы, мне прислал доктор физико-математических наук из Тель-Авивского университета литвак Хона Гарб. Предлагаю вниманию читателей этот текст:
В конце 1941-го года Аба Ковнер вместе с 17-ю соратниками скрывался в женском Доминиканском монастыре, настоятельницей которого была мать Анна Борковска. В стенах этого монастыря Аба написал Манифест, обращенный к узникам Вильнюсского гетто. В нем он сформулировал два основных тезиса:
1. Гитлер планирует уничтожить всех евреев Европы, и Литва будет первым этапом этого дьявольского проекта.
Участники передачи подчеркивали, что Аба Ковнер был первым, кто сформулировал это обвинение в письменном виде. На Западе на тот момент никто не был готов поверить, что немцы стремятся уничтожить всех евреев лишь за то, что они относятся к другой нации.
2. Как естественное следствие первого тезиса Аба Ковнер призвал всех жителей гетто к борьбе с фашистами до последнего вздоха, до последней капли крови.
На момент написания Манифеста в Вильнюсском гетто из 60-ти тысяч евреев в живых оставалось не более 20-ти, остальные были уничтожены.
После написания Манифеста Аба Ковнер с соратниками принял решение вернуться в гетто и начать борьбу с фашистами. Настоятельница Анна Борковска и другие монахини уговаривали их остаться в относительно безопасном монастыре, но Аба и его соратники рвались в бой.
В ночь с 31-го декабря 1941-го на 1-го января 1942-го года Аба прочитал свой Манифест жителям гетто и призвал их не идти как овцы на заклание, а вступить в борьбу с фашистами. В середине января 1942-го года Анна Борковска пришла к воротам гетто и в разговоре с Абой просила взять ее с собой в отряд в гетто. Но Аба уговорил ее остаться в монастыре и помочь борцам в гетто оружием. Анне удалось достать и передать бойцам гетто несколько гранат и револьверов. В сентябре 1943-го монастырь был закрыт, мать Анна была арестована и сослана в лагерь вблизи Каунаса.
В 1984 году Яд Вашем признал Анну и шесть монахинь Доминиканского монастыря Праведниками Народов Мира. Медаль Анне вручил лично Аба Ковнер, специально прилетевший для этого в Варшаву.
После ареста Ицика Витенберга Аба Ковнер возглавил подполье Вильнюсского гетто. Под его руководством отряд из шестисот бойцов готовился к борьбе с фашистами. Поразительно, что такому молодому человеку (в 42-ом Абе исполнилось 24 года) удалось объединить вокруг себя существовавшие в гетто разные политические движения – от коммунистов до сионистов. Этот факт особо подчеркивали все участники передачи. Такого единства в еврейском антифашистском движении не было нигде, в том числе и в Варшавском гетто, где каждая партия имела свой боевой отряд. Даже во время восстания они не сумели координировать свои действия.
После начала ликвидации Вильнюсского гетто оставшиеся в живых бойцы по канализационным трубам ушли в Рудницкую пущу, где организовали партизанский отряд, успешно боровшийся с немецкими оккупантами до освобождения Литвы Красной Армией.
После окончания Второй мировой войны Аба Ковнер тайно переехал в Израиль, где участвовал в войне за независимость в составе легендарной дивизии Гивати.
К столетнему юбилею со дня рождения Абы Ковнера в Израиле планируется издание сборника избранных его произведений и проведение ряда других мероприятий.

-----------------

*Z"L (ивр) - Да будет благословенна память о нём.
Zichronа/Zichrono levracha - о женщине/мужчине



ИСААК ФРИДБЕРГ
(1947)

Кинорежиссёр, писатель, сценарист. Родился в Вильнюсе, по окончании школы закончил Каунасский политехнический институт (1969). В 1979 году поступил в Москве на Высшие режиссёрские курсы (мастерская комедийного фильма, руководитель Эльдар Рязанов). Дебютировал в кино как соавтор (совместно с Григорием Кановичем) сценария фильма «Гнездо на ветру», отмеченного наградами Всесоюзного кинофестиваля и Международного кинофестиваля в Карловых Варах (1980). Снял для Центрального телевидения художественный фильм «Дорогой Эдисон!» (по мотивам своего роман-чика «Компромисс»); на киностудии «Мосфильм» поставил художественные ленты «Куколка» и «Прогулка по эшафоту». Фильмография насчитывает свыше 20 фильмов. В качестве режиссёра работал над радиоспектаклями выходившими в эфире Радио России, —  постановках «Арена», «Сиртаки», «Ромул Великий». Пьеса «Арена» была поставлены в театрах  — Московском художественном академическом театре (МХАТе) и Русском драматическом театре Литвы, в Центральном академическом театре Российской армии  «Танцы с учителем». Занимается литературной деятельностью, написал несколько повестей и рассказов, мистическую комедию «Дура, это любовь!»  Последняя книга «Родина убежала» (2016), издана в Нью-Йорке.


БЫТЬ МОЖЕТ…

В тот год хорошо уродилась картошка, а осенью пошли дожди. Восьмые классы повезли в деревню на грузовиках, присланных колхозом. Холодный ветер только первые десять минут казался романтическим ветром странствий.  Спасаясь от него, легли на дно кузова, с головой укрывшись плащами и куртками.
Господин Мойше не заметил, как стемнело. Потому что рядом с ним, на ободранных досках кузова, лежало – таинственное, недоступное воображению тело его Наташи. На самом деле ее звали иначе, но она хотела быть Наташей и отправила свои фотографии на киностудию «Мосфильм», где искали Наташу для «Войны и мира».
Толик Гиллерович уже уехал на историческую родину, место лучшего друга занял Жора Домозов — странный парень, гитарист-самоучка, обожавший старые пластинки певицы Руслановой.
— Думаешь, у Наташи Ростовой был такой нос? — флегматично спросил Жора, узнав о фотографиях.
— А какой у нее нос? — набычился Господин Мойше.
Жора в ответ что-то промямлил.
— У нее замечательный нос! — решительно оборвал его Господин Мойше. — А глаза?
— Ну, глаза… — уныло протянул Жора. Годом ранее, Жора сам был влюблен в Наташу и, по мнению Господина Мойше, страдал необъективностью.
После этого обывательского разговора Господин Мойше впервые заметил, что Наташин нос и вправду слегка толстоват. До этого не замечал.
Наташа лежала рядом, горячий воздух ее дыхания обволакивал Господина Мойше. До поездки в деревню он ни разу не прикоснулся к ней. Не осмелился. Одно прикосновение, правда, случилось месяц назад. С него, собственно, все и началось.
Среднее образование казалось Наташе делом совершенно лишним для молодой обаятельной женщины.  Горбатые тройки, чугунные «пары» — украшали ее дневник успеваемости во всех разделах. Мойше доверили закрыть амбразуру грудью отличника и патриота. решила общественность,  не думая о последствиях.
Круглый стол под шелковым абажуром. Масленичный блин света. Тяжелая бархатная скатерть. Наташа сидела.  Господин Мойше стоял. Тетрадь лежала, на столе.
Господин Мойше говорил.  Наташа молчала так, что Господин Мойше понимал: говорит он плохо, скучно, и совсем не о том. Озеро мудрости казалось дождевой лужей, пить из нее Наташа отказывалась — упрямо и нежно. Господин Мойше злился и размахивал руками.  Выдумывал сравнения.  Наташа слушала — и не слышала. Ее внимание распадалось на разбегающиеся капельки, подобные ртути. Господину Мойше не удавалось их соединить.
Сначала он поймал себя на том, что сбивается. Конец рассказа не клеился с началом. Потом стал забывать слова. Господин Мойше ринулся к спасительной тетради, нагнулся — и в том стремительном движении нечаянно задел щекой локон на ее виске. Такая рыжая пружинка, танцующая над розовым ухом. Эта пружинка остановила движение Господина Мойше — как беспредельно мощный магнит. Потому что воля Господина Мойше вдруг превратилась в крохотную металлическую пылинку. Такая вот занимательная физика.
Локон медленно крался вдоль щеки Господина Мойше, и все, что не было этим движением, покорно исчезало в обессиленном мире.
Зашевелились буквы на листе бумаги. Лист порозовел. Скрылся в тумане.
Голос Господина Мойше уплыл к потолку, загудел там, словно потревоженный колокол — и захлебнулся. Прервалось дыхание.
Наташа молчала, талантливо и великодушно.
И вот сейчас, на дне дощатого кузова, они лежат рядом, скрипят борта, сквозь грубые щели рвется ледяной воздух, обезумевшие друзья орут уличные песни — а он слышит ее дыхание.
Свет вспыхнул над ее головой неожиданно. Взрыв света: откуда-то снизу, сзади, —  настиг  их, поглотил небо, звезды, высветил стремительно улетающий назад свод, сплетенный из осенних ветвей. Деревья, росшие на обочинах узкой дороги, обнялись высоко над головами, переплелись хитроумным узором, превратились в кружевную шаль, наброшенную небом на озябшие плечи районного шоссе. Явление света объяснялось просто, их догнала машина с горящими фарами, но  Господин Мойше не искал объяснений. Мир вспыхнул и засиял, потому что… Потому что. Все летело, искрилось, сверкало. Рушились и возникали вселенные, они исчезали на поворотах, потом вновь находили себя в беспросветной тьме.  Жизнь казалась огромной качелью, летящей между небом и землей  от  одного горизонта к другому…
Губы столкнулись случайно: удар, толчок, столкновение…  Машину тряхнуло, еще раз тряхнуло, губы оторвались, снова склеились – холодные, сухие, шершавые, лишенные ощущений.  И вдруг превратились в таинственную клейкую, сладкую влагу, которая хлынула в лицо, заполнила пространство ночи и смыла все: леса, дороги, города, — оставив  на поверхности счастливые глаза Наташи. Она жила весело и привычно в этом новом Мире.
Деревенская изба, полы застланы сеном. Готовили ночлег, на  самом деле совершая ритуальный танец.  Его сокрушительная геометрия — будь она зримой — напомнила бы сеть, вытканную из паутины взглядов, слов, прикосновений.  Сеть обволакивала Наташу и Господина Мойше, никто другой ее не замечал невидимый танец казался бесконечным — и все же конец близился, оба знали это, не обменявшись ни единым словом. Конец близился, томительная власть, им порожденная, спрессовывала время, звала и обрывала смех, искала повод обмануться, уйти из шумной комнаты — туда,  в чужую ночь, где затаилось долгожданное уединение.
Стена какого-то амбара. Запахи деревни: прелое зерно, парной навоз, прокисшая овчина.  Чертополох и мята. Дурман. Все остро. Непривычно. И запах женщины. Ворвался в ноздри. Перебил дыхание. Одарил. Ограбил. Ослепил.

Всего-то делов —  дешевые духи с романтическим названием «Быть может…» Тогда они только появились. Наташа все время ускользает: гибкая, полная жизни, похожая на ящерицу.  Она не устает. Не замечает холода. Не знает сна. Обычные человеческие слабости ей недоступны. Она подчиняется им — из сострадания к Господину Мойше…
Классная дама сидит на табурете и пришивает пуговицу к лифчику. Лифчик свернут узлом и зажат в кулаке — маскировка. Но торчат предательские уши, розовые петельки.
«Спицей» ее прозвали давно.  В счастливом детстве. Была худа и долговяза. Ушло и не вернулось.
Она поднимает голову, Господин Мойше видит тонкие губы, похожие на операционный шрам. Короткая мысль: эти губы никто никогда не целовал. Господин Мойше удивляется, что не замечал этого прежде. Спица читает его мысли по глазам.  Умирающий лифчик задыхается в побелевшем от ярости кулаке.
— Из вас получится хорошая пара! — едко говорит Спица. Брови на ее лице сбриты до основания тупой бритвой. Надбровные дуги покраснели, распухли, превратились в две говяжьи сосиски, пришитые неопытным хирургом поверх третьей, изображающей нос. Чернильным карандашом нарисованы другие брови, фальшивые.
Неужели существует в природе эстафета несчастий — из года в год, из века в век? И человек, рожденный быть звеном этой неумолимой цепи, безволен изменить судьбу?  Чем больше он  ей  противится — тем  шире круг его жертв?  Почему счастливые люди всегда, непременно — красивы, а несчастные — смешны, уродливы, бездарны в любом житейском проявлении?
— В сорок третьей школе недавно родила восьмиклассница! — безадресно говорит Спица, встает и уходит. Она спит на кухне, одна.
Ночью Наташа плачет, накрыв голову одеялом. Тихо скулит тонким детским голосом.
Прожита ночь.  Потом наступает день, промозглый дождливый день на картофельном поле. Господин Мойше и Наташа избегают друг друга – на людях.  Ползают по скользким и липким бороздам, пряча от сверстников несчастные лица. Господин Мойше, наконец, решается. Останавливает ее у машины с картошкой. Спрашивает:
— Тебе помочь?
В руках у Наташи мокрая тяжелая корзина, которую она изо всех сил тужится поднять к борту. Сквозь пелену дождя чудятся внимательные насмешливые глаза, их много больше, чем картошки.
— Не надо, — испуганно шепчет Наташа и роняет корзину. Сыплется в грязь картошка. Господин Мойше бросается ее собирать.  Наташа стоит неподвижно. Господин Мойше ползает у нее в ногах. Чей-то смех — за спиной.
Не нужно было оборачиваться…
Вечером опять ушли к амбару, всем назло. Наташа молчала — по-другому, не так, как вчера. И все было не так, как вчера. Господин Мойше торопливо рвал на ней свитер, путался в каких-то крючках и пуговицах. Грудь, неожиданно податливая, впитавшая зеленый лунный свет, вынырнула из под свитера. Впервые коснулась руки. Всем назло? Отвратительна была наступившая трезвость.
Собственно говоря, что такого особенного приключилось? Их заподозрили? Да. Вменили в вину отношения, которые нередко приводят к рождению детей?  Предположим. В чем проблема? Наташе и Господину Мойше исполнилось пятнадцать лет, они вполне могли вступить в такие отношения.  Рановато?  Как посмотреть. Ромео и Джульетта были моложе. Удар, нанесенный Спицей — глупый, лишенный силы, наивный педагогический удар по самолюбию — имел такое сокрушительное действие по одной простой причине: Наташа и Господин Мойше были уверены, что совершают преступление. Кто, когда, зачем — внедрил в их детские головы знак равенства между человеческим телом и воровской добычей?
Установка на умолчание была тотальной. Молчали все: школа, родители, книги. Человеческая близость не имела названия на литературном языке. Все, связанное с ней, принадлежало заборам и стенам общественных туалетов.
Вернулись домой из деревни. Разработали сложную систему конспиративного общения.
Человек, создающий систему, обязательно становится ее рабом. Всякая конспирация построена на лжи, ложь — главное условие ее существования.
Научились лгать. Предполагая, одновременно, оставаться искренними в отношениях друг с другом. В режиме умолчания не с кем было посоветоваться, не у кого было узнать, что ложь – родная сестра подозрительности.
Зима. Лед.  Коньки.  Городской стадион.  Гирлянды красных лампочек окружают беговую дорожку. Наташа скользит по дорожке в объятиях мужчины по имени Дар. Он — мужчина, именно взрослый мужчина. Ему нравятся девочки-подростки. Именно поэтому он приходит на каток. Все подруги завидуют.  Кататься в объятиях мужчины по имени Дар —  заветная мечта.  Дар — знаменитость, чемпион по боксу в каком-то там весе.  Молод, улыбчив и чертовски привлекателен своим особенным, сломанным носом.
Господин Мойше в отчаянии. Красные лампочки отсвечивают на лице Наташи, лицо кажется возбужденным и счастливым.  Он зовет ее — она слишком медленно вырывается из рук мужчины по имени Дар.  Говорит — она не слышит.  Ее глаза прикованы к ледяной дорожке. Туда следует вернуться, пока мужчина по имени Дар  не обнял соперницу.
Так ему кажется, бедному Господину Мойше.
Три месяца лжи за спиной.  Почему бы не придти к убеждению, что лгут — все?
Он ударил ее.
Насмешливый ангел стыда, прилетел, повис над головой, протянул к лицу раскаленные детские ладошки. Господин Мойше из последних сил удерживался от слез. Ах, как ему хотелось в ответ на пощечину увидеть ждущие поцелуя губы! Но так не бывает.
Больше он ее никогда не видел — назавтра она не пришла в школу. Он тоже бросил школу, устав от ожидания, невыносимого и бессмысленного.
Прошло пятнадцать лет.
Долгий утомительный грипп, наконец, закончился, Господин Мойше ехал в районную поликлинику закрывать бюллетень.  Упоминание о болезни важно по двум причинам.  Во-первых, Господин Мойше был физически ослаблен, и на этом фоне возникшие ощущения могли показаться преувеличенными. Во-вторых, троллейбус, в который он вошел, был почти пуст — деталь на первый взгляд маловажная, а на самом деле очень существенная.
Господин Мойше работал уже много лет в проблемной лаборатории завода измерительных приборов. Приезжал в лабораторию к восьми утра, утренний троллейбус — это был окоп, взятый с боем, заполненный полуживым человеческим материалом, потный, горячий, содрогающийся. Зона повышенной опасности требовала постоянного напряжения сил: как и когда пристроиться к очереди, где слиться с потоком – где   вынырнуть из него,   сберечь ноги,  ребра, позвоночник, защититься от ароматов, лиц, слов…
И вот сейчас, благодаря болезни — пустой, прозрачный, солнечный троллейбус, похожий на аквариум, плывущий по серой асфальтовой реке.
Вошел. Позволил себе долго выбирать свободное кресло. Сел на последнее. Расслабился. Отключил защитные рефлексы. Стал мечтательным и сентиментальным,  каким  теперь  бывал редко: содержание семьи давалось не легко. Машина тронулась.  В прозрачные стекла хлынул желто-красно-зеленый город, который он любил. Побежали километры, лица, дома…

Непонятная тревога проникла в Господина Мойше с ловкостью агента спецслужбы.  Очнулся — а ты уже не один. Желто-красно-зеленый город покрылся грязью, улицы взорвались шумом, дизельные автобусы мычали на поворотах и роняли из-под хвостов одуряющую дизельную гарь. Железное кресло уперлось в спину холодным углом. Господин Мойше ничего не понимал. Тревога была необъяснимой, беспричинной.  Спина, руки, позвоночник о чем-то кричали в полный голос. Но слова были неразличимы. Перелистал день.  Никаких оснований для тревоги. Между тем, она все нарастала и нарастала…
И вдруг — открылось ему. Запах. Обволакивает кожу, проникает в поры, холодит кровь. Невозможно было спутать. Сердце дрогнуло. «Быть может…»
Под ногами дрожит и бьется в нервном припадке редуктор. Горбится пыльный резиновый пол.  Тусклые, давно не мытые окна в траурных резиновых обводах.  Ряд никелированных труб, улетающих в перспективу. Механический радиоголос, обещающий кары небесные за безбилетный проезд. И тонкий, беспредметный, едва уловимый запах, который почувствовала, впитала кожа.
Женился Господин Мойше довольно рано, спустя каких-нибудь четыре года после истории с Наташей.  Жена была старше него — и не потому, что Господину Мойше этого хотелось. Эхо войны.  Докатилось спустя двадцать лет и накрыло судьбу Господина Мойше — вторично.
В войну почти не рожали. Зато два-три года спустя переполнились роддомы.  Поколение, пришедшее тогда на свет божий, не имело возрастных ориентиров.  Когда для девочек наступило брачное время, черная демографическая дыра сорок второго-сорок пятого годов бросила их в объятия сверстников.
Господин Мойше узнал: есть и другая любовь — ровная, спокойная, без бурь и головокружений. Наташу Господин Мойше иногда вспоминал, но с какой-то внутренней обреченностью.  Отчасти, даже, благодарный судьбе за ее нечаянную жестокость. Дело в том, что Наташа была русской.
Друзей Господин Мойше всегда выбирал совершенно свободно.  Родители не вмешивались. Появление Наташи вызвало у них тревогу, которая, тем не менее, тщательно скрывалась.
Опыт приходил из жизни.  Вот он. Слово «жид», прозвучавшее в скандальной перепалке, всегда приводило к распаду семьи.  Могла быть прощена измена, оскорбление этим словом – не прощалось никогда.  Бывали счастливые семьи, склеенные из двух русско-еврейских половинок.  Но и у них наступал день расплаты, за счастье приходилось платить, причем жестоко, душевным равновесием детей. Когда, спустя шестнадцать лет, в сутолоке паспортного стола возникала проблема выбора.
Господин Мойше хорошо помнил их, одноклассников, которые вдруг из Горшманов и  Трахтенбергов  превращались  в Чистовых  и  Лариных.  Менялись обложки тетрадей, страницы классных журналов,  но эти рокировки в длинную сторону никого  не обманывали.  Их всегда сопровождала усмешка сверстников, тайная или явная. И ласковые глаза кадровиков.
Родилась дочь, счастливое создание, имя которому, по древней традиции, не выбирали.  Назвать ее следовало в честь покойной бабушки Гинды.
— Такого имени нет! — сказали в ЗАГСе и наотрез отказались регистрировать. Предложили потрепанный список рекомендуемых имен. Спорить Господин Мойше не стал. Традиция-традицией, но слово Гинда, в переводе на русский язык, обозначало Курицу. Подобная перспектива смущала Господина Мойше. По отдаленному созвучию выбрали имя Евгения. Но воспротивился дед со стороны жены, исчезнувшая в Понарах Гинда была его матерью.
— Не совсем по-еврейски… — сказал дед. Начали искать компромисс. Нашли. В свидетельство о рождении записали: Женя.
Семейная жизнь, без бурь и потрясений, наверное, устраивала Господина Мойше.  Вернее сказать, он о ней почти не задумывался.  Так было.  Так будет. Дано. Требуется доказать. Доказательство — всегда одно, других не бывает. И вот, троллейбус.
У самой водительской кабины, лицом к стеклу, сидела женщина. Затылок — розовые крашеные кудряшки.  Ничего общего с тем, что хранила молчаливая память. Господин Мойше застыл перед этими кудряшками, и мучительный дурман — сложенный из запахов сена, коровьих лепешек, прелого хлеба, овчины, чертополоха, мяты — хлынул ему в лицо. Он стоял, парализованный, не в силах уйти  и страшась остаться. Она обернулась.
Вежливый холодный взгляд. Лицо бухгалтера в очках. К счастью, чужое.
Троллейбус остановился, двери открылись.  В салон ворвался ветер, смыл, развеял запахи. Господин Мойше очнулся, выпрыгнул на улицу, едва удержавшись на ногах от накатившей слабости. Медленно проходила тошнота. Для размышлений не было сил. И все же, — одна мысль пробилась, мелькнула в сознании:
— Неужели это не кончилось?..
И что тогда означает все другое, чем он жил многие годы?
Ответа он тогда так и не узнал.  Приехал в поликлинику, закрыл бюллетень, окунулся в быт…  Остался в памяти смешной случай, который Господин Мойше иногда вспоминал, удивляясь самому себе.





ПЁТР ФОКИН
(1956)

Журналист газеты «Литовский курьер», постоянный ведущий страницы «духовное пространство».Родился в Петропавловске-Камчатском. В 1978 году окончил факультет русского языка и литературы Калужского пединститута им. К. Э.  Циолковского.  Работал учителем в школах Калужской области.
В настоящее время псаломщик Знаменской церкви. Ведет группы церковно-славянского языка на базе трех вильнюсских приходов - Знаменского, Успенского и Константино-Михайловского. Преподает на факультете искусств в Институте православного образования и воспитания.

