Митипа

               
               
        Митепа  стала  готовиться  к  смерти  загодя.  Первыми  стали  отказывать  ноги. Была  яркая  весна,  в  огороде  горели  рыжие  одуванчики.  Митепу  тянуло  в  огород,  который  начинался  сразу  с  порожков  избы.   Но  пройти  несколько  метров  она  могла  только  с  двумя  палками,  опираясь  на  них  по очереди,  ноги  подгибались. 
        «Всё  -  думалось  ей  -  огород  мне  уже  не  вскопать,  придется просить  Ленку».  Ленка  ходила  к  ней  от  соцобеспечения,  приносила  хлеб,  продукты,   рассказывала  районные  новости.  Копать  огород   не  входило  в  её  обязанности.   «Попрошу,  заплачу  -  думала  Митепа  -  Наверно,  это  мой  последний  огород».  Она  с  трудом  брела,  качаясь  из  стороны  в  сторону,  к  ступенькам  крыльца,  садилась,  грелась  на  солнышке.  Иногда  она  ложилась  перед  дверью,  подоткнув  под  себя  какую   ни  будь  тряпку.  В   затишке  не  дуло,  весеннее  солнышко  хорошо   пригревало.  Бывало,  что  она  тут  и  засыпала. 
        Просыпаясь,  она  тоже  не  спешила.  В  голове  мелькало  -  куда  спешить?  Побегала  за  свою  жизнь,  поработала,  всё  больше  руками  и  ногами,  хребтом.  В  войну  Волоколамск  обороняла:  рыла  щели  и  рвы,  варила  в  госпитале  и  ходила  за  ранеными.  Вот,  вспомнили  к  пятидесятилетию  Победы  -  медаль  дали.  А  уже  перевели  в  инвалиды,  правда,  к  пенсии  чуток  добавили.
        А   сколько  она  отработала  на  хлебоприемном  пункте  в  своем  селе?  И  кем  только  не  работала?  А  всё   больше  грузчиком.  Иногда  мешок  зерна  на  себе  ночью   домой   таскала.  Все  таскали.      Раз  с  мешком  в  канаве  долго  лежала,  пока  милиция   свои  мешки  не  увезла.
         Много  было  чего,  но  больше  тяжелого.  И  дом  горел,  и  муж  пил  по-черному,  пока  не  допился  до  смерти.  Да  и  с  детьми  ей  не  повезло.  Не  было  детей.  И  ходить  теперь  за  ней  некому.  Ни  в  магазин  сходить,  ни  в  район.  До  района  три  километра.  Автобус  два  раза  в  день  ходит,  уедешь  утром,  назад  только  в  обед.     А  что  делать  в  районе  три  часа?  Три  магазина,  все  рядом.  Не  торопясь,  за  час  обойдешь.  Пешком  теперь  всё  -  не  идут   ноги,  сила  ушла  из  них.  В  мешки  с  зерном  ушла,  в  дом,  огород  ушла.  Дом  своим  пупом  строила.  Бревна  на  плече  таскала.  Ребята  за  бутылки  кое  что  приносили.  Вокруг  вокзала  всякого  добра  было  навалено: и  уголь,  и  доски,  и  бревна, и шпалы.  Уголь  иногда  от  долгого  лежания  летом  горел.  Пожарку  вызывали.  Куда  теперь  это  добро  делось?  Всем  хватало,  и  вдруг  нету.
         Домик  у  Митепы  получился  небольшой:    комната  да  кухня   с  печкой,  веранда.  С  одной  стороны  дома,  там,  где  не  было  окон,  был  пристроен  сарай.   Одной его  стороной   была  стена  дома.  Здесь  хранились  дрова,  жили  поросёнок  и  куры.  И  это  был  свой  дом,  сделанный  своими  руками-боками,  что  особенно  ценится  в  русской деревне.       
