Глава вторая. РОЖДЕНИЕ СВОЛОЧИ. ПЕСНИ ЛЮБВИ
***
Когда на севере Виктория Шедон шла на работу, на юге двое курили дурь и собирались к рабочему дню, настраиваясь на нужный лад.
Одного звали Максом, второго Макс называл Доцентом за любовь к философии и высоким размышлениям о жизни. С Доцентом дурь всегда заходила как надо: «Все бабы стервы, – со знанием дела замечал Доцент и Макс с ним соглашался. – И от нас им нужно только одно: деньги!» – «Два. Ты забыл секс». – «Нет, секс нужен нам. Макс, тут арифметика простая: ты им деньги, они тебе секс. Нет денег – нет секса». – «Согласен». И они зависли в пространстве глубокомысленной мысли.
Максу близилось к тридцати одному, Доцент устремился за двадцать три, поэтому на полном основании считал своего начальника стариком, безнадежно отставшим от жизни и зависшим где-то в поколении Windows 95 со своими старомодными принципами.
– Ты понимаешь, я же из Узбекистана, а там все рано женятся, – разглядывая облака, вновь загрузился Макс. – Надо было не переезжать, может не развелись бы…
– Сейчас модно разводиться.
– Сейчас модно и детей не заводить, и не жениться, и за женщинами не ухаживать. Вот почему ей не жилось? И ладно бы мужика нашла, я бы понял… а то…
– Не грузись, – запуская в рот сигарету, философски заметил Доцент. – Найдешь ты себе бабу. Это не проблема.
– А где проблема?
– Проблема? А? Проблема в тебе…
– У меня нет проблем…
– Ты всё усложняешь…
– Да? Да нет… У меня все просто, как в плюсах… вот возьму и год, целый год, какое сегодня число?
– Пятнадцатое…
– А месяц?
– Июль.
– День недели…
– Четверг.
– Год!
– Четвертый миллениума.
– Запомнил?
– Да.
– Запомни этот день!
– Запомнил.
– Она со мной развелась, так?
– Так, – согласился Доцент, не улавливая ход чужой мысли.
– Вот и я год ни с кем не буду и никому не достанусь.
– У тебя башню сорвёт, но блин… Макс… не… у тебя не получится.
– Получится.
– Нет.
– Получится, – и Макс протянул руку Доценту, намереваясь подтвердить своё намерение в дружеском рукопожатии, – ты мне веришь?
– Тебе: да, – и Доцент подтвердил чужой договор с самим собой.
– Год! Год целибата!
– Чего год?
– Целибата.
– Это как?
– Это никак – в завязке, значит.
– Неа, я на это не подписывался, если ты пить не будешь, то и мне ведь не дашь…
– Да не пить, а с девушками не спать…
– А потом?
– Давай ещё один раскурим и работать. Я прямо чувствую, как сегодня попрёт!
Они мирно и молча раскурили второй косяк и отправились работать: «У меня глаза красные?» – «Нет. А у меня?» – «Тоже норм». – «Ну, тогда пошли…» Однако Доцента никак не оставляла мысль о целибате, поэтому он решил всё-таки уточнить:
– Макс…
– М-м-м...
– А ты совсем на год завяжешь с девушками? Даже общаться не будешь?
– Почему же? Общаться буду…
– И как ты это представляешь? Она тебе про постель, а ты ей про целибат?
– Погоди. Сейчас всё будет. Смотри и учись… – Макс открыл ICQ и забил в поисковике город, возраст, пол. – Первая девушка, которой напишу, станет моим другом на всю жизнь, – и он наугад ткнул пальцем в экран монитора.
– И что вы с ней будете делать?
– Счас… – и Макс завис, формулируя желание. – Я хочу девушку-друга, с которой можно будет накуриваться в хлам и за жизнь говорить…
Они уставились в монитор.
– Виктория Шедон…
– Двадцать шесть лет…
– Есть о ней ещё что-нибудь?
– Нет.
И в пространство на север полетел первый: «Привет…»
***
Проснувшись, Вика неподвижно лежала в постели и оценивала нанесенный вчерашним пьянством урон здоровью: «Чтобы я ещё когда-нибудь, хоть раз так напилась», – тоскливо думала она, ощупывая голову, в которой каждое телодвижение отзывалось глухим ударом. Перевернувшись, накрыла голову второй подушкой и, неприятно падая в пропасть густого похмелья, решила: «Ладно Пал Саныч простит мне непростительно долгое опоздание». Решила и… в следующий момент подскочила, забыв про головокружение, подступающую дурноту и нежизнеспособное состояние. Выпрыгнув из постели, нервно заметалась по квартире: сознание яркими вспышками вытаскивало картинки прошлой ночи. Смирнов. Мать. Сестра. Бондарь. «О нет, только этого еще не хватало… – застонала она, вспомнив про босса. – Отец? Хоть бы он ничего не узнал. Господи, пожалуйста! Сын? Макс… Где был Макс? У родителей. Это хорошо. Надеюсь, спал…» Обжигаемая стыдом, Вика тяжело вздохнула, достала сигареты, но закурить не смогла. От табачного дыма выворачивало наизнанку. С жадностью выпив холодной воды, стала собираться, осознавая неотвратимость встречи с начальником.
Павла не было. Виктория выдохнула с облегчением, чтобы в следующий момент испытать весь ужас публичного позора.
– Вика, – позвал Гурин. – Выйдем. Надо поговорить.
– Пошли.
Молодые люди вышли в коридор, провожаемые пристальным взглядом Валерии.
– Что у вас вчера произошло? – с лоб спросил парень, поверенный босса и самый активный торговый из всей команды.
– В смысле?
– Что вчера произошло между Пашкой и твоим мужем?
– А что?
– Павел звонил мне ночью.
– И?
– И теперь хочет встретиться с ним, чтобы поговорить…
– С кем? – опешила Виктория.
– С мужем.
– С мужем?
– Да.
– Зачем?
– Ну, вчера, я так понимаю, нехорошо получилось, и теперь Павел хочет нормально с ним поговорить… по понятиям.
– Согласна, нехорошо получилось, но и поговорить тоже не получится, – сгорая от стыда, ответила Шедон, не поднимая глаз.
– А что случилось-то? – не сдержал любопытства Гурин.
– Тебе же Павел рассказал, – ушла от ответа Виктория.
– Да, он толком ничего и не рассказал. Так что произошло?
– Ничего особенного, просто у меня слишком ревнивый муж.
– Так ты скажешь, где его найти?
Виктория подняла глаза и пристально посмотрела на Гурина, оценивая, шутит он или действительно на полном серьезе спрашивает.
– Нет, конечно, – не сдержавшись, чтобы не усмехнуться, ответила.
– Почему? – возмутился Вячеслав.
– По одной единственной причине: он мой муж!
– Но это нехорошо! Это не по понятиям!
– Да, именно так, но и ты пойми меня, как бы там ни было, муж есть муж. Представь, если бы твоя жена приехала ночью в пьяном состоянии с неизвестным мужиком, чтобы ты сделал?
– В морду дал!
– Вот и мой поступил также! Я пошла, Славочка?
– Иди, – опешил Гурин, злясь, что его обставили.
Виктория вернулась к себе, скрылась за монитором, но через мгновение встретилась с сочувствующим, всё понимающим, прощающим и извиняющим взглядом бухгалтера.
– И ты уже? – не выдержала она.
– Что?
– Знаешь…
– О чём?
– Ни о чём, – махнула рукой Шедон, не желая играть в кошки мышки.
– Ничего, всё будет хорошо, – Владимир подошёл и обнял девушку за плечи. – Всё будет хорошо.
– Тоже звонил?
– Да.
– Как он?
– Говорит, что одним глазом совсем не видит. Думал, выбили. Боится потерять зрение...
– Ясно, – тихо отозвалась Шедон, готовая провалиться сквозь землю.
– Должен сегодня в больницу пойти, – доверительно сообщил бухгалтер. – Если зрение восстановится, хорошо, если нет, может быть инвалидность на всю жизнь, – сердобольно рассуждал Владимир, когда от плачевного вида Шедон распирало от счастья.
– Посмотрим...
– Конечно, посмотрим, – успокоил её Суриков, – ты не переживай раньше времени, – посоветовал он и довольный ушел к себе.
Когда за бухгалтером закрылись двери, Шедон уставилась в дверное полотно, пытаясь вспомнить, за что же он её так ненавидит. Что ненавидит, знала. За что? – не помнила. Сознание подсвечивало какие-то бессвязные и обрывочные картинки из прошлых жизней, заставляя в тысяча первый раз жалеть о сожженных дневниках, по которым при необходимости она восстанавливала хронологический ряд собственной жизни: «О, боже, – вспомнила Виктория, – я была замужем когда-то…» Она усмехнулась этому воспоминанию, и картинки побежали дальше.
Администрация: Новый год, корпоратив, Смирнов, начальник старик, увольнение. DNS – новая работа: весна, развод. DNS: Новый год, корпоратив, Килин: «Он же любит жену, так почему целует Оксанку?»; Суриков: «Бедненький уродливый мальчик… с тобой никто не танцует, малыш». DNS, кабинет бухгалтера: «Вот деньги. Купи себе телефон. В четверг и субботу мы будем встречаться». Шедон неприятно передернуло: унижение вновь пронеслось по всем клеткам хлядкой брезгливостью и отторжением себя самой. Да, корпоратив закончился неожиданным образом, которого не было ни в планах, ни в сердце, ни в уме. И вдруг резкая, холодная, торжествующая улыбка пронеслась по лицу девушки. Шедон отмерла: она вспомнила, почему Суриков её ненавидит!
И тут её улыбка погасла: «Пашенька, теперь и ты…»
Виктория включила компьютер: «мыло» и «аська» – молчали, никто ничего не требовал, и это было хорошо: «Пашенька, теперь и ты…»; болталось чужое «Привет» от Макс Голицын 30 лет; «Пашенька, и ты теперь тоже…» С полчаса прокликав бедственное «Пашенька…» в пустоту, выключила компьютер и поехала к стоматологу. В голове по-прежнему, мешаясь с чувствами стыда и вины за безобразный ночной инцидент, кружилось одно единственное: «Пашенька, теперь и ты меня ненавидишь…»
***
В то время, когда Виктория, проклиная себя, стяжала в пустоту монитора «Пашенька, теперь и ты…», Суриков в своём кабинете тоже предался воспоминаниям, в который раз убеждаясь в правоте своих решений и действий. Правда, на сей раз восстановление чувства собственной важности он, словно бальзамом, приправлял праведной злобой радости, не умея сдержать удовлетворения от печального, виноватого и потерянного состояния Шедон, которое умело и сотворил собственными руками, мстя за прошлое.
Да, он перебрал тогда на корпоративе, поэтому, как и все, потерял голову, только ему в отличие от всех достался джекпот, хотя и весьма сомнительный, но всё же весомый. Промоутеры менялись, приходили и уходили; завалить какую-нибудь смазливую девчонку парням не составляло труда, а вот застолбить Шедон не удавалось никому. Он помнится даже краем уха слышал, как парни заключали пари на это дело, но все оставались при своём, поэтому после корпоратива ему особенно грела душу мысль о том, как поползут сплетни об их романе и он стяжает лавры укротителя Динамо. Однако, лавры ему достались другие. Никто о них не знал, слава богу, и самому бы уже можно забыть, да всё не получалось: самолюбие требовало не только восстановления, но и отмщения, но и тому, и другому мешала – трусость…
Да, именно трусость. И за это знание о себе он ненавидел Викторию. Впрочем, и ненавидел также – трусливо. Однако признаться в последнем было выше его сил, ибо означало окончательную потерю самоуважения, поэтому приходилось носить маску благородства, но каждый раз при взгляде на Шедон из-под неё верещало писклявое «Трус!» – разъедаемое сожалениями об упущенном. Эта стерва определенно порождала в нём когнитивный диссонанс, когда намеренно – на его глазах – заигрывала то с Бондарем, то с Килиным, то с Шавиным. Она была воплощением чистого зла, порождением ада без примеси добродетельной мути, поэтому подлежала уничтожению.
Да, именно она обрекла его на пытку памятью, ибо каждый раз, заходя на кухню, взгляд его против воли падал на табурет, и щёки начинали пылать, в пальцах – дрожь, в низу живота – судорога. Как? Каким образом? Каким непостижимым чутьём она, забавляясь и измываясь над ним, воплотила в жизнь самую тайную, самую греховную, самую сладкую фантазию его юности, которую он никогда никому не озвучивал? И не собирался. И не думал. И почти забыл. И вдруг получил легко, безмолвно, играючи, словно теплый майский ветерок, что обернулся торнадо, ибо теперь каждый раз находясь здесь он, презирая себя, ждал, представлял, предвкушал, что открываются двери, входит она…
– Володь! – Виктория открыла дверь, заставив Сурикова вздрогнуть.
– Да, – с готовностью отозвался он, одевая на лицо сочувственную и понимающую улыбку.
– Я к стоматологу, хорошо?
Он медлил с ответом. Она медлила уходить. Боль в глазах. Потерянность во взгляде. Страдание в опущенных уголках губ. Поникшая, виноватая, раздавленная. Всё в ней в этот момент отзывалось в нём ликующей песней торжества.
Владимир встал из-за стола, подошёл к Виктории и, крепко обняв, прижал к себе, поцеловал в макушку, вдохнул запах женских волос и успокоительно произнёс: «Всё будет хорошо. Будем надеяться, он не потеряет зрение…» – «Будем…» Он медлил отпускать, чувствуя, как набирается сил. Она медлила ускользать, чувствуя, как лишается мужества, ещё чуть и… начнёт плакать, каяться, о помощи молить.
– Если Анна будет звонить, прикроешь? – заискивающе попросила она.
– Конечно, – покровительственно ответил он.
И она ушла, оставив ему… запах. Нет, это была не женщина, а демон во плоти. Владимир вернулся за стол, чувствуя, как краска заливает лицо, как жар растекается по всему телу, как в маленьком кабинете становится нестерпимо душно и тесно. Суриков подошёл к окну и распахнул створки. С улицы ворвался оглушительный шум машин и гам разноголосья, а он стоял, прислонившись к горячим лбом к прохладному стеклу, ничего не слыша, не видя и себя не помня. Запах. Всего лишь запах. И мысль вновь унесла Владимира далеко, туда, где Виктория, словно ребенка, купала его в ванной, нежно причитая и приговаривая, колдовала и кутала, ворожила и вытирала, шептала и… Опаленный воспоминаниями, он резко закрыл окно, стыдясь самого себя. Ведьма! Она вывернула ему всю душу, ничего не оставив скрытого, тайного, потаенного. Ведьма! И отмахнувшись от воспоминаний, резко опустился в кресло, схватился за ручку, бумаги, телефон:
– Паш, привет. Не спишь?
– Сплю.
– В больнице был?
– Нет.
– Почему? Мы же договаривались? – раздраженно заметил бухгалтер.
– Володь, поговорить по понятиям с этим мудаком – это одно, а разводить бабьи сопли – не моё. Как Вика? Обо мне спрашивала?
– Да. Сказал, что с тобой всё в порядке, спишь и просил не беспокоить пока. Не волнуйся.
– Как она?
– Нормально. Что ей сделается?
– Я позвоню ей…
– Нет! Хочешь подставить всех? Я уже всё отправил!
– Что отправил?
– Заявление об избиении при исполнении должностных обязанностей, плюс – очередные компенсации, поэтому сиди тихо. Хочешь кого-нибудь из девок к тебе отправим?
– Нет.
– Павел, ты никому кроме Гурина не рассказывал, что произошло?
– Килину звонил, но недозвонился, а что?
– Отлично. С Денисом я сам переговорю, он скоро приедет, а ты телефон отключи на всякий случай… Может всё-таки Олеську прислать? Через неё связь будем поддерживать.
– Хорошо. Я ей наберу, попрошу приехать…
– И предупреди Гурина, чтобы не болтал о случившемся. Никому!
– Ладно… Что-нибудь ещё?
– Как глаз-то?
– Нормально. Синяк, конечно, будет, но ерунда. Меня Вика больше беспокоит…
– Да смеётся твоя Вика. И дела ей нет до того, что тебя избили…
– Володь, не начинай.
– Всё. Связь через Олеську! – и он отключился.
И улыбнулся. Мысль, что Бондарю нахаляву прилетело, всё-таки грела, как бы ни старался он её гнать, она всё одно пробивалась радостным осознанием, что не только ему, не только…
Это было два с половиной года назад. Четырнадцатое февраля. День влюбленных. Несмотря на протесты Виктории, он настоял сбежать с товарищеского матча по футболу, бросив команду в самый разгар игры. Парни обязательно бы заметили их отсутствие на попойке, что намечалась после… и… и… Ох, как много ему мечталось об этих разных «и», однако ни одно из них не задалось. Он помнил, как они зашли в тёмный подъезд, как наощупь открыли двери, как темноту разорвал электрический свет и высветил чёрный силуэт; как застыла она, как грудью закрыла, как крылья раскрыла, как зашипела: «Виктор!»
– Что ж ты из неё шлюху-то делаешь, сволочь!
– Не смей, – защищая, она отстранила его назад, закрывая собой, но одним ударом была отброшена в коридор, вторым – он принялся считать ступени.
Поднявшись, поддался инстинкту и сбежал прочь, в ночь, опрометью, не оборачиваясь, не оглядываясь, не помня от страха себя. С минуту стоял на морозе в раздумьях, что делать? И решив, что муж и жена – одна сатана, а у него и своих проблем довольно, вызвал такси и отправился обратно, намереваясь успеть на внеплановый корпоративчик в надежде, что его отсутствие никто не заметит. И, действительно, парни ничего не заметили, а вот он…
Он всё-таки провёл бессонную ночь, не зная, как вести себя дальше, как встретиться утром, как посмотреть в глаза, что сказать. И мучительна была для него та утренняя дорога. И мучительным было ожидание её прихода, когда он спрятался в своем кабинете, делая вид, что занят кругом и полностью. И шаги. И стук. И голос.
– Володь, привет… Можно к тебе? Не отвлекаю?
– Я сейчас занят. Что ты хотела?
И взгляд. Трепетный. Пронзительный. Извиняющийся. Долгий. Прокалывающий. Извиняющий. И улыбка. Легкая. Теплая. Благодарная.
– Да так пустяки… Думала заранее канцелярию заказать, можно?
– Можно. Счёт предоставишь, я посмотрю, если всё будет в порядке – оплачу.
– Хорошо. Спасибо. Тебе что-нибудь на этот месяц нужно?
– Я подумаю.
– Ну… тогда не буду… отвлекать…
И она вновь робко улыбнулась. И он улыбнулся в ответ. Они поняли друг друга без слов: «Забыли?» – «Да». – «Простили?» – «Да». И испытали большое облегчение, но оно оказалось обманчивым. Они не обмолвились больше друг с другом ни словом, ни взглядом, ни жестом ни о чём, словно ничего и не было, однако забыть у него не получалось, ибо её щебет с Килиным, шутки с Бондарем, игры с Шавиным раздражали. С прощением тоже возникли проблемы…
Стук в дверь заставил Владимира вновь вздрогнуть. В проёме нарисовался Килин.
– Привет!
– Заходи. И дверь закрой, пожалуйста. Дело есть.
– А где Вика?
Стараясь сохранять спокойное безразличие, Владимир легко пожал плечами.
– Мне Пашка ночью звонил, что-то случилось?
– Думаю, ничего, – и на вопросительный взгляд Дениса продолжил. – Они с Викой вчера в кафе отправились, увольнение отметить, наверное, до такси не дозвонились – тебя набрали.
И видя, как хмарь набегает на лицо соперника, безразлично продолжил:
– Проспятся – появятся, не в первый раз. Да ты садись, – и, отложив бумаги, перешёл к делам.
***
Подремав у стоматолога, Виктория не только окончательно протрезвела, но и отдохнула, поэтому обрела до некоторой степени способность здраво мыслить, отчего, выйдя от врача, вызвала такси и набрала сотовый Павла, намереваясь ехать к своему любимому боссу, чтобы наняться сиделкой. В голове её уже легко рисовались картинки заботы и объяснений, но телефон оказался отключен, поэтому отправилась в офис.
– Володь, привет! Я вернулась. Что нового?
– Павел из больницы звонил… – протянул сердобольно Суриков, намеренно затягивая паузу.
– И?
– Всё плохо…
– Насколько?
– Скорее всего инвалидность дадут… Хорошо, если судиться не станет…
– С кем? – с ужасом выдохнула Вика, чувствуя, как вина вновь начинает накатывать волнами, грозя превратиться в цунами.
Владимир, распираемый от злорадного счастья, печально вздохнул и тактично промолчал.
– Анна звонила?
– Нет.
– Хоть что-то…
Однако, когда Виктория включила компьютер, ICQ разрывалось от посланий Вебер, в которых терялось одинокое «Привет!» от какого-то «Макс Голицын, 30 лет». Предвосхищая очередное неприятное объяснение, девушка решила не затягивать пытку: «Анна, я выйду покурить, набери меня, pls», а когда вернулась, то уставилась немигающим взглядом в монитор. Затем поднялась. Сделала кофе. И снова ушла курить. И, сидя на любимой лавочке, созерцала небо, овеваемая тёплым ветерком, обливаемая горячим полуденным солнцем. И думалось ей не о Павле, но и о нём. И что-то недоброе рождалось в ней. И зрело. И рвалось.
Сколько она ни силилась, не могла понять: зачем Бондарь позволил написать заявление об избиении при исполнении? Она прекрасно понимала, что это дело рук Сурикова, нашедшего столь удобный способ поквитаться с ней, но Пашка? Как он мог? Как он-то на это повёлся? И вдруг, одним мгновением, всё её стенание о любимом боссе сошло на нет. Нет, она по-прежнему помнила и хранила в себе всё лучшее о нём, вот только сам он стал бесконечно далёк, оставшись в какой-то другой жизни, растворившись во вчера, как и Смирнов, как и Володька когда-то…
И тут Шедон решительно встала, и глаза её полыхнули безумием, и хищная улыбка опалила губы, и сжались скулы, раздулись ноздри, и резко дернулись плечи. И она вернулась в офис. И огляделась в поисках своей жертвы. И заметила Лерку, что смотрела на неё с молчаливым укором собственного превосходства. И улыбнулась сестре так, что той пришлось опустить глаза. И прошла мимо. И зашла к себе в кабинет. И без стука открыла дверь бухгалтера. И встала у притолоки. И посмотрела. И позвала по имени:
– Володь… – начала она тихо, мягко, вкрадчиво, голосом полным печали, боли, тоски.
– Что?
– Пашенька не звонил больше?
– Звонил… – начал было Суриков прежнюю песнь, но осекся под её взглядом.
– Как он там? – чуть не плача спросила, пронзая насмешливым хладом.
Суриков молчал. Шедон ждала.
– Если нужно будет показания дать…
– Какие показания? – напрягся Владимир.
– Я же правильно поняла, что перед тем, как его пьяного ночью избили какие-то неизвестные подонки при исполнении служебных обязанностей, ему досталось от моего мужа?
Суриков сглотнул, вспотел, заёрзал на стуле, схватился за бумаги.
– Володь… – вновь позвала она его по имени, покорно и предано. – Я же правильно поняла?
И Суриков замер.
И Шедон вошла. И закрыла за собой дверь. И медленно, не отводя взгляда, направилась к бухгалтеру. «Тех… кто обижает маленьких… убивать мало…» – зловеще прошептала она, и Владимир, схватившись за подлокотники, вжался в кресло. «Душно у тебя…» – заметила и расстегнула верхнюю пуговицу блузки, обнажив кружевной край лифа. И обогнула стол. И подошла. И обняла голову. И медленно, подавляя сопротивление, прижала к груди, уткнув чужой нос в кружевной лиф. И немигающим взглядом смотрела в окно. И дрожащими руками когтила его. И скрипела срывающимся старушечьим голосом:
– Всё будет хорошо. Не бойся, мой мальчик. Всё будет хорошо. Не бойся, мой мальчик. Всё будет хорошо. Не бойся, мой мальчик. Всё будет хорошо. Не бойся, мой мальчик… Не боишься?
И, отняв бывшего любовника от груди, повернула к себе лицом, и с материнской нежностью заглянула в глаза.
– Не боюсь, – покорно ответили ей.
– А я боюсь. Четвертак тяжелая ноша.
И, поцеловав в лоб, ушла, оставив другого сидеть в прострации звенящей тишины. И вернулась к себе: устроилась в кресле, закрыла глаза, расслабилась, чувствуя, как нервная дрожь потихоньку унимается, оставляя в покое все члены тела. И принялась размышлять, насколько дурно только что обошлась с Володькой, позволив так бесцеремонно прикоснуться к нему и вторгнуться в чужой мир и без того полный демонов. Вика открыла глаза, вспомнив, что сидит в непотребном виде. Достала влажные салфетки, отёрлась, застегнула пуговицу, оправила блузку и снова медитативно откинулась в кресле.
Да, Суриков, конечно, был мелкий, безобразный, тщедушный, точнее невысокий, приятный, пухлый, ухоженно-дорогой, но это внешнее, внутри он был бессильно амбициозен, утонченно труслив, безгранично жаден и до брезгливости малодушен, однако… Однако в ней всё же жило неусыпное чувство благодарности, поскольку, сам того не ведая, в её судьбе Владимир выступил в роли спасителя. О, сколько благодарственных молитв она, сидя в ванной и глотая коньяк, возносила миру после того, как выставила бывшего мужа из дома. О, как её с легким сотрясением, ибо рюмки двоились, и она не знала из какой пить, качало и в клочья от счастья рвало. О, какой гимн пела она своей свободе и чужой спасительной трусости! О, сколько тёплых слов несла она в себе в то утро, но все растворила в Лете, ибо без слов и объяснений они всё замолчали, замяли, забыли. Точнее забыла она и вспоминала лишь при случае, когда Суриков злобствовал. Однако Виктория спускала другому все воинствующие выходки и даже оправдывала их, ведь, действительно, мало приятности ни за что ни про что схлопотать по щам. Поэтому она чаще всего просто не замечала бухгалтера и продолжала жить под тёплым крылом Бондаря ни о чём не тревожась, ничего не страшась, зная, что пока Пашка рядом, в обиду не даст. Но ситуация изменилась: у неё больше не было защитника, а бывший любовник – перегнул палку; пришло время выживать. И глядя в бездонное небо, созерцая белое солнце, слушая шум города и летней листвы, Виктория разозлилась… И встала. И отправилась, словно гарпия, намереваясь расклевать врага.
И вот, утонув в кресле, она уже раскаивалась в этой своей выходке, поскольку и сама перегнула палку, сыграв на страстях другого.
Хлопнула дверь. Шедон приоткрыла глаз и заметила тающий край голубой рубахи, исчезающей в коридоре. Из смежного кабинета повеяло тёплым спёртым воздухом. Вика встала, вошла в чужое пространство, распахнула окно и впустила шум города. «Действительно, переборщила…» – смешливо-злорадное пронеслось в голове, когда она принюхалась к царившему запаху обманчиво немытого тела. Да, Володька потел. Он всегда потел, когда нервничал, она это хорошо знала и уже давно научилась отслеживать степень его внутреннего возбуждения по внешнему состоянию, которое улавливала несмотря ни на какой дорогой парфюм. Однако сейчас он как-то особенно сильно, что ли, нервничал. И это открытие привело Шедон в недоумение: «С чего бы? Ведь так… малость пошутила… бывало и хуже». И вдруг она уловила отдаленный шум сливного бочка: «Пронесло, – удовлетворенно констатировала Шедон факт крайнего расстройства другого. – Во всех смыслах пронесло…» – заметила и о себе. И чувствуя, как начинает приближаться приступ смеха, закрыла окно и быстро вернулась к себе, не желая, добивать другого своим торжеством.
Упала в кресло, закрыла глаза и облегченно выдохнула: Суриков был не просто нейтрализован, а деморализован, хотя не понятно, чего он так испугался. Такой сильный страх, что в головном узнают о его попытке сфабриковать дело об избиении, показался Виктории весьма преувеличенным. Но, как бы то ни было, подумала она, можно расслабиться, кто-то теперь надолго угомонится. Заметив через полуприкрытые веки, как в свой кабинет прошмыгнула невнятная тень, Вика попыталась сосредоточиться на работе, однако в воздухе повис штиль. Лениво щёлкая клавишами, она сосредоточенно раскладывала пасьянс: Суриков, изображая великого комбинатора, собственными руками устроил себе ловушку, Бондаря больше не было, мнение команды её занимало мало, дело можно было считать закрытым и сдать в архив. Однако в ICQ появилась Вебер с требованием выйти за пределы офиса.
И Шедон снова надолго ушла…
***
– Узнала, – спросил Гревцов, когда Анна вернулась к нему в кабинет после разговора с Шедон, – что там за избиение неизвестными при исполнении?
Вебер с трудом сдерживала улыбку:
– Неудачно произведенные разведработы, – ответствовала Анна, отдавая любовнику сотовый.
– Поясни.
– Вика поехала с Бондарем в кафе, чтобы выяснить, куда они уходят.
– Выяснила?
– Нет, в том то и весь прикол. Говорит, что Бондарь не раскололся, даже будучи сильно пьяным. По её словам, похоже, уходит в никуда.
– Такое вряд ли возможно, – предположил Гревцов. – Что насчёт избиения?
Вебер вновь усмехнулась, медля с ответом:
– Ловить нечего… хотя…
– Так что там?
– Обычная бытовуха, – отмахнулась Анна. – Викин муж решил, что жену поздно привезли домой и… – она выразительно посмотрела на Евгения.
– Вика прямо роковая женщина, – улыбнулся Гревцов чему-то своему.
Он хорошо помнил эту девочку, точнее то, как оправдывался перед ней сжигаемый стыдом за… за муху, которую чуть было не подпалил. Он разговаривал по телефону, когда его внимание привлекла большая черная муха, медленно ползущая по окну. Не прекращая разговора, он долго пристраивал к ней зажигалку, совершенно не замечая Виктории, что сидела за столом Анны и напряженно наблюдала за его действиями. Щелчок зажигалки и её крик: «Нет, Женя! Нет!» – раздались одновременно. Он улыбнулся, удивился, убрал огонь и ушёл к себе в кабинет, чтобы закончить разговор, однако через полчаса вернулся: «Вика, прости! Я не знаю, что на меня нашло, – она растерянно посмотрела на него, не понимая о чём речь. – Я правда не знаю, почему решил поджечь эту муху. Прости!» Вика смущенно улыбнулась и пролепетала, словно извинялась: «Это ты меня прости…» Инцидент был исчерпан и забыт, однако оставил в нём неизгладимое впечатление, заставляя теперь каждый раз задумываться об истинных мотивах поступков – своих и чужих.
– А заявление об избиение и очередные компенсации?
– Это дело рук Сурикова.
– Чего он хочет?
– Денег и Шедон подставить.
– Каких денег? Ведь не себе же…
– Бондарь поделится, – со знанием дела ответила Анна, памятуя, как Пашка доплачивал ей из своего кармана за исполнение непосредственных обязанностей: наивность у Бондаря была поистине фантастической и очень удобной.
– А Вика-то чем ему не угодила?
– Она поймала его на неправильном расчёте больничных листов.
– Это же не её работа? – удивился Гревцов.
– А, – отмахнулась Анна, словно они говорили о назойливых мелочах, а не обсуждали судьбу человека, – оставь Жека.
Однако взгляд Евгения требовал пояснить ситуацию.
– Одно время они были весьма дружны, бог их знает почему, и Суриков попросил Вику сделать базу данных, чтобы автоматизировать кадровый учёт. Вот у неё данные и не сошли.
– А ты откуда об этом знаешь?
– Жека, она была моей непосредственной подчиненной, – с легким раздражением заметила Вебер, – и у меня был доступ к её компьютеру…
– И когда это было? – спросил Евгений, не став уточнять, знала ли Виктория о том, что Анна постоянно проверяет её рабочие и личные файлы.
– Не помню, года два назад, может больше, а что?
Евгений несогласно покачал головой:
– Слишком много времени прошло, чтобы помнить об этом...
– Во-первых, она поймала человека на некомпетентности, а во-вторых, Суриков просто мстительный гад с манией величия.
– Да? А помню его весьма приятным и тактичным человеком…
– А я много раз слышала, как он уговаривал Бондаря уволить её.
– И что Бондарь?
– Ты же знаешь Пашку, – парировала Анна. – Но хороший человек в наше время – не профессия!
Евгений пристально посмотрел на любовницу и усмехнулся, наконец-то уловив истоки столь активной агрессии: видимо, Аннушка прочла что-то весьма нелицеприятное о себе, когда залезла и в комп Бондаря, и теперь мстит; и делает она так со всеми, иначе откуда такая осведомленность.
– Жек, ты чего?
– Красивая ты у меня, – мягко ушёл он от ответа. – Надо Валеру предупредить, чтобы отозвал безопасников…
– Подожди, Жека, подожди, – напряженно о чём-то раздумывая, заметила Анна. – Отпуск уже почти плакал – это, во-первых. А во-вторых, у нас из-под носа увели четверть миллиона долларов. Не находишь, это внушительной суммой?
– И?
– Смотри! У нас есть хищение – раз. И это факт. Бондарь не вор – это два. Это не факт, но аксиома. Регионал увольняется вместе с супервайзером – это три. Факт. – Загибала пальцы Анна. – Пашку избили в день, когда поступило заявление об увольнении, – это четыре. И это факт, но сфабрикованный. Чувствуешь, куда клоню?
– Мы можем тряхнуть дистрибьютера…
– Именно! И не своими руками поймать Шавиных на воровстве! Надо только всё грамотно преподнести Валере…
Она опять задумалась:
– А заодно устроить маски-шоу...
– Что ты имеешь в виду?
– Во-первых, команда старая, давно не обновлялась свежей кровью. Во-вторых, Бондарь её распустил. Напугать всех к чертям, чтоб работали! Или разогнать. Как получится, в общем. А заодно пройтись и по остальным филиалам с проверкой, – расширила Вебер поле деятельности.
– И привлечь стороннее агентство...
– Итак, ситуация: в филиале крупное хищение, в один день увольняются сразу два руководящих лица и происходит избиение регионала. Тебе что-нибудь понятно?
– Нет, – улыбнулся Гревцов, отвечая за генерального.
– При этом Бондарь имел непосредственные выходы на дистрибьютера и других игроков. Вопрос: кто попытался его остановить?
– Наших безопасников к дистрибьютеру не пустят, а вот… – Евгений задумался.
– Оставь это Валере, пусть он контору ищет. И пока, я надеюсь, мы будем в отпуске, сделает всё своими руками.
– Да, и попроси Вику молчать, и пусть отправит мужа куда-нибудь подальше на время расследования, – заметил Гревцов.
– Не беспокойся. Работу она точно не захочет терять.
– Ну ты как-нибудь помягче, девочке и так проблем с ревнивым мужем хватает.
– Жека, – беспечно отмахнулась Анна, – ясное дело! Мне совсем не нужно ещё одно оголенное место, просто страх весьма действенная эмоция. Ничего личного.
На том они и порешили.
– Кстати, кого на место Вилонова поставим?
– Ах, да… Совсем забыла об этом! – спохватилась Анна. – Хотела же поговорить, но из-за этого избиения всё вылетело из головы.
– Викиному мужу надо сказать спасибо, – усмехнулся Евгений, – а то до Шавиных бы ещё не скоро добрались.
– Да, иногда и пешкой можно разыграть партию, – согласилась Анна. – Дай телефон, пойду пугать девочку и устанавливать доверительные отношения. Пусть выберет себе супервайзера. Должен же быть и ей хоть какой-то бонус, – улыбнулась Анна и вышла.
– И бремя ответственности заодно, – глядя вслед любовнице, заметил Евгений, прекрасно понимая, как Анна разыграет эту партию: даст Вике игрушку, чтобы потом через неё контролировать и направлять каждый шаг.
И ему вдруг стало жаль Викторию, столь искренне заступившуюся за муху…
Вот сейчас Анна подносит к ней зажигалку, представлял он, заставляя на своё усмотрение выбрать супервайзера, а потом станет щёлкать ей, как только понадобится что-то от команды или лично от неё. И он поджал губы, понимая, что Вика окончательно превратится в марионетку в чужих руках. «Как и я…» – вдруг полоснула сознание мысль, но тут же погасла, умывшись надеждой знания, что его Анна любит, и они команда, и они вместе, и он уже скоро разведется, вот только дочь ещё немного подрастёт. И тут Гревцов вновь задумался, почему он медлит разводиться, когда жена уже прекрасно знает о его отношениях на стороне, да и живут они уже давно не скрываясь. Почему?
Евгению не дано было знать, что через год они с Анной уйдут в другую компанию, отработают вместе ещё три года, а потом он заболеет сахарным диабетом, станет инсулинозависим и уже больше не сможет так отдаваться работе; что, не желая портить другому жизнь, он отпустит Анну и вернется в семью, и семья его примет, и он выдохнет с облегчением.
– Нет, Женя! Нет! – вновь он услышал умоляющие интонации Вики, где-то там у себя в голове, и вернулся мыслями в прошлое, и увидел себя в одиночестве, в кресле, размышляющим над своим поведением.
И улыбнулся.
– Ты чему улыбаешься? – спросила зашедшая Анна.
– Не чему, а кому… – и он посмотрел на любовницу, и заставил расцвести в ответной улыбке. – Ну что там у вас? Выбрали?
– Да.
– Молодцы девочки, – и он притянул к себе Анну.
***
И Шедон снова надолго ушла, чтобы по возращении напоминать струну до предела натянутых нервов. Прекрасно изучив за годы совместной работы характер Анны, Вика без иллюзий смотрела на ситуацию, пытаясь понять многоходовочку Вебер, потребовавшую услать мужа из города на время визита службы безопасности DNS.
– Всё настолько серьёзно?
– Да. Вы затеяли дурную игру, если Валера узнает – уволит всех: и тебя, и Сурикова, а заодно и команду разгонит.
– Аня, ты же понимаешь, я ничего не затевала… просто всё как-то нелепо вышло.
– Это ты Сурикову спасибо скажи, – пошутила Вебер. – Надеюсь, ты ему ничего не сказала?
– Нет, а что? – соврала Шедон, внутренне напрягаясь.
– Молодец. Пусть они с Бондарем думают, что всё находится у них под контролем, поняла?
– Да. Ань, что будет дальше? Кто будет вместо Бондаря?
– А ты как думаешь?
– Думаю, пришлёте кого-то из своих, а супервайзера – закроете кем-нибудь из парней.
– Правильно думаешь. Напомни: кто у нас есть кто, а то я уже плохо всех помню.
– Пашка на место супервайзера будет сватать Гурина.
– И как он?
– Шума много, толка мало, – отомстила Виктория за своё утреннее унижение.
– Тогда кто?
– Надо подумать… Слушай, а нельзя Килина обратно вернуть? – спросила она без надежды.
– Кого?
– Дениса Килина, помнишь? Он супервайзером в доставку ушёл.
– Нет, поздняк метаться.
– Жаль, хороший парень. Из стариков. И команда бы его слушалась. Ты уверена, что ничего нельзя сделать?
– Уверена.
– Тогда… тогда… – и Вика окинула мысленным взглядом команду торговых, выбирая супервайзера.
И выбрала. И девушки договорились, что Вика негласно подготовит, предупредит и выдаст нужные указания их ставленнику: как себя вести, что говорить, о чём умолчать, кому и когда позвонить.
– Так Женька же будет проводить собеседование, какие проблемы?
– Он будет присутствовать на собеседованиях, а проводить их будет Валера.
– Аня, я не понимаю. Зачем здесь присутствие генерального?
– А тебя не просят понимать. Или вслед за Бондарем захотела?
– Нет.
– Распустились все! Ты всё поняла?
– Да, – на том они и распрощались.
И вот теперь Шедон сидела за рабочим столом и вновь созерцала мерцающую пустоту, пытаясь понять, и что задумала Анна, и что необходимо сделать самой в первую очередь, ибо ситуация приобретала неожиданный поворот, обрастая странными смыслами. Безопасники. Генеральный. Расследование избиения при исполнении, которого не было. Безапелляционное требование удалить мужа и молчать самой. Виктория растерялась, поэтому снова отправилась на кухню за кофе, а затем ушла прочь из офиса к теплому ветру, нежному солнцу и шуму листвы – на свою любимую лавочку, где ей определенно лучше думалось.
Однако и там многоходовочка Вебер никак не давалась, отчего чувство тревоги и опасности лишь усиливалось. Шедон понимала, реально, лезвие бритвы – один неверный шаг, и ты уволен. Последнее же в её планы никак не входило…
– Так давай по порядку, – приказала она себе. – Оставь Вебер пока в покое, что нужно сделать до приезда безопасников? Первое: успокоить и усыпить бдительность Сурикова, изобразив овцу страшно кающуюся и трусливую. М-да… – усмехнулась, не представляя, как выдасть очередной экспромт и отыграть всё обратно, учитывая, что кто-то от страха опорожнился уже раза два. – И чего его так приперло? Ведь просто же пошутила…
И Шедон закурила.
– Второе: удалить из эфира Шавина. Господи, и угораздило же меня… – и она замотала головой, отмахиваясь от воспоминаний последней встречи. – Хотя… хотя мальчик роскошный, из него получился бы неплохой любовник, но не твой Вика, не твой, – дала она себе установку, в которую и сама плохо верила, столкнувшись с неприкрыто грубой настойчивостью молодого человека, бесцеремонной и пошлой. – Господи, а ведь это инсайдерский роман! Если старший узнает, что его сын со мной спутался?.. Лежать тебе, Вика, в сточной канаве с открученной головой, – горько пошутила девушка. – Или Косицин пристрелит, – вспомнила она о жене Дениса. – Или Вебер уволит. М-да, беспроигрышная ситуация… Так, Вика, не отвлекаемся! Удалить из эфира Шавина, но прежде ему неплохо бы в нём появиться. М-да, не слабо ты так пошутила…
И она опять закурила.
– Третье: удалить из эфира Смирнова. Ну хоть тут без проблем… Да! И помириться с Леркой! – приказала себе Виктория, чувствуя острую необходимость иметь в офисе дополнительные уши и глаза.
И, выбросив сигарету, Шедон отправилась обратно, совершенно не представляя, каким образом усыпить бдительность Сурикова и вернуть всё на круги своя. Однако лишь открыв двери и войдя в холл, где сидела Лерка с плачевным видом, Виктория поняла: о примирении не может быть и речи, в воздухе царила паника. И тут она встретилась взглядом с сестрой и глаз не отвела, помня о своём намерении:
– Что-то случилось? – спросила строгим голосом, сохраняя лицо поссорившегося человека.
– Ничего… – бесстрастно ответила оператор.
– Уверена? – продолжила Вика в том же духе, еле сдерживаясь от смеха.
– Да, если не считать, что Суриков обосрался уже раз пять, – сухо доложила Лерка.
И сестры пулей вылетели прочь из офиса. И, опрометью преодолев лестничный пролет, повисли на перилах, зажимая рты и заливаясь беззвучным смехом.
– Вика, прости меня! Я такая дура!
– И ты прости меня!
– Я люблю тебя, сестренка!
– И я тебя!
И объятия. И все прошлые обиды канули в Лету, растворившись во вчера прошлой жизни.
– Что ты с ним сделала?
– Ничего! Как отец? Знает про Смирнова и Пашку?
– Нет, он спал.
– Слава богу! А Макс? Мама?
– Вика, я так соскучилась по тебе…
– И я…
И они вновь распахнули друг другу объятья.
– Давай не будем больше ссориться! Никогда!
– Давай! Я люблю тебя!
И стояли. И качались. И наглядеться друг на друга не могли.
– Шесть дней…
– Что шесть дней?
– Шесть дней мы были в ссоре и не разговаривали, – заметила Лерка.
– Да, значит, есть за что поблагодарить Володьку, а то…
И они снова покатились со смеху до боли в скулах, до рези в животе.
– Всё… я не могу… не могу больше…
– Господи…
– Мамочки…
– Лерка, прекрати смеяться…
– Сама прекрати…
В этом настроении и застал сестёр молодой Шавин, поднимающийся по лестнице в DNS.
***
В этом настроении и застал сестёр Шавин, поднимающийся по лестнице в DNS.
– Добрый день, – поздоровался молодой человек, обращая на себя внимание.
– Скорее вечер… – резко приходя в себя, Виктория отстранилась от сестры и выпрямилась.
– Здрасте, – не переставая смеяться, приветствовала и Лерка. – Вы к нам?
– Да, хотел обсудить пару рабочих моментов с Павлом.
– Его нет на месте, – сообщила Валерия.