ВОСКРЕСЕНИЕ ХРИСТОВО

В этом году Пасха у всех христиан празднуется вместе, 16 апреля. В прошлом, если помните, разрыв был больше месяца. В будущем году он составит неделю.  Это наиболее часто встречающаяся разница. Подсчитано, что западная Пасха в 30 % случаев совпадает с восточной, в 45 % опережает её на неделю, в 5 % — на 4 недели и в 20 % — на 5 недель. Разницы в 2 и в 3 недели не бывает. Давайте сегодня поговорим о том, как исторически складывалось празднование Воскресения Христова.

Слово «Пасха» в русский пришло из греческого (и там, и там оно звучит одинаково). А греки позаимствовали его из еврейского, эллинизировав в свою очередь. У евреев оно звучит как «Песах» или «Пейсах» в  ашкеназском произношении. На арамейском – языке, на котором говорил Христос и апостолы – Писха.  Ну, хватит лингвистики.
Рождество Христово мы делим на русское и литовское (польское), православное и католическое или наше и не наше. О безграмотности подобного деления говорилось уже не раз. А вот Пасха имеет в просторечье целых три разновидности: еврейская, православная и католическая.
Как и с вышеупомянутым Рождеством, тут тоже присутствуют терминологические разновидности.  Вопрос: насколько правильно такое деление? Вот давайте попробуем с этим разобраться.
Например, правильнее было бы сказать: иудейская Пасха. Еврей и иудей – не совсем одно и то же. Иудей – вероисповедание, еврей – национальность, представитель которой может быть не только иудеем, но и христианином, мусульманином или атеистом. В свою очередь, иудеем может стать и нееврей. Правда, для этого он должен пройти довольно сложную и длительную процедуру посвящения – гиюр.
У иудеев праздник посвящен освобождению из египетского плена. Моисей вывел евреев из Египта. С Божьей помощью они чудесным образом перебрались через Красное море: воды его расступились перед ними, пропустив на другой берег, но сомкнулись над фараоновым войском. Потом Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне. В переводе слово «Пейсах» означает «прохождение». Как говорят раввины, исход из Египта был освобождением от рабства, рождением еврейского народа. Празднуется иудейская Пасха всегда в один и тот же день 14 нисана по национальному календарю. Вернее, в ночь на 15-е нисана. При переводе на григорианский стиль каждый год получаются разные даты, но всегда весной.  В этом году 14 нисана приходится на 11 апреля. Праздник этот длится 7 дней в Израиле и 8 в других местах.
Для христиан Пасха – тоже самый главный праздник. Но посвящен он другому событию – Воскресению из мертвых Господа Иисуса Христа. Хотя параллели с иудейским исходом тут прослеживаются. В  частности, Христос, умерев, спустился в ад и вывел оттуда всех праведников, так же как и Моисей вывел евреев из Египта. Благодаря Воскресению родился новый народ, новая цивилизация – христиане. Таких мест, когда ветхозаветные события являются прообразами Нового Завета, можно привести много.
Праздновать Пасху христиане начали очень рано, практически с первых дней существования христианства. И делали это они поначалу по-разному. В Малой Азии, например, отмечали ее 14 нисана, вместе с иудеями. Ведь самые первые последователи Христа и не отделяли себя от иудаизма. Другие делали это каждую неделю: пятница, день крестной смерти, была постной, а воскресенье – праздничным днем. Ведь, согласно Евангелию, Мария Магдалина обнаружила, что Христос воскрес рано утром на следующий день после субботы. Третьи праздновали Пасху раз в год в первое воскресенье после иудейской.
Со временем этнический состав христиан стал меняться. Все меньше (по крайней мере, в процентном отношении) становилось среди них евреев. Христианство принимали греки, римляне, варвары. Для них традиции иудаизма стали не актуальны. Кроме того, все больше чувствовалась необходимость праздновать Воскресение Христово всем вместе, в один и тот же день. Начинаются т. н. «пасхальные споры». Но в 325 году на Первом Вселенском соборе в Никее было запрещено совершать Пасху «прежде весеннего равноденствия вместе с иудеями». В Риме в это время была составлена своя пасхалия. Так, до VIII  века существовали две пасхалии — Римская и Александрийская. Правда, через полтысячелетия после Никейского собора Рим принял восточную пасхалию. И стали все христиане праздновать Пасху вместе.
Такое благоденствие продолжалось около восьмисот лет, до тех пор, пока папа Григорий XIII в 1583 году не провел календарную реформу, когда появился григорианский календарь. Вместе с календарем на Западе изменилась и пасхалия. Она была составлена неаполитанским астрономом Алоизием Лилием и немецким монахом-иезуитом Кристофером Клавием. Теперь там  Пасха часто празднуется раньше иудейской или в один день, и опережает православную Пасху в некоторые годы более чем на месяц.
По Александрийской пасхалии, которую используют доныне все Православные церкви, Пасха всегда бывает после еврейской. Нередко можно услышать фразу: «Ну вот, все три Пасхи совпали!» Такого быть не может никогда, как вы понимаете.
Восточная или православная Пасха высчитывается таким образом: это первое воскресенье после первого полнолуния после весеннего равноденствия. Днем равноденствия считается 21 марта по ст. ст. Если случается совпадение с иудейской Пасхой, то правила предписывают перейти к полнолунию следующего месяца. Следовательно, Пасха не может быть ранее дня равноденствия, т. е. 21 марта (4 апреля по григорианскому календарю) и не позже 25 апреля (8 мая). Сложновато? По Григорианской пасхалии вычисления еще более сложные. Так что я советую пользоваться уже готовой пасхалией, рассчитанной на много лет вперед.
Сербским астрономом Милутином Миланковичем был рассчитан новый календарь. Он получил название новоюлианского. Он еще точнее с точки зрения астрономии, чем григорианский, и совпадает с ним до 2800 года. На него и перешли многие Поместные Православные церкви. Старому стилю остались верны только Русская, Иерусалимская, Сербская, Грузинская церкви и Афон. Но Пасху, в конце концов, было решено праздновать вместе по древней Александрийской пасхалии. На западную перешли только православные Финляндии. Делались такие попытки и во всех остальных Православных церквях. Но во избежание смут и народного недовольства было решено сохранить верность старине. И правильно. Ведь Благодатный огонь в Иерусалиме появляется только в Великую субботу по Александрийской пасхалии.
И в заключение вопрос. Так как же нам называть Пасху, празднуемую по восточному и западному календарю? Думаю, что грамотней было бы говорить о восточной и западной. Если первую еще можно с большой натяжкой называть православной (хотя как же старообрядцы и греко-католики?), то вторую звать католической – это обидеть многочисленных протестантов, которые тоже отмечают Воскресение Христово вместе с католиками.
В этом году праздники совпали. Поэтому всем «Христос Воскресе!»

2017.04.13

Андрей ФОМИН

  Доктор философии. Закончил философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Работает учителем-экспертом одной из русских школ Клайпеды. Обладатель государственной премии «Учитель года» за пятнадцатилетний период(2001). Автор книги «Православные святые в истории Литвы»(2015).

ПРАВОСЛАВНЫЕ СВЯТЫЕ В ИСТОРИИ ЛИТВЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ

Мы - православные христиане - почитаем и поклоняемся всем святым, в земле Российской просиявшим. Но даже живущие в современной Литве люди не всегда хорошо знают, что много веков назад православная вера была широко распространена и укоренилась в землях литовского государства, что Литва была краем, в котором просияло немало православных святых. Православная вера имеет давние и прочные корни в землях исторической Литвы, она была распространена здесь еще более восьми веков назад: в XI - XIII столетиях. В течение многих веков православная вера играла важную роль в формировании культуры и исторического пути литовского государства и населявших его народов. Господь прославил первых православных литовских подвижников еще в XIII веке. Исповедание православной веры в землях, относившихся к литовскому государству, было столь глубоко, что ее подвижники прославлялись на протяжении всей истории.
В этой книге впервые делается попытка рассказать обо всех православных святых, своей жизнью, трудами и подвигами связанных с Литвой в разные исторические периоды ее существования. В основе всех повествований лежат общепринятые и распространенные жизнеописания святых. Собранные здесь очерки жизни праведников представляют популярные историко-биографические описания. Это сделано осознанно. Как пишет митрополит Волоколамский Иларион (Алфеев), «во многих случаях житие даже не претендует на историческую достоверность, подобно тому, как икона святого не претендует на портретное сходство. Житие святого - это его словесная икона, некий идеализированный образ». Мы старались сохранить этот образ в нашей книге. Хотя, конечно, ни житие святого, ни икона не исключают точности изображения и не противоречат исторической реальности. Мы стремились и к тому, чтобы помочь читателю ощутить исторический контекст, в котором Господь сподобил жить и трудиться подвижников. Одновременно мы хотели сделать повествование доступным современному читателю, не только знакомому с жизнью Церкви и ее историей, но и начинающему свое знакомство с ней.
Известный исследователь русской святости Г. П. Федотов писал: «Верим, что каждый народ имеет религиозное призвание и, конечно, всего полнее оно осуществляется его религиозными гениями» - святыми. Он считал необходимым «найти ту особую ветвь на лозе» вселенского христианства, «которая отмечена нашим именем: русскую ветвь Православия». Но, добавим, точно так же важно показать, как от плодоносной русской ветви возник и развился неотделимый от нее побег Православия в Литве. Одна из основных задач книги - показать исторические корни и путь Православной веры и Церкви в истории литовского государства, сохранить память об их культурно-историческом наследии. Важно познакомить широкий круг читателей с не всегда хорошо известными страницами истории родной земли. Возможно, это поможет людям разных национальностей и вероисповеданий, живущим в современной Литве, лучше понять и себя, и друг друга. Но главная цель книги - поведать о глубокой вере и беззаветном следовании заповедям Христа наших прославленных
предков.
«Что такое святость?» - вопрошал святой праведный Иоанн Кронштадтский. И отвечал: святость - это «свобода от всякого греха и полнота всякой добродетели. Этой свободы от греха и добродетельного жития достигают только немногие усердные, и то не вдруг, а постепенно, продолжительными и многими скорбями, болезнями и трудами, постом, бдением, молитвами, и то не своею силою, а благодатью Христовою». Ярким свидетельством и подтверждением истинности этих слов является жизнь и подвиги святых, подвизавшихся в Литовской земле, показавших, какими трудами достигается Царствие Небесное.
Преподобный афонский старец Силуан писал: «В Царстве Небесном, где Господь и Его Пречистая Матерь, живут все святые. Там святые праотцы и патриархи, которые мужественно пронесли свою веру. Там пророки, которые приняли Духа Святого и своим словом призывали народ к Богу. Там апостолы, которые умирали за проповедь Евангелия. Там мученики, которые за любовь к Христу с радостью отдали свою жизнь. Там святители, которые подражали Господу и несли тяготы своих духовных овец. Преподобные постники и юродивые Христа ради, которые подвигами победили мир. Там все праведники, которые соблюдали заповеди Божии и побеждали страсти. Они ходили ногами по земле и руками работали, но дух всегда пребывал в Боге, и умом они не хотели оторваться от памяти Божьей. Ради любви Христовой они претерпели все скорби на земле и не боялись никаких страданий и тем прославляли Господа.
За то Господь возлюбил и прославил их, даровал им Вечное Царство с Собою».
«Многим кажется, что святые от нас далеки. Но далеки они от тех, которые сами удалились, и очень близки к тем, которые хранят заповеди Христовы и имеют благодать Святого Духа».
Для православного христианина святые - не столько посредники между ним и Богом, сколько живые носители истинного христианства, чья жизнь служит высоким нравственным примером. Жития и жизнеописания святых дают человеку прочные нравственные ориентиры в мире, в котором он живет: учат различать истину и ложь, добро и зло, праведность и грех. Это - то мерило, которым можно сверять любую человеческую жизнь. Как писал отец и учитель Церкви святой Иоанн Дамаскин, «христиане призваны подражать жизни и подвигам святых для того, чтобы и самим сделаться душевными храмами». Именно через обращение к святому и уподобление, хотя бы отчасти, своей жизни его земным подвигам и происходит осознание человеком своей подлинной сущности, осознание возможности того «узкого пути», который ведет к спасению души - и собственной и близких людей. Пусть эта книга хотя бы в небольшой степени поможет достижению этой цели.


СВЯТЫЕ ЛИТОВСКИЕ МУЧЕНИКИ АНТОНИЙ, ИОАНН И ЕВСТАФИЙ

Одним из ярчайших явлений Православия в Литве стал подвиг святых Литовских (Виленских) мучеников: Антония, Иоанна и Евстафия. Их нетленные святые мощи ныне покоятся в Вильнюсском Свято-Духовом монастыре и по праву считаются величайшей православной святыней. Жития святых мучеников были созданы еще во второй половине XIV века. Антоний и Иоанн были братьями. Жили в Вильне и состояли на службе у Ольгерда Гедиминовича, который в 1345 году прибыл в столицу и, унаследовав отцу, стал великим князем Литовским. До этого Ольгерд, в святом крещении Александр, в течение 25 лет был правителем Витебского княжества. Женой его была Витебская княжна Мария Ярославна.
В Вильне Ольгерду пришлось лавировать между христианами и язычниками. Число исповедовавших Православие христиан и в его окружении и среди
жителей литовской столицы было велико. Но языческие жрецы были очень влиятельны среди балтов - литовцев, на которых Ольгерду приходилось опираться в государственных делах. Именно балты - язычники сдерживали на западе государства натиск рыцарей - крестоносцев. Поэтому Ольгерду пришлось скрывать не только свою принадлежность к Православию, но и симпатии к христианам.
К несчастью, в 1346 году скончалась супруга Ольгерда Мария Ярославна, с которой они прожили душа в душу более четверти века, воспитав 5 детей. Утрата любимой жены, в память которой Ольгерд велел заложить в Вильне новый храм Успения Пресвятой Богородицы, стала для князя сильным ударом. Он возроптал на Бога, вера его пошатнулась, чем не замедлили воспользоваться языческие жрецы, настраивая князя против христиан.
Первоначально Антоний и Иоанн были язычниками - огнепоклонниками. До принятия христианства старший брат Иоанн носил имя Кумец, а Антоний - Нежило. Братья, находясь на великокняжеской службе, познакомились с христианской верой через духовника великой княгини Литовской Марии Ярославны - пресвитера Нестора. От него они приняли Святое Крещение и были наречены Антонием и Иоанном. Став христианами, братья отличались от язычников при дворе великого князя своим образом жизни, поступками и внешним видом. Подражая образу Христа, они не стригли, в отличие от язычников, волос на голове и бороды, не ели в постные дни скоромную пищу, не
исполняли языческих обрядов и обычаев. Когда однажды Ольгерд спросил их, не христиане ли они, братья безбоязненно исповедовали себя православными христианами. Недовольный этим князь потребовал от своих слуг отказаться от православной веры, вкушать, как и все придворные, мясную пищу, соблюдать языческие обычаи. Братья ответили отказом, заявив, что обязанности по отношению к Богу выше послушания князю. За это разгневанным князем они были отправлены в темницу, в которую шли, славя Бога за возможность пострадать за Христа.
Заключение в темнице длилось несколько месяцев. Иоанн, измученный лишениями, боясь дальнейших страданий, послал князю прошение освободить его и обещал исполнять все княжеские повеления. Обрадованный этим Ольгерд велел выпустить из заточения обоих братьев, надеясь, что и Антоний последует примеру Иоанна. Более того, великий князь вновь приблизил братьев к себе.
Сломленный Иоанн старался во всем - и во внешности и в поступках - быть подобным приближенным князя - язычникам, хотя в сердце своем сохранял христианскую веру и тайно молился Христу, но открыто исповедовать Его боялся. Антоний же, выйдя из заточения, нисколько не изменился, вел себя как истинный христианин. Своего брата Иоанна он укорял за малодушие, всячески призывал его покаяться, открыто исповедовать веру во Христа и жить по-христиански.
Некоторое время окружавшие Ольгерда язычники, видя, что старший из братьев - Иоанн во всем повинуется князю, на младшего Антония не обращали особого внимания. Но однажды, исполняя придворные обязанности, братья присутствовали на княжеской трапезе. Был постный день. Иоанн вкушал мясные блюда, Антоний же как христианин отказался от них. По повелению разгневанного Ольгерда он был схвачен и вновь заточен в темницу. Положение же оставшегося при дворе Иоанна было еще более тягостным: его презирали и осуждали все - и христиане как вероотступника, и язычники как человека слабого, не сохранившего ни старой - языческой, ни новой - христианской - веры.
Антоний в темнице также отказался от общения с братом. Нравственные и душевные мучения Иоанна были велики, он, придя к пресвитеру Нестору, каялся в своем грехе и умолял того быть ходатаем перед братом, просить Антония простить его отступничество и принять в общение с собой. Нестор, навещавший Антония в темнице, принес Иоанну ответ: Антоний согласится общаться с братом только тогда, когда тот не убоится открыто исповедовать Христа. Иоанн принял слова брата и начал искать удобного случая, чтобы открыто заявить о своем христианстве.
Повод вскоре нашелся. Как-то, прислуживая великому князю и оказавшись с ним наедине, Иоанн объявил себя христианином. Однако Ольгердничем не выказал своего гнева, ничего не сделал Иоанну и дал понять, что это - его личное дело, и что можно верить во Христа, но вести себя, как все
язычники. Произошло это, вероятно, потому, что свидетелей их разговора не было. Понимая, что сделанного недостаточно, Иоанн, некоторое время спустя, в присутствии князя и его многочисленных приближенных громко объявил себя христианином. Тогда по повелению Ольгерда он был схвачен, жестоко бит, а затем брошен в темницу.
Теперь братья вновь оба были в заключении. Антоний был рад поступку брата, проявившему твердость духа в исповедании истинной веры. К узникам допускался пресвитер Нестор, братья исповедовались и причащались Святых Таин. Темница, в которой они пребывали, превратилась в источник христианской проповеди. К ней стекался народ, чтобы послушать проповедь братьев о Христе Спасителе, с которой они обращались к людям через узкое оконце.
Многие жители Вильны - язычники, пораженные стойкостью и силой духа Антония и Иоанна, после слышанного от них, принимали Святое Крещение. Языческие жрецы, окружавшие Ольгерда, опасаясь потерять свое влияние на народ, потребовали от великого князя скорее судить и казнить братьев. Во время суда жрецы обвинили братьев в обольщении народа чарами; других обвинений они придумать не смогли. Первым был осужден на казнь Антоний. В ночь перед казнью Антоний молился и укреплял брата в вере, убеждал безбоязненно перенести страдания во имя Христа. Он пророчески предсказывал
брату скорую мученическую кончину и ободрял его. 14 апреля 1347 года мученик Антоний был повешен в Вильне на дубе в том месте, где обычно производились казни преступников.
Иоанн оставался в темнице, и жрецы надеялись снова соблазнить его и отвратить от христианской веры. Но видя твердость и непоколебимость Иоанна, язычники подвергли его жестоким мучениям, а затем задушили. Тело мученика было повешено на том же дереве. Произошло это 24 апреля того же 1347 года.
Православные верующие Вильны с честью погребли тела святых мучеников
Антония и Иоанна в храме во имя Святителя Николая Чудотворца.
Вслед за Антонием и Иоанном пострадал и блаженный Евстафий. Его языческое имя - Круглец. Он был родственником братьев и тоже служил при дворе великого князя Ольгерда. Круглец был молод, но умом, мужеством и доблестью превосходил многих бояр и вельмож. В дружине великого князя Литовского Круглец выделялся красотой, храбростью, но еще более разумом и душевной добротой. Любимец Ольгерда, он мог рассчитывать на прекрасное будущее. Пораженный твердой верой своих родственников Круглец уверовал во Христа и после наставлений был крещен пресвитером Нестором с именем Евстафий. Однажды Ольгерд обратил внимание на изменившийся внешний облик Евстафия, отличный от вида язычников. Князь спросил: не христианин ли он? В ответ юноша открыто исповедовал себя христианином. Разгневанный Ольгерд, желая все же отвести от Евстафия беду, стал принуждать его соблюдать языческие обычаи. Однако Евстафий не пожелал нарушать правил христианской жизни. Выведенный из себя упорством юноши князь велел подвергнуть его жестоким мучениям. Евстафия избивали железными прутьями, обливали на морозе водой и лили в рот ледяную воду, но это не поколебало его веры. Он мужественно переносил все страдания и только молился Христу. В ярости палачи переломали Евстафию ноги металлическими прутьями, содрали с головы волосы вместе с кожей, отрезали нос и уши. Перенося жесточайшие мучения, Евстафий ободрял и утешал виленских христиан, видевших его страдания, говоря им о будущей вечной блаженной жизни.
Евстафия мучили три дня, после чего повесили на том же дереве, на котором были казнены Антоний и Иоанн. В день казни Господь явил чудо: святой мученик Евстафий, несмотря на то, что его ноги были раздроблены мучителями, укрепляемый помощью Божией, шел бодро к месту казни сам, не только не отставая от ольгердовых слуг, но даже опережая их. Казнь над Евстафием была совершена 13 декабря 1347 года. Спустя три дня верующие христиане сняли тело святого и с честью погребли в Никольском храме рядом с телами святых братьев Антония и Иоанна.
Через некоторое время настроение великого князя Ольгерда изменилось.
Вероятно, основную роль в этом сыграла его женитьба на Иулиании Александровне, княжне Тверской - глубоко верующей православной христианке, которая вновь обратила своего мужа в христианскую веру. Когда православные жители Вильны попросили князя передать в их распоряжение место, где
приняли кончину святые мученики, Ольгерд согласился. И уже в 1349 году на месте казни была построена каменная церковь во имя Пресвятой Троицы.
Престол храма был поставлен на том месте, где раньше росло дерево, на котором были казнены святые мученики. В построенный храм были перенесены мощи Антония, Иоанна и Евстафия. Примечательно, что в сооружении храма и перенесении мощей святых, как и ранее - в их погребении, деятельное участие принимали сыновья Ольгерда и его супруга. Во время же перенесения тел святых страстотерпцев их мощи были обретены нетленными. В дальнейшем на протяжении столетий от них происходили и по сей день совершаются многочисленные чудотворения и исцеления.
По просьбе православных жителей Литвы, святитель Алексий - митрополит Московский обратился к Константинопольскому Патриарху Филофею с тем, чтобы он благословил причислить мучеников к лику святых. В 1374 году Патриархом Филофеем мученики были канонизированы. Частицы мощей Литовских мучеников были помещены в кресте, присланном Патриархом преподобному Сергию Радонежскому.
Подвиг святых мучеников имел великое значение не только для Литвы, но и для всего православного мира. В нем следует усматривать Промысл Божий, указующий путь к истинной вере. Исполнялось сказанное в Евангелии: «...Даже наступит время, когда всякий убивающий вас будет думать, что он тем служит Богу. Так будут поступать, потому что не познали ни Отца, ни Меня» (Ио. 16; 2-3). Подвиг святых мучеников явился символическим испытанием Литвы на твердость в исповедании Православной веры. Твердость же была настолько велика, что ни пытки, ни казни не способны были заставить отречься исповедников Православия в Литве.

День памяти святых Виленских мучеников отмечается 14 / 27 апреля.


