Причина в усталости. Именно тогда, когда уходят последние силы, она падает и спит. А то, что рядом в этих случаях пару раз оказывался Реми — по большому счету, случайность. Во всяком случае, в ближайшие ночи у Аликс будет возможность это проверить.
Она отпустила Магали, расчесавшую и собравшую в косу ее волосы. С того времени, как убили Жакетту, Аликс ложилась спать, не раздеваясь. Нынешняя ночь не была исключением. Точнее, была, но не поэтому.
Аликс носилась от стены к стене в темноте, слишком взбудораженная, чтобы оставаться на одном месте. Неужели он и в самом деле осмелится прийти? Зачем ему это нужно? Зачем? Зачем? Если он только попробует… Она нащупала кинжал в потайном кармане платья.
Дверь тихо скрипнула. Аликс повернулась и замерла. Шаги прошуршали по соломе на полу, их ритм слегка нарушился на ступеньках.
— Твоя половина левая или правая? — послышался голос.
Левая или правая? С какой стороны она обычно спит?
— Правая, — ответила Аликс.
Реми, судя по звукам, обустраивался на кровати. Аликс шагнула вправо. Дошла до стены и, ведя по ней рукой, поднялась по ступенькам. Осторожно села.
Она просила Магали задувать свечи перед уходом. Зачем их оставлять, если Аликс все равно ничего не видно? Значит, сейчас темно, и они в равном положении. Или Реми, как кошки, способен видеть в темноте?
— Ты не любишь, когда к тебе прикасаются. Не выносишь поцелуев. Есть еще что-то, что мне стоит знать заранее? — спросил голос с другого конца кровати.
— Терпеть не могу, когда ко мне лезут с расспросами. — Тоном Аликс дала понять, что не намерена вступать в беседу.
— Вот оборонительный круг и замкнулся.
Какой еще оборонительный круг? О чем он?
— Доброй ночи, госпожа графиня.
Аликс не ответила. Она легла, повернувшись спиной к Реми, и положила ладонь под щеку.
Не спалось. Бессонница рождала усталое злорадство: не от Реми и его присутствия зависит ее сон. В голову лезли мысли о завтрашнем дне, о том, сколько человек она может отдать на сожжение, чтобы и церковь осталась довольна, и рабочих рук на полях не слишком убыло. Сколькими насытятся цистерцианцы? Пятерых будет довольно? Или придется отдать десятерых? Или трех? И куда девать остальных? Не к Раймону же отпускать. Раймон — глупец, каких поискать, из-за его щедрой дурости Аликс теперь увязла в долгах еще глубже. Со следующего года монахи начнут забирать долги по десятине, и избавить графство де Ге от этой повинности едва ли под силу даже Арно… Можно было бы попытаться хотя бы пересчитать и оспорить сумму, но старая еретичка н-Ано увезла все записи.
С противоположной стороны кровати доносилось спокойное, размеренное дыхание, иногда шорох набитого соломой матраца под шевелящимся в поисках более удобного положения телом. У самой Аликс уже затек бок от долгого лежания в одной и той же позе. Разозлившись, Аликс перевернулась на другой. Темнота была такой же душной и густой, как и в другие ночи. Ничего не изменилось, за исключением того, что слышалось дыхание на той стороне кровати.
Спит? Притворяется? Похоже, что спит — до этого не менее двух ночей провел в дороге. Полезное свойство — засыпать, где придется, не беспокоясь ни о том, чиста ли твоя совесть, ни о том, что принесет завтрашний день. И раз он спит, приставаний можно не опасаться.
В ночной тиши звуки имеют особенную силу, в них невольно вливаешься. Аликс не заметила, когда начала дышать в том же ритме, но ощутила, как постепенно успокаивается, как разжимаются мышцы внутри. Она глубоко вздохнула, устраиваясь поудобнее, почти переворачиваясь на живот. Отголоски дневного напряжения привычной неприятной волной пробежали по позвоночнику. Кажется, скоро уже первые петухи… Аликс зарылась лицом в подушку и накрыла голову рукой, отгораживаясь от мира вокруг. Нет, так нечем дышать. Опустив руку и повернув голову набок, Аликс снова позволила звукам окружить себя.
Ее разбудил стук в дверь.
— Кто там? — спросила Аликс, торопливо ощупывая вторую половину кровати. Где Реми? Он, что, не слышит?
— Бракант пришел, н-графиня. Говорит, вы ему приказали явиться пораньше, — послышался голос Магали.
Еще бы на весь замок прокричала, дура! Монахи уже встали к заутрене.
Аликс нашарила руками левый край постели и поняла, что кроме нее самой на ложе никого нет. Она прислушалась. Внутри покоя стояла тишина, а снаружи, судя по звукам, успело взойти солнце. Значит, Реми догадался уйти до рассвета.