          То,  чтобы  кто-то  из  родственников  теперь  будет  помогать  не  хожалой  бабке, Митепе,  и  в  голову  не  приходило. Новый сосед, бывший офицер Николав приходил иногда  к колодцу  за  водой. Вода была очень хороша, он и ей приносил воду, а то из магазина хлеб да селедку. Еще в магазине пшено было. Отставного  офицера  звали  Николай  Николаевич,  и  местные  выпивохи  для  краткости  назвали  его  - Николав для  краткости  произношения.  В  деревне  всем  давали  клички.  Это  называлось  -  звать  по-  дворному.
               
        Как-то  пришел  к  Митепе  племянник-пьяница,  орал: «Отпиши  мне  дом,  а  то  сожгу!»    Какая  от  него  помощь,  будет  канючить  деньги  на  самогон.  Его  дочь  мала,  учится  в  школе,  да  и  не  приучена  она  толком  к  домашнему  труду.
       Была  у  Митепы  сестра  в  Москве,  она  еще  работала,  у  неё  свои  дочь  и  внуки   пошли  - один  за  одним.  Уже  четверо.   Хотя  до  Москвы  и  рукой  подать,  редко  они  появляются  у  Митепы.  Ехать  из  Москвы  муторно,  с  пересадками.  Сначала  из  Москвы  до  Богоявленска,  потом  оттуда  на  местном  ”Максимке”,   что  тащится  от  Богоявленска   до   Осиновок   два  часа.   Хорошо  что   ещё  эту  дорогу – отросток  от  Рязано – Уральской,  построил  при  царе  немец  Бекендорф  и  русский  Новиков.  По  ней   вывозили  в  Москву  зерно  и  мясо,  шкуры  и  мед,  масло,  табак,  свеклу. Помещики  Бекендорф  и  Новиков  построили  эту  дорогу в  конце  девятнадцатого  века  на  свои  деньги. Шла  она  от  Богоявленска  до  Челновой.
          Шпалы  уже  почти  все  сгнили. Местные  рабочие  иногда  какую   заменят,  а  то  всё  фанерки  подкладывают  для  выравнивания  рельс.  Смех  один.  В раз  все  вокзалы  обнищали,  да  и  люди,  деревня  какой-то  тихой  стала.  В  центре  только  несколько  лампочек  горит,  а  так  по  всем  улицам  с  вечера  тьма.
        От  вокзала  до  Митепы  около  километра.  Если  распутица,  то  и  тут   железная  дорога  выручает,  по  шпалам  насыпи  всегда  дойдешь.   Но  для  Митепы  -  это  теперь  тоже  непосильная  задача. Не  нужна  Митепа  никому,   деньжонки,  что  копились,  пропали.  Ельцын  ли,  Гайдар  ли  их   съели  -  кто  разберет.  Вот  и  на  похороны  надо  собирать  сызнова.  Ящик  водки  бы  купить  на  поминки,  а  то  её  теперь  не  достать.  В  казенном  магазине    дают  теперь  две  бутылки  в  месяц  и  записывают  в  тетрадь, что  выдали   - для  отчету.  Да  надо   у  Ленки  узнать,  сказывают  на  свадьбу  и  поминки  дают  по  ящику   водки. Размечталась  Митепа . Хватит  голову  мутить.  Пора  в  избу  карабкаться,  поесть  чего-нибудь  приготовить.
        Почти  на  четвереньках  вползала  Митепа  в  дом,  ходила,  держась  одной  рукой  за  стену,  другой,  опираясь  на  палку.  Варила  щи,  чтобы  хватило  дня  на  три.  У  Митепы  яиц    не  было.  Осталась  одна  кура,  и  то  -  старая.  Кошка  и  кура  -  вся  живность  и  забота.
           Соседки  иногда  её  навещали.  Посидят,  покалякают,  иногда  в  картишки  с  ней  сыграют.  Одна  из  них,  большая  любительница  самогонки,  после  стаканчика  начинала  петь,   главное  громко,  чтоб  все  слышали,  как  ей  хорошо.  Была  у  Митепы  и  подруга  по  прозвищу  Лихая.  Она  чаще  других  у  неё  бывала,  хотя  и  старее  Митепы,  но  ноги  у  неё  ходкие  были,  последние  новости  ей  приносила.   Сосед  - Тиша-гармонист  иногда  воды  из  колодца  принесет,  колодец  у  них  общий,  на  границе  их  огородов.