НАТАЛИЯ ФРОЛОВА

Выпускница факультета журналистики МГУ. Учебу совмещала с работой в качестве корреспондента и ведущей программ на радио «Эхо Москвы». Работала в печатных изданиях разной направленности, в том числе в журналах «Большой Бизнес» и «Новое время» (The New Times).
Последние пять лет Наталья Фролова была литературным редактором «Журнала Московской Патриархии», христианского ежегодного альманаха «Дары» и литовского епархиального «Церковного Вестника».
Сейчас является корреспондентом «Эхо Москвы» в Литве, пишет для местного портала Delfi, а также редактирует документальную прозу, сборники публицистики и даже сказки.

 
СЕМЬ ДНЕЙ В МИХНОВО: ДРУГОЙ МИР ЗА КАЛИТКОЙ
«Место такое, что хочется остаться»: как проходил день отца Понтия в Михново

18 августа для Михново – особый день. Это – канун большого церковного праздника Преображения, на который принято освящать урожай, а потому его часто называют Яблочным Спасом. А еще в этот день отмечают именины отца Понтия Рупышева,
Если бы не пандемия COVID-19, в этот день в общину приехало был под две сотни гостей. Но границы закрыты – самых верных паломников из России и Беларуси в этом году нет, и день Ангела отца Понтия отмечают только сами насельники и малочисленные паломники из Германии. Они успели «проскочить» до того, как Германия попала в список стран, по приезде из которых надо изолироваться.
Отмечать церковный праздник – вовсе не значит устраивать большое застолье. В Михново – это прежде всего Божественная литургия и молебен. Сегодня она идет не в Скорбященском храме, а часовне рядом с ней – там, где похоронен отец Понтий. В часовне места мало, а соблюдать дистанцию надо. Поэтому внутри стоит только часть братьев и сестер – обязательно в масках. У надгробия находится хор. Остальные же стоят на улице. Здесь, если встать подальше от остальных, можно спустить маску.
«Мы уже привыкли ко всем этим новшествам, – уже после литургии объясняет отец Георгий Гайдукевич. – Во время причастия после каждого человека опускаем в спирт лжицу (специальная ложечка с удлиненной ручкой для причастия). Не промакиваем специальным общим платом рот причащающегося после подхода к чаше, но готовим индивидуальные салфетки, чтобы каждый, это мог сделать самостоятельно». Уже на улице причастников ждет «запивка» и кусочек просфоры – обязательные после принятия Святых Даров. Здесь тоже используются одноразовые стаканчики. Некоторые насельники подходят со своими чашечками.
После причастия гость из Германии отец Сергий Иванов-Панков читает проповедь, в которой связывает духовное наследие отца Понтия с Преображением, которое, согласно церковному преданию, произошло на горе Фавор: «Святые отцы сравнивают христианскую жизнь с восхождением на эту гору. Когда мы в самом низу и только смотрим на вершину горы, то не происходит никакого духовного роста. А когда мы взбираемся на гору – тут уже становится опасно. Тут каждое опрометчивое слово, каждое движение души может привести нас к падению. Батюшка Понтий говорил, что зло все сильное, но по духу времени, в котором мы живем, Господь нам дает столько благодати, сколько нужно, чтобы это зло победить". Из веников в священники Отец Сергий с супругой матушкой Марией и пятилетней дочкой Николаей приехал из Ганновера, где он служит в храме Рождества Христова. После литургии мы сидим в большой беседке, держа некоторое расстояние друг от друга. И за чаем с постными пирожками с капустой я пытаюсь понять, что заставляет паломников преодолевать сотни километров, чтобы добраться до Михново. Отец Сергий с семьей сюда приезжают уже не первый год. Собственно, и священником он стал благодаря общине под Вильнюсом, о которой узнал от жены. В старые времена сюда приезжала ее бабушка.
«Помнится, когда я первый раз здесь оказался, батюшки посмотрели на меня, улыбнулись, и отец Иоанн сказал: «О, мы из веников делаем священников». И поездки сюда действительно поставили меня на другие рельсы. Постепенно я стал сам замечать, как веник и в самом деле преображается в священника: сначала стал чтецом, потом диаконом… Дух батюшки Понтия так глубоко затронул сердце, что в жизни многое поменялось. Что-то стало важнее, что-то отошло на второй план, – вспоминает отец Сергий. – Здесь созданы все условия для духовного созревания человека. В миру, даже если решишься изменить свою жизнь – «буду больше молиться, больше поститься», вряд ли это получится. А здесь приезжаешь – и можешь по-настоящему оторваться от своих страстей, малый подвиг положить. И этот подвиг глубоко в сердце остается и дает серьезный рост". Для отца Сергия как для священника важно и духовное наследие отца Понтия, которое, по его словам, поражает своей глубиной: «Я прочитаю одно предложение, а второе уже не могу – не вмещается. Думаешь–думаешь, вникаешь… А его духовный взор настолько глубоко проникал в суть вещей, что для меня это настоящий святой отец, хотя он пока и не причислен к лику святых. Да, то письменное наследие отца Понтия, которое мы имеем, небольшое по объему. Но посмотрите на Сергия Радонежского. Кроме самого себя, он нам больше ничего и не оставил».
К сравнению отца Понтия со святым Сергием Радонежским невольно прибегает и отец Георгий Гайдукевич, когда рассуждает о том, почему в Михново тянутся люди.
«Как образовываются подобные места? Основатель достигает высот духовной жизни и чувствует потребность основать особое место. Так было с Сергием Радонежским и другими святыми, которые создавали монастыри. Даже когда отец Понтий приехал сюда и ему предложили остаться, он поставил условие: «Тогда всем будем братья и сестры. Только в этом случае и останусь». И дальше пошло возрастание духовной жизни всех, кто здесь жил, – рассуждает отец Георгий. – И после кончины отца Понтия, Господь посылает сюда людей. Они тянутся сюда, хотят жить михновской жизнью. Даже священники нашей епархии, которые обычно очень заняты на своих приходах, и то говорят: «Сюда приезжаешь – и все бури, все заботы здесь стихают. Понятно, что сами проблемы не исчезают. Но пока ты здесь, на житейском море – штиль. Мы это называем благодатью Святого Духа. Почему народ идет к тем же Виленским мученикам? Почему приезжают издалека? Разве других храмов нет? Есть, но мученики стяжали благодать Святого Духа и с ними он и пребывает. Люди – не глупые, они это чувствуют и тянутся сюда».
Жизнь отца Георгия с детства связана с Михново. Его отец настоятель Скорбященского храма в Михново и духовник михновской общины – единственный из ныне живущих в общине, кто застал отца Понтия Рупышева. "Это был 1936 год. Отец Понтий приехал к нам в село Княгинино в Западной Белоруссии. Храм во время службы был переполнен, люди стояли плотно и на улице – внутри церковной ограды, — вспоминает отец Леонид. Та служба и проповедь настолько впечатлили его маму, что со временем она уговорила мужа переехать в Михново жить. А до тех пор часто вместе с дочерью и сыном ходила в паломничество в Михново, преодолевая пешком путь в 120 км. «Даже в консистории поговаривали, что на архиерейские службы собирается меньше народу. Народ чувствовал его святость, и он не ошибся», – замечает священник. Повзрослев, он окончил семинарию в Жировицах (Беларусь) и Духовную академию в Москве, а затем получил приглашение служить в Москве, в одном из самых известных в столице России храмов – святителя Николая в Хамовниках. «Но у меня было одно направление, одна цель — это поближе сюда, к Михнову», – говорит архимандрит Леонид.
Попав, наконец, в Литву, отец Леонид получил назначение в храм Ефросинии Полоцкой, что на Липовке в Вильнюсе. В советское время он был в сильно запущенном состоянии. Прихожан фактически не было – в воскресный праздничный день на службе только две старушки. «Там священник был совсем пожилой. А кладбище же вокруг храма на холмах расположено. Моему отцу тогда было около сорока лет, – продолжает рассказ отца Леонида отец Георгий, – и он понял, что надо что-то делать. Во-первых, он никому не отказывал в требах. Его просят сходить на могилу – отслужить литию. И он ходит по этим холмам вверх-вниз, с одного конца кладбища на другой. Люди почувствовали его отношение к ним, и постепенно стал собираться приход". Причем, по тем временам приход собрался столь многочисленный, что ему удалось собрать средства, чтобы и провести отопление, и сделать ремонт, и расписать храм. "Когда действовавший тогда владыка Герман (Тимофеев) призвал отца Леонида служить в Свято-Духовом монастыре наместником, батюшка сначала растерялся, но потом согласился. Его сразу постригли в монахи, затем в иеромонахи. И тут его умение говорить с людьми тоже дало свои плоды. На день памяти Виленских мучеников стало столько народу собираться, что во время службы вся монастырская территория была плотно заполнена паломниками, даже не хватало мест всех уложить на ночь. Гостиниц ведь в советское время столько не было! Благодаря такому притоку людей, монастырь получил серьезную финансовую подпитку. И на эти средства были выстроены братские корпуса – по тем атеистическим временам немыслимое дело!» По словам отца Георгия, на средства монастыря отец Леонид восстановил и сгоревший в Рудомине храм. Причем, в Литовской ССР это был единственный за все советское время фактически заново отстроенный храм.
В 1994-м году новый Виленский и Литовский владыка Хризостом (Мартишкин) назначил отца Леонида служить в Скорбященском храме в Михнове. Но и до официального назначения отец Леонид постоянно помогает пожилому отцу Константину постепенно восстанавливать Михново, обескровленное в поздние советские годы, когда власти не разрешали здесь прописываться.
«И Михново расцвело – все пошло полным ходом… Хотя полным ходом не назовешь, конечно. Денег-то не было! Но зато были люди! А для отца Леонида люди всегда были на первом месте. И люди отвечали взаимностью – помогали материалами и работой», – вспоминает отец Георгий. И эта традиция – приехать помочь собственным трудом – поддерживает общину и сейчас. Сестры, постоянно живущие здесь, приглашают в гости родственников. Те с радостью приезжают, а заодно делают разные нужные работы. И пока мы пьем чай в беседке, мимо нас то и дело проходят крепкие молодые люди – носят строительные материалы для ремонта усадебного дома. Корпус же для паломников, который стоит за михновской оградой, пока в ремонте не нуждается, но сейчас из-за коронавируса пустует. Паломники его занимали и при отце Понтии. «Здесь постоянно жили не менее 50 человек: кто-то уезжал, кто-то новый приезжал. Ради них отец Понтий каждый день служил службу. А затем они шли на послушание – по мере сил, кто что мог», – рассказывает отец Георгий. Его слова дополняет сестра Нина: «Как написано в дневнике у Варвары Николаевны Корецкой, бывали случаи, когда паломников иногда приходило до семисот человек, и батюшка исповедовал их до самой ночи. Ни один человек не уходил от отца Понтия без духовного наставления, поддержки и исцеления души. Некоторые даже просились остаться здесь. Но не у всех складывалось, конечно».
Сегодня, как и во времена отца Понтия, в Михново, считает сестра Нина, ищут спокойствие и любовь. Тарас и Татьяна Гула приезжают сюда из Германии уже третий год подряд. В прошлом году навещали Михново аж три раза – «потратили» на общину весь свой отпуск. Но длительный путь на машине оправдывает себя, считает Тарас: «Нам очень важно, что можно и помолиться, и потрудиться. Здесь не просто тихо (я бывал и в других святых местах). Но здесь знаешь, что утром встанешь, помолишься, пойдешь работать в поле. Размеренная жизнь. Замечаешь в себе, как перестраиваешься на мирный дух».
Тарас и Татьяна в Германии живут давно. Он изначально из Петербурга, она – из Витебска. Он – инженер, работает на небольшом предприятии медицинской электроники. Татьяна говорит, что в Михново прежде всего едет учиться с любовью относится ко всем окружающим и молиться: «Мы живем от поездки до поездки. Запасаешься духовной энергией, едешь домой, она постепенно истощается. И уже всеми мыслями в Михново – когда же, наконец, обратно к сестрам?»
«Я тут человек на подхвате: сходи туда, принеси то. Тут же много пожилых. Они меня уже ждут: я приеду и все расставлю по своим местам. Иногда сено собираю. Я даже записал видео для родственников, которые удивляются, что я в какой-то деревне отпуск провожу. Они все время это называли монастырем, не понимая суть общины, – рассказывает Тарас. Татьяна же выполняет послушания на кухне: «Приготовить завтрак, обед, ужин на 30-40 человек, помыть посуду, убрать кухню – дело не простое. Западная жизнь больше на карьеру настроена. И здесь я учусь хозяйству: как рассчитать продукты, как варенье сварить, как черную смородину перетереть с сахаром на зиму». Но у Татьяны еще есть послушание мечты – подоить корову. «Но пока я боюсь к ним близко подходить. А к телятам уже могу», – радостно, совсем по-детски сообщает Татьяна.
«Кто бы сюда ни приехал, здесь каждый найдет себе применение, – говорит отец Сергий. – Первые дни, когда приезжаешь, ходишь на богослужения и отдыхаешь. Помню, моя мама, когда только-только приехала, рыдала: ну что же мне ничего не дают делать, я как иждивенец! Потом посадили ее чистить картошку – потрудилась в радость, хотя руки болели».
Отец Сергий говорит, что никогда не приезжает в Михново с пустыми руками. Он старается привезти то, что есть в Германии, а здесь не купишь – например, спецтехнику или необходимые инструменты. Но, по его словам, каждый человек, который приносит с собой радость в Михново, уносит из общины в три раза больше. Сестра Нина объясняет это очень просто: «Это школа христианской жизни, которую в миру невозможно создать. Сюда первый раз приезжаешь – и сразу как будто попадаешь в родную семью. Душе легко вливаться в этот коллектив – словно ты знаком с братьями и сестрами много лет. Когда открыты сердца, человек тут чувствует безусловную любовь к себе, взаимность – и начинает открывать все добрые качества, которые может, у него затаились. Люди здесь открывают в себе, что не такие они на самом деле замкнутые. Хочется, чтобы люди чувствовали себя здесь защищенными, даже если нужна медицинская помощь. Здесь все налажено так, что человек не остается сам по себе". По ее словам, в Михново на экскурсии часто заезжают и католики. И михновцам интересно услышать, что о них думают со стороны – особенно люди другой конфессии. "Пройдут с экскурсией, – рассказывает Нина, – и говорят: как не хочется от вас уезжать: и воздух особенный, и место такое, что хочется остаться».

МИХНОВО, ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Путь сестры Даниэлы из немецкой провинции: «Я живу, как свободная птичка».

Сестра Даниэла живет в Михново уже 15 лет. «Как только Даниэла к нам приехала, мы сразу увидели в ней сестру. Душа у нее мягкая, поддающаяся. И старшие сестры тоже моментально поняли, что она наша», — вспоминает сестра Нина из Михново. Долгий путь Даниэлы из немецкой провинции в Михново через Россию длился почти десять лет. И дело не в количестве километров, а в сложных духовных исканиях, которые и привели ее в православную общину под Вильнюсом.
«В поисках себя я тогда жила совсем одиноко на хуторе. Была в духовном поиске – и ничего не могла найти в Германии. Я внутренне была потеряна», – вспоминает себя 25-летней давности Даниэла. В 1993-м году она решила пойти на концерт российской певицы и композитора Елены Фроловой, которая гастролировала в Германии. «В ее песнях я услышала про совсем другой духовный мир, увидела, что есть что-то очень светлое, – так Даниэла восприняла творчество Елены Фроловой, которая перекладывает на музыку поэзию Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Бродского, Пастернака, Тарковского и других поэтов. – Я еще не так хорошо понимала русский текст, хотя и учила язык в школе. Но ее творчество меня притягивало. На ужасном русском языке я наговорила Елене кучу комплиментов. А она в ответ позвала меня приехать в Россию». И Даниэла восприняла это приглашение очень серьезно: в 1994 году она и в самом деле отправилась в Россию, чтобы вновь попасть на концерт впечатлившей ее исполнительницы. Но вопреки ожиданиям, Москва Даниэлу потрясла: «У меня был культурный шок. Я увидела массу людей с какими-то сумками, которые все время куда-то спешили. И никто никому не улыбался – все в себе. Был тяжелый дух». Но тем не менее Даниэла решила задержаться в России – ходила на курсы в Строгановском училище, учила русский. Но за этим благополучным фасадом все еще скрывалась метущаяся душа: «Я себя чувствовала совсем одинокой. Даже приходили в голову мрачные мысли: я тут совсем никто, умри как хочешь. Переходила через дорогу и понимала: мне все равно – перейду или нет. Я ходила поздними вечерами по совсем чужому городу – искала авантюры себе на голову».
В поисках себя Даниэла оказалась в Центре грузинской культуры на Арбате в Москве, начала учить грузинский язык и познакомилась с грузинским режиссером Тамарой Дуларидзе. Она тогда снимала фильм про священномученика архимандрита Польской православной церкви Григория Перадзе, погибшего в Освенциме в 1942 году, «В поисках белого ангела».
«Тамара направила меня к епископу Сергию (Чекуришвили) (с 2000 года митрополит Некресский). Я пошла к этому огромному человеку. Он меня благословил и подарил крест, на Крещение». Но это общение – не единственная связь Даниэлы с Грузией. «Как-то я поехала зимой в Москву на машине – через Киль, Балтийское море, Санкт-Петербург. На пароме я была единственной девушкой среди торговцев автомобилей в черных кожаных куртках. Но они оказались настолько добрыми ко мне, во всем мне помогали. Потом была дорога Санкт-Петербург — Москва. Несутся грузовики. Гололед. Моя машина крутилась на этом льду. И я первый раз в жизни начала молиться: «Бог, если ты есть, то я после этой истории буду креститься», — пообещала Даниэла. – И Бог меня привел к священнику, другу моих друзей, отцу Иосифу Зетеишвили в Висагинас». От отца Иосифа, ныне настоятеля Введено-Пантелеимоновского храма в Висагинасе, она узнала о Михнове. Окончательно в общину Даниэла переехала в 2005 году. И ее необычный жизненный выбор приняли и родители. Причем папа сказал дочери, что Михново — самый правильный выбор в ее жизни. «Он знал, что тяга к приключениям у меня была всегда: даже в родительском заборе я искала дыру, чтобы изучить окружающий мир», – объясняет слова отца Даниэла. Испытание сердца Впервые родители приехали навестить Даниэлу из Германии в 2006 году. И они приехали ровно в пасхальную ночь. «Мы шли крестным ходом вокруг храма, сестры были одеты во все белое. А родители как раз подошли к калитке, и были впечатлены увиденным – «как на Луну попали», говорили они позже. Мой папа увидел часовню в синем свете, и не мог понять, откуда это сияние. И произошло чудо – мама с папой решили тоже принять православие, – говорит Даниэла и невольно вспоминает немецкую принцессу Елизавету Федоровну Романову (в девичестве Гессен-Дармштадтскую), родную сестру последней российской императрицы Александры Федоровны: «Разве такое счастье было у Елизаветы Федоровны, когда она добровольно перешла из лютеранства в православие? Нет, у нее получился раскол с любимым папой».  Отец Даниэлы умер несколько лет назад. И она до сих пор переживает, что он ушел из жизни, когда она была далеко: «Это тяжелое испытание, когда близкие люди без тебя страдают. Это испытание сердца, о чем пишет в своих дневниках отец Понтий Рупышев». Он скончался в воскресенье вечером, на праздник Торжество православия, отмечаемый в первую неделю Великого поста. Даниэла, которая поспешила в Германию на похороны, решила с семьей, что поступит по православной традиции – до похорон оставит тело дома, хотя в Германии законодательство предписывает отдавать покойного в морг. «Но все чиновники пошли мне навстречу, – вспоминает Даниэла. – И мы всем миром, все, кто любил моего отца – несколько десятков человек – провожали отца от хутора до кладбища. Мы шли несколько километров пешком. А там в протестантской кирхе папу отпевал русский православный священник отец Михаил Диваков, а мы, все присутствовавшие, стояли со свечками в руках и подпевали. Все немцы стояли с православными свечками в руках. Это был очень тихий необыкновенный праздник. Это было настоящее Торжество православия в Германии».
С мамой Даниэла договорилась наперед: если та станет слабой и будет нуждаться в уходе, то приедет в Михново. На этот случай Даниэле даже была выделена отдельная комната – чтобы было место, где поселить маму. Вообще для Михново это скорее исключение. Здесь большинство насельников живут в общих кельях. Даниэла говорит, что такое размещение особенно хорошо для пожилых членов общины, потому что всегда есть кто-то рядом, кто может помочь или вызвать врача.
В Михново нет своего медпункта, но врачи часто приезжают из Вильнюса с профилактическими визитами. По необходимости можно съездить к врачу в Вильнюс. И тут тоже никуда без Даниэлы, одного из главных водителей в общине. Смирись и помоги «Я вообще живу, как свободная птичка. У меня нет одинаковых дней. Я как водитель за рулем, не знаю, куда завтра поеду. Завтра, например, великий праздник: все отдыхают, а я в работе. Но, будучи немкой, постоянно смущаюсь, когда вдруг мне сообщают, что через полчаса надо ехать, а я совсем не готова и вообще погружена в другие дела. Я же не могу бросить дело посередине. И бедные мои начальники много терпят от меня, – признается Даниэла. – Когда-то я смиряюсь, смиряются и начальники. А это и есть настоящее смирение». Однако ее обязанности в Михново далеко не ограничиваются вождением автомобиля и пением на клиросе во время церковных служб. В христианской общине под Тургеляй Даниэла нашла то, что искала. Но и для Михново она оказалась ценной находкой. Даниэла, у которой в Германии было собственное предприятие по производству керамики, знает, как развивать технологию, как оптимизировать труд, как сэкономить время. «У нее уникальный ум. Она может собрать разные приборы, чтобы облегчить работу. Мы не всё можем купить, а что-то соорудить мы можем. И, конечно, образование, менталитет. Даниэла для нас — большое приобретение», — хвалит ее сестра Нина. Еще сто лет назад, говорит Даниэла, сестры физически были более крепкими: они трудились сами, большая часть полевых работ выполнялась вручную. Теперь же насельники не в состоянии брать на себя подобную нагрузку – даже собрать в поле картошку на целую общину. К тому же большинство из них – люди преклонного возраста. Поэтому, с одной стороны, приходится пользоваться современной техникой. А с другой, пытаться приспосабливать ее к меньшим объемам производства – то есть переносить технологии на монастырский уровень (об этом подробнее в другом материале о Михново – про то, как в общине устроено хозяйство).
Но и в своем увлечении технологией, считает Даниэла, тоже надо уметь останавливаться, не забывая о том, что жизнь в христианской общине – это все-таки не то же самое, что жить и работать на ферме. Поэтому она всегда старается прислушиваться и к внутреннему голосу, и к тому, что говорит духовный отец. «Тебе кажется, что ты владеешь ситуацией, а на самом деле, она тебя давно проглотила. У меня так было со смартфоном. Мой духовный отец, увидев, насколько я им поглощена, посоветовал мне от него избавиться – сказал «откажись от него». По его реакции я поняла, что не владею собой, что я не свободна, когда держу в руках эту штуку. И я помню этот момент – я действительно от него отказалась. Но поскольку этот телефон был подарок мамы, я ей в этом призналась. Надеялась, что она меня поймет. Ведь мои родители – любящие, а любовь все покрывает». Даниэла говорит, что привыкать к отсутствию смартфона было трудно. Но сейчас с радостью демонстрирует свой кнопочный телефон и сожалеет лишь о том, что он не делает хороших фотографий. «Когда мне нужно, через компьютер выхожу в интернет. Я слежу за своими друзьями, которые имеют публичные профили в соцсетях. Мне же не все равно, как живут люди, которые остались в миру, все те, кого я люблю и уважаю, чье творчество я ценю, как песни Елены Фроловой, – говорит Даниэла. – Но как бы ни было важно человеческое общение, наше главное общение в общине – с Богом. Это общение не на горизонтальном, а на вертикальном уровне. Жизнь несколько одинокая, но она и должна такой быть. Спаси себя – и хватит с тебя». И хотя Даниэла не связана никакими монашескими обетами, она очень надеется, что сможет остаться в Михново до конца своих дней. Недавно к ней в гости из Германии приезжала сестра с девятилетней племянницей. "Представьте себе, эта маленькая немка сказала маме на второй день: «Я хочу здесь жить». Она почувствовала, что тут благодать, раскрылась тут как цветок. Вот так и бывает со многими». Для тонких натур верующих, считает Даниэла, Михново – самое подходящее место.