– Тогда с вами, Виктория, – обратился он к девушке. – Может быть, поднимемся?
Сестры переглянулись и снова зашлись в приступе смеха, заставив визитёра смутиться.
– Что? Я опять что-то не то сказал? Или сделал?
– Всё хорошо, Денис Константинович… – сквозь слёзы процедила Шедон.
Шавин напрягся: ситуация смахивала на дежавю – вчера его обсмеяли. Сегодня.
– Тогда может объясните причину веселья?
– Если не возражаете, Денис, мы можем поговорить на улице, я собиралась курить, – успокаиваясь, заметила Виктория. – Лера, принесешь сигареты?
И Лерка с готовностью исчезла в пролете.
– А как же кофе? – улыбнулся молодой человек.
– Кофе я позволю себя угостить.
– Где и когда? – с готовностью отозвался Денис и получил в ответ угрожающий взгляд.
– Внизу есть автоматы. Можем спуститься туда, – голосом полным скрытой угрозы пропела Шедон, чувствуя, как за спиной подбегает Лерка.
– Держи!
– Я скоро. Не теряй.
– Хорошо, – и Лерка побежала наверх, а молодые люди пошли вниз.
Однако, против ожидания, Виктория сразу направилась к запасному выходу и через дворы молча дошла до своей любимой лавочки. Она была зла на Шавина.
– А как же кофе?
– Какое кофе? Что значит, где и когда? А если бы сестра услышала?! Как мне, позволь спросить, объяснять ей, что ты имел в виду?
– А зачем что-то объяснять? Разве я не могу угостить кофе симпатичного мне человека?
– Я не симпатичный человек, а сотрудник одной из компаний, с которой у вас заключен дистрибьютерский договор, ты это понимаешь? А поскольку вы являетесь монополистами и через вас проходит весь товаропоток и наших конкурентов, то лично мы с тобой – даже не партнеры!
– Почему?
– Да потому что! Потому что я должна продавливать через вас свои интересы за счёт интересов наших конкурентов, а это уже идет вразрез с вашими интересами!
– Ошибаешься, нам всё равно у кого из вас какая доля рынка, наши интересы пострадать никак не могут.
Шедон сжала скулы: спросить бесполезно, а напоминать каким образом ей удалось за полгода работы с ним повысить объём продаж – опасно.
– Посмотрим, как ты заговоришь, когда начнется война, – предрекла она.
– Какая война?
– Обычная! Ты на самом деле такой тупой или прикидываешься?
– На самом деле. Так какая война?
– Денис, не будь ребёнком! Куда ты забрал моего любимого торгового? А куда тебя засунул отец? Вы из опта вышли в розницу, и теперь кто-то начальник доставки – нового развивающегося направления дистрибьютера! А мой любимый торговый – его супервайзер!
– И что из этого?
– Ничего, кроме того, что скоро вы начнете забирать хлеб у местных. Может «Косицин и К» было в своё время и в барабан у кого брать товар – у вас или из Москвы заказывать, у вас даже удобнее, всё есть, не нужно париться, но поверь мне – рознице он не обрадуется.
– Не вижу проблемы, если будем сразу и ему товар по точкам раскидывать.
– И что ты предлагаешь ему делать со своими складами?
– Нам сдавать.
Виктория внимательно посмотрела на молодого человека: такая мысль ей в голову не приходила.
– Ты хочешь сказать, что отец…
– Кто?
– Твой отец! Шавин-старший! Генеральный директор одного из подразделений МProd! Перестань уже вести себя, как маленький! Кто да почему! – не упустив шанса уколоть молодого человека, Вика резко сбавила обороты и мягко спросила. – Ты хочешь сказать, что Константин Арсеньевич задумал поглотить «Косицын и К»?
– Ничего он не задумал, просто это самый разумный вариант: ничего не делаешь, а бабки получаешь.
– А… – только и протянула Шедон, ошеломленная новостью. – Ладно, проехали. Подумаем над этим завтра, – приказала она себе и вернулась к основной теме разговора. – Хорошо, а Славочка? Что с ним?
– Какой Славочка?
– Немец, какой ещё!
– Ленгранд?
– Да. Думаешь, он вам без боя отдаст свою долю? Если у Косицына есть своя розница, то у Славочки – её нет. Он живет доставкой! И при чём давно! А тут приходите вы, такие из себя богатые и большие, и просто забираете у него хлеб. Иди Славочка, гуляй, теперь это наша поляна, так?
– А что такого?
– Ничего, просто в девяностые они эту поляну между собой уже поделили…
– Сейчас не девяностые.
– Ты, правда, не догоняешь? – Денис промолчал. – Действительно, что может русский Ваня против иностранного Вано…
– Ты это к чему сейчас?
– Ни к чему, так сентенция в пустоту. Говорю, что раньше мальчики между собой ссорились, теперь всё тоже самое, только масштаб иной и методы другие. Теперь поляна – это Россия, а твой отец – это… – Шедон осеклась.
– Договаривай, – с угрозой в голосе, попросил Денис.
– Не обращай внимания… – попыталась остановиться Шедон. – Все мы тут на побегушках у иностранного капитала. Пройдет лет десять, и будем мы на корячках стоять, и будут нас во все щели, а мы зеленью блевать да от счастья стонать, – заключила она, чувствуя, что её сильно заносит.
– Злая ты какая-то сегодня, – заметил молодой человек, плохо понимая девушку.
– Есть немного.
– Материшься. Тебе это не идёт.
– Ладно, проехали, – чувствуя, как начинает болеть голова, Шедон закрыла тему. – Что у тебя там за рабочие вопросы?
– С тобой точно всё в порядке?
– Точно. Нервы просто немного сдают. Так что ты хотел? Охренеть! Просто охренеть! У тебя правда такой отец? – вдруг осознав картину ближайших стратегических планов MProd, она с изумлением посмотрела на Дениса. – Охренеть! Просто охренеть! – с трудом сдерживаясь, чтобы не материться, заладила она. – Просто охренеть!
– Ты о чём сейчас?
Однако Виктория смотрела в лицо молодого человека и не видела его:
– Охренеть! Просто охренеть! А потом и до нас доберутся…
– Кто доберется? Мы, что ли?
– Причем тут вы! Я про слияния! Ох-ре-не-ть!
– Какие слияния? Ты бредишь? – спросил Денис, отрезвив Шедон.
Увлеченная своими мыслями, что наплывали теплым потоком, мелькали и менялись, словно картинки калейдоскопа, Виктория неверно считала интонацию молодого человека, приняв последний вопрос за утверждение, и резко затормозилась, посчитав себя оскобленной.
– Проехали. Что ты хотел?
– Спросить, когда мы встретимся…
Однако мысль девушки продолжала жить сама по себе и не слушала никого кроме себя. Конечно, она, может быть, и несёт бред каких-то невообразимых фантазий, однако последняя стоила компании четвертака.
– Бл-я-я-я-ядь! – протянула нараспев Вика, когда в голове, словно выстрел, промелькнула последняя фраза, которую ляпнула Сурикову, пока измывалась над ним.
Это вырвалось само. Она даже не помнила об этом. И не вспомнила бы, не усомнись Шавин в её интеллектуальных способностях. «Четвертак тяжелая ноша», – и Шедон замерла, глядя застывшим и немигающим взглядом на молодого человека, когда в голове на бешеной скорости проносился очередной вариант фэнтезийного детектива с поправками на роли: старший, поглощение – бред, фантазии – Килин, афера – Вебер, четвертак – Бондарь, увольнение – Суриков, паника. Так вот чего он обосрался сегодня, замедляясь подумала Вика, решил, что я знаю про них…
– Сука! – глядя в глаза Дениса, выпалила она.
– Что?
– Сволочь! – и она стала наступать на Шавина, заставив его сделать шаг назад.
– Почему?
– Упырёныш! Гаденыш мелкий! Скотина! Урою! Снега не найду – в хлеву зарою! Убью гада!
– Какого гада? – отступая, решил поинтересоваться Денис, совершенно утратив понимание происходящего.
– Который обосрался сегодня пять раз! – остановившись, ответила Вика, уже спеша в офис по душу бухгалтера.
– Три, – признался Шавин, не понимая откуда ей могут быть известны столь интимные подробности.
Да, действительно, утром он отвёз жену в роддом и, когда понял, что теперь всё время принадлежит ему, решил не терять ни минуты напрасно. Однако перед тем, как отправиться в DNS, чтобы увидеть Викторию и добиться от неё свидания, пришлось трижды отсидеть на унитазе, подсчитал он, чувствуя очередной приступ нервных колик.
– Что три? – непонимающе уставилась Шедон на молодого человека.
– Всего три, а не пять раз… – смущенно уточнил Денис.
– Ну! Это серьёзно меняет дело! – сурово ответила девушка и, развернувшись, пошла обратно, по направлению к лавочке, уселась, достала сигарету, однако закурить не смогла, душил смех.
– Ну ты и сволочь… – сев рядом, обиженно заметил Денис, когда она успокоилась.
– Рада, что у тебя больше нет иллюзий по этому поводу. Что-нибудь ещё?
– Да, когда мы встретимся?
– Зачем?
– Как зачем? – замялся парень.
– Денис, самовыражайся быстрее! Я спешу. У меня и без тебя проблем довольно…
– Что за проблемы? Я могу помочь?
– Тебя они не касаются. Впрочем, нет, касаются! Во-первых, перестать тут маячить! Чтобы в пределах десяти километров возле меня и духу твоего не было! Во-вторых, не звони мне больше ни на сотовый, ни на рабочий без крайней необходимости! Нет, не так! Вообще не звони мне! В-третьих, все рабочие моменты с DNS решать через Килина! Я ясно выразилась?
– Более чем… – убито отозвался Шавин. – Я правильно понял, это всё?
– Что всё?
– Это… всё… ну… это…
– Денис, у меня нет времени на детский лепет.
– Ну… мы… с нами… Мы больше не увидимся?
– Мы сейчас с тобой видимся? – прекрасно поняв молодого человека, Шедон намеренно забавлялась, заставляя визитера часто моргать.
– Я не об этом…
– Тогда о чём? – Шавин молчал. – Денис, что ты хочешь?
– Тебя! – и он с наглой самоуверенностью уставился в глаза девушке.
И Виктория не отвела взгляда. Всё-таки ей определенно нравилась эта хамская настойчивость в молодом Шавине, как и непредсказуемость, непосредственность, упрямство, эгоизм. К тому же он оказался непростительно роскошным мальчишкой, однако роман с ним определенно сопряжен с катастрофическими последствиями. Она знала ответ, однако медлила, стараясь остановить это прекрасное и сладко-мучительное мгновение своего триумфа вечно убегающему калейдоскопу смутных картинок памяти. Она помнила, что зачем-то ей требовалось, желалось, жаждалось завоевать этого мальчишку, взять штурмом, взять любой ценой, и вот уже приступом осаждают её… А она? А ей?
И тут дверь подъезда неожиданно отворилась, прервав переглядки этих двоих, и в открытом проёме показалась детская коляска. Вика поднялась, чтобы придержать дверь. Денис встал, чтобы помочь выходившей: «Спасибо». – «Не за что…» – и скрылся в подъезде. «Ты куда?» – заглянула девушка в полумрак, и ойкнув исчезла в проёме.
Вывернувшись из сильных рук, Шедон опрометью бросилась наверх, но была вскоре настигнута, обездвижена и прижата к прохладной стене: «Я буду кричать…» – «Будешь…» – «Я не шучу…» – «Я тоже…» – «Я кричу…» – «Кричи!» – «Отпусти…» – прошептала она и сдалась на милость победителя, ответив на поцелуй.
– Всё! Прекрати! Прекрати, я сказала! – отстраняя от себя Шавина, без смеха предупредила девушка. – Прекрати! Или получится ещё хуже, чем в прошлый раз…
– Прости! – отходя на шаг, Денис убрал руки. – В прошлый раз…
– Ты заставил меня почувствовать себя дешёвой шлюхой…
– Прости.
– Не делай так больше…
– Но я не знаю, как это не делать…
– Ты просто слушайся меня и всё, – улыбнулась Вика и, потрепав смоляной волос, нежно побежала кончиками пальцев по лицу – глаза, брови, нос, скулы, губы, усы, борода…
– Я сейчас опять приставать стану, – предупредил Денис, но его не послушались. – Когда мы увидимся?
– Я позвоню тебе, как только разберусь со своими проблемами, хорошо? А ты пока будь паинькой и не беспокой меня. Обещаешь?
– Обещаю… – с трудом сдерживаясь, он отвёл руку девушки прочь.
– И ещё! Если услышу хоть слово о разводе – брошу! Если услышу хоть слово из чужих уст о нашем романе – брошу! Ты меня понял? – Денис кивнул. – Вот и славно. Всё, мне пора! Ждёшь две минуты, потом выходишь, – приказала она и, интимно сжав его руку, нежно прошептала на ухо: «Привет! Рада была тебя видеть…»
– Как долго ты будешь решать свои проблемы?
– Недели три, – бросила, сбегая по ступенькам.
– А рассказать, что за проблемы?
– При встрече.
И улыбку гася, в офис летя, приказала уже себе: «Год! Год тайно встречаетесь! И этот должен бросить тебя сам! Поняла? Сам!»
***
– Привет! Я вернулась, – опредметилась Виктория перед сестрой, зайдя в офис.
– Вы чего так долго? – спросила Валерия о Шавине. – И ты такая красная?
– Да, языками зацепились. Пыталась доказать, что скоро начнется война в рознице, а мне доказывали обратное.
– Какая война?
– Не парься. Нас она не касается, – улыбнулась Вика. – Есть что-нибудь новое?
– Володя домой ушёл, так что мы одни.
Шедон мимоходом бросила взгляд на часы:
– То-то воздух посвежел, – заметила она.
– Я всё проветрила. Вик, что теперь будет?
– В каком смысле?
– Ну, Пашка уходит…
– Всё будет нормально, потом расскажу. Ты мне лучше скажи, как дома дела? Отец совсем плох? Завтра уже неделя будет, как он запил…
И сестры принялись обмениваться домашними новостями, щебеча и причитая.
– Всё, пора работать, – заметила старшая. – Ещё целый час до конца рабочего дня.
– Вик, а то, что Смирнов Пашку избил… – начала было Лерка, но сестра её остановила.
– А вот про это ты забудь, если хочешь здесь работать! Надеюсь, ты ни с кем новостью поделиться не успела?
– Нет, конечно, – обиженно фыркнула Лерка.
– Вот и славно. А теперь слушай сюда и никому ни слова, понятно?
– Могла бы и не просить.
– Лера, это серьёзно, шутки кончились. Бондарь написал заяву, что его избили какие-то неизвестные при исполнении служебных обязанностей…
– Пашка сегодня даже в офисе не появлялся! Он не мог ничего написать!
– Успокойся, за него есть кому малявы рисовать!
– Пашка бы этого не позволил!
– Лера, не нервируй меня! Заява уже есть! Поэтому забудь, что его избил мой муж!
– Кто?
– Смирнов, Лера! Смирнов! Не тупи! Не могла же я сказать, что Пашке досталось от… от… женатого любовника, – скривилась в недовольной ухмылке Шедон. – Ты же никому не рассказывала, что я три года как в разводе? А сколько я уже в разводе?
– Ты на моё восемнадцатилетие развелась.
– Понятно, – силясь припомнить сколько сестре лет, кивнула Вика. – Так на чём мы остановились? Ах, да! Бондарь написал заяву и теперь сюда едет отдел безопасности.
– Зачем?
– Как зачем? В день увольнения он подвергается избиению… – и она выразительно посмотрела на сестру, ожидая какой-нибудь реакции.
– И что теперь будет?
– Если будем молчать, пусть себе расследуют, что и как хотят. Это не наше дело. Суриков заварил кашу – ему и расхлёбывать.
– А! так вот почему у него понос целый день, – догадалась Лерка, и они рассмеялись.
– Лера, и молчи! Пожалуйста, молчи! Про безопасников мне Анна по секрету сказала, попросив услать мужа куда-нибудь, пока идёт расследование, поняла?
– Да всё я поняла! Не дура, – зачарованная тайной, улыбнулась младшая.
– Всё! Я пошла работать, – вставая с кухонного табурета, сообщила Виктория, – а то сегодня просто какой-то сумасшедший день. Ни минуты. Ни секунды покоя! Кстати, до твоего день рождения чуть больше месяца, ты подарок себе уже придумала? Круглая дата – дело сурьёзное, ответственного подхода требует.
– Я хочу машину, – мечтательно заметила Лерка. – Права я в этом году получила, Сашка меня водить научил, но папа… папа не купит…
– Забирай мою, – мимоходом заметила Шедон, в голове которой в очередной раз все страшно смешалось.
– Ты серьёзно?!
– Абсолютно, ты же знаешь, что я за руль больше не сяду…
– Я люблю тебя, сестрёнка! – подлетая к Вике, обняла её Лерка. – Ты у меня лучшая. А папа?
– С отцом я погорю…
– Ура!
– Лерка… – и старшая серьёзно посмотрела на младшую.
– Что?
– Ты уверена, что я развелась на твоё восемнадцатилетие?
– Абсолютно. Я очень хорошо помню, как мы пошли гулять и ты об этом сказала, а что?
– Это два года, Лера. Два. Где ещё год?
– Отстань! Ты с машиной не пошутила?
– Нет, не пошутила. Забирай. Будем считать, что это папа тебе…
– Ура! – и младшая от восторга чувств вновь повисла на старшей. – Ты у меня лучшая!
– Обычная, – отмахнулась Виктория, высвобождаясь из объятий сестры. – Всё! Я работать, – направилась она в свой кабинет, по дороге пытаясь понять метаморфозы времени: со слов сестры – прошло два года, по сезонам – три, по ощущениям – бесконечность.
И Шедон вновь поймала в себе сожаление о сожженных дневниках, и в очередной послала хмурый привет Смирнову, приправив его крепким и ёмким словцом. Но вот Виктория опустилась в кресло, тишина и одиночество приняли девушку в свои объятия, укрыв от всевидящего ока сестры, и в ней потекла иная песня.
Она гнала прочь радостное возбуждение от поцелуев столь нелепо вторгнувшегося в её жизнь молодого Шавина, попыталась собраться с мыслями, чтобы восстановить картину дня – его дел и суеты. Она помнила, что расслабляться нельзя, что должна быть сосредоточена, внимательна, напряжена, что необходимо что-то решать, выполнять, озадачивать и озадачиваться, что нужно бояться, пугаться, страдать, однако слышала в себе лишь ликующую песнь безумствующей страсти. «Вика, соберись!» – просила себя, насильно удерживая в кресле, когда хотелось вскочить, прыгать, ногами дрыгать, танцевать и плясать, петь и кричать: «У меня шикарный любовник! У меня шикарный любовник! У меня… Господи! – вдруг вспоминала обо всех проблемах, которые могут быть из-за этой связи, чтобы в следующее мгновение опять трубить в бездонную тишину. – У меня шикарный любовник! У меня…» И это было какое-то странное всё затопляющее ликование ребёнка, наконец-то получившего на день рождения долгожданную игрушку. «Год, Вика! Год! – напоминала она себе, предчувствуя в этом сроке какую-то бездну без конца и начала. – Хорошо, – соглашалась с собой. – Наиграется и бросит. Вика, этот должен бросить тебя сам! Господи! У меня шикарный любовник! У меня…»
Не имея сил успокоиться и усидеть на месте, Шедон встала и, не найдя на столе сигарет, вновь отправилась на свою любимую лавочку.
– Лерка, дай свои…
– А твои где?
– На ла... в..оч…ке… забыла…
– Ты что? Была с ним на нашей любимой лавочке?
– С кем?
– С Шавиным.
– Нет, конечно. Мы поговорили, он уехал, а я ушла курить и о рознице думать.
– А? – без интереса отозвалась Лерка.
– Ага, а сейчас пошла думать, как наши с тобой задницы спасать, – и прихватив в довесок кофе, Вика ушла в сильном недовольстве собой из-за того, что чуть было так глупо не проговорилась из-за какого-то одного слова, и в голове вновь закружилось «четвертак» – песнь любви кончилась, пришли ребусы.
Итак, что мы имеем, рассуждала она, сидя на лавочке, Шавин-старший решил поглотить «Косицин и К» – раз, Вебер устроить многоходовочку – два, Суриков спёр «четвертак» – три, вот кто эта сволочь, кроме меня – четыре. И оставив первые два пункта, она скрупулёзно принялась прокручивать в голове последние события, в надежде решить ребус под номером три. Слово «четвертак», принадлежало лексикону Вебер. Если Суриков среагировал на него – следовательно, вор – он, подытожила Шедон: «Но произносила ли я его при нём до сегодняшнего дня?» И, сжав виски руками, Вика принялась восстанавливать картинку ушедших дней.
Понедельник. Утро. Вебер проговаривается, что Шавины воруют под носом у Бондаря, а тот ничего не видит. Обед. Втроём возвращаемся со склада, запросила у Пашки объяснений по поводу воровства, «четвертак» – не произносила. Да, Суриков в дороге потел, но решила, что перенервничал из-за оплошности в инвентаризационной описи. Обед. Шавин… Вика непроизвольно улыбнулась, вспомнив, чем закончились её шпионские игры. Денис, приказала она себе не отвлекаться, ситуации также не прояснил. Вторник. Вторник… Вторник! Вторник – пробел. Ах, да! Приезжал Килин и долго шушукался с Володькой. Это показалось странным, но пропустила мимо глаз. Килин ответил, что озвучивал схему только Пашке, и почему-то очень спешил.
Шедон, вынув дрожащими руками сигарету, нервно закурила, отказываясь продолжать мысль, и в голове её тоскливое неслось: «Денис… Денис… Денис…»
– Девушка, вам холодно? – кто-то, намеревающийся зайти в подъезд, вклинился в песнь её плача. – Вы дрожите.
– А?! Не обращайте внимания. Со мной всё в порядке.
– И кто же такую красавицу обидел?
– Такой же красавец, как и вы, – пошутила красавица. – Я Вика…
– Виктор, – представился собеседник, заметив, как девушка вздрогнула.
– А п-по отчеству?
– Можно без отчества…
– И всё-таки?
– Иванович. – Вика кивнула. – И мне приятно познакомиться. Может, красавица расскажет, что случилось?
– Если с начала – долго, с конца – непонятно, поэтому лучше вы расскажите, – и она похлопала по скамейке, приглашая сесть рядом с собой.
– И о чём же Вика хочет услышать? – усаживаясь подле, испытывающе посмотрел на девушку собеседник.
– А Вика желает знать о самом сильном разочаровании в жизни Виктора Ивановича.
– Если с конца, то не о чем говорить, а с начала… с начала я и не помню уже…
– Тогда с конца, – согласилась Шедон.
– Ну, разочарований особых я не припомню, а вот сожаление одно есть… до сих пор гложет, хоть и лет… сорок уже прошло.
– И какое же?
– Была у меня вот такая же, как и ты, зазноба сердца: красивая, весёлая, ко всем… – он подбирал слово.
– Шлюха.
Старик осёкся и устало посмотрела на девушку:
– Ну было немного… гулящая оказалась…
– И что?
– Жениться на ней хотел, но не женился.
– Понятное дело.
– Что ж тебе такое понятное? – обиделся рассказчик. – Понятное ей всё! Я сорок лет прожил с этим, и ничего не понял, а ей понятное.
– Виктор Иванович, простите, сказала не подумав. Что дальше было?
– Ничего не было. Она замуж вышла, остепенилась, домашней стала, детей родила, вырастила их с мужем. Всё, как у всех. И у меня, как у неё. Вот только не поверишь, все эти годы вспоминаю её и думаю, как бы жизнь сложилась, если бы… если бы тогда, по молодости, признался ей и…
– Так вы что?! Вы ничего ей не сказали? Не рассказали точнее?
– Нет, боялся. Бойкая была. Решался всё, но так и не решился...
– И она вышла за другого… И о чём же вы сожалеете?
– Вот об этом и жалею, что ничего не сказал… Если бы отказала или засмеяла, то пережил бы, пусть и тяжело, но пережил, а так… – и он вздохнул, – так каждый день вспоминаю и думаю, а как было бы…
– А сейчас почему не спросите?
– Так спросил уж давно.
– И?!
Виктор Иванович посмотрел на девушку:
– Лучше бы не спрашивал...
– Почему?
– Нет, теперь твоя очередь. Как там у вас говорят: колись, что стряслось?
– Ничего не стряслось…
– А лихорадка тебя сама била?
Однако Виктория отпартизанила, и, пообещав заглянуть как-нибудь на чай к старику «вот из этого подъезда», вернулась к своим ребусам. И всё же исповедь Виктора Ивановича запала ей в душу. К тому же сам он как-то сильно напоминал Килина, но только лет тридцать спустя. Наверное, и Денис будет таким же статным и седым стариком с потухшим взглядом выцветшего неба, подумалось ей.
– Итак… Вика, соберись! Среда! Среда. Среда… Господи, когда же это было? – она снова прижала руки к вискам и закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. – Среда… Вчера! Ах, да! Вчера была среда!
Среда. Утро. Боль, зуб, врач. День. Злость Вебер. Заявление Бондаря об увольнении вместе с Вилоновым. Суриков не оставляет его одного. Вебер просит узнать, куда уходят. Вечер. Кафе. Пашка. Шпионские игры. Драка. «Четвертак» – не произносила, не до него было. Четверг. Сегодня. Утро. Публичный позор, зуб, врач. День. Разговор с Вебер. Заявление об избиении. Злость на Сурикова. Произнесла: «Четвертак тяжелая ноша» – и получила понос. Теперь вопрос: почему понос? Вариант А: просто пищевое расстройство. Вариант Б: испугался, решив, что мне всё известно. Вариант В? Нет вариантов.
Идём дальше. Пункт первый – необходимо выяснить, почему понос. Если вариант «А», проехали и забыли. А если вариант «Б»? Тогда выходит, что Суриков вместе с Вилоновым и Килиным украли «четвертак» и теперь понятно, почему Вилонов увольняется. И перевели как-то стрелки на Шавиных. «Как?» – спрашивала она себя, в сущности, зная ответ: через розницу «Косицин и К» они должно быть растворили весь маркетинговый бюджет, поскольку сумма представлялась весьма внушительной, затем предоставили ей липовую отчетность, и она всё благополучно списала. «Суриков вывернется, а вот меня с Килиным хорошо если просто уволят…» – надеялась уже на лучшее Виктория, не желая даже догадываться, какую ещё химеру может изобрести изощренный ум бухгалтера. «Восемьдесят штук на брата, если не делились с парнями… – и быстро просчитав варианты, заключила, – не делились… Неплохой улов, мальчики». Так, завтра выяснишь какой это вариант и от этого будем плясать, решила Шедон.
Теперь пункт два – многоходовочка. Вебер известно, что бюджета нет, как и то, что товар проходил через доставку МProd, но только не дошёл до целевого назначения. Следовательно, Шавины воруют. Вопрос: как? Вот этим «как» и займётся отдел безопасности, выставив перед собой, словно красную тряпку, избиение регионала. И тут картинка у Виктории рассыпалась: она понимала, что руками генерального Анна собирается добраться до дистрибьютера; и терялась, не представляя, кто и как посмеет в открытую заявить Шавину-старшему, что он вор. За всё время работы в DNS она лишь единожды видела Константина Арсеньевича, но и этого впечатления было достаточно, чтобы понимать, если старший узнает, что его подозревают в воровстве, то плакали – все: и Килин, и Суриков, и она за компанию, и даже, наверное, Вилонов омоет слезами землю малой родины. «Бывших военных не бывает, а ФСБ-шников и подавно…» – со знанием дела заключила она и потянулась за пачкой.
– И что мы будем со всем этим делать, Виктория Александровна? – спросила вслух сама себя, выдыхая тонкой струйкой белое облачко. – Двести пятьдесят штук зелени… Сколько это в рублях? Семь с лишним лямов… Сколько?! – подавилась она дымом и густо закашлялась, впервые вдруг посмотрев на цифры как на деньги. – Охренеть! Охренеть...
Заладила она, глядя куда-то перед собой и улавливая в себе нечто новое, нечто ни разу её не посещавшее: цифры – это деньги, но деньги – далеко не цифры:
– Ох-ре-не-ть…
Потрясённая, она всматривалась в небо: деньги вдруг оказались в её воображении живой энергией, притягательной и заманчивой, дарующей силу и власть; вдруг их наличие ощутилось желанным до жажды, ненасытным и всепоглощающим стремлением; вдруг обладание ими расширило горизонт возможностей. Машина. Квартира. Шуба. Курорт. «Фу, какая мерзость», – брезгливо дернулась Шедон, стряхивая с себя оцепенение и отмахиваясь от фантазий, что уводили её в закулисье красивой жизни. Вот тебе и «вина-кина и домина», мрачно пошутила она.
– Семь с половиной лямов… Они охренели, что ли?
И в голове её понеслось новое кино, поскольку прежние варианты шпионского детектива приказали долго жизнь: через розницу «Косицин и К» без ведома Косицина и Шавина-старшего невозможно было пролить столько денег, к тому же акционная продукция, выделенная под рекламные цели, не проходила через склады дистрибьютера. И резко встав она направилась в офис, чтобы впервые отсмотреть товаропотоки с точки зрения денег: с цифрами можно было играть, а вот с деньгами…
– Ты домой идешь? – заходя в кабинет, спросила Лерка. – Время уже…
– А? Что? Нет. Мне надо ещё пару месяцев отсмотреть… Ты комп уже выключила?
– Да.
– Отлично. Обнови мне базу по торговым.
– А завтра?
– Лерка, кто последнее время обычно товар с нашего склада забирал?
– Какой товар?
– Халяву, Лера, халяву. Две недели назад я выписала Пашке её больше чем на лям. Кто её со склада забирал, не знаешь?
– Не знаю, а что?
– А парни? Они должны были как-то обсуждать между собой этот момент, слышала что-нибудь?
– Нет.
– А ты вспомни! У них этот процесс обычно шумно проходит.
– Не помню.
– Хорошо, а в начале этой недели? Лера, вспоминай!
– Я не помню, может и говорили что-то… не знаю… правда…
– Обнови базу и иди. Если Макс у вас, скажи пусть дует домой, я скоро, хорошо?
– Ладно, – состроив недовольную гримасу, Лерка отправилась на рабочее место, чтобы через пятнадцать минут, не заглядывая к сестре, прокричать: «Я ушла! Окна открыты, будешь уходить – не забудь!» – «Пока…» – прошептала Виктория. – «Ты слышишь?» – «Да, пока ты уже! Иди давай…»
Шедон сидела в кресле, словно её пригвоздили, распяли, разбили, и бормотала что-то несвязное, как полоумная: «И в какой заднице у тебя были мозги… Скажи в какой?.. Увижу, закопаю, убью… Это полная… нет, это большая негритянская… это просто чёрная…»
***
Всё когда-то кончается, так и самобичевание Шедон подошло к концу, как и рабочий день со всеми его тихими и незаметными внешнему наблюдателю перипетиями сердца и ума девушки. Уняв шторм и смуту души, Виктория приказала себе отправляться домой, где её уже должно быть заждался сын, и отправиться с ним в парк, чтобы смыть с себя в закатном солнце всю тяжесть этого бесконечного дня. Однако мысли её продолжали бежать собственными кругами и ритмами, делая слепой и глухой к миру внешнему, отчего, выстукивая по асфальту торопливую дробь, Шедон не заметила белой «Волги», следовавшей за ней по пятам.
Дорога. Перекресток. Светофор. Красный. Желтый. Зеленый. Виктория сделала шаг и… встретилась с робкой улыбкой Смирнова, успевшего открыть пассажирскую дверь машины.
– Привет, – выкинув розу, Вика уселась в кресло. – Поехали…
– Вик, прости меня! Я знаю, я дурак, но…
– Саш, мы вчера всё выяснили. Поехали. Высадишь у магазина.
– Может покатаемся?
– Нет, меня дома сын ждёт.
– Так давай его с собой возьмём…
– Если я за год вас так и не познакомила, зачем мне это теперь? Напомни: почему?
– Ты хотела представить меня как своего жениха, а не женатого любовника.
– Вот именно, поэтому…
– Но ты дала мне ключи от своей квартиры!
– И потом неделю приказывала матери не отпускать ребёнка домой без меня, думая, когда и в какой момент сменить замки, но ты избавил меня от этой необходимости, за что тебе и спасибо. Поэтому поехали. Остановишь у магазина. И больше никогда не появишься в моей жизни! Никогда! Хорошо?
– Вик, давай поговорим… спокойно… пожалуйста…
– Меня ждёт сын.
– Вик, ну пожалуйста…
– Что ты хочешь от меня?
– Чтобы ты вышла за меня замуж…
– Даже не в следующей жизни.
– Но почему?
– Почему? Потому что из-за тебя у меня проблемы на работе и весьма серьезные, так что извини, но больше времени на твои мелодраматические сопли у меня нет. Потому что мне надоел весь этот бред. Потому что я устала. Потому что ещё чуть и начнет тошнить. Потому что ты женат, – загибала пальцы Шедон. – Потому что твоё время истекло: я давала тебе три месяца, ты задержался на год. Потому что у меня бессонница…
– Ты говорила, что стала засыпать! – возмутился Смирнов.
– Я старалась, но получалось плохо. Саш, давай прекратим эту пытку и расстанемся уже наконец?
– Но почему? Почему, когда мы можем быть так счастливы?
Виктория откинулась на спинку кресла: спектакль грозил затянуться. Смирнов опять что-то вещал, но она слушала, как внутри закипает злость, гнев, ярость, граничащая с отчаянием.
– Неужели они тебя так же, как я, любили?
– Кто? – встрепенулась Виктория, окончательно утратив логику повествования другого.
– Муж! Бухгалтер твой! Неужели они тебя боготворили, как я?
– При чём тут они, Саша? И постановка вопроса должна звучать иначе: любила ли я?
– И? Ты любила?
– Да. Любила. Всех. Мужа – два дня, тебя – два часа, Сурикова – двадцать секунд.
– Что значит два часа? – опешил Смирнов, чувствуя, как сердце опускают в кипяток.
– Ну, когда муж впервые уехал в командировку и оставил меня на полгода, я два дня плакала, с ума сходила, дышать не могла, но на третий день поняла – не умру. С тобой вообще как-то всё нелепо получилось…
– Что значит нелепо?
– Помнишь первое свидание? Ты забрал меня хмельную, весёлую и злую из офиса и увёз в лес проветрится, что произошло в лесу, полагаю, напоминать нет смысла, а вот потом…
– Что потом?
– Мы возвращались. Я протрезвела, ехала и думала, что теперь делать, поскольку ситуация как-то неожиданно вышла из-под контроля.
– Какого контроля?
– Саш, мы почти год с тобой работали вместе, ты был прикольный, развязный, шубутной, этакий весёлый хам, который ничего не боится, но главное защищает меня от домогательств начальника, помнишь?
– Нет, – и Смирнов против воли усмехнулся чужой наивности.
– И ведь доставалось тебе из-за меня, но ты не оступался. Ты был мой герой, этакий Робин Гуд, поэтому, когда попала в очередную переделку, позвонила тебе…
– Какую переделку?
– Не помню, да это и не важно, – отмахнулась Шедон.
– Очень важно! Вспомни, пожалуйста.
– Саш, я правда не помню и вряд ли вспомню уже. Раньше у меня была возможность отсмотреть события по своим записям, но ты… ты лишил меня памяти.
– Почему?
– Потому что я всё сожгла.
– И при чём тут память?
– Мне порой с огромным трудом удаётся вспомнить, что было вчера, а ты спрашиваешь о том, что было сто лет назад, где-то очень давно, в какой-то другой, прошлой жизни, что была не со мной, не со мной, понимаешь?
– Нет.
– Вот и я плохо понимаю. Просто помню, позвонила, чувствуя острую необходимость спасаться. Тебе. Моему Робин Гуду…
И Виктория ласково потрепала любовника по голове. И сердце Александра погрузилось в спасительно-обжигающую прохладу горного водопада: взгляд, глаза, улыбка, тепло, нежность, вечернее солнце, шум города, фура в зеркале заднего вида – всё это он уже видел. Он уже был здесь. И она смотрела вот так. И гладила. И улыбалась. Только тогда они ехали, а теперь стоят. Тогда он спешил, а теперь нет. Он царь и бог, а она влюбленная дурочка. Тогда был. Тогда было. И сердце куда-то упало. Он знал, что сейчас в барском жесте отведёт прочь женскую руку и…
И в ускользающем мгновении прошлого Александр схватил пальцы Виктории и, прижав к губам, закрыл глаза и зашептал, словно безумец, жаждущий остановить время и успеть войти в открытую дверь: «Вика… Вика… я люблю тебя… люблю… я жить без тебя не могу…»
– Сколько раз тебе нужно?
И Смирнов замер от боли, словно его полоснули хлыстом по спине.
– Раз в неделю?
И выпрямился от второго удара.
– В две недели?
И бессильно выронил женскую руку от третьего.
– Помнишь?
Это был не удар. Это был контрольный выстрел – холодный, расчетливый, в сердце.
– Вика… – захрипел он.
– Вот и меня полоснуло, обожгло, словно в дерьмо окунули.
– Почему ты мне этого сразу не сказала?
– Не знаю. Обиделась. Заело. И решила восстановить самооценку, разозлилась, короче.
– И как?
– Восстановила, хотя специально такого намерения не держала, оно само собой всё как-то в тот момент вышло.
– И как ты разозлилась?
– А, подумала превратить всё в легкий летний романчик, чтобы научить тебя уважать женщину.
– У тебя это получилось…
– Приятно слышать. Теперь твоей жене достанется улучшенная версия тебя же, которая не будет хвастаться направо и налево сколько она баб за ночь оприходовала, – брезгливо поморщилась Шедон, припомнив старые байки любовника. – Будем считать, что мы квиты.
– А с бухгалтером что?
– О, там всё печально. Очень печально. Ему совсем не повело. Пожалела мальчика, что называется, по пьяни. Если с тобой ещё хоть как-то романчик был возможен, то с ним… – Виктория развела руками. – И вот иду я после новогодних каникул на работу, думу свою нелёгкую думаю, что делать не знаю, как выкручиваться не представляю, да так задумалась, что вместо красного света остановилась на зелёном. Двадцать секунд! Двадцать секунд я раздумывала, как его любить буду, а потом свет переключился и… – Шедон рассмеялась. – И вся любовь утонула в очень ёмких выражения какого-то мужика, которому чуть под колёса не попала. В офис пришла, посмотрела на… на своего… товарища, послушала и приуныла, не зная, как из этого дерьма выпутываться. Он мне тогда целый список зачитал…
– Да, я помню: сколько раз встречаться, как себя вести. И его ты тоже решила проучить?
– Нет, конечно, тогда я ещё была послушная девочка: тянула время, как-то отшучивалась, забавлялась в меру дозволенного, чтобы не сильно ощущать себя шлюхой, и постоянно думала, как бы выкрутиться с наименьшими потерями для самолюбия. Ну, а дальше, как в анекдоте… – невесело рассмеялась Виктория.
– Из командировки неожиданно вернулся муж…
– Бывший муж!
– Почему ты мне раньше об этом не рассказывала?
– Случая не было, да и добивать тебя не хотелось, ты и так своё получил.
– Ви-и-и-ик, – мягко протянул Александр, чувствуя, как из настроения любовницы начинает уходить сентиментальность, – прости меня…
– Давно простила, – и Виктория тепло улыбнулась. – И ты прости меня: надо было вовремя остановиться, а не затягивать ситуацию…
– Давай начнём всё с начала… пожалуйста…
– Саш, у нас безопасники едут…
Виктория пристально посмотрела на Смирнова и как-то обречённо вздохнула:
– Ты даже не представляешь, насколько сильно подставил меня из-за своей дурацкой ревности, избив Пашку. Если меня уволят, виноват в этом будешь ты…
– Найдешь другую работу, – оживился Смирнов.
– И кто будет кормить моего сына?
– Я!
– Саша, у меня подоходный как твоя зарплата. О чём ты, мальчик? – и она вдруг услышала в себе не только словарь, но и интонации Вебер.
– Я буду таксовать!
– Уж лучше шлюхой. Помнится, именно эту судьбу ты предрекал мне без себя? Радуйся: проклятие заработало! И я послушно исполню твою волю. Ты доволен? Ты этого добивался? – издевательски спросила она и в глазах её полыхнуло нечто странное – тревожное и испуганное, грозное и молящее.
– Признайся, ты меня приворожила?
Шедон с презрением посмотрела на любовника:
– Какая свежая, оригинальная, незатасканная мысль! Кроме бреда ревности, твоё воображение оказывается и другие химеры изобретать умеет. Что там у нас дальше по плану? Отворот? – и она резко вырвала несколько смоляных и жестких волос с чужой головы. – Трах-тибидох, ахалай-махалай, – раскромсала. – Чих-пых-дых, – дунула. – Всё! Свободен! Что-нибудь ещё?
– Давай поговорим.
– Давай! Во-первых, не смей больше ко мне приближаться! Во-вторых, не смей мне больше звонить! Забудь меня! Забудь дорогу ко мне! Вообще, забудь о моём существовании! И больше не напоминай мне о своём!
– Когда же мы увидимся?
– Никогда!
– Тогда я никуда не уеду и ещё приду к тебе на работу…
– Зачем?
– Чтобы поквитаться.
– С кем?
– С Бондарем…
– С ним-то за что?
– Это из-за него мы расстаемся, если бы ты не поехала с ним, то…
– О, Господи! Дай мне сил! – заломила руки Шедон. – Он тут совсем не причем! Мы расстаемся далеко не из-за него! И ты это знаешь!
– Тогда из-за чего?
– Всё! Мне надоел этот бесконечный спектакль. Уезжай! И не звони мне! Не приезжай! Чтобы даже в округе ноги твоей не было!
– Нет, я приеду к тебе на работу и всё расскажу…
– И тогда точно больше никогда меня не увидишь!
– Но ты позвонишь, когда ваши безопасники уедут? – испугался Александр.
– Зачем?
– Чтобы я не волновался.
– Хорошо, – сдалась Виктория.
– Обещаешь?
– Я же сказала…
– У меня есть надежда?
– На что?
– Что все возможно вернуть?
– Если только очередной трах-тибидох не отшибёт мне весь мозг!
– Ты ведьма! Раньше тебя сожгли бы на костре, а сейчас только… – Смирнов осёкся.
– А сейчас?
– Теперь я понимаю твоего мужа…
– Да? Ну, вот и в добрый путь, той же дорогой, дорога известна! Всего хорошего, – и Виктория резко дернула на себя дверную ручку и вырвала ту с корнем. – Прости, – рассмеялась она. – Я не хотела… Всё! Надеюсь, мы поняли друг друга и договорились…
Она распахнула дверь машины, отдала ручку Смирнову, опустила ноги на тротуар, но уходить медлила.
– Так да или нет?
– Но ты же позвонишь, когда ваши безопасники уедут?
– Я обещала?
– Да.
– Значит, позвоню, но только при условии, что ты исчезаешь из моей жизни на это время, да?
– Да…
– Вот и договорись.
И она вышла. И ушла. И, не заходя в магазин, быстро исчезла во дворах.
А он ещё долго стоял. И смотрел вслед. И не знал, что ему делать, как прожить ещё час, день, неделю без неё. Но всё-таки тронулся с места, согреваемый слабой и призрачной надеждой, что всё пройдет, она успокоится, все уедут, она позвонит и всё будет как раньше. И мрачный, подавленный, усталый, раздавленный приехал к матери, у которой после ухода из семьи жил вот уже четыре месяца и неделю. И открыл двери. И встретил за ними жену:
– Саш, я за тобой… Возвращайся домой… Я не справляюсь с мальчишками одна… Пожалуйста, возвращайся… Если не ради меня, то хотя бы ради мальчишек… Возвращайся… И… и… я соскучилась…
И она расплакалась.
И он расплакался.
И стояли они обнявшись. И стояли они плача. И плакали они о своём…
И он вернулся. Вернулся от отчаяния, от безысходности, не зная куда себя деть и чем занять. Вернулся туда, где ему были рады. Туда, где им были счастливы. Туда, где ждали, скучали, любили, но не грели. Он вернулся, чтобы надеяться и мечтать уйти.
Виктория позвонила, как и обещала: «Все уехали. Можешь быть спокоен». – «Я позвоню завтра». – «Нет». – «Мне сейчас неудобно говорить…» – «Ты вернулся домой! Слава богу! Как хорошо! Прямо горя с плеч… Всё пока. Удачи тебе, Сашка. И прости меня…» – «Я позвоню завтра». – «Нет!» – и она отключилась.
