Самойлову О.И.
Ильич
«Для тебяяя…цветочные поляны, для тебяяя…моря и океаны….», надрывался маленький аляпистый китайский приемник на прикроватной грубо сколоченной тумбочке из потемневшего от времени дерева.
«Да уж, скоро для меня будут цветочные поляны точно. Как раз поселковое кладбище находится в берёзовой рощице на взгорке, а весной и летом там настоящие поляны, да целые моря и океаны этой цветущей шелупони…», философские мысли одолевали Ильича уже третий день, аккурат после крайнего, а скорее всего последнего, визита в областную больницу. Хирург, с говорящей фамилией Мокрищев, был в этот раз краток и сух: анализы, мол, получены окончательные и они неутешительны - рак легких в плохой для лечения стадии, метастазы уже расползлись по организму и чувствуют себя как дома. Нужно делать «химию» и прочие неприятные процедуры, после которых пациенты обычно ускоренными темпами превращаются в труху. К тому же в его возрасте 73-х лет всё очень зыбко, шансы на успех стремятся к нулю. Денег типа у вас всё равно нет, чтобы лечиться где-нибудь в Германии или хотя бы в палате люкс с импортными препаратами. А за анализы ты мне уже «тридцатку» отдал, больше с тебя не выжмешь, так что дедушка катись обратно в свой забытый богом посёлок и приводи оставшиеся дела в порядок. Хотя, мол, какие у тебя старого «бича» дела, бухай лучше дед больше обычного, т.е. каждый день, тогда и боли чувствовать не будешь, да и помрёшь, если повезёт от «синьки» во сне, а не от дикой боли в сознании.
Всё примерно в таком духе. Но особенно его зацепило предположение наглеца в белом халате, что он, дескать, «бич». Да он никогда им не был! Всю жизнь работал: то в геологоразведочной партии буровиком, то охотоведом штатным, а последние годы промышлял зверем уже для себя, да на продажу пушных бил и ловил иногда. И женат был более сорока лет, пока Настасья не померла три года назад, тоже что-то с онкологией, но по женской части. Как он горевал тогда! Из рук всё падало. Пришлось начинать жить с нуля, жена была для него крепким тылом: и по хозяйству и по жизни. Двух детей родила, и растила пока Ильич по горам и тайге шатался. Илюха то совсем их забыл, как в «армейку» в Забайкалье призвали, так всё - ни разу не приехал. Написал, что встретил женщину с детьми, но добрую, женился, остаюсь так и так в Чите. Поначалу письма всё писал: как хорошо живётся, а потом реже и реже. А году в 93-м, кажись, прислала его супружница два листика убористого текста: так и так, сын ваш помер, точнее - убили его придорожные бандиты. Стал он в «перестройку» машины с Владика до Читы гонять, да где-то под Хабаровском и сгинул. Труп спустя какое-то время нашли у дороги заиндевевший. И вот теперь полгода уж прошло, надобно памятник сварганить, а денёг у неё мало, типа, - подсобите. Погоревали с Настасьей, да пошёл Ильич в мать-тайгу, попросил у «хозяина» разрешения, да набил за пару недель с десяток клыкастых самцов-кабарожек. Грешным делом, конечно, занимался, но что делать, «живых» денег не было совсем, а детям Илюхиным, да на памятник помочь надо. Тогда за десяток «струйников» кабарожьих китайские перекупщики подержанную «японку» давали. Всех самцов почти в итоге и выбили. Нашел скупщиков в райцентре, торговаться не стал, отдал в полцены, но за валюту, большие деньжища получились. Всё переводом в Читу и отправил, а в письме попросил хоть фотки какие-нибудь Илюхины и внуков переслать. Уж не понятно, поставила ли памятник, но больше она им не писала ни разу. А в Читу ехать и далеко и накладно. Всё думал, вот жисть наладится, вот-вот, да съезжу к сыну на могилку, хоть и бросил он их, но всё же родная кровь.