Бракант сообщил, что еретиков в окрестностях Гельона осталось около двух десятков, но большинство не готово каяться, включая его самого с семьей.
— Перечисли всех с указанием возраста, — приказала Аликс.
Бракант называл имена и количество лет, а она загибала пальцы рук, отмечая тех, кто уже стар. Набралось семь человек. Двое из них оказались опытными «знахарями погоды», разбирающимися в том, что и когда можно сеять или сажать, у одной из старух на попечении остались внуки. Трое других, со слов Браканта, сами изъявили желание пострадать за веру. Четвертый был стариком, оставшимся в одиночестве, после того как остальная семья ушла с Раймоном.
Значит, придется уговорить монахов ограничиться четырьмя грешниками. А что делать с остальными? Цистерцианцы могут лично проехаться по деревням.
— Люди волнуются, н-графиня, и просят вас разрешить им уйти, забрав свою долю урожая.
Уйти к Раймону, забрав с собой зерно… Стоит позволить одному, сбегут все. С теми немногими крестоносцами, что останутся в замке, их не удержишь.
— Нет, — отрезала Аликс. — Я отправлю вас сама, выше в горы.
— Можно на горное пастбище, и лучше поскорее. Не только из-за монахов, но и потому, что там нет хорошего зимовья на такое количество человек.
Бракант прав, пожалуй. Пусть обустроят укромную зимовку, но зерна каждой семье с собой Аликс не даст. Лишь общий запас, необходимый, чтобы выжить, не более. Будут охотиться, ставить ловушки. До весны всем придется туго.
— Хорошо, пусть начинают уходить, по одной-две семьи. Оговорите место, где встретитесь, и куда позже подвезут запасы.
— Благодарю вас, н-графиня. Рачель с детьми я отправлю сегодня же.
Хорошо, что замена Рачель уже найдена. Но замена понадобится и Браканту.
— Кого ты предлагаешь оставить вместо себя?
— Ребят я подобрал честных, об этом не беспокойтесь. Но они крестьяне, не воины, и против мечей с одними вилами мало что смогут сделать.
— Я это уже слышала.
— А за главного… Пока Реми тут, он справится, н-графиня.
— Ты уже говорил с ним?
— Да, когда сюда шел, я его встретил.
Кажется, за ее спиной уже все обсудили.
— И что он сказал?
— Что решать вам, н-графиня.
И Реми, и Бракант слишком осторожны, чтобы высказать, что думают или чего хотят на самом деле. Браканта, по крайней мере, можно прижать к стенке правильно подобранными вопросами и заставить сказать правду — лгать он не может, только умалчивать, а Реми… Все в очередной раз упирается в вопрос: может ли Аликс ему доверять? И если не ему, то кому может?
Да, Аликс хотела, чтобы он служил кастеляном, но то, что в замке становится все больше людей, преданных ему лично… опасно. Нужно поскорее найти Реми противовес.
Она приказала срочно отправить гонцов в Лодев и Нарбонн.
Брат Анджело был разочарован количеством еретиков, которых ему предстояло увезти.
— Откуда вы узнали, что еретиков в деревне только четверо?
— Большинство сбежало еще до появления крестоносцев, их напугало то, что сделали с подобными им в Безье. Об оставшихся — в основном, стариках, как вы успели заметить — мне доложил управитель.
Монах некоторое время молча шуршал пергаментом, а Аликс ждала.
— Вчера приняли покаяние шесть десятков и еще два грешника. По моим записям, разница в десятине по графству де Ге со времен деда вашего супруга составила триста душ. Не могли они все уйти, часть осталась и затаилась. Дело церкви и ваше, госпожа графиня, их выявить, обличить и заставить покаяться. Либо огнем искоренить ересь нераскаявшихся. Я оставлю вам двоих монахов, вместе с крестоносцами они объедут все деревни.
— Я при всем желании не смогу сейчас выделить братьям необходимое сопровождение, брат Анджело. Охрана обоза с десятиной и так лишит замок части защитников, а подкрепление, на которое я надеюсь, прибудет хорошо если в середине осени, — ответила Аликс.
— Где ваш управитель? — спросил монах.
— Я отправила его оценить ущерб, нанесенный действиями людей моего брата. Смерды вечно преувеличивают, лишь бы не платить подати.
— Что, без сопровождения? — с долей язвительного сомнения поинтересовался цистерцианец.
— Увы, да.
— Он не оставил вам списков еретиков по остальным деревням?
— Он поехал в том числе их составить и уточнить.
Брат Анджело на этом, разумеется, не успокоился и пожелал допросить упорствующих в ереси. Он долго и вдохновенно обличал лживость их учения (хотя, разумеется, до красноречия Арно ему было далеко), а под конец, сказал:
— Дьявол, чтобы запутать вас, прячет свой яд в правильных и прекрасных вещах, подобно тому, как змей-искуситель прятался на древе в райском саду. Его служители учили вас не лгать, дабы всегда ваши помыслы были открыты для них. Но нынче я призываю вас открыться не служителям сатаны, а служителям церкви Христовой. Ответьте мне, есть ли в ваших деревнях еще те, кого соблазнили лживые проповеди? Помогите спасти их души.