Он не послушался, но всё было тщетно – все козыри перешли к ней. В слепом отчаянии он кинулся к различным гадалкам, бабкам и хиромантам, прося то судьбу рассказать, то будущее предсказать, то приворот совершить, то заклятие наложить, но всё было тщетно – все, как один, в голос твердили: «Оставь её». «Но почему?» – вопрошал он, но все, как один, в голос молчали, хотя подолгу глядели в карты, воду, огонь. Правда, одна дряхлая просила земли: «Только она должна босиком по ней пройти, и будет тебе ненаглядная», – и он привёз, и окрыленный следующим днём кинулся к своей ненаглядной, но столкнулся с фурией разъяренной; кинулся к бабке, но старуха умерла: «Как так? Когда?» – «Так третьего дня…» – «А от чего?» – «Так бох его знает, от старости поди, хотя бабы болтають, что ведьмачкой шибкой была, никак помереть не могла, искала кто дар примет…» – «Что за дар?» – «Так бох его знает, то брехня бабская…»
***
Отвязавшись от Смирнова, Виктория спешила домой, злая и радостная: радовало, что удалось хотя бы на время заставить другого исчезнуть из эфира, однако злило, что он с таким упорством не желал в нём раствориться, создавая очередные проблемы и взяв с неё дурацкое обещание позвонить. Впрочем, подумаем об этом потом, решила, заходя домой, а сейчас сын, парк, лес, счастье...
Закрыв дверь, Шедон прислушалась к тишине:
– Ну вот, а я кого-то хотела позвать в парк, – голосом полным веселого расстройства сказала она в тишину, решив, что сын спрятался, однако никто не отозвался. – Придется идти одной, – прислонилась к стене и, устало закрыв глаза, приготовилась к радостному торнадо.
– Стоять, – послышалось из кухни, справа.
– Руки вверх, – донеслось весёлое из комнаты, слева.
Сердце отчитало тяжёлый удар. Открыла глаза. Справа на неё смотрело дуло пистолета, слева – ружья. Из кухонного проёма полумрак коридора сгущал высокий, мощный, рельефный, до боли родной и знакомый силуэт; из комнатного – его маленькая копия.
– Ружьё опустил, – рыкнула на сына. – И больше никогда так не делай, понял?
– Понял. Прости. Мы просто… напугать тебя хотели.
– Зачем?
– Весело же… – откликнулись слева.
– Я жду! Зачем? – добавляя металла в голос, посмотрела направо.
– Привет, жена, – убрав оружие, приблизился силуэт.
– Бывшая…
– У тебя моя фамилия.
– У меня фамилия сына.
– Что ты так долго? Мы уже заждались…
– И давно ты тут?
– В обед приехал.
– Ясно…
Виктория предпринимала попытку пройти, но была прижата к стене:
– Я скучал…
– Руки! моем и за стол! – скомандовала она и, занырнув подмышку, отправилась на кухню. – О! Да у нас тут пицца. Отлично.
– Это мы с папой заказали, пока тебя ждали. Мам, ты чего такая злая? Папа же приехал?
– Это я вижу, – задумчиво произнесла Вика, – но не чувствую…
– Он мне своим ружьём разрешил поиграть, а ещё…
– Ты когда ружьё заберёшь? – обратилась она к мужу, растерянно кружа по кухне. – И сейф! И патроны! И носки! И себя, – улыбнулась, пытаясь остановиться и унять дрожь.
– А знаешь, папа сказал, что ни на ком тебе пожениться не даст, только на нём!
– Правда? А папа случаем не спросил, желаю ли я на ком-нибудь пожениться?
– И я тебе не дам ни на ком пожениться, только на нём…
– Это я уже поняла. Ты надолго?
– В отпуск.
– Надолго?
Однако вместо ответа, к ней подошли и обняли, остановив лихорадочный поток беспорядочных движений, выдающих сильное беспокойство.
– Ну, успокойся, моя девочка! Мы не хотели тебя напугать, просто пошутили. Остановись, как ни как муж приехал… Ч-ч-щ-щ-щ… тихо, тихо, тихо, моя девочка… девочка…
И Виктория затихла в объятьях, чувствуя, как её гладят по голове, словно маленького ребёнка, как все проблемы уходят куда-то в небытие… Все, кроме одной!
– Успокоилась? – Вика кивнула. – Садись. Я чай сделаю. Макс, помогай! – скомандовал отец, доставая чашки и передавая их сыну. – Из холодильника торт достань!
– Мам, а ты знаешь, какой папа классный пистолет привёз!
– Понятно.
– А ещё…
Однако Виктория не слушала ребенка, наблюдая за уверенными и спокойными движениями мужа, полными хищной грации и красоты. Бронзовый от загара, с выцветшими на солнце и без того льняными волосами, небесно-лазурным взглядом победителя из-под густых бровей и обманчиво мягкой улыбкой затаённой силы он напоминал одного из греческих небожителей.
– Мам, а скажи, папа на Ахиллеса похож?
– Не скажу, – удивленно посмотрев на ребенка, отозвалась Виктория: сын словно дословно прочитал её мысли.
– Но почему? Я ему нашу книжку показывал…
– На Ахиллеса у нас похож ты, а папа на… на… – Вика вновь присмотрелась к мужу: античная красота, арийская раса, славянская кровь – чистая порода, без примесей и сора.
– Ма-а-а-м…
– На Ареса…
– Но он плохой! И ему жена…
– Макс! Плохих богов не бывает!
– Но!
– Ну! – смешливо перебила она ребенка, не давая возможности развить мысль. – Какие ещё книжки ты папе показывал?
– «Сказки народов мира», – ответил Виктор. – Что это за чтиво для пацана?
– А ещё «Рыцари всех времен», «Пираты и разбойники», – весело подхватил сын.
– «Изобретения ХХ века», «Корабли средневековья», «Энциклопедия военного дела», – продолжила Виктория, парируя выпад мужа.
– Это лучше… – подсаживаясь рядом, Виктор поставил на стол заварочный чайник.
– О! Я забыл про море, – и сын исчез в коридоре. – Вот! – принеся очередную охапку книг, он высыпал их на стол.
– Эти тоже прочли?
– Да! Смотри…
И сын с отцом принялись вновь перебирать книги, не замечая, притихшую в углу кухонного дивана хозяйку дома. Вика смотрела на своих мужчин и чувствовала, как сердце сжимается от боли и тоски, настолько эти двое гармонично смотрелись вместе, копируя друг друга в жестах, мимике и даже интонациях голоса.
– Я в душ, – выползая из-за стола, сказала Вика.
– А как же чай?
– Я быстро, остынуть не успеет… – и исчезала.
– А это что за такое?
– Это про карате, но маме неинтересно читать, скучно, – и мальчишка, не открывая «Самоучитель по обороне», собрался отложить его в сторону.
– Погоди-ка, – остановил отец. – Вот смотри… прямой удар… под коленную чашечку…
– Это больно?
– Да, но если на тебя нападут…
– Кто?
– Грабители на улице.
– Мама говорит, если плохое не думать, оно не случится.
– Ну… глупость говорит женщина. Ей простительно. Мужчина всегда должен быть готов защитить себя и свою… маму.
– А как?
– Пошли в зал, научу…
– А мы с мамой часто по ночам гуляем…
– Где?
– В парке. Знаешь, я раньше боялся, а теперь нет…
– Почему боялся?
– Так темно же. Страшно.
– Маме тоже страшно?
– Ей? Нет. Она ничего не боится…
– Так становись давай… вот так… теперь смотри, я нападаю…
Когда Виктория вышла из душа, в зале она застала весёлую возню и писк: «Па-а-а-ап!»
– Виктор! Отпусти! Отпусти его!
– Иди сюда. Становись.
– Я не хочу!
– Мам, давай! Это весело!
– Ну хорошо…
– Нападай.
– Не буду! Я не знаю как!
– А по ночам гулять, знаешь как?
– Виктор! Прекрати!
– Нападай!
Виктория медленно выставила руку вперед, однако не успела и глазом моргнуть, как оказалась согнутой пополам и с заведённой назад рукой.
– Это называется…
– Ты мне руку вывернешь!
– Захват на…
– Виктор! Мне больно!
– Пап, отпусти!
– Так, – потирая плечо, Шедон весело пригрозила мужу свободным кулаком, – пошлите чай пить, а потом в парк…
– Его надо на рукопашный отдать.
– Или футбол, хоккей, волейбол, плаванье, лёгкую атлетику. Витя, пожалуйста, пусть он сам решит, хорошо? Начнется новый учебный год, тогда и подумаем.
– Сын, а ты куда хочешь?
– На карате!
– Это вы с мамой брутального балета насмотрелись?
– Ван Дам очень красив...
– И дерётся, как баба.
– Зато красиво. Витя, пожалуйста, – мягко попросила Шедон и принялась разливать чай. – Макс, разогрей пиццу. Минута тридцать секунд.
– Как ты тут без меня? Соскучилась? – подсаживаясь ближе, спросил Виктор.
– Безумно, – съязвила Виктория, но никто этого, кроме неё, не заметил.
– И что мы будем с этим делать?
– Поженятся! – счастливо закричал ребёнок.
– А не отвлекаться? А меня спросить?
– Выйдешь за меня?
– Уже была…
– Выходи снова.
Повисла пауза.
– Ма-а-а-м…
– Сначала в парк гулять, да? А потом можно и про «поженятся» подумать, хорошо?
– Но мам?
– Доставай уже пиццу! В парк пойдём? – обратилась она к мужу.
– Как скажешь, моя девочка, – и Виктор легко поцеловал жену в губы, и нахмурился: она пахла разным табаком – дешёвым в волосах и дорогим на губах. – И давно ты куришь?
– Мам, ты куришь?!
– Я куришь? – посмотрела Шедон на сына, смешливо скосив глаза. – Я куришь? – повторила вопрос, умоляюще взглянув на мужа и проклиная себя за то, что не почистила зубы.
– Моя девочка не может курить.
– Не может…
– И не будет?
– И не будет…
– Чтобы не вонять как переполненная пепельница.
– Чтобы не вонять… – послушно повторила Виктория, отчаянно желая закурить.
У неё не было никаких проблем, кроме одной: она боялась, и это был животный страх физического уничтожения.
***
Солнце клонилось к закату, когда всё семейство Шедон вышло на прогулку. Вечер выдался теплый и ветреный. В парке оказалась на удивление мало людей, билетные кассы не работали, поэтому, бесцельно побродив по центральной аллее, зашли в тир.
– А мы тут с мамой часто бываем…
– Здравствуйте…
– Она хорошо стреляет…
– Нам на все.
– Я не буду сегодня.
– Почему?
– Боюсь уронить лицо.
– Ну ма-а-а-м!
– Без мам. У тебя сегодня папа есть, мастер-класс обеспечен.
И, оставив своих мужчин развлекаться, Вика отошла в другой конец длинного тира, встала у панорамного окна и, прислонив голову к стеклу, закрыла глаза. Солнце ослепляло, отчего перед взглядом плыл огненный океан, приятно щекоча и согревая глазные яблоки. Из этого тёплого, мягкого забытия её порой вырывал смех сына и веселый голос мужа, густыми раскатами бьющийся о низкий потолок. Выстрелов она не слышала, однако совсем не обратила на это внимания. Мысли, словно пули, падали в красное марево, путались, толкались, мешались и, сливаясь в единый поток общей сумятицы, растворялись без смысла и содержания: «Почему он опять приехал именно сегодня? И что такого в сегодня? Я обещалась другому. Денис… Мальчик мой. Почему ты появился сегодня? Почему я не почувствовала его? Из-за Смирнова, наверное… Как хорошо, что ты появился сегодня. Иначе конец. Боже, Смирнов! Поубивали бы… Слава богу, всё кончилось. Но ему невозможно противиться, и вот ты уже ты падаешь… или выламываешь руки? Руки, ты выламываешь себе руки. Денис. Мальчик мой. Как же ты вовремя. Ты обещалась. Да, ты обещалась… Пункт номер три. Ах, да! Пункт номер три: удалить мужа из города на время... на время… но лучше навсегда… навсегда… навсегда…»
– Что с вами? Вам плохо? – вдруг вырвал её из сладкого небытия чужой голос.
Виктория с трудом открыла глаза: темнота и закатное солнце. С трудом соображая, где она, кто она и что происходит, Шедон сфокусировала взгляд на молодом человеке, стоящем подле неё в ожидании ответа, растерянном и смущённом. Часто захлопав ресницами, попыталась припомнить, знакомы ли они? Человек, столь бесцеремонно ворвавшийся в её мир, был незнаком, хотя… Вика попыталась собраться и вспомнить, где она могла видеть этого юного белокурого мальчишку с открытой улыбкой и взглядом полным невинного простодушия.
– Вам плохо?
– Нет. Мне хорошо. Мне очень хорошо.
И, оглядевшись вокруг, она окончательно пришла в себя: услышав голос ребенка и следом вспомнив про мужа, почувствовала острую необходимость спасать другого.
– Простите, – извинилась перед молодым человеком и пулей вылетела на улицу.
Усевшись на ближайшей к тиру лавочке, Шедон попыталась было снова провалиться в сладкую дрёму, но последняя мысль оставшаяся нерешённой, требовала внимания.
– Ты почему убежала? И кто это был?
– Мам! Семь из десяти! У меня новый рекорд!
– Молодец! Я всегда в тебя верила.
– Мам, правда, а зачем он к тебе подходил?
– Да кто? Кто ко мне подходил?
– Пашка.
– Какой ещё Пашка! Вы можете толком объяснить!
– Ну, Пашка! Он ещё всегда учит меня стрелять, когда мы приходим…
– Да? Так, вот кто это был? – столь искренне обрадовалась Виктория, что чуть ли не захлопала в ладоши. – А себе чуть голову сломала, где могла видеть этого мальчика.
– И что он хотел?
– Спросил, как я себя чувствую, – и жена с вызовом посмотрела на мужа. – Наверное, у меня был настолько печальный вид, что… – и она развела руками, не зная, что сказать дальше.
– Па-а-а-п, а пойдем на колесо обозрения? Мам, вставай!
– Билеты уже не продают.
– А у нас с мамой своё есть – секретное.
– Тогда пойдемте, – и Виктор подал Виктории руку.
– Поздно уже, пока дойдем стемнеет, и папа ничего не увидит, – проигнорировав помощь, Шедон тяжело поднялась.
– Не страшно, – заметил Шедон и взял жену за руку.
– Тогда догоняй! Бежим! – крикнула Вика и пустилась наутёк во весь дух, не оглядываясь и не обращая внимания на окрики.
Ветер усиливался и рвался. На город опускались сумерки. Виктор с сыном степенно дошли до места назначения, но Виктории на месте не застали.
– Это и есть ваше секретное место?
– Да…
Виктор осмотрелся. Сын привел его в заброшенную часть парка, что когда-то полнилась толчей людской суеты. Угадывающие тропинки. Островки асфальта. Сломанные аттракционы. Заколоченное окно билетной кассы с выбитой дверью.
– Эти качели целые. Мы тут часто с мамой качаемся, – и сын потянул отца дальше.
Через каждое слово: мама, мама, мама… Лавочки в густом диком кустарнике. Мусор. Пивные бутылки. Высокая трава. Белеющие стволы. Черные.
– Пришли! – победоносно заключил сын. – Вот!
Виктор поднял голову. Старый аттракцион уходил ввысь и терялся в темноте.
– Высокое. И где мама?
– Там. Пошли!
И мужчины стали проворно подниматься по лестнице, ведущей к центру колеса, однако, когда добрались до смотровой площадки, Виктории не обнаружили.
– И где она?
– Ма-а-а-а-м! – закричал в высоту густых сумерек ребёнок.
– Что? – послышалось откуда-то сверху.
– Спускайся! Мы здесь!
– И часто она так забирается?
– Да. Я же говорил, мама ничего не боится.
– А ты?
– Мне она не разрешает, говорит, маленький пока.
– Маленький значит, – и Виктор, закинув сына на перила площадки, легко подскочил сам. – Хватайся здесь…
– Пап…
– Страхую. Теперь здесь. Осторожно. Вперед. Так. Ногу сюда.
– Пап…
– Смелей.
Однако Виктория, словно кошка, уже стремилась вниз и поравнявшись зашипела: «Не смей! Виктор! Не смей! Там пролёт огромный! Ему недопрыгнуть в чашу! – срывая голос хрипела она. – Виктор! Отлично, кто-то сегодня спит на коврике в ванной…» Последняя угроза подействовала.
Из парка возвращались: Виктория – хмурая, Виктор – невозмутимый, сын – притихший.
– Мам, а то, что я испугался, – улучив одинокую минутку, бросился к ней ребёнок, – это очень плохо? Я сильно испугался. Правда…
– Ну и слава богу! Это разумный страх. Вот смотри, – и Шедон положила перед собой вилку, которую собралась убрать в ящик, – здесь трусость, – указала она на зубья, – а здесь бесстрашие… точнее бессмысленное геройство, – указала на противоположную сторону, – понимаешь? – Сын кивнул. – А вот здесь, в центре, мужество. Крайностей надо избегать: бессмысленное геройство также глупо, как унизительна трусость, мужество же достойно уважения. Понял?
– Да, – заговорщицки произнёс ребёнок.
– Ладно, потом поговорим…
– И о чём вы тут шепчетесь?
– О том, что сегодня тебе мозг выносят «Военной техникой», а я пойду залягу на коврике в ванной с каким-нибудь глупым женским романчиком, – невинно захлопав ресницами, просияла жена.
***
День тянулся. Вечер плёлся. Ночь не шла. Проверяя чуть ли не каждый час будильник, в пять утра Денис всё-таки провалился в тяжелую дрёму, однако, лишь заслышав мелодию, бодро подскочил, но чувствовал себя разбитым. Шесть. Семь. Пятница. Восемь. Провести собрание и потом к себе, раскидывал он планы дня. И быстро собравшись, и поцеловав спящую жену, он спешно отправился в доставку, намереваясь во что бы то ни стало появиться в DNS к началу рабочего дня. Зачем, спрашивал он себя, и оставлял вопрос без ответа.
Два дня он не видел Виктории, и не хотел, но ощущал острую необходимость увидеть и поговорить. Да, во вторник он малодушно сбежал, когда спросила, не рассказывал ли Шавину-старшему про её схему отмывания рекламного бюджета через доставку. Он не солгал, но умолчал. И это умолчание не давало ему покоя, требуя, появиться, объясниться, покаяться. Да, он виноват: не удержался, поддался, но уж больно заманчивой оказалась сумма, предложенная Суриковым. «Зачем? Зачем соблазнился? Зачем искусился? Зачем?» – в сотый раз задавал он себе вопрос и медлил ответить: «Ради тебя. Это всё ради тебя. Ради того, чтобы прокатить тебя на белом “Мерседесе” и…» – он останавливался, понимая, врёт. Врёт себе! Нет, всё это он сделал ради себя. Ради красивой картинки благополучия, успеха, признания, статуса, уважения. Мальчишка из трущоб: пригород, частный сектор, непролазная грязь, мать в огороде, отец в питие, вода из колодца; старший брат – в тюрьме, колонии, на поселении, дома, младший – наркоман… уже конченый. Натруженные руки матери, морщины и вечная безысходность печали в глазах; ухоженные ноготки Милены, ямочки на щеках и алчная беспечность во взгляде. Он добился сердца самой красивой, своенравной и зажиточной девчонки района: их сблизили мечты о городе, собственной квартире в центре, шикарной машине и глянцево-журнальной жизни. Минуло почти десять лет: окраина города, съёмные квартиры, старая «Волга», бесконечный бег по замкнутому кругу и… прежняя жажда. Вопрос: у кого?
Владимир уверял, что никто ничего не узнает, не догадается, а догадавшись – не поймёт. И вот он уже два дня сходил с ума, страшась признать очевидное: Виктория догадалась и всё поняла. И теперь он лишится её улыбки, дружбы, уважения, станет таким же невидимкой, как и все, сольётся с толпой. И ему отчаянно хотелось посмотреть ей в глаза и признаться, что всё это ради неё… Ради того, чтобы забрать её у старика. Ради того, чтобы предложить ей не рай в шалаше, а нечто большее. Ради того, чтобы… И тут он усмехался себе: предложить вновь было нечего, однако ведь не только у него рыльце в пушку?
Он боготворил её. Думал, знает, понимает, чувствует. Казалось, они ощущают одинаково этот мир, словно две родственные души в океане людского эгоизма. Он был уверен, им не нужны слова, достаточно улыбки, взгляда, жеста. Он в ней читал себя, как в зеркале. И вот осколок отлетел и больно впился. Куда? В сердце? Не обещалась. В душу? Не врала. В самолюбие? Да, она молчала, точнее ни улыбкой, ни жестом, ни взглядом не дала понять, что спит с Пашкой. И что-то странное начинало прорастать в нём. Ревность? Нет, это было её дело, однако на правах друга могла бы и намекнуть. Да, ему не понравилось вчера заявление Сурикова, но что именно его оскорбило Денис не понимал: то ли что Вика скрыла роман с Бондарем, то ли что они его ночью вызванивали в качестве таксиста? Он испугался, что утратил её доверие, потерял уважение и целый день изводился себя за то, что повелся на лёгкие деньги. И вот выясняется, что и она не без греха, такая же, как и все, лживая, корыстная, себе на уме. И им она тоже, как и всеми, просто играла: водила за нос из озорства, называла любимым из прихоти, дарила надежды от скуки, целовала от…
И тут мысль Дениса вновь и вновь возвращалась в свой день рождения: прошло почти два месяца, а он так и не понял, что это было, однако с женой она их в тот день намертво примирила. Килин знал: всем известно, что его вот уже два года как мучительно тянет к Шедон. Парни подтрунивали, шутили, даже советы давали: «Чего теряешься?» – «Скоро новогодний корпоратив…» – «Споить…» – «Бдительность потерять». – «Я тебе даже свою уступлю…» – «Оксанку? Лучше мне…» – «Бабы народ ревнивый…» – «Вот потеха будет…» – «Представляю, как Динамо Ксюхе кудри выдёргивает…» – «Парни, хватит!» – «Нет, серьёзно, если ревность не прокатит…» – «Я с Оксанкой поговорю…» – «Тогда…» – «Суши, Деня, вёсла», а виновница с садистской методичностью отправляла к другой: «У вас вечная незавершёнка…» – повторяя на все лады один лилейный мотив. И он не понимал, почему?
Теперь всё встало на свои места, картинка сложилась, уравнение решилось: Виктории всё смех да забава, развлечения на стороне и спектакль добропорядочной жены для отвода глаз. Она спит со стариком, потому что комфортно, денежно, сыто; а Милена с ним, потому что «мой муж – супервайзер» звучит круче, чем набившее оскомину «торговый представитель». Но, если с «торговым представителем» его самолюбие ещё сносно мирилось, то с «таксистом»… В общем, Денис был уязвлен, оскорблён, унижен, и даже находил в этом мазохистское наслаждение, лишая и Шедон своего уважения. Однако коротко и ненадежно было это самооправдание, в глубине души он отказывался верить в её двуличие по отношению к нему, к Пашке, к парням – ко всем. Он знал: она Ангел. И он хотел её видеть, но боялся. Боялся подтвердить свои подозрения. И он должен был её увидеть. Увидеть, чтобы оправдаться самому.
И день тянулся мучительно медленно, и вечер плёлся, и ночь не шла, так он жаждал новый день. И новое утро. И по-прежнему родные волшебные зелёные глаза.
– Лера, привет, – заходя в офис, поздоровался Килин с оператором. – Как вы тут?
– О, привет, Денис! – обрадовалась Лерка. – Пашка увольняется, знаешь?
– Да, я же вчера заезжал. Володя сказал.
– Ах, да! Точно! – и она покатилась со смеху. – Володьки ещё нет. Ты к нему?
– Нет. Парни где? – посмотрев на часы, спросил он: до начала собрания было ещё полчаса.
– Гурин сказал, в городе соберутся…
– Понятно, – усмехнулся про себя Денис, хорошо памятуя это самое «в городе». – Вика у себя?
– Нет ещё.
– Тогда… тогда по кружке чая, а то я с утра ещё ничего не ел…
И они отправились на кухню. Лерка беспечно щебетала и накрывала стол, Денис же прислушивался к каждому звуку.
– Как Вика? Что у них там с Пашкой произошло? – спросил и увидел, как младшая напряглась.
– Ничего не произошло.
– Володька сказал, что они вчера… точнее позавчера его перевод в Москву отмечали?
– Какой перевод? Пашка в Москву уезжает? Правда?
– Я так понял со слов Володи. Или неправильно понял?
– Не знаю, придет Вика, вот у неё и спросишь, – надула губки Валерия, легко обиженная на сестру за то, что та ей не все новости рассказала.
– И когда она придёт?
– Через час – полтора. Раньше десяти вряд ли появится. О! Забыла! У нас же печенье есть! Будешь? – и Лерка полезла в стол искать сладости, а Денис украдкой взглянул на часы: без четверти девять, зря он примчался так рано.
И тут стукнула дверь. Денис замер.
Лерка выскочила в холл:
– О! Ты чего так рано… и… И куда ты сегодня собралась?
– Привет! А где парни? Почему так тихо? Суриков пришёл?
– Денис тут…
– Какой Денис? – услышал он её испуганный и взволнованный голос.
– Килин. Какой ещё может быть у нас Денис...
– И ты молчишь?!
– Привет, – вышел он в холл и опешил.
– Денис! – метнулось к нему красное платье и повисло на шее. – Как хорошо, что ты здесь! Я так соскучилась! Кажется, сто лет тебя не видела! Привет, мой любимый… торговый, – дошептала она последнее на ухо, легко поцеловав в губы.
Килин обнял девушку и крепко прижал к себе. Секунда. Секунда. Ещё секунда. Он замер, готовый вечность так стоять и чувствовать, что понимаем, когда не произнесено ни единого слова. Спокойствие, уверенность, хладнокровие, радость жизни – всё вернулось вместе с легким ароматом весны.
– Чем это воняет? – принюхиваясь, спросила Лерка, разрушив их прилюдный тет-а-тет.
– Тебе не нравится? – отстраняясь от Килина, рассмеялась Шедон и потянула всех на кухню. – Где парни? А мне понравился запах, – и, бросив на стол сумку, они протянула сестре духи. – Держи.
– Откуда у тебя такие?
– Муж подарил…
– Какой муж? – разглядывая флакон, спросила младшая и, спохватившись, подняла виноватые глаза на старшую. – Он же…
– Он завтра уезжает, – одаривая Лерку убийственным взглядом, улыбнулась Вика. – Нравится? – И она протянула запястье Килину, но тут же одернула руку обратно и принялась делать кофе. – Так, не знаю, как вы, а я хочу курить. Ты со мной? – обратилась к Денису. – Со мной! Лерка, так я не поняла, тебе понравился запах или нет?
– Нет.
– Ладно, – забирая из рук сестры флакон, Шедон небрежно кинула его в сумку, – отдам Ольке. Идём? – кивнув на выход, она игриво подмигнула Денису, и он послушно вышел. – Если не вернусь до конца собрания, задержи как-нибудь Титрова, – заговорщицки шепнула Лерке и исчезла вслед за любимцем.
– Ну привет… – мягко поздоровалась Вика, как только они оказались в одиночестве на заднем крыльце, и протянула свободную руку.
Перебирая женские пальцы, Денис посмотрел в глаза девушке:
– Ты какая-то сегодня… не такая…
– А какая?
Денис принялся разглядывать девушку, пытаясь уловить резкую перемену во всем. Он заметил, как осеклась Лерка, упомянув о муже, и как зыркнула на неё Вика. Видимо, поход с Бондарем не задался, догадался он, опять поссорились и теперь старик задабривает подарками, покупая благосклонность. «Нет, с Пашкой романа у них не было», – Денис улыбнулся.
– Так какая?
Однако перемена была в чём-то ином:
– Другая… Ты покрасилась? – она рассмеялась и отрицательно покачала головой. – Подстриглась? Ты… какая-то другая… Что ты с собой сделала?
– Расслабься, Денис, я просто голову помыла. Лучше расскажи, как ваши дела? – и, освободив пальцы, Вика потянулась за сигаретами. – О! Это твоя… точнее твой?
– Да. Как ты догадалась?
– Это не трудно, Ватсон. Задний двор. Я здесь все машины наперечёт знаю, а тут новый белый мерен и ты… Странно другое, почему ты не встал на общей стоянке перед офисом? Тоже шифруешься?
Денис разозлился. Она смеялась. Она вечно, всегда, везде, надо всеми и всюду смеялась. И невозможно было понять: шутит или серьёзна. И вот Вика уже обходит вокруг машины. Тонкая розовая сигарета. Красные ногти. Красное платье. Красные губы. Черные очки. Белый «Мерседес». Кровавая девушка и белый катафалк, пронеслось в голове, заставив вздрогнуть. И вот она перед ним. Кровавые губы. Зелёные глаза. И взгляд – хищный и обреченный:
– С рук взял?
– Да.
– Жене-то шубу купил? Сейчас лето, скидки.
– Вика… – решился Денис, но кровавые пальцы остановили его, прижавшись к губам, и зелень рябью пошла.
– Да, – прошептали кровавые губы, и зелень в дождь обратилась, – вечная незавершенка... У вас всё хорошо? – она нахмурилась, требуя положительного ответа, и он послушно кивнул. – Вот и славно. – И он снова послушно кивнул. – Так, как у вас дела в доставке?
И не желая больше жмуриться, Вика, легко тряхнув головой, вернула очки на глаза.
– Хорошо, – забирая руки девушки в свои, начал Денис. – Маршруты отрабатываем, скоро уже должны полностью откатать.
– Молодцы…
Он говорил о работе, когда хотел о другом: она вновь без слов переиграла его, оправдала и поняла. Однако ему хотелось кричать, что это она его вечная незавершёнка, но он лишь сжимал доверчиво вверенные руки, перебирал тонкие пальцы, смотрел в глаза и глаз не видел. С ней, лишь с ней, ему было легко и свободно: её не интересовал ни год, ни марка, ни обивка, ни шуба, ни дубленка, ни путевка, когда за неделю Милена успела потратить три его месячных зарплаты и не насытится, а ей… ей было всё равно, и наверняка этот пьянящий аромат весны она с такой же легкостью подарит кому-нибудь ещё, как и свою улыбку, смех, нежность, тепло. «Господи! Вика! Ну, почему? Почему ты замужем?! И не за мной… не за мной… не за мной…» – свербело, разъедало и жгло сожаление, однако он стоял, уже молчал и даже улыбался, шутил и отвечал.
– Денис! – позвала она.
– Стал папой…
– Кто стал папой?
– Денис.
– Какой Денис?
– Шавин.
– Давно, пора, а то, когда мы ещё вместе по клиентам ездили, у него была беременная жена. А это когда было… – многозначительно добавила Шедон и убрала руки.
– Мы уже тоже заждались.
– Кто у него родился?
– Девочка.
– Как назвали?
– В честь моей кошки!
– Ладно, а теперь серьёзно. И не теряйся, хорошо?
– В смысле?
– Мне показалось, что ты о чём-то думал, когда я тут грандиозные планы строила в светлое будущее… Я же правильно поняла, что маршруты вы уже отработали, поэтому сейчас начнёте перебегать дорогу Ленгранду с «Прогрессом», и парней Косицина оставите без работы.
– Нет, мы свои территории разрабатываем.
– Денис, сколько этих территорий осталось? Город уже давно на троих поделили, поэтому, если не сегодня, так завтра, вы станете забирать хлеб у стариков.
– Да? – шутливо удивился супервайзер доставки и весь превратился вслух.
– Вопрос: как?
– В область уйдём…
– Область – это хорошо, туда всё дерьмо сливать можно, но… – Вика стащила очки и во все глаза посмотрела на Дениса, – в область… ну, точно… – и замерла.
– Вика, – осторожно взяв её руку в свою, Денис не отвел взгляда, – ты как?
– Вот дерьмо! И почему я сама до этого не додумалась!
– До чего?
– Денис, ты гений! – ошарашенно смотрела она на него во все глаза.
– Да?
– Нет, я серьёзно! Ты гений!
– Может расскажешь?
– Ты определенно можешь гордиться собой!
И она юркнула в объятья, и приникла всем телом, и затихла. И говорить больше ни о чём не хотелось, лишь бы мгновение длилось, длилось и длилось. Солнце светило. Ветер ласкал. Денис закрыл глаза и, вдыхая тонкий аромат, шедший от волос Виктории, тоже замер.
– Денис, – позвала она тихо по имени.
– Что?
– Я люблю тебя… Ты всё-таки мой вечный любимый… торговый, – она подняла голову, улыбнулась и высвободилась из объятий.
Он же остался стоять, стремясь совладать с отчаянием от её вечных насмешек, и смотреть, словно зачарованный, как она открывает пачку, достаёт сигарету, щёлкает зажигалкой, выдыхает дым, сигарета, губы, дым, пальцы, губы, кровь…
– Слушай…
– Что? – очнулся он.
– Интересно, Косицын бы согласился стать соучредителем доставки, предложи ему такое Константин Арсеньевич, как думаешь? – губы, руки, кровь. – Понятно, что для MProd такое партнерство сомнительно, особенно если в него ещё и «Прогресс» втянуть, – кровь, губы, кровь. – Но это как посмотреть… Косицын сильный, он выдержит, ну а Венечка сам ляжет…
– Кто?
– Весницкий. ООО «Прогресс». Денис, ты где?
– Здесь…
– Смотри, если взять их в долю, тогда MProd не только свои деньги вкладывает в новый проект, но и даёт возможность прежним оптовикам вложиться, то есть перейти на уровень выше, став маленькой частью большой корпорации, именем которой они всегда смогут прикрыться при необходимости или… или… нет, замутить тут мало чего получится, иерархия не позволит, но… Хм, и ещё вопрос: по зубам ли Константину Арсеньевичу будет такой фокус? Но попытка не пытка, наше дело предложить, да?
– Да, – улыбнулся Денис, не улавливая ход мысли девушки.
– Если грубо, то Косицын и Венечка покупают свои же доли, закрепляя это юридическим партнерством с вами. За стариками остается остаётся прежняя поляна, доставка получает практически весь город, так лишь Славочка будет путаться под ногами, но его-то как раз можно в область и выкинуть, а потом… потом видно будет, да? – и она тепло улыбнулась.
– Да, – подтвердил Денис.
– Не люблю, когда мальчики ссорятся. Вопрос в другом: зачем эта мышиная возня MProd вообще… и старшему в частности… – начала что-то бормотать Шедон, забыв про собеседника.
– Вик… – Денис взял руки девушки в свои. – Вика, – заглянул в глаза, пытаясь заставить собеседницу обратить на себя внимание.
– Да… у каждого есть своя ахиллесова пята… вот, например, ты мой любимый торговый, а значит… моя слабость… – и высвободив руку, Вика запустила её в светло-русые волосы парня, – а у тебя вечная незавершенка… а у старшего…
– Вик, – решительно позвал Денис, намереваясь прояснить совершенно иную ситуацию, лишавшую его покоя.
– Да…
– Мне тут на днях Пашка ночью звонил …
– А ты? – убирая руку, напряглась Шедон.
– А я спал…
– И ты, значит...
– У вас что-то серьезное произошло?
– Не знаю пока, до сего момента думала, что нет… значит, и ты…
– Что?
– И ты шестерка Пахана… – она надела очки.
Килин устремил взгляд поверх головы собеседницы:
– Меня ещё никто в жизни так не называл…
Вика молчала.
– Никогда не ходил в шестерках и не стану…
– Прости.
– Не ожидал от тебя такого…
– Я же извинилась…
– Ладно. Увидимся…
– Увидимся…
Когда город проглотил шум тормозных колодок, Шедон сняла очки и посмотрела в небо: «В яблочко», – с грустью произнесла она. Затишье. Ни ветерка. Ни шума. Ни листвы. Ни облачка «Эфир свободен…» – и Вика посмотрела на свои руки.
Безобразные кроваво-красные ногти были совершенны: их мельтешение завораживало и отвлекало, она с ними полночи играла. Хотелось царапать стены, рычать от боли, скулить от тоски реквием по мечте, но времени разбираться в очередном хаосе чувств не было, поэтому Шедон просто отправилась в офис.
Слепящий шар стремился ввысь. Жара накрывала город, когда Денис, так и не найдя себе ни дела, ни места, ни пристанища во всём городе, отправился к любимому мосту Виктории, чтобы забраться на старую теплотрассу. В нём всё клокотало, бурлило, болело. Последние слова девушки ударили, растоптали, убили. Хотелось сбежать, забыть и всё оставить, но увы и ах, они были повсюду, словно проклятье. «Шестёрка. Шестёрка. Шестёрка», – царапало, грызло, рвало столь надменно слетевшее с алых губ. Да, она Ангел. Карающий и беспощадный. Он жаждал обидеться, чтоб оправдаться себя праведным гневом за нанесенное оскорбление, но не получалось. Она ударила в самое сердце, в самую суть – в яблочко – в самый потаённый угол души, которую он продал за тридцать серебряников, точнее десять штук зелени, когда согласился участвовать в этой афере с Вилоновым и Суриковым, подставив под удар… Денис резко остановился. Мысль до этого никогда не приходившая ему в голову оглушила, но отступать было некуда: они подставили её… и Павла.
Не разбирая дороги, Килин поплелся вперед, окончательно подавленный и разбитый, не зная и не понимая, как теперь выкрутиться, что делать и предпринять, чтобы спасти её. Да, она обо всём догадалась… и просто прогнала прочь, как всегда, улыбаясь и ни слова не произнеся.
Забравшись на теплотрассу, Денис остановился и посмотрел на мутную гладь воды под ногами: «Шестёрка. Гений. Шестёрка. Гений. Шестёрка. Но почему гений?» – и, ухватившись за спасительное слово, он принялся восстанавливать в голове разговор, стараясь припомнить всё до мельчайших подробностей. И через час в машину садился уже другой человек. Да, она была Ангелом, но лишь для него! Для мира они – Демоны…
– Что же попробуем сыграть по-крупному, – улыбнулся он своему отражению в зеркале заднего вида.
– Да, – улыбнулись ему в ответ кровавые губы.
– Да, – прошептал полуденный зной.
– Да, – подтвердило безоблачное небо.
– Да, – согласились старые ивы.
– Да, – вторили грязные травы.
– Да, – понесли вдаль мутные воды.
«Ка-а-а-ар!» – раздалось где-то за спиной, заставив Дениса вздрогнуть и обернуться. Он не спеша завел машину, поднялся на мост и, медленно проезжая вдоль широкой речной поймы, утопающей в зелени лета, оглянулся вокруг, наполняясь в этот момент удивительной радостью: весь город лежал у его ног. Теперь он понимал за что Виктория так любила это место…
И минет год. И будет такой же полуденный зной, слепящее солнце, горячий ветер, когда он приедет в DNS, чтобы сообщить о своём переводе в Москву. И она улыбнётся, и распахнёт навстречу объятья, и закружит радостью. И они споют свою лебединую песню…
***
В то время как Шедон секретничала с Килиным на заднем крыльце, Суриков, появившись на работе, затворился в своём кабинете и ежесекундно прислушивался к происходящему за дверями. Однако за ними была тишина: ни телефонных звонков, ни команды, ни логиста – никого и ничего, лишь оператор на боевом посту. И это затишье пугало: Бондарь пьянствовал под присмотром, Вилонов сидел тихо, Килин уехал успокоенным; однако генеральный так и не позвонил, это напрягало, но ещё большую тревогу, да что там, ужас в него вселяла Шедон.
Усталый, бледный и больной Владимир по-прежнему лихорадочно пытался понять, где они прокололись, но тщетно. Бессонная ночь лишь усилила нервозность, нагромоздив в голове множество вариантов, ни один из которых не успокаивал. Шедон не могла ни о чём догадаться, не могла ни от кого узнать, не могла и просчитать, однако факт был на лицо – ей всё известно. Но каким образом ей удалось выйти на него? Это было загадкой. Суриков знал, Виктория умна, но не всевидяща. Кто подсказал? Кто навёл?
И просчитывая всех и вся вокруг – Вебер, Вилонов, Бондарь, команда, Килин – отметал всех, кроме одного. Раз за разом его подозрение падало на Килина, но всё одно не находило весомых доводов, что заставили бы того так подставиться, даже несмотря на всю симпатию к Шедон. К тому же это была его идея, родившаяся как лёгкая забава для блага Динамо, но неожиданно превратившаяся в серьёзное мероприятие. Он видел, как загорелись глаза Дениса, когда они предложили раскрутить схему, умолчав о некоторых деталях. И теперь какого бы рубаху-парня Денис ни продолжал из себя корчить, это ничего не меняло. Может когда-то он и был порядочным и честным, нищим и достойным, утешая себя сказками о справедливости, равенстве, братстве, однако почувствовав запах легких денег, тут же распрощался со всеми своими принципами и прочим пролетарским занудством. Все режутся на деньгах и власти. И он, Владимир Суриков, это хорошо знал, когда вербовал Дениса, главное – это первый шаг, потом уже не остановиться.
Но даже, если предположить, рассуждал Суриков, что Килин, поддавишь идиотическому порыву откровения, всё рассказал Шедон, ситуации это не меняло: он мог озвучить лишь свои цифры, а это миллион, который они, вроде как, поделили на троих и не более того, однако Виктории была известна вся сумма.
Килин предложил Бондарю загрузить брендовые супермаркеты из списка Динамо на полтора месяца, пока длится акция, «халявой», предназначенной для заводнения розницы города. Сложность состояла в том, что DNS не работало с такими точками из-за бюрократической волокиты и драконовских условий договора, поэтому по документам всё должно было пройти через доставку MProd. По окончанию акции они забрали бы свою «халяву» и продолжили наводнять ей розницу, а по документам произошёл бы обычный возврат остатков на склад доставки. Рисков не было, только геморрой, однако он убедил Павла не подставляться, и Бондарь не дал хода этой идее. Вместо этого в качестве братской взаимовыручки и поддержки Вилонов предложил боссу заставить парней брать товар на реализацию в доставке и накидывать на него свою «халяву» для лучшего продвижения. Бондарь с Шавиным-старшим согласились с этим, возложив на Андрея с Денисом контроль за исполнением. Понятно, что «халява» до парней доходила скромно, а вот от реализационного «барахла» багажники ломились. Парни старались, но бренд был новый и заходил на рынок с трудом; Килина подкармливали, по документам всё было законно и чисто, но главное – его имя нигде не светилось, а вот контроль был в руках. И Владимир терялся, страшно терялся, не понимая, как Шедон могла догадаться о нём…
Он до сих пор с трепетом вспоминал аудиторскую проверку в банке, где работал до ухода в DNS, и беспомощный вопрос аудитора: «Зачем?» Эта беспомощность другого и сейчас будила в нём торжествующее ликование, заставляя упиваться собственным величием: «Всё же законно». – «Да, но я не понимаю, зачем? Зачем вы это делали?» И никто на целом свете не знал зачем он это делал. Никто, кроме Шедон. Эта тварь заставляла его хвалиться, хвастаться и красоваться, искать понимания и одобрения, восхищения. Однако и это знание не могло вывести её на всю сумму, но тогда кто подсказал? Вебер? И Суриков неприязненно морщился: эта стерва ещё более опасна, чем её протеже, но даже ей было не сложить всей картины и уже тем более вычислить его. Он прекрасно понимал, как Анна отследит по отчётам Шедон, что парни сначала берут товар под реализацию в доставке, а потом столько же получают «халявы» с их склада, как и то, что в конечной рознице окажутся слёзы, поскольку бренд не выстрелил и спросом не пользовался. То, что подозрения её падут на Шавиных, он не сомневался, как и в том, что она не посмеет высказать их в открытую Константину Арсеньевичу, хотя и был такой риск, но опять же не для него. Шавин сумел бы быстро ответить на все вопросы, вот только задавать он их стал бы Бондарю с Шедон. Бондаря больше нет, значит, отвечать пришлось бы… И до вчерашнего дня эта мысль заставляла Сурикова улыбаться и даже, несмотря на маловероятность ситуации, мысленно потирать руки от удовольствия, представляя загнанную в угол Викторию. До вчерашнего дня…
Ночью он несколько раз порывался написать заявление, но останавливал себя, прекрасно осознавая, что это его выдаст. На столе у генерального и без того лежали заявления об увольнении и на компенсации, об избиении и снова компенсации, если к этому списку ещё и его добавить на увольнение, аудита было бы не избежать. Пока спасало, что Гревцов в отпуске, а генерального срочным порядком вызвали в командировку: и вот у него есть день, чтобы всё выяснить и на что-то решиться.