        Вскопали  Ленка  с  Тишей  огород  Митепы,  посадили  картошку.  Митепа  стояла  на  своих  палках  и   смотрела,  говорила  ребятам: «Может  успею  молодой  картошки  с  квасом  и  зеленым  луком  попробовать.»   Ребята  подбадривали  её,  желали,  чтобы  пожила  она  ещё. И  все-таки  Митепа  наказала  Ленке  -  сходить  узнать,  не  дадут  ли  ей  на  поминки  ящик  водки.
                - 5 -      
И  правда,  через  неделю  привезла  Ленка  со  знакомым  шофером  ящик  водки.  Пришлось  одну  бутылку  отдать  шоферу. Самогону  у  неё  своего  не  было.  Когда-то  немного  гнала,  теперь  вроде  он  как  и  не  нужен,    хотя  за  все  услуги  мужики  водку  или  самогон  берут.  Деньги  не  берут,  что  на  них  купишь.  И  гонят  самогон,  чтоб  платить  за  зерно,  сено,  кто  за  что. Водку  в  магазине  еще  потому  в  тетрадь  записывают,  чтоб  второй  раз  не  ухитрились  получить.
        Затащили  ящик  с  водкой  Митепе  под  кровать. Она  больше  теперь  лежит,   думала,  водка  сохранней  будет.  Но  скоро  все  уже  знали,  что  водка  для  поминок  стоит  у  Митепы  под  кроватью. Первым  явился  племянник,  пока  не  поднесла  -  не  уходил. После  повадился  ходить  знакомый  мужичонка  -  не  молодой,  не  старый: ”Давай  Митепа,  помогну  чего.”  За  это  ”помогну”  надо  поднести.  Жалко   Митепе  водки,  а  что  сделаешь,  когда  она-смертушка  явиться?  Вроде  и  пожила  бы,  да  что  толку  жить  лежа,  тоска  одна.  День  рождения  был  -  приходили  люди  поздравлять, а она  не  могла  с  постели  встать. Благо  Шурка  тогда  у  неё  была.  Она  и  организовала  день  рождения.  Смягчить  Митепу  что ль  хотела,  или  еще  чего? Митепе  уж  не  что  в  голову  не  лезло.  ”Похарчилась, -  думает  Митепа – пора  и  честь  знать, а  всё  же погреться  бы  ещё  на  солнышке.”
     Поняли соседи и Ленка, что некому за Митепой лежачей ходить. Надо её в соседнее село в дом престарелых устроить. Митепа согласилась. Оформила Ленка документы и  упросила Николава на  своей  старой  – копейке -  отвезти Митепу в этот дом, а Ленка поедет как сопровождающая. Так и сделали. Только Митепа вытерпела там две недели. Взмолилась перед
                - 6 -
кем-то, и привезли её назад, домой. А она уже и говорить не может.               
       К  зиме  Митепа  стала  заговариваться,  с  памятью  совсем  плохо  стало. Написала     письмо  сестре Митепы в  Москву,  а  та отвечала,  что  работает  она,  до  пенсии  немного  осталось,  а  пока  приехать  не  может.
          Соседки  и  Лихая    каждый  день  стали  к  ней  заходить. Решили  они  сами  послать  сестре  телеграмму,  от  соседей. Митепе  об  этом  не  сказали.
            Приехала  сестра,  посмотрела  на  Митепу  и  поняла,  что  не  жилец  она,  конец  вот-вот  будет.  А  как  уезжать  из  Москвы,  надо  кормить свою  ораву из  семи  человек,  а  с  другой  стороны  квартирка  в  Москве  -  двухкомнатная,  тесная,  внучка опять  рожать  собирается.  Домик  Митепы  -  не  дворец,  но  может  пригодиться.
        Племянник,  появившийся  в  очередной  раз,  предупредил:” Если  Митепа  отпишет  дом  сестре,  то  та  пусть   живет,  не  продает.  Иначе,  он  дом  сожгёт.”      