— Господь не велит нам лгать. И не велит сомневаться в нем и в тех, кто разделяет нашу веру в него, — ответил цистерцианцу старческий голос.
— Так кто еще в вашей деревне разделяет вашу веру? Или, может, в соседней?
— Я не отвечу тебе на этот вопрос, служитель царя мира сего.
Брат Анджело помолчал, видимо, ожидая ответа от остальных, но его не последовало. И тогда монах продолжил:
— Церковь предлагает вам покаяние. Покайтесь, и Господь простит вас в своей неизреченной милости.
— Я встретил в царстве вашего господина шестьдесят семь весен. Он соблазнял меня здоровьем, красотой, достатком, любовью. Было время, когда я поддавался соблазну, но потом познал всю тщету его даров. Он дарит, чтобы было, что отнимать. И те, кто не научился отдавать то, что на самом деле никогда им не принадлежало, кто привязался к его дарам, обречены на муки.
— Ты сгоришь еще на земле, грешник, а потом вечность тебе гореть в аду. Подумай о страшных муках, что тебя ждут, и покайся.
— Я прожил слишком долгую жизнь, чтобы бояться смерти. И чтобы за ее облегчение и небольшую отсрочку отступиться от того, во что верю.
— Они говорят правду, но лишь когда хотят, — задумчиво подытожил позже брат Анджело. — А когда не хотят… Если бы можно было их как следует допросить… Я доложу папскому легату. Допрашивать необходимо.
Перед отъездом брат Анджело поручил двум остающимся монахам проверить каждую семью, из которой происходили еретики, включая дальних родственников, и проследить, чтобы все покаялись, если еще не успели этого сделать.
Аликс, пожалуй, впервые ощутила некую пользу своей слепоты — ей не пришлось смотреть, как увозят десятину и еретиков. Только стоять и слушать.
Звуков было мало, никто не плакал и не стенал. Либо семьи успели попрощаться заранее, либо родственники успели уехать с Бракантом, либо боялись себя выдать. В любом случае, отсутствие человеческих голосов неожиданно подчеркнуло другие звуки — позвякивание металла, всхрипывания лошадей, скрип дерева, шаги. Время словно замедлилось, а душный воздух стал еще более вязким. Аликс стояла на крыльце, чувствуя, как по ровной спине под платьем и рубахой с неприятной щекоткой стекают капли пота, и мысленно проклинала монахов за медлительность. Повязка на глазах душила, душил плотно охватывающий голову, пропитавшийся на затылке потом убор замужней женщины. Душил сухой, жаркий воздух и темнота вокруг, душила необходимость снова молчать и терпеть.
Брат Анджело и Реми в третий раз пересчитали десятину, и лишь тогда обоз двинулся. Впрочем, долгожданный отъезд цистерцианцев не принес облегчения. Возможно, потому что двое остались, или, возможно, потому что Аликс слишком долго ждала этого отъезда.
Югето, которой с завтрашнего дня предстояло выполнять обязанности кастелянши, вместе с родителями и Ньелем подошла к Аликс и двум оставшимся монахам сразу после того, как за обозом закрылись замковые ворота, чтобы назначить дату венчания. Брат Бернар — старший из двух задержавшихся в Гельоне цистерцианцев хотел назначить дату венчания на послезавтра, но Аликс предпочла передвинуть ее еще на день. Лучше иметь в запасе три дня, чем два. Ведь до венчания монахи точно никуда не денутся. Но могут заняться и наверняка займутся жителями близлежащих деревень.
Впрочем, Бракант должен был увести из этих деревень еретиков в ближайшие ночь и день, а по дороге на пастбище заглянуть еще в несколько селений.
Духота не спала и к вечеру. В своих покоях Аликс с облегчением сорвала головной убор и повязку, смочила в воде холст, протерла лицо и шею. Ощущение прохлады оказалось мимолетным, жара быстро взяла свое.
— Может снимите платье на ночь, н-графиня? — спросила Магали, расчесывая Аликс волосы.
— Не нужно.
Отпустив Магали, Аликс вздохнула. Душная темнота давила на грудь. Рубаха прилипала к потному телу под платьем. Аликс встала и медленно дошла до окна. Распахнула ставни. Кожа с жадностью впитывала слабый ветерок, улавливая в нем отголоски прохлады. Снаружи, во дворе и за стенами замка затихали вечерние шумы. После долгого шкрябания по стенкам звякнула и замолкла колодезная цепь. Воды почти не осталось. Как и сил.