А время неизбежно подкатилось к старчеству и немощи. Но на могилки к родным всё равно пришлось ходить, теперь на две. Оля, дочка, - боль всей жизни, в десять утонула, провалившись под лёд. До сих пор себе не простил, поныне от горла в пах проваливается тяжеленная гиря при воспоминаниях. Как же не уберёг? Как же не доглядел? Как же виноват! Три дня тогда у Семёныча гуляли, Новый год, будь он неладен, всё встретить не могли. Настасья уже устала пытаться вытащить из семёнычевского шалмана нерадивого муженька, да с отчаянья детьми попыталась образумить, послала дочь с подружками папаню вызволить из «запойного плена». А они, дурёхи, пошли через реку, путь сокращали, а река то горная, даже в морозы промоины бурлят, порой из-за запорошившего снега их не видно. Коварные они, горные реки, даже зимой. Шли-шли, да с тропы сбились, метель мела, видимость плохая. У берега уже дочь под лёд и унесло. Подруги говорили потом, что даже ничего понять не успели: шла впереди, да провалилась вниз, даже закричать не успела. Дальше - как в дурном сне. Помнит только, как жена раненной волчицей выла у полыньи, и себя в распахнутом тулупе посреди замерзшей реки босого на коленях. даже кричать тогда не мог, просто рвался за дочерью. Мужики держали. Как потом из петли его хрипящего в сарае сосед снял. Как время словно остановилось на несколько лет. Как жили с Настасьей все эти несколько лет словно чужие, и как он её жалел потом ещё больше. И как плакал потом навзрыд, когда целовал её иссохшую от болезни, зная, что осталось ей пара недель. И как в полном одиночестве сидел на свежем бугорке, обняв крест, шепча последнее «прости» и моля о смерти. А рядом уж тридцать лет под другим бугорком тихо сочувствовала их дочь. А нашли её только через неделю, за пятьдесят вёрст вниз по течению, маленький обледенелый укор взрослым за их недосмотр, за их грехи. Похорон даже не помнит. А сын в армейке был как раз. Не приехал. Не приехал и после.
А сейчас Ильич совсем один приговоренный валялся на грязной кровати, иногда переворачиваясь с бока на бок и никак не уснуть, всё мысли разные в голове хороводят. Только курит папиросы без конца и бычки в ведерко детское металлическое швыряет, да кашлит с надрывом постоянно. Почти полное уже ведерко то. Видать суровая жизнь да папироски рак то ему и «подарили».
…
За окном Артист всё надрывается: второй день воет, словно беду чует. Надо бы встать, покормить, да сил душевных нет никаких. Среди воя собаки скрип металлический сетки кровати резал слух, когда Ильич ворочался. Будто бы адские демоны да псы уже на пороге, пришли за ним. Да все под музыку из шипящего приемника. «Всё больше про баб, да про выпить-закусить хнычут, да про нелёгкую жизнь на какой-то «крытке» и на «зоне». Эх, пожили бы вы с моё, так не пели бы про всякую ерунду, да и не пью, как дочь похоронил, дал зарок и по сей держусь… А докторишка то меня бичом обозвал, вот щегол! Врезать бы ему по сопатке, но бог ему судья. Когда-нибудь и его жисть приложит…», Ильич щёлкнул окурок в ведерко и, скрипя кроватью и костями поднялся, и побрёл-таки на улицу покормить да приласкать старого кобеля.
«Ох, ты мой друг-кореш! На-вот, порубай деликатеса, из города привёз, спецом для тебя. Знаю-знаю, что и сам прокормишься, в лес то бегаешь не зря, мышей да пичушек поди давишь. Но колбаса то брат ой-ой-ой городская скусная!» - Ильич охотничьим ножом ловко кромсал толстую колбасу и ласково с руки скармливал старому рыжему кобелю. Хороший у него был пёс, лучшая рабочая лайка в округе. Недаром раньше частенько предлагали за него большие деньги, да воровали несколько раз, а он, шустряк всегда домой возвращался. Однажды даже через месяц пришёл, далеко видать утащили. «Недолго нам с тобой друг мой, осталось… Мне с полгода, да тебе пару лет. За тебя тока и переживаю… К кому бы пристроить, доживать?», Ильич скормил очередной кусок «скуснятины», как вдруг калитка с шумом распахнулось и запыхавшийся Баирка, бывший поселковый пастух, влетел на двор.
- Ильич, дорогой, извиняй дурака! Беда пришла! Ой, беда! Злой дух пришел к нам за жертвой! Говорили умные люди, жди беды, когда на перевале бухие старатели «бурхана» спалили по дурости. Шатун-подранок в районе объявился. Ты уже слыхал, наверное, на прошлой неделе двух коров задавил? А позавчера напал на пастухов. Одного задрал, а второй покалеченный еле убег, пока тот первого драл. А вчера под вечер, Бадму, напарника моего утащил, напал со спины, да в тайгу уволок. Шаман говорит, то - не медведь, а злой дух, которого «бурхан» послал в наказание за погром своего святилища. Пока крови не напьётся вдоволь, не будет покоя. Ещё сказал, что только старый русский охотник, стоящий на пороге смерти, может его одолеть. А старый охотник у нас только ты и среди русских и нерусских. Все ведь до пенсии даже не доживают. Так что Ильич, в ноги тебе упаду, но выручай!