Что Суриков хотел выяснить? Бухгалтер в нём хотел знать, где он прокололся, а Владимир – жаждал обмануться. «Четвертак» – это грубое, резкое, жаргонное, прозвучавшее из уст Шедон, пугало его до безумия, но и оставляло надежду. Возможно… Возможно он просто неправильно её понял?
За дверью раздались шаги Виктории, заставив Владимира напрячься: нужно было встать, выйти, сказать, привет, и выяснить, что есть «четвертак», однако силы его оставили.
В дверь постучали.
– Да, – безразлично отозвался Суриков, раскрыв наугад какую-то папку.
– Володь, привет… Не занят?
– Занят.
– Можешь отвлечься на пять минут? У меня разговор…
– Заходи.
Виктория зашла. Затворила дверь. Села у стены напротив. Владимир отвлекся от бумаг и посмотрел на девушку. Она сидела напротив и, словно провинившийся ученик в кабинете директора, теребила в руках белый носовой платок.
– Что за праздник? – напрягся он, не сумев сдержаться.
– Нравится? – не поднимая головы, тихо спросила Вика.
Суриков медлил с ответом. Он уже видел эту картину: когда-то она вот также сидела перед ним, теребила край старого свитера и плотно сжимала колени в потрёпанных джинсах. Да, она никогда не умела одеваться, но тогда хотя бы выглядела как смазливая девочка из социального гетто, а теперь перед ним сидело пролетарское пугало… с белым флагом в руках.
– Нравится… – Виктория подняла голову.
Суриков сглотнул. О, боже, на него смотрела яркая, броская, уверенная, вызывающе красивая женщина, в огромных глазах которой хотелось утонить, в губы которой хотелось впиться, а в тело ворваться, чтобы тискать его, рвать и мять до изнеможения, и гори они оно всё синим пламенем.
– Всю ночь шила…
– Что?
– Как там Пашка?
– Пашка? Нормально…
– Как глаз?
– Какой глаз?
– Правый…
– Почти не видит, но сказали, есть надежда…
Виктория громко рассмеялась. Суриков дернулся, пришёл в себя и ослабил галстук.
– А мне показалось ему в левый досталось…
И они замолчали, выжидательно глядя друг на друга.
– Володь, – первой начала Виктория и, оставив в покое носовой платок, закинула ногу на ногу, – скажи, только честно, он действительно подвергся нападению, после того как мы с ним расстались? Анна спрашивает, что у нас произошло…
– Они же в отпуске?
– Нет. Отложили на неделю…
– То есть?
– То есть отложили. И Анна очень настойчиво пытается выяснить, что у нас произошло. Что мне ответить? Не хотелось бы подставить ни Пашку, ни себя, ни кого-либо ещё…
– Избили.
– Правда? Сильно? Не может быть… как же так… кто?
– Неизвестные.
– И как он?
– Жить будет.
– Ну хоть что-то хорошее… – она переменила ногу и, скрестив пальцы на коленях, доверительно спросила. – Володь, это значит… это значит, я могу умолчать о нелепой истории с мужем, да?
– Да.
Вика расслабилась, облегченно выдохнула и откинулась на стуле:
– Слава богу, – и она сложила руки в молитвенном жесте. – Ой, что я несу? Прости, Володь… Сама не своя. Ты же понимаешь?
– Понимаю.
– Спасибо, – она тепло улыбнулась и, легко поднявшись, направилась к двери. – Ладно, пошла объясняться с Вебер. О результатах доложу, хорошо?
– Хорошо.
– Ну всё… Я пошла?
– Да и узнай, где сейчас генеральный…
– Хорошо, спрошу между делом, – пообещала Шедон и закрыла за собой дверь.
Владимир не успел откинуться в кресле, как дверь вновь отворилась, и в проёме показались губы Виктории:
– И… Володька, прости меня за четвертак… пожалуйста…
– Какой четвертак? – непонимающе нахмурился Суриков.
– А?! Ты не помнишь? – обрадовалась девушка. – Ну и слава богу! Ты просто чудо, – и, послав воздушный поцелуй, исчезла.
Суриков выждал несколько секунд прежде, чем выдохнуть и утонуть в кресле. Ситуация выходила из-под контроля. Планы занять место Бондаря рухнули в одночасье, да, честно признаваясь себе, он про них и забыл вчера, всецело поглощенный мыслями о Шедон и каком-то лишь только ей известном «четвертаке». Владимиру одновременно как-то полегчало и поплохело: теперь необходимо было выяснить, что Шедон имела в виду под «четвертаком», а также планы Гревцова и генерального. В том, что Виктория промолчит о муже, он не сомневался, и это было на руку. Он встал и заходил по кабинету, прислушиваясь к происходящему за дверями: там была тишина. Вышел.
– А где Вика? – направляясь в кухню, спросил у оператора.
– Курить ушла.
– Понятно. Могла бы и здесь поговорить, – раздраженно подумал и отправился дальше.
Сделав кофе, зашёл в кабинет Павла и, достав из шкафа дорогие сигареты, одна затяжка – пять центов, закурил, продолжая прислушиваться к шумам в офисе. Кресло. Удобное, словно под него купленное, ускользало из рук. Теперь было понятно, почему такое затишье, почему Валера до сих пор не позвонил, почему никто не отреагировал на его заявления. Значит, Гревцов с Вебер в курсе, рассуждал он, что Бондарь увольняется. И это разрушило все планы. Теперь на место Павла они назначат своего и, возможно, пришлют аудит, чтобы проверить отчётность. С отчётностью всё в порядке, а сунутся к Шавину не посмеют. Оставалось выяснить одно: что значит «четвертак»? И если окажется, что в голове этой истерички живёт какой-то бред, тогда всё более-менее под контролем, правда, кресло жалко, впрочем, это чистый авантюризм, успокоил себя Владимир.
В этой радужной саморефлекции его и застала Виктория в кабинете босса:
– Куришь? – она уселась напротив, слева.
– Генеральный?
– На месте. И кажется у нас проблемы…
– Какие?
– Анна сказала, что сюда приедут безопасники, расследовать инцидент с избиением Пашки. Володь, а если они узнают, что до этого ему прилетело от моего мужа? Меня же уволят…
– Служебный роман…
– Володя! Какой роман!
– Хорошо-хорошо, – улыбнулся Суриков, наслаждаясь её смятением. – Я пошутил.
– Плохие у тебя шутки. Что делать?
– Ничего.
– Может команду собрать вечером? Ты же понимаешь, если Гурин знает, что Пашку избил мой муж, значит – знают все. Володь, пожалуйста, давай соберём ребят, объясним ситуацию. Пожалуйста, – и она умоляюще посмотрела на бухгалтера. – Тебя они точно послушают. Можно?
– Можно...
– Спасибо! Ты мой спаситель!
Суриков улыбнулся, наслаждаясь моментом: она боялась – это было очевидным; Бондаря больше не было – и роль покровителя, словно в насмешку, досталась ему; теперь из страха потерять работу она присмиреет, станет покладистой и послушной – все режутся на деньгах, исключений нет. И, затушив сигарету, он словно невзначай спросил:
– А про какой четвертак ты говорила?
Вика опустила глаза:
– Прости, Володька, прости… Я, когда злюсь, несу ужасные вещи. Мне стыдно… Я думала, что ты это… с избиением… ну того самого… в общем… придумал…
– И всё-таки?
– Пожалуйста… давай… не будем об этом…
– Если бы я ещё знал о чём не будем, – холодно настаивал Суриков, чувствуя свою власть.
– Ну понимаешь… – пошла кружить Шедон, – если целую монетку разделить на четыре части, то получится четвертак, так?
– Так.
– А это четверть от целого, так?
– Так.
– А если между двойкой и пятеркой поставить дефис… получится два дефис пять, так?
– И?
– Не понимаешь?
– Нет.
– Ну вот смотри… есть гориллы и шимпанзе, так?
– Допустим.
– У горилл – гарем, так?
– Возможно.
– А шимпанзе моногамны, так?
– Не знаю… – чувствуя, как начинают неметь ноги, пожал плечами Владимир.
– Это так, – промямлила Вика и вжала голову в плечи, словно приговоренный к смертной казни.
– И что из того? – спросил Суриков, прекрасно уловив мысль девушки, но теперь она обязана была высказаться до конца.
– У гориллы – четвертак… то есть два дефис пять… Понимаешь? – и она умоляюще посмотрела на бухгалтера.
Однако он продолжал бесстрастно смотреть на неё, не выказывая никаких эмоций.
– А у шимпанзе – всё в порядке… – прошептала Вика. – Понимаешь?
Суриков молчал.
– Володь, пойми очень трудно жить с гориллой… да ещё и ревнивой… это… господи, мне так стыдно… так стыдно, – и уронив руки на стол, она упала на них головой, позволив волосам хаотично разметаться по плечам. – Господи… это бред… такой бред… мне так стыдно, что так получилось… и тогда… и сейчас… это просто ужас какой-то…
Владимир смотрел на неё кающуюся, но не видел, перед глазами маячила красная тряпка, по спине радостным каскадом бежали мурашки, а вот ноги отнялись: их нещадно кололо, словно он три часа просидел без движения и сейчас пытается встать. Ужас и восторг, крах и победа – всё слилось и смешалось в едином: четвертак оказался мужем, никчемным и неспособным им быть, а он уж было на себя подумал, дурак.
– Вик… Вик…
– Что? – она подняла свои огромные глаза.
– Всё будет хорошо…
– Правда? И ты больше не сердишься на меня? Ну… за то… давнее… – и прекрасные губы замерли в ожидании.
– И не сердился.
– Правда?! – и кумачевое знамя подхватил ветер.
И, мигом обогнув стол, Виктория упала перед ним на колени. И обняла ноги. И затихла. Замер и Владимир: ему хотелось кричать от нестерпимой боли, но вид кающейся Динамо был лучшим обезболивающим на свете.
Стук в дверь. Шедон встрепенулась, подскочила, отстранилась, метнулась за кресло.
– Можно, – зашла Валерия. – Вы чего такие?
– Какие?
– И жарко тут у вас…
– Лерка, что ты хотела?
– Ты же сама просила сказать, если будет звонить Вебер…
– Мы не слышали звонка.
– Она сейчас на телефоне?
– Она тебе на сотовый звонила. Он просто долго жужжал, вот я и подошла посмотреть.
– Хорошо, я сейчас. Иди. Я сейчас. И дверь. Лера, дверь…
Оператор скрылась за дверью.
– Володь… Я пойду?
– Иди.
– Выясню что там опять… Ты сам прикажешь Гурину собрать команду или мне Лерку озадачить, чтоб парней обзвонила?
– Сам.
– Хорошо.
И она упорхнула, словно мотылёк, бросив другого посреди сеанса иглотерапии.
– А-а-а… – замычал Владимир, лишь только пошевелил кончиками пальцев ног.
И мир закружился. И суета понеслась. И дела полетели.
– Что Вебер хотела? – спросил, как только Виктория вернулась в офис.
– Даже не знаю, как и сказать…
– Как есть.
– Чтобы я ничего никому не рассказывала про безопасников. Ты что-нибудь понимаешь? Володь, а как же парни? Я думала ты им… мы им…
– Не волнуйся раньше времени, – и Владимир приобнял девушку. – Вечером приедут – разберёмся…
– А может посиделки устроим? – предложила Лерка. – Правда, без Пашки получится…
– Вот только пьянки сейчас не хватало…
– Хорошая мысль, – улыбнулся Владимир. – Я скажу парням, чтоб всё купили, ну а вам накрывать стол.
– Без вопросов! – обрадовалась Валерия.
И Владимир ушёл к себе, ему было над чем подумать. Впрочем, ситуация прояснилась, самообладание вернулось, поэтому размышления его то и дело принимали мечтательный оборот, где он попадал в водоворот политических событий, светился на мировых таблоидах и был замешан в светских скандалах. Блондинки, брюнетки, мулатки, шоколадки. Доллары, фунты, биржи, офшоры, счёта. Шедон боится, поэтому предупредит парней, а его руки останутся чистыми. Бали, Гоа, недвижимость, компании, корпорации, акции. Туристический бизнес? Да. Сеть ресторанов? Да. Своя гостиница на лазурном берегу? Да. И маленький домик в Италии.
Суриков откинулся в кресле и закрыл глаза, хотелось спать: «Шедон должна сама всё сказать», – решал, однако мысль вновь уносила его в иные дали. Вот он, в белой рубахе и красном кадиллаке, несётся вдоль виноградников к своему фамильному замку на берегу Лауры, предвкушая вечер и розовое вино с прекрасной спутницей, что сидит рядом в алом сари и призывно ему улыбаемся спелыми гроздьями восхитительно-сладких губ…
Если бы бухгалтер знал, что через два года к нему заглянет сам Килин и предложит уволиться быстро и без шума, то стал бы готовиться к этому заранее. Если бы он знал, что через четыре года наступит кризис, то не вложил бы деньги в недвижимость, а придержал до поры. Если бы знал, что какая-то «цепочка блоков», о которой все уши прожужжал племянник, через десять лет будет стоить тысячи долларов, то слушал бы родственника лучше. Если бы знал. Если бы знать, как великим стать…
– Володь, – Виктория зашла в кабинет и остановилась у приоткрытой двери, – парни собрались, стол накрыт, все тебя ждём…
– Да, пять минут. Ты иди. Я сейчас.
В зале торговых стоял привычный шум и гвалт: команда на все лады обсуждала последние новости и, несмотря на то что стол бы накрыт, ни к закускам, ни к выпивке не притрагивалась.
– А куда Пахан уходит?
– Ему место регионала в Москве предложили…
– Лер, а где Владимир?
– У себя…
– Ну, что все собрались?
– Где Титров?
– В отпуске…
– Лера, где минералка?
– Килину наберём?
– Славян, звони Денису!
– Пусть подтягивается…
– Нет! Как давно он в отпуск ушёл?
– Кто?
– Титров?
– Ты позвонил?
– Кому?
– Титрову!
– Он недоступен…
– Лерка, у тебя комп не выключен?
– Нет…
Когда Владимир зашёл в зал торговых, место в центре стола – место босса – ждало его.
– А где Вика?
– Ушла…
– Куда ушла?
– У неё голова заболела.
В коридоре хлопнула дверь, и Лерка метнулась в холл, чтобы через пятнадцать секунд вернуться обратно с Килиным.
– Привет…
– Всем привет…
– Я дверь закрыла…
– Давай к нам…
– Сюда...
– Володь, – обратился к бухгалтеру Гурин, – речь толкнёшь?
– А где Вика?
– Парни! Тихо! Володь?
Владимир встал…
***
В то время как Суриков вставал, Шедон садилась в такси.
– Куда?
– За город, по западной трассе, деревня О… О… Об-ло… – она протянула записку с адресом таксисту. – Это где-то в тридцати километрах от города, и нам надо там будет человечка найти.
– А точнее адрес есть? Улица? Дом?
– Точнее нет.
– И как собираетесь искать?
– По указателям. Направление же есть, ну, а дальше разберемся. Вас как зовут?
– Саша.
– Александр, – улыбнулась пассажирка. – А я Вика. Поехали, Саш. Время не ждёт.
– И зачем вам человечек понадобился?
– Тормознуть надо, пока в Краснодар не смылся.
– А что за человечек? – вливаясь в плотный поток машин, улыбнулся мужчина. – Может я подойду?
– Неа, вы не подойдете. Мне начальник нужен.
– И какой начальник понадобился такой… такой… – Александр пытался подобрать приятный эпитет к красному платью, но на языке крутилась «Грязь» Кипелова.
– У вас курить можно?
В дороге болтали о пустяках. Пассажирка оказалась на удивление приятной, разговорчивой и весёлой, отчего, когда добрались до места, казалось, что знает её всю жизнь.
– Значит, сын теннисом занимается? И как дорого обходится это удовольствие?
И вот он уже рассказал об успехах детей, а заодно как познакомился с женой, где учился, кем были родители, кто братья, с кем сестры и как относится к правительству.
– И после того вы с сестрой не общаетесь?
– Нет.
– Но почему? О! Наш поворот!
– И куда теперь?
– До первой старушки…
По деревне кружили полчаса, пока не нашли дом зятя Завьяловых.
– А он вам зачем?
– Хранить секреты умеете? Правительственное задание… Секретная миссия… Он работает под прикрытием… Да, так проститутку ему заказали, вот и ищу клиента. А это мой сутенер. Нет, у вас только бабла не найдется. Он совратил невинность, и брат ищет возмездия. Кто я? Невинность. Не похожа? Хочу посмотреть в глаза той кодле, из-за которой он меня бросил. И что, что двое детей?
– Весёлая ты, Вика…
– Есть немного. Саш, ты понял куда нам дальше? А то я совсем запуталась…
– Ищем красный кирпичный дом на краю улицы…
– За зелёным забором, – рассмеялась девушка.
Дом нашли, забор тоже. У ворот, видимо, тесть рубил дрова.
– Символично, – усмехнулась девушка, указывая спутнику на топор.
– Иди. Я прикрою, если что… – рассмеялся тот.
– Добрый вечер, – выходя из машины, поздоровалась Вика и хлопнула дверью.
Однако, не желая пропускать очередной спектакль, Александр вышел покурить и, обогнув машину, облокотился на капот.
– Ну что нашла? – спросил, когда хозяин скрылся за воротами, а пассажирка осталась ждать.
– Да, нашла. Спасибо тебе, Саш, без тебя бы не справилась. О! Серега, привет!
– Привет, Вик! Что-то случилось?
– Ага. У тебя почему телефон отключен? И что это за адрес такой? Мы тут час кружили, пока тебя нашли!
– Здрасте…
– Добрый вечер. Так что случилось?
– К нам едет ревизор?
– В смысле?
– Тебя увольняют.
– За что? Я же в отпуске?
– За всё хорошее.
– Но как так? Почему?
– Потому что Пашка с Андрюхой уходят. И нужен новый супервайзер. Смекаешь?
– Как увольняются?
– Серега, не тупи! Обычно: берут и увольняются. Ты супервайзером будешь?
– Я? Почему я?
– Потому что ты мне нравишься…
– Но я же…
– Серега, я сказала, нравишься, а не стоит, чувствуешь разницу? Так что?
– Конечно.
– Вот и отлично. А теперь зови жену.
– Зачем?
– Ну… я тут пошутила малость, пока тебя искали, поэтому зови, спрашивать потом будешь.
Парень скрылся в воротах.
– Так ты что не шутила про начальника? – спросил таксист.
– Нет, конечно.
– Ну ты даёшь… – только и нашёлся он.
– Здравствуйте…
– Привет! Я Вика, – и Шедон протянула руку.
– Надя. Очень приятно, – и женщины обменялись рукопожатиями.
– Так, народ, а теперь по существу. В филиале кадровые перестановки, точнее ротация: Пашка с Вилоновым уходят, поэтому…
– А куда уходят? Ты знаешь?
– Андрюха, если не ошибаюсь, к родителям поближе перебирается, за Пахана не берусь сказать. Короче, освобождается место супервайзера, на которое Гревцов с Вебер прочат тебя...
– Почему меня? Славян же…
– Забудь о Гурине. Из всей команды Женька лучше всего помнит тебя. Помнишь, как ты собеседовался?
– Нет.
– А вот Женька помнит. Как тебе такой ответ? – Сергей неопределенно повёл плечами. – Короче, тебя он помнит лучше всех, следовательно, заочно выписывает кредит доверия, поскольку ты единственный чем-то его впечатлил и не затёрся в памяти. Но ты должен быть готов работать в плотной связке с новым боссом. Сечёшь тему?
– Не совсем.
– На место Пашки Гревцов поставит кого-то из своих. Представь, как команда воспримет совершенно незнакомого человека? Короче, в твою задачу будет входить адаптация нового босса и в городе, и в коллективе, и по всем остальным фронтам. Теперь сечёшь?
– Да.
– И? Но если согласишься, то придется пожертвовать отпуском. Я правильно поняла, вы Краснодар собирались?
– Собирались, – пождав губы, заметила молчавшая Надежда.
– Так что, ребят, решение за вами: или Краснодар, или… повышение мужа. Надя?
Супруги переглянулись.
– И ещё… Надя, мы пока вас искали… Я немного пошутила…
– Это она сейчас шутит, – подал голос Александр, не сумев остаться в стороне, – а до этого шороху навела…
– Кто это?
– Сашка, скройся!
– Сутенер…
– Сашка…
– Защитник невинности…
– Ох, и получишь ты у меня?
– Тайный агент, работающий под прикрытием…
– Вик?
– Это брат мой…
– Весёлый, – улыбнулась Надя.
– Это у нас семейное…
– Понятно.
– В общем, мы искали правительственного агента, работающего под прикрытием, – обратилась Виктория к застенчиво жмущейся к супругу Надежде, – ну, а по ходу расследования легенда обросла подробностями, поэтому если вдруг соседи начнут задавать странные вопросы, то… – и гостья развела руками. – Саш, ты покурил? А теперь скройся… Пожалуйста.
Брат нехотя обошёл машину, устроился в кресле и демонстративно хлопнул дверью, на что Вика смешливо погрозила ему кулаком.
– Ну а теперь к делу. Я же правильно поняла: вы никуда не едете?
– Правильно, – кивнула Надежда.
– Тогда так… – и Шедон пошла выдавать все ценные указания, о которых договорилась накануне с Вебер. – И, Сереж, пожалуйста, пока ситуация не определилась – молчи, никому ничего не рассказывай, не хвастайся, не намекай, хорошо?
– Обижаешь, мать…
– Отлично. И ещё… потом тоже не свети меня, чтобы не было левых разговоров, типа, ставленник и прочее бла-бла-бла. Оно тебе надо? Тем более собеседования будет проводить генеральный, поэтому всё должно выглядеть твоей личной заслугой, что, в сущности, так и есть. И в команде не нужны разногласия. Ты же понимаешь, Гурин в любом случае будет недоволен и станет подрывать командный дух.
– Ну это мы ещё посмотрим.
– В общем, ты меня понял?
– Понял.
– Тогда… разрешите откланяться, – и Вика смешливо поклонилась, – господина будущий начальника.
– С меня магарыч…
– Как скажешь, когда всё пройдет, сводишь нас в боулинг. Надя, тебе нравится боулинг?
– Нравится.
– Вот и договорились. Всё, ребята, я полетела…
И, помахав на прощанье рукой, Вика села в машину.
– Она всегда такая? – спросила Надежда, когда гости уехали, а они продолжали стоять на улице и глядеть вслед.
– Какая?
– Шумная…
– Не знаю.
– И… и размалёванная, как пожарная машина.
– Не знаю.
– Смотри у меня.
– Мать, ты чего?
– Ничего. Пойдем, что ли, чемоданы распаковывать.
– Пойдем.
– С ней же невозможно работать…
– Почему?
– У меня голова раскалывается от этой тараторки, такое чувство, что картошку весь день окучивала, а не просто пятнадцать минут с ней поговорили…
– Ну, это ты преувеличиваешь, мать. И работать мне не с Викой, а с Гревцовым, она так просто исполнила просьбу.
– Так это ты теперь на «Шкоде» будешь кататься?
– Да.
– И зарплата почти в два раза больше?
– Да.
– И сотовую будут оплачивать?
– Да.
– Жаль…
– Чего?
– В отпуск не съездили, – капризно надула губы жена.
– И хорошо, что не успели…
– Да, хорошо, а ведь сегодня утром чуть было не уехали…
– Наденька, ну, где вы там? А гости уже уехали? И в дом не позвали?
– Мама…
– Что мама? Зачем приезжали-то? Кто такие?
– С Серёжиной работы…
И все зашли во двор…
***
Ольга спокойно работала, когда позвонила подруга и сообщила, что появится через час: «Я диссертацией занимаюсь». – «Ответ неверный. Ты меня ждешь!» Сопротивляться, как всегда, было бесполезно, считаться с чужими планами и так было не в характере Вики, но если ей требовалось поговорить, она могла и мертвого из могилы поднять. И сейчас, судя по весёлой браваде в голосе, был именно такой момент: она, как обычно, что-то натворила, и теперь весь вечер придётся болтать о мужиках, точнее о Смирнове, или Килине, или Шавине, или ещё какой-нибудь маниакальной идее, заключенной в брутальную и бесполезную форму, ибо все её ухажёры женаты, однако Вика упорно не желает замечать данный факт и тратит своё время, ломая и коверкая не только свою, но и чужие жизни.
Впрочем, именно эта черта в характере подруги Ольге и нравилась, хотя она и неохотно признавалась себе в этом. Вика, словно ураган, умела врываться в размеренное течение любой жизни, чтобы устроить в ней цунами и заставить смеяться, когда хочется плакать и опустить руки, перестать сопротивляться обстоятельствам и, покорно сложив голову, признать поражение. Именной эта безудержная радость бытия, какое-то неуемное стремление к свободе, воля и жажда приключений восхищали Ольгу, заражая и подпитывая бесшабашной энергией, которой ей так не хватало самой. Себе она, конечно, такой жизни не желала, но наблюдать за чужим торнадо со стороны было весьма занимательно, особенно когда оно подхватывало и её, стремясь снести ограждения и вторгнуться на личные территории: «Так переставляем шкаф в коридор, в комнате клеим обои, потолок…» – «Нет». – «Что значит, нет? Ты собралась делать ремонт?» – «Я хочу сделать ремонт». – «И?» – и вот они уже в магазине, и вот уже Вика на стенах, но шкаф остаётся на своём месте, несмотря на все протесты подруги:
– Оля, это два дня! Они тебе погоды не сделают. В чём проблема? Ты же сама хотела его переставить?
– Потом, – обессиленно глядя на огромную библиотеку во всю стену, отвечала она, приходя в ужас от хаоса, в который погрузилась квартира после того, как сдалась и разрешила Вике затеять ремонт.
– Когда потом?
– Потом…
Прошло три года. «Потом» так и не наступило, и порой Ольга легко сожалела об этом, но сил и времени на новый подвиг больше не находилось – всё отдавалось работе.
Иногда Ольга задумывалась, что если бы этому хаосу, заключенному в Вике, придать направление и целеустремленность, наверное, она могла бы свернуть горы и осушить моря, но вместо этого разменивала и растрачивала себя на глупости. «Если бы они вместе поступили в медицинский, то…» – и здесь Ольга всегда грустно улыбалась несостоявшемуся, но такому возможному некогда будущему, зная, что из подруги получился бы отличный хирург: это её не загнать в операционную, Орлова бы оттуда не вылезала. Но вместо этого она зачем-то вышла замуж, устроив сердечный приступ классной, подалась в театральное училище, бросила, поступила в экономический, родила ребенка, чтобы сдать его матери и устроиться на работу, развелась и теперь вот таскается по мужикам. Ни логики, ни здравого смысла, ни хоть какого-то разумного строительства жизни в ней не было, сплошное разрушение, фатальное и бессистемное, но такое живое и занимательное, словно бесконечный мексиканский сериал с непредсказуемой развязкой. Ольга улыбнулась: да, как бы она ни понимала Вику, как бы они ни ругались порой, как бы ни осуждала чужое поведение, было весьма приятно осознавать в этом сериале и свою роль мудрой и прекрасной советчицы, удерживающей беспутную подругу от многих ошибок, потому что у кого-то был просто особый дар ввязываться в неприятности, творить глупости, устраивать проблемы на пустом месте, чтобы потом всё это героически преодолевать. И наблюдать за этим кошмаром было более чем любопытно, поскольку даже загнанная в угол Орлова умела находить выход и … это вселяло надежду: надежду, что в жизни невозможное возможно, что в любой момент может случиться нечто, что безвыходных ситуаций не бывает, что чудеса случаются, что жизнь – это не замкнутый круг, а живое и трепетное здесь и сейчас; что принц на белом коне и волшебник в голубом вертолете существуют, как и Дед Мороз с Богом.
Однако, несмотря на привычку и выработанный за годы дружбы иммунитет к чужому поведению, Ольга опешила, когда открыла двери, за которыми с лучезарной улыбкой стояла Шедон:
– Господи! Что за уродство ты на себя нацепила?
– Да? А Лерке понравилось…
– Где ты откапала это убожество?
– Фабрика «Коммунарка»! Советский Союз! Рабочий и колхозница! – Вика приняла театральную позу. – Нет, не так! Пролетарий и интеллигенция!
И вот они уже вместе смеются, держатся за руки и смотрят в светлое будущее кухонных посиделок.
– Орлова, из каких закромов ты вытащила эту дрянь? – разглядывая дешёвый ситец, спросила Ольга.
– Шо?! Ти не уважаишь наследство бабушки Симы? – смеясь, Вика передразнила Олькину мать, намекая на библиотеку в старом шкафу, но показывая на свой наряд.
– Я серьёзно.
– Из стагого чемодана, Оля, всего лишь из стагого чемодана.
– Из какого?
– Это зарплата матери в девяностые: денег на фабрике не платили, тканью рассчитывались, вот… лежала до сих пор. Что совсем плохо?
– Ну… – скривилась Ольга.
– Понятно, ночные труды впрок не пошли. У тебя что-нибудь от желудка есть?
– Курить меньше надо. И помада не подходит. И лак тоже.
– Другой не было. Это та, что ты мне на день рождения подарила. И почему она не стирается? Я пока себе губы утром рисовала, думала без них останусь…
– Правильно. Это дорогая помада, в отличие от твоего дешевого лака и колхозного сарафана.
– О! У меня же для тебя подарок, – и Вика полезла в сумку, но в нетерпении высыпала всё содержимое на пол. – Олька, я серьёзно, дай что-нибудь от желудка, иначе сдохну, – копошась на полу, вновь повторила она просьбу. – О! Нашла! Держи! Правда, я их уже открыла…
– Что это?
– Оля, от желудка…
– Ух ты… Это же «Шанель»…
– Шинель, шинель! Я знаю, у тебя есть белая дрянь, от которой сразу становится легче…
– «Мадмуазель». Не слышала о таком аромате. А запах! Божественно…
– Нравится? Я рада. Оля, лекарство…
– Откуда он у тебя? И что с желудком? Что-то случилось? – отправляясь на кухню, засыпала она подругу вопросами.
– Шедон вернулся, – мимоходом бросила Вика, поднимаясь с колен и с остервенением расправляя складки платья.
Ольга замерла на полпути. Остановилась. Повернулась.
– Как?
– Вот так.
– И что он хочет?
– Ничего. Замуж зовёт.
– А ты?
– А я… чувствую себя последней сволочью на свете. Пошли уже, чего застыла. И дай какую-нибудь ерунду, помаду стереть. И лак заодно, а то у меня уже в глазах рябит. И вообще надо умыться, – и Вика юркнула в ванную комнату.
А Ольга отправилась на кухню, достала лекарство и, отлив в мензурку белую суспензию, принесла подруге:
– Держи!
– Спасибо, – выпив лекарство, Вика продолжила смывать боевой раскрас.
– Подожди, сейчас молочко для снятия макияжа дам…
Они зашли на кухню. Вика привычно устроилась на полу и, облокотившись на стену, закрыла глаза. Ольга поставила перед ней пузырьки с разными жидкостями, положила на табурет ватные диски.
– Отпускает? – ставя чайник, спросила она.
– Нет. А можно ещё?
Ольга протянула вторую мензурку:
– Этого хватит. Подожди, через пятнадцать минут всё пройдет.
– Спасибо, – выпив, Вика откинула голову и снова закрыла глаза.
– Что будешь делать?
– С чем?
– С Виктором?
– С Шедоном? Не знаю. Мне необходимо выставить его из города до понедельника…
– Почему именно до понедельника?
– Смирнов избил Бондаря, поэтому в понедельник у нас будет отдел безопасности, чтобы расследовать данный инцидент.
Ольга села на пол, напротив Вики:
– Смирнов избил твоего Пашку? Какой ужас? А при чём тут Шедон? За что? Когда? Ну не тяни… – предчувствуя массу весёлых новостей, улыбнулась она в нетерпении.
– Тебе как с начала или с конца?
– Рассказывай уже…
– Когда мы последний раз виделись и на чём я остановилась…
– На прошлой неделе в четверг, ты за мной на работу приезжала.
– С кем?
– Со Смирновым.
– Да-а-а?! А потом что?
– Он нас высадил и уехал.
– А мы?
– А мы пошли в кафе.
– Пра-а-а-вда?! Не помню уже… И что я говорила?
– Ничего не говорила. Молчала, курила, кофе пила.
– А ты?
– А я, – Ольга замялась, – уговаривала тебя вернуться к Сашке и перестать его мучить.
– Зачем?
Ольга пожала плечами:
– Не в себе была… – уклончиво ответила она, не желая озвучивать, что действовала в интересах Смирнова, поддавшись на уговоры и восхитившись чужими чувствами, конечно, не принц, но стабильность и постоянство для Вики самое то.
– Понятно. Как-то последнее время слишком много не-в-себешных…
– Так что случилось?
– По порядку… А мы с тобой не ругались случаем в четверг?
– Нет, говорю же, ты молчала.
– Хорошо. Значит, в пятницу я тоже молчала, но это не помешало отцу поругаться со мной и запить.
– Из-за чего?
– Из-за Смирнова, точнее из-за того, что я отказывалась выйти за него замуж, не желала брать ответственности за ситуацию, которую сама допустила, мол, мужик из-за меня семью оставил и прочее бла-бла-бла.
– Но это правда…
– Оля, не начинай! Эта пластика уже не прокатит!
– Как отец?
– Пьёт. Сегодня неделя. Напишешь мне, чем его проколоть, а то я забыла уже…
– Напишу. Что дальше?
– В субботу мы поругались из-за отца сестрой, точнее это она со мной поругалась, типа, отец запил из-за меня, а у неё сердце болит, я всех мучаю и прочее бла-бла-бла.
– Но это…
– Оля, пластинка, – предупредила Вика. – Воскресенье – не помню. Понедельник – не помню. Нет, помню. Инвентаризация. Нет! Сначала на работу какая-то родственница Смирнова пришла, мол, пожалейте Сашеньку, он без вас помрёть и бла-бла-бла. Вот сейчас вспоминаю… и такое чувство, что все как сговорились. Я с ума схожу, да?
– Ну… выглядишь именно так...
– И чувствуешь также. Держись, дальше бред сумасшедшего.
– Мне не привыкать, – рассмеялась подруга.
– Понедельник. Вебер говорит, что Шавины украли четвертак.
– При чём тут Шавины? Приходила родственница Смирнова, и?
– А это неважно, – отмахнулась Вика. – Шавины воруют, сказала Вебер. Затем мы поехали на инвентаризацию и на обратном пути я спросила об этом у Пашки.
– Как?
– В лоб, как ещё? В машине был Суриков, но я его не заметила.
– Как можно не заметить человека?
– Оля, не отвлекайся! Понедельник. Пашка сказал, что у нас всё в порядке, то есть он ничего не знал, поэтому я позвонила Шавину и спросила у него.
– Как?! – рассмеялась Ольга. – Как ты это спросила?
– Наводящими вопросами, но ничего не добилась, поэтому во вторник спросила об этом у Килина, но тоже ничего не добилась.
– Ты дура! Никто не признается в подобном, особенно если замешан. И вообще, зачем ты всех спрашивала? Тебя-то это как касается?
– Я первая в очереди не-в-себешных… Среда. Пашка увольняется вместе с супервайзером.
– Как?! Твой Бондарь увольняется?
– Да, уже считай уволился. Вебер приказывает узнать, куда они уходят, поэтому мы с ним поехали в кафе, но шпионские игры закончились дракой: Смирнов намылил Пал Санычу фейс.
– Кошмар какой… – радостно ужаснулась Ольга и сжала губы, чтобы не рассмеяться. – Ты просто не можешь без приключений.
– Я? Я только примус починяю, а они меня сами находят, – парировала Вика. – Не отвлекаемся. Четверг. Суриков обосрался.
– Что?! – закатилась Олька.
– Ну… если очень кратко, я его тоже спросила: не он ли украл четвертак…
– Как?!
– Как и Шавина, исключительно наводящими вопросами…
– Не может быть… – держась за скулы, прошептала Ольга.
– Тебе смешно, а мы с Леркой чуть не задохнулись, – совершенно серьезно ответила Вика, не поддерживая веселья подруги. – Ах, да! До этого он успел написать заяву, что Пашка был избит какими-то неизвестными при исполнении служебных обязанностей.
– Зачем? – утирая слёзы, выдавила из себя Ольга.
– Мстит гадёныш. Вебер я сказала, что Пашке досталось от мужа, но вместо отбоя тревоги, получила приказ удалить мужа из города и ждать безопасников, которые будут искать обидчиков Бондаря. Плюс молчать обо всём, иначе уволит.
– За что уволит? – испугалась Ольга, престав смеяться: ситуация принимала дурной оборот.
– Ей надо вернуть двести пятьдесят штук зелени. Или по крайне мере понять: кто, когда и каким образом их увёл...
– И кто это?
– Суриков…
– Почему ты так решила?
– Он прокололся, среагировав на слово…
– Какое?
– Четвертак. Но после того, как я его успокоила…
– Успокоила?
– Да, уверила, что под «четвертаком» подразумевала пенис моего ревнивого мужа…
– И он поверил в эту чушь?
– Конечно. Он трус, и тут без вариантов: или поверить в «четвертак» мужа, или продолжать бояться и сходить с ума, думая, откуда мне всё известно.
– От Вебер.
– Тоньше, Оля, тоньше. Я спрашивала у Пашки лишь про фантазии Вебер и сумм никаких не озвучивала.
– Ничего не понимаю. Почему ты тогда решила, что Суриков причастен к воровству?
– Он среагировал на слово, просто слово… и обосрался. Против природы не попрешь, знаешь ли, трус – он и в Африке трус. И вот что интересно, зная о порабощающей его трусости, я даже помыслить не могла, что он может решиться на подобный авантюризм, однако жажда денег, видимо, даже таких вдохновляет на подвиги.
– Это к делу сейчас не относится, – остановила Ольга разглагольствования подруги. – Как ты у него спросила про воровство? Дословно помнишь?
– Я как бы не совсем спросила… как бы это сказать… бред какой-то выходит…
– Говори уже!
– В общем, я разозлилась на него за заяву об избиении и решила пошутить, и то ли сказала, то ли спросила, не помню уже, не тяжелая ли для него ноша четвертак и ушла, недождавшись ответа. И не поверишь, забыла бы, но кто-то…
– Испугался, – закатилась Ольга, представляя, какой всепоглощающий страх должен был испытать человек, чтобы расстроилось пищеварение.
– Похоже на то…
– Испугался, испугался, – подытожила Ольга. – Он, действительно, прочитал «четвертак» в качестве двести пятидесяти тысяч долларов, и ему стало страшно. Когда ты ему сообщила, что «четвертак» – это не деньги?
– Сегодня.
– Он был настойчив? В смысле пытался активно выяснить, что ты подразумевала под этим словом? Заставлял объясниться до конца?
– Да.
– Могу предположить, что он провёл бессонную ночь, утром был усталый и бледный, а потом вдруг резко повеселел и снова почувствовал себя хозяином жизни.
– Да, как с него списано, к вечеру вернулись все диктаторские и сибаритские замашки.
– Это он.
– Вот только понос к делу не пришьёшь…
– И что теперь?
– Теперь… не знаю…
– А зачем ты его успокаивала?
– Понимаешь, по документам я всё выписала, раздала, списала, поэтому если начнётся расследование, Суриков просто умоет руки: его подписей нигде нет, а вот моих и Пашкиных – достаточно.
– Получается, что…
– Да, Оля, да. Получается, что я вступила в сговор с Бондарем или Бондарь со мной, это неважно, и весь маркетинговый бюджет мы с ним забрали себе на карман. Бондаря – нет, Вилонова – нет, Суриков – не курсах, команда – в шоке, одна я – в… шоколаде, – рассмеялась Виктория.
– Не может быть, – не смея выдохнуть, прошептала Ольга: в такие передряги они ещё не попадали.
– По документам именно так, но хуже всего, что стрелки каким-то образом указывают на Шавиных. Вебер выразилась ясно: воруют Шавины! Теперь представь, если об этом станет известно Константину Арсеньевичу?
Ольга приложила руки к щекам и покачала головой, не зная, что сказать.
– Дальше мне пришьют роман не только с Бондарем, но и с младшим Шавиным, который «взамуже» за дочкой Косицына, а у таких как Косицын разговор ещё короче… Короче, – остановилась Вика, – у меня паранойя…
Глаза Ольги жадно горели смехом и ужасом: она прекрасно понимала, что у Вики на фоне продолжительного стресса разыгралась фантазия, но всё-таки в размышлениях была и доля здравого смысла.
– В этом мире всем на всех наплевать, поверь мне…
– Это мало утешает, потому что, когда речь заходит о шкурных интересах, все начинают активно плеваться в сторону другого: кого заплюют больше всех – тот и стрелочник. Мне определенно надо поспать…
– А что ты ночью делала?
– Говорю же, платье шила, ногти красила, губы рисовала…
– Зачем?
– Дома Шедон… – Вика уронила голову на стену и закрыла глаза. – У тебя еда какая-нибудь есть?
– Кашу будешь?
– Буду.
Ольга поднялась и принялась хлопотать, вполглаза поглядывая на дремлющую подругу, но прежде всего ища выход из сложившейся ситуации – выхода не было, в лучшем случае Вику просто уволят, а в худшем… О худшем думать не хотелось, но воображение упорно разыгрывало сцены суда, где она всеми силами её защищала, но победа доставалась не им.
– Держи, – поставив тарелку на пол, Ольга снова устроилась напротив. – Куда ты смотрела, когда подписывала документы? – спросила она, решив, разобраться в ситуации и набрать побольше аргументов для своей адвокатской речи в суде.
– После того как мы поссорились с Сашкой, и он стал преследовать меня, угрожая то Шавина убить, то повеситься, то сначала убить, потом повеситься…
– Ужас какой! И ты молчала?
– Я пыталась объясняться, но вы же все как сговорились: «Замуж, замуж, замуж», поэтому проще было замолчать и пустить ситуацию на самотёк, однако мозг мне отшибло напрочь. Полтора месяца я каждую неделю выписывала на Пашку халяву по миллиону и не замечала этого, думая, как из «взамужа» выкрутиться. Не замечала, как на стол клали отчеты о том, каким чудным образом разошлась вся халява. Не замечала, как всё списывала и закрывала.
– А Пашка?
– Пашка давно не работает, пьёт от тоски и девок от скуки портит, поэтому за его спиной, видимо, Суриков сговорился с супервайзером, возможно и вся команда в деле, но рулил, думаю, Суриков…
– Почему именно он?
– Он умный гад. Изворотливый. Каким-то образом ему удалось все стрелки на Шавиных перевести, хотя я не представляю, как можно без ведома старшего провернуть такой трюк… В общем, этого мне никогда, видимо, не понять и не узнать, но факт есть факт – в филиале крупное хищение и подозрение падает на дистрибьютера, однако, если что-то пойдет не так, то Суриков без труда подставит меня и Пашку. Пашка уходит – отвечать мне, поэтому и успокаивала мальчика…
– Да, дела… И что думаешь делать?
– Подставлюсь сама, а заодно и команду подставлю. Всех не уволят.
– Зачем себя-то подставлять?
– Информатор подставляется первым…
– И как ты это себе представляешь?
– Разыграю дуру набитую, этакую блондинку в красном, не знающую, что «мин нет» – это безопасное поле, а не творческая фантазия дедушки Фройда. В общем, придумаю какую-нибудь фантасмагорию, чтобы направить отдел безопасности по ложному следу, хотят расследовать – пусть работают. Надо только придумать какую-нибудь более или менее правдоподобную ересь, чтобы и самой не спалиться, и парней не сильно под монастырь подвести, хотя семь лямов… Семь лямов… Бл…и-и-и-н, семь лямов! Сумма серьезная, аппетит у Володи что надо. Ладно, выкрутимся как-нибудь, сначала надо от Шедона избавиться.
– А Виктор когда появился?
– Вчера, слава богу, на сутки раньше и потасовочка вышла бы совсем иная…
– Страшно подумать…
– Если так дальше пойдет, Макс точно сиротой останется раньше времени… М-м-м, как вкусно, – запустив ложку в рот, Вика закрыла глаза от наслаждения. – М-м-м… Мне надо ещё минимум лет десять, чтобы успеть его вырастить… М-м-м-м, как вкусно… м-м-м-м… Сколько нам сейчас?
– Двадцать шесть.
– Хорошо. Десять лет у меня точно есть… М-м-м-м…
– Ешь и не болтай глупости, – улыбнулась Ольга. – Чай?