        Сестра  побыла  неделю  и   уехала,  обещала  дочь  прислать,  уговаривала  соседей  посмотреть  за  Митепой. Опять  Митепа  осталась  одна.  Соседки  ходят,  но  не  очень  охотно.  Поняли,  что  дом  сестре  отойдет,  с  Митепой  в карты  не  сыграешь,  выносить  за  ней  надо,  кормить так  с  ложки.
        К  зиме  приехала из  Москвы  племянница – Вика.   Митепа   почти  не  говорит:  мычит  и  головой  кивает,  если  угадали  её  слова. Племянница   стала  допытываться,  где  деньги  на  похороны  у  Митепы  спрятаны. Допыталась,  но  денег  мало 
                - 7 -
оказалось.  Стала  пытать  дальше:”Где  ещё  деньги,  ведь  одна  жила,  должно  быть  больше.”  А  сколько                больше,  кто  знает?  Митепа  уже  на  вопросы  - да  или  нет  -  кивнуть  не  может,  и  глаза  закатываются. Соседки  судачат  с  племянницей:”Может  и  есть  где  деньги,  да  кто  ж  знает.  Митепа  болтать  не  любила,  жила  скромно,  одну  селёдку  покупала,  мясцо -  редко. Щей  наварит  кастрюлю и ест  с  постным  маслом  целую  неделю.
         Так  ничего  не  узнала  племянница   про  деньги. Всё  в  доме  и  в  сарае  облазила,  и  в  погребе,  похожем  на  обычную  яму,  накрытую  досками,  искала.  Ничего  не  нашла,  и  ругалась,  ругалась всё  злее  и  злее. А  тут и  Митепа  померла.  Приехала  на  похороны  сестра,  узнала,  что  мало  денег  на  похороны  и  ещё  больше  дочери  расстроилась. Никак  не  могла  поверить,  что  денег  не нашла  дочь,  начала  понову  везде  своими  руками  шарить. Да  только  зря  всё  было,  только  ругани  добавило.      
        Хоронить  в  деревне  -  не  то,  что  в  Москве.  Кладут  к кому-нибудь  из  родственников  в  старую  могилу.  Иногда  в  одной  могиле  чуть  не  вся  семья  собирается.  Положили  Митепу  к  мужу.  Хоть  и  жили  они  в  конце  плохо,  теперь  поневоле  лежать  вместе.  Мест  на  кладбище  совсем  не  стало,  подошло  оно  со  всех  сторон  к  базару  и  дорогам.
        Когда  везли  Митепу  на  кладбище,  немного  народу  шло  за  машиной. Впереди  шла  с  иконой   Лихая.  Было  холодно,  снежок  уже  лежал  на грязи.  Руки  у  Лихой  были  иссиня  красными,   но  она  крепко  держала  икону до   конца  похорон. Больше  всех  по  дороге  на  кладбище  убивалась  племянница,  как  по  родной  матери  кричала,  даже  слово  вспоминала 
                - 8 -
местное - ”похарчиться”  - значит,  помереть. Поел  дескать  за  свою  жизнь,  похарчился, теперь  хватит  - 
отдыхай  от  всего, и  от  харчей  тоже.  После  сказывали:”Было  -  за  что  кричать,  дом  ей  достался.” Племянник  за  это  обиделся,  на  похороны  не  явился.               
         Николав  тоже   шел  за гробом со всеми  пешком  до самого кладбища. На рукаве  у него был  повязан  белый  вафельный  полотенец. Казалось  Николаву, что бабки  пели  одно  и  то  же. У  него  складывалось  свое: « Иже  еси на  Небеси, Господи, живот  даровов, в гроб  положив,  прах создав, тем  и  обласкав.»   Поминки  прошли скромно,  немного  народу,  немного  водки.
         В  детстве  Митепа  трудно  начинала  говорить,  долго  у  неё  слова  не  складывались.  Отец  учил  её  говорить:”Скажи  -  Митя  -  папа,  я,  значит,  отец  твой.”  Она  повторяла: ”Мити… па-а”.  Смеялись.  Отца  так  начали  дразнить,  а  её  потом  так    начали  звать,  как  всех  деревенских – по-дворному: ”Митепа”.