Позвонили в райотдел милицейский. Там сказали, что послезавтра только приедут, то ли бензина нет, то ли не хотят. А охотоведы из соседнего района на коммерческую охоту с какими-то иркутянами да москвичами укатили за три сотни километров. Сказали лишь, что через пару дней мол примчатся, привезут клиентов. И чтобы мы сами не трогали мол мишку, за него большие деньги сулят. Да пока приедут, он нас тут всех переколбасит, они то не ведают, что то не медведь, а дух! Ильич, дорогой! - Баирка натурально бухнулся ему в ноги.
Ильич отчетливо различил тяжелый запах «спиртяги» от него, однако слегка вздрогнул от услышанного. Он знал Баирку и тот никогда «балабольством» не отличался, даже будучи пьяным. А про шатуна на прошлой неделе слыхал уже. Вроде как чиновники из облцентра какие-то его подняли из берлоги и подранили, а добрать не смогли. Так это и немудрено, что теперь и он людей ни за грош давит.
Ильич тяжело вздохнул, всё-таки зверь, попробовавший человечьей крови – это серьезно, а годы его уже не те. Но вслух лишь бросил:
- Дай полчаса. Соберусь. Добросишь до места. Дальше сам. Ну вот, Артист, и нам работёнка нескучная подвернулась. Перед Богом и людьми оправдаться шанс появился.
…
До места, где случилось последнее нападение, километрах в десяти от посёлка, Баирка довёз Ильича и Артиста на старенькой «Планете» с коляской. Много с собой не брал: рюкзак с припасами, топор, нож, да любимый Иж-43 с полсотней патронов, снаряженных пулями и картечью. Так что все сборы и поездка заняли от силы часа полтора.
Кряхтя, Ильич вылез из коляски, и тихо выругался. Артист крутился рядом и тоже отнюдь не радостно поскуливал. Всегда не любил это место, здесь как то не по себе было. То ли энергетика плохая или просто неудобное место для охоты, а может ещё что, но спинной мозг начинал здесь прямо-таки ощущать неприятность. Раньше здесь выделялись делянки под вырубку леса на дрова, потом пытались кругляк возить, но бросили это дело. Слишком высоко и неудобно, постоянно дороги размывало даже зимой, когда вспучивало горные ручьи и наледь, похлеще самих речушек, перехлестывала единственную колею. Сейчас вся местность в радиусе нескольких квадратных километров была завалена брошенным кругляком, кучами сучьев, валежника и чурок, напиленных некогда под дрова, но так и невостребованных. А сейчас некому и востребовать было, в поселке осталось домов двадцать живых. Летом ещё дикие золотоискатели проходили, ну и егеря изредка возили всяких толстосумов, возомнивших себя колониальными героями-охотниками. Это раньше и геологоразведочная партия стояла, и разные артели старательские кантовались, да какие-то секретные ученые свою перевалочную базу держали. В лучшие годы тыщи под полторы населения доходило, даже школа и сад были и амбулатория своя.
А может просто воспоминания ему страшные здесь накатывали. Именно здесь в 95-м он нашел четыре трупа старателей, кем то застреленных и обобранных, как раз метрах в пятистах, аккурат у ручья и лежали, уже в стадии разложения. Они «дикарили» и не местные были, потому никто и не хватился раньше. Случайно Ильич на них наткнулся, гонял здесь зайчишек жирующих осенних, да пошёл к воде ошкурить добычу и вот тебе на… Один башкой в ручье, другой рядышком скрюченный, еще двое подальше метрах в двадцати-тридцати, видать убежать пытались, а им в спины и зарядили. Так никого и не нашли потом, говорили, что скорее всего кто-то из своих. Золотишко намытое не поделили. Как-то так. После этого он старался лишний раз сюда не заглядывать, гиблое в прямом смысле место. И вот теперь, как знак судьбы.
Ильича немного передернуло. Закурив папироску, он тихо попрощался с пастухом:
- Всё, Баирка, давай! «Сотики» здеся не ловят, так что если завтра не выйду в поселок, то поминай как звали! Рядышком с моими похороните, если найдёте. Ружьё и Артиста себе забери. Избой тоже, если хочешь, пользуйся. Нет у меня никого, так что получается, только сельчане и остались. Да и скоро помирать, мне Баирка, рак у меня. От курева. Бросать уже поздно, хе-хе, - Ильич смачно затянулся, - А шатун то наш недалеко, жопой чую! Место хорошее для него. Вода рядышком, ручей не промерзает, кучи, под которыми отлежаться можно, да добычу припрятать. Вчера, говоришь Бадмуху то утащил? Так что здесь он, родимый, здеся… Найти только надо и со спины не запустить. Но Артист его враз скрадёт. Так что, тут либо он, либо я.