– М-гу… м-м-м…
Ольга поднялась. Вновь включила чайник. Нет, Виктор, конечно, зверь, и действительно страшно представить исход любой драки с его участием, но… Но всё-таки он доблестный рыцарь, бесстрашный герой, прекрасный принц, таких уже не осталось. Вика, конечно, сглупила, выскочив замуж в шестнадцать лет, когда в том решительно не было никакой необходимости, но теперь Ольга её понимала и… не понимала снова. Впрочем, понять Орлову было также невозможно, как и отговорить от чего-либо, пришедшего в её твердолобую голову, поэтому она научилась не спорить, а мягко внушать нужные мысли и даже легко мириться с тем, что они редко когда приживались. Ольга улыбнулась, вспомнив, как десять лет назад доводила подругу практически до истерик, доказывая, что сначала необходимо получить образование, освоить профессию, научиться зарабатывать деньги и только потом уже думать про семью и детей. Господи, какие же они были маленькие и наивные дурочки…
– Чему улыбаешься? – спросила Вика, включая воду, чтобы помыть тарелку.
– Да так, школу вспомнила. Помнишь, как мы поругались, когда я доказывала, что ты не хочешь замуж?
– Забудешь такое, особенно если учесть, что ты была права, не потому что образование и прочие глупости, а именно потому что замуж я не хотела ни тогда, ни сейчас – никогда, в принципе.
– А зачем выходила?
– Решила, что проживу десять лет, отдам дань родине и комсомолу, оттянув эту лямку по полной грусти, а затем разведусь в светлое счастливо, но не шмогла я, не шмогла… – и девушки рассмеялись, – устроила себе условно-досрочное, хотя по плану развод должен был случиться… следующей весной, – подсчитала Вика.
– А помнишь, как нам устроили бойкот?
– А, – отмахнулась подруга, – ерунда, хотя я так до сих пор и не поняла, с какого перепуга все перестали разговаривать? Ну вышла замуж, и что? Кого это касалось?
– Ты стала падшая женщина…
– В подворотнях тискаться – нормально, а замуж – падшая, так, что ли?
– Маленькие мы были…
– Четырнадцать абортов к концу школы – это, ты называешь, маленькие?
– Майка – исключение.
– Пусть так, но почему-то ей бойкот не устраивали, как и тебе – святой добродетели, а я так сидела тихо-мирно, никого не трогала, примус починяла, но мама к соседке за солью послала… – и девушки как-то нехорошо рассмеялись.
– Держи свой чай, сейчас печенье достану, – протянула Ольга кружку.
– Не понимаю, за что ты так Виктора не любишь…
– Почему не любишь? Очень даже любишь. Стокгольмский синдром – это мой крест.
– Он тебя спас, а не в заложники взял, – не согласилась Ольга. – Это ты там всех в заложники брала.
– Ладно, ладно, отстань только, а то сейчас опять начнётся, – попросила Вика, но против обещанного сама начала вспоминать. – Представляешь, как он должен был струхнуть, когда из подъезда на него выскочила какая-то бестия и повисла на шее…
– Он справился, – рассмеялась Ольга.
– Зато другой не справился, когда я за ним побежала, – закатилась Виктория. – Господи, Олька, до сих пор вижу этого мужичонку: в руках авоська, в авоське бутылки и… ноги, ноги перед авоськой бегут, а голова на сто восемьдесят ко мне развернута…
– Жить захочешь, не так побежишь…
– Но бедолага не справился с управлением, радар подвел, глаз на затылке не оказалась, поэтому впечатался в забор… весь в кефирчике… но ползком, ползком… в кусты, в кусты… и скулит так…
– А Виктор за тобой…
– А я за уже к тётке какой-то бегу, мычу, рычу…
– Хорошо, успел поймать, а то бы снесла…
– Нет, он мне новую траекторию задал…
– Она от испуга…
– Обоссалась…
– А Суриков…
– Обосрался…
– Один Витенька…
– Стойкий оказался…
Они уже лежали на полу и захлебывались, давились смехом и хрюкали, не умея больше произнести ни слова, ни звука, ни жеста, но стоило им только взглянуть друг на друга, как приступ безумного веселья вновь охватывал их. Впрочем, Ольга знала, смех лишь психологическая компенсация морального потрясения, которое нельзя пережить иначе, кроме как вот таким неприличным и жутким способом.
Это были девяностые, те самые, когда по телевизору рассказывали про социальные ужасы, войны, заказные убийства и прочие прелести распада СССР. Однако для них, школьников, это было беззаботное детство, прогулки, уроки, партизанские вылазки во взрослую жизнь, вранье родителям по мелочам, первые влюбленности, дружбы и ссоры, смещение классной, гласность и вареные джинсы. Для всех, и даже для Вики, пока она по поручению матери не отправилась в соседний подъезд, где наткнулась на молодого парнишку, которому ножом, словно скотине, перерезали горло, и он издавал, судя по её поздним рассказам, последние хрипы. Она кинулась к нему, чтобы остановить хлеставшую кровь, но тщетно, наклонилась, а дальше… дальше всё как в кино.
Наверху истошно заорали, Вика выметнулась из подъезда и повисла на каком-то парне, измазав и его кровью, а затем принялась хаотично бегать и гоняться за всеми людьми, так или иначе попадавшими в поле её зрения, в общем, вела себя совершенно неадекватно и к приезду милиции со скорой успела собрать многочисленную публику из праздных зевак и пострадавших. Месяц она провела в больнице. Два не говорила. Проходила свидетелем, но свидетельствовать было не на кого, поэтому дело закрыли, а её выписали и отправили домой. Сюжет о заказном убийстве прошел по всем местным телеканалам, но о ней умолчали.
– Да, кто бы подумал…
– Что?
– Что спустя десять лет мы будем так смеяться…
– Жизнь – штука странная…
– Подсознание – вещь тёмная…
Да, они именно так вспоминали о прошлом, но только воспоминания всегда начинались с момента, когда она виснет на шее Виктора, шалая и потерянная, затем бежит за хозяйствующим субъектом с продуктовой авоськой, заставляя нарушать его все мыслимые и немыслимые законы анатомии, затем женщина, Виктор, какая-то компания из притихших подростков, пустившихся врассыпную, парнишка, Виктор, старик, Виктор… и смех, смех, смех.
Шедон, действительно, выступил тогда в роли ангела-хранителя и спас её не только от сумасшествия, в которое она погружалась, но и от мира. Психиатр, молодая девушка, даже собиралась описать интересный клинический случай, назвав его эффект Лоренца, но диссертации, кажется, так не защитила, после выписки пациентка быстро пошла на поправку, превратившись через девять месяцев терапии из «гусыни Виктора», как шутливо называла её лечащий врач, в жену Шедона Виктора Максимовича – двадцатисемилетнего красавца-офицера.
За солью Вику послали в начале лета, Виктор уехал на службу в конце, два дня они плакали, на третий – забыли, но письма месяца два исправно писали, затем стали лениться. В классе никто так и не узнал о том, что с ними приключилось в это последнее школьное лето, хотя Ольга помнила, как её распирало, как хотелось поделиться, но, храня верность дружбе и просьбе доктора, молчала, как партизан. Весной в отпуск приехал Виктор, и Вика пошла под венец. Это было неожиданно и рушило все их планы.
– Ты успокоилась?
– Да…
Виктор, конечно, был не прав, когда избил подругу, застукав с любовником, но с другой стороны? Да, они вместе ездили в скорую, вместе снимали побои и делали томографию, и её, а не Вику, до сих пор беспокоит опущение правой почки, но где-то в глубине души Ольга понимала, что была за Виктора. Она защищала его, считая, что он поступил как настоящий мужчина, и что случились ей выйти замуж, она бы такого никогда не допустила. А Вика? Вика всем и всегда беспечно разбрасывается, никого и ничего не ценит, не держит, не боится.
– У тебя есть какие-нибудь новости?
– Есть…
– Выкладывай!
– Я на полставки узистом устроилась…
– Ты скоро поселишься в своём перинатальном центре. Тебе дежурств мало?
– Много, но деньги нужны…
– Для чего тебе нужны деньги? У тебя диссертация, приём, дежурства, теперь ещё и УЗИ. Оля, так же нельзя, отдыхать тоже когда-то нужно.
– Кто меня кормить будет? За квартиру платить? Одежду покупать?
Вика сочувственно посмотрела на подругу: сколько она себя помнила, Ольга всю жизнь то училась до потери сознания, то теперь работает как оглашенная, но всё время – впроголодь.
– Да, врачам у нас платят до унизительного мало…
– И ничего с этим сделать нельзя.
– Наверное…
И девушки замолчали.
– А кто-то пьёт беспробудно, подворовывает миллионы, потакает эгоистичным хотелкам…
– А кто-то обречён работать двадцать четыре часа в сутки за кусок хлеба…
– И бежать по замкнутому кругу…
– И разорвать этот круг нельзя…
– Почему?
– Не знаю, – пожала плечами Ольга.
– И что с этим делать?
– Жить.
– И зачем так жить?
– А что ещё остаётся? Разве мы можем что-нибудь изменить?
– Над этим надо подумать…
– А что толку?
Они снова замолчали. Ольга знала, Вика послушно ждёт новостей: выболтав свои глупости, она готова с таким же энтузиазмом откликаться и на её радости жизни, но увы и ах, неделя пролетела и кроме тотальной усталости от бесконечных тёток, давно сливающихся в один поток невнятной серой массы, ничего не принесла.
Пройдет десять лет, как Виктор будет покоиться в земле, и Макс – копия отца, сын героя – пойдет по фамильным стопам: уедет в столицу, поступит в военную академию и оторвётся от юбки матери. Пройдет десять лет, как Виктор будет покоиться в земле, и Виктория признается, что никогда не оговаривалась, утверждая, что стокгольмский синдром – это её крест.
И Ольга почувствует, как все её депилированные волосы отрастают, чтобы встать дыбом:
– А Виктор знал… что ты… его… ну… о нём… на него… так думаешь…
– Мы никогда не говорили об этом…
– И ты молчала? Двадцать лет!
– Я бы и дальше молчала, но время пришло…
– Какое время? К чему пришло? – в ужасе прошепчет она, почувствовав, как торнадо входит и в её жизнь, такую размеренную, самодостаточную и уважаемую; в жизнь, где наследство бабушки Симы вот уже три года как живёт в коридоре; в жизнь, где по границам давно возведены железобетонные стены, а не ветхий плетень; в жизнь, где в бане было устроено ритуальное сожжение всех черновиков докторской; в жизнь, где год назад ей присвоили звание профессора; в жизнь, где ещё не оставлена надежда встретить принца; в жизнь… в жизнь… в жизнь…
– Тебе ещё чай налить? У меня есть твои любимые…
– О! Опять благодарные пациенты?
– Да, – кивнёт Ольга и, оставив Вику одну на полу кухни, уйдет в зал за коробкой конфет, слушая, как в голове рефреном будет кружится пронзительное и набатное, – в жизнь… в жизнь… в жизнь…
И она решит, что торнадо не про неё, и выйдет из мексиканского сериала.
***
В дверь позвонили: Шедон-старший мельком взглянул на часы – двадцать два тридцать семь; младший соскочил с дивана и пулей вылетел в коридор: «Мама! Мама!» – «Привет!» – «Ты чего так долго? Идём скорей! У нас кино! Мы тебя ждали!» – «Что за кино? Как вы тут без меня?» – «Папа сказал, на выходные поедем отдыхать, только без тебя мы не можем придумать куда. Ты куда хочешь? Я на то большое озеро, у бабы Нины которое. Помнишь, как мы там купались, когда я маленький был? А папа хочет, куда ты хочешь. А ты куда хочешь?» – «А я спать хочешь…»
Виктор, скрестив на груди руки, стоял в проёме и наблюдал: с какой щенячьей радостью вьётся вокруг жены сын; как Вика ластится к ребёнку и намеренно не смотрит в его сторону, словно шкодливое дитя, пытающее скрыть свои проказы. Стоял, смотрел и терпеливо ждал её взгляда – первого осмысленного взгляда после долгой разлуки, после глупой размолвки, после…
И тут его брови против воли сошлись на переносице от нелёгкого сожаления, что не пересчитал зубы тому евнуху, посмевшему покуситься на его жену. Однако через мгновение они уже вернулись на место, и лёгкая неуловимая улыбка проявилась в еле заметном прищуре глаз, полных взрослой насмешливости и… любви. «Моя девочка», – вновь удовлетворенно подумал мужчина, ожидая, когда его жена, этот вечно бунтующий ребёнок, обратит к нему свой взор – взгляд взрослой женщины, принявшей решение.
Он редко, точнее никогда не предупреждал, когда вернется домой из очередной командировки. Она редко, точнее никогда не спрашивала его об этом. Они редко, точнее никогда не писали писем, находясь в долгих разлуках. Они просто помнили друг друге. Виктор знал это, как и то, что она всегда ждёт его и… ждёт хорошо, потому что, когда бы ни вернулся – ночью ли днём, зимой или летом, в дождь и радугу, – дверь распахивалась перед ним до звонка: «Кого ждёшь?» – «Тебя». – «Мои сказали?» – «Нет. Быстрей заходи. Я на кухне…» – «Ночь». – «Так ты ведь голодный. Матери позвони. Она волнуется». – «Утром. Где Макс?» – «У моих». – «Привет, жена». – «Блины!» – «Какие блины, мы одни…»
Она открывала всегда до звонка. Однако вчера её дома не оказалось…
Она открывала всегда до звонка. Однако в прошлый февраль они зашли в одни двери. Он шёл в темноте – три ступени, первый пролет – и думал о том, что необходимо поменять лампочку в подъезде, чтобы не открыла чужому, как хлопнула входная дверь и впустила два голоса: мужской, жеманный и бабий, словно у евнуха, и… Второй пролет. Второй голос. Он помнил, как остолбенел, потому что ревность острым спазмом скрутила все внутренности: евнух вещал мерзости, жена изощрялась в глупости. Они не спешили. Он ждал. Это был первый и единственный приступ ревности, случившийся с ним за всю жизнь…
– Привет… – прижимая к себе сына, Виктория посмотрела на Виктора.
– Привет…
– Ма-а-а-м… Па-а-а-п? Вы чего? Родители вы чего?
Однако родители смотрели друг на друга и не замечали ни ребенка, ни времени, ни тишины. Виктория улыбнулась. Виктор выдохнул.
– Жена?
Она улыбнулась.
– Муж?
И все рассмеялись: один – от счастья, двое – от понимания.
– Идите сюда…
И Виктор распахнул объятья.
– Ты где так долго? – закинув ребёнка на плечо, он свободной рукой притянул жену к себе и приник к её тёплым губам, чувствуя мягкую податливость женского тела.
– Кто-то здесь определенно лишний… – рассмеялась Вика, получив удар пяткой в плечо от сына, пытающего высвободиться из отцовского захвата.
– Определенно, – согласился Виктор, отпуская сына. – Голодная? Ты в этом на работу ходила?
– Нет, конечно! Это мамин халат. Переоделась, пока уколы отцу ставила, а обратно… – Вика легко пожала плечами, скосила глаза, – домой торопилась.
– Что с отцом? – спросил Виктор, но в разговор вмешался сын и в слепой доверчивости стал докладывать про то, как дед пьёт и себя ведёт, что говорит при этом и делает.
– Что за кино смотрели? – поинтересовалась Шедон, стремясь скорее переключить внимание ребёнка, однако встретилась с пытливым и хмуро-озабоченным взглядом мужа. – Всё хорошо уже… – и опустила глаза.
Виктор крепче прижал к себе жену и поцеловал в макушку: «Помощь нужна?» – Вика отрицательно покачала головой. – «Почему вчера не сказала?» – Вика неопределенно повела плечами. Однако ответ мужу и не требовался, он знал: все женщины семьи стыдятся регулярно случающихся запоев тестя, всеми силами стараются их не допускать, а когда те случаются – скрывают, чего бы им это ни стоило. Шедон никогда не видел тестя пьяным, но вполне представлял то напряжение сил, которое прикладывали тёща и дочери, чтобы сдержать безбашенное буйство русской души, вырывающейся в таких диверсиях из оков на свободу. Орлов и трезвый-то был мужик крутого нрава, а: «А фуражка у него как? Вот так?» – и Виктор сильно наклонил голову вправо, намекая на запой генерала из «Сибирского цирюльника». «Уже почти так…» – жена с благодарной улыбкой вернула чужую буйную в нормальное положение: Виктор, как всегда, всё знал, понимал и угадывал без слов, обладая каким-то невероятным чутьём хищного зверя, облаченного в человеческую плоть.
– Кино?
– Кино.
И воссоединенное семейство устроилось на диване: сложив ноги на колени матери, а голову – к отцу, Макс счастливо ёрзал, то пересказывая сюжет фильма, то строя планы на выходные, то кидаясь к школьным, домашним и прочим новостям; Виктория обнимала ноги ребёнка, молча смотрела на мужа и отвлекалась на непоседливое чадо; Виктор одной рукой удерживал сына, а второй – легко перебирал тёплые пальцы жены.
– Зачем ты это сделала? – вдруг невпопад, без предисловий и предысторий, спросил муж.
– Кто сделала? Что сделала? – оживился Макс.
– Хотела посмотреть на тебя в ярости…
– И как? – улыбнулся Шедон, удовлетворенный тем, что рука жены осталась спокойной.
– Зачётно, – ехидно отозвалась жена.
– На что посмотреть? Мам! Какой ярости? Зачем?
– Молодой человек, а ты думаешь сегодня спать?
– А читать? Ты мне про динозавров недочитала! А папа…
Виктор смотрел, как перепираются эти два ребенка, слушал лёгкую и беззаботную мелодию их голосов, чувствуя, как в сердце селится прежний ритм. Да, она открывала всегда до звонка…
Он сумел вырваться тогда на три дня, понимая, что впереди у него годовая командировка, не догадываясь, что она устала от его постоянных отлучек из дома, думая, что они легко переносят разлуки, словно в них и заключена жизнь. Да, у него было две жизни: одна своя, в которой женщине не было места, и другая – там, где в иллюзии мирной потребительской безмятежности существовали человеки, там, куда он стремился лишь потому, что у него было логово, в которого взрослели и ждали своего часа его отражения – жена и сын. Виктор всегда знал, что жена его не так проста, как это может показаться с виду; догадывался, что они каким-то странным образом являются отражениями друг друга, словно являются неким единым целым в разных обличиях, хотя и не мог облечь в слово для себя это понимание; и с каждым приездом все более убеждался, что… дыхание у них одно на двоих. В тот февраль он жутко желал её видеть, слышать и осязать, не зная, вернется ли вновь. Перед смертью не надышишься, говорят, но именно за этим он и спешил к ней, не представляя, какой сюрприз его ждёт. Да, она открывала всегда до звонка, но вдруг зашла с ним в одни двери…
Виктор усмехнулся, вспомнив, как жена методично и расчётливо выводила его из себя, насмешничала, дразнила, язвила, какую-то чушь несла: «Так задуши меня, Отелло, чтобы Ромео не страдал! Всё одно Дездемона с Франческой встретят тебя в аду», стараясь погасить остатки разума, которые и без неё пожирала ревность. Виктор помнил её смех, издевательский и надменный, после которого утратил контроль над собой, а потом… вдруг ответил на её поцелуй. Да, она открывала всегда до звонка, но зачем-то зашла в одни двери с другим…
«А теперь уходи, – прерывисто дыша ему в грудь, потребовала, когда они уже лежали на полу посреди квартиры, превращенной в руины. – Молча! Уходи молча! Уходи!» И он уехал, чувствуя, как напитан, заполнен, затоплен безумно-жестоким весельем ярости этой валькирии до основания, так и не поняв до конца, кто из них и над кем надругался.
– Я много думал зачем ты это сделала, – отнеся сына в спальню, сказал Виктор, усаживаясь рядом с женой на диване. – Прости меня, родная, прости. Девочка моя. – Виктор поцеловал руки жены.
– Изнасиловать собственную жену – это, конечно, сильно, а изнасиловать бывшую – это… – Вика рассмеялась. – Так зачем я это сделала?
– Я ничего не понял, когда ты развелась со мной. Даже не обратил внимания, если честно, хотя должен был догадаться, что таким образом ты стремишься удержать меня дома.
– Тебя не было полтора года…
– Да, но это зависело не от меня, ты же знаешь.
– Знаю.
– Теперь всё изменится.
Шедон вопросительно выгнула бровь.
– Я всё решил: больше не оставлю вас, напишу рапорт о переводе…
Однако договорить он не успел, Вика закрыла рот тёплой ладошкой, забралась на колени и обвила его, словно лиана, положив голову на плечо. Виктор обнял жену и тоже замер, слушая, как бьется доверчивое сердце, которое он чуть было не потерял. И вдруг, словно молния, в нём вспыхнуло во всех красках и эмоциях воспоминание десятилетней давности, когда она вот также сидела у него на коленях… и…
Он ехал домой, в отпуск, но по пути сделал остановку в другом городе, намереваясь передать привет от валявшегося в госпитале Лазаря: поговорить с родителями, утешить и успокоить мать. Он намеревался задержаться лишь на день, но остался на лето. «И вот теперь осесть здесь на остаток дней…» – с тоской вспомнил Шедон о настоящем, всё ещё сопротивляясь в душе принятому решению об уходе на пенсию, так мысленно он воспринимал он свой перевод. И Виктор не сумел подвить вздоха, на что Виктория тут же чутко откликнулась, заглянув ему в глаза: и в её взгляде он прочитал свою обречённость. И они печально друг другу улыбнулись. И жена сильнее прильнула к мужу, обманчиво растворяя в нежности настоящего ужас будущего, однако мужчина был благодарен женщине за эту иллюзию: «Всё будет хорошо», ибо сейчас всё было хорошо… и тогда… всё было хорошо…
Адрес нашёл быстро. Лазоревские жили в сталинской четырёхэтажке на три подъезда в старом центре города – тихом, спокойном и сонном. Дома застал лишь Анастасию Анатольевну и, посидев немного, выпив кофе, пообещал заглянуть вечером, забрать письмо, а заодно и поужинать с семьей. Распрощавшись с матерью, он спускался с третьего этажа, когда на площадке между четвертым и пятым пролетом столкнулся с молодым кареглазым мальчишкой, марширующим наверх через две ступени. Четвертый, третий, второй пролеты думал, не с младшим ли Лазарем только что столкнулся, не понимая, начинающее разрастаться чувство настороженности, вдруг задышавшее в спину. Он усмехнулся себе: парнишка не был похож на проблемного и тем более не мог пробудить в нём чувство боевой тревоги в этом дремлющем мещанским благополучием провинциальном городке. Последний пролет. Последняя площадка. Пять ступеней. Опасность. Пять шагов. Дверь. Ручка. Брат?! Шорох…
Дверь с шумом распахнулась перед его носом, когда он замедлил шаг, решив вновь подняться к матери Лазаря и убедиться, что всё в порядке. Дверь с шумом распахнулась, и он нос к носу столкнулся с огромными девичьими глазами – бездонными и беззаботными, улыбкой – смешливой и испуганной. Эта улыбка и заметавшиеся в растерянном «Ой!» ресницы, отвлекли его, заставив самодовольно усмехнуться, поскольку для него давно было не новостью впечатление, которое он производил на слабый пол. Закрепил эффект неожиданности, намеренно посмотрев на девчонку самым растиражированным подтекстом, и резко вышел. «Ещё одна дурочка», – лениво подумал, когда за спиной хлопнула дверь. Шаг. Ступень. Шаг. Ступень. Асфальт. Снова замер, тревога не была ложной: спинным мозгом он чувствовал врага, поэтому, тяжело тряхнув головой, развернулся и пошёл вслед за девчонкой, чтобы проверить всё ли в порядке в доме Ларазя. Однако, не успев сделать и шага, оказался в объятьях этой малолетки…
Чутьё не подвело. Оно никогда не подводило, однако если бы не отвлёкся на это девичье «Ой!», брат Лазаря был бы жил. И, проклиная в душе соплячку, он остался. Остался, чтобы выяснить: кто? – и ответ могла дать лишь она. Тем же чутьём он уловил всю комедию, которую разыграла эта девочка, боясь, что и её постигнет таже участь, поэтому стал негласным вторым следователем, надеясь, что ученица десятого класса средней школы Орлова Виктория Александровна быстро даст ответ. Но, видимо, все бабы рождаются стервами, ему же досталась особо упорная стервь, поэтому он тысячу раз прокручивал, просчитывал и посекундно восстанавливал в своей голове тот день, ища ответа на вопрос: кто?
Восьмой пролет – убийство директора нефтяного завода, третья площадка – Анастасия Александровна открывает двери, внизу в подъезд – заходит Юрка: три звука смешались и проглотили сами себя, однако ведь он заметил, как странно хлопнула дверь. Шестой, пятый пролет, площадка, Юрка – пять с половиной секунд. Четвертый, третий, площадка, второй, первый, площадка, пять ступеней; какая-то возня наверху, распахнувшаяся с шумом дверь, глаза – тринадцать секунд и вновь два смешавшихся звука. Если бы не эта девчонка, он бы повернул назад на двенадцатой секунде и… Юрка был бы жив. Если бы не эта девчонка до безумия испуганная, но упорная в своём молчании, знающая, но не желающая показать на убийцу, ему было бы что сказать Лазарю.
Они заходили со следователем, то с одной стороны, то – с другой, но все их версии рассыпались в прах, однако ему не нужна была ни версия, ни раскрытие, ни справедливость, ни наказание: ему требовалось слово для Лазаря, и оно могло быть лишь одно. Доктор тоже поначалу осложняла дело, когда запрещала разговаривать с главным свидетелем о деталях расследования и посвящать в подробности дела: «Вика сейчас очень нестабильна. Поймите, стресс был настолько сильным, что любое погружение в ситуативные воспоминания могут закончиться необратимыми последствиями для головного мозга как физического органа, и она навсегда останется слабоумной». Доктор не догадывалась, что у этой слабоумной была не нестабильная психика, а железные яйца в сумме с изощрённой логикой, весьма далекой от какой-то бы ни было женской истеричности. Он бился с ней месяц, пытаясь понять её игру, и в этой войне победа оставалась за ней. Однако он не мог вернуться без слова для Лазаря, поэтому и приручал её шаг за шагом, завоевывая доверие, она должна была сказать: кто? – ему и… без свидетелей.
– Вика, кивните, если понимаете меня, – просил следователь, когда они в очередной раз сидели втроём в больничной палате.
Однако пациентка отстраненно молчала и взирала на всех идиотически ровным радостным взглядом, в котором он читал надменное превосходство. Он взял её руку, успокаивающе погладил и, утопив в тепле своих ладоней чужую прохладу, улыбнулся. Это была его фирменная улыбка, перед ней не могла устоять ни одна женщина.
– Вика, вы можете… Вика, вы должны нам помочь… Вика… Вика… Вика, – но тишина. – Вика, вы знаете убийцу! Вы в сговоре! Пойдете как соучастница! Какая у вас была роль…
– Хватит! Прекратите, Пётр Николаевич! Вы пугаете мою пациентку!
– Ваша пациентка даже не понимает меня!
Ни следователь, ни очередная пассия в той перепалке не заметили их: «Вы знаете убийцу?» – «Да…» Девочка ничего не сказала, а лишь пожала ему руку и посмотрела в глаза. И в них, тех глазах, была просьба о помощи: убийца был рядом, убийца знал её, поэтому, скрываясь за мнимым безумием, она спряталась от него в психиатрической больнице.
Тринадцать секунд. Тринадцать секунд… Тринадцать секунд и четыре пролета: убийца жил между вторым и третьим, именно поэтому он никуда не выходил, не скинул оружие, не затесался в толпе, не испарился в воздухе и, действительно, был на работе. Он мог возвращаться: у него было слово для Лазаря.
Он пришёл попрощаться с девчонкой, сказать, что уезжает и… Ни родителей, ни сестренки её в тот вечер дома не оказалось. Она по-прежнему безмолвствовала, но им и не нужны были слова, они без них понимали друг друга. Он сел на диван и… не спешил уходить:
– Тебе больше не нужно бояться…
Она нерешительно улыбнулась.
– Больше бояться некого.
Она вновь нерешительно улыбнулась.
– Ну… вот и всё… пора…
Она улыбалась, смотрела в глаза, перебирала нежно пальцы, отчего слова прощания всё как-то не шли с его губ.
– Пора…
И он вдруг почувствовал, что не желает уходить, уезжать и исчезать из жизни этой девочки, так странно появившейся в его. Где-то там, на другом конце города, его ждала роскошная женщина в кровавом белье, готовая, как и многие, отправиться с ним на край света. Где-то там роскошная и чужая в ожидании его разливала в бокалы красное вино, думая доказать свою нужность ему. Где-то там в красивом белье бледная женщина намеревалась опьянить его блеском алых губ и преподнести ему в дар свою свободу. Где-то там в другом краю его ожидали «вина-кина и домина», а он был готов вечность сидеть на старом диване в забытом богом провинциальном городке и, закрыв глаза, слушать, как эта девочка-ребёнок робко-застенчиво перебирает пальцы на его на руках. Он откинул голову и, раскрыв ладони, отдал себя в её власть, чувствуя, как благодатная тишина и умиротворенность растекаются по всем членам тела. «Девочка… – улыбался он себе. – Моя девочка. Моя…» Она играла с его руками, и в этой её детской забаве не было никакой женской требовательности, страстных призывов или похотливых желаний, нет, там текла какая-то иная мелодия жизни. Мелодия, которая была ему неведома и непонятна, однако это не мешало ей приятной негой и сладкой истомой забираться под кожу рук и, заполняя собой каждую клетку, стремится к сердцу, взламывая по пути, перепахивая и взрывая частокол рёбер. «Моя девочка, – чувствуя, как тишина вечности сочится за частокол, жужжало в голове, лишая и силы, и воли, и разума. – Моя девочка. Моя. Моя…» И он сидел, и терялся во всех координатах времени и пространства, забывая, где он, кто он и зачем: «Моя девочка… Моя… Моя…» – жужжало где-то в черепной коробке и влагой стремилось к глазницам.
– Пора… – прошептал он, намереваясь уйти к чужой и ненужной женщине, прежде чем растеряет последние остатки контроля над собой, но её пальцы вздрагивали и… снова пускались в путь, заставляя медлить с уходом. – Пора… Пора. Всё пора! – Но она забралась на колени и, словно лиана, обвила его, положив голову на плечо.
И он обнял в ответ, и замер, и слушал, как бьется доверчивое сердце, которое не желал терять.
– Я выключу свет? – спросила она, и он впервые услышал её голос.
И он кивнул, чувствуя, как невыносимой радостью больно екает сердце и разлетается на тысячи, миллионы, мириады осколков, чтобы собраться вновь к новой жизни. И он остался, задержавшись ещё на месяц: «Жди», – целуя, напутствовал. И она согласно кивнула, улыбнулась, провожая его без истерик, обещаний, слез и прочей женской суматохи.
Она открывала всегда до звонка…
Он приехал, как и обещал, весной – 8 Марта – без писем, звонков, предупреждений и слов. И был очень удивлен, когда, недонеся руки до кнопки, встретился с её радостным взглядом: «Привет! Заходи!» – «Ты кого ждёшь?» – «Тебя». – «Кто-то предупредил?» – не поверил он. – «Никто. Давай на кухню. Я торт готовлю. Скоро родители приедут…» – «Где они?» – «Лерку в неотложку повезли, у неё зуб разболелся». – «Так мы одни?» – «Да…» – «Привет, почти жена…» – «Привет, ещё не муж…»
– Привет, снова жена, – пошутил он.
– Привет, почти муж…
– Я выключу свет? – спросил он, чувствуя, как невыносимо больно екает и разлетается сердце, собираясь вновь к новой жизни.
– И дверь закрой, – сползая с коленей, лукаво попросила почти жена и, удобно устроившись в углу дивана, протянула к нему свои руки.
Если бы Виктор знал, что через девять месяцев без тринадцати дней его жена будет стоять у гроба его и, скрывая за черными очками рвущуюся изнутри радость, неустанно повторять про себя: «Спасибо! Спасибо! Спасибо, Витенька! Это твой лучший подарок на 8 Марта! Спасибо! Спасибо! Спасибо, Витенька!» Если бы Виктор знал, что у гроба его жена станет ругать себя: «Дура, кто тебе мешал потерпеть ещё три года? Сейчас была бы вдова! Почёт, уважение, пенсия…» Если бы Виктор знал, что в гроб к нему она положит его амулет и заметит про себя: «Десять лет – от звонка до звонка. Больше никогда! Слышишь, Витенька, никогда!» Если бы Виктор всё это знал, то девять месяцев назад без тринадцати дней, возможно, не отдал бы себя в объятия протянутых женских рук…
***
Когда Виктор погасил свет, Виктория с облечением выдохнула и немного расслабилась, поскольку муж утратил хотя бы часть контроля над ней, перестав следить за каждым взглядом. Темнота. Спасительный мрак. «Десять лет. Десять лет. Однако на этот раз, Виктор Максимович, конкурентное преимущество на моей стороне», – неслось на бешеной скорости в голове, когда муж направлялся к ней, с каждым шагом сокращая расстояние. «Я выключу свет?» – спросил он и… вся её супружеская жизнь в один миг отразилась, как зеркале. И если ещё секунду назад она не знала, что делать и как себя вести, то теперь… теперь: «Кина, вина и домина, дамы и господа!» – злорадно подумала, радуясь, что Виктор не может видеть её взгляда, ибо она собиралась, ещё не знала как, но собиралась вбить последний гвоздь в крышку гроба своего супружества и обрести свободу, но для этого ей требовалось вынуть из другого душу, прежде забрав свою. Оставалось лишь надеяться, что решительность не оставит её и…
Она хорошо помнила, как когда-то, безумно давно, в какой-то далёкой несуществующей жизни, она вот также сидела на старом диване в своей комнате и обнимала Шедона, проклиная себя, что не уехала с родителями и сестрой на дачу, оставшись зачем-то дома. Она не ждала Виктора и… ждала, постоянно чувствуя его присутствие где-то рядом, несмотря на то что он не появлялся уже больше недели, дав ей передышку от спектакля про Ромео и Джульетту, который они разыгрывали для всех. Она не ждала Виктора и… ждала, понимая, что никогда он не оставит своих попыток устранить её точно также, как Юрку и старика из сорок пятой квартиры, на которого у него, видимо, был заказ. А они? Они с Юркой просто попались под руку. Юрки не было. В свидетелях оставалась лишь она, и поэтому он медлил уезжать, контролируя каждый её шаг, взгляд, звук, шорох, не оставляя ни на час, ни на минуту, ни секунду в покое: нашёл общий язык со следователем, затащил в постель доктора, очаровал родителей, подругу, сестренку и даже добрался до соседей, зачем-то наведываясь к тёте Насте. Все старые женщины, как одна, называли его Витенька, стремились быть полезными и предано заглядывали в глаза; молодые томно вздыхали, стремились дотронуться и предано заглядывали в глаза. Почему? Этого она не понимала, но наблюдала за ними с холодной расчетливостью, морщась про себя и зло иронизируя. Да, в то лето кончилась её беззаботность, детство, юность и даже молодость, он всё это вынул из неё в одно мгновение, лишив целой жизни, которую она могла бы прожить.
Ей очень памятен был тот взгляд, которым Виктор одарил её, выходя из подъезда, когда она вбегала в него, спеша исполнить просьбу матери и поскорее убежать к Ольке, с которой они собирались устроить партизанскую вылазку в парк, где накануне познакомились с солдатами срочной службы и даже договорились о встрече. Она чуть ли не вприпрыжку неслась к тёте Наде, предвкушая лишь скорое свидание на их с Олькой секретных качелях. Им, девочкам, никак не хватало сил раскачаться так, чтобы старые лодочки ударились о перекладину, но их всегда было достаточно, чтобы почувствовать, как сила притяжения ослабляет свою хватку и там, где-то наверху, тебя, словно пушинку, стремится выкинуть прочь. И у неё была мечта: победить свой страх и, вцепившись в опоры старых качель, почувствовать наконец, что значит настоящая невесомость. И вечером она надеялась воплотить это своё желание в жизнь.
«Дурак», – обиженно пробубнила она тогда себе под нос, не умея ответить таким же недобрым взглядом надменному красавцу, которому не сделала ничего плохого, и побежала дальше, надеясь, что он ничего не услышал, но не сделала и пары шагов, как застыла на месте: старые лодочки, молодые солдаты, партизанские вылазки, любимый парк, подружки, школа, папа, мама, сестрёнка, бабушка с дедом, деревня и лес – всё исчезало и таяло, убегая и растворяясь в прошлом на её глазах, а впереди открывалась бездна и… будущего в ней не существовало.
Хватаясь за перилла, на ступеньках перед ней лежал какой-то парень, трясся и зажимал свободной рукой горло, из которого хлестала кровь. Кровь. Какой-то тихий булькающий звук. Кровь, проливающаяся сквозь зажатые пальцы. Какой-то звук. Кровь. Парень, сползающий по ступенькам и затихающий. «Это тот сделал! Дурак!» – пронеслось в голове, и всё остальное «кино» она устраивала в режиме реального времени, движимая лишь безумным животным страхом, а также отчаянным стремлением выжить и не упасть в ту страшную бездну.
Они так и не встретились больше с солдатами. Она так и не исполнила свою мечту, потому что вечер вместо веселья принес дурдом, уколы, таблетки, связки и… тяжелый сон. Она не знала, то ли разыгрывала безумие, то ли на самом деле сходила с ума, но чётко помнила и держала в сознании, задурманенном таблетками и уколами, мысль: «Показать… показать… доказать… доказать этому… этому… тому красавцу, что я сошла с ума… сошла с ума… сошла с ума и не представляю никакой опасности… никакой опасности… никакой опасности», но прокололась. Когда следователь стал чуть ли не кричать и обвинять её в соучастии, сказав, что она знает и просто покрывает убийцу, рука предательски дрогнула. И всё бы ничего, если бы убийца в тот момент не держал её за ту злосчастную руку, поэтому дальше всё пошло не по плану и фарс с сумасшествием превратился в спектакль про Джульетту, однако Ромео был неумолим: «Пора… Пора…» – твердил он, не замечая, что она дрожит, как осиновый лист, и предано смотрит в глаза: «Пора…» – «Отелло, так не молилась я…» – шептала она про себя. – «Пора…» – «О, мой Отелло, ночь ещё не пришла…» – «Пора…» Шекспир не помогал, Данте в сознании не жил, однако «Любовник леди Чаттерлей» был зачитан до дыр: «Я выключу свет?» – спросила она тогда, в какой-то безумно далекой и несуществующей жизни.
– Иди сюда… – принимая мужа в объятия, Вика уложила его голову к себе на колени и, запустив пальцы в густые вылинявшие на солнце волосы, стала нежно перебирать их, чтобы потянуть время, собраться мыслями и найти нужные слова.
Она мягко улыбнулась, вспомнив, как он долго держался в ту ночь, но всё-таки сдался и в предрассветных сумерках в любви признался: «Весной приеду, поженимся…» Она усмехнулась себе, вспомнив, как не сдержалась и горько расплакалась у него на груди: «Ну что ты, девочка моя… Не надо. Не плачь. Я вернусь. Обещаю». И утирая ей слезы, прошептал: «Люблю тебя. Слышишь, я люблю тебя. Люблю. Ты моя. Моя девочка». Она быстро успокоилась, взяла себя в руки, но… но всё же так и не решилась сказать, что подарила ему своё девство только для того, чтобы он понял, опасности нет и, оставив её в покое, уехал, забыв навсегда. И всё опять пошло не по плану, и вскоре она уже понимала ту юную леди из романа, ибо Виктор разбудил в ней женщину и заставил тело жить отдельной, собственной жизнью, сильно противоречившей тому страху и стремлениям, что жили в её голове. Она панически боялась Виктора, но протягивала к нему руки и жаждала попасть в плен обладания. Она стремилась прочь от него, устраивая в своей голове диверсии и планы побега, но каждый раз растворялась в нём, стремясь каждой клеткой впустить в себя его горячую плоть. Бежать и раствориться. Бояться и любить. Когда муж был рядом, она жаждала его прогнать, но стоило ему уехать, начинала помнить…
«Муж…» – поймала Шедон себя на привычном обращении и кисло улыбнулась, с удивлением обнаружив, что по-прежнему считает Виктора своим мужем, несмотря на то, что после глупого инцидента с бухгалтером, который, как оказалось, он понял совершенно по-своему, как и развод, смывала память о нём в летних грозах и радугах, белых берёзах и зелёной траве, теплых ручьях и прохладных озерах – в загородных лесах, одним словом, куда её чуть ли не каждый вечер возил Смирнов. И не переставая нежно гладить голову мужа, Вика снова улыбнулась, впервые поняв, почему Сашка так сильно привязался к ней: в их первое лето она, видимо, напоминала весёлое торнадо, этакий вечный праздник жизни, который он, бедолага, принял на свой счёт. Думая, надеясь, молясь, что Шедон уехал навсегда, она наносила новые краски жизни поверх старых, случайно превратив в палитру другого. «Другого…» – усмехнулась она сама себе: других её тело не принимало, они были лишь слабые пародии на мужа; их не принимала даже её голова, не желая впускать в свою жизнь блёклые и уродливые тени, что именовали себя мужчинами. Да, Виктор был чудовище, однако, как бы она ни боялась его, многое в нём восхищало.
Если бы они встретились как-то иначе, она была бы послушной, верной и доброй женой, закрытой от всех треволнений этого мира крепостным валом, непреступными стенами, скалами, фьордами, рвами. Где-то бы бушевали грозы, бури, шторма, а она тихо сидела бы у окна, качала дитя, кидала в очаг дрова и… любимого бы ждала. А в ночи, лишь сон бы смыкал глаза, оборачивалась птицей и летела туда, где в одну реку бегут два ручья, и спешила туда, где требовалась мертвая и живая вода, и, обмыв любимого, напоив любимого, устремлялась в ночи разжечь очаг до зари…
– И, кидая в него дрова, приговаривала бы я: «Проснись, родной, очнись, милый мой, восстань к свету дня, душа моя, и ни в полуденный зной, ни в час ночной не покидай меня, ты жизнь моя».
– Что? Ты что-то сказала? – повернувшись, Виктор посмотрел на жену.
– И так вечность сидела бы у окна, качала дитя, кидала в очаг дрова и тебя ждала.
Виктор улыбнулся: «Люблю тебя», – и резко переменив диспозицию, обнял жену, однако она вывернулась, и они со смехом покатились по полу. «Витя! Витя! Прекрати! – усаживаясь верхом на муже, шепча попросила Виктория. – Тихо! Сын спит! Не порть момента…» – и они сплели пальцы рук. Муж и не торопил. Каждый раз, когда он возвращался домой, она заставляла брать себя приступом, со смешливым упорством, сантиметр за сантиметром, сдаваясь на милость победителя, чтобы в этой изощрённости садистского наслаждения растворить свой страх перед ним и, почувствовав свою власть над мужчиной, утонуть в его сладкой неге.
– Вика…
– Что?
– Подари мне сына. Нам давно нужен второй ребенок, – с твердой уверенностью сообщил Шедон, и Вика вновь оказалась под ним.
– А если будет дочь? – уходя от поцелуя, она выгнулась, словно кошка, против воли раздвигая колени. – Что ты с ней будешь делать?
– Любить, как и тебя, – зарываясь лицом в женские волосы, на ухо прошептал Виктор, и его рука легла на бедро. – Защищать. Баловать. У меня будут две любимые девочки, а потом ты подаришь нам ещё одного брата, да?
– А если снова дочь? – спросила Вика и, чувствуя, как тело предательски отвечает на его ласки, резко дернулась, пытаясь высвободиться. – А!!! – закусив губу, вцепилась в мужины плечи.
– Что? Что? – мягко перекатившись, он освободил её от тяжести своего тела.
– Спина! Больно! Больно…
– Дай посмотрю.
– Не трогай! – морщась от боли, она улеглась на муже всем телом и обняла за шею. – Обожгла просто. Дурацкое ковровое покрытие!
– Давай купим другое…
– Давай.
– Завтра и поедем, да?
– Завтра… – Вика приподнялась и, склонив голову на бок, принялась вспоминать, что такое завтра. – Завтра? Ах, да… Завтра. Но завтра – это не сегодня, – рассмеялась она и вновь принялась ласкать мужа – своего врага, желая лишь одного: усыпить бдительность, заставить расслабиться и довериться ей.
– Так что насчёт сына? – улыбаясь, вновь спросил Виктор, готовый немедленно приступить к исполнению задуманного. – Ты ведь простила меня? Девочка моя родная, если бы ты знала…
– А если снова будет дочь? Что тогда?