«Те, кто не научился отдавать то, что на самом деле никогда им не принадлежало, обречены на муки». А тем, кто безропотно отдает, легче? Или может, легче тем, кому по силам взять и разом отказаться ото всех сомнительно-божественных даров? Встать на подоконник, оттолкнуться руками от камня с обеих сторон… День — это пытка выживанием. Ночь — пытка искушением.
Аликс стиснула зубы, избавляясь от наваждения. Сделала шаг назад. Один. И еще один. Дошла до кровати и как раз успела лечь, когда раздался слабый, мимолетный скрип.
Она не услышала звука его шагов в коридоре потому, что была занята своими мыслями, или потому, что Реми прокрался бесшумно? Внутри покоев, по крайней мере, шорох соломы на полу был слышен — тихий, но уверено-размеренный. Таким же уверено-размеренным показался и скрип кровати под устраивающимся на ней телом, вызвав в Аликс раздражение. Он что, чувствует себя тут хозяином?
Скрип и дыхание были единственными звуками, выдававшими присутствие Реми. Он не пытался заговорить с Аликс, и это ее тоже раздражало. Зачем он тогда здесь? Что ему нужно? Не молча же спать рядом напросился в конце концов — Аликс не верила в подобное бессмысленное бескорыстие.
— Никогда не представлял, что все это твое? — прервала она тишину язвительным вопросом. — Не хотел стать графом де Ге?
— Хотел, конечно, — послышался голос Реми. — Но перехотел.
— Перехотел?
— Да. Так что, если собираешься настраивать меня против Раймона, играя на моем честолюбии, не трать усилий напрасно.
— Что означает твое «перехотел»? — спросила слегка раздосадованная и озадаченная Аликс.
— Что по зрелом размышлении я понял: в определенном и, пожалуй, самом важном смысле Раймон идеальный правитель.
— И в каком же это смысле? — усмехнулась Аликс.
— Он не упивается властью, но она и не тяготит его.
— Не тяготит настолько, что теперь Гельону придется расплачиваться с долгами.
— С долгами рано и поздно приходится расплачиваться всем.
— Значит, Раймон, по-твоему, идеальный правитель. А я?
— Ты стремишься к власти, но для тебя она — бремя.
— Если это такой способ убедить меня вернуть Гельон Раймону — не трать усилий понапрасну.
Реми рассмеялся, а Аликс снова погрузилась в мысли, не дававшие ей покоя на протяжении дня.
— Бремя — не власть. Бремя — слепота. Один из еретиков сегодня говорил, что молодость, красота, богатство… зрение… даются нам на время, и тот, кто не сумеет смириться, когда судьба заберет обратно свои дары, обречен быть несчастным. Наверное, бог находит это забавным: человек борется, любой ценой пытается стать свободным, и вдруг… слепнет. В слепоте нет ничего от свободы. Ты шага не можешь ступить без помощи, не можешь видеть, есть, читать. Когда я думаю, что это навсегда, мне хочется разбить голову о стену.
Последние слова оставили горькое послевкусие на языке, и Аликс замолчала, боясь, что голос подведет ее.
— Ты можешь дать мне руку? Просто дать руку, — донеслось с другой стороны кровати.
— У тебя ничего не бывает просто, — ответила, сразу насторожившись, Аликс.
— Это у тебя ничего не бывает просто, — рассмеялся Реми.
Она подвинула руку чуть влево и почувствовала касание его пальцев. Одна его рука чашей объяла ее ладонь снаружи, пальцы второй кончиками легко провели по внутренней стороне. Туда, обратно. Аликс затаила дыхание от напряжения и щекотности.
— Мне кажется, тебе было бы легче, если бы ты научилась больше узнавать из прикосновений. Необязательно к людям, можно начать с вещей.
На ее ладони он чертил треугольники, круги, квадраты, зигзаги. Аликс так остро ощущала щекотное движение его пальцев по своей коже, что была готова вырвать руку.
— Однажды в пути, в Кастилии, я повстречал жонглеров с Востока. Один из них уверял, что по руке можно прочесть судьбу.
— И что он увидел по твоей руке?
— Он говорил о каких-то линиях, крестах. Я не понял и не запомнил.
— Ты веришь в это?
— В то, что судьба записана в складках на ладони? — спросил Реми, в очередной раз проводя по складкам ее ладони кончиками пальцев.
— В то, что все предначертано, и у человека нет ни выбора, ни свободы.
— Как мне кажется, свобода — это возможность выбрать тот вид несвободы, с которым легче примириться.
Аликс неожиданно для себя внутренне согласилась с его словами.
— Что примиряет тебя с твоей несвободой? — спросила она.
— Больше всего… пожалуй, возможность путешествовать, видеть и узнавать новое.
Путешествовать и узнавать новое дозволено мужчинам. Удел женщины — оставаться в замке, рожать и растить детей уехавшему на охоту или очередной турнир, ушедшему в очередной крестовый поход супругу. Аликс понадобилось несколько седмиц, чтобы убедить Раймона разрешить ей навестить родителей в Бретани, и то он не согласился бы, если бы по соседству не устроили турнир… Родись она мужчиной, её свобода, быть может, тоже зиждилась бы на радости путешествий и познания.