- Ильич, ты это самое…Э-ээ… Не медведь – то. Стреляй наверняка, да не подходи сразу. Дух - то злой. Ой, злой! Всё сделаю, о чём просишь, не волнуйся! Да, ежели Бадмуху то или останки его найдёшь, там в рубахе у него зашиты двадцать тыщ были. Мы хотели сегодня в райцентр гнать сарлыков на продажу. Чуть добавить и «Урал» с коляской у знакомого купить. Ты это, деньги то мне потом верни, ладно? Если сам не выйдешь, завтра с милицейскими либо с егерями приедем, - Баирка газанул и мотоцикл, выстрелив глушителем, затарахтел в сторону посёлка.
…
Ильич решил заходить с реки вверх по течению, наверняка где-нибудь у ручья зверь шкерится. Если медведь свежий подранок, значит жажда его одолевает постоянно. А зима нынче совсем без снега, голая заиндевевшая тайга, даже в горах бело только на макушках. Так что у ручья он, однозначно. А на окраинном льду след видно будет, может, даже кровит ещё чуть.
Он загнал в оба ствола по пуле, в один обычный кругляш, в другой – «пулю Полева», чтобы наверняка. Стрелял он отменно, да ружьё безотказное. До 50 шагов у косолапого шансов не будет вовсе. Главное не прозевать. Медведь зверь исключительно осторожный, особенно раненный. Со спины зайдёт, как балерина, даже чихнуть не успеешь, как скальп с башки сдерёт. Но в этом плане рядом работало «секретное оружие», сибирская лайка Артист, от которого ни один зверь и мышь не уйдут. За версту почует.
Погода стояла мрачная, солнца не было, оттого уже сейчас к двенадцати пополудни складывалось впечатление, что вечер вот-вот выпрыгнет из-за гор и накроет сумраком. Но зато было необычно для середины февраля тепло, сухо и безветренно. Аномалия прямо. И снежных метелей пока не предвиделось, оттого мысли старого охотника были безрадостные: снега не будет, значит летом неурожай. Значит год голодный предстоит, зверья да птицы в следующем году мало будет. Но в следующем году и Ильича самого не будет, так или иначе. Вздохнув и напоследок выкурив две папиросины, Ильич громко свистом просигналил псу, что пора работать, и двинулся вдоль ручья по распадку вверх.
Уже часа два бродили по окрестностям, по правой стороне ручья добрались до самого крутого места. Дальше идти смысла не было, подранок не полезет ввысь, тяжко. Они стали осторожно спускаться по другой стороне распадка. Уши уже трещали без курева, целых два часа! Немыслимая в последнее время пауза. Артист работал сегодня не по годам агрессивно, словно чуял ответственность задачи: бегая, казалось хаотично, но со смыслом, убегая то вперёд метров на сто, то в бок, то назад.
Уже почти выбрались к месту начала «операции», как вдруг пёс резко сделал стойку метрах в тридцати впереди, причём стойку на крупного зверя. Ильич облокотился о дерево и скинул с плеча ружьё. Минуты полторы Артист напряженно всматривался в сторону густо заросшего взгорка справа. Затем хищная звериная сила подняла его загривок, будто гребень на шлеме у спартанского воина. Обнажив пожелтевшие клыки, пёс глухо зарычал. Рычание было необычное для него, с нотками холодной ярости и неизбежности предстоящей схватки. Стало понятно, они выследили его, того самого таёжного убийцу.
Старый охотник облегченно вздохнул и осторожно свистнул псу, что пора выгонять зверя. Однако Артист вдруг с диким визгом бросился в его сторону и едва не сбив с ног, прыгнул за спину. Ильич отшатнулся и грузно покатился вниз к ручью. Краем взгляда успел заметить, что собака вцепились в холку огромного медведя, невесть откуда взявшегося, и яростно визжа его трепала. «Всё-таки сзади зашёл, обманул. Если бы не Артист, всё - хана! Задрал бы…». Изловчившись, Ильич вскочил на ноги и вскинул ружьё. Метров двадцать, не больше. Не зацепить бы пса. Шатун, тем временем, взревев, закрутил своей огромной башкой и, зацепив собаку лапой, швырнул её о ближайшее дерево. Удар был такой страшной силы, что Артист даже не дернулся, скатился на землю уж мертвой тушкой.