Так и катались они в буйном перешептывании…
– Всё! Витя, я устала! – вновь заползая на диван и усаживаясь в углу, Вика поманила мужа к себе, собираясь уложить на колени его буйную голову, однако на них посадили её и… взгляд мужчины, полный любви, обожания и радостного предвкушения, не могла скрыть даже темнота предрассветных сумерек. – Скоро светать начнёт…
Шедон смотрела на мужа и… сердце её готово было вновь сдать все бастионы, чтобы родить ему сына и батальон дочерей. Однако она медлила поцеловать его, зная, что ждут. Медлила, зная, что, когда он уснёт, она вновь останется в бессонной ночи и будет проклинать себя за малодушие. Если бы случилось ей встретить этого мужчину иначе, она бы беззаветно и предано любила его, смотрела в окно, качала дитя, кидала в очаг дрова, просила бы ветры, поля и леса беречь, защищать и хранить его, молила бы солнце, звёзды, луну освещать тропы, дороги, ущелья ему. Случись ей встретить его иначе, она бы не бунтовала, а любила его. И, глядя мужу в глаза, печально улыбнулась она: с каждым годом её любовь к нему, как и бунт, возрастали, однако любовь тонула в молчании, а бунт – в малодушии.
– Малодушие – вот моя суть… – горько призналась Шедон.
– Почему? – более чем серьёзно спросил Виктор, пытаясь по взгляду прочесть мысли жены.
– Сына, говоришь… – и пальцы её побежали прокладывать знакомые дорожки на до боли родном лице, теряться на шее, плечах, тонуть в светлом волосе. – Сына, говоришь…
Она родила сына, чтобы он не мог убить мать своего дитя, однако случай с бухгалтером доказал, что это полная ерунда.
– Сына, говоришь…
– Вика…
– Сына, говоришь…
– Вика, что с тобой? – позвал Виктор, заметив, что взгляд жены устремлен куда-то в стену, поверх его головы. – Вика…
– Сына, говоришь, – усмехнулась она, какой жестокой и жуткой ухмылкой. – Ему сейчас пятый год, и он в каком-то мрачном подвале живет. Ах, нет! Ему двадцать два. Всё тот же подвал, старый очаг, сырые дрова. Он в кресле сидит и что-то рисует в альбоме… Что ты рисуешь, дитя?
Виктория замолчала, не видя, как муж в ужасе смотрит на неё.
– Прости, он молчит. Ах, нет! Он улыбается нам… мне… нет, мне он не может улыбаться, он зол на меня… Он улыбается тебе, но как улыбка его грустна. Господи, мой мальчик… моё дитя, прости, прости, если можешь меня… – Вика посмотрела на мужа. – Сына, говоришь, тебе подари…
– Вика…
– Ты знаешь, мне не было и двадцати, когда я увидела в стене белый свет и почувствовала, как время истечёт к тридцати девяти. И эта мысль уже больше не покидала меня.
– Вика! Вика. Какое время?
– Моё время. Если останусь с тобой, умру к тридцати девяти. Услышь же меня! Отпусти! Меня отпусти! Ты слышишь меня?
– Да…
Шедон очнулась и сбавив обороты, погладила мужа по голове, главное она сказала, остальное было дело техники. Она сползала с ног мужа, уложив его на диване, заставила положить голову на свои колени, чтобы иметь возможность спокойно говорить и одновременно гладить его волосы, надеясь, что в последний раз.
– Витя, ты очень хороший. Я восхищаюсь тобой, уважаю, ценю, но пойми… Не знаю, как тебе это объяснить, но ты словно бездна без края и конца, начала и дна, света и тьмы. И я очень боюсь этой бездны, потому что сколько бы в неё не кидать любви, нежности, ласки, добра, ненависти, мести, злобы, страха и зла она всё проглатывает. Во мне ничего уже не осталось, она скоро поглотит меня и растворит в себе так, словно меня и не было никогда, словно я никогда не рождалась, не встречала тебя, не рожала сына, не любила, не боялась, не страдала, не смеялась.
Виктория говорила, говорила, говорила и гладила голову мужа, совершенно не обращая внимание на то, как он затих и замер у неё на коленях, как не смел шелохнуться, как дышал через раз. Она просила отпустить её. Просила покинуть, оставить, уйти. Обещалась вырастить сына одна. Вырастить достойного сына достойного отца.
– Виктор, ты в самом рассвете сил. Ты красивый и успешный мужчина. Любая женщина с радостью согласиться выйти за тебя замуж и родит тебе сына. Ты будешь хорошим, заботливым, добрым мужем и отцом, но для другой семьи.
Виктория ещё не растеряла своего красноречия, не ждала ответов, не брала обещаний, когда почувствовала, как муж расплакался, словно дитя, приведя её в огромное смятение: она готовилась к горячей битве, холодной войне, стратегическому противостоянию, она была готова, наверное, к чему угодно, но только не к слезам. «Ну что ты, Витя… Не надо. Не плачь. У тебя всё будет хорошо, обещаю, – шептала в ужасе, утирая чужие слезы. – Всё будет хорошо. Слышишь? Всё будет хорошо…» И крепко обняв мужа со спины, она улеглась подле и, замолчав, усыпила своего мужчину, в последний раз наслаждаясь родным теплом любимого тела.
Виктор уснул, и она в привычном одиночестве встречала рассвет, полный светлой печали и грусти о прошлом, что исчезало в Лете на её глазах. Память услужливо подкидывала картинки давно минувших дней. Военный санаторий, Сочи, пляж, солнце и тёмные ночи, море, пальмы, цветы, Макс на шее отца, веселые брызги, счастливая возня: «Иди к нам, родная, сюда». – «Мама! Смотли!»; «Ты куда?» – «На море». – «Ночью? Погоди, сына уложу и…» – «Я одна…» – «Дождешься меня?»; бездонное небо, чёрное море: «Звёзды, что делать мне? Не праздная я…» – Звёзды молчали. – «Море, ты слышишь меня? Не праздная я... Как быть мне, скажи». – Море галькой играло, лёгкий шторм собирало. – «Ветер, ветер, хоть ты подскажи, что делать должна, ведь не праздная я…» – «Не пугайся, родная, это я…» – «А, Виктор… Ты. Какие звёзды смотри». – «Ты звезда моя». – «Слышишь море?» – «Оно говорит, что люблю я тебя».
И было море. И были горы. И озера. И реки текли. И дом чашей полной: «Ну, молодые, хорошие хоромы у вас». – «Когда второго внука нам ждать?»; «Горько! Горько!» – «Дожили до деревянной, доживете и до золотой…» – «Ты устала, жена?» – «Нет, просто шумно…»; «Вика, как же он смотрит на тебя». – «Олька, отстань! Он просто муж, я просто жена!»
Озера и реки текли. И травы шептали. И лес принимал. И солнце светило. И ветер ласкал. Однако она так и не простила себя, что убила во чреве дитя…
«Господи, Витенька…» – вдруг поражённо прошептала Виктория в тишине и сильнее приникла к мужу. Она неожиданно увидела себя со стороны, когда намеренно подставлялась под мужину руку, дабы получить максимум телесных повреждений средней и легкой тяжести, а затем пойти в больницу и получить документ о побоях, чтобы подать на мужа в суд, если он по-прежнему будет доставать её. «Бред… Вика, какой ты творила бред… Прости меня, если сможешь… прости… прости меня, мой мальчик, мой сын, моё дитя…» – умоляла она своих мужчин.
Если бы Виктория знала, что через девять месяцев без тринадцати дней она будет стоять у гроба мужа и, цепляясь за руку свекрови, смотреть, как в зал прощания входит Виктор с их сыном: «Там… там… Витя… Витя…» – «Успокойся. Тихо-тихо, наша девочка», – подхватит её свёкр. – «Это родной отец Виктора». – «А с ним?» – «Младший сын». Если бы Виктория знала, что через девять месяцев без тринадцати дней она будет стоять у гроба мужа и в ужасе наблюдать, как Виктор с сыном подходит к ней: «Нина Владимировна, Алексей Петрович, Виктория, примите мои соболезнования. Ваш сын… Вы можете гордиться Виктором. Вика, а вы не помните меня? Я Дима Лазарь. Вы были девочкой лет пяти…» – «Лет пяти…» – «Когда переехали в наш дом…» – «Лет пяти…» – «Юрка ещё. Его вы точно должны помнить…» – «Т-ш-ш-ш…» – «Лет пяти…» – «Простите, забылся». – «Лет пяти…» – «До сих пор не могу привыкнуть, что Витьки больше нет». – «Лет пяти…» Если бы Виктория знала, что через девять месяцев без тринадцати дней она будет стоять у гроба и протягивать руку: «Мальчик мой…» – «Денис». – «Сын мой…» – «Здравствуйте. Вы папин брат? Он рассказывал…» – «Хороший повод для знакомства ты выбрал!» – «Нина, не начинай!» – «Виктория?» – «Дитя моё…» – «Мама!» – «Скорую!» Если бы Виктория всё это знала, то девять месяцев назад без тринадцати дней, возможно, говорила бы с мужем открыто в ночи, а не каялась малодушно в рассветной тиши.
***
Проснувшись, Виктор долго лежал на диване и смотрел в потолок. Ночью жена однозначно дала понять, что не желает больше с ним жить, нет, даже не так, она пообещала умереть в тридцать восемь, если он не оставит её. «Вика, Вика, что ж ты творишь…» – подумалось ему с тоской о женщине, забравшей у него выбор. Он мог попытаться удержать её силой, пригрозив забрать сына, однако мысль о том, что она может исполнить обещание была физически непереносима. Ему хотелось убедить себя, что она просто пошутила, мстя за долгое отсутствие и последнюю встречу, но, лишь только он вылавливал в себе эту мысль, останавливался. Он знал: веселая беззаботность, игривость, детскость, беспечность и легкость скрывают под собой серьезного и молчаливого человека, не кидающего слова на ветер, ранимую и глубоко чувствующую душу, которую он так и не сумел приручить за все годы их странного брака. С годами Виктор всё более убеждался, что их супружество было предрешено на небесах, что вверили в его руки женщину, умевшую не просто понимать и чувствовать без слов, но и наполнять требуемой энергией. Если бы полтора года назад он бы не был столь зол на неё, сейчас бы ему не лежать на этом диване…
Виктор смотрел в потолок и чувствовал, как из него вынули жизнь и… теперь ему необходимо было решить на что потратить остаток лет, которые ему предстоит провести без Виктории. Мысль о том, чтобы последовать совету жены и создать вторую семью, он тут же отметал, зная, что не сможет жить ни с одной женщиной кроме той, что постоянно заставляла себя завоевывать и добиваться вместо того, чтобы накладывать право вето и заполнять всё пространство женской суматошностью. Пытаясь понять эту особенность её поведения, он часто украдкой наблюдал за ней и всегда приходил к выводу, что жене достаточно себя самой. Она всегда была себе на уме, сама по себе, никому души не открывала и ни в ком не нуждалась, как и он… когда-то, но не теперь. Вот и сейчас она обещалась одна вырастить достойного сына достойного отца, потому что…
– Потому что «что»? «Что» потому что?! Что?! – подавляя желание ударить кулаком в стену, произнес он вслух, понимая, что многое бы отдал сейчас, дабы понять жену, несмотря на то что она высказалась предельно ясно.
Виктор поднялся и, открыв дверь, пошёл на кухню, откуда доносился запах еды и веселый голос сына: «Доброе утро!» – «Папа! Папа!» – метнулся к нему Макс. – «Привет, жена…» – «Пап, мама сказала, что…» – «Кофе будешь?» – «Я могу решить за всех, куда мы едем на выходные. Могу?» – «Можешь». – «Я хочу к бабе Нине…» – «Твой кофе…»
И Виктория посмотрела на мужа. И Виктор не отвел взгляд.
– Ма-а-ам! Па-а-ап! Вы чего опять застыли?
– Думаем…
– Про озеро?
– И про него…
– А ещё про новое ковровое покрытие, за которым мы сейчас и отправимся, да, Макс?
– Зачем? Не нужно.
– А мы тебя с собой и не зовем, да, Макс? Мы сами справимся. А ты пока вещи собери...
– Мы к бабе Нине? На озеро?
– Да.
– Мне в понедельник на работу.
– А мы тебя с собой и не зовем, – не сдержавшись, отчеканил Виктор каждое слово.
– Почему? А мама? – присмирев, спросил сын.
– Мама сама решит, когда к нам приехать, да?
Мужчины уехали. Вика осталась дома. Принялась хлопотать, но всё валилось из рук. Хотелось биться головой о стены, кричать от боли и выть на окне реквием по мечте, но вспомнив, что уже не спала двое суток, Шедон приказала себе успокоиться и пошла собирать вещи сына. В игрушках нашла пистолет мужа, он оказался игрушечный: «Паразиты», – тепло улыбнулась и вновь вспомнила про охотничье ружьё. – «Надо напомнить, чтоб забрал…» Отправилась на кухню. В зал. В комнату сына. Зал. Кухня. Коридор. И так нервно кружа по квартире, ощущала два диких желания – курить и спать. Дома курить было нельзя. Спать было некогда. Оставалось лишь биться головой о стены, кричать от боли… Виктория взяла сигареты и отравилась на лоджию. Когда мужчины вернулись, вещи и продукты были собраны, обед готов.
– Господи! Виктор! – всплеснула руками, наблюдая, как они с сыном поднимаются по лестнице, неся огромный рулон. – Витя! Витя! – отходя в сторону, запричитала чуть ли не со слезами. – Ты зачем так себя изуродовал?!
– Мам, смотри! – и сын стянул с головы кепку.
– Ну зачем… а его-то за что… Виктор… – стараясь подавить внутреннюю истерику, пролепетала Шедон и ушла на кухню, не в силах смотреть на две обритые головы.
– Тащим в зал…
– Мам, ты расстроилась? – заходя на кухню, спросил ребёнок. – Отрастут же… К школе так точно отрастут. Папа сказал, что мы в поход пойдём, а там мыться негде… мы и подстриглись… Ма-а-ам?
– Всё хорошо, Макс. Всё хорошо. Это я так…
– Ну что, мать, накормишь нас? Потом мы быстро всё сделаем и поедем, да, сын?
– Витя, оставь ты этот дурацкий палас в покое! Он вообще не нужен был!
– Прости, но тут ты не угадала. Мы ещё и старый выкинем, да, сын?
День перевалил далеко за полдень и стремился к вечеру, когда Виктор с сыном закончили расставлять мебель, погрузив квартиру на несколько часов в весёлый хаос, перед которым не устояла и Вика. Ребёнок бесновался и буйствовал: прыгал по мебели, кувыркался, падал и поднимался, запинаясь обо все вещи; висел на шее отца и ластился к матери, словно хотел запечатлеть в памяти последнюю картинку идеалистического счастья родителей. И вот они уже втроем лежали на мягком ковре, смеялись, мечтали и разглядывали люстру на потолке:
– А когда вы снова поженятся будете?
И наступила пауза.
– Когда мама скажет, тогда и будем…
– Мам, когда?
– Когда вы с папой вернетесь домой, тогда и решим, хорошо?
– Хорошо!
Виктор встал, подал руку Виктории:
– Приготовь что-нибудь перекусить и… поедем мы, да, Макс?
И ушёл на лоджию. Открыл оконные створки и, облокотившись на подоконник, уставился немигающим взглядом во двор. Хотелось выбить все стёкла. Взвыть от боли. Запить от тоски.
Остроносая собака, похожая на шакалицу, вышла из-за угла и улеглась под окнами квартиры Шедонов. «Ну что, старая, сделали нас?» – заметив собаку, усмехнулся Виктор. Собака молча повернула к нему голову и, потянувшись, устроилась поудобнее. «Не знаю, как твои рёбра, – усмехнулся ей Виктор, отметив не естественную худобу дворняги, – а по моим танком прошли…»
– Ты что-то сказал? – заглядывая на балкон, спросила Вика.
Шедон пристально посмотрел на жену и… решил оплатить ей той же монетой:
– Это я с ней разговаривал, – указал он в сторону собаки.
– С кем?
Вика подошла:
– Какая страшная…
– Смерть и не должна быть красивой.
– Какая смерть?
– Моя. Видишь: пришла, ждёт.
– Чего ждёт?
– Что я решу: умереть или завести вторую семью…
Жена молчала посмотрела на него, и в этом её взгляде было столько боли, обречённости, тоски и мольбы, что Виктор устыдился сам себя. «Всё будет хорошо, моя девочка, – и, резко прижав к себе Вику, крепко обнял. – Всё будет хорошо». И она приникла к нему всем телом и, уткнувшись носом в грудь, закрыла глаза. Так они и замерли.
– Мам, там что-то горит, – влетев на лоджию, доложил Макс. – Пап, а можно я пистолет с собой возьму?
– Вить, и ружьё забери, пожалуйста…
– Я подумаю.
Сын улетел. Жена ушла. А Виктор остался стоять у открытого окна и смотреть на тощую дворнягу, что против воли привлекала к себе внимание, больно уж по-человечески смотрела она в глаза. Сын прилетел и улетел вновь. Жена пришла:
– Я накрыла… Пойдем? – и подошла, и встала рядом. – Не ушла ещё?
Шедон развернулся и, с силой сжав запястье жены, медленно отчеканил:
– Пока я жив, я не позволю, чтобы хоть одна нога, хоть одного мужика переступила порог этого дома. Это ясно?
– Это твой дом. Здесь живет твой сын. И двери тебе всегда открыты.
– Родители!.. Пап, опоздаем!
– Куда вы опоздаете?
– Папа, сказал, что в пять часов мы должны выезжать из города, а сейчас четыре.
– Виктор, может лучше утром? Иначе всю ночь за рулём…
– Лучше за рулем, чем… – Шедон осёкся. – Пошлите ужинать, что ли?
Проводив своих мужчин, Виктория зашла в зал, взяла с дивана подушку и, упав на мягкий ковёр, закричала, уткнувшись в прохладную бязь, ещё хранившую запах Виктора. Закричала в голос. От какой-то страшной безысходности. От ужаса того, что натворила собственными руками, готовая броситься за мужем вдогонку и умолять вернуться. «Спать! Спать! Спать, Вика!» – приказывала себе, боясь сойти с ума от царившего внутри хаоса, что стремительно разносил её на мириады осколков и растворял в бездне без памяти существования.
Когда Виктория провалилась в тяжёлый сон, её мужчины ещё не выехали из города, ибо на каждом повороте, на каждом светофоре, на каждом километре Виктор подавлял разраставшееся с космической скоростью желание повернуть назад и заставить жену ответить на все его «Почему?» Где-то над ухом без умолку болтал Макс, через каждые два предложения повторяя «мама», но Виктор слушал сына вполуха. Он всё никак не мог отделаться от впечатления прощального взгляда жены: казалось, она держится из последних сил и хватает себя за руки, чтобы не повиснуть у него на шее и не просить прощения; казалось, протяни он к ней руку, как она тут же окажется в его объятиях и зальётся слезами; казалось… Как многое казалось, во что хотелось верить и проверить, но гордость не позволяла вернуться, требуя, дождаться, когда позовёт или… сама придёт. «Если позовёт, потребовать объяснений. Это без вариантов. А если приедет к нам, то… то… то? Это вопрос. А если не приедет? Не позовёт?» – и, чувствуя, как гордость сдаёт позиции физически непереносимой боли, что требовала видеть, слышать и осязать жену, Виктор втапливал тоску в руль, а педаль газа – в пол. И так, раздвоившись сам в себе, не заметил светофора. Резко дал по тормозам. Макс вылетел в проём между сиденьями, ударился лысой головой о панель управления и исчез где-то под креслом: «Па… А-а-а… Па…»
– Группироваться надо, – трезвея, заметил Виктор.
– Бо-о-ольно-о-о… – усаживаясь на переднем сиденье, заплакал сын, держась за голову. – Ты сдурел, что ли? Зачем так? Ты специально? – и слёзы обиды потекли ручьями.
– Не плачь, дитя! Ты сын Солнца, твоё дело война.
– Что?
– Не реви, говорю, как девчонка, – трогаясь с места, спокойно ответил Виктор, в то время как брови его сошлись на переносице. – Прекращай.
– Шишка будет! Больно же…
– Если больно, значит, живой, – улыбнулся отец и потрепал сына за голову, чувствуя, как под ладонью щетинится теплая детская кожа. – Успокоился?
– Не делай так больше!
– Не буду…
Макс перелез на заднее сиденье и затих, а Виктор, посматривая за сыном в зеркало заднего вида, пытался понять, почему вдруг слова сумасшедшей старухи сами собой слетели с его уст.
Им, дворовым мальчишкам, было по десять, когда они гоняли на велосипедах, купались в реке, устраивали поплавки и мечтали все, как один, стать космонавтами, вполне серьёзно решая, кто полетит первым, кто вторым, третьим, четвертым. Они были счастливо-беспечны до одури и боялись только одной сумасшедшей старухи, жившей в доме по соседству. Однако никакой страх не мешал им кричать из-за угла: «Грымза! Старая грымза! Старая грымза пошла!» От взрослых они слышали, что, мол, родилась она ещё в прошлом веке и при царе жила, в каком-то Смольном училась и за белым была, однако в гражданскую вышла за красного и сына белого ему родила, блокаду пережила, но всех родных забрала война, вот и сошла с ума.
И вот однажды он куда-то несся сломя голову на велосипеде, и в пути полетела рама. От локтей и коленок ничего не осталось. Заливаясь слезами, тащил обломки велосипеда и кроме боли ничего не чувствовал, не видел, не слышал, поэтому и не заметил старуху, проходившую, видимо, мимо. «Не плачь, дитя. Ты сын Солнца, твоё дело война», – и, погладив его по голове, она дальше пошла. Больше он её не дразнил, другим не давал, не боялся. Всё в этой жизни было, проходило и шло: годы старуху забрали, а время память о ней.
И сейчас Виктор не понимал, почему она вдруг припомнилась так остро, так ярко, на пустом месте, ни с того ни с сего, словно он малой пацан, прямо как сын его. И солнце слепит, и слёзы заливают глаза, и мир сверкает, туманится, и от боли всё искажается: «Не плачь, дитя. Ты сын Солнца, твоё дело война…»
– Макс, ты чего там затих?
– Дуюсь…
– А?! Скажешь, когда надоест? – улыбнулся Виктор.
Однако сын, скрестив на груди руки, демонстративно отвернулся к окну, изо всех сил стараясь не рассмеяться и сохранить обиженное выражение лица. «Как же её звали? Силия? Селия… Свилия… Сцилия… Севилья!... Силия… Севилия… – наблюдая за Максом, Виктор попытался вспомнить имя старухи. – Сцилия… Сицилия… Севилия… Сальвия…»
– Я в туалет хочу, – подал голос сын. – И есть тоже. И пить.
Виктор рассмеялся:
– До стоянки полчаса потерпишь?
– Да. А можно к тебе?
– Можно…
Близилась полночь. Макс, утомленный событиями дня, крепко спал на заднем сиденье, а Виктор по-прежнему вспоминал имя старухи: «Силия… Селия… Сцелия… Сцилия… Севилия… Сальвия…» – и был полностью поглощён этим занятием, затмившем даже тоску по жене. Заветное слово кружилось рядом, но в руки не давалось, однако, Виктор чувствовал, что его необходимо вспомнить во что бы то ни стало, ибо в нём заключена какая-то тайна.
***
Ольга вышла с работы и, поведя сильно затёкшей шеей, направилась к остановке. Яркое солнце, играя резкими тенями в больничном парке, начинало смотреть в закат; теплый ветер приятно ласкал кожу, а разноголосье города вновь напоминало, что жизнь не заключена в вечной работе. «Суббота. Заглянула, называется, по своим делам на два часа…» – досадливо подумалось девушке, вдруг ощутившей, что лето качнулось за половину, а она и не заметила его, как, впрочем, и весны. В очередной раз вспомнив о своей беспечной подруге, Ольга набрала Викторию, намереваясь справиться о здоровье и позвать прогуляться, чтобы в весёлом смехе развеять тоскливое настроение. Она уже отчаялась дождаться ответа и собиралась сбросить звонок, когда в трубке раздался Викин голос, хриплый и отстранённый: «Привет. Как дела? И что у тебя с голосом?» – «Олька, ты?!» – «Да. Ты как? С тобой всё в порядке?» – «Ты где?» – «Иду с работы домой. Могу зайти. Зайти?» – «Хорошо». – «Через час буду». И Ольга ускорила шаг, не зная, что и думать, но судя по голосу, Шедоны помирились. Однако, когда Виктория открыла ей двери, она ахнула: «Что с тобой? Он… ты… – опасливо оглянулась по сторонам. – Виктор? Он тебя обидел?» – «Карну жалко…» – «Кого?» – «Карну!!!» Гостья присела у вдоха на пуф: «Кого?», хозяйка осела у стены напротив: «Ка-а-а-рн-у-у-у жалко!!!»
– Кого? – вновь переспросила подруга.
– Карну-у-у-у... Господи, как же жалко… – и Вика на четвереньках поползла в зал, где, обняв подушку и поджав под себя ноги, устроилась скулить на полу.
– Объясни, кто такой Карна? – усаживаясь рядом, поинтересовалась Ольга.
– Один из Пандавов.
– Кого?
– Пандавов.
– Кто такие Пандавы?
– Братья Куруавов.
– Каких Куравов?
– Которые погибли на Курукшетре.
– Где?
– На поле Куру, когда сражались с Пандавами.
– Орлова, ты дура! И давно ты так ревёшь?
– С тех пор как ты позвонила…
Ольга не знала, что и думать, но определенно Вика была не в себе.
– Как твой желудок?
– А что с ним?
– Орлова, вчера ты умирала от гастрита, а сегодня от жалости к… как его там?
– Карне…
Ольга пыталась выяснить: где Виктор? откуда ковёр? что решила с работой? – но Вика всё твердила о каком-то царевиче, которого жена оплакивала на поле битвы. Ольга пыталась понять, почему этого царевича нужно жалеть, но вместо этого путалась в братьях, двоюродных и родных, с которыми он то ли служил, то ли дружил, враждовал и обещался убить. «И там была собака…» – «Где? Какая собака?» – «Во сне! Во сне была собака Виктора, когда я обнимала его…» – «Кто? Кого?» – «Я… Карну! Мужа своего…» И слёзы вновь покатились по щекам Виктории, а Ольга окончательно утратила понимание, когда в причитаниях подруги появился Виктор с какой-то собакой.
– Так всё! Пошли прогуляемся! А то ты меня с ума сведешь этой своей…
– «Махабхаратой»…
Вика умылась и, переключившись на будничные заботы: «К моим зайдем? Я отцу уколы поставлю, и пойдем, хорошо?» – пришла в себя.
– Ты можешь объяснить: почему вообще вспомнила об этой… – спросила Ольга, уяснив, наконец-то, почему во сне подруги появилась дворняга.
– «Махабхарате».
– С Виктором и собакой понятно – это впечатления дня, а вот эта твоя «Маха…» «Мхарата»… Как ты все эти имена выговариваешь?
– Это всё Сильва, грымза старая, фанатичка, философичка чокнутая. Я к ней четырнадцать раз на пересдачу ходила! Думала, мозги расплавятся…
– Они у тебя уже давно поплыли, – рассмеялась Ольга.
– Нет, тут всё дедушке Фройду: ассоциативный ряд чёткий. Виктор – военный, вечно пропадает на службе и не вылезает из своих командировок, точнее… – Вика задумалась, подбирая подходящее слово.
– Миротворческих операций, – подсказала подруга.
– Нет, – не согласилась Шедон, – война есть война, как её не назови и какой бы масштабу она ни была. Вот мне и приснилась война, а подсознание подкинуло ту, что засела в нём намертво. Я полгода каждый божий день читала этот эпос, так как Сильва просто измывалась: «Виктор-рия, что у нас с «Кар-рнапар-рвой?»
– С чем?
– «Книгой о Карне», – пояснила Вика и продолжила передразнивать преподавателя. – «Пр-ршу ко мне после занятий». Вот кто по-настоящему с кукарекушкой не дружил! Её даже блокада не взяла!
– Что-то со спиной?
– Да нет, она войну в блокадном Ленинграде провела; родители, братья, сестры – все поумирали, а её сюда в детский дом эвакуировали. Столько лет прошло, а она так и осталась тощая, как та смерть, они даже похожи…
– Какая смерть? Кто похожи?
– Ну… Виктора, точнее его собаки, точнее не его, а той, что под окнами у нас сидела, – Вика попыталась прояснить весь ассоциативный ряд до конца, но Ольга понимала с трудом. – А неважно! – сдалась Шедон и вернулась к прерванной мысли. – Причём я была единственная из всей группы к кому Сильва неровно дышала, даже книги из личной библиотеки таскала. А вот когда я по-настоящему по её милости чуть умом не тронулась, так это на даче. Помнишь?
– Забудешь тут. У тебя потрясающая способность впутываться в неприятности. Вот зачем тебя понесло ночью купаться одну в нашу говнотечку?
– Луна…
Ольга усмехнулась, вспомнив, как на первом курсе института она отправилась с Викой за город в компании ребят из театрального училища, в котором Орлова проучилась год после школы, потому что, вернувшись из свадебного отпуска, упустила время для поступления в нормальный ВУЗ. На дворе было лето, и они, закрыв сессию, наконец-то вылезли из-за учебников. По этому поводу и решили устроить ночные посиделки у костра, точнее это Вика всех взбаламутила и собрала. И всё было очень даже мило и романтично – ночь, костер, песни, шутки, вино, – пока кто-то не предложил рассказывать страшные истории. Предложение поддержали с энтузиазмом, и уже через час все жались друг к другу, боясь обернуться, а не то, что от костра отойти. Никто не заметил, как Вика исчезла, но все заметили, как пришла.
–Да, заставила ты всех… – Ольга пыталась подобрать наиболее ёмкое слово, вспоминая, как они бросились ползти врассыпную, когда перед костром появилась самая настоящая утопленница, истекающая кровью, – протрезветь.
– Я не специально. А помнишь, как Андрюха…
– Он спиной сидел…
И девушки покатились со смеху, обращая на себя внимание прохожих.
– А ты…
– А я…
– А он…
И снова смех, смех, смех. И люди. И чужие взгляды. И улыбки. И люди. И чужие взгляды. И смех. Смех. Смех. Шедон, действительно, обладала потрясающей жизнерадостностью, умея, любой ужас обратить в весёлый фарс.
– А теперь представь каково было мне? Ночь тёмная-тёмная, небо звёздное-звёздное, вода чёрная-чёрная, даже границы между ними стёрлись, луна огромная-преогромная, лунная дорожка конечно-бесконечная, и я вся такая молодая, красивая, обнаженная в лунном свете купаюсь. На спине лежу. На луну смотрю. О мировом яйце мыслю. С рыбой большой говорю. В глаз ей смотрю. Если бы я не начиталась тогда этой…
– Фигни, – подсказала Ольга.
– «Бхагавадгиты», Сильва на ней особо свирепствовала, то вряд ли бы так… так… – и Вика вновь искала подходящее слово, и вновь не нашла, – среагировала, что ли. И ведь надо же было наткнуться на сети именно в тот момент, когда протянула руку к рыбе и… б-р-р-р… – девушка поёжилась. – Домедитировалась, короче. Да, реальность у меня поплыла тогда здорово, – задумчиво произнесла она. – И знаешь, оказывается, я до сих пор боюсь заходить в воду в тех местах. Сколько бы Сашка ни катал меня туда что днём, что ночью, не могу зайти и всё тут, хотя там уже всё облагородили, монастырь построили, а на горячем источнике бассейн сделали, купайся не хочу. Столько лет прошло, а страх сохранился: кажется, что он и только и ждёт…
– Кто ждёт?
– Ну, большая рыба. Она длинная была, слово огромная колбаса, в слепящей сверкающей чешуе… такой длинный-длинный светящийся рыб. До сих пор не знаю, как описать, словаря не хватает.
– А вот чего я до сих пор не понимаю так это, как у тебя выкидыша не произошло, – задумчиво произнесла Ольга. – Испуг – раз, большая потеря крови – два, сильнейший стресс – три. Я на тебя почти всю бутылку водки вылила, пока ты в отключке была, боялась, как бы заражения не было, так изрезаться всей.
– Наверное, срок слишком маленький был. Я даже не знала, что беременела, Шедон только-только уехал.
– И ты тут же отправилась за город в весёлой компании.
Девушки замолчали и какое-то время шли молча, думая об одном, но каждая по-своему.
Ольга в очередной раз удивлялась не столько психологической пластичности сознания Вики, что любой стресс обращало в иллюзию, сколько физической выносливости её тела, которое та совершенно не берегла. Она прекрасно помнила, как тряслись у неё самой руки, когда обрабатывала раны, что равномерно усеяли тело, после того как подруга вырывалась из рыболовных крючков, которыми, видимо, была оснащена сеть. Из ран сочилась кровь, и остановить её никак не получалось несмотря на то, что вскоре Орлова напоминала туго спелёнатую цветную мумию из старых простыней. Однако, когда утром до них наконец-то добралась скорая, на теле обнаружились лишь царапины, словно пострадавшая пробивалась через терновник. Сама же пациентка уже вовсю шутила, смешила и заедала стресс.
Вика же размышляла о том, насколько в человеке обманчивы чувства и хрупок разум: её давнее столкновение с большой рыбой казалось столь же реалистичным, как и сегодняшний сон, где она обнимала тело убитого в сражении мужа, и вместе с ней выла в голос тощая с седым подпалом собака.
– Ты чего? – услышав тихий всхлип, Ольга посмотрела на Вику.
– Карну жалко… – утирая против воли появившиеся слёзы, Шедон скорчила страдальческую мину, пытаясь шутить.
– Хватит уже!
– Вот интересно, а если бы он принял своё первородство и отказался от царства…
– Всё мне надоело слушать этот бред! – резко и раздраженно перебила Ольга.
И они вновь замолчали, думая об одном, но каждая по-своему: Ольга вдруг ощутила, что дружба с Орловой – это тяжкий крест, от которого порой очень хочется избавиться, но… но тогда жизнь превратится в унылую череду серых будней без смысла и содержания, в рамках намертво застывших форм – страха нищеты и одиночества; а Вика замкнулась, почувствовав, что в этот момент потеряла своего единственного доверительного собеседника, в разговорах с которым имела возможность прояснить и понять хаос собственных мыслей и чувств.
– Может в кино?
– Поздно.
– В самый раз! – и резко изменив траекторию свободного движения, Вика потащила подругу в кинотеатр.
В дороге болтали о важном: «И как он уехал?» – «Спокойно, взял сына и уехал с ним в отпуск к своим». – «Когда вернутся?» – «Не знаю. У них там культурная программа намечается». – «Вы поговорили?» – «О чём?» – «О том, что произошло в его последний приезд…» – «Зачем? И так всё ясно» – «То есть это всё?» – «Замуж меня больше не позовут, если ты об этом». – «И Виктор так легко отступился?» – «Сама удивлена». – «И что ты сделала?» – «Заставила рыдать». – «Как?!» – «Сама не поняла». Одна засыпала вопросами, другая, чтобы больше никого не злить, с готовностью отвечала, коротко и по существу, поэтому, когда подошли к кинотеатру, любопытство Ольги было исчерпано, но не удовлетворено. Увлеченные беседой, девушки не заметили, как на дороге, нарушая правила, резко развернулась машина и припарковалась у кинотеатра.
Если бы Ольга была терпелива к фантазиям подруги, то, возможно, Виктория бы наконец-то сообразила, что во сне не чужая жена оплакивала мужа своего, а она стенала о том, которого с таким отчаянием удалила из постели, из дома, из жизни. Если бы звонок не вырвал её из сна, то, возможно, Виктория бы досмотрела его до конца и увидела бы, как мать говорит сыновьям: «Он – брат ваш перворожденный», и услышала бы она: «Как ты могла! О, почему ты сие утаила? Зачем ты сердца своего открыла? О, если бы ты честна была, в доме нашем был бы мир, а не война!» Если бы подруга не была столь резка, то, возможно, Виктория не потеряла мысль, пришедшую ей в голову, и додумала бы её до конца. И если б в пути девушки не были важной беседой увлечены, то, возможно, Виктория, заметив старый джип, паркующийся у кинотеатра, передумала бы в кино идти.
***
До полуночи оставалось ещё десять минут, а он уже полчаса ждал в гаражах и переписывался с женой: «Если к двенадцати не придёт, уезжаю», – твёрдо решил Денис, не желая выглядеть смешным в собственных глазах. «Как папа?» – пришло очередное СМС от Ирины. – «Ты мороженое купил? Внучку обмывают?» – «Дела обсуждают». – «А ты почему не с ними? Ты где вообще?» – «В гараже». – «Дома приберись». – «Может маму попросишь?» – «Не приберешься, я из роддома к своим поеду». – «Шубы отвезти?» – «Какие шубы?» – «Ты же написала, что из роддома поедешь к себе. Вот и спрашиваю: шубы везти, или к зиме вернешься?» Денис улыбнулся, зная, что через две минуты, максимум пять, от жены придёт очередное СМС: Ирина не умела отвечать на его колкости, как, впрочем, и долго дуться. «И унитаз помой. Мама просит отвезти её утром к родственникам» – «Я отсыпаться планировал». – «Какая же она хорошенькая!!! У неё твои глазки». – «Мои со мной». – «В одиннадцать». – «Что в одиннадцать?» – «Мама придёт к одиннадцати». Денис досадливо поджал губы: его вновь никто не слышал, не слушал, не замечал, даже собственная жена.
Дверь в машине хлопнула.
– Привет. Давно ждёшь? Прости…
Денис взглянул на часы, было тринадцать минут первого:
– Ещё бы две минуты и уехал, – вместо приветствия ответил он, злясь на жену. – Подожди, жене спокойной ночи пожелаю, – и уткнулся в экран телефона, наблюдая, как его спутница покорно затихла и уставилась в окно. – Едем?
– Тебе решать.
– Как кино? – выезжая из гаражей, поинтересовался Денис, на что его спутница лишь пожала плечами. – Куда едем?
Шедон повернулась и пристально уставилась на Шавина.
– Так куда вы желаете, Виктория Александровна? – испугавшись, что она в очередной раз передумает и оставит его с носом, шутливо спросил Денис. – Я жду ваших приказаний.
– Туда, где лес, река и тишина. Монастырь по западному тракту знаешь?
– Это где святой источник?
– Да.
– Монастырь уже не работает. Ночь на дворе…
– Поехали, я скажу, где свернуть, – улыбнулась Вика и, протянув руку, мягко погладила молодого человека по густым черным волосам. – Привет…
– Привет, – радостно отозвался Денис на этот интимный жест, забыв, что хотел возмутиться долгой дороге. – Так как кино?
– Ничего интересного. Интересно другое…
– Что?
– Я просила не приближаться ко мне?
– А что такого? Случайно увидел тебя в кинотеатре, подошёл поздороваться. В чём проблема?
– В том, что я была не одна! А если бы Олька…
– Кто?
– Ольга, моя любимая и единственная подруга, не отошла в этот момент и увидела бы тебя?
– А что такого? Неужели я не могу подойти и поговорить с коллегой?
Вика яростно сверкнула глазами и шумно выдохнула.
– Нет, ты объясни, – улыбнулся Денис, намеренно выводя Викторию из себя, мстя за резкое, краткое и прекрасное: «Вы?! В полночь возле помойки в гаражах у моего дома! – Ка… – Брысь. – Но… – Брысь, я сказала!»
– У тебя молодая жена – раз. Нехилый тесть, которому вряд ли понравится, что его дочку обидели, – два. Отец, который неизвестно как отреагирует на нашу связь, – три. Достаточно причин для осторожности? Если нет, то как тебе перспектива столкнуться ещё и с моим ревнивым мужем? – Шавин улыбнулся, мысль о геройской смерти на баррикадах пришлась по душе. – Как думаешь жена отреагирует на измену? Вряд ли в её планы входит развод со статусным мальчиком…
– С кем? – грубо спросил Денис несмотря на то, что прекрасно понял чужую мысль.
– С тобой! Если я не ошибаюсь, то вас родители намеренно поженили, типа, молодых, красивых, успешных и перспективных.
– Ошибаешься.
– Даже так? То есть брак по большой и светлой любви? – насмешливо спросила Виктория.
– Да, именно так.
– В таком случае, молодой человек, что вы здесь делаете?
– Исполняю ваши капризы…
– Ню-ню, – ехидно заметила Шедон. – Ладно, со своими мотивами разбирайтесь сами, но, как бы то ни было, жене ты подаришь вечный козырь против себя.
– И какой?
– Ты оступился, значит, виноват, раз виноват, будь добр молчать, терпеть, извиняться и периодически каяться, изображая верноподданнические настроения, – и, видя, как нахмурился спутник, Вика рассмеялась. – У тебя ещё есть шанс развернуться, высадить меня у дома и всё забыть, словно это был сон, всего лишь дурной сон...
– Не кури, – попросил Денис, видя, как Вика потянулась за сигаретами: смерть на баррикадах уже не казалась столь заманчивой, но тайное геройство всё же грело.
– Это приказ или просьба?
– Просьба.
Шедон закурила.
– Я сейчас развернусь.
– И правильно. Останешься послушным, почти что верным мужем…
Они замолчали. Вика знала какое решение примет этот непослушный мальчишка, но всё одно ждала: вдруг одумается. Денис же просто по-мальчишески досадовал, что его обставили, лишив возможности исполнить угрозу.
– Что у тебя за проблемы на три недели? – спросил, выезжая из города. – Хотя по тебе этого не скажешь: для трехнедельных проблем выглядишь очень хорошо.
– У меня проблемы?
– Да. И при встрече ты обещала о них рассказать.
– И когда это было?
– Вчера, точнее уже позавчера.
– Да-а-а?! – протянула Вика. – Нет, мне определенно надо выспаться, а то я уже совсем потерялась во времени.
– Так что за проблемы? Может я могу чем-то помочь?
– Наверное, можешь… – и Вика серьёзно посмотрела на своего визави.
– Ну?.. – поторопил её Шавин, однако Шедон медлила.
Когда они вдруг случайно столкнулись в билетной кассе, Вика неожиданно для себя назначила свидание молодому Шавину, желая лишь одного, чтобы он поскорее исчез и не был замечен подругой. Однако к концу фильма она уже страстно желала отделаться от подруги, чтобы бежать к помойке.
– Я правильно тебя поняла, мы едем к монастырю? – Денис кивнул. – Надеюсь, вопрос «А что такого?» снят с повестки дня? – и ей снова согласно кивнули. – И на людях только рабочие вопросы, и только официальным тоном, чтобы даже намёка ни у кого не возникло…
– Я понял. Ближе к теме: что за проблемы?
– Мой муж слишком ревнив.
– Это я уже слышал.
–Если мы виделись с тобой вчера, значит, позавчера мы с Пашкой поехали в кафе.
– Зачем?
– Пашка сентиментален, поэтому о своём уходе решил сообщить в нерабочей обстановке.
– Он уходит? Куда?
Шедон в очередной раз испытывающее посмотрела на Дениса, удивляясь его неосведомленности: Бондарь мог и не успеть лично сообщить о своём увольнении, но Килин-то должен был сказать, в конце концов, новость могла долететь сплетнями от кого-то из торговых. Так игнорировать директорского сына, начальника, да просто человека? И сердце Вики пронзило нечто жалостливое и материнское: ей захотелось прижать к груди, обнять, обвить и защитить этого большого ребёнка, над которым все насмешничают и не воспринимают всерьёз; захотелось, сетуя на несправедливость людей, закричать в мир: «Почему они обижают моего мальчика? Он такой добрый, ранимый, незлобивый». Однако, как бы сердце ни жалело ребёнка, разум выдавал сигнал тревоги и заставлял взвешивать каждое слово, чтобы это беспечное и неразумное дитя по недомыслию не засветило её в качестве информатора и… не подставилось само.
– Куда он уходит, этого я тебе не скажу…
– Это секрет какой-то?
– Потому что не знаю, да, думаю, и сам Пашка не знает, просто уходит в никуда, как говорится, в свободное плаванье, на вольные хлеба.
– Звучит неубедительно.
– Как есть.
– И почему он уходит?
– Решил опередить Вебер: уйти, чтобы не быть уволенным. Ты же знаешь, он последнее время не работал.
– Ошибаешься, он как раз работал, а этой, значит, всё… – Денис замолчал, но это не помешало ему наградить Анну всеми нелестными добродетелями.