МИХНОВО, ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Воскресная школа: «Учить надо не детей, а всю семью»
 
Воскресная школа при михновской общине существует чуть больше двадцати лет. Она создавалась не столько для самой общины – почти монастырский образ жизни не предполагает постоянное проживание семей с маленькими детьми. Настоятель Скорбященского храма в Михново отец Леонид (Гайдукевич) 20 лет назад задумал школу как способ приобщить детей из окрестных деревень и их родителей к христианскому образу жизни. А заодно – и приоткрыть для мира общину, фактически закрытую в советские годы. «Вы сейчас, как корабль, который у пристани нагружается сокровищами, которые будут питать вас всю жизнь, – один из михновских священников отец Иоанн Ковалев наставляет учеников воскресной школы. – Не забывайте, что образование – от слова «образ», так что стремитесь раскрыть образ и подобие Божие». «Будьте агнцами, а не козочками», – ласково добавляет отец Иоанн.
Новый учебный год в Михново нынче начался уже ближе к концу сентября, и неизвестно, сколько он продлится «вживую». Поэтому сразу договариваются, что с любыми признаками простуды в школу не приходить – беречь остальных. Но пока все начинается традиционно: с утра – воскресная литургия в Скорбященском храме, затем молебен в самой воскресной школе, обед и, вместо занятий, первое собрание. Обед – по-семейному: директор школы Владимир Иванович Тарханов приготовил котлеты, его супруга Исидора – борщ, а дети – сами испекли на десерт запеканку. Две старшие ученицы – две Маргариты – помогают и накрывать, и обслужить, и убрать со стола. Для них воскресная школа – фактически второй дом. Говорят, что родители их сюда привели чуть ли не в младенческом возрасте, а потому они, сколько себя помнят, помнят и воскресную школу. Детей здесь делят на две группы: старшую и младшую. Ученики, как и положено, будут изучать Закон Божий, знакомиться с церковными праздниками и готовиться к ним: ставить спектакли и концертные номера. «Мы не просто их учим, мы тут живем единой семьей. Это школа христианской жизни, в которой и мы, и дети учимся друг у друга», – говорит Исидора (ее, в отличие от мужа, тут все называют только по имени и на "вы").
В общину не уходят, а приходят Тархановы пришли в Михново благодаря отцу Леониду (Гайдукевичу), нынешнему настоятелю Скорбященского храма. Именно отцу Леониду пришла идея пригласить в общину офицера запаса Владимира Тарханова и его супругу Исидору – не просто сюда переехать жить, но и открыть первую в Михново воскресную школу. «Когда мы с женой пришли жить в общину, то многие знакомые спрашивали: как так, вроде все у вас есть – хорошая квартира в старом городе, усадьба под Вильнюсом, вполне себе благополучные люди? А вы все оставляете и идете неизвестно куда… А мы даже не знали, что на это ответить. Сказать торжественно, что, мол, Господь призвал и мы откликнулись – это как-то театрально. В жизни же все гораздо проще, – рассуждает Владимир Иванович. – Понятно, что мы все действуем по Божьей воле. Но, с другой стороны, Господь действует через людей. И нас сюда привел отец Леонид. Мы с ним познакомились, когда он еще служил в храме в Рудамине. Когда мы впервые попали к нему на службу, увидели его, то поняли, что он воплощение слов «глаза – зеркало души». Его глаза буквально светились. И мы поверили сначала ему, а через него – и Господу».
«Принято считать, что в монастыри уходят неудачники. Святейший же патриарх Алексий II говорил: в монастырь не уходят, и приходят. И к нам общину, которую в какой-то степени корректно сравнить с монастырем, тоже приходят – причем и профессора, и академики, и люди с высшим образованием», – говорит сын отца Леонида, отец Георгий Гайдукевич. Он не скрывает своего восхищения Владимиром Тархановым, спасшим, по его мнению, в январе 1990-го года Вильнюс от большого кровопролития. Сам же Владимир Иванович о своей биографии и о тех исторических событиях говорит сдержанно, просит не делать из него героя. Родителей Тарханова в 1930-е годы сослали из Смоленской губернии в Сибирь. Он сам, закончив школу, поступил на физико-технический факультет Томского политехнического университета и, недоучившись в нем, поступил в военное училище в Кемерове. Служил в Минске. Потом поступил в Военную академию в Киеве. После академии его направили в Новосибирск военным представителем (специалист, которого министерство обороны направляет на военное производство для контроля качества продукции, выпускаемой именно для нужд военного ведомства). В той же должности он был направлен затем в Подмосковье, а в конце 1989-го года, как раз когда в Литве началось движение за независимость, в Вильнюс.
«Когда войска привлекли для подавления мирного выступления народа за независимость Литвы, я выступил с обращением к офицерам и солдатам и сказал им, что мы принимали присягу защищать страну от внешних врагов, а не выступать в роли жандарма против своего народа, и призвал их не покидать казармы. Я обратился к ним не как руководитель военного представительства, а от себя лично – как российский офицер, – вспоминает Владимир Тарханов. – А потом в программе «Время» выступила Татьяна Миткова и сказала, что, по информации Генерального штаба, в Литве такого офицера нет. Мне тут же стали звонить родственники и знакомые и спрашивать, жив ли я вообще, все ли со мной в порядке. Тогда я обратился в парламент с просьбой дать мне выступить. Меня пригласили, я вышел на трибуну, показал свое удостоверение – доказательство того, что я действительно существую и служу. Тут же меня вызвали в Генштаб. Туда уже пригласили корреспондентов, чтобы я уже при них выступил и отрекся от того, что я говорил, что до этого, дескать, я не осознавал того, что говорил. Когда я отказался говорить, начальник управления дал мне бумагу и сказал: «Садись спокойно и напиши». Я сел и написал рапорт об увольнении. На следующий же день приехала комиссия. За день я сдал все дела и был уволен». Отец Георгий, считает, что в тот момент Владимир Иванович оказался единственным человеком в армии, обличенным высоким положением, который не испугался взять на себя ответственность и сказать, что недостойно выступать против людей: «Десантная дивизия стоит в Каунасе. Резервная танковая дивизия в Вильнюсе. Никто не знает, что делать. В умах брожение, ждут указаний. Начальник Западного округа, который находится в Риге, молчит. И когда выступил Владимир Иванович, то на его моральный выбор смогли опереться командиры всех частей. Я думаю, что благодаря его открытой позиции, множество и солдат, и гражданских людей остались живы. И за это он одним из первых в Литве был награжден Орденом Креста Витиса».
Неудивительно, что выбор отца Леонида, который давно мечтал о создании в Михново воскресной школы, пал именно на Тархановых. «Батюшка долго к нам присматривался, а потом сказал: «Вокруг Михново много беспризорных детей из неблагополучных семей. Кто получится из этих детей? И всё это окружает нас. Владимир Иванович – вы офицер. Исидора – вы педагог. Давайте их притянем к себе и покажем, что есть другая жизнь», – вспоминает ту беседу Исидора, которая действительно была педагогом, но совершенно в другой области. Она преподавала в академии искусств интенсивный курс французского языка. На уговоры супругов ушло примерно полгода. Воскресная школа начала работать в 1999 году. Под воскресную школу отец Леонид первоначально предусмотрел свою келью размером 15 квадратных метров. В этой комнатке был поставлен и первый рождественский спектакль.
«В самом конце нашего первого праздника батюшка сказал: «А следующее Рождество мы будем встречать в новой школе». Мы удивились, но поверили, конечно. А он через некоторое время привел нас в здание между двумя коровниками. Оно стояло полуразрушенное – как после бомбежки. Привел и радостно сообщил: "Вот здесь у нас будет школа", – не без улыбки вспоминает Владимир Иванович тот энтузиазм отца Леонида. – Мы были в шоке, но начали делать. Делали, делали… и действительно, следующее Рождество мы встречали уже в обновленном, пусть и не до конца, здании». Ради восстановления одноэтажного с мансардой здания под школу Тархановы продали свою усадьбу под Вильнюсом и полдома в центре столицы. Строить также помогали родители учеников, да и сами ученики – жители окрестных деревень. Среди учеников оказалось и множество детей из неблагополучных семей – именно те дети, с мыслью о которых изначально создавалась школа. Некоторые из этих детей приходили сами, других буквально подбирали на улице, третьих ездили приглашать по домам в надежде вырвать их из тяжелой домашней обстановки. «Здесь недалеко деревня, в шести километрах. Мы узнали, что там в одной пьющей семье есть двое мальчиков и девочка, поехали к ним. Их мама, когда увидела нас, даже спрятала сына, чтобы мы его не украли, – смеется Владимир Иванович. Но в тот момент Тархановым было не до смеха. – Мы все же смогли уговорить отпустить детей к нам. А закончилось тем, что и сама мама стала самой верной помощницей в воскресной школе, даже жила у нас. Постепенно бросила пить и курить. Когда она умерла, ее отпевали у нас в храме. Она так изменилась, что батюшка во время отпевания про нее сказал: «Варвара – ты учитель жизни у нас». Перед смертью попросилась домой – «чтобы дети меня в последние дни моей жизни трезвой видели».
Начало учебного года в Михново Владимир Иванович вспоминает, как однажды шел между Тургеляй и Михново и увидел в поле фигурку: «Сидит и что-то чертит на снегу: «Подхожу к нему: «Мальчик, ты что делаешь?». «Да так, ничего», – отвечает. А потом вдруг они у нас с братом оказались. Одному десять, другому чуть-чуть побольше. Оба пьяные. И чему удивляться, если ребенку вместо соски давали бычок, а вместо молока – алкоголь, чтобы он заснул. Одна из сестер сказала тогда Исидоре: «Смотри, твои пришли – пьяные». Исидора растерялась и побежала к батюшке: «Что с ними делать?». «А что они говорят?» – «Говорят, что есть хотят» – «Так, накормите их!» Исидора их привела, усадила, накормила. Так они в школе и остались. Потом один из братьев, стал самым послушным ребенком в нашей воскресный школе. Не успеешь фразу договорить – он уже бежит делать». Для детей из подобных семей учеба в воскресной школе начиналась не с Закона Божьего, а с элементарных навыков. «Некоторые из этих детей даже не могли нормально есть: глотали как утки – и их рвало. Их надо было приучать нормально жевать! Потом мы с ними вместе начали готовить еду и обсуждать, что именно и из каких продуктов мы это делаем. У них стали появляться мысли, они начали рассуждать. Так что изначально весь процесс был завязан на животе, а не на душе. Потом они узнали волшебное слово «пицца». Мы нашли множество рецептов, раздали каждому по одному, Владимир Иванович накупил ингредиентов – и стали готовить, параллельно рассказывая про Италию. Наелись пиццы – мода прошла. Потом переключились на грузинскую еду и, соответственно, Грузию. И так, за вкусной домашней едой и разговорами о разных культурах, постепенно расширяли представление этих детей о мире.
Отец Иоанн даже надо мной посмеивался: «Что ты тут в школе ресторан открыла!». Объяснить, повторить и показать пример. Владимир Иванович подчеркивает, что для них с супругой было принципиально важно, чтобы в школе было ощущение семьи. Окормляли не только детей, но и родителей: вместе строили, вместе приводили в порядок огород. Одно время, по его словам, в здании школы проживало несколько семей: «У нас такие урожаи были, что мы мешками раздавали! А ход работ и обучение ненавязчиво шло. Наша «программа обучения» складывалась естественным образом: утро начинается с молитвы, потом зарядка, потом на родник батюшки Понтия, потом завтрак, занятия и все своим чередом, как в семье. У нас было твердое понимание, что все идет из семьи. И если нет порядка в семье, то никакая школа ничего не добьется. А уклад был полезен и для детей, и для родителей».
«Воскресная школа дает навыки жизни, – дополняет его Исидора. – Привить навыки – это значит действовать последовательно. Я – педагог, дочь военного, Владимир – военный, поэтому мы к этой последовательности были подготовлены. Мы строго были воспитаны в детстве хотя росли тоже в непростых условиях: я – на Дальнем Востоке, Владимир – в Сибири. Чтобы привить навыки, нужно не только объяснить и повторить, но и самим показать пример. Если мы им говорим, что утром надо встать на зарядку, то попробуй сам не встать. Призываешь обливаться холодной водой – попробуй сам этого не сделать!».
20-летняя история михновской воскресной школы бережно хранится в любительских фотографиях, разложенных по двум толстым альбомам. Здесь и снимки еще недостроенной воскресной школы, и фотографии, на которых запечатлены спектакли и танцевальные номера, и снимки, сделанные во время летних лагерей. Тархановы говорят, что в этих лагерях они как бы возрождали свое детство. Первые лагеря проводились тут же в Гаю. Сергей, который переехал в общину из Беларуси в 1998-м году, стал активно помогать Тархановым в их начинаниях. Он рассказывает, что в начале 2000-х лагеря собирали по 60 человек, приходилось даже спать на столах и в коридорах. «В 2004 – 2005 году мы решили устроить лагерь под Яшюнами – в войсковых палатках, с готовкой на костре. Там можно было легко обустроить полноценный двухнедельный лагерь – лес сухой, проточная чистая вода, место идеальное. Родители не просто сдавали нам детей – они оставалась сами, да и еще и младших детей привозили. А были и те, кому тогда было под 18. Сегодня они уже и сами стали диаконами и священниками», – говорит Сергей. Следующей идеей, воплощенной также вместе, стал сплав на плотах по рекам Мяркис - Неман. Каждый год участники проплывали определенный отрезок, а на следующий год стартовали с места прошлогоднего финиша. Бывших учеников не бывает. «Смотришь на эти фотографии и думаешь, какое же хорошее детство у нас было, – восклицает Артур Бабаян, в крещении Андрей. В воскресную школу в Михново он попал в шестилетнем возрасте – вместе со старшими братом и сестрой и мамой Татьяной Николаевной, учительницей русского языка и литературы, которую тоже пригласили преподавать в Михново. Сейчас Артур учится в магистратуре по специальности «Мехатроника и робототехника» и по возможности старается в воскресенье приезжать на службу в Скорбященский храм и заходить в гости в воскресную школу, где по-прежнему преподает его мама. «А с 2012 года я стал михновским Дедом Морозом. Однажды мы даже придумали натянуть трос. Я заказал из Украины красивый костюм и спустился в нем почти «с неба». Эффект был невероятный! – рассказывает Артур. – Но поскольку в прошлом году я был сильно занят с учебой, то пришлось уступить свою роль Йонасу. Ему 13, и он высокий и худой. Так что Дед мороз у нас и был-то не старый, а сейчас и вовсе помолодел». Другая выпускница Ольга в этом году привела в воскресную школу на учебу свою старшую дочь, которой исполнилось пять лет. А дома, говорит, в деревне Михново, подрастают еще двое будущих учеников. Еще у одной мамы, Агаты, в школе, наоборот, доучивается младший сын: «У мужа родители живут здесь, в Тургеляй, а мы в Михновском храме венчались. Сначала жили в Вильнюсе и каждое воскресенье приезжали сюда с детьми. У нас трое мальчиков, и они все здесь выросли. А потом переселились под Рудамину – и ездить стало еще ближе. Так что Михново – это наш приход!». И к этому тоже – через приход и воскресную школу сделать православную общину, фактически закрытую в позднесоветские годы, более открытой для мира – стремился отец Леонид, создавая воскресную школу в Михново.


ГАВРИИЛ ХРУЩОВ-СОКОЛЬНИКОВ 
(1845 — 1890)

Писатель, поэт, журналист, автор пьес, издатель, редактор, фотограф. Выпускник Тульской гимназии, получил юридическое образование в Московском университете. Дебютировал в печати в 1870 году, сотрудничая в журналах «Русское богатство», «Будильник», «Мирской толк», «Свет и тени» и др. Издавал и редактировал журнал «Московское обозрение» (1876 — 1878).
Посетил Литву, собирая материал для исторического романа  «Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы» (1889), который стал первым русским романом, переведенным на литовский язык (1922). Перу писателя принадлежат романы «Чудо-богатырь» (1885), «Стенька Разин» (1886), «Пугачев» (1911), «Москва без маски» (1887),  «Провинция» (1888), романа в стихах «Великосветская Нана» (1882) и других.


ГРЮНВАЛЬДСКИЙ БОЙ, ИЛИ СЛАВЯНЕ И НЕМЦЫ
Исторический роман-хроника
Глава XVIII. В Троках