         А  вот  когда  была она  молодой  в  Волоколамске, Нюрой  звали и  Аней,  а  был  кто-то  и   называл  Анюткой  или  Анечкой.


                *****************
          Прошло  не  так  много  времени,  лет  пятнадцать.  Много народу   - соседей  -   ушло  туда,  к  ней – Митепе. 
               
знакомых…  Ушла  Лихая. Много  ушло  мужиков,  любителей  самогона: Химик,  Цыган,  Моник, братья  Петрухины, Сизый  и  Железный.   Николаву  к семидесяти  годам  подкатило.
            Похоронил  Николав  за  это  время  несколько  старых  родственников.  Запомнилась  ему  двоюродная тетя  Дуня  и  ее  похороны.   Жизнь  её  была  полна  потерь: Через  год  после свадьбы  мужа  призвали  в  армию,  где  он  и  пропал.  Брата  завалило  глиной,  когда  он  делал  подкоп  в  бугре.    
         Тетя  Дуня  спасала  мать  Николава  и  ее  детей  от  голода,  привозя  иногда  из  деревни  во  время  войны в  Москву  муку   и  отруби,  жмых  и  подсолнечное  масло.  С  тех  пор  запомнил   Николав  на  всю  жизнь  вкус  каши  из  отрубей без  масла  и  лучшую  кашу  в  мире из  белой  муки  с  подсолнечным   маслом.  Последняя  называлась   саламата. Много  позже  ему  попался  рецепт  сибирской  саламаты.  Он  явно  отличался  от  той  московской  военной.    На  берегах  Ангары  когда-то  на  кострах  в  котлах  варилась  сметана,  заправленная  мукой.
         В  гробу  тетя  Дуня  лежала  такая  умиротворенная,  что   трудно  было  подобрать  слова,  если  только  -  тихое  блаженство  излучало  её  лицо.               
        После  ухода  на  пенсию  в  домике  Митепы поселилась московская  сестра  Митепы   -  Шура,  жила она  в  основном  летом.  Сажала  картошку  и  капусту,  огурцы  и  разную  мелочь. Болела   у  ней  нога  и  передвигалась  она  с  трудом. И  отличалась  она трудным  характером. Выходя в  огород,  и  завидев невдалеке соседку, начинала  с  ней  переругиваться.  Постепенно  распаляясь, они переходили в режим                оскорблений.   А  причина  этой  ругани  была  банальна -  граница  их  огородов  была  не  четко  обозначена. И  чернили  они друг  друга  в  захвате чужой  земли. Правда, была  в  этом  крике дальняя  заковыка. Когда-то вся  эта  земля принадлежала  отцу  соседки.  Земля,  выделенная  Митепе,   как  бы  её и осталась.  А  то,  что  на  ней  появился  в  советское   время  дом  Митепы,  да  ещё  с  отрезанным от  них  огородом  -  не  могла  она  этого  пережить  до  самого  гроба. 
         Дошло  дело  до  сельсовета, приехала  сама  председатель.  Перемерила,  провела  им  черту. Да  забор  никто  не  хотел  поставить,  забили  по  черте  несколько  кольев,  но  не  успокоились. Брань возгоралась  при  первой  возможности. Далеко  слышно,  улица  Ручейная  идет по  концу  села,  машин  мало,  паровоз  проходит  два  раза  в  сутки,  тишь, только  петухи  да  куры  оглашено  орут,  когда  у  них  яйцо  появится.
       Настало  время  серьезно  заболеть  сестре  Митепы  , пришлось  Вике   забрала  ее в  Москву,  там  она  и  померла.  Теперь  стала  появляться  в  доме  Митепы   племянница -  Вика. Она  не  уступала матери  в  ругани с  соседкой,  даже  яростней  и  звонче  кричала.  А  тут  еще подключился к  ним  с  другого  краю   глухой  сосед  по фамилии Задин. Не  было у  него  дворовой клички.  Задин  и   -  Задин,  так  он  и  остался   на  всю  жизнь  со   своей  фамилией. Громко  он  орал  на  племянницу,  а  что  ему  в  ответ  кричат -  плохо  слышал.  Весело  было,  когда  они  втроем орали. 