Он не забыл, как пришёл работать неопытным юнцом, помнил и всеобщее снисхождение, но лучше всего его память хранила стыд от унижения, которое постоянно испытывал от общения с Вебер, что каждый раз стремилась доказать своё превосходство и его несостоятельность, советуя то литературу почитать, то пойти ещё раз поучиться, а если и это не поможет, податься в ЧП-шники, где ему самое место, с его узким мышлением. В отместку он каждый раз с полупростодушной тупостью настаивал на своём, чем доводил её до бешенства, заставляя срываться на личные оскорбления. Анна почему-то невзлюбила его, и это было ясно как божий день. Он же старательно убеждал себя, что относится к ней ровно, что рабочие моменты не стоят такого внимания, что ему пофиг и он не злопамятен. И вот память его удивила…
– Пал Саныч уходит. Вы поехали в кафе. И? – напомнил Денис о себе, видя, что Шедон не спешит больше ни о чём рассказывать.
– И вечером он привёз меня домой, но не успел выйти из такси, чтобы попрощаться, как оказался сбитым с ног ревнивым мужем.
– Если бы он увидел синяк у меня, то всё бы понял, – усмехнулся Денис, идя в своём воображении на геройскую битву и не замечая, как бледнеет спутница. – Сегодня на Павла руку поднял, завтра на тебя…
– Это к делу не относится. Суть в том, что теперь у меня напряженная обстановка на работе – раз, парни требуют мужа на разговор – два, а бухгалтер сообщил в головной офис о том, что Бондаря избили неизвестные при исполнении служебных обязанностей – три. Однако проблема в другом, когда Вебер узнала, что Пашку избил мой муж, то…
– От кого она узнала?
– От меня.
– Зачем сказала?
– В смысле? Меня непосредственный руководитель просит прояснить ситуацию в филиале, поскольку утром Пашка увольняется, а вечером его избивают. И что я должна была детский сад устраивать, мол, хата у меня с краю, ничего не знаю?
– Логично. И дальше что?
– Анна приказала молчать о муже под страхом увольнения, так что если ты проколешься, то… – и Вика игриво развела руки в стороны, давая понять, что песенка её будет спета.
– И почему молчать?
– Ты же работал с ней, поэтому должен знать, что ей только дай повод людьми поиграть. Не знаю какую она задумала многоходовочку, но в понедельник, вероятнее всего, у нас будут безопасники, что примутся расследовать избиение регионала.
– Ну а предположения есть?
– Наверное, просто собирается тряхнуть филиал, разогнать половину сотрудников, обновить команду. Плюс, у неё свои счёты с Бондарем, поэтому, когда безопасники обнаружат кучу косяков, она попытается лишить его не только отступных, но и самой возможности нормального трудоустройства в будущем. В общем, ничего интересного, банальное сведение личных счётов.
– И у неё получится?
– Конечно. Взять хотя бы последнюю нашу марку, что активно продвигается на российский рынок. Тут надо было лет десять-пятнадцать подождать, чтобы нынешняя молодёжь вошла в средний возраст, став самостоятельно зарабатывать на жизнь, да и вообще народ окончательно смирился с западным пиаром, перестав его замечать и раздражаться. Но вышли рано, поколения советских мамонтов ещё не все вымерли, поэтому и бренд, презентующий чужие ценности, не идет. Однако кому это всё интересно, если нужно просто подставить человека.
Денис жадно слушал и не перебивал, стараясь вникнуть во всё, что говорила Шедон, будь то пространные рассуждения вокруг и около, или практические размышления о ситуации с увольнением Бондаря. И чем больше Шедон говорила, тем ещё большей симпатией проникался он к девушке и наполнялся несвойственным ему благоговением, замешанном на страхе и ощущении собственного ничтожества, ибо Виктория оказалась умна в какой-то превосходной степени. И эта странная смесь чувств, сотканная из противоречий, одновременно растворяла в себе молодого Шавина и заставляла сопротивляться женщине, чьё обаяние и харизма грозили превратить его в послушного и покорного слугу чужой воли.
– И чем я могу помочь? – спросил Денис, желая прежде всего насолить Вебер.
– У нас были устные договоренности по супермаркетам.
– Это я помню, – сухо заметил парень, без слов поняв суть просьбы.
В начале лета он, одержимый желанием добиться Виктории, из кожи вон вылез, чтобы заполнить все супермаркеты города новым брендом DNS, о котором она сейчас так пространно и говорила, связывая текущие рабочие моменты с глобальными трендами, происходящими в мире. Говорила она красиво, однако он снова будет выглядеть дураком, если согласится исполнить её просьбу и забыть, что с Бондарем у них был уговор, согласно которому все остатки товара после окончания акции его торговые забирают к себе на багажники без возврата на склады MProd. Возврат был не проблемой: отец, конечно, выскажется, но даст добро; проблема была в том, что он окончательно потеряет лицо уже не только в глазах окружающих, но и своих…
– Там много зависло? Меня интересует общая сумма, а не где, сколько и в каких объёмах.
– Больше десяти миллионов…
– Сколько? – Вика потянулась за сигаретами, глядя округлившимися глазами на Шавина. – Сколько? Неужели ничего не продалось? Ведь выкладка была просто супер. Мальчики постарались… Я же сама проверяла, когда заходила, и с продавцами разговаривала… Как так?
Однако поразил Викторию не факт нулевых продаж, а сумма, озвученная Денисом, отчего она уже лихорадочно прикидывала объёмы и равномерно раскидывала их по немногочисленным точкам, поражаясь тому авантюризму, в который впутался из-за неё этот мальчишка. Занятая личными проблемами, она не удосужилась даже поинтересоваться, что за договора собирался заключить её настойчивый поклонник; пропускала мимо ушей и все его напоминания об остатках товара, который они обязаны будут забрать; и ни разу не просила у Павла: «Как дела с супермаркетами?» – надеясь, что босс всё держит под контролем. Ладно мне мозг отшибло напрочь, думала Вика, пытаясь достать дрожащей рукой сигарету, но как он сумел втянуть в эту авантюру Пашку и Константина Арсеньевича?
Потупив взор, Шедон старательно щёлкала зажигалкой, а с языка так и рвалось ласкательное и нежное: «Ты ду-ра-чок…», но она изо всех сил сдерживала себя, не желая обидеть другого безобидной шуткой, полная признательности и благодарности ему за то чувство, как бы оно ни называлось, что руководило всеми его действиями, и силу которого она впервые оценила по-настоящему.
– Так погоди, – глубоко затягиваясь сигаретой, попросила девушка. – Вика думает. Вика думает. Вика думает…
– Смени пластинку.
– Цыц! Вика думу думает, – смешливо нахмурилась девушка, – не отвлекай, пожалуйста.
Денис улыбнулся и кивнул, дав девушке время и тишину, однако каждое её «Вика думает» молчаливо сопровождал ехидным комментарием и не замечал этого в силу привычки, но, когда Виктория достала третью сигарету, его терпению пришёл конец.
– Если ты сейчас закуришь, то… – начал он свою филиппику.
Но его спутница резко повернулась и очень серьёзно предупредила:
– Если ты сейчас хоть раз перебьёшь меня, скажешь, что несу бред, или выкинешь какой-нибудь детский фортель, то советую сразу разворачиваться и решать проблему с остатками самостоятельно, а также забыть дорогу в DNS.
– Почему?
– Меня уволят, а больше интереса, я так понимаю, у тебя там нет.
– Но я знаю дорогу к тебе домой.
– Отлично! В меню тебя ждет «Фарш из челюсти», «Суп из верхних конечностей», «Холодец из нижних» и блюдо от шеф-повара «Яичница с колбасой». Ваш выбор, Денис Константинович?
– Пожалуй, я воздержусь.
– А жаль, – расплылась в довольной ухмылке Шедон, – я бы с удовольствием попробовала яичницу, правда, изменила бы немного рецептуру, добавила туда потроха, глазные яблоки и взбитые сливки из…
– Я понял. Достаточно, – остановил девушку Шавин, злясь на себя, что не находится в достойном ответе. – Кстати, а где сейчас ваш ревнивый муж, Виктория Александровна? Ожидает вас дома с топором, чтобы приготовить отбивную?
– Уехал с сыном к родителям. Анна попросила удалить его из города на время расследования, так что можешь сказать ей спасибо. Ещё вопросы? – Денис отрицательно покачал головой. – Тогда слушай и… слушай внимательно.
Однако против ожидания Вика игриво протянула руку, и пальцы её нежно и трепетно побежали по голове, шее, предплечью, бедру и потянулись к ещё неисследованным областям, желая удостовериться в собственной силе и власти.
– Не делай так, – серьёзно предупредил Денис, – а то остановлюсь прямо тут…
– И что будет? – невинно спросила Вика, но руку незамедлительно убрала.
– Сама знаешь. Ты хотела что-то сказать…
Шедон в очередной раз оценивающе посмотрела на своего собеседника и… решилась. Решилась вложить в голову Шавина ту же идею, что утром подарила Килину, плохо помня «зачем?» Теперь же картинка в её голове была ясная, как и мотивировка к «зачем»: десятимиллионные остатки MProd, зависшие по её милости в супермаркетах, с лихвой покрывали воровство маркетингового бюджета в DNS, и теперь их просто требовалось равномерно распределить по розницам «Косицын и К» и ООО «Прогресс».
Однако в этой затее было два слабых места: первое, кто породил подобную ересь и, второе, степень влияния старшего Шавина. Шедон понимала, что от Константина Арсеньевича требовалось не просто заставить крупных оптовиков выкупить у MProd свои же доли и лечь под дистрибьютера, но прежде всего убедить собственное руководство в целесообразности данного шага. Как бы ни был крут отец Дениса на местном рынке, он всё же был обычным представителем высшего менеджмента крупнейшей логистической компании. И этому, второму, пункту она отдала всё своё красноречие, напитывая Дениса различными аргументами «за», словно полководец солдат перед битвой:
– В сущности, для MProd, как компании в целом, такое подбирание крупных игроков явилось бы весьма прозорливым стратегическим шагом. Во-первых, переход в розницу происходит с минимальными вложениями и спокойным заходом в уже существующие рынки. Во-вторых, вы, как бы это помягче выразить… вам платят за то, чтобы просто остаться, но уже в качестве ваших агентов влияния, а не конкурентной среды, которую необходимо устранить, короче, этакий гуманитарный рэкет, только ты отцу так не говори, – намеренно предупредила Вика, рассчитывая на обратный эффект. – В-третьих, вы, конечно, собираете под своё имя всякую мелочь, но подавая на копейку, взамен берёте рубль, получая за бесценок не только территории влияния, но и души, добивая российскую ментальность, что всё ещё сопротивляется западной. Господи! Что я несу! Какой ужас!
– Не отвлекайся.
– В общем, утром в понедельник Косицын и Венечка, – перескочила Шедон от общего к частному, – выкупают за свои деньги остатки из супермаркетов, и это станет их первоначальным вложением в доставку, вход в качестве партнеров. Твои агенты в этот же день забирают остатки и развозят их по всему городу, автоматически забирая под себя территории «Косицын и К» с «Прогрессом». Всё! Город ваш! Ну плюс чего вы там ещё нарыли за это время, тоже всё ваше. Конечно, парней Косицына жалко, да и Венечкины останутся без работы, но зато у твоих её будет выше крыши. Останется только разобраться со Славочкой и… стопроцентное покрытие города. Вопрос лишь в том, сможет ли Константин Арсеньевич убедить руководство в целесообразности подобного шага… – задумчиво произнесла Виктория.
И Денис посмотрел на неё с недоумением: она только что нашла изящный способ решения практически всех задач, поставленных руководством, и ещё сомневалась в целесообразности.
– Зачем всё это тебе? – спросил Денис, не понимая, куда она так спешит.
– Не знаю. Просто Пашка – человек большой души, которой все беззастенчиво пользовались и ничего не давали взамен. Будет обидно, если Анна найдет к чему придраться и… испортит ему не только карьеру, но и репутацию, свесив все косяки как существующие, так и не существующие. А так приедут безопасники, весь город в шоколаде: и остатки тебе, и выкладки, и покрытие…
– Насолить Вебер – мотив не из последних, – подумал Денис, но вслух произнёс совсем иное. – Ну, а я что получу с этого?
И Вика как-то озадаченно и растерянно посмотрела на молодого человека:
– А что ты хочешь?
– Ещё не придумал… Приехали. Куда дальше?
– За монастырь и сразу направо, первый поворот на проселочную дорогу. Слушай, а что ты скажешь отцу, если он спросит, как в твоей голове родилась подобная… подобная ересь.
– Правду.
– И какую?
– Что мы вместе это придумали, решая, как быть с остатками в сложившейся ситуации.
– А если отец спросит, ну предположим, что спросит… не спим ли мы, что ты ответишь?
– Правду.
– И какую?
Денис намеренно держал паузу, желая вывести девушку из равновесия и заставить в очередной раз уговаривать себя.
– И какую? – холодно поинтересовалась Шедон.
– Что я бы рад, но Динамо против.
– Паршивцы, – улыбнулась Вика своим торговым. – Они так и зовут меня?
– Да. Причём в открытую и никак иначе.
– Хорошо, – согласилась она с Денисом, удерживая себя от любопытства, чтобы не поинтересоваться, как же за глаза её зовёт любимый торговый. – Молодец. Умный мальчик, – рассуждала Вика сама с собой, пытаясь представить реакцию Константина Арсеньевича в случае, если сразу два Дениса придут к нему с одной и той же идеей.
«Если Килин уже всё рассказал, то старший вряд ли что-то заподозрит, особенно если этот ответит подобным образом, а если ещё не рассказал и придёт позже, то старший ничего не заподозрит, особенно после того, как Денис уже ответит подобным образом», – сложила она два плюс два.
– Вы определенно очень умный человек, Денис Константинович, но я бы не решилась так ответить отцу, смелости бы не хватило, если честно, – закрепила она «особенно если» и «посте того как».
Однако сколь бы ни силилась Шедон изображать из себя великого гроссмейстера, с тем чтобы, просчитав все возможные ходы затеваемой авантюры, самой остаться в тени, ей это не удастся. Мало того, она вновь невольно станет главной героиней в очередном развороте чужих судеб. Вика будет помнить, что отправила своего любимого торгового к старшему Шавину как непосредственному руководителю, но не будет знать, что вместо этого он отправился к её любимому боссу. И они, несмотря на похмелье и отсвечивающий глаз Пал Саныча, отправились сначала к Косицыну, после к старшему Шавину, заехали к Весницкому, попрощались с Ленграндом и вечером, когда Шедон спешила к Титрову, завались в офис.
– Парни! Тихо! Володь?
Владимир встал, но сказать и этот великий комбинатор, ничего не успел к своему облечению, злости и бешенству, поскольку в дверях появился Пахан и… братва загудела. Виктория не знала, что в то время, как она завлекала потомка «великих монголов» в сети своего красноречия, идея паритетного сотрудничества, благодаря её любимому боссу, уже витала в воздухе, бродила в умах, активно обсуждалась в словах, принадлежа всем и сразу, как некое внезапно родившееся озарение.
В календарное завтра понедельника Вика выйдет на работу, и Лерка доложит, что в пятницу был Пашка, улыбался, шутил, глазом светил, о ней спрашивал; что всей команде доложил от кого фингал получил, и ей пришлось отвечать на тысячу: как? за что? почему? где? и когда? – но, крест сестринства неся, тайну мужа сохранила она. Однако ни в какое иное завтра Виктория не узнает: «Саныч, если не секрет, кто над тобой так поработал?» – «Прощание с дамой не задалось»; «Паш, кто тебя так приложил?» – «Не поверишь, Константин Аресенич…» – «И всё же?» – «Викин муж». – «Твоего координатора?» – «Да». – «Константин Арсенич, не в службу, ты приглядывай за ней, смотри, чтоб не обижали». – «Кто?» – «Новое руководство. Твои. Мои. Никто». – «Что у тебя за интерес?» – «Да, собственно, личного нет. Блаженная она какая-то…» – И, находясь всё ещё под впечатлением от событий, произошедших в кафе, Павел дал скупую, но развернутую характеристику деловым качествам Шедон. – «Ты в Москву всё-таки?» – «В неё родную. Так что?» – «Хорошо, будут обижать к себе заберу, идёт?» – «Идёт»; «Пашенька! Боже мой!» – «Веня, Веня, только без рук!» – «Кто тебя так? Опять от баб отбивался?»
Однако красноречие Виктории не было напрасным: молодой Шавин в точности исполнит всё задуманное, и за неделю они раскидают остатки из супермаркетов по рознице города под снисходительное ворчание стариков, успевших к этому времени решить о главном. И когда через неделю в NDS приедет представитель частного агентства с целью очень туманной и неясной, то все парни будут отвечать под копирку: «Вы знаете, кто избил Бондаря Павла Александровича?» – «Не знаю. Не слышал. Не видел ничего». – «Хорошо. А когда вы получали последний раз товар под акцию… под акцию N***?» – «Не помню. Отчёт я уже сдал. Посмотрите у координатора». – «Посмотрю. Сколько товара у вас на багажнике?» – «Пошлите посчитаем»; «Вик, шухер! Точнее я в полях, звони, если что. Ты не знаешь, что он ищет?» – «Без понятия, Стас. Дуй отсюда!» – «Вик, мы на все на шухере». – «Димон! Ты ещё здесь!» – хватаясь скулы, будет шипеть Шедон, чтоб не смеяться, и прогонять парней. Вика любила команду, и команда отвечала взаимностью: доверяя, как себе, парни послушно исполняли все указания, зная, Динамо не сдаст. И всю неделю, пока Шедон в одиночку будет отбивать атаки тайного агента Вебер, по своим кабинетам за закрытыми дверями притаятся Суриков и новый «босс», боясь и не желая столкнуться с духом святого Павла…
Когда расследование завершится, и парни вздохнут спокойно, Бондарь, стремясь убежать от себя, отправится наудачу в столицу, а за ним вдогонку поедет незваной влюбленная девятнадцатилетняя девочка. Они вернутся на исходе третьего года: «О! Саныч! Какими судьбами? Вернулся? Беременная жена? Слушай, тут у Дизеля запара, зайди к нему, может договоритесь. Про Шавина слышал?» – «Дениса? Да». – «Нет. Тут Константин учудил…»; «Пашенька!» – «Веня! Без рук! У меня беременная жена!» – «Фашистка – вот кто она! Про Шавина знаешь, да? А забыл! Тут Дизель звонил, искал тебя! Нет, ты подумай, вот так взять и уйти! И ты знаешь, к кому он ушёл?» – «Да»; «Павел!»; «Пал Саныч!»; «Босс!»; «Павел Александрович!» – и многие им будут рады.
***
Костёр горел, дрова валялись, а они уже лежали под старым одеялом, молчали, смотрели на звёзды и не смыкали глаз: один – от воинственного очарования соседки по постели, другая – от постигшего разочарования в очередном любовнике. В воздухе так и витало: «М-да…» «Костёр горел, дрова валялись, и ночь безлунная была, бла-бла, бла-бла, бла-бла, бла-бла… М-да…» – «Что ты там бормочешь?» – «Думаю…» – «Женщины не умеют думать». – «Факт: умела бы, не вляпалась снова…» – «Ты о чём?» – «Ни о чём, а о ком…» – «И о ком?» – «Ни о ком, а о чём…» – «И о чём?» – «Ни о чём, а о ком…» И они снова замолчали: один – расслабленно в блаженном безмыслии, другая – тревожно в тоске многомыслия.
Шедон смотрела в чёрное небо и… вспоминала тёмный потолок, сопящего Сурикова и поток матерной брани вместе с тазиком пепла, которыми поочередно пыталась пробить свою дурную и поздно трезвеющую голову: ни форм, ни темперамента в бухгалтере не оказалось от слова «совершенно», поэтому, не представляя, как выпутаться, она измывалась над человеком в меру способностей, избегая допускать до тела. Однако Владимир наглел, потел и требовал, не имея ничего, чтобы дать взамен. Из того дерьма её вытащил Виктор и…
– У тебя есть желание, чтобы успеть загадать на падающую звезду? – спросила Вика, стремясь погасить нахлынувшие воспоминания о последней близости с мужем.
– На звезду нельзя успеть загадать, она падает доли секунды.
– Можно, если есть заветное желание…
– Пожалуй, что нет. Если только денег побольше. Всё остальное у меня есть: красавица жена, дочка будет стерва, шикарная любовница.
– Твоя дочь только родилась, а ты ей желаешь такую судьбу, зачем? Женщина должна быть капризная и мягкая…
– С капризной и мягкой сможет жить любой, а тот, кто захочет жить со стервой, будет добиваться одной, определенной стервы, и никакая другая ему будет не нужна.
– Стервам жить труднее. Посмотри, хотя бы на меня…
– Нет, ты добрая и только хочешь казаться другой.
– Ты просто не знаешь меня.
– А ты послушай себя…
– А жена у тебя кто?
– Круглая эгоистка, думающая, прежде всего и всегда только о себе.
– Тогда зачем женился? Отец настоял?
– Нет, он-то как раз и был против, говорил, посмотри сначала на неё, я видел и женился.
– Почему?
– Просто хотел, и время пришло. Я все в жизни стараюсь делать вовремя. Правда, женился на год раньше, чем хотел, но на той, которой хотел.
– Почему так однозначно?
– Прочитал её дневник. Она там писала, что я самый худший парень из всех: несносный, язвительный, эгоист и так далее. Прочитал и решил: женюсь!
– Почему?!
– Почему женюсь?
– Ну, да…
– Обо мне ещё и пишут! – гордо отозвался Денис.
– Умная девочка, – с ехидным смешком заметила Шедон. – А то, что она дочь местного «короля», тебя не смущало?
– А что такого?
– Действительно, ничего, – пытаясь унять рвущийся наружу сарказм, безразлично подытожила Вика. – Ребёнок запланированный?
– Да.
– Совсем? – и язвительное сомнение прозвучало в мягком голосе.
– Да, целенаправленно и специально.
– Кто хотел?
– Я.
– А жена?
– Жена не хотела, но я ее убедил.
– Долго убеждал? – не удержала иронии Шедон.
Но Шавин смотрел в чёрное небо и… вновь удивлялся, плохо понимая, как получилось, что Ирина забеременела именно в тот день, когда Пал Саныч привёз к ним Викторию для личного знакомства. В том, что эти два события случились в один день, Денис не сомневался. Целый год они с женой не предохранялись: он усиленно трудился над идеей отцовства, однако ребёнка не получалось; жена делала вид, что расстраивается, даже не пытаясь скрыть радости. Тогда в отместку он заявил, что ради экономии сил не прикоснется к ней до своего дня рождения, ему рассмеялись в лицо и неделю маячили в нижнем белье, всячески отвлекая от пива и футбола. До дня рождения оставался месяц, когда приехал Бондарь: он смотрел в календарь, придумывал тридцатидневные ухищрения, как досадить жене, но тут дверь отворилась, и… его отвлекли. Поэтому вечером, когда Ирина подсела к нему с бокалом вина и, вытянув ноги на журнальном столе, переключила футбол на сериал, он притянул жену к себе и не отпускал до утра, наверное, впервые в жизни занимаясь любовью с женщиной, а не сексом с женой. Ирина торжествовала две недели, хотя больше на её уловки он и не велся, а после ликовал он, особенно когда жена подвывала в ванной и ругалась с тёщей на какую-то Жанин. Он хотел ребёнка – он получил ребёнка, но кто бы знал, что сразу после ему захочется координатора DNS…
– Зачем ты хотел ребёнка? – мягко поинтересовалась Вика, стараясь унять внутренний бунт с тем, чтобы попробовать понять человека, а не навешивать собственных ярлыков.
– Просто хотел…
– Зачем тебе ребёнок?
– Просто так. Вот если бы я не был женат, я бы с тобой пожил…
– Что прости? – моментально напряглась Шедон и, привстав на локте, резко повернулась.
– С тобой, говорю, должно быть легко жить…
– Не уверена, – расслабилась Вика.
– Почему ты единственный сын? Если не ошибаюсь, ты ранний ребёнок, ведь Константину Арсеньевичу нет ещё и пятидесяти.
– Он в Чернобыле был, а после не получилось, должно быть.
– Ясно.
И глядя в небо, она уже думала про этого нелепого мальчишку, что женился назло, родил назло, живёт назло и, наверное, даже родился назло, вопрос кому: матери или отцу? И, сосредоточенно разглядывая звёзды, пыталась уловить момент, когда его детское «просто хочу» обращается в совсем неочевидное «назло» для себя, однако понимание не приходило. Вика примеряла поведение другого на себя, стремясь влезть в чужую шкурку и тапочки, но Денис оставался загадкой, этаким крепким орешком, с какой-то туманной абсурдностью внутри. Всё, что хотел, он получал – жену, ребёнка, любовницу и прочее по мелочам, типа, работы, квартиры, машины без труда, – но не имел в своей голове даже намёка на вопрос: «А зачем?» Он, словно новогодняя ёлка, стремился обвеситься разными побрякушками, чтобы… Чтобы? Тут девушка заходила в тупик, в принципе не умея понять, зачем людям столько разных вещей, когда есть солнце, небо, звёзды, лес, река, бескрайние поля и… чудесатый мир. Сколько она себя помнила, всегда хотела лишь одиночества и тишины, точнее уединения и свободы от людей, но жизнь словно в насмешку одаривала игрушками, а игрушки приносили с собой бремя ответственности и различных долженствований, правил и ограничений, требовали страха, трепета и послушания, заставляли стоять по стойке «смирно». Последнее было равносильно смерти. «Смерти… Опять ты о смерти! Не отвлекайся! – приказала себе Шедон и, повернувшись, испытывающее посмотрела на Шавина. – Ситуация: он ёлка, ты игрушка – раз; он игрушка, ты ёлка – два. Что следует из этого? – три. Вопрос: кто тот насмешник, на чьей ёлке болтаемся мы? – четыре. Чего он хочет? – пять. Ну, всё кукарекшуку понесло…» – чувствуя, что опять не успевает за потоком мыслей, она усмехнулась сама себе.
– А у тебя есть какое-нибудь желание?
– Что? Какое желание? Ты о чём?
– Желание, чтобы успеть загадать на падающую звезду, – напомнил Денис.
Вика задумалась:
– Сейчас, и чтобы заветное? Нет, а вот в детстве было.
– И какое?
– Победить смерть.
– Смерть нельзя победить.
– Нельзя…
– Можно лишь попытаться продлить жизнь, типа, не пить, не курить…
– И ждать кирпича…
– Не перебивай, женщина, когда мужчина говорит!
– Не курить, – напомнила Вика.
– Да, не курить. Вести здоровый образ жизни, заниматься спортом, тренировать память, чтобы не впасть в маразм в девяносто, но всё равно недожить до ста. Можно родить ребёнка как продолжателя рода, но это не спасёт от личной смерти. Можно написать книгу и обессмертить своё имя, но не себя. Можно открыть новую звезду, изобрести что-нибудь, но… – Денис рассуждал, желая покрасоваться, но напрасно были его труды: его слышали, но не слушали, ибо память унесла Викторию далеко.
Вика смотрела в звёзды и видела там маленькую девочку, которую отправили в деревню, туда, где она росла большую часть времени, пока родители не забрали в город и не отправили в школу. И вот наступили первые большие каникулы, суля свободу и лето. И вот она уже стремглав бежит в свой любимый – маленький, ближний, родной – лес, чтобы пообниматься с берёзами и, спросив, как они провели зиму, рассказать о своей, а по дороге кричит «Привет!» солнцу, небу и облакам; машет рукой реке, оврагу, старым липам и ласточкам; ласкает травы и, упав на колени, ищет земляничный цвет. Она безумно счастлива, что вырвалась наконец-то из города, где нужно вести себя правильно и многое нельзя, поэтому её бег напоминает танец, а улыбка не сходит с лица. И вот она заходит в свой лес, а там хозяйничают чужие – городские – дети, что от скуки пинают берёзы и ради забавы режут кору острыми перочинными ножами, оставляя глупые и бессмысленные метки.
Если бы Викторию кто-нибудь спросил: «Что на неё нашло?» – она бы не сумела ответить. Она спешила домой. Она бежала к любимому. Она была просто собой. Спешила, бежала, была, но в доме кошмар обрела. И она упала на колени, и закричала так, словно били и резали её. И слёзы градом лились из глаз, когда она уговаривала чужих не трогать леса, пытаясь объяснять, что он живой и ему больно, но над ней смеялись, глумились, прогоняли и угрожали пожечь всё и в прах обратить, если на то будет воля их. И Вика встала, и слёзы высохли, и, глядя всем ровно в глаза, спокойно произнесла: «Лес вас накажет!» – и молча стала ждать, совершенно уверенная, что лес, действительно, сейчас что-нибудь сделает. «Как?!» – «Ты дура, да?!» – «Пошлите отсюда, а то эта чокнутая опять орать начнёт…» – «Я хочу знать, как?» – «Эй, ты! Припадочная!» – «Пошли…» – «Ненормальная!» – «Эй, ты, скажи…» Дети ушли. Вика осталась: подошла к берёзе, обняла и снова заплакала. В одиночестве она утешала подруг, говорила с травами, объяснялась с ветром, пытаясь понять злых людей, но уже знала: всё это понарошку – лес престал быть живым. Однако ночью вся деревня сбежалась на пожар: горели соседи, но Вика знала, горели чужие дети. Под утро бабушка с дедом пришла и полотенце взяла, от окна её отняла и, охаживая, приговаривала: «Думай, что болтаешь! Зачем людей добрых пугаешь?!» Она вырвалась и босой по росе убежала домой: лес её жил и дышал, он её ждал. Но с тех пор это стало их тайной, её секретом, рассказывать о котором было под строгим запретом: о потаённом надо молчать – это бабушка ей доходчиво объяснила.
– Поэтому смерть нельзя победить!
– Всё верно, смерть нельзя победить, – выхватило сознание Шедон заключительные аккорды речи любовника, – но ей можно стать…
Виктория села от неожиданности и замерла: подобная мысль ей впервые на ум пришла, несмотря на то что умных книжек довольно читала, да и свою голову порядком ломала.
– И ты веришь в детские сказки? Такая большая и старая, а в сказки…
Шедон медленно обернулась, выключила поцелуем радио и, перевернув его на живот, принялась делать массаж: ей требовалось уединение и тишина. «Тихо. Лежи. Молчи. Дай мне насладиться процессом. Получай удовольствие и молчи, у нас ещё вся ночь впереди. Да не дергайся ты!..» – пыталась она в очередной раз помыслить о смерти, но не успела опомниться, как оказалась опрокинутой навзничь, чтобы в следующую минуту сдать все бастионы, разрушить мосты и, осушив рвы, пасть под напором этого первобытного, дикого и необузданного неандертальца, что одновременно её бесил, смешил, раздражал и восхищал.
Костёр ещё горел, дрова по-прежнему валялись, а они вновь лежали под старым одеялом, смотрели в небо, молчали и не смыкали глаз: одна – от воинственного очарования шторма, пронесшегося над крепостью; другой – от озадачившего штурма, что закончился, не успев начаться. В воздухе так и витало: «М-да…»
Шедон припомнился Смирнов – эта застывшая в невежестве полуформа полусодержания, к которой она долго привыкала, а привыкнув даже чутка забылась. Из того дерьма её вытащил любимый босс: «Но ты, идиотка, никак не уймёшься!» – ругала себя Шедон и, созерцая звёзды, с иронией осознавала, что мужа ей никто заменит. Виктор стойко переносил все медитативные забавы над собственным телом, справлялся с её темпераментом и никогда не позволял животной грубости, за исключением последней близости. И что-то такое щемящее поскреблось наружу, когда Виктория вдруг сообразила, что впереди её ждёт лишь череда бесконечных любовников, чьи лица, имена, тела перемешаются в одну глину, в которой она будет искать подобие Виктора или… лепить. Виктория усмехнулась последней мысли: молодой Шавин и был такой глиной – неопытный, необузданный, неумеющий управлять собой, роскошный мальчишка, которого она не боится и… вполне может слепить любовника под себя, однако непредсказуемая туманность Андромеды в чужой голове весьма смущала: «Эх, Виктор, Виктор, – мысленно позвала жена мужа, – хотела бы я встретиться с тобой иначе…»
– Звезда упала! Ты видела!
– Нет. Желание-то успел загадать?
– Нет… – удручённо заметил Денис.
Шавин тоже созерцал небо и, впервые остро чувствуя свою несостоятельность, не знал куда себя деть, что сказать, предпринять, дабы хоть как-то сгладить и стереть неловкость момента, замять его сейчас, чтоб оправдаться после, но понимал, с физиологией было не поспорить: его тело как-то излишне резво реагировало на эту женщину и у него не получалось себя ни сдерживать, ни контролировать, ни тормозить, и если первый раз всё можно было списать на долгое воздержание, то второй... И было ему неуютно, но если с этим чувством он научился жить, защищаясь язвительностью и противоречием, вошедшими в привычку, то со стыдом дело обстояло иначе: он хотел любовницу – он её получил, но сам оказался далеко не лучшим любовником и… это унизительное открытие ему совсем не понравилось. И мысли вихрем носились в голове молодого человека в поисках выхода. И выход был найден в привычке. И по привычке в полноценное слово не облачён, не услышан, не осознан, не понят и тут же забыт головой, но не чувственной памятью тела. И звучал он как: «Унизить другого». – «Зачем?» – «Просто хочу…» Однако особенность молодого Шавина заключалась в том, что решение об унижении другого как болезненная ответная реакция на стыд его сознание также не зафиксировало: в нём осталось привычное – «просто хочу»…
– Пойдём искупаемся.
– Холодно.
– Я тебя согрею, – пообещал Денис и, легко подскочив, потянул Викторию на себя.
– Нет!
– Почему?
– Не горю желанием в сети попасть.
– Тут их нельзя ставить, здесь только удочкой рыбачат, – заныривая обратно под одеяло, со знанием дела сообщил парень.
– А ты откуда знаешь?
Денис притянул Вику к себе и принялся рассказывать о своём увлечении рыбалкой, куда часто сбегал из дома, зля этим жену и тёщу. К его удивлению, она слушала и не перебивала: «Тебе интересно?» – «Да, очень. Так вот почему у тебя одеяло в машине? Возьмёшь меня как-нибудь с собой?» – «Нет. Для женщины это скучное занятие: ночевать в палатке, вставать до зари, сидеть в лодке часами с удочкой, мерзнуть…» – «А я буду тебя на берегу ждать. И даже редко на глаза попадаться». – «Нет». – «Но почему?» – «Если я сказал, что еду на рыбалку, значит, еду на рыбалку и только». – «Достойно, – восхитилась Шедон. – А рыболовные сети с крючками бывают?» И Денис вновь стал рассказывать всё, что знал о рыболовных сетях, крючках, снастях, и ему вновь внимали. Виктория слушала и с удивлением открывала для себя захватывающий мир другого полный приключений, странствий, увлечений, столь далёкий от её тихой и незаметной жизни, протекающей между домом и работой. «Поэтому пошли купаться!» – Денис вновь подскочил и подал руку. «Ты иди, а я не хочу…» – «Пошли! Я хочу купаться! С тобой!» – «Я догоню…» – «Без тебя не пойду!» Денис наклонился и, лёгким рывком подняв Вику на руки, практически побежал к воде. «Стой!» – заорала Шедон, стараясь не вцепиться в чужого мужа всеми ногтями. – «Стой! Отпусти! Немедленно отпусти меня!» Денис опешил и повиновался: «Ты чего так кричишь? Я же пошутил!» – «Ты купаться собрался? В добрый путь! Не задерживаю!» – зло и прерывисто произнесла она и указала на воду. – «А ты?» – «На берегу постою, – сбавляя обороты, как можно мягче ответила Вика, – на тебя погляжу, полюбуюсь, оценю. Должна же я убедиться, что ты хорошо плаваешь и сумеешь меня спасти, если вдруг стану тонуть. Я, знаешь ли, плохо плаваю…» Последний аргумент подействовал: Денис фыркая зашёл в воду и поплыл.
Вика с облегчением выдохнула и замерла, прислушиваясь к страху внутри себя и чувствуя, как по телу бегут мурашки, рассыпаются каскадами по всем членам и цепенеют в пальцах рук и ног. Она уже была не та маленькая девочка, верившая, что лес по-настоящему живой словно большой человек, только выглядит по-другому. Она выросла и знала, что это всего лишь игра её через чур живого воображения, впитавшего сказки бабушки и Сильвы. Она уже не видела ни Леших, ни Домовых, не разговаривала с Водяным, понимала, что в колодце никто не живёт, птицы не отвечают, кукушка не предсказывает будущее, а мыши не помогают найти потерявшиеся вещи. Всё это она знала, понимала и разумела, однако стоя у кромки воды ощущала вполне себе овеществленное присутствие некого третьего, на которого её тело и реагировало потоками мурашек как результат некогда пережитого стресса. Она стояла и пыталась убедить сама себя, что сети с крючками существуют, что именно в них запуталась, но память упорно не соглашалась. Она стояла и вновь не находила слов, чтобы описать чувствуемое: большой рыб был рядом, однако это была она – большая рыба; большому рыбу нужна была она как женская особь для семени, большой рыбе нужен был он как человеческая плоть-податель семени, однако рыб и рыба были единое, и именное это единое она ощущала сейчас как отчётливое присутствие, затаившееся в ожидании, смысл которого был сокрыт. «Вика, – обращалась она к себе вслух, – у тебя просто кукарекушка пляшет…» Ирония не помогла: мурашки дернулись, вода недовольно плеснулась, поднялся лёгкий ветерок, камыш, сова, трава – всё усмехнулось ей в ответ, давая понять, что с головой у неё всё в порядке: «Вика, всё хорошо, – успокаивала себя, – ты просто не спала… не спала… Сколько?!. Трое суток? Неудивительно, – ужаснулась, усмехнулась и расслабилась, – что кукарекушка пляшет, скоро отвяжется и полетит». Ирония помогла: ветер поднялся – вот и заговорило всё, подытожила она, мурашки – это прохлада, надо просто поспать – и всё пройдёт!
Вика выдохнула и пошла обратно к костру: сон – не сон, спала – не спала, страх – не страх, мерещится или на самом деле, но купаться здесь она не собиралась, хоть стреляйте! Вдруг в воде послышались звуки борьбы: «Ви… Вика… Помо…ги…» Сердечная мышца лопнула, и кровь горячим кипятком пролилась в пятки. «Меня кто-то тянет… По…мо…» – слышалось испуганное откуда-то с середины реки. Виктория пыталась крикнуть, но голоса не было. Сделать шаг, но ноги примерзли к земле. «Тебе нужна я… так бери…» – пронеслось в голове, и Шедон сделала шаг, чувствуя, как от ужаса внутри всё завязывается в узел, а легкие, сжимаясь до спичечного коробка, поднимаются к горлу. Второй. Третий. Виктория зашла в воду. «Ви… Вика…» – донесся до неё слабеющий голос Дениса, заставив спешить. Четвертый. Камни. Пятый. Песок. Шестой. Камни. «Если не было сетей, значит, изрезалась о камни», – успокоила себя и, резко занырнув, поплыла на голос. «Денис, ты где? Денис?!» – прошептала, но никто не ответил. Чувствуя каждой клеткой обволакивающее присутствие третьего, попробовала нырнуть, но не смогла: «Денис, – вновь хрипло позвала она. – Денис…», но ответом ей была звенящая тишина: ни ветра, ни шороха, ни плеска, ни звука – только ужас и темнота. «Зачем он тебе? Зачем?» – обратилась она к неведомому. «Ах, вот даже как? То есть ты меня спасать не собираешься? – послышалось насмешливое за спиной. – А говорила плавать не умеешь». «Ты?!» – только и выдохнула Вика. «Я же сказал, что хочу купаться с тобой…» – подплыв, Денис попытался обнять девушку, но она уже изо всех сил устремилась прочь. «Кукарекушка… это всего лишь кукарекушка… долбаная кукарекушка…» – стараясь сохранить остатки здравого смысла, уговаривала себя Шедон, приближаясь к берегу, однако лишь нога её коснулась тверди, самообладание проиграло битву страху и утонуло в ужасе разыгравшегося воображения.
«Ты чего разлеглась тут? Пошли, а то простынешь. Пошли, сказал, песок уже холодный… Вика… Вика, что с тобой?» – Денис наклонился и заглянул в лицо девушке: на него, точнее сквозь него, не мигая смотрели стеклянные глаза, заставив испугаться. Он попытался перевернуть её на спину, но вместо этого упал, не удержав равновесия: «Прости. Не больно? Вик…» Встав на колени рядом, Денис с трудом поднял Викторию и, положив женские руки себе на плечи: «Держись», попытался подняться, однако вновь потерял равновесие и плюхнулся на песок: «Ну и тяжелая ты…» – поднимаясь, заметил он. Следующая попытка увенчалась успехом, однако нести любовницу оказалось невыносимо трудно, поскольку та, обвиснув на руках, как тряпичная кукла, не помогала. «Ви-и-ик… Ты как?» – укладывая девушку на одеяло и утирая пот со лба, вновь обеспокоенно спросил любовник, как вдруг заметил, что весь измазался в чём-то. Подошёл к костру: кровь! «Вика!» – подлетел он к любовнице, что, свернувшись калачиком, молча лежала и не реагировала ни на что. Отняв руки от живота, он развернул Викторию к себе: вся грудь, бедра, руки и особенно живот были круто и часто исцарапаны, изрезаны о камки и в песке. Шавин осел от неожиданности и испуга, затем резко подскочил и кинулся к машине. Принес воду, аптечку: «Потерпи!» – и снова исчез в машине: «Вот! Держи!» – и, с силой разжав челюсть, влил в рот девушки добрую порцию коньяка из походной флажки. Шедон зашлась в кашле и… пришла в себя.
Не прошло и часа, как пьяная Вика уже развлекала Дениса планами мести: «Прости, я не представлял, что ты так испугаешься. Я хотел просто пошутить. Прости…», а он тем, что раскрашивал не поцарапанные части тела оставшейся зелёнкой: «Только лицо не трогай!» – «Будешь, – рисуя круги вокруг глаз, – зелёный человечек». – «Тогда уже и рот как у Гуинплена нарисуй». – «Кого?» – «Человек, который смеётся». – «Я такую фигню не смотрю. Шрек! Точно! Ты будешь Шреком!» – И, размашистыми мазками, любовник старательно начал раскрашивать Викторию. – «Так что ты там грозилась со мной сотворить?» – «Всё открутить, но без головы ты не будешь смотреться, а без остального я затоскую, поэтому просто сломаю тебе рёбра и… » – «Что “и”?» – «Скоро узнаешь», – растягиваясь в довольной ухмылке пообещала Шедон. – «Нет, всё-таки мне интересно, как ты умудрилась так изрезаться?» – «Откуда я знаю, ноги от страха отнялись, вот и ползла на руках, а дно с камнями, знаешь ли…» – «Всё равно странно», – заключил Денис, промачивая в очередной раз сукровицу на животе. – «Больно?» – «Конечно, больно, но алкоголь наше всё!»
Однако Виктория не шутила и не была пьяна – этот спектакль предназначался для молодого мужчины, которого она собиралась взять в мужья. Пережитый страх, боль, алкоголь и трое суток без сна сделали своё дело – кукарекушка окончательно отвязалась и полетела: сознание девушки раздоилось. Она помнила, что она Виктория Шедон – сотрудница DNS, дочь, мать, сестра и вот теперь любовница юнца, но ощущала себя в этот момент Великой Матерью, намеревающейся зачать дитя, а для этого ей требовалось семя. И объект был выбран. Виктория Шедон вспоминала последнюю близость с мужем и намеревалась укротить юнца, желая, во-первых, поквитаться за купание, но прежде всего научить владеть его собственным темпераментом; а Великая Мать в ней смотрела на прекрасную сильную вдохновляющую плоть и намеревалась выпить её до дна.