День уже склонялся к вечеру, когда Бельский со свитою подъехал к переправе, соединяющей Трокский замок с берегом.
У громадной деревянной пристани, далеко вдававшейся в озеро, толпились перевозчики. Бельский въехал на помост. Многие, узнав в нём знаменитого воеводу и любимца княжеского, снимали шапки и кланялись.
– Что, его ясная милость в замке? – осведомился он у одного из старших перевозчиков.
– Вот уже вторую неделю гостят, – отвечал тот, низко кланяясь, – недужен был; да теперь, слава великому Перкунасу, мудрый Спортыс сумел отогнать от него лихоманку. Здоров!
Многие из слуг ясного пана отвернулись и посмотрели в сторону при имени Перкунаса, но старый Бельский только усмехнулся в седые усы и проговорил не без юмора:
– Ну, там Перкунас Перкунасом, а ты перевези-ка нас скорее к замку, скоро и солнце сядет!
– Не смею, ясный пан! – снова с поклоном отвечал перевозчик.
– Это ещё что? Как не смеешь? – крикнул Бельский.
– Строгий приказ от каштеляна: с оружием господ не возить к замку без позволения!
– Это ещё что за новости? Давно ли такой приказ?
– А с неделю. Тут, говорят, крыжаки, чтобы проклята была их душа, подвох какой замышляли против нашего солнышка Кейстутовича. Да мы их поймали, ну вот и не пускают.
– Да ведь я не крыжак, – смеясь, заметил Бельский, – я воевода княжий.
– Знаю, ясный пан, да указ больно строг, никак не могу без позволенья, да вот на ваше счастье от замка каштелян едет, сюда гребёт.
Действительно, к пристани подходила небольшая барка, и на ней восседал на покрытой красной кошмой скамье, низенький, пузатенький человек в желтом кафтане русского покроя и узкой войлочной шапке. Он ещё издали узнал пана Бельского и низко ему кланялся. Это был помощник трокского каштеляна, подчаший шляхтич Кобзич, герба «Лютый», давно уже, чуть ли не со времени Ольгерда, занимавший этот пост.
– Челом бью ясному пану! – закричал он, чуть барка коснулась пристани, – добро пожаловать! А наш великий государь больно соскучился о твоей ясной милости, ещё сегодня за обедом вспоминал о тебе.
– Эй, вы!.. Поддержите! – крикнул он гребцам, – поддержите, разве не знаете, что я со своими ногами не могу взобраться на вашу треклятую лестницу?
Бельский слез с коня и пошёл навстречу Кобзичу, который, пыхтя и опираясь, еле взобрался на пристань. Паны обнялись как старые знакомые, и скоро лодка их поплыла обратно к Трокскому замку. Слуги пана Бельского волей-неволей должны были расположиться на ночлег в прибрежной деревушке.
Дорогой друзья разговорились, и каштелян посвятил Бельского в последния новости двора.
– Что, о войне не слышно ли чего? – спрашивал старый воевода, – а то сабли в ножнах ржавеют!
– Кто проникнет в мысли «мудрейшего»? – с улыбкой ответил подчаший, – Господь Бог его ведает, – молчит, молчит, а на завтра поход – никому и невдомёк. Налетит, как сокол, и аминь!
Литвины давно уже прозвали своего героя-князя именем «мудрейшего». Это был самый лестный эпитет на бедном литовском наречии.
– Оно и лучше: дружина в сборе, сабли наточены, что же терпеть по-пустому, – заметил Бельский. – Да только мне сказывали, что по Смоленской дороге, к Москве, хлеб и запасы везут. Уж не на Москву ли поход?
– А тем и лучше, пан ясный, схизматики они, хуже басурманов, хуже нечисти татарской!
Бельский строго взглянул на говорившего.
– Один враг у Литвы и Польши – немец! – резко проговорил он, – терять хоть одного человека в битве с другими племенами, когда цел хоть один крыжак, – неисправимая ошибка. Правда, москали – схизматики, да они тоже наши братья-славяне, рядом с нами дрались с неверными. Ты только сочти, сколько их князей легло под Ворсклой, и как легли: с мечами в руках, а не в позорном бегстве!
– На кого намекает пан ясный? – обидчиво спросил подчаший, – я не виноват, что моя лошадь, раненая стрелой, закусила удила и носила меня четыре часа.
– Кто же говорит?! Храбрость пана подчашего выше всех сомнений, но я говорю, кто дрался рядом с русскими, бок о бок, тот только может уважать их и удивляться им!.. Я поляк и католик, но клянусь святым Станиславом, на поле брани я побратался и с русскими, и со жмудинами, даром что они язычники!
Пан подчаший отвернулся и сплюнул.
– Пан воевода слишком добр и благороден, но, в свою очередь, клянусь Ченстоховской Божьей Маткой, скорее спасу из воды паршивого щенка, чем москаля или жмудина, будь то сам князь Вингала Кейстутович!
Глаза воеводы сверкнули.
– Пан подчаший мне друг, а князь Вингала Эйрагольский мне побратим, прошу пана или прекратить разговор, или не отзываться о нём дурно!
– Дурно! Да сохрани Боже! Я только удивляюсь, как это такой мудрый князь, брат нашего «мудрейшего» – и пребывает в язычестве!
– Каждый познаёт Бога и поклоняется ему, как знает! Давно ли и «мудрейший» просветился светом истины? Придет пора и Эйрагольский князь познает свет христианства!
– Ну, нет, ясный пан воевода, – быстро возразил подчаший. – Довелось мне с самим «мудрейшим» быть в Эйрагольском замке. Взошёл и бежал, бежал, словно за мной неслись тысячи демонов, так бежал, словно у меня были ноги двадцатилетнего!
– Что же было там страшного? Я тоже был в замке и ничего не видал!
– А серебряный чурбан в тронной зале, а медные ужи и змеи! Довольно их одних, чтобы ввергнуть в ад правоверного.
– Изображение богини Прауримы! – захохотал воевода, – что же тут ужасного?.. Я и не таких истуканов видел в Ромнове на Дубисе[34].
– Как, ясный пан воевода был и в Ромнове на Дубисе? – с испугом проговорил подчаший и стал быстро креститься, – Езус и Мария, Матка Боска Ченстоховска, смилуйтесь надо мною, грешным, – тихонько шептал он и отодвинулся от воеводы.
Тот с любопытством, смешанным с насмешкой, смотрел на перепуганного пана. Ему почему-то вдруг захотелось раздразнить его ещё более.
– А что скажет пан, когда узнает, что я с Вингалой Эйрагольским собственноручно принёс жертву богине Прауриме!
– Быть может такого греха сам святейший в Авиньоне разрешить не может! Что же сказал вам духовник? Как он допустил вас до святого причастия?
– Духовник? Посмотрел бы я, как бы он осмелился перечить мне, – гордо сказал Бельский, – я эту чёрную и белую нищую братию вот где держу! – он показал сжатый кулак, – от них одних вся смута и рознь и в князьях, и в народах славянских!
Пан подчаший умолк. Разговор начинал принимать слишком резкий оттенок, и он, как верный и пламенный католик, не рисковал продолжать его, боясь с одной стороны рассердить влиятельного человека, а с другой – совершить страшный грех, согласившись хотя в чём бы то ни было с таким явным отступником от веры.
– Что это у вас за новые гребцы? – после молчания спросил Бельский, всматриваясь в смуглые, совсем не литовского типа лица гребцов.
– А это «мудрейший» с похода на Крым привёл. Народ такой, семей до пятисот, «караимами» зовут, веры еврейской, а на жидов не похожи. Нахвалиться на них не можем. одно плохо: как ни бьюсь – ни слова по-польски не понимают!
– Это придёт со временем. Ну, а как они в воинском деле?
– Куда им – разве что маркитантами. Однако, вот мы и приехали; сейчас пойдёшь к князю или отдохнёшь с дороги?
– Это зависит от воли «мудрейшего»: теперь время после обеда, может быть он и сейчас примет меня!
– А ночевать ко мне? Спор не ссора, не так ли, ясный пан воевода?
– Благодарю за предложение. Да ведь у меня в княжей дружине два молодца, надо на их хозяйство заглянуть.
Лодка причалила к пристани, и оба пана направились к замковым воротам, находившимся в нескольких шагах от берега.
Массивные стены замка были сложены из красного обожжённого кирпича, и только башни, своды ворот и бойницы выложены из глыб кремнистого камня. Ворота были из железных полос, а зубцы – стены вооружены крюками из того же металла. Над самыми входными воротами, обращёнными на пристань, возвышалась высокая круглая башня, на вершине которой стояло что-то странное по своей форме и неуклюжести. Это был удлиненный бочонок, окованный железными обручами в несколько рядов и помещённый на деревянном же постаменте с колёсами. Рядом лежали чугунные, странной формы, огромные ступы, а возле них, в пирамидальных кучах, сложены были обкатанные водой валуны, кое-где подправленные каменотесами. Двое часовых бессменно находились на площадке башни и зорко берегли эти невиданные орудия от посторонних.
Это было, как, вероятно, читатель догадался, не что иное, как первообразы теперешних представителей артиллерии. Чугунные ступы, иначе называемые магдебургскими мортирами, или камнемётами, а деревянный обрубок, высверленный и окованный обручами, – первообраз полевой пушки; из первых стреляли камнями навесно, из второй надеялись стрелять прицельно, но опытов пока ещё не делали, а палили порой холодными зарядами, наводя на окрестных жителей ужас громовыми раскатами выстрелов.
В воротах стоял караул от отряда псковских лучников, которыми, как известно, командовал сын пана Бельского. Случайно молодой витязь тоже был у ворот и несказанно изумился, узнав в одном из приезжих своего отца.
Как почтительный сын, он бросился навстречу воеводе и нежно поцеловал его в руку и плечо, но отец быстро поднял его голову и поцеловал прямо в губы.
– Брат Стефан здесь? – спросил он, когда первые изъявления радости встречи прошли.
– Нет, отец, он остался в Вильне, «мудрейший» приказал ему пополнить дружину.
– Как, разве поход?
– Мы меньше всех знаем. Говорят.
– Но на кого же?
– Говорят на Москву – из-за Смоленска.
Брови старого воеводы сжались. Он не сказал ничего, но, видимо, это известие было ему неприятно.
– Где наисветлейший пан князь? – спросил он, чтобы переменить разговор.
– В своих покоях. Готовят торжественный приём послов.
– Чьих?
– От великого магистра.
– Они уже здесь?
– Нет, завтра прибудут, да не простые рыцари, а великие сановники ордена, комтур Марквард Зольцбах и ещё два ассистента.
– Знаю я этих разбойников, обоих бы на одну осину, – резко перебил сына воевода. – Однако мне надо видеть «мудрейшего» сегодня же. Поди скажи дежурному боярину.
– Давно же, отец, ты не был при дворе, здесь, в Троках, мы живём без этикета, князь принимает без доклада – иди прямо, двери замка отворены, скажешь служителю, он проводит тебя к самому князю.
Старый воевода поспешил исполнить совет сына и через несколько минут входил в высокий зал, расписанный по сторонам фресками исторического содержания.
Окружённый толпой слуг и придворных, в глубине зала стоял среднего роста довольно плотный мужчина, безусый и безбородый, отдавая последние приказания. Голос у него был резкий и какого-то странного металлического тембра. Его невозможно было не узнать из тысячи голосов. Привычка повелевать слышалась в каждом слове, виделась в каждом жесте этого пожилого человека, и хотя он был одет проще и беднее каждого из его окружающих, никто не задумался бы сказать, где слуги, а где повелитель.
Это и был сам «мудрейший», великий князь всей Литвы и Жмуди Витовт Кейстутович. Глядя на его небольшую коренастую фигуру, на полуженское лицо, лишённое растительности, трудно было бы узнать в нём легендарного воина-героя, наполнявшего всю тогдашнюю Европу шумом своих военных подвигов. Зато глаза, проницательные, светящиеся каким-то неземным огнём, этот мощный, властный голос, обличали в нём человека, привыкшего только повелевать. Он был одет в серый кафтан русского покроя и небольшую шапочку. То и другое было старо и изношено; очевидно, князь не гонялся за роскошью туалета.
Заметив вошедшего Бельского, он мигом словно переродился. Глаза его заблистали видимым удовольствием, он быстро пошёл ему навстречу.
Бельский хотел по обычаю преклонить колено, но Витовт не допустил и горячо обнял ратного товарища.
– Как я рад, что ты приехал, я уже хотел посылать за тобою! – сказал Витовт приветливо.
– Очень счастлив, если когда-нибудь и в чём-нибудь могу ещё понадобиться твоей милости!
– Что за крыжакский язык!? Довольно, будто я не знаю, что Бельский раньше всех явится на мой зов!
Бельский низко поклонился.
– Знаю я тебя, упрямца и заговорника, ты моей Вильни как чумы избегаешь. Зато уже если ты сам приехал – значит, дело есть – говори, всё исполню!
– Дело не моё, государь, а дело отчизны, – серьёзно отвечал Бельский, – иначе бы я и не посмел явиться к твоим светлым очам!
– Отчизны? – переспросил Витовт. – Пойдём в мои покои, там объяснишь.
– А вы, – обратился он к слугам и рабочим, стоявшим в почтительном отдалении, – чтобы в ночь было всё готово! Гостей везти по озеру тихо, с трубачами, дать знать московскому пушкарю Максиму, сделать три выстрела в честь гостей. Пива и мёду не жалеть для прислуги и свиты. Ссоры не заводить – зачинщиков повешу! Ступайте!
Круто повернувшись, Витовт вышел из зала; за ним вслед шёл Бельский. Пройдя несколько покоев, убранных с княжеской роскошью, они вступили наконец в небольшую хоромину с низким потолком и узкими стрельчатыми окнами. Рамы были металлические, со вставленными в них кружками зелёноватого литого стекла. В углу перед большим чёрным крестом с костяным распятием стоял аналой и лежала кожаная подушка[39]. Вдоль противоположной стены виднелась кровать простого дерева, покрытая выделанной медвежьей шкурой, в изголовье лежал мешок из грубой шёлковой материи, набитой свежим душистым сеном. Стена над кроватью была завешана замечательно красивым турецким ковром, подарком Тохтамыша, и на нём была развешана целая коллекция оружия: от луков и самострелов до мечей, сабель, тяжёлых шестопёров и перначей включительно.
Среди комнаты, против окна помещался длинный стол, тоже простого дубового дерева, без резьбы и украшений, но с целой горой свитков, рукописей и переплетённых в кожу фолиантов. Два громадных медных подсвечника, в четыре свечи каждый, стояли на столе. Свечи были из желтого воска и сгоревшие до половины – очевидно, князь занимался и по вечерам. Стены комнаты, пол и потолок были из гладко выстроганных дубовых досок, и затем ни одного украшения, ни одного предмета роскоши не было видно в этой рабочей комнате-спальне одного из могущественных владык Европы.
– Садись и говори, я слушаю! – показывая на табурет около стола, сказал князь и сам сел к столу.
– Хлеба не радуют, государь, по всему трокскому княжеству семян не соберешь, – начал издали своё сообщение Бельский.
– Знаю, я уже распорядился: в Новой Мархии у меня закуплена пшеница, король и брат дал пятьдесят барок, их уже гонят по Нёману.
– Вот об этом я и хотел доложить. Немецкие злодеи знают об этом караване, а так как он пойдёт через их земли, то его приказано задержать!
– Пусть посмеют! – вскрикнул Витовт и стукнул кулаком по столу, – пусть посмеют, это будет оскорбление и короля, и меня.
– Первое ли, государь? – осмелился заметить воевода.
Витовт вскочил с места.
– Как смеешь ты говорить так?! – воскликнул он, – или ты забываешь, кто я!
– Нет, могущественный государь, не забываю, предо мною величайший герой и величайший политик в Европе, и он в это время, когда я говорю, думает совершить великую ошибку!
– Ошибку, ты говоришь?
– Ошибку, государь.
Витовт усмехнулся.
– Ну, говори же, умник, в чём моя ошибка?
– Дозволь мне, великий государь, говорить откровенно и прямо, – на языке моём нет лести, я не умею говорить иначе, как прямо и смело. Дозволь?
– Тебе ли после сказанного просить дозволения. Говори – я слушаю.
– Государь, – снова начал воевода, – я слышал, что ты собираешься на Москву, ты стягиваешь рати, готовишь запасы.
– Правда. Так что же в этом? Мой наречённый сынок мироволит изменникам Святославичам; пора положить предел этой явной злобе и тайной измене!
– Так ли, государь? Смоляне всегда были верны тебе, храбро бились с тобой под Ворсклой, двое князей Святославичей легли рядом с тобой. Да и что за счёты между тобой и Москвой? Великая княгиня Софья Витовтовна сумеет отстоять твоё дело перед московскими великими князьями. Другое дело ждёт тебя, другие подвиги. Погляди только кругом: вся Жмудь стонет под немецким ярмом. Сам великий магистр Юнгинген ездил усмирять их, сколько крови пролито, литовской крови, сколько деревень сожжено, сколько взято и угнано в плен!
Витовт вздрогнул и облокотился на руку. Воевода продолжал:
– А между тем, они, эти проклятые крыжаки, осмеливаются говорить, что всё это творится твоим княжеским именем, твоим изволением! Не на Москву, князь великий, не на Смоленск – на хищническое гнездо рыцарей – как один человек – поднимется Литва, Русь и Польша. Помни, что во всей Литве нет ни одной семьи, нет ни одного дома, который бы не оплакивал жертвы немецкого варварства! Тех убили, тех сожгли, тех отравили!
Витовт молчал, морщины на челе его пролегали всё глубже и глубже. Мысли его были далеко, в его памяти воскресали страшные, ужасные картины; ему виделись бледные лица его несчастных сыновей, отравленных немецкими злодеями-рыцарями, ему слышались их предсмертные отчаянные стоны.
– Не напоминай! – воскликнул он. – Клянусь Богом всемогущим, ни на одно мгновение я не забывал этого! Было, правда, время, обуянный гордынею, я хотел под своим скипетром соединить всю Московию и Литву. Но Всевышний не захотел этого. Пусть Москва растёт и развивается, у неё удел Восток, у меня – Запад!
– Но поход на Москву? Рати собираются? – переспросил Бельский.
– Собрать рать – ещё не боем идти, – уклончиво отвечал Витовт. – Собрался в Лиду, попал в Вильню, – докончил он свою фразу.
– Постой, да откуда же ты знаешь, что немцы хотят перехватить караван с хлебом? – вдруг спросил он, словно вспоминая сообщённое воеводой известие.
– Да от солтыса Богенского с нарочным письмо получил. Засада на берегу устроена, сто гербовых, при одном белом плаще, в засаде сидят. Эх, послать бы туда сотню-другую татарских джигитов, – налетели бы, как соколы ночью, а потом поминай, как звали; утром ни следа, ни знака!
– Татар, говоришь ты? Каких же?
– Да вот из здешних поселенцев. Такие удальцы, что и не найти. Был я на днях у старого Джелядин-Туган-мирзы. Ну, государь, видел я у него в улусе байгу, клянусь святым Станиславом, никогда не видал ничего подобного.
– В чём же дело? – переспросил заинтересованный Витовт.
– В воинской науке каждая новая хитрость, каждая воинская уловка – залог победы, – отвечал Бельский и горячо, в нескольких словах, передал великому князю всё то, чему был свидетелем в татарском улусе, не забыл также, разумеется, и эпизода на охоте. Старик Бельский был честный и прямой человек, в противоположность многим из своих родичей; он не любил хвастать и потому правдиво и ясно описал всё, как было.
Очевидно, известие об арканах, употребляемых татарами против закованных в железо рыцарей, навело Витовта на новые мысли: он долго молчал.
– Знаю я этого старого татарского мудреца Джелядина, – начал он, – давно знаю, сколько раз заезжал к нему. Что же он ни разу не показал мне своей воинской забавы? Но сына его я вовсе что-то не помню!
– Он ещё очень молод, говорят, только недавно и пускать-то его к гостям стал старый мирза.
– И то правда; вот уже два года, как я у него не был, непременно заеду на обратном пути из Трок. А тебе спасибо, старый боевой товарищ, за разумное слово и за совет. Помни только одно: я душой литвин, душой ненавижу немцев больше всех вас вместе и имею на то право.
Но помни ещё – я князь и повелитель моей земли, я отвечаю за её благосостояние, я не могу дозволить, чтобы за один мой неосторожный шаг платились головами и имуществом мои верные подданные, я должен ждать и глубже всех таить в себе чувство обиды, ненависти и мести. Но настанет час, он близок, – и я скажу всем вам, а тебе первому: «Друзья и братья – вперёд на немцев, вперёд на страшный бой, на последний бой!»
– Амен! – кончил торжественно Бельский и перекрестился; Витовт крепко обнял его.
– А теперь иди к себе, отдохни, а завтра прошу явиться, я принимаю послов великого магистра. Чем больше и великолепней свита, тем лучше. А теперь спать!
Старый воевода не заставил себе повторять приказания, он поклонился и вышел, оставив Витовта погружённым в глубокие думы.
Долго просидел великий князь в таком положении. Давно уже по всему замку зажглись огни и ночная стража на бойницах сменила дневную, а он не трогался с места и не приказывал зажечь свечи. Он был так погружён в свою крепкую думу, что и не заметил, как ночь мало-помалу распростерла свой покров и над замком, и над озером, и над бесконечной зелёной далью.
Тихо, беззвучными шагами подошла великая княгиня Анна Святославовна к дверям покоя своего державного супруга. Ночная внутренняя замковая стража имела приказ пропускать только её одну в частные покои великого князя. Дверь тихо отворилась, княгиня остановилась в изумлении на пороге: в покое было темно, только полоска лунного света, пробиваясь сквозь узорчатое окно, дробилась на полу.
Витовт вздрогнул и поднял голову. Глубокая сердечная дружба связывала его с княгиней. Они были уже в том возрасте, когда пыл любви сменяется дружбой. Ему было 64 года, ей более пятидесяти. Целую долгую жизнь, исполненную опасностей и тяжёлых кровавых жертв, провели они рука об руку, деля и горе, и радость. Никогда ещё слово упрека или раздора не гремело между ними. Даже в страшную минуту, когда было получено известие, что единственные сыновья их, малютки Иван и Юрий, оставшиеся заложниками у тевтонских рыцарей, отравлены, она не упрекнула мужа.
– Это ты, Анна? – спросил Витовт, поднимая голову, – как хорошо, что ты пришла. Мысли тяжёлые, невыносимые жгут и томят мою душу.
– Э, полно, Александр, (княгиня Анна, в девичестве княжна смоленская, была православной и обычно называла своего мужа Александром – именем, данным при крещёнии его по греческому обряду. Ред. Текста.) –злые дни миновали. Береги только себя, в тебе одном залог счастья и покоя и семьи твоей, и родной Литвы!
– Семьи! – каким-то упавшим голосом проговорил Витовт, – ты одна да наша малютка Рака – вот и все вы! Ах, как мне невыразимо больно в такие минуты вспомнить про наших милых бедных малюток. Ведь если бы не злодеи немцы, были бы у меня преемники, были бы два витязя литовских! Завтра, завтра я опять увижу этих ненавистных крыжаков, завтра снова должен буду говорить с ними, слушать их мерзкую вкрадчивую речь лисиц. О, с каким бы я восторгом велел схватить их, бросить в темницу и капля по капле влить им в рот того самого яду, каким они отравили наших малюток!
– Господь велит прощать врагам, – тихо сказала княгиня.
– Прощать! – воскликнул Витовт, и лицо его приняло страшное выражение, – простить этим злодеям?! Да разве можно простить змею, кусающую в пятку! Казнить каждую змею, истребить весь её род до последнего змееныша – долг каждого честного человека. О, Боже всесильный! – в каком-то диком экстазе произнёс он, – не раз, не два, сотни раз ежедневно слышал ты мои клятвы мести и ненависти к этим злодеям. Господи, или укрепи меня на святое дело мести, или уничтожь меня одним ударом!
– Что с тобой, Александр, ты так расстроен сегодня, или дурные вести дошли до тебя? Скажи, поделись со мной твоим горем. Мы много делили и счастья, и горя.
– Дурные вести, Анна. Вся Жмудь в волнении. Крыжаки посекают людей тысячами, пожары деревень и жатв каждую ночь освещают небо. У меня нет больше сил сдерживать волненье народа. Я не могу больше держать сторону проклятых!
– Кто же мешает тебе прямо отложиться от них и одним ударом освободить и Литву, и Жмудь от злой немецкой неволи?
– Пойми, Анна, что я связан по рукам и ногам; брат Ягайло рад бы помочь в борьбе с орденом, да паны польские, эти истинные владельцы-господари Малой Польши, знать не хотят войны. Потом, сынок наш наречённый, Василий Московский, тоже голову поднял, за изменников смоленских заступается, рать собирает. Скиргайло в Киеве не хочет сидеть смирно. Везде враги, враги, а у меня только одна Литва да Северская область. Страшно пускаться в бой одному на четырёх! Ведь немцы чуть пронюхают, что я рать собираю, – в две недели под Вильней будут!
– Ну, с Василием ты скоро поладишь. Сейчас ко мне от Софьюшки гонец прибежал. Прочитай-ка, что она пишет. Что Василий-то Дмитриевич рать собирает совсем не на тебя, что надо ему татарских баскаков обмануть, а война с тобой – только предлог один. И поклон он тебе шлёт, и сказать приказывает, чтобы ты не обижался и его не выдавал, а также приказал бы воеводам для отвода глаз рать супротив него собирать.
– Хитёр! Хитёр Василий Дмитриевич. Нужно рати идти на Рязань, а он на Смоленск поход правит. А собрал рать, куда её ни поверни, всё рать! Хитёр!
– А и тебе бы также попробовать: объяви поход под Смоленск, сзывай северские, стародубские и понизовские полки, а когда подойдут, зови Ягайлу Ольгердовича в гости, переговори по-братски, да и решите: быть войне с немцами, али не быть.
– Знаешь что, Анна, даром что ты баба, а умней всякого мудрого советчика рассудила. Отвечай Софье с тем же гонцом, что я шлю рать под Смоленск и буду сам при ней. Поняла? Да только словом не обмолвись, гонца могут перенять! Завтра сам напишу Ольгердовичу, пусть он назначит, где быть съезду. Брату Вингале в Эйраголу ночью гонца пошлю, чтобы гнал в шею немецких послов. А великих гостей, что завтра ко мне от самого великого магистра пожалуют, приму честь честью. Задержу их в замке, а там что Бог даст!
С этими словами он ударил по небольшому металлическому бубну, стоявшему на столе. Тотчас вошёл постельничий.
– Огня! – проговорил князь, – да трёх гонцов приготовить – через час в путь.
Слуги поспешили зажечь большие восковые свечи в массивных подсвечниках на столе и безмолвно удалились. Княгиня подошла к мужу и долго-долго смотрела ему в глаза; в этом взоре было столько благодарности, столько сердечной привязанности, что старый Витовт пригнул к себе голову своей супруги и нежно поцеловал в лоб.
– Иди теперь с миром на покой, а я сяду за работу, есть письма, которых нельзя поверить писать даже ближним боярам.
– Значит, война с немцами? – ещё раз спросила княгиня.
– Пока поход под Смоленск! – с чуть заметной улыбкой отвечал Витовт. Княгиня поняла этот взгляд и этот ответ и, в свою очередь, поцеловав мужа, тихо удалилась.
Оставшись один, Витовт с лихорадочной поспешностью стал писать на кусках пергамента письмо за письмом. Очевидно, раздумье, мучившее его в последнее время, сменилось теперь полной решимостью.
У него был предлог к собиранию большой рати – поход под Смоленск. Немецкие соглядатаи, так часто являвшиеся в Литву под видом всевозможных посольств, были не опасны, стоило только принять их и временно поместить в трокском замке, откуда не было никакой возможности посылать донесения в Пруссию.
Прежде всего, нужно было, чтобы в Жмуди вспыхнуло не одиночное, а общее восстание, во-вторых, чтобы король польский Ягайло согласился помогать литовскому князю в борьбе против ордена, в-третьих, вызвать на помощь татар Тохтамыша, посулив им добычу, и, в-четвертых, и главных, собрать собственную рать, не подавая рыцарям вида, что она готовится против них.
Быстро бегало перо великого князя, и, строка за строкой, мелкой, но разборчивой, рукописи покрывали узкие свитки пергамента. Через час усиленной работы письма были кончены, завязаны шнурками и запечатаны гербовой печатью, которую Витовт всегда носил при себе на цепочке у пояса.
Один за другим, постельничьим были введены три гонца из княжеских ловчих. Каждому из них Витовт дал наставление и кошелёк с деньгами. Каждому наказ был один и тот же: скорей погибнуть, чем не доставить письма.
Только далеко после полуночи Витовт ушёл на покой, но отдых его был не долог; чуть блеснули по макушкам деревьев первые лучи восходящего солнца, с берега подали сигнал, что великие гости тронулись с ночлега, а через несколько минут оглушительным раскатом грянула пушка из высокой бойницы над замком; это был знак, что посольство село в лодки и отчалило от пристани.
Говор и движение начались в замке. Отовсюду к берегу шли вельможи и дворяне свиты великого князя в дорогих одеждах – на встречу гостей; латники придворной стражи, гремя оружием, мерным шагом проходили и строились в два ряда: от самой пристани на острове до ворот замка. Это были на подбор все атлеты громадного роста, в высоких чёрных меховых шапках, увитых спирально золотыми цепями. Кисти их падали им на плечи. В руках их были наполовину серебряные, наполовину стальные топоры. Очевидно, великий князь хотел блеснуть перед заезжими рыцарями богатством и пышностью, и этим польстить их самолюбию.
Наконец, процессия показалась. На первой лодке-пароме сидели уполномоченные великим магистром Юнгингеном рыцари – комтур Маргвард Зельбах и с ним два брата ордена. Орден никогда не доверял одному из собственных братьев, а всегда посылал по нескольку человек – частью для придания торжественности посольству, частью для контроля и шпионства. Братья-рыцари вообще действовали далеко не по-рыцарски!
Свита послов, состоящая из «гербовых» воинов, пажей, кнехтов и оруженосцев, помещалась на следующей лодке. Бархат, атлас, золото и серебро так и горели на костюмах свиты, между тем как посол-рыцарь, и его ассистенты, во имя строгого монашескего устава, были одеты только в боевые доспехи с наброшенными поверх них белыми шерстяными плащами, с нашитыми на них чёрными суконными крестами.
У двух ассистентов высокие шлемы были украшены страусовыми перьями, у Маргварда же Зельбаха пучок павлиных перьев высоко качался над маленькой золотой графской короной, прикреплённой сверх стального шлема.
С высокой башни замка в честь именитых гостей по временам раздавались громкие раскаты мортирных выстрелов, причём собравшаяся многочисленная толпа народа всякий раз вздрагивала, а многие даже готовы были бежать.
Наконец лодки добрались до пристани, и гости по устланному дорогими коврами трапу вступили на берег.
Старейший из бояр великокняжеских, престарелый Видимунд Лешко сказал гостям приветственную речь от имени великого князя и пожелал благополучного исполнения их миссии.
– Когда мы можем рассчитывать на честь видеть его величество короля литовского державного Витольда? – спросил Марквард, ответив по уставу на официальное приветствие.
– Всепресветлейший владетель наш недужен, но, милостью Господней, он получил облегчение, и послал меня, недостойного, объявить вам, высокородный Посол, что торжественный приём он назначит в самом скором времени.
Марквард невольно поморщился. Дело, за которым он был послан, было смешное. А тут, очевидно, дело шло на оттяжку, о которой нельзя было предполагать, судя по торжественности приёма в летней резиденции князя. Он взглянул на своих спутников: они тоже глядели сумрачно и строго; оглянулся вокруг – и невольно смутился. Они с товарищами находились на острове, отделённом от материка широкой полосой воды, и окружённые блестящей, но вооружённой стражей, – ни о сопротивлении, ни о бегстве думать было нельзя; надо было покориться воле великого князя.
– Мудрейший советник могущественного короля! – снова начал Зельцбах, обращаясь к Видимунду. – Могу ли я просить, чтобы его величество король до торжественного приёма немедля выслушал меня в частной аудиенции.
– На всё воля великого государя, – с поклоном отозвался боярин, – я передам, благородный витязь, слова твои. Воля великого государя моего решить. А пока, гости дорогие, прошу от имени моего повелителя пожаловать в отведённые для вас покои.
Он поклонился и, не дожидаясь ответа, бодро пошёл к воротам замка. Делать было нечего, надо было покориться.
Музыка загремела туш. С башни снова началась оглушительная пальба, и рыцари со всей свитою вошли во двор замка, между рядами войска, расставленного шпалерами. Массивные железные ворота затворились. Князь Витовт достиг своей цели. Немецкие соглядатаи, хотя и узнали многое касательно военных приготовлений Литвы, но не могли послать об этом вести в Мариенбург. Все пути им были отрезаны. Заниматься обычным немецким делом – шпионством – было невозможно.
А между тем, Витовт, отказав в частной аудиенции, всё медлил назначением дня торжественного приёма, и вдруг, получив якобы известие о болезни дочери, уехал вместе с княгинею в Вильну. Немцы остались под строгим караулом.