        Настало  время,  когда   нагрянула   Вика, которой уж было за  сорок  с гаком,  с  командой  в девять человек: Вика с мужем и семеро их детей. Дети были  мал – мала меньше, от
                -  11 -
тринадцати и  ниже, до одного года.  Вот  тут  началась  вакханалия. Шум  стоял с утра и до позднего вечера. Зычный   голос матери и крики ребят, получавших её указания, разносился далеко за пределы их территории.
         Николаву, получившему у местных выпивох  это прозвище за  свое   отчество  Николаевич и которому  поначалу они не давали продохнуть, приходя выпрашивать  деньги  на  бутылку, и чей дом находился с тыльной стороны огорода Митепы, не знал – радоваться ему теперь такому соседству или скорбеть.
            Он  вспоминал,  как он здесь появился  в  92-м году. Уехал из Латвии. Не захотел он жить по ”демократическим” законам свободной Латвии, где его давнего военного пенсионера вмиг  обозначили как оккупанта и посему                квартиру  в Риге ни продать, ни обменять, и вообще, он стал человеком  второго сорта, нежелательным русским  элементом для Латвии, депутаты которой на последнем Верховном Совете Союза обещали поучить  жить  по демократическим  законам  другие  народы  Союза, лишь  бы  их  побыстрее  выпустили  из этого  Союза.
         В 91-м  Ельцин издал указ, что квартиры военных пенсионеров  в Прибалтике ими якобы  приватизированы. Только Латвия уже чихала на все российские указы, гнула свою националку. Ездили уговаривать Латвию изменить законы разные европейские комиссары,  вплоть до Никсона, да                всё без толку. И через 10 лет, и через 15 всё оставалось по-прежнему. Много  русских  уехало  из Латвии  безо  всякой  помощи  со  стороны  России. Российское  правительство  изредка  декларировало  о  нарушениях  прав  русскоязычных  в  Латвии  и   Эстонии,  но  практической  помощи  в  переезде  не  оказывало. Так что Николав даже иногда успокаивал себя, что сразу уехал. Начал к старому дому пристройку потихоньку делать. Цены на стройматериалы не сразу взбесились  как  произошло  с  продуктами.   И  пенсия  офицера выручала. Николав  активно  огород осваивал,   благо   его   жена  из деревни  происходила,  и это её даже радовало.
         Отец и мать Николава  были из  Осиновок. Им  в тридцатых годах  пришлось  бежать в обратном  направлении – из деревни в город  Раскулачили молодых: жених из пастухов, жена из зажиточной семьи.  Последнее и не давало покою местным властям. Перерывали  сундуки,  длинной  железкой  искали  в  земле  зарытое  зерно.  Еще  бы,  такие  молодые,  а  им  родственники  выделили  дом, корову  и   лошадь.
         Сначала в 32-м  В Москву  уехал на стройку отец  Николава ,  через год приехала к нему мать с только что родившемся  старшим братом Николава.  Позже  Николав  спрашивал  в  Осиновках  свою  тетку  - как  ее  семью  раскулачивали. Семья  была  большая - 25  человек,  из  них детей  14  штук. Работали  с  утра  до  ночи.  Коров  было  15. Раскулачивание очень  просто  происходило.  Приходило  мужиков  человек  пять,  комиссией  назывались.  Забирали  то,  что  считали  нужным.  По  первоначалу  из  15  коров  забрали  14. В  голос  кричали  бабы  и  дети.  Еще  до  этого  мужики  разбежались – кто  уехал,  кто  подальше  спрятался,  чтоб  в  местную  кутузку  сразу  не  затащили.  Через  неделю  забрала  комиссия  и  последнюю  корову.  Уже  никто  не  кричал: ни  бабы,  ни  дети.
       
               
           Николав хорошо помнил Измайлово, где они прожили   долгое время, сначала в большом и длинном деревянном бараке, а затем с 51 года в одной из комнат трехкомнатной квартиры  первого этажа дома , построенного  на  6-й Парковой улице для рабочих  Первой Образцовой типографии имени Жданова.   Комната  была  в 14  метров  и  проживало  в ней   всегда  не  менее  пяти  человек. Отсюда Николав ушел в военное училище.