— Для женщины лучший из доступных ей видов несвободы — быть хозяйкой в своем замке и не впускать в него никого, кто может отнять у нее это право. И потому, пока жива, я не отдам Гельон ни твоему брату, ни кому бы то ни было другому.
Аликс вытянула ладонь из рук Реми. Она не хотела снова ощущать горечь и напряжение, но ощущала, не собиралась затрагивать настолько болезненные и волнующие ее вопросы, но слова вырвались сами.
— Что ж, значит, у тебя сейчас именно тот вид несвободы, к которому ты стремилась.
Не совсем, но уже близко. Аликс упорно и долго прогрызала путь к своей несвободе. И так сосредоточилась на оставшихся шагах, что почти позабыла о тяжелом пути, оставшемся позади. Слова Реми заставили ее вспомнить. Стоила ли эта несвобода всех тех жертв, что ей пришлось принести, в том числе сегодня? Аликс готова была ответить без колебаний. На месте сегодняшних еретиков, она тоже выбрала бы то, без чего и жизнь, и смерть теряли смысл — возможность быть собой, возможность самой выбирать собственную несвободу, какой бы призрачной она не казалась.
Темнота перестала давить так сильно. Дышать стало легче. Стремясь удержать это ощущение, Аликс спросила:
— Что еще ты видел в Кастилии?
Он рассказывал о замках и лачугах, ярмарках и трактирах, еде и растениях, нарядах и нравах с легкостью, которая казалась Аликс натренированной частью его ремесла, а потому раздражала. Будь ее глаза зрячими, быть может, Аликс смогла бы понять, повторяет ли Реми эти рассказы как заученные слова любимых чернью песенок, бездумно и привычно. Одного лишь тона его голоса было недостаточно, и досадуя на собственные мнительность со слепотой, она прервала рассказ вопросом:
— И как это выглядит?
— Как выглядит?
Аликс озадачила и застала его врасплох, и испытала от этого ненужное, но приятное удовлетворение.
— Дай руку — попробую показать.
Сама спросила. Аликс протянула руку на левую сторону постели.
— Они примерно такого размера, гладкие, даже скользкие, но не ровные там, где проходит узор, граница между цветами. А узоры похожи на… — Аликс почувствовала, как по ее коже пальцы Реми снова чертят какие-то фигуры. Она с трудом припомнила, о чем шла речь — цветные плиты, которыми сарацины, а вслед за ними и христиане на юге Кастилии украшают стены своих домов.
— Какого они цвета?
— Белые по большей части. Или голубые.
Аликс мысленно представила небо, и цвета показались ей далекими и не настоящими. Словно она больше не была уверена, как выглядит белый или голубой.
— И они крепят их на стены снаружи?
— Да.
Ей никогда не увидеть этих узоров, и потому, что она слепа, и потому, что Кастилия слишком далеко. Усилием воли Аликс заставила себя представить, как могла бы выглядеть такая стена. Пусть уже не вспомнить с точностью оттенков синего или голубого, но еще меньше Аликс готова была смириться с тем, что забудет краски окружающего мира совсем, оставшись в полной темноте. Она расцвечивала эту темноту в своем воображении, громоздя одна на другую цветные плиты, покрытые завитушками, квадратами, линиями, пока вдруг не осознала, что Реми давно молчит, лишь продолжает выводить узоры на ее ладони.
Чего же все-таки он добивается? Что ему надо? Аликс напряглась, ожидая подвоха, готовая в любой момент снова вырвать руку, но Реми продолжал молчать, все медленнее и ленивее гладя большим пальцем ее ладонь, и Аликс, устав быть настороже, в конце концов незаметно для себя самой задремала.
Югето довольно исправно исполняла обязанности кастелянши, несмотря на приближающуюся свадьбу. К сожалению, она не умела читать и писать, но для записей у Аликс в распоряжении был Реми и привезенные им куски соскобленного пергамента. Весь день Аликс заставила его заниматься подсчетами, сначала записать все по урожаю зерна, потом по количеству оставшихся и ушедших смердов. Очень кстати оказалось и то, что он помнил размеры урожая и количество крестьян за прошлые годы, записи о которых увезла н-Ано.
Зерна до следующего урожая хватит, хватит и на посев, показали подсчеты. Хоть об этом можно не волноваться. Излишки стоит пока придержать, продать всегда успеется. Сбор винограда уже набирал силу, и урожай обещал быть неплохим, но все усложнял недостаток рабочих рук, ставший еще более ощутимым после ухода Браканта с последними еретиками. Восполнить эту нехватку крестоносцами было невозможно — они нужны для охраны, а если крестьяне увидят их за работой, которую выполняют сами, будут меньше бояться. К тому же, крестоносцы могут и отказаться работать, а Аликс не вправе их заставить.