МИЛАН ХЕРСОНСКИЙ
(1937 — 2021)

Театральный режиссер, долголетний редактор газеты «Литовский Иерусалим». Родился в Киеве. Окончил Московский государственный пединститут и Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии (ныне Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства). С 1979 г. до 1999 г. руководил Еврейским народным театром в Литве, который в советское время был единственным еврейским любительским театром в СССР. Преподавал в вильнюсской средней школе №28. Работал в театрах Вильнюса, Смоленска, Барнаула, Твери, Казани. Поставил на профессиональной сцене более 30 спектаклей. С 1979 г. руководит Вильнюсским еврейским народным театром, в котором осуществил десять постановок классиков еврейской драматургии и современных авторов.
С 1999 г. до 2011 год был редактором газеты «Литовский Иерусалим» (,,Lietuvos Jeruzal;“), которую на английском, литовском, русском и идиш языках издавала Еврейская община Литвы. Издание газеты «Литовский Иерусалим» прекратилось в 2011году.

 ПАДЕНИЕ НА ВЗЛЕТЕ

Вторая половина 60-х — начало 70-х годов считаются периодом наивысшего подъема в деятельности еврейских самодеятельных коллективов. Они сумели к этому времени накопить серьезный репертуарный багаж, исполнители приобрели сценическую подготовку и опыт. Во главе каждого коллектива стояли мастера своего дела. Хором и его солистами по-прежнему руководили замечательные вильнюсские музыканты из семьи Блехеровичей. Заметно вырос танцевальный коллектив, который возглавляла Р.Свищева, прекрасный педагог и организатор. Для постановки танцев нередко приглашали опытного балетмейстера, в прошлом работавшего в Одесской оперетте, Б. Марголина. Поставленные им танцы более двух десятилетий украшают выступления вильнюсского еврейского хореографического ансамбля, который впоследствии, в середине 80-х годов, стал основой ансамбля «Файерлех».
Используя национальную танцевальную пластику, Б. Марголин создал несколько хореографических картинок, имеющих оригинальный сюжет, драматургию, ярко выраженную жанровую определенность. Таковы его «Сватанье в еврейском местечке», «Местечковая кадриль», «Когда ребе едет» и др. Они и через 20 лет после постановки, даже сильно искалеченные другими балетмейстерами, порой — небрежным исполнением, что называется, обречены на успех: полны юмора, ироничны, искрятся остроумными находками.
О  еврейском народном театре речь впереди. А пока отметим, что в эти годы в еврейской самодеятельности стали все чаще практиковаться совместные гала-концерты, в которых участвовали все еврейские художественные коллективы Дворца культуры профсоюзов, тематические литературно художественные вечера. Пригласительные билеты  на творческие встречи с поэтами И.Котляром, Г. Ошеровичем и др. Иногда на концертах объединенными силами выступали вильнюсские и каунасские самодеятельные коллективы. Таков был торжественный вечер, посвященный 110 летию со дня рождения Шолом-Алейхема. Концертами и спектаклями отмечались юбилейные даты в жизни руководителей и участников еврейской художественной самодеятельности.
Скажу сразу: эти выступления были еще и демонстрациями решимости евреев противостоять национальной и культурной деградации, ассимиляции. Между сценой и зрительным залом устанавливалось взаимопонимание: мы боремся, мы не сдаемся, мы живы, мы будем жить. Не имея общины, других национальных институтов, евреи Литвы воспринимали самодеятельные коллективы как своеобразный центр еврейской жизни. Так по сути и было. Роль национальной самодеятельности в деле сохранения самосознания евреев Литвы в послевоенные годы уникальна, неповторима. Возможно когда-нибудь об этом появятся глубокие исследования. А пока эти критические заметки.
…За полтора десятилетия в драматическом кружке сложилось не только ядро исполнителей, но и создалась административная группа энтузиастов во главе с М. Пьянко и М. Мойзерсом. Они занялись организационно-финансовой деятельностью Народного театра, танцевального ансамбля, хора, кружка солистов. Во многом благодаря этому с середины и до конца 60-х годов еврейские самодеятельные коллективы совершили гастрольные поездки в Минск, Ригу, Таллин, Гомель, Гродно, Бобруйск, Кишинев, Ленинград. Выступления неизменно пользовались успехом. Конечно, отчасти его можно было объяснить «дефицитом» еврейского национального искусства в СССР. Приезд еврейских — пусть даже самодеятельных — коллективов и здесь становился для зрителей национальным праздником. Концерты и спектакли воспринимались как глоток свежего воздуха, глоток свободы в удушающей атмосфере антисемитизма. Но в значительной мере успех был и следствием высокого уровня исполнительского мастерства самодеятельных артистов.
Партийно-советское руководство городов, где проходили гастроли, отмечало повышение национальной активности евреев и делало все от него зависящее, чтобы в дальнейшем воспрепятствовать приезду еврейских художественных коллективов в эти города. Зачастую, когда М. Пьянко и М.Мойзес обращались в городские управления культуры, в республиканские министерства культуры за разрешением привезти еврейские коллективы на гастроли, каждое выступление обставлялось таким количеством предварительных условий, что приезд становился невозможен. Местная пресса хранила гробовое молчание о спектаклях Еврейского народного театра. Но устная молва о вильнюсской еврейской самодеятельности покатилась далеко за пределы Литвы. По свидетельству ветеранов художественной самодеятельности, еврейские зрители Белоруссии, Латвии просили заранее оповещать их о готовящихся концертах и спектаклях, чтобы иметь возможность приехать на премьеру в Вильнюс.
В эой обстановке Л.Рурье приступил к важнейшей для себя и своего театра работе над спектаклем «Скрипач на крыше». Напомним: этот известный американский мюзикл создан по мотивам романа Шолом-Алейхема «Тевье-молочник». Театроведы  и театральные критики в те годы вели много дискусий о мюзикле и его воплощении на советской сцене, но на практике удачных попыток такого рода было мало. Некоторый опыт работы над спектаклями подобного у Л. Лурье имелся: во-первых, как известно, он работал ассистентом С. Михоэлся во время постановки «Фрейлехс»; во-вторых, Л. Лурье и самостоятельно поставил «Фрейлехс» в Вильнюсском еврейском народном театре: в-третьих, он не только был хорошо знаком с романом «Тевье-молочник», но и представил зрителям его инсценировку на той же сцене. Тем не менее Л. Лурье, взяв в репертуар «Скрипач на крыше», шел не риск. До сих пор почти все спектакли Еврейского народного театра относились к той категории, которую на театральном жаргоне называют «верняком», т.е. им был по сути гарантирован успех. Почти все они повторяли работы ГОСЕТа и других еврейских театров СССР 30-40 годов.
Грандиозный замысел Л. Лурье требовал объединить усилия всех еврейских коллективов Дворца культуры профсоюзов, среди которых наибольшим авторитетом пользовался коллектив  Еврейского народного театра. В нем, в отличии от вокального и танцевального коллективов. Все участники владели еврейским (идиш) языком как родным; в Народном театре собрались люди, имевшие солидны жизненный опыт; наиболее пожилые участники помнили жизнь и быт евреев еще в досоветское время, то есть тогда, когда он еще не был сокрушительно уничтожен фашизмом и большевизмом.  Но главное — почти на все ведущие роли в театре имелось несколько профессионалов или полу профессионалов, получивших театральное образование в студии Михоэлса при ГОСЕТе. После великолепно организованных гастрольных поездок Еврейский народный театр стал для остальных еврейских коллективов как бы флагманом и участие этих коллективов в постановке «Скрипача на крыше» не вызывало сомнений.
Итак, давнишняя мечта Л.Лурье — возродить профессиональный еврейский театр начинала обретать реальные черты. По свидетельству художника М. Перцова, много лет сотрудничавшего с Л. Лурье, был подготовлен проект организации в Вильнюсе такого театра. Пройдя все партийно-бюрократические инстанции в республике, Л. Лурье отправил его на рассмотрение в Москву.

* * *

Л. Лурье понимал: в сложившейся обстановке дальнейшая работа театра в статусе самодеятельного окажется губительной для него. Необходимо было принимать организационные меры для перехода театра на рельсы профессиональной деятельности. Теперь имея за спиной такой спектакль, как «Скрипач на крыше», он смело мог доказывать в ЦК КПСС необходимость преобразования коллектива в профессиональный. Как свидетельствует М. Перцов, Леонид Эммануилович, отправляясь в Москву, был твердо убежден в успехе своего замысла.
Дальнейшие события развивались стремительно.
Заведующий отделом культуры ЦК КПСС В. Ф. Шауро объяснил режиссеру Л. Лурье, сколь несвоевременна его инициатива.
Через несколько дней после этого разговора Л. Лурье подал заявление о своем желании уехать в Израиль на постоянное место жительства. Так закончилась еще одна попытка восстановить в послевоенной Литве профессиональный еврейский театр.


* * *

О человеческой и творческой судьбе самого Л. Лурье в Вильнюс приходили невеселые вести. В молодости он хотел работать в еврейском театре. Он принадлежал к тому поколению евреев, которое по праву еще могло считать идиш своим родным языком. Но он сложился как личность и как профессиональный режиссер в стране, где еврейский язык, еврейская культура оказались практически под запретом, где само понятие «еврей» рассматривалось как унизительное для человеческого достоинства. Л. Лурье хорошо знал русский язык и нашел свое место в русском драматическом театре, став, со временем одним из крупных режиссеров советского провинциального театра. В Вильнюсе, наряду с основной работой в Русском драматическом театре, ему после стажировки у С. Михоэлса в середине 40-х годов довелось вновь встретиться с еврейским, на сей раз — самодеятельным театром, и он работал упоенно, с удовольствием, ощущая себя свободным художником, «своим среди своих». Родной язык оказался необходимым... только на сцене, и это само по себе было и горькой иронией судьбы, и грустным счастьем для стареющего режиссера. Вероятно, в глубине души у него всегда теплилась надежда со временем, восстановив, возродив профессиональный еврейский театр, возвратиться к родному языку и в жизни…
В Израиле режиссеру Л. Лурье оказался не нужен русский язык, на котором он привык работать в профессиональном театре. Что же касается идиш...Язык идиш был тогда провозглашен языком галута, языком Катастрофы, языком рабства. А иврита Л. Лурье не знал, и начать изучать его в 60 лет было уже не по силам. Немота рождала отчаяние. По слухам он дважды пытался поставить спектакли в израильских театрах, но попытки успеха не имели. Потом в Вильнюс дошла весть: в последние годы своей жизни он работал ночным сторожем на обувной фабрике. В 1983 году мы узнали, что он умер. Рассказывали, что он великолепно владевший пространством сцены, к концу жизни даже перестал ориентироваться в пространстве и времени собственной и окружающей жизни. Канул в безвестность одинокий, брошенный и забытый всеми беспомощный старик. Его похоронили чужие люди, никто на его могиле не сказал ни слов прощания, ни слов благодарности за то, что полтора десятка лет он отдал вое сердце еврейской сцене, полтора десятка лет люди смеялись и плакали на спектаклях Еврейского народного театра, поставленных Леонидом Эммануиловичем Лурье.
Вильнюсская постановка «Скрипача на крыше» стала последней вершиной которую он одолел.



Митрополит КИПРИАН (ЦАМБЛАК )
(ок.  1330 — 1406)

Митрополит Киевский, Русский и Литовский (1375—1380), митрополит Малой Руси и Литвы (1380—1389), митрополит Киевский и всея Руси (1389—1406). Переводчик, редактор, переписчик, писатель и реформатором литературного языка.  Родился в сербском городе Тернов,  в молодости удалился на святую гору Афон. На Русь прибыл как доверенное лицо константинопольского патриарха Филофея. В 1373 году послан в Литву для примирения литовских, смоленских и тверских князей с митрополитом Киевским всея Руси Алексием (Бяконт). Добился канонизации Виленских мучеников константинопольским патриархом. В 1387 году содействовал приезду в Литву бежавшего из Орды и укрывшегося в Молдавии московского князя Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского. Способствовал браку дочери Великого литовского князя Витовта, княжны Софии  с князем Василием.
В период с 1395 по 1397 и с 1404 по 1405 годы) находился в Литве, «землях Польского королевства для сохранение там православия». Занимался переводами с греческого языка и переписывал книги, проводил унификацию русского церковного пения и музыкальной нотации.  Произвел переход  на «сентябрьское» летосчисление. 
Почитается в Русской православной церкви в лике святителей.

УСТАВНАЯ ГРАМОТА  КОНСТАНТИНОВСКОМУ МОНАСТЫРЮ О КРЕСТЬЯНСКИХ ПОВИННОСТЯХ 1

Се яз Киприан, митрополит всеа Руси, дал есмь сю грамоту монастырю своему святому Константину и игумену. Что ми били челом сироты монастырские на игумена на Ефрема, так ркучи: наряжает нам, господине, дело не по пошлине; чего, господине, при первых игуменех не бывало; пошлины, господине, у нас емлет, чего иные игумены не имали. И игумен митрополиту так рек: яз, господине, хожу по старой пошлине, как было при первых игуменех; а здесь, господине, на Москве игумен Царко, тот игуменил у святаго Константина наперед мене, того, господине, и въспроси. И митрополит послал Окинфа к Царку к игумену, занеж тогды Царко не издоровел, и велел въспросити: какова пошлина в святом Констянтине и как людям монастырским дело делати? И Царко игумен так отвечал Окинфу: при моем игуменстве так было в святом Констянтине: болшим людем из монастырских сел церковь наряжати, монастырь и двор тынити, хоромы ставить, игумнов жеребей весь рольи орать възгоном, и сеяти и пожати и свезти, сено косити десятинами и в двор въвезти, ез бити и вешней и зимней, сады оплетать, на невод ходити, пруды прудить, на бобры им в осенине пойти, а истоки им забивати… а на Велик день и на Петров день приходят к игумену, что у кого в руках; а пешеходцем из сел к празднику рожь молоти и хлебы печи, солод молоть, пива варить, на семя рожь молотить; а лен дасть игумен в села и они прядут, сежи и дели9 неводные наряжают; а дают из сел все люди на празник яловицу (но одинова ми, господине, добили челом, а не в пошлину, треми бараны, и яз их пожаловал за яловицу, занеж ми была ненадобе яловица, а по пошлине по старой всегды ходит яловица на празник); а в которое село приедет игумен в братшину10 и сыпци дают по зобне овса конем игуменовым. И Окинф те речи игуменовы Царковы сказал все митрополиту; и потом Царко игумен омоглъся и пришед самому митрополиту те речи все сказал, что приказал с Окинфом к митрополиту. И потом яз Киприан митрополит всеа Руси въспросил есмь в Володимери своих бояр того монастыря пошлин и о яловице о празничной, Михаила Би-реева, Юрья Протопопина. Ивана своего повара; и не ми те ж речи сказали, и о озерах и о истокех и о бобровой ловле. И Киприан митрополит всеа Руси так рек игумену и христианом монастырским: ходите ж вси по моей грамоте игумен сироты держи, а сироты игумена слушайте, а дело монастырское делайте, а хотя хто будет иный игумен по сем игумене, и тот ходит по сей моей грамоте. А сю грамоту велел есмь положити в церкви игумену и людем, а никоторый игумен сее грамоты из монастыря да не вынесет: аще ли вынесет, не буди на нем милости божиа и моего благословенна. А дана грамота на Москве, в лето 6900, месяца октября в 21 день.

Перевод

Я, Киприан, митрополит всей Руси, дал эту грамоту своему монастырю святого Константина и игумену. Жаловались мне крестьяне монастырские на игумена Ефрема, говоря так: «Наряжает нас, господин, на работу не по старине, како^ господин, при прежних игуменах не бывало, отбирает у нас, чего другие игумены не брали». И игумен так сказал митрополиту: «Я, господин, поступаю по старому обычаю, как было при прежних игуменах; а зцесь, господин, в Москве игумен Царко, он был игуменом у святого Константина до меня: его, господин, и расспроси».
Митрополит послал Акинфия к игумену Царку, потому что тогда Царко был нездоров, и велел расспросить, как пошло исстари в (монастыре) святого Константина, и как людям монастыря выполнять работы.
Игумен Царко так отвечал Акинфию: при моем игуменстве так было в (монастыре) святого Константина: более зажиточным крестьянам из монастырских сел церковь строить, монастырь и двор огораживать, хоромы ставить, весь участок пашни игумена сообща пахать, сеять, жать и отвозить, сено косить десятинами и во двор отвезти, забивать ез для весенней и зимней (ловли), сады обряжать, являться на рыбную ловлю неводом, пруды прудить, ходить на бобров осенью и истоки забивать (Селятин и Вычахорский). На пасху и на петров день приходят к игумену с тем, что у кого на руках. Крестьянам из сел, не имеющим лошадей, к празднику рожь молоть и хлебы печь, солод молоть, пиво варить, на семена рожь молотить; лен даст им игумен в села, и они прядут, сети и дели для неводов изготовляют. А дают из сел все люди на праздник яловицу (но однажды мне, господин, били челом, но не за обычай тремя баранами, и я их пожаловал вместо яловицы, потому что мне была не нужна, а по старине всегда яловица к празднику). Если игумен приедет в какое-либо село на братчину, то давать по зобне овса коням игуменским.
Акинфий все те слова игумена Царка передал митрополиту. Потом игумен Царко выздоровел и, прийдя, сказал самому митрополиту все то, что наказывал митрополиту с Акинфием.
Потом я, Киприан, митрополит всей Руси, расспросил во Владимире своих бояр, Михаила Биреева, Юрия Протопопина, своего повара Ивана о том, как было исстари в монастыре, и о праздничной яловице, и они мне то же сказали, и об озерах, об источниках и о ловле бобров. И Киприан, митрополит всей Руси, так сказал игумену и монастырским крестьянам: поступайте же все по моей грамоте: игумен крестьянами управляй, а крестьяне слушайте игумена и работу монастырскую делайте; если и какой-другой игумен будет после этого игумена, тот пусть поступает по этой моей грамоте.
Эту грамоту я велел игумену и людям положить в церкви, и пусть никакой игумен этой грамоты из монастыря не выносит; а если вынесет, то не будет ему милости Божией и моего благословения.
Дана грамота в Москве, в 6900 году (1391 г.) месяца октября в 21 день

Примечания:
1  Грамота митрополита Киприана дана в ответ на жалобы монастырских крестьян на тяжесть повинностей. Константиновский монастырь находился под Владимиром. Грамота напечатана в «Актах археографической экспедиции», т. I, № 11. В «Актах археографической экспедиции», опубликовано 1420 документов по истории России XIII–XVII веков,  собранных по библиотекам и архивам Российской империи Археографической экспедициею императорской Академии наук в 1829–1830 годах (СПб., 1836 г., 4 тома). К «Актам археографической экспедиции» издан «Указатель» лиц, географических названий и предметов (СПб., 1838 г.).
 

Протопресвитер ГРИГОРИЙ ЦИТОВИЧ

Священник церкви 84-го пехотного Ширванского Его Величества полка. Георгиевский кавалер-  за отличие под огнем неприятеля в Первую Мировую войну (1914-1918), награжден золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте.



ХРАМЫ АРМИИ и ФЛОТА

ВИЛЕНСКИЙ ВОЕННЫЙ ОКРУГ
ВИЛЬНА

Вильна, некогда столица великого княжества Литовского, ныне губернский город Виленской губернии и главный центр С.-Западного края. Все место, где расположена Вильна, представляет собою котловину, пересекаемую двумя реками и окруженную со всех сторон высокими горами, между которыми выделяются по своей высоте: Крестовая, Замковая, Бекешовская,
Климат в Вильне умеренный, но непостоянный, так как сравнительно недалеко находится Балтийское море. Воздух мягкий, слегка влажный. Население города составляет приблизительно 200 тысяч человек обоего пола (православных около 30 тысяч), остальное - евреи и католики. Всех учебных заведений в городе более 60, а именно: 2 мужских гимназии, реальное училище, женская гимназия, Мариинское высшее женское училище, химико-техническое училище, 2 учительских института - христианский и еврейский, 2 духовные семинарии - православная литовская и р.-католическая, военное училище и много других правительственных учебных заведений. Кроме того, в городе находится несколько мужских и женских частных гимназий, прогимназий и много низших школ. В городе 29 православных церквей, среди них 2 собора; 19 костелов, 2 лютеранские церкви и др.
Виленские военные церкви:
а) неподвижные:
  Александро-Невская дворцовая, Архангело-Михайловская госпитальная, Благовещенская - военно- местная, Космо-Дамиановская при военном училище.
б) пехотных полков:
  105-го Оренбургского,106-го Уфимского, 107-го Троицкого, 108-го Саратовского, 169-го Ново- Трокского, 170-го Молодечненского, 3-го Донского казачьего полка.