            Помнил Николав отца в  темно  зеленом  шлеме  с  большой  красной  тряпичной  звездой. Это  еще  до  войны  с  немцами  было -  война  с финнами,  где  отец  получил  пулю  в  живот. Хорошо  помнил  Николав  годы  войны  в  Измайлово.  День  Победы, и салют в его честь, встреченный  им  на  Красной площади, хотя и был  он в то время всего-то во втором классе. Собрались  ребята  со  двора  и  ничего  не  сказав  родителям,  уехали  на  метро  на  Красную  площадь. Там  их  толпа разметала  в  разные  стороны. Все  вернулись  здоровыми,  но  в  разное  время.  Николав  вернулся  в  четыре  часа  и  и  без  одного  ботинка.  Но  мать  его  не  ругала.
         Прослужив в Армии 32 года, Николав навсегда оказался отрезанным от Москвы. Зато там жили отец и мать, сестра с мужем. Но места  ему не нашлось после бегства из Латвии в 92-м году, а цены на покупку квартиры в Москве для него зашкаливали. Он и на дом в этой деревне – Осиновках занимал у сестры, у родного сына,  родившегося и оставшегося в Латвии. Николав  начинал служить в Латвии в сорока    километрах  от  Риги и жил в ту пору в домике с печным отоплением. Свет давался  вечером часа на два от старого немецкого  дизеля  слабый.  Телевизор, купленный на                третий год службы, иногда не выносил такого к себе такого отношения  и  не  показывал. Вот и в 92-м ему  пришлось начать сначала – изба постройки пятидесятых с печным теплом, свет еле – еле дышит.  С  хорошим ветром древние провода на древних столбах замыкают, туалет естественно отдельно, во дворе.               
       К моменту появления многочисленного семейства в домике Митепы, ставшим  совсем  дряхлым, дела в Осиновках несколько поправились. Николав сделал в доме пристройку с кухней и туалетом, обложил старый дом кирпичем, к дому подвели газ и телефон, заменили столбы и кабели на итальянские. Вот дорогу так и не сделали. В распутицу выручала старая железная дорога,  ходили по древним  шпалам до асфальтовой дороги почти целый километр. Появилось  много частных магазинов с едой, с товарами, за которыми  раньше ехали в город. Местные автобусы  ходили также редко, зато появилось много личных машин,  нашлись среди них и извозчики.
         Летом  наезжало   в деревню на машинах много народу, больше из Москвы.  Когда приезжали в начале лета  родичи  Митепы, то огород  уже  буйно  зарастал  травой, американским  кленом  и осокорями  на задах. Но это нисколько не смущало Вику. Она активно бралась наводить порядок, строго следя за соблюдением правил ребятней. Ее зычные окрики: Николай куда пошел? Вера не лезь туда! Саша опять за Машей не следишь! – разносились с утра до вечера.
        Николав не мог понять, как столько детей вмещалось в машину их отца, древнюю «Таврию».  Отец делал замечания   детям больше назидательного характера. Его голос  напоминал   Николаву голос артиста Михаила Ефремова. Он включал  радио, редко лез в огород и чаще всего постукивал  молотком. Но когда  он  вступал в горячую  перепалку с женой, то они заглушали радио. Чаще всего темой разговора были деньги: кто сколько и куда потратил.
         Общение их детей между собой было вполне нормальным  и соответствовало их возрасту. Пятилетний Саша, увидев бабочку на  кусте  смородины, созывал  остальных  посмотреть на чудо природы.
        Трехлетняя Лида приходила в ужас и визгом возвещала своё отношение к жирному красноватому дождевому червю, кажущемуся ей громадиной на черной земле грядке.               
       Только семилетний Николай, приходя на место происшествия  серьезно  пояснял  суть увиденного, чем сразу успокаивал собравшихся по зову заинтересованных лиц. Хуже всего реагировал на всё ему непонравившееся двухлетний Вадик – он сразу переходил в рёв, на что прежде всего  реагировала   мать, начиная со слов: «Опять орёшь? Чего орёшь?» Потом только выясняла предмет его треволнений.