Часть урожая сгниет на лозе, и с этим придется смириться. Жаль, потому что продажа вина приносила хороший доход. Но больше всего, пожалуй, расстроится Раймон, с его привычкой наведываться в погреба в обед и вечером. Впрочем, ему в любом случае больше не видать погребов Гельона.
Собирать урожай крестьяне будут с ближайших и лучших виноградников. С учетом сброда, возвращающегося из похода и общей остановки вокруг, это самое разумное решение. И кстати, монахам можно поручить определить лучшие виноградники, цистерцианцы — прекрасные виноделы. Пусть лучше занимаются виноградом, чем разъезжают в поисках еретиков.
Реми Аликс поручила устроить так, чтобы монахи прибывали в деревни только после того, как из них уйдут еретики. Она по-прежнему не доверяла ему, но полагаться на Реми было удобно. Опасно, да, но удобно. Само удобство было частью опасности.
За пределами ее покоев он не позволял себе обращаться к Аликс на «ты», уходил с рассветом, днем исполнял приказы, а ночью… ночью все становилось сложнее. Или проще — Аликс затруднялась определить.
Она улеглась спать, не дожидаясь прихода Реми, но не спала. Слух чутко ловил звуки вокруг: вот Магали закрыла у себя дверь, вот металлом зазвенел снятый кем-то из крестоносцев доспех, вот кто-то громко зевнул во дворе, вот раздался едва уловимый шорох в коридоре, а следом тихий скрип и дуновение сквозняка обозначили открытую дверь.
По тому, как прогнулся матрас, Аликс поняла, что Реми не лег, а уселся на кровать со своей стороны.
— Я кое-что принес.
— Что именно?
— А вот это вам предстоит выяснить самостоятельно, госпожа графиня.
Аликс почувствовала, как что-то упало на постель рядом с ней. Она коснулась этого округлого чего-то кончиками пальцев, взяла в руки, подержала и кинула обратно.
— Яблоко.
— Хорошо. Теперь это.
Реми сунул ей в руки палочку. Неровную, покрытую корой.
— Ветка, — протянула ее обратно Аликс.
— Не торопись.
С легким раздражением Аликс ощупала ветку дальше. Ветка раздваивалась, и на кончике одного из ответвлений пальцы нащупали листик. Аликс осторожно обвела его контуры.
— Дубовая ветка.
— Хорошо. — Реми забрал ветку из ее рук и вложил в них кусок ткани.
Не сей раз быстро не получилось. Ткани оказалось много, Аликс в ней сначала запуталась, но потом поняла, что это не просто холст, он сшит определенным образом. Рукава, ворот и часть пошире в середине…
— Рубаха.
Она протянула смятый холст Реми.
— Не торопись. Что еще ты можешь о ней узнать?
Что еще можно узнать? Опять путаться в складках чьей-то поношенной рубахи?
— Она ношеная. Основательно. Холст потертый.
Пальцы нащупали лишний короткий шов.
— Зашита… На локте… Порвали, зацепившись за что-то. — Первоначальную брезгливость потеснило любопытство, и Аликс осторожно принюхалась. — Запах пота, скорее, мужской, но шов зашит умело, женскими руками. Зашивала возлюбленная или нет… пожалуй, мать. Размер какой-то… юношеский.
— Отлично. Теперь, давай, вернемся к ветке.
Аликс ощупала ветку заново.
— Ее оторвали, не срезали. Недавно, потому что край свежий. Ветка была здоровая, не сухая, раз на ней листья и край еще не засох. А сам лист… — Аликс еще раз осторожно обвела контуры и потерла середину. — Он уже не гибкий, похож на осенний. Из-за засухи, наверное.
— А теперь яблоко.
— Оторвали с хвостиком. Кажется, оно спелое. И… — Пальцы нащупали более мягкую сторону. — Кажется, его роняли этим боком.
— Отлично. Разница очевидна, не правда ли?
Разница очевидна. Но осматривать так каждый попадающийся под руку предмет… это же с ума сойти можно.
— Со временем ты научишься делать это быстро. Быстро и привычно.
— Сомнительное утешение.
— Какое есть.
Что ж, это была правда, пусть и не слишком приятная.
Раздался короткий хруст, и следом в руку Аликс снова вложили яблоко. Половину яблока. С недостаточно ровными и острыми краями, чтобы оно было порезано ножом. Разломлено вручную.
— Никогда не понимала, как мальчишки это делают.
— Могу как-нибудь научить. Угощайтесь, госпожа графиня. Битую половину я взял себе.