Виленская Александро-Невская дворцовая церковь.
Устроенная в Виленском дворце (совр. Президентский Дворец. Прим сост), придворно-походная Его Императорского Величества Александро-Невская церковь, основанная по Высочайшему повелению, последовавшему 19 июля 1719 года, перемещена в полном составе своих принадлежностей, из С.-Петербурга в Вильну для постановки во дворце, занимаемом командующим войсками Виленского военного округа, - причем наименование ее, по утвержденной тогда же и сохранившейся доселе печати церковной с изображением Государственного Герба - было выражено: "Его Императорского Величества Виленская Придворно-походная Александро-Невская церковь".
К церкви сей, по Высочайшей воле, были назначены в 1819 году один священник и два псаломщика, - каковой штат сохранен и поныне. С 1819 по 1852 год причт сей церкви состоял в ведомстве Обер-Священника Армии и Флота, а с 1852 года, по Указу Св. Синода от 9 января того года за N 19, был подчинен Литовскому Епархиальному Начальству. По Высочайшему повелению, последовавшему 12 июня 1890 года, церковь сия возвращена обратно в ведомство Протопресвитера Военного и Морского духовенства. Храмовой праздник 23 ноября. Иконостас сей церкви, по Высочайшему соизволению от 21 ноября 1909 года, передан на хранение в Москву, в музей 1812 года, как историческая память. Взамен этого иконостаса, согласно распоряжению Военного Министра, прислан иконостас из церкви Рижского расформированного учебного унтер-офицерского батальона. При сей церкви есть приписная церковь в честь Св. Екатерины, устроенная в дачной местности города "Зверинец" бывшим Виленским губернатором А. Л. Потаповым, в память умершей супруги его Екатерины Васильевны в 1871 году. Освящена 3 августа 1871 года.

Церковь Виленского военного госпиталя в честь Св. Архистратига Михаила.
Праздник лазарета 8 ноября. Церковь что при военном госпитале, находится на предместья г. Вильны "Антоколь".
Церковь каменная, бывшая католическим костелом, начата постройкою Литовским Гетманом, князем Казимиром Сапегой в 1693 году и окончена католическими монахами Тринитариями в 1754 году. По распоряжению Главного Начальника Северо-западного края, Генерал-от-инфантерии графа Михаила Николаевича Муравьева 2-го, за упразднением бывшего католического монастыря Тринитариев в 1864 году, после обновления, была передана Литовскому Епархиальному Начальству которое и отдало ее в заведывание священнику военного госпиталя вместе с имуществом.
12 июня 1890 года церковь, по Высочайшему повелению, перечислена в ведение Протопресвитера военного и морского духовенства. Алтарем церковь на север, осмигранная, с таковыми же сводами, небольшим открытым куполом, двумя каменными четырехугольными колокольными башнями, примыкающими к церкви с юго-западной и юго-восточной сторон. Внутри и снаружи церковь имеет лепные изображения ангелов, цветы и др. орнаменты - остатки от костела. Колокола остались от костела (с латинскими надписями).
Вмещает церковь до 600 душ. Прихожанами церкви, кроме госпитальных лиц, состоят и жители предместья Антоколь.
По штату при церкви положены: один священник и псаломщик. Для причта отведена квартира. К сей церкви приписана церковь (теплая) в честь Благоверного Великого князя Александра Невского.

Благовещенская военно-местная церковь.
Престольный праздник 25 марта. Церковь расположена в центре города, на Благовещенской  улице. (совр. ул. Доминикону) С трех сторон к ней примыкают еврейские дома. Здание церкви - каменное, построенное в XVI веке для римско- католического костела Св. Троицы. В 1849 году, по Высочайшему повелению, перестроена для войск гарнизона г. Вильны. По объему (вмещает не более 200 душ) не очень большая, но весьма красивая. Стены разрисованы узорами в церковно- славянском стиле; иконостас дубовый. Из икон храма достойна внимания старинная (более 300 лет) икона Тихвинской Божией Матери, пожертвованная супругою статского советника Софией Ивановной Лего. На наружной стене храма красуется художественное изображение Благовещения Пресвятой Богородицы. Колокольня устроена на одной из фронтовых башен церкви. По штату при церкви положены: один священник и два псаломщика.

Церковь Виленского военного училища в честь Свв. Бессребреников Космы и Дамиана.
Праздник училища 1 ноября. Военное училище находится на окраине города, по Закретной улице, дом N 4. Церковь - домовая, вместительная, устроена в связи со столовой училища, и очень богатая ризницей и утварью. Богослужения в церкви училища совершаются священником Штаба Виленского военного округа, который, за неимением церкви при штабе, прикомандирован к военному училищу г. Вильны.

Церковь 105-го пехотного Оренбургского полка в честь Свв. Апостолов Петра и Павла.
Полковой праздник 29 июня. В этот день в 1811 году сформирован Пензенский пехотный полк. В 1833 г. Батальоны Пензенского пехотного полка присоединены к Олонецкому пехотному полку. В 1863 г. Из 4-го резервного батальона и бессрочно - отпускных 5-го и 6-го батальонов Олонецкого пехотного полка сформирован Олонецкий резервный пехотный полк, переименованный в том же году в Оренбургский пехотный. В1864 г. Назван 105-м пехотным Оренбургским. Походная, при полку, церковь учреждена в 1864 году. С 1865 года помещается в одном из флигелей Преображенских казарм в здании бывшего иезуитского монастыря(совр. ул. Шв. Игното), расположенных в самом центре города. В 1904 году помещение церкви капитально ремонтировано, причем стены украшены пилястрами в византийском стиле, по верху которых прошел широкий карниз лепной работы, увеличены в объеме окна, поднята солея, установлены три новых кафельных печи, устроена входная дверь и проч. Вмещает церковь до 300 душ. По штату при церкви положен: один священник.

Церковь 106-го пехотного Уфимского полка в честь Св. Великомученика Димитрия Солунского.
Полковой праздник 26 октября. Саратовский пехотный полк сформирован 17 Января 1811 г. В1833 г. Батальоны Саратовского полка присоединены к Вологодскому пехотному полку. В 1863г. Из 4-го резервного и бессрочно-отпускных 5-го и 6-го батальонов Вологодского пехотного полка сформирован Вологодский пехотный полк, переименованный в том же году в Уфимский пехотный. 25 Марта 1864 г. Назван 106-м пехотным Уфимским. Походная (при полку) церковь учреждена в 1864 году. Церковь с 1897 году помещается в здании казарм, арендуемых городом для полка и расположенных на предместье г. Вильны «Снипишки».
Настоящее казарменное здание церкви (вместимостью на 600 человек) построено в 1894 году для стоявшего здесь в то время 182-го пехотного резервного Ново-Трокского полка, бывшим полковником П. П. Ласточкинын. В 1897 же году на место Ново-Трокского полка стал 106 пехотный Уфимский полк, и здание церковное было занято для той же цели. Колокольня устроена над западной частью храма и увенчана большою главою. Вход в церковь - с улицы и с полкового двора. В храме есть много икон художественного письма *).
Внутренний вид церкви производит приятное впечатление; обилие света.
По штату при церкви положен: один священник.
*) Полковой образ-складень устроен на средства чинов полка. Есть историческая заметка, что 1-й батальонный праздник - был празднован 26 октября 1862 года. Командиром батальона был в то время полковник Димитрий Николаевич Белизо - и очень возможно, что установление празднования Св. Великомученика Димитрия (полковой праздник) имеет связь с именем полковника Белизо, каковой был затем и командиром Уфимского полка, при его сформировании в 1863 году.

Церковь 107-го пехотного Троицкого полка в честь Св. Троицы.
Полковой праздник: день Св. Троицы. 17 Мая 1797 г. Сформирован 10-й Егерский полк, переименованный в 1801 году в 9-й Егерский. В 1833 г.  Батальоны 9-го Егерского полка присоединены к Костромскому пехотному полку. В 1863 г. Из 4-го резервного батальона и бессрочно- отпускных 5-го и 6-го батальонов Костромского пехотного полка сформирован Костромской резервный полк, переименованный в том же году в Троицкий пехотный. 25 Марта 1864 г. Назван 107-м пехотным Троицким.
Походная (при полку) церковь учреждена в 1864 году.
До 1912 года полк, за неимением собственного помещения для устройства полковой церкви, пользовался Пятницким храмом Епархиального ведомства *). С 1913 года пользуется Виленской военно-госпитальной церковью.
*) В этой церкви несколько раз молился первый русский Император Петр Великий, когда пребывал в Вильно во время войны со шведами; после победы Петр I подарил Пятницкому храму отнятые у шведов знамена, которые впоследствии были переданы в Пулавский музей. По штату при церкви положен: один священник.

Церковь 108-го пехотного Саратовского полка в честь Св. Благоверного Великого князя Александра Невского.
Полковой праздник 30 августа. 17 Мая 1797 г. Сформирован 13-й Егерский полк, переименованный в 12-й Егерский. В 1833 г. Батальоны 12-го Егерского полка присоединены к Симбирскому пехотному полку. В 1863 г. Из 4-го резервного батальона и бессрочно - отпускных 5-го и 6-го батальонов Симбирского пехотного полка сформирован Симбирский резервный полк, переименованный в том же году в Саратовский пехотный.
25 Марта1864 г. Назван 108-м пехотным Саратовским. Походная при полку церковь учреждена в 1864 году. Церковь с 1894 года помещается на 3-м этаже казарменного здания (бывший иезуитский монастырь), находящегося рядом с костелом Св. Рафаила, на Кальварийской ул. Вместимость церкви - 200 душ. Иконостас дубовый, в два яруса, с художественной резьбой и позолотой, в греческом стиле. В большие праздники, при значительном стечении молящихся, открываются двери в соседнюю с церковью комнату. Устроена церковь на средства г.г. офицеров полка. По штату при церкви положен: один священник.

Церковь 169-го пехотного Ново-Трокского полка в честь Покрова Пресвятой Богородицы.

Полковой праздник 1 октября.

17 Января 1811 г. Сформирован Виленский внутренний губернский полубатальон; 27 марта - переформирован в батальон. В 1878 г. Переименов. в 17-й резервный пехотный батальон. 25 Марта1891 г. Назван Ново-Трокским резервным батальоном.

С 1 Декабря 1892 г. - 182-м пехотным резервным Ново-Трокским полком. С 1898 г. - 169-м пехотным Ново-Трокским полком.
Походная при полку церковь учреждена в 1892 году.
До 1910 года полковая церковь первоначально была в здании, занимаемом ныне церковью 106-то пех. Уфимского полка, и в м. Олите Виленской губ. (совр. Алитус). С 1912 года церковь помещается в одной столовой батальона, устроенной отдельным зданием в предместье Вильны «Снипишки» *). Церковь вмещает до 800 душ. Среди образов и церковной утвари полковой церкви есть несколько очень ценных. По штату при церкви положен: один священник. Квартира священнику натурою.
*) На военном поле в настоящее время строятся для полка каменные казармы.

Церковь 170-го пехотного Молодечненского полка
в честь Св. Великомученика Георгия Победоносца.
Полковой праздник 26 ноября. 19 Декабря 1877 г. Виленский местный батальон переформирован в Виленский местный полк. В 1878 г. Из 3-го батальона Виленского местного полка сформирован 61-й резервный пехотный батальон. 25 Марта 1891 г. Назван Молодечненским резервным батальоном. С 1892 г. - 183-м пехотным резервным Молодечненским полком. С 1 января 1898 г.  - 170-м пехотным Молодечненским полком.
Походная при полку церковь учреждена в 1892 году. Церковь с 1903 года помещается в одном из казарменных зданий (отдельным зданием), находящихся в предместье г. Вильны «Снипишки». Вмещает до 700 душ. Колокольня устроена при входе, - и низ ее служит притвором.
Среди образов полковой церкви заслуживает, по своей древности, внимания икона Ахтырской Божией Матери, в серебряной ризе 1732 года. Откуда она - неизвестно.
По штату при церкви положен: один священник.

Церковь в честь Св. Владимира Равноапостольного 3-го Донского казачьего полка.

Полковой праздник 30 августа. Церковь при 3-м Донском казачьем полку находится в предместье г. Вильны «Антоколь», на военном кладбище. Местность высокая и холмистая.
Храм заложен в 1904 году и закончен постройкой в 1905 году, когда (27 июня) и освящен. Сооружен на средства отставного инженер-генерала Владимира Андреевича Быковского и передан в полное пользование и распоряжение 3-го казачьего полка впредь до выхода полка из г. Вильны. В 1910 году храм сей принят определением Военного Совета, Высочайше утвержденным 5 марта того же года, в инженерное ведомство. Под храмом устроен фамильный склеп рода Быковских, соответственно чему на западной стене церкви помещены черного мрамора доски с надписью. Престол в церкви в честь Св. Владимира Равноапостольного. Вмещает церковь до 200 душ.
Церковь при 3-м Донском казачьем полку не штатная. Священник занимает вакансию при Штабе Виленского военного округа и прикомандирован к полку.

Церковь Виленского Окружного Артиллерийского Управления.

Праздник Управления 8 ноября. При Окружном Артиллерийском Управлении здания церкви нет. Штатный священник и псаломщик обыкновенно находятся в командировке.




Михаил ЦЕЙДЛЕР
(1816 — 1892)
Генерал-лейтенант, художник, скульптор, почётный «вольный общник Императорской Академии художеств». Находясь в юнкерской школе подружился с М. Ю. Лермонтовым, затем  был его сослуживцем по лейб-гвардии Гродненскому полку.  В молодости проходил по делу петрашевцев и  в следственных документах упоминается как участник нелегальных литературных вечеров. В 1844 году в С-Петербурге и серьезно занялся изучением искусства, постигая скульптурную технику у профессора И. П. Витали. По инициативе скульптора П. К. Клодта в 1859 году получил звание почетного вольного общника Академии художеств. В 1881 году выполнил музейный памятник Лермонтову с бронзовым барельефом (в настоящее время утрачен), в 1884 году вылепил барельеф «Лермонтов на смертном одре». Проходя службу в Северо-Западном крае (1869—1885) способствовал учреждению и усовершенствованию русского театра в Вильне. Оставил воспоминания «Записки кавказского офицера» (1883). Похоронен в семейной усыпальнице Цейдлеров на Евфросиниевском кладбище.

ЗАПИСКИ КАВКАЗСКОГО ОФИЦЕРА
На Кавказе в тридцатых годах

Восемнадцатого февраля 1838 года командирован был я в отдельный Кавказский корпус в числе прочих офицеров Гвардейского корпуса для принятия участия в военных действиях против горцев.
По пути заехал я в полк проститься с товарищами и покончить с мелкими долгами, присущими всякому офицеру. Пробыв в полку сутки и распростившись со всеми, я отправился уже окончательно в дальний путь. Товарищи, однако, непременно вздумали устроить, по обычаю, проводы. Хор трубачей отправлен был вперед, а за ним моя кибитка и длинная вереница саней с товарищами покатила к Спасской Полести, то есть на станцию Московского шоссе, в десяти верстах от полка. Станционный дом помещался в длинном каменном одноэтажном строении, похожем на огромный сундук. Уже издали видно было, что это казенное здание времен аракчеевских: оно более походило на казарму, хотя и носило название дворца. Все комнаты, не исключая так называемой царской половины, были блистательно освещены. Хор трубачей у подъезда встретил нас полковым маршем, а в большой комнате накрыт был стол, обильно уставленный всякого рода напитками. Меня усадили, как виновника прощальной пирушки, на почетное место. Не теряя времени начался ужин, чрезвычайно оживленный. Веселому расположению духа много способствовало то обстоятельство, что товарищ мой и задушевный приятель Михаил Юрьевич Лермонтов, входя в гостиную, устроенную на станции, скомандовал содержателю ее, почтенному толстенькому немцу, Карлу Ивановичу Грау, немедленно вставить во все свободные подсвечники и пустые бутылки, свечи, и осветить, таким образом, без исключения все окна. Распоряжение Лермонтова встречено было сочувственно, и все в нем приняли участие; вставлялись и зажигались свечи; смех, суета сразу расположили к веселью. Во время ужина тосты и пожелания сопровождались спичами и экспромтами. Один из них, сказанный нашим незабвенным поэтом Михаилом Юрьевичем, спустя долгое время потом, неизвестно кем записанный, попал даже в печать. Экспромт этот имел для меня и отчасти для наших товарищей особенное значение, заключая в конце некоторую, понятную только нам, игру слов. Вот он:

Русский немец белокурый
Едет в дальнюю страну,
Где косматые гяуры
Вновь затеяли войну.
Едет он, томим печалью,
На могучий пир войны;
Но иной, не бранной, сталью
Мысли юноши полны1.

Само собою разумеется, что ужин кончился обильным излиянием чувств и вина. Предшествуемый снова хором полковых трубачей, несомый товарищами до кибитки, я был наконец уложен в нее, и тройка в карьер умчала меня к Москве.
Не помню, в каком-то городе, уже днем, разбудил меня человек, предложив напиться чайку. Очнувшись наконец, я немало был удивлен, когда увидел, что кругом меня лежали в виде гирлянды бутылки с шампанским: гусарская хлеб-соль на дорогу.

* * *

Сухопутное странствование наконец кончилось прибытием в Тамань. В то время, то есть в 1838 году, полвека тому назад, Тамань была небольшим, невзрачным городишком, который состоял из одноэтажных домиков, крытых тростником; несколько улиц обнесены были плетневыми заборами и каменными оградами. Кое-где устроены были палисадники и виднелась зелень. На улицах тихо и никакой жизни. Мне отвели с трудом квартиру, или, лучше сказать, мазанку, на высоком утесистом берегу, выходящем к морю мысом. Мазанка эта состояла из двух половин, в одной из коих я и поместился. Далее, отдельно, стояли плетневый, смазанный глиной сарайчик и какие-то клетушки. Все эти невзрачные постройки обнесены были невысокой каменной оградой. Однако домик мой показался мне приветливым: он был чисто выбелен снаружи, соломенная крыша выдавалась кругом навесом, низенькие окна выходили с одной стороны на небольшой дворик, а с другой — прямо к морю. Под окнами сделана была сбитая из глины завалина. Перед крылечком торчал длинный шест со скворешницей. Внутри все было чисто, смазанный глиняный пол посыпан полынью. Вообще как снаружи, так и внутри было приветливо, опрятно и прохладно. Я велел подать самовар и расположился на завалинке. Вид на море для меня, жителя болот, был новостью. Никогда еще не случалось мне видеть ничего подобного: яркие лучи солнца, стоявшего над горизонтом, скользили золотою чешуею по поверхности моря; далее синеватые от набегающих тучек пятна то темнели, то снова переходили в лазуревый колорит. Керченский берег чуть отделялся розоватой полоской и, постепенно бледнея, скрывался в лиловой дали. Белые точки косых парусов рыбачьих лодок двигались по всему взморью, а вдали пароходы оставляли далеко за собой черную струю дыма. Я не мог оторваться от этого зрелища. Хозяин мой, старый черноморец, уселся тоже на завалинке.
— А что, хозяин, — спросил я, — много ли приехало уже офицеров? И где собирается отряд?
— Нема;, нико;го не бачив.
Расспрашивать далее было нечего; флегматическая натура черноморца вся так и высказалась: его никогда не интересуют чужие дела.
— Погода буде, — сказал он, помолчав немного.
— А почему так? — спросил я.
— А бачь, птыця разыгралась, тай жабы заспивали.
Я взглянул вниз с отвесной горы на берег. Сотни больших морских чаек с криком летали у берега; то садились на воду, качаясь на волнах, то снова подымались с пронзительным криком и опять приседали качаться. Солнце окунулось в море. Быстро начало смеркаться; яркие отблески исчезли; вся даль потемнела, «зайчики», катившиеся до того к берегу друг за другом, превратились в пенистые волны и, далеко забегая на берег, с шумом разбивались о камни. Задул холодный ветер с моря; рыбачьи лодки спешили к пристани; все стемнело вдруг. Послышались далекие раскаты грома, и крупные капли дождя зашумели в воздухе. Надо было убираться в хату. Долго не спалось мне под шум бушующего моря, а крупные капли дождя стучали в дребезжащие окна. Буря бушевала недолго; налетевший шквал пронесся вместе с дождем, и все снова стихло. Мне послышалось где-то очень близко заунывное пение матери, баюкавшей свое дитя, и эта протяжная заунывная песня усыпила наконец и меня.
...Я почти весь день проводил в Тамани на излюбленной завалинке; обедал, читал, пил чай над берегом моря в тени и прохладе. Однажды, возвращаясь домой, я издали заметил какие-то сидящие под окнами моими фигуры: одна из них была женщина с ребенком на руках, другая фигура стояла перед ней и что-то с жаром рассказывала. Подойдя ближе, я поражен был красотой моей неожиданной гостьи. Это была молодая татарка лет девятнадцати с грудным татарчонком на руках. Черты лица ее нисколько не походили на скуластый тип татар, но скорей принадлежали к типу чистокровному европейскому. Правильный античный профиль, большие голубые с черными ресницами глаза, роскошные, длинные косы спадали по плечам из-под бархатной шапочки; шелковый бешмет, стянутый поясом, обрисовывал ее стройный стан, а маленькие ножки в желтых мештах выглядывали из-под широких складок шальвар. Вообще вся она была изящна; прекрасное лицо ее выражало затаенную грусть. Собеседник ее был мальчик в сермяге, босой, без шапки. Он, казалось, был слеп, судя по бельмам на глазах. Все лицо его выражало сметливость, лукавство и смелость. Несмотря на бельма, ходил он бойко по утесистому берегу. Из расспросов я узнал, что красавица эта — жена старого крымского татарина, золотых дел мастера, который торгует оружием, и что она живет по соседству в маленьком сарае, на одном со мной дворе: самого же его здесь нет, но что он часто приезжает. Покуда я расспрашивал слепого мальчика, соседка тихо запела свою заунывную песню, под звуки которой в бурную ночь, по приезде моем, заснул я так сладко. Слепой мальчик сделался моим переводчиком. Всякий раз, когда она приходила посидеть под окном, он, видимо, следил за ней. Муж красавицы, с которым я познакомился впоследствии, купив у него прекрасную шашку и кинжал, имел злое и лукавое лицо, говорил по-русски неохотно, на вопросы отвечал уклончиво; он скорее походил на контрабандиста, чем на серебряных дел мастера. По всей вероятности, доставка пороха, свинца и оружия береговым черкесам была его промыслом.
Сходство моего описания с поэтическим рассказом о Тамани в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова заставляет меня сделать оговорку: по всей вероятности, мне суждено было жить в том же домике, где жил и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится, что когда я, возвратясь, рассказывал в кругу товарищей о моем увлечении соседкою, то Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о котором я вел речь2.