      Под  постоянным прицелом  матери  находились поспевающие  вишни  и сливы,  диким  образом  разросшиеся  по периметру  земельных  владений,  ибо  ребят  туда  тянуло  неудержимо.  и  только вместе  с матерью  они  имели право подойти  туда,  чтобы  подобрать опавшие  сливы.  Это  вызывало  целый  шквал  детских  впечатлений,  необходимость   поделиться  со  всеми  доставшимися  им  вкусовых  ощущений.
               
  Однажды  Николав, подойдя  близко  к границе огорода,   и удивившей  его   наступившей тишине,    слегка,  раздинул  ветви  зарослей  и  увидел  оголенную   белую  спину  женщины,  сидящей  перед  детской  коляской,  где-то  посреди  огорода. Прямо  картина  француза  Ренуара   подумал  Николав,  только  кожа  не  розоватая как на  мягком  женском  теле  его  купальщиц,  а беловатая,  давно  не  видевшая  солнца,   покрывающая  не  очень  мягкое женское  тело  с  размерами  плеч русских  баб – железнодорожных  работниц. Это  Вика  загорала на  послеобеденном солнце,  воспользовшись  всеобщим  сном   своих  детишек.
       Интересно, думал  Николав – кто из этого множества детей больше всего подходил  бы  к  спокойному характеру бездетной Митепы, будь она сейчас жива. При живой Митепе Николав  однажды с Викой, которая еще  была тогда в 9-м  классе  и  которой  по ее  комплекции можно было дать и все двадцать годиков, ездил  в своей  «копейке» за вишнями в соседнее село. Привезли  три  ведра: одно Митепе, одно  внучке в Москву, одно  Николаву. Тогда Николав, будучи   в который раз в одиночестве, впервые сам варил вишневое варенье по советам Митепы.
       Сколько лет пролетело? И вот уже очередное  в разгаре, а дом Митепы тих, как  разоренное  гнездо. И Николаву чего-то не хватает… Шуму городского, детского щебетания… Говорят Вика родила очередного, не то девятого, не то десятого… Как их привезти в эту халупу? Как кормить?               
         В старину жили  бы в деревне  все вместе, бегали  бы  в  жару маленькие без порток. А из тех, кто  побольше, вырастали бы Авдотья – подоткни подол, Аксинья – полухлебница, Наталья – овсянница, Борис и Глеб – барыни  хлеб, Тимофей – полузимник, Никита – репорез и другие  разные ребята. Чуть не в каждой русской семье их было по пять, семь, десять, а то и более ребят. И деревень было множество.               
        Вспоминала иногда Митепа село, где родилась, километров за тридцать от  районного – Кривуша называлась. Был в селе большущий пруд  битком набитый  гусями и утками, огромный  луг  между рекой и лесом. На лугу несколько стад коров и лошадей, в лесу ягоды и грибы. Охотники заезжали в село на отдых, по праздникам народ на улицу вываливал, к вечеру девки  хоровод водили и песни пели. Куда всё делось, заросло бурьяном  и  кустарником,  ни  пешком ,  ни  на машине не пробиться. А так иногда хотелось Митепе увидеть ту Кривушу хоть одним глазком. Увезли   её после свадьбы оттуда, и покатилась жизнь как под ветром перекати-поле. 
     А какая  в деревенской  России  благость  была,  особенно  летом. Проснулся  утром,  вышел  из  дома  -  и  сразу  ногой  в  траву,  ноздей  дух  свежий  чуешь,  ухом  трель  птички  ловишь,  плечи  разводишь,  думаешь  -  чтобы  сегодня  хорошего  сделать.      
         Теперь Москву облепили приезжие как мухи  кучу  навоза. А московские детишки мало читают книжки, компьютер и телек с утра до ночи, забавы на травы с дурью, на гламур и прочее непотребное. Чего ждать? Чего только не пророчат мудрецы всякие?  Конец  света  уж  столько  раз  пророчили,  как бы  внезапный.  А  он  и  так  наступил   -  только  постепенный.  Для  русской  деревни  вполне  определенный  -  с  самого  начала  демократии.