Аликс села на постели и подтянула ноги под себя. Есть лежа было бы неудобно и странно. И вообще есть среди ночи странно. Хотя… днем она почти ничего не ела. С той стороны кровати послышался хруст, и Аликс тоже вонзила зубы в край яблока. Оно было действительно спелым — зернистым и не сочным. Такие удобно есть, не нужно бояться, что перепачкаешься. На мгновение Аликс покоробила мысль, что кто-то видит, как она ест, слепая, но, в конце концов, было темно, и судя по звукам, Реми был занят своей половиной.
Доев, Аликс отдала огрызок Реми. Хоть яблоко и не было сочным, она почувствовала липкость на руках и встала. Путь к столу, на котором стояли кувшин с водой и таз для омовения был привычен и не занял много времени. Аликс осторожно, наощупь налила воды в таз и опустила туда руки. Постояла так немного, впитывая прохладу, потом, поддалась соблазну и намочила мокрыми руками лицо. И лишь затем взяла кусок холста, чтобы вытереть руки. Холст она хотела положить обратно на стол, но его вынули из ее рук. Следом послышался плеск воды, а Аликс, отодвинувшись, застыла в легком раздражении. Почему она не слышала, что Реми шел следом? Это опасно, никто не должен заставать ее врасплох.
— Ты нарочно передвигаешься бесшумно?
— Нет, я встал выкинуть огрызки в окно. Думаю, ты не услышала из-за плеска воды.
Объяснение было похоже на правду, но раздражение все равно осталось.
— Что я буду изучать теперь? — спросила Аликс.
— Ничего. Для одного раза уже достаточно.
Она презрительно фыркнула, выражая свое отношения к столь малым целям и достижениям.
— Хоть вы стремитесь добиваться всего и сразу, госпожа графиня, в постепенности есть своя польза и своя привлекательность.
В назидательном тоне Аликс услышала насмешку. Временами Реми раздражал ее просто до бешенства. Фыркнув еще раз, Аликс передернула плечами и шагнула в сторону кровати.
— Госпожа графиня, позвольте вручить вам. — Голос остановил Аликс, когда она шла по двору вместе с Магали.
Аликс ожидала, что Реми даст ей какой-то очередной предмет, определить который нужно будет наощупь, но комок шерсти, что Реми сунул ей в руки, был теплым и немедленно начал извиваться. По запястью прошлось что-то мокрое, и Аликс выронила зверька, с визгом приземлившегося на пол.
— В Гельоне снова есть… собаки, — сообщил Реми довольным и веселым тоном. Судя по заминке в словах, он успел наклониться и подобрать щенка.
Есть, и отлично. Аликс приказывала найти и привезти собак, чтобы они охраняли запасы.
— Щенков пятеро, и я подумал, возможно, вы захотели бы оставить одного себе.
— Не захотела бы. Отправь к остальным.
Зачем слепой собака? Чтобы сбивать с ног? Какая вообще от собаки польза, кроме того, что она скулит, лает, все грызет, кусает и воняет псиной? Ах да, с ней можно ездить или ходить на охоту, но это точно не про Аликс.
Она снова вспомнила ощущение прикосновения к живому шерстяному клубку вечером, оставшись одна в своих покоях. Гильом натаскивал собак и охотился, иногда прямо во дворе замка. На кошек, куропаток, крыс, крестьянских девок. Последних он натаскивал валить с ног и рвать им юбки. Но любимой куропатке Аликс шею свернул сам, собственноручно, собакам швырнул потом.
Аликс помнила — слишком хорошо — вспышку ярости, ощущение поруганности и беспомощности, заставившие ее ударить Гильома сначала ногой, потом палкой. Страха в тот первый раз не было, несмотря на ощутимую разницу в возрасте и размере, лишь яростное желание сделать с Гильомом то же, что он только что на ее глазах сделал с птицей.
Аликс не любила собак. Но не боялась. Просто это были животные Гильома. А у нее с тех пор не было животных, и она ни разу не задавалась вопросами «почему?» или «хочет ли она завести себе кого-то?». Ни разу до сегодняшнего дня, до того, как Реми разбередил в ней воспоминания, сунув в руки щенка. И зачем только? Чтобы сделать слабее? Вывести из равновесия? Последняя мысль рассмешила Аликс: о каком равновесии может идти речь применительно к ней?
Она не помнила своих чувств к куропатке, не помнила, почему птица была ей дорога. Возможно, потому что была слишком мала, или, более вероятно, потому что мучительная, но быстрая кончина куропатки в руках Гильома, затмила все остальное, и в памяти осталось только это мгновение.
Аликс ела куропаток потом, неоднократно. Жареных, вареных, и ни разу не испытывала каких-либо неудобств по этому поводу. Равнодушно скользила взглядом по Гильому, гоняющему со своими собаками по замковому двору крысу, кошку или очередную крестьянскую девку. Но сейчас воспоминания разбередили ее, и Аликс поймала себя на том, что носится туда-сюда по своим покоям в темноте.