Примечания

1 Экспромт Лермонтова «Русский немец белокурый...» до Цейдлера дважды был напечатан без каких-либо разночтений: сначала в воспоминаниях А. Меринского (Атеней, 1858, № 48, с. 303), а затем в публикации Л. И. Арнольди (Библиографические записки, 1859, № 1, стб. 23). Объяснение каламбура в экспромте см. в воспоминаниях А. И. Арнольди (с. 269 наст. изд.).
2 Набросанный пером в присутствии Цейдлера рисунок не сохранился. Его не следует отождествлять с карандашным рисунком Лермонтова «Тамань», сделанным с натуры и хранящимся в музее ИРЛИ (см.: Лермонтов. Картины. Акварели. Рисунки. М., 1980, с. 172—173). На этом вполне законченном рисунке изображен не тот домик, где останавливались Лермонтов и Цейддер, а тот, где жил в 1840 г. декабрист Н. И. Лорер и где произошла его встреча с Лермонтовым. Об этом см.: Захаров В. А. Тамань. — По лермонтовским местам. М., 1985, с. 184, 186.






ЕВСЕЙ ЦЕЙТЛИН
(1948)
Эссеист, прозаик, литературовед, критик, культуролог, редактор. Родился в Омске, окончил факультет журналистики Уральского университета (1969), Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького (1989). Кандидат филологических наук (1978), доцент (1980). Преподавал историю русской литературы и культуры в различных вузах России.
Автор эссе, литературно-критических статей, монографий, рассказов и повестей о людях искусства.
Основные работы собраны в книгах: «Жить и верить…» (1983), «Свет не гаснет» (1984), «О том, что остается» (1985), «Долгое эхо» (1985; на литовском 1989), «На пути к человеку» (1986), «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет» (Вильнюс, Издание Еврейского музея Литвы, 1996), «Послевкусие сна» (2012), «Перечитывая молчание. Из дневников этих лет» (2020), «Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда?» (2020).
Составил четыре сборника прозы русских и зарубежных писателей. Начиная с 1968 г., публикуется во многих литературно-художественных журналах и сборниках. Был членом Союза писателей СССР (1978), является членом Союзов писателей Москвы, Литвы, Союза российских писателей, членом международного Пен-клуба (“Writers in Exile”).
Дважды эмигрировал: в 1990 – в Литву, в 1996 – в США. В Вильнюсе был главным редактором альманаха «Еврейский музей».
В Литве записывал рассказы последних литовских евреев, назвав записи «дневником без дат», книга «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» не имеет аналогов в русской литературе.

 ДОЛГИЕ БЕСЕДЫ В ОЖИДАНИИ СЧАСТЛИВОЙ СМЕРТИ
«ДЕНЬ СМЕРТИ ЛУЧШЕ ДНЯ РОЖДЕНИЯ»

Сегодня произошло то, чего мой герой ждал несколько десятилетий. Его похоронили.
Замечаю: я впервые пишу о Йокубасе Йосаде в прошедшем времени. Он умер три дня назад. Но язык не поворачивался сказать о нем: был.
А сегодня, 12 ноября девяноста пятого года, земля упала на крышку его гроба. Лицо Йосаде в гробу, как почти всегда у мертвецов, было совершенно спокойным. Однако он и при жизни спокойно говорил со мной о собственной смерти. Например, однажды представил:
Проводив меня на кладбище, не один человек переспросит: “А кем, собственно, этот Йосаде был в искусстве? Литературным критиком? Но статьи его давно забыты. Драматургом? Однако пьесы его не ставят театры. Автором нескольких мемуарных писем к сестре и дочери? Подумаешь, тоненькая тетрадка! К тому же смущает то, как Йосаде говорит о людях и, в том числе, о самом себе…“
Он помолчал. Хитровато улыбнулся:
– Вот тогда-то, дорогой мой, вы извлечете на свет божий свои записи Умоляю вас: не надо панегириков! Пусть это просто будет рассказ о Йокубасе Йосаде, которого почти никто не знал.

НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ С ЧИТАТЕЛЕМ

Я выбираю для своей книги странный, вроде бы, ракурс – прощание героя с жизнью.
Нет, я вовсе не стремлюсь к оригинальности. Пишу о том, что волновало его больше всего. И что составляло прочный стержень наших бесед.
В первый же день знакомства, в первый же час, едва ли не в первые пять минут он признался:
– Готовлюсь к смерти. И это, пожалуй, самое лучшее, самое серьезное из того, что я делал долгие годы.
Йосаде испытующе посмотрел на меня:
– Как вы считаете, я прав?
Сказал ему то, в чем ничуть не сомневаюсь: подготовка к смерти не только может стать образом жизни, но способна наполнить жизнь реальным смыслом. Тогда-то и окажется, как сказал однажды царь Соломон, что “день смерти лучше дня рождения”. И здесь, кстати, нет ничего нового. Достаточно вспомнить историю религии, философии, культуры.
Йосаде порывисто встал с кресла, обнял меня:
– Значит, мы единомышленники!
И все же он вернулся к этому разговору через день. Он еще недоверчив: вдруг его просто разыгрывают?
Переспросил:
– Вы встречали людей, в том числе и писателей, с той же целью, что сейчас у меня?
Я вспоминаю некоторых художников слова – их творчеством занимался прежде. Вспоминаю поэта и пастора Кристионаса Донелайтиса: тот шел к смерти, ведя трагический дневник на страницах старых приходских книг. Вспоминаю детского писателя, бывшего сибирского шамана: тот всюду, как эстафету, возил с собой мешочек с костями предков – время от времени он разговаривал с их душами. Вспоминаю мучительный интерес к смерти Всеволода Иванова – первопроходца и “оппозиционного классика” русской советской литературы…
Наконец – почти анекдот! – рассказываю Йосаде об одном знакомом музыканте. По вечерам он укладывался спать в гроб: “Привыкаю!” Нет, он не был сумасшедшим. Во всем остальном он был, как все. И даже стеснялся этой своей “привычки”. Кстати, у меня давно есть собственное объяснение подобной странности. Видимо, гроб настраивал музыканта на медитацию, как бы напоминал о вечности… Но я промолчал – ведь мы еще так мало знакомы с Йосаде.
Однако он тут же и – так же! – объяснил мне подоплеку ситуации. Воскликнул:
– Какой оригинальный, какой самобытный человек!
…Так начались наши беседы с ним. Первая – третьего августа 1990 года. Последняя – за несколько дней до его смерти.

ИНТОНАЦИЯ И ЖАНР

– …Мне повезло! Я стал прощаться с жизнью тридцать два года назад. Именно тогда, в пятьдесят восьмом, мое сердце потеряло ритм. Вы слышите? Мне повезло! Человек не думает о вечном, пока не приблизится вплотную к могиле.
Увы, не могу передать ни его еврейский акцент, ни его плохой русский язык, ни особые – всегда откуда-то из глубины – интонации голоса.
Разве что синтаксис чуть-чуть поможет сберечь течение речи.
Разве что можно вспомнить материальное, физическое – его движения, к примеру: то, как закидывает актерски голову, старчески семенит на веранду, как вдруг выглядывают из-под маски морщин смеющиеся юные глаза.

___________________

Сначала записываю его монологи в обычную тетрадку. Он понимает маету этой работы, досадует: сколько же страниц потребуется, чтобы вместить его жизнь! Затем приношу магнитофон, который ничуть не смущает Йосаде. Напротив, какая-то тайная радость переполняет его.
Эту, как и другие “загадки” Йосаде, я обычно пытаюсь разгадать на следующий, после интервью, день.
Прослушиваю магнитофонную пленку. Одновременно веду свой дневник. Здесь же, в дневнике, фиксирую (коротко, главное!) и наши с ним беседы за ужином или на прогулке. А в последние три-четыре года начинаются долгие (иногда часами) разговоры с Йосаде по телефону. Зачастую он звонит сам. Рассказывает о многом, ничуть не сомневаясь: я записываю…
Что ж, с самого начала мы не скрываем друг от друга: у каждого в этих беседах – собственный резон.
Йосаде: “У меня уже нет сил написать свою интимную, духовную биографию. Пусть она останется хоть в наших разговорах, в вашей будущей книге”.
А я не скрываю от него главную цель своего переезда из России в Литву. Цель эта у многих вызывает недоумение (порой явное, иногда – невысказанное). Да, я приехал сюда, чтобы записывать рассказы последних литовских евреев. История их на редкость богата; недавнее прошлое трагично (едва ли не беспрецедентна цифра уничтожения евреев Литвы в годы Второй мировой войны – 90 процентов); что же касается жизни литваков в последние несколько десятилетий, то она покрыта пеленой молчания…
“Молчание? Да, да, – подхватывает Йосаде, когда я напоминаю ему название книги писателя Эли Визеля о соплеменниках в СССР – “Евреи молчания”. – Наше молчание в эти годы пронизано болью, кровью, слезами, стыдом… Молчали перед миром, молчали друг перед другом, молчали наедине с собой. Молчали, боясь КГБ. Боясь грозного ярлыка: сионист.
Я обязательно расскажу вам о своем молчании. И о том, как уходил от него. Между прочим, название одной моей пьесы не зря перекликается со словами Эли Визеля – “Синдром молчания”.
___________________

И еще. Два слова о жанре этих записок. Жанр не нов. Так называемый “дневник без дат”. Указываю их только тогда, когда даты важны для повествования. К тому же я сознательно “перепутал”, поменял последовательность своих записей. Конечно, интересно почувствовать “движение дней”. Но еще более интересно увидеть движение, тупики, “прорывы” мысли.

___________________

…Мысли, сознание человека, идущего к смерти. Вот предмет моего повествования. Вот что определяет интонацию, диктует сюжет…

___________________

В дневнике я называю его й. Пусть останется одинокая эта буква и в книге, которая лежит сейчас перед вами.

СЮЖЕТЫ ПРОЩАНИЯ. Тетрадь первая

 ЛАБИРИНТ

й рассказывает свою жизнь как долгий перечень парадоксов. Иногда парадоксы его забавляют. Порой он ими даже хвастает. Гораздо чаще рассматривает эти парадоксы с печальным недоумением.
– Сравните, – обратился он ко мне, – сравните то, как жила моя семья, и то, как жили семьи других писателей Литвы. В большинстве случаев вы увидите, что называется, бурные сюжеты: похороны, разводы, размены квартир, часто безденежье…А у нас, вроде бы, все было тихо и мирно. Благополучно. Почти полвека прожили в огромной квартире, в одном из престижных районов Вильнюса – на Жверинасе. Антикварная мебель. Полный достаток. Машина. Курорты. Моя жена – один из лучших в Литве врачей-эндокринологов, известный доктор Сидерайте. Я – всеми уважаемый литературный критик, а потом – драматург. Дети получили хорошее образование…
Он сделал паузу. И выдохнул:
– Но все это – внешнее. Жизнь внутренняя – подлинная – кипела как раз в нашей семье! Вы содрогнетесь, когда узнаете правду…
Глагол “содрогнетесь” заставил меня вспомнить о театре. Я подумал: опытный драматург строит таким образом “завязку” наших бесед.
И все же очень скоро я убедился: он прав. Больше того, его жизнь – вовсе не перечень парадоксов, но путь в лабиринте.

 СИМВОЛ

Тема подлинного и мнимого в его жизни, по мнению й, началась восемьдесят лет назад.
“…Я весь фиктивный. В моей метрике, к примеру, фиктивна дата рождения. Там значится: 15 августа 1911 года. А на самом деле… Я появился на свет назавтра после поста Девятого Ава. Вы помните, что это за день в еврейской истории? Он трагичен для евреев разных эпох. Девятого Ава произнесен Божественный приговор над выходцами из Египта – наши предки были осуждены сорок лет кочевать по пустыне. Девятого Ава уничтожены и Первый, и Второй храмы в Иерусалиме. На Девятое Ава приходится изгнание евреев из Испании в пятнадцатом веке. Я недавно подумал: а ведь примерно Девятого Ава началась и Вторая мировая война.
Откуда же взялась эта дата – пятнадцатое августа? Все метрические книги в Калварии – и цивильные, и в раввинате – были уничтожены в первую мировую войну. Все, все сгорело. “Пятнадцатое августа”, – сказал я писарю, когда поступал на службу в литовскую армию. Помнил: пятнадцатого августа родились многие выдающиеся люди, в том числе Наполеон”.
А подлинную дату своего рождения й узнал лет через десять. “Это был первый день после Девятого Ава”, – припомнит мать. И он пойдет к раввину. И тот достанет еврейский календарь за 1911 год. И окажется тогда: он на одиннадцать дней старше…
Этот рассказ й закончил, как и начал:
– Я весь фиктивный Я пришел в мир не в день праздника, а после поминок (23 октября 90 г.)

 ОПЫТ САМОПОЗНАНИЯ

Собственная жизнь для него не менее таинственна, чем для меня. й с разных сторон пытается подойти к “тайне”.
“Что сформировало мой характер, мой духовный облик и, в конце концов, мою биографию?
Вот, по-моему, самое главное: до двенадцати лет я не видел крови. Никогда. Ни крови человеческой, ни даже крови куриной Я даже никогда не видел резника, который, согласно еврейской традиции, убивает животных особым способом – чтобы мясо было кошерным.
Никогда не видел мертвеца…
Сам не знаю, почему так случилось. В семье в эти годы никто не умирал. У соседей – тоже. А, может быть, меня старательно оберегали от подобных впечатлений
Не видел я и револьвера. В городке было трое или четверо полицейских. Когда они шли по улице, из их портупей выглядывали деревянные рукоятки.
В том мире, который окружал меня, царил не культ силы – культ ума.
Я знал: если между евреями назревает серьезный конфликт, они идут к раввину. Тот не может посадить в тюрьму, однако его решения выполняются беспрекословно. За словами раввина, какими бы они ни были, просвечивала мудрость Торы, Талмуда, предания…” (23 октября 90 г., 8 ноября 91 г.)


Корней ЧУКОВСКИЙ
(1872-1969)

Корней Чуковский – литературный псевдоним Николая Корнейчукова - русского советского поэта, журналиста, публициста, литературного критика, переводчика, детского писателя, самого издаваемого в России автора детской литературы. Первые статьи появились в 1901 году в «Одесских новостях». Публиковал критические очерки о Чехове, Бальмонте, Блоке, Сергееве-Ценском, Куприне, Горьком, Арцыбашеве, Мережковском, Брюсове и других писателях, составил сборник «От Чехова до наших дней» (1908).
Из письма, отправленного 22 апреля 1912 года из Вильны писательнице В. Е. Беклимишевой: «Милая Вера Евгеньевна. Вот уже больше месяца я кружу по России, - сегодня в Киеве, завтра в Ковно - и конца-краю не вижу. Сейчас я сижу в Вильно, но в 8 час[ов] веч[ера] я выступаю в Минске…»
В 1968 году, давая интервью газете «Пионерская правда», Чуковский сообщил: «Да, у доктора Айболита был свой прототип — это виленский доктор Тимофей Осипович Шабад, добрейший человек...»
Наряду с детской литературой, наиболее известны книги «Современники» и «Дневники 1901—1969». Обладая талантом художника устного слова, исполнителя собственных произведений, которые поначалу создавались в расчете на изустность, он отвечал он Горькому на его замечания по поводу статьи «Ахматова и Маяковский»: «Я писал ее для лекции, для публичного чтения».  Впоследствии автор стал обладателем первого в мире «звучащего собрания сочинений» из шести альбомов по две пластинки.


СОВРЕМЕННИКИ
Портреты и этюды
ЧЕХОВ

I
Он был гостеприимен, как магнат. Хлебосольство у него доходило до страсти. Стоило ему поселиться в деревне, и он тотчас же приглашал к себе кучу гостей. Многим это могло показаться безумием: человек только что выбился из многолетней нужды, ему приходится таким тяжким трудом содержать всю семью — и мать, и брата, и сестру, и отца, — у него нет ни гроша на завтрашний день, а он весь свой дом, сверху донизу, набивает гостями, и кормит их, и развлекает, и лечит!
Снял дачу в украинском захолустье, еще не видел ее, еще не знает, какая она, а уже сзывает туда всяких людей из Москвы, из Петербурга, из Нижнего.
А когда он поселился в подмосковной усадьбе, его дом стал похож на гостиницу. «Спали на диванах и по нескольку человек во всех комнатах, — вспоминает его брат Михаил, — ночевали даже в сенях. Писатели, девицы — почитательницы таланта, земские деятели, местные врачи, какие-то дальние родственники», званые и незваные, толпились у него по целым неделям.
Но ему было и этого мало.
«Ждем Иваненко. Приедет Суворин, буду приглашать Баранцевича», — сообщал он Нате Линтваревой из Мелихова в девяносто втором году.
А заодно приглашал и ее. Причем из следующих его писем оказывалось, что, кроме этих трех человек, он пригласил к себе и Лазарева-Грузинского, и Ежова, и Лейкина и что у него уже гостит Левитан!
Восемь человек, но и это не все: в доме постоянно ютились такие, которых даже не считали гостями: «астрономка» Ольга Кундасова, музыкант Мариан Семашко, Лика Мизинова, Мусина-Пушкина (она же — Дришка, она же — Цикада), какая-то Лесова из Торжка, какая-то Клара Мамуна, друзья его семьи, завсегдатаи и великое множество случайных безыменных людей.
От этого многолюдства он, конечно, нередко страдал. «С пятницы страстной до сегодня у меня гости, гости, гости… и я не написал ни одной строки». Но даже это не могло укротить его безудержной страсти к гостям. В том же письме, где помещена эта жалоба, он зовет к себе ту же Кундасову, в следующем — Владимира Тихонова, в следующем — Лейкина, в следующем — Ясинского, а из следующего мы узнаем, что у него гостят и Суворин, и Щепкина-Куперник, и таганрогская Селиванова-Краузе!
Звал он к себе всегда весело, бравурно, игриво, затейливо, словно отражая в самом стиле своих приглашений атмосферу молодого веселья, которая окружала его.
«Ну-с, сударь, — писал он, например, редактору „Севера“, — за то, что Вы поместили мой портрет и тем способствовали к прославлению имени моего, дарю Вам пять пучков редиски из собственного парника. Вы должны приехать ко мне (из Петербурга! за шестьсот верст! — К. Ч.) и съесть эту редиску».
И вот как приглашал он архитектора Шехтеля:
«Если не приедете, то желаю Вам, чтобы у Вас на улице публично развязались тесемки (белья. — К. Ч.)…»
Таково же его приглашение водевилисту Билибину:
«Вы вот что сделайте: женитесь и валяйте с женой ко мне… на дачу, недельки на две… Обещаю, что Вы освежитесь и великолепно поглупеете».
Дело здесь не в радушии Чехова, а в той огромной жизненной энергии, которая сказывалась в этом радушии.
Зазывая к себе друзей и знакомых, он самыми горячими красками, как бы пародируя рекламу курорта, расписывал те наслаждения, которые их ожидают:
«Место здоровое, веселое, сытое, многолюдное…», «Теплее и красивее Крыма в сто раз…», «Коляска покойная, лошади очень сносные, дорога дивная, люди прекрасные во всех отношениях», «Купанье грандиозное».
Приглашал он к себе очень настойчиво, не допуская и мысли, что приглашаемый может не приехать к нему. «Я обязательно на аркане притащу Вас к себе», — писал он беллетристу Щеглову. Большинство его приглашений были и вправду арканами, такая чувствовалась в них настойчиво-неотразимая воля.
«Ненавижу Вас за то, что Ваш успех мешает Вам приехать ко мне», — писал он одному из приятелей.
И другому:
«Если не приедете, то поступите так гнусно, что никаких мук ада не хватит, чтобы наказать Вас».
И в третьем письме спрашивал Лику Мизинову:
«Какие муки мы должны будем придумать для Вас, если Вы к нам не приедете?»
И угрожал ей дьявольскими пытками — кипятком и раскаленным железом.
И писал сестре об одной из своих сумских знакомых:
«Если она не приедет, то я подожгу ее мельницу».
Эта чрезмерная энергия его приглашений и просьб часто тратилась им почти без разбору. Всякого он звал к себе так, словно тот был до смерти нужен ему, хотя бы это был утомительно шумный Гиляровский или мелкотравчатый, вечно уязвленный Ежов.
Напрасно мы перебираем в уме имена старых и новых писателей — ни одного мы не может припомнить, наделенного таким размашистым и щедрым радушием. Казалось бы, оно гораздо более пристало писателям-барам, владельцам помещичьих гнезд, чем этому внуку крестьянина, сыну убогого лавочника, но ни одна столбовая усадьба и за десять лет не видала под своими древними липами такого нашествия разнообразных гостей, какое было повседневным явлением в «обшарпанном и оборванном» Мелихове.

II
Страстная любовь к многолюдству сохранилась у Чехова до конца его дней. Уже в последней стадии чахотки, когда, «полуразрушенный, полужилец могилы», он приехал на короткое время в Москву, к нему на квартиру стало стекаться так много народу, что с утра до ночи у него не было минуты свободной. «У него непременно в течение дня кто-нибудь бывал», — вспоминает Вл. Ив. Немирович-Данченко и тут же отмечает невероятную странность: «Это его почти не утомляло, во всяком случае, он охотно мирился со своим утомлением».
Если даже тогда, когда туберкулез окончательно подточил его силы, он «почти не утомлялся» от этой нескончаемой вереницы гостей, которые, сменяя друг друга, каждый день с утра до вечера приходили к нему со своими докуками, то что же сказать о его юных годах, когда он с жадностью нестерпимого голода набрасывался на новых и новых людей, обнаруживая при этом такую общительность, какой, кажется, не бывало ни у одного человека.
Необыкновенно скорый на знакомства и дружбы, он в первые же годы своей жизни в Москве перезнакомился буквально со всею Москвою, со всеми слоями московского общества, а заодно изучил и Бабкино, и Чикино, и Воскресенск, и Звенигород и с гигантским аппетитом глотал все впечатления окружающей жизни.
И поэтому в молодых его письмах мы постоянно читаем:
«Был сейчас на скачках…», «Ел, спал и пил с офицерней…», «Хожу в гости к монахам…», «Уеду на стеклянный завод…», «Буду все лето кружиться по Украине и на манер Ноздрева ездить по ярмаркам…», «Пил и пел с двумя оперными басами…», «Бываю в камере мирового судьи…», «Был в поганом трактире, где видел, как в битком набитой бильярдной два жулика отлично играли в бильярд…», «Был шофером у одного доктора…», «Богемский… ухаживает слегка за Яденькой, бывает у Людмилочки… Левитан закружился в вихре, Ольга жалеет, что не вышла за Матвея, и т. д. Нелли приехала и голодает. У баронессы родилось дитё…»
Без этой его феноменальной общительности, без этой постоянной охоты якшаться с любым человеком, без этого жгучего его интереса к биографиям, нравам, разговорам, профессиям сотен и тысяч людей он, конечно, никогда не создал бы той грандиозной энциклопедии русского быта восьмидесятых и девяностых годов, которая называется мелкими рассказами Чехова.
Если бы из всех этих мелких рассказов, из многотомного собрания его сочинений вдруг каким-нибудь чудом на московскую улицу хлынули все люди, изображенные там, все эти полицейские, акушерки, актеры, портные, арестанты, повара, богомолки, педагоги, помещики, архиереи, циркачи (или, как они тогда назывались, циркисты), чиновники всех рангов и ведомств, крестьяне северных и южных губерний, генералы, банщики, инженеры, конокрады, монастырские служки, купцы, певчие, солдаты, свахи, фортепьянные настройщики, пожарные, судебные следователи, дьяконы, профессора, пастухи, адвокаты, произошла бы ужасная свалка, ибо столь густого многолюдства не могла бы вместить и самая широкая площадь. Другие книги — например, Гончарова — рядом с чеховскими кажутся буквально пустынями, так мало обитателей приходится в них на каждую сотню страниц.