«Ну, вот и всё, мой друг! Совсем один я остался. Прощай, бродяга!», Ильич нажал на курок правого ствола. Выстрел прозвучал прощальным салютом по боевому товарищу. Зверина дернулся как от удара плетью, присел на задние лапы, помотал башкой, и медленно встав в полный рост, двинулся на Ильича. «Ох, силён, силён! Но ничего, вторым уложу, там «полевская», хана тебе злой дух!», нажал на второй курок, однако раздался лишь сухой щелчок. «Осечка, етить твою мать! Осечка! Как же так?», еще дважды вдавил, то же самое. Отжал защёлку, дёрнул стволы вниз. Не открываются, запор стволов. «Гильзу, наверное, раскурочило после первого, как же так... Как же так? В самый неподходящий момент! Ётить твою мать! Точно - злой дух…», Ильич, ругаясь, пытался переломить двустволку, но всё тщетно. Поднял голову, зверь, шагая на задних лапах и истошно ревя, приблизился уже на расстояние метров пяти.
«Всё! Но лучше так, чем обоссанным скелетом в грязной кровати. Бурхан меня наградил… за праведную жизнь в тайге! Персонального посыльного послал за мной!».
Ильич отбросил бесполезную железку, расправил плечи. Затем медленно снял рюкзак, вытащил из ножен большой самодельный нож с ярко выраженным кровотоком. Зверина, как будто ждал, застыл в трех метрах во весь рост и натужно ревел. Ильич вспомнил рассказы деда о том, как раньше с ножом на медведей ходили: если нет рогатины, нужно взять оружие в бьющую руку, а другую обмотать побольше тряпками, чтобы сунуть в пасть и отработать бьющей рукой. Это при условии медленной атаки, как сейчас. Если внезапно бы напал, смял бы и всё, а так есть шанс. «Ничё, ничё… мы ещё повоюем, нож то у меня ого-го, Егорыч делал, так что «попишу» тебя слегка, за Артиста-то вообще уработаю!», Ильич успокаивал себя, пока наматывал на левую руку свою старенькую телогрейку.
Минут пять смотрели друг на друга, собираясь с силами, каждый по- своему. Стало заметно, что удалось-таки серьёзно зацепить великана. Дыхание его становилось всё тяжелее, а из левого бока бил фонтанчик крови, но в сердце всё же не попал. «Эх, надо было в череп бить! Ну да ладно…»
- Эй, людоед, ну давай поборемся что ли, а?!! Эй там наверху, принимайте если что!! Настасья, Олька, Илюха, накрывайте столы, иду к вам, мои дорогие…А-а-а-а!!! - собрав все силы, Ильич отчаянно бросился на зверя.
…
Их так и нашли на следующий день подъехавшие егеря с милиционерами. Всех троих. Огромного мертвого медведя с торчащей из горла рукояткой ножа. И с зажатой в пасти рукой охотника, обмотанной изодранной телогрейкой, а под ним и сам подмятый старик, раздавленный огромным весом чудища. В пятнадцати метрах, под большой лиственницей застывший навсегда верный пёс. И егерские собаки, словно отдавая дань уважения павшему собрату, выли не переставая всё время, пока работала опергруппа. Старший егерь очень ругался, что не успели с москвичами поохотиться на этого монстра. Впечатлений бы на всю жизнь хватило! Испортил всю картину старый пень, ни сам не заработал, не другим не дал. Баирка шибко сокрушался, что рубаху Бадмухину с тыщами так и не нашли. Но обещание выполнил, похоронил Ильича рядом с женой и дочерью. Провожать вышла вся деревня, все пятнадцать повидавших жизнь людей. Провожали как своего героя, а старшего егеря чуть не побили, когда тот нечаянно в злости обронил, что покойник не подождал их. Потом три дня пили беспробудно, сперва импровизированные поминки справляя, а потом уже и не помня о чём и почему пьют, благо водки егеря привезли несколько ящиков, думали будут дорогих гостей поить. Но раз такое дело, отдали всё местным, так сказать в знак уважения к их герою.
Они так и лежат втроем на взгорке местного кладбища, в берёзовой рощице, почти вся семья. Илюха только подвёл, как в армейку ушел, так и сгинул. Только никто их теперь не навещает. А в июне все кладбище зашлось в цвету! Особенно много было на холмике у Ильича, целая цветочная поляна…
Конец.
2013 год
ilay