Она ходила так долго, что даже устала. Потом все же улеглась. Лежала и прислушивалась к затихающим шумам замка, ощущая ту бессмысленную пустоту, что пришла к ней с кошмаром о Гильоме и осталась, угнездилась где-то глубоко внутри. Интересно, убийца, которого Гильом послал к ней, еще жив? Чем он занят сейчас? Аликс почти была согласна на то, чтобы тот был жив — это придало бы жизни напряжение и смысл, которые она, похоже, потеряла, едва вопрос выживания перестал стоять так остро.
Когда пришел Реми — чуть позже обычного, как показалось Аликс — она не шелохнулась, продолжив молча лежать на спине, чувствуя себя отделенной невидимой стеной одиночества ото всех. Она лежала и молчала, погруженная в какой-то душный морок, пока не почувствовала кожей легкое касание. Пальцы Реми скользнули по краю ее ладони приглашением. Мгновение Аликс принимала решение, а потом шевельнула рукой в ответ, поворачивая ладонь внутренней стороной вверх.
Он принялся выводить на ее коже узоры, снова, но это уже не казалось Аликс таким невыносимо-напряженно-щекотным как в первые разы. Не хотелось вырвать руку (почти), а разум продолжал бездумно витать в непроглядной темноте.
Из этого состояния Аликс вывела настойчивость, с которой Реми пальцем вдавливал в ее ладонь свои узоры. Точнее, один и тот же узор, раз за разом. Аликс нехотя сосредоточилась, в попытке понять, что это за узор. Ничего особенного или сложного, простые знаки… хотя… Кровь побежала от ладони к сердцу, ударила в голову вспышкой озарения: это же буквы! Буквы! «Ч», «И», «Т»…
— Не пиши по одной, пиши несколько рядом, — нетерпеливо попросила Аликс.
«Читай» — линии, что Реми провел на ее ладони и запястье, сложились в буквы, а буквы — в слово. Читать, Господи, она может читать! Аликс закусила губу, чтобы не расплакаться, чтобы не смеяться от радости, как дурочка. Она может читать в темноте и слепая!
«Пиши» — вспыхнуло удовольствием на коже и в голове следующее слово.
Аликс ухватилась за руку Реми, поворачивая поудобнее.
«Скажи вслух», — быстро вывела она буквы почти до локтя, отодвигая выше мешающий рукав рубахи, и снова вернулась к ладони, чтобы продолжить: «что я сейчас написала».
— Скажи вслух, что я… сейчас написала, — донеслось из темноты.
Она может читать, может писать и может быть понятой, хотя уже не надеялась на это!
«День миновал, на землю ночь спустилась*», — написала Аликс первые, пришедшие в голову строки. И, затаив дыхание, ждала, пока буквы ответа складывались в продолжение: «Могучий император сон увидел».
«У входа он стоит в ущелье Сизы», — вывела она следующую строку, и не выдержала, всхлипнула, когда прочитала на своей коже ответ: «Зажал копье из ясеня в деснице».
«Но за копье граф Ганелон схватился», — продолжила Аликс.
Она помнила «Песнь о Роланде» всю, от первой до последней строчки. Но никогда не читала ее так — букву за буквой, впечатанной в кожу. Невольно и незаметно для себя Аликс начала повторять вслух слова, которые писала у Реми на руке, и слова, которые писал на ее руке он. Почти беззвучно, но, когда Реми стал делать так же, это беззвучие превратилось в тихий, ритмичный шепот, от которого у Аликс мурашки побежали по коже. Она писала и шептала, шептала и писала, все более размашисто, а под конец, устав, просто слегка водила пальцем по ладони Реми, не пытаясь вычерчивать буквы. И очередность строк они уже не соблюдали, шепча все подряд вместе. Невероятное возбуждение сменилось невероятной же усталостью, словно Аликс вместе с Роландом теряла силы в бою, обретая взамен приятно-грустную усталость небывалого свершения.
— Кого-то сир Роланд мне напоминает своим нежеланием принять помощь, — сказал Реми вслед за последней строкой.
Троекратный отказ трубить в рог, и троекратный рев рога, когда уже слишком поздно. С одной стороны, Аликс понимала почему Роланд отказывался протрубить раньше, с другой — с самого первого раза досадовала на то, чем этот отказ обернулся. Она хотела бы что-то ответить Реми, возразить, но не могла ни пошевелиться, ни произнести хоть слово. «Я поспорю с тобой завтра», — успела подумать Аликс, смиряясь с тем, что сейчас уснет.
Примечание:
* Строки из «Песни о Роланде» в переводе Ю.Б. Корнеева:
День миновал, на землю ночь спустилась.
Могучий император сон увидел:
У входа он стоит в ущелье Сизы,
Зажал копье из ясеня в деснице;
Но за копье граф Ганелон схватился,
Потряс его и дернул что есть силы.
Взвились обломки древка к небу вихрем...
А Карл все спит, не может пробудиться.