«Ты закончил?» – спросила у Дениса Вика, и Великая Мать протянула к нему свою руку. «Почти», – напрягся парень, чувствуя, как рука девушки начинает медленно ползти вниз и как тело мгновенно реагирует на эту скупую ласку. «И только попробуй дернуться», – каким-то утробным голосом предупредила любовница, и, угрожающе посмотрев в глаза, Великая Мать уложила свою жертву на одеяло, села на колени и медленно повела указательным пальцем по груди. «Я понял. Это месть! – улыбнулся Шавин. – Видела бы ты себя сейчас… страшная, как… как…» Денис не находил сравнения: на Шрека похожей она так и не стала, хотя и была зелёная-презелёная, он постарался на славу; со всклоченными волосами, пьяная, израненная, белозубая, с красными глазами из-за костра, угрожающим взглядом и зловещей улыбкой, она была живым воплощением фильма ужасов. «Жаль. Надо было и уши закрасить, а то образ не полный. А так хоть сейчас в какой-нибудь ужастик про вампиров? Неа, ты зелёная. Болотную нечесть… Кикимора! Ты похожа на кикимору!» – «И много ты их повидал?» – «Одну точно… А-а-а! – дернулся мужчина, почувствовав, как Кикимора резанула его по животу сломанным ногтем. – Больно!» – «Боль впереди». – «Нет, так не пойдёт!» – Денис попытался сесть, но его остановили. – «Тихо лежи». «И голос у тебя такой же… страшный», – откидываясь на одеяле, заметил он, чувствуя, как Виктория горячим языком проводит по животу, быстро скользит вниз и впервые прикасается к плоти. «Так! Всё хватит!» – не желая останавливать девушку, он всё же подскочил и потянулся к презервативам. «Я же предупредила: не дергайся, – грубо и резко, Виктория вернула его в исходное положение и, усевшись на чужом животе, завела чужие руки за голову. – Лежи тихо! А то хуже будет…» Денис посмотрел на возвышавшуюся над ним женщину: непокорную, грозную, до смешного страшную, до ужаса прекрасную – и не поверил. «И как?» – улыбаясь поинтересовался он, стремясь высвободиться из захвата и вернуть себе лидирующие позиции. Не отрывая взгляда, не выпуская чужих рук, молча, Великая Мать чуть приподнялась и дернула коленями. «Рёбра! – завопил Денис, не ожидавшей такой силы. – Спина!.. Мои рёбра… Я понял…» – прохрипел, сдаваясь. Виктория ослабила хватку и отпустила его руки: «Точно понял?» – игриво спросила, и он послушно закивал, ощущая лишь адскую боль в подреберье, боках, спине, животе, гортани – короче, везде. «Молодец. Лежи тихо, и всё будет хорошо…» – зловещим тоном предупредила Шедон и пустилась играть с его телом. Положение было унизительно, но забавы любовницы мучительно возносили куда-то, заставляя теряться в пространстве, времени и ощущении себя. Он пробовал взять ситуацию в свои руки, но без предупреждения его лишали любой инициативы: «Рёбра…» Он пытался освободиться, выскользнуть, сбежать, но его все попытки провались: «Рёбра!», «Презерватив достань. Рёбра!», «Нет, только с резинкой! Сволочь! Мои мать твою рёбра… Спина!», «Сволочь!», «Сволочь!» Сознание его туманилось от боли и наслаждения, отчего казалось, что Вика, словно змея, мягко скользит по всему телу сразу: опутывает тисками жестокой нежности, жалит воздушными поцелуями и наполняет кровь горячим ядом. Он уже собирался смиренно просить иль слёзно умолять закончить эту пытку, обещаться слушаться, не злить, не язвить, до гроба любить, воду в клюве носить, мамонта добывать, лёд в Атлантиде искать, иначе сойдет с ума, только бы она начатое до конца довела, как Виктория резко перекатила его на себя и приказала: «Держи!»
– Что держи? – не понял он, почуяв свободу и собственное превосходство, которым уже собрался воспользоваться, чтобы сбежать, но любовница обвила его торс ногами и резко притянула к себе.
– Руки держи, – и она завела их за голову. – И одеяло дай…
– Зачем?
– Одеяло! Быстро! Руки!
– Куда…
– Держи… – прохрипела она и, резко повернув голову на бок, вцепилась зубами в собственное плечо.
Шавин растерялся, не понимая, зачем ей понадобилось одеяло и для чего держать руки, однако быстро сообразил, получив весомый удар по шее: «Ты с ума сошла», – хватая Викторию за правое запястье, рассердился он и попытался встать. Но не тут-то было: резким толчком она загнала его обратно с собственное лоно и, зарычав, выгнулась в спине, стремясь скинуть с себя. «Ты… Что с тобой?» – испугался, увидев, как из туманной зелени на него смотрят белые глазные яблоки, и, отпустив руку, попытался дотронуться до лица девушки, но не успел: новый удар привел в чувство и заставил вцепиться мертвой хваткой в чужие окровавленные зеленью запястья. «Бл… Вот это родео!» – ошарашенно произнёс вслух, мысленно обещаясь себе, что если окажется сегодня дома живым и невредимым, то больше никогда не изменит жене.
И Денис раздвоился, нет, расстроился в себе. В голове шёл кухонный боевик, в котором он не мог позволить любовнице превратить себя в отбивную, поэтому изо всех сил удерживал чужие руки, чувствуя, как от напряжения начинают болеть плечевые суставы, как ещё чуть и полетят коленные связки, сломается позвоночник и разлетятся ко всем чертям рёбра. Но несмотря на это, где-то внизу, за адски горящими внутренностями, его тело не сдавало позиций и, застыв словно каменное изваяние, двигалось в такт задаваемому любовницей ритму. И это ощущение самоконтроля было непередаваемо, оно стоило любых пыток, любой боли и весьма вдохновляло, заставляя остро прислушиваться к себе: он не хотел эту зелёную страшно рычащую тварь, что извивалась и брыкалась под ним, но мог иметь и имел её. И это улыбало молодого Шавина, позволяя чувствовать себя королем мира, великим любовником, триумфатором, однако от внутренней радости труб иерихонских молодого человека отвлекала боль внешняя. Ему уже начинало казаться, что эта борьба не кончится вечность, как вдруг Виктория неожиданно сильно выгнулась, разжала зубы, отпустила плечо и, резко вытянув шею, приникла к его губам требовательным поцелуем. И он ответил ей, отчего по всему телу девушки прошла мелкая быстрая дрожь, и она затихла, обессиленно уронив голову на бок. Денис не успел понять собственной победы, как и его тело свела судорога: «Твою мать… Твою ж мать… Как же хорошо…» – зарычал он на всю округу и, излив семя, рухнул без сил.
– Привет, – мягко обвивая его шею руками, тихо поздоровалась Вика.
– Ну… ты… и сволочь…
– Рада, что тебе понравилось…
Любовник попытался приподняться на локте, чтобы посмотреть в глаза своей жуткой, но безумно-восхитительной любовнице: «Если двинешься сейчас, убью! Я не шучу, правда. Это ещё не всё…» – предупредила она. – «Что?» – «Лежи тихо. Я скажу, когда начнётся…» И Великая Мать стала нежно когтить голову своего возлюбленного и что-то тихо напевать себе под нос, а её возлюбленный смирно лежал на теле её и… засыпал, точнее всеми силами боролся со сном, но тот всё одно побеждал.
– Денис… – тихо позвала Виктория. – Ты не спишь?
– Нет, – соврал он.
– Поцелуй меня…
– Что?
– Поцелуй меня…
Он поднял голову и посмотрел в глаза девушке.
– Поцелуй меня, – вновь попросила она. – И держи! Начинается…
Великая Мать покорно завела свои руки за голову и умоляюще посмотрела на мужа. Не зная, чего ожидать, Денис зафиксировал женские запястья в своих ладонях и послушно наклонился к лицу Виктории. И губы их встретились.
Чувствуя, как тело начинает жить собственной жизнью, а глаза закатываться, Вика, чтобы не пугать любовника, закрыла их и тихо, не прерывая поцелуя, попросила: «Не отпускай меня…» И он целовал её, и держал её, не давая вырваться из собственных рук и объятий, и чувствовал, как дрожь безудержными волнами пробегает в женском теле, и как сокращаются мышцы, удерживая его внутри, и как желание вновь просыпается в нём. И он целовал её, и держал её, и чувствовал, как сила вновь наполняет кровь: «Господи! Денис, ты зачем это сделал!» – «Что?» – «Господи, сейчас опять начнётся… – с какой-то обреченностью прошептала Вика. – Я больше не выдержу!» – и резко повернув голову, она вновь вцепилась зубами в собственное плечо и мучительно зарычала. Однако Великий Бать уже знал, что надо делать…
– Привет, – поздоровался он, когда Вика открыла глаза, лёжа под ним тихая, покорная, смирная.
– Ну… ты… и сволочь… – улыбаясь, прошептала она.
– Рад, что тебе понравилось. Теперь я могу встать? В туалет очень хочется.
– Нет. Если только резко… И беги, иначе может достаться…
– Хорошо, – согласился Денис, чувствуя, как она убрала со спины руки и замерла, пытаясь намеренно расслабить мышцы. – Уже можно?
– Да… беги…
Денис резво вскочил на ноги и отпрыгнул в сторону, догадываясь, что может получить и пяткой. Отпустив мужа, Великая Мать резко выгнулась и свернулась эмбрионом, лихорадочно сотрясаясь всем телом. «Тебя укрыть?» – «Да…» – «Не скучай. Я скоро…» – пообещал возлюбленный и, порывшись в машине, сайгаком скрылся в лесу.
Костёр остыл, дрова остались, давно уж утро занялось. Виктория открыла глаза, огляделась вокруг, встала и побрела к реке. У кромки воды опустилась на колени и, погрузив ладони в воду, замерла, расслабила тело и исторгла из себя мужское семя. Поднялся прохладный освежающий ветерок, и мелкие волны весело заплясали у её ног. Вика улыбнулась: «Спасибо… – тихо прошептала она в мир. – Спасибо. Спасибо! Спасибо…»
– И что это было? – поинтересовался Денис, вернувшийся из леса. – Ты всегда такая страшная?
– Не знаю…
– Ты мне чуть все рёбра не переломала…
– Не переломала же, – улыбнулась Вика и, встав с коленей, зашла в воду по щиколотку.
– Я теперь нормально потянуться не могу…
– Поспишь, и всё пройдет.
– Отоспишься тут… – недовольно заметил любовник, вспомнив о тёще.
Но несмотря на это молодой Шавин был до одури счастлив. Ломота во всём теле заставляла ощущать мышцы, о которых даже не подозревал, но это была приятная боль физического расслабления сильного и здорового человека, почившего в отдыхе после трудов ратных. От эмоций, пролетевших в нём шквальным ветром за последние часы, его только что пронесло как никогда в жизни, иссушив до последнего, однако появившаяся лёгкость делала этаким многосильным великаном, готовым свернуть горы, осушить моря ради забавы или в угоду дня. А от осознания, что Виктория Шедон – координатор DNS, эта вечно насмехающаяся строптивая красавица, на которую облизывался не он один, – наконец-то стала по-настоящему его любовницей, распирало от тайного чувства собственного превосходства… даже над ней.
– Выходи из воды, – позвал Денис. – Пора собираться. Пока доберёмся, будет девять, а у меня встреча в одиннадцать, так что выспаться не получится…
– Зато Великая Мать довольна тобой, – смеясь заметила Вика и плашмя упала в прохладную воду. – Б-р-р… Холодно как!
– Великая Мать, говоришь, – улыбнулся парень и присоединился к купанию. – А я кто?
– Ты? Великий Бать… Догоняй!
– Привет, поганка бледнозелёная, – настигнув девушку на середине реки, поздоровался Великий Бать.
– Привет, – повиснув на шее любовника, загадочно улыбнулась Виктория, – Арджуна ты мой, доблестный муж, славный герой… – и приникла к губам в долгом горячем поцелуе.
– Я замёрз, давай обратно! И, правда, пора собираться…
– Кстати, – выходя из воды, как будто мимоходом, обронила Шедон, – Великая Мать обещает исполнить любое твоё желание. Ты уже решил, что хочешь за супермар…
– Хочу, чтоб тёща сдохла!
– Денис, я не шучу! Правда, не шучу.
– Я тоже! Хочу, чтоб сдохла!
– Зачем? Она вам ещё пригодится, например, с внучкой помогать. Или ты сам собираешься по ночам к ребёнку вставать?
– Она сегодня в одиннадцать припрётся, а завтра на работу. Из-за вас я не высплюсь.
– И сразу сдохла? Тут можно просто… обычным поносом, что ли, обойтись.
– О! Да! Пусть! Пусть она сутки с унитаза не слезает! Нет! двое! Нет, трое! Трое суток! Нет! Пусть всю неделю…
– Ну хватит уже! – резко одернула его Шедон. – Разошёлся! – и, ускорив шаг, в одиночестве дошла до машины и стала собираться. – Полотенце есть?
– Сейчас… Держи! Чай пить будем?
– Нет, это костер разводить, а тебе поспать надо хотя бы пару часов. Ты зачем меня всю изрисовал? – рассматривая себя отозвалась Вика. – М-да… и синяки теперь будут…
– Это уже смылось…
– Дурак вы всё-таки, Денис Константинович! Про… прое… прое… ладно, проехали!
– Ты о чём сейчас?
– Ни о чём, а о ком…
– Что обо мне – я понял, а вот о чём?
– Сказала же, проехали!
– Тебе не понравился образ? А я так старался.
– При чём тут образ?
Виктория зло посмотрела на молодого человека, молча развернулась и ушла к воде, вернулась, однако не успокоилась, отчего, лихорадочно собираясь, всё время что-то бубнила себе под нос, немало забавляя этим любовника. «Вот скажи, чему ты ухмыляешься?» – «Не чему, а кому!» – «И кому?» – «Тебе. Ты ведешь себя, как истеричка». – «Может я и истеричка, но ты… ты… ты просто полный идиот!» – «Почему?» – обиделся Шавин. – «Потому что! Господи! Какой кошмар! И это существо я попросила в мужья?!» – «Что ты сделала?» – «Ничего…» – Вика осеклась, но слова уже слетели с губ и поймать их не представлялось возможным. – «Кого ты попросила в мужья?» – «Тебя дурак! Тебя!» – «У кого?» – «У Великого Батя! – съязвила Шедон и нехорошо рассмеялась. – Права твоя жена: ты самый нелепый недочеловек!» – «Именно, жена! А ты любовница! Не забывай об этом! И своё мнение оставь при себе!»
– Даже так?!. – с вызовом спросила Виктория.
– Именно! Оно никого не интересует, – принимая оборону, подтвердил Денис.
И они со злой решимостью уставились друг на друга. И было неясно, что принесёт следующее мгновение: любовь или войну. И зависело это от первых слов, что упадут в тишину замершего в ожидании мира…
Вика смотрела на Шавина и, проклиная его детскость, всё-таки восхищалась той непредсказуемостью, что выдавала Туманность Андромеды, заключавшая в себе убийственную непосредственность и никчёмно-ужасно-прекрасную неожиданность, в этом тусклом мире строго очерченных рамок, границ и форм. Денис был завораживающим хаосом, вечно становящимся Нечто, которое не поглотит Ничто. Это играющее дитя великих сил, которое нельзя подчинить и заставить стоять по стойке «смирно», её вдохновляло: он был очевидным отражением её скрываемой сути. И она решила, что поиск закончен – в другом она обрела себя – и нарекла молодого человека про себя Мужем, подсознательно наградив образом Арджуны, своего любимого героя всё из того же древнеиндийского эпоса. Так, невозможное к исполнению желание – встретиться с мужем иначе – воплотилось в жизнь и… всё былое кануло в Лету. Нет, Шедон не собиралась уводить любовника из семьи, такая мысль ей даже в голову не пришла, наоборот, именно в качестве тайного мужа Денис и был интересен. Во-первых, Виктор никогда бы не позволил другому воспитывать сына, и в этом она обещалась ему. Во-вторых, и ей не нужен был чужой в доме, где царило волшебство детства и законы писались под себя. Виктории как молодой женщине требовался мужчина как ребёнку нужны воздух и вода, солнце и небо, ласка матери: она выросла и жаждала любить, чтобы через другого проливать в этот мир нежность, радость, благодарность и вечную витальность бытия. И объект был выбран: молодой Шавин сумел укротить её, отчего впервые в жизни ей захотелось быть послушной мужчине, расслабиться и… просто любить.
Вика мягко улыбнулась и протянула руку в примирительном жесте, чтоб объяснить, сколь глупо у золотой рыбки понос для тёщи просить, когда готовы вселенную подарить, но её опередили.
– И прошу не забывать, – надменно произнёс Шавин, – Виктория Александровна, что вы человек временный, а, следовательно, неважный. Человек, которого в любой момент, как только надоест, можно выкинуть из жизни и забыть. Человек, с которым можно быть просто собой и не обращать внимания на чужие хотелки, желания, и обиды, – и, наслаждаясь растерянностью любовницы, Денис довольно развернулся и спокойно стал укладывать оставшиеся вещи в машину, стремясь продлить момент своего маленького триумфа и не задумываясь, что только что произнёс филиппику в честь Анны Вебер – бывшего координатора DNS.
«Поехали, – поторопил он, подходя к реке, где в одиночестве курила любовница, – моя злая и истеричная Кикимора». Вика медленно повернула голову и улыбнулась – мягко, нежно, зловеще: «Поехали, Арджунчик, ты мой…» – и больше не обращая внимание на своего спутника, пошла к машине: её била крупная нервная дрожь – Великая Мать исполнила желание, однако Лета не приняла жертвы. То, что слова Дениса о «временном и неважном человеке» были возвраткой по Смирнову, это она поняла сразу и смиренно приняла, но унижение, что испытало её самолюбие, породило какую-то первобытную с трудом сдерживаемую ярость, что кипела, клокотала и обжигала все внутренности. Юнца хотелось растерзать, разодрать в клочья, пух и прах развеять по всем сторонам света, напиться крови, обглодать кости и на белом очищенном трупе сплясать страшный танец любви, но останавливал уголовный кодекс, суд и тюрьма: «Ты ещё сына воспитать должна…» – успокаивала она себя. «Замерзла?» – догоняя, спросил Денис. – «Да, холодно что-то…» – «Иди сюда, согрею, – обнял он девушку. – У тебя… температура, – трогая лоб, заключил Шавин. – Сейчас в аптечке посмотрю…» – «Отстань. Ерунда». – «Нет, не ерунда! Ты мне живая нужна! Иначе кто меня развлекать будет…» – «Ты всегда такой язвительный?» – «Да, привыкай, если я вдруг перестаю язвить, жена сразу думает, не заболел ли я». – «Понятно». И, отстранившись, Вика продолжила свой одинокий путь.
– Ты чего такая хмурая? – усаживаясь, поинтересовался Шавин, настроение которого было самое что ни на есть благодушное.
– Температура, – укладываясь, сослалась Шедон, внутри которой всё, действительно, жгло, горело, пекло. – Я спать! Высадишь возле помойки.
– Как спать? А я? Как же я? Кто меня разговорами отвлекать будет, чтоб не заснул за рулем? Давай сюда! Перелезай, кому сказал! – по-детски заканючил любовник, но ему не вняли.
Закрыв глаза, Вика лежала на заднем сиденье и с фанатичным упорством убеждала себя не злится: «Детей не убивают! Не убивают! Не убивают! И даже ручки-ножки не сразу отрывают! Отрывают! Отрывают! Попросила дитя, вот и воспитывай под себя», однако успокоиться не могла. Свой обет по Смирнову она взяла, когда решила, что через год этот мальчишка, натешившись вволю ролью любовника, бросит её, чем возвеличит собственную значимость и унизит её. И то, будущее унижение, она была готова не просто принять, но и отыграть с максимальной для всех приятностью, чтобы тихо и мирно разойтись в счастливое друг без друга. Однако кто-то решил внести существенную правку в этот её воображаемый сюжет и начать всё с конца. И к такому повороту событий Виктория Шедон, привыкшая, особенно за последний год, не просто к уважительному отношению, а мужскому поклонению, готова не была, однако память ей освежили, устроив очередное супердежа-вю.
– Кто такой Ар… Ад… Ард… – поинтересовался Шавин, выезжая на трассу.
– Арджун, – помогла Вика. – Муж Драупади.
– Кто такая Дра… Драпада…
– Дочь Драупады.
– Кто такой Дра-у-пада.
– Отец Дхриштадьюмны.
– Кто такой Кришна-мать-его-юна.
– Брат Драупади.
– Ты издеваешься? – улыбаясь, спросил Денис, но ему опять не ответили.
Не открывая глаз, Шедон в очередной раз лихорадочно соображала, каким образом с наименьшими потерями выпутаться из некрасивой ситуации, чувствуя себя вновь по уши в дерьме: кредиторы у Дениса были что надо, ибо он почти дословно озвучил её давешнюю мысль о Смирнове, когда случайную связь она решила превратить лёгкий летний романчик, дабы не чувствовать себя шлюхой, но Сашка внёс свои коррективы в это её намерение, и ситуация затянулась: «Интересно, а если бы я на его “сколько раз тебе нужно” ответила правду?» – и хищная улыбка потаённо заиграла на лице девушки.
– Так и будешь молчать? – вновь подал голос Шавин.
И Шедон расплылась в торжествующей: «Ну-с, с конца, так, с конца», – мысленно обратилась она к неизвестному сценаристу и открыла глаза.
– А что ты хочешь услышать?
– Кто такой Ар-мать-его-дун!
– Арджун – муж Драупади, – Вика села и, поймав взгляд собеседника в зеркале, заорала.
– Ты чего орёшь?
– Себя увидела… О! Господи!
– Не благодари. Я знал, что оценишь.
И они рассмеялись, весело, легко, непринуждённо, словно малые, вечно играющие, беспечные дети. «Перелезай», – подав руку, попросил Денис. Вика послушно исполнила его просьбу и, удобно устроившись рядом, достала сигареты. «Не кури». – «А то что?» – «Пожалуйста…» – «Хорошо». Она улыбнулась и, закинув пачку в сумку, откинулась в кресле: её тошнило, голова кружилась и раскалывалась, тело разваливалось на куски, холод лихорадки набегал волнами – сигареты, действительно, были лишними. Денис улыбнулся, взял руку девушки и, поцеловав ладонь, нахмурился: сквозь бедную зелень на тонком запястье начинала проступать синева. «Дай вторую руку…» Синева. «Прости…» – «За что?» – «Больно?» Виктория критично оглядела руки, задрала короткие рукава белой футболки и обнажила внутреннюю сторону плеч: «Вот это посимпатичней будет…» Шавин остановил машину на обочине и, осмотрев места укусов, в изумлении уставился на любовницу. «Поэтому я и просила одеяло. В следующий раз не тупи, пожалуйста…» – «Хорошо. Выглядит так… словно тебя изнасиловали или… избили… причём с особой жестокостью». – «Ерунда». – «Болит?» – «Нет». – «А когда…» – и он повёл челюстью. – «Кусаю себя? Я не чувствую боли в этот момент, а вот тебе может достаться, поэтому… ну, ты как-то поосторожней, что ли, а то объясняться с женой каждый раз тебе, вряд ли, понравится». Денис, не ожидавший такой заботы о себе, в безотчётном прорыве нежной признательности, прижал девушку к себе: Виктория пылала. Он достал аптечку и, несмотря на протесты, поставил градусник, и они поехали дальше: «Рассказывай давай про своего Ар-как-его-там-дуна», – вновь попросил он.
– Зачем?
– Ты назвала меня его именем, должен же я знать: кто это такой?
– Да так, один из героев старого эпоса Древней Индии. Не думаю, что тебе будет интересно.
– Позволь, это решать мне. Градусник…
– Что градусник?
– Градусник давай! Пять минут прошло.
Виктория достала градусник, посмотрела и, открыв окно, быстро выкинула.
– Ты! Ты зачем это сделала?
– Он сломанный. Новый купишь, – уверила и устало закрыла глаза: температура пугала.
– Ну вот, – поджав губы, нахмурился Денис, – выкинула мне новый градусник, хулиганка. Зачем спрашивается? Будешь теперь должна мне целое желание… – Викта не реагировала. – Я хочу… Я хочу…
– Понос у тёщи, я помню.
– Нет, это старое. Я хочу… хочу, чтобы ты…
– Денис, прекрати! На сегодня лимит исчерпан! – резко перебила его Шедон и, открыв глаза, упреждающе посмотрела на любовника.
– Ну вот, – состроил он страдальческую гримасу. – Так ты будешь рассказывать?
– Буду, – загадочно согласилась девушка.
Виктория могла бы рассказать: что Арджун – это доблестный воин и славный герой, непревзойдённый лучник, сумевший победить несокрушимого Карну; что это самый красивый и достойный мужчина на свете, весёлый, неугомонный, неутомимый и искусный во всём; что это самый любимый её герой из бесконечно длинного эпоса, и именно ему сначала принадлежали все её симпатии, сочувствие, сострадание и сопереживание, а потом… Карне. Многое бы могла поведать об Арджуне та, что избрала его образ в мужья, однако…
– Подожди, я не понял! У этого Арджуна было четыре брата, так?
– Да.
– И все они были женаты на Драу-мать-её-пади?
– Да.
– Не, наоборот бы ещё куда ни шло, а на такую групповуху я не согласен.
Виктория посмотрела на любовника и быстро отвернулась в окно, и взгляд её был зловещ и пророчлив: Денис поверил в сказку и принял роль. Игра началась.
– Твоя Мать-её-пади обычная шлюха.
– Осторожно, – мягко предупредила рассказчица, – а то я ведь могу и обидеться.
– Что значит обидеться? Её имеют сразу пять мужей…
– Денис, всё сложнее. Тут долго объяснять, здесь даже краткий дайджест не поможет, не то что гоблинский перевод…
– А чем тебе не нравится перевод Гоблина? Это же шедеврально! Ты сначала сама так попробуй, а потом критикуй!
– Я не критикую, а говорю, что есть вещи, над которыми нельзя насмехаться…
– Про шлюху Мать-её-пади! – потребовал Денис. – И желательно с подробностями! Это же индийский эпос? Поэтому с «Камасутрой», пожалуйста!
Виктория вкрадчиво и лилейно пообещала «Камасутру» показать на деле, а про Драупади заметила, что каждый из мужей приходил к ней в свой срок и только после совершения очистительных обрядов.
– Поэтому придёт время, и я зайду в воды Великой Матери, и растворю в них память о тебе, и дам новый обет, и приму следующего своего мужа.
– Ты сейчас шутишь? – утратив смешливость, спросил Шавин.
– Нет, – улыбнулась Виктория, – но вы же, Денис Константинович, не верите в сказки?
– Не верю, – подтвердил он, чувствуя, как странный холодок пробегает телу. – И когда это будет?
– Следующий муж?
– Да.
– Через год.
– Почему именно через год?
– Потому что я человек временный и неважный, которого в любой момент можно выкинуть из жизни, – растянулась в довольной ухмылке Шедон. – Поэтому у тебя есть год, и как только он минет, ты бросишь меня.
– А если раньше? – желая взять реванш, улыбнулся Шавин.
– О! Это всегда, пожалуйста! Я бы даже сказала, с радостью!
– Но я же просто пошутил!
– Мы и сейчас шутим, но это уже ничего не изменит. В общем, у тебя есть год, Арджунчик ты мой, в который я обещаюсь быть почти послушной, любить, холить, лелеять, ублажать, терпеть все твои насмешки, а также не доставлять никаких проблем. Какие проблемы обычно доставляют любовницы?
– Я не знаю.
– Тогда желай: каких проблем ты хотел бы избежать? – Денис молчал. – Ну, как скажешь... – забавляясь чужой растерянностью, измывалась Шедон. – Так, на чём я остановилась? Ах, да! В общем, целый год я у тебя в рабстве, а потом ты бросаешь меня!
– Но почему?
– Потому что я человек временный и неважный, желания которого, хотелки, обидки и что там ещё не важны!
– Но я же пошутил!
– Пошутил – не пошутил, а за базар отвечать придется!
– А если через год я не захочу расставаться?
Виктория озадачилась:
– Это уже не по сюжету будет…
– Нет, всё-таки, если я не захочу тебя бросать, что ты сделаешь?
– Ничего. Но, думаю, у тебя не будет выбора…
– Как это?
– Не знаю, – в задумчивом напряжении отозвалась Шедон. – Это сложно объяснить, но выбора у нас уже нет: через год ты должен бросить меня...
– Всё это ерунда, – пытаясь перейти на шутливый тон, заметил Денис.
– Нет! Это очень серьёзно! – и Виктория вцепилась в руку своего молодого возлюбленного. – Ты даже не представляешь насколько! Я могу забыться и любить без оглядки…
– А как же твой муж?
– Также как и твоя жена. Это неважно.
– Это важно!
– Важно другое!
– Что?
– Чтобы ты не забылся! Чтобы помнил: я человек временный и неважный! Тот, с кем можно расслабиться и быть просто собой. Тот, кого ты выкинешь, словно надоевшую игрушку, когда придёт срок. Короче, не вздумай влюбиться! – приказала она и отпустила руку.
– Можешь не беспокоиться, – стараясь удержать лицо, насмешливо заверил любовник.
– Вот и договорились! – и, устало откинувшись в кресле, Вика вновь закрыла глаза. – Год! И разбегаемся каждый в своё долго и счастливо. И ты помнишь: если из чужих уст хоть слово услышу о нашем романе или из твоих – о разводе, то брошу тут же! – напомнила она.
– И не надейся! Не услышишь…
– Вот и прекрасно!
– А что будет, если мы не расстанемся через год?
– Ты чем слушаешь? Через год следующий муж займет твоё место…
– Любовник?
– Ну, типа, того… – Шедон открыла глаза и с вызовом посмотрела на Дениса. – И мне бы не хотелось, чтобы ты путался у меня под ногами. Ничего хорошего из этого не выйдет, поверь.
– И всё же, что будет?
– Отстань! Просто пообещай мне, что следующим летом тебя в моей жизни – не будет!
– Это твоё желание, не моё, а ты сама сказала: твои желания – не в счёт, – уклончиво ответил Шавин и уставился на дорогу: он злился.
И злость была для него не новым, но всё-таки несвойственным чувством. Сейчас он злился от бессилия и понимал это, не понимая другого: как Виктории удалось вывернуть всё наизнанку и загнать его в ловушку собственных слов, поставив перед какой-то дурацкой необходимостью расставания во времени. Вот если бы он захотел её оставить – это был бы другой вопрос, но теперь… теперь он понимал, что не оставит эту строптивую насмешницу назло ей же, но как можно против воли удержать человека? И Денис впервые в жизни задумался, крепко задумался над этим: как? Однако «как» ускользало и не давалось: забрать остатки товара к себе на склад и… Вебер будет торжествовать, Пал Саныча уволят по статье, а Вике – ничего, только вот его она бросит; рассказать, что Бондаря избил муж – бросит; встретиться с мужем – точно бросит; всем рассказать – тут же бросит; бросит, бросит, бросит – точнее выставит, выкинет, вышвырнет из жизни, как надоевшую или назойливую игрушку, ненужный хлам или старую рухлядь… И Шавин прекрасно понял, что это он человек временный и неважный в её жизни, за год она наиграется, и поэтому просто разрешает ему уйти первому, позволяя сохранить лицо. «Какое благородство…» – с сарказмом подумалось ему: оказалось, не шутила, когда говорила, что стерва. И не просто стерва, а изощрённая, наглая и самоуверенная тварь, сумевшая превратить его в тайного мальчика для утех и личного посыльного на побегушках, ибо только смиренной покорностью и безоговорочным послушанием он мог удержать её. И угрюмая злость крепленым вином разбавляла кровь, и затаённая ярость сжимала челюсть, и тихое бешенство крепко держало руль, но всё тщетно: мужчина понимал, что теперь он всему миру, свету, вселенной назло никогда не оставит эту женщину, он лучше сдохнет на баррикадах и будет ненавидеть себя за отведённую роль, но добьется любви её. И станет мужем. И будет семья.
– И близнецы… – пробормотала Виктория.
Шавин испуганно вздрогнул:
– Что? Что ты сказала? – девушка молчала. – Вика! Ви-и-и-к…
– М-м-м…
– Что ты сказала?
– Ничего.
– Нет, ты что-то сказала о близнецах. О чём ты?
– А? Это, наверное, я про Накулу и Сахадева вспоминала… Младшие братья-близнецы, мои следующие мужья... Один – нарцисс, другой – себе на уме. И как любить их? Не представляю-ю-ю… бедная-я-я я Драупади… Юдхиштхира…
– Кто?
– Старший из братьев… и мужей… вообще зануда тошнотворная... И как я только его вынесла? Бедная-я-я я Драупади… Бхима… второй… клёвый, конечно, но с ним не так интересно, как с тобой. Определенно ты мой самый любимый из мужей… бедная-я-я я Драупади… Долго нам ещё ехать? Я спать очень хочу…
– Скоро уже.
И они замолчали. Надолго. Виктория рассеянно бредила, Денис сосредоточенно мечтал. И одна сказка над ними витала: Шедон порой бормотала что-то бессвязное в полузабытье, но Шавин этого уже не замечал, поскольку усиленно искал выход из той бедственности, в которой оказался по милости любовницы из-за собственной… глупости.
– Вик, – осторожно позвал он её, – а что если Арджун не захотел бы…
– Отдавать Драупади следующему? – рассмеялась Вика. – Расслабься, у них были и другие жёны, так что никто не скучал, если ты об этом.
– Нет, не об этом! Что если бы твой Арджун взял и убил всех…
Виктория открыла глаза и села:
– Да, в самом деле! Ты чего такой кровожадный! Нельзя буквально всё воспринимать! Это образы! Иносказание, понимаешь? Они все дети богов. Это просто природные стихии, которые соединяются и взаимодействуют через энергию огня, данного через образ женщины.
– Нет! И всё-таки ответь! Что было, если бы твой Арджун задумал убрать всех братьев и владеть женой единолично, – настаивал Денис, желая, выяснить развитие сюжета на следующее лето.
– Этого просто не может…
– А ты представь!
Шедон задумалась:
– Тогда речь зашла бы об уничтожении Вселенной, а не обновлении мира… Прости, я не сильна в астрофизике, или как там эта наука называется, объяснить не смогу, – и она снова устало откинулась в кресле.
И они вновь замолчали. Надолго.
– Но, если предположить… – в полудрёме произнесла Виктория, – что Арджун замыслил подобное, то… думаю, тогда бы вмешался Карна… убил бы Арджуна и принял своё первородство…
– А это кто такой?
– Мой муж, – Шедон с трудом разлепила веки и устало посмотрела на любовника. – Настоящий, из плоти и крови, в здесь и сейчас, так понятно? Причём убьёт он тебя в самом прямом смысле, без каких-либо иносказаний. Если Пашке досталось ни за что ни про что, то представь, что он сделает с тобой, если узнает? – И Виктория задумалась, пытаясь просчитать действия Шедона. – Убить, конечно, не убьёт, но в евнуха превратит точно... – медитативно уставившись в лобовое стекло, медленно изрекла она.
– Не превратит! Мы в двадцать первом веке живём! – грубо огрызнулся Шавин.
– Поэтому и не убьёт… не убьёт… не убьёт… сам сдохнешь… О, Господи! Виктор! Виктор… – Шедон резко дернулась и, закрыв уши ладонями, замотала головой, словно отмахивалась от овода, замычала.
– Кто?
– Что кто?
– Кто такой Виктор?
– Муж мой. А что? – Виктория удивленно посмотрела на своего спутника, но, недождавшись вопроса, тяжело откинула голову на спинку кресла и вновь закрыла глаза. – Долго ещё? – спросила она через некоторое время у мрака дрёмы.
– Почти приехали, – сухо заметил Шавин, совсем забывший, что у кого-то есть муж, а у кого-то жена в роддоме, и тёща припрется в одиннадцать. – Когда увидимся? – высаживая девушку, мягко поинтересовался он.
– В полночь у помоечки, – оскалилась она и, развернувшись, пошла прочь.
– Ты куда?
– Через детскую площадку пройду, не хочу зелёной мордой соседей пугать.
– До вечера, – отправил нежное вслед, но она не ответила, не обернулась, не улыбнулась на прощанье, будто его и не было, словно он был пустое место.
Если бы Денис был чуть менее погружён в себя, то, выезжая из гаражей заметил, как любовница, сбитая прямым ударом в лицо, корчится от боли под турником, держится за нос, хватается за глаза. Однако он уже спешил домой, чтобы принять ванну, смыть и с себя зелёнку, и хоть немного… хоть немного поспать. И бросив машину у подъезда, и сонно считая ступени, и набирая сообщение тёще: «Вас ждать», он твердил про себя: «Никогда! Никогда! Никогда!» И кидая ключи, и закрывая двери, он твердил про себя: «Никогда! Никогда! Никогда!» И читая ответное: «Нет», закрывая воду и выключая свет, он твердил про себя: «Никогда! Никогда! Никогда!» Но лишь до постели дойдя, завалился спать без мыслей, снов и слов.
И новая полночь придёт:
– Куда прикажете, Виктория Александровна?
– Я же тебя просила не звонить мне? – зашипит она.
– А что такого? Просто предупредил, что подъехал. Так куда?
– По домам, а то утром на работу…
– Я выспался.
– Я тоже.
– Так куда?
– Туда, где лес, река и тишина…
то время, когда Денис будет спешить увезти свою возлюбленную из города, какая-то скорая будет мчаться в инфекционную больницу. И весь следующий день старик Косицын будет рассеян и хмур: «Алексей, тут по паритету мысль появилась одна». – «Костя, делай, как сочтёшь нужным, вернусь – подпишу. Ирину заберете из роддома?» – «Хорошо. А вы?» – «Мы на море. Отбой!»
Доктора сказали: «Готовьтесь…»
Старик не будет себя понимать, когда выкрадет старуху из больницы, уложит её на заднее сиденье и погонит машину на юга: перед смертью море попросила увидеть жена. За сутки без отдыха, еды и сна вся жизнь пред глазами у них не раз пройдет. И третьего дня в воды заката он погрузит её худую, невесомую, почти прозрачную и бесцветную: «Алёш, ты прости меня, во многом я была не права…» – «И ты меня, Ленка, прости… за баб, за пьянки, за долги». – «Молоды были, не хватало ума». – «И жизнь так внезапно…» – «Мгновеньем прошла».
Никуда не спеша прощались три дня. Вернулись.
«Алёш, я это… в больнице была», – через три месяца растерянно и сконфуженно сообщит жена. Седой и могучий он падёт на колени и женские ноги тисками зажмёт: «Ленка! Ленка… Не может… Ты… Пацана мне роди!» Пройдёт полгода, придёт весна, к Восьмому марта Елена родит пацана: «Как назвали?» – «Клим». – «А второго?» – «Тим».
С десяти лет Косицын наследников везде за собою таскал. В пятнадцать, застукав с пивом на заднем дворе, как сидоровых коз драл. В двадцать – из армии встречал. Женил к тридцати. И за городом в тиши, почив от дел, стал внуков ждать. Первенца подержал, первых шагов дождал и в восемьдесят три отошёл совсем от мирской суеты. На один год и три дня вдова мужа пережила.
И вместе лежат они. И на могилах цветы.
***
Проснувшись, Виктория долго приходила в себя: «Кто я? Где я? Зачем я?» Сознание по каплям возвращалось к девушке: странный ковёр, знакомый угол – любимый дом; тело болит, рука – жива; солнце, утро нового дня – «Мир! Я люблю тебя»; сын, муж, отец, мать, сестра – семь я… Привычное Я.
Вика выдохнула, кряхтя сползла с дивана и отправилась в ванную, чтобы, наконец-то, осмотреть себя трезвым взглядом, привести в нормальный вид и отправиться на работу. Она скорчила страдальческую гримасу: понедельник, значит, рабочая суета, спешка и прочая ерунда, когда так хочется залечь в ванной, посидеть в одиночестве дома, побыть в тишине, никуда не спешить и попробовать привести хоть к какому-либо знаменателю хаос мыслей в голове и событий в жизни, найдя в них хоть что-то напоминающее логику и целеполагание.
Ванное зеркало отразило: «Твою мать!» – всклоченную бледно-зеленую тень с разбитым носом, опухшими губами и горящим взглядом из-под расползающейся под глазами синевы: «Твою ж мать…» Виктория включила воду и отправилась на кухню. Надо было спешить, однако взглянув на часы, девушка не поверила своему счастью, открыла окно: солнце клонилось к закату – был вечер воскресенья, а значит впереди целая ночь. И Шедон вспомнила про Шавина, и растянулась в улыбке: «У помоечки, значит, в полночь, значит…» – и занырнула в тёплую воду, и расслабилась, чувствуя каждой клеткой естества, как время замедлило бег и стало ощущаться равномерно текущим, приятным, ласкающим: «Привет, Мир! Мой новый прекрасный чудный Мир!»
Было восемь часов вечера воскресенья, но для Виктории Шедон наступило утро второго для мира без Смирнова, что избил её любимого босса в ночь четверга, поставив этим точку в их отношениях. За трое календарных суток, которые девушка провела без полноценного сна, минуло столько событий, что в иной жизни хватило бы на год, месяц или десятилетие, отчего там, в какой-то туманной дали, для Виктории остались: посиделки с боссом в кафе и безобразная драка после, утро публичного позора и триумф бухгалтера, разочарование в любимцах, воровство в филиале и попытка понять многоходовочку Анны, угрозы расследования и увольнения, рождение очередной аферы и выбор супервайзера; запой отца, молчание матери, примирение с сестрой; возвращение, предложение, слёзы и проводы Виктора; стенание о Карне и раздражение подруги, а также бесконечные разговоры, интриги и ещё тысяча мелочей – всё это осталось в далёком прошлом, которое с настоящим связывало лишь ночное свидание с Денисом как последнее яркое событие, которым закончился первый день её новой жизни.
Если бы не потрясение, заставившее Шедон после ссоры с Александром сжечь все дневники, то в них появились бы многие записи, поскольку Вика имела многолетнюю привычку каждый календарный вечер кратко описывать текущее, даже если оно было пусто, а также яркие впечатления дня и особенно выходивший из-под контроля событийный ряд. Её внешняя жизнь, как и у всех, текла своим чередом, будничная, незаметная и тихая, в которой мало что случалось интересного для стороннего наблюдателя, что называется, работа-дом-работа, без каких-либо происшествий, приключений, путешествий или экстремальных увлечений, однако внутренняя, потаённая, скрытая от глаз – весьма часто несла её куда-то настолько быстро, что девушка начинала теряться в событиях и утрачивала логику происходящего. Дни, последовавшие за избиением Бондаря, были тому подтверждением, однако строчки о них не легли. Но если бы они были то, возможно, когда-нибудь Виктория сообразила, что она, измываясь над Шавиным за унизительные слова о «временном и неважном человеке», пророчила себе кучу любовников всего лишь потому, что исполняла обещание превратиться в шлюху, данное в какое-то накануне Смирнову. И наверняка многие точки и вопросы проявились в отношении нравственности Килина, которого в своей голове она посчитала причастным к воровству маркетингового бюджета DNS, но уже благополучно об этом забыла. И там обязательно было бы упоминание о слезах Виктора и сон про Карну, а также новое имя, которым она окрестила своего молодого возлюбленного, вместе с мыслью, что он и есть её муж истинный. Однако строчек этих не случилось, сама же Виктория сосредоточилась на ином…
Ум молодой женщины вновь занимала большая рыба-рыб, светящаяся колбаса, как она описала её для подруги, или великая мать-бать в описаниях для любовника. Вика всё ещё явственно помнила, а немеющее от каждого движения тело с очевидностью подтверждало, признаки столкновения с этим устрашающим Нечто. Девушка понимала, что это для других она отшучивалась и находила различные оправдания своих злоключений – сети, камни, стресс, алкоголь, – когда про себя знала: всё это уловки, за которыми скрывается безумие… возможно, мнимое.
Шедон прекрасно помнила, как после аборта сходила с ума, видя во снах своего нерожденного темноволосого сына, что приходил к ней в разных возрастах и с различными атрибутами для рисования, неизменно находясь в каком-то сером туннеле. Если бы он родился, то, должно быть, стал художником или человеком смежной профессии. Внешность мальчика можно было объяснить собственной генетикой, занятия – личными наклонностями, сны – чувством вины, но реалистичность видений пугала, поэтому психоанализ не помогал. В попытках понять происходящее она залезла в эзотерическую литературу и… наткнулась у восточных мистиков на мысль о том, что время – это контрапункт и, поняв её совершенно буквально, решила попробовать повернуть его вспять. Ясно, что ни в какое желаемое прошлое Шедон не перенеслась, однако… кухонные часы, под которыми она по ночам бодрствовала над системой Успенского, пошли назад. Целую неделю они ходили туда-сюда и в унисон её мыслям: да-нет-да-нет-нет-да. Целую неделю домашние развлекались предположениями, что случилось с часовым механизмом, и Вика тоже шутила со всеми, однако смех её был серьёзен как никогда. Психологически не выдержав подобного собеседника, она разломала часы, но с тех пор в доме стали перегорать лампочки и ломаться техника. Много позже Виктория сообразила, что, когда она входила в раж, то начинало лететь всё к чему прикасалась, поэтому пришлось учиться внутреннему спокойствию и отстранённости, сохраняя при этом внешнюю вовлеченность в поток жизненных событий. Так жизнь превратилась в кино: Смирнов – мелодрама, трагикомедия, фарс; Виктор – криминальный сериал, экшен, нуар; Ольга – весёлая комедия для души; сын – сказки для духа; батя – «Большая семья»; работа – «Девчата», «Весёлые ребята»; любимый торговый, босс, дистрибьютер, охранник, дворник, продавец, случайный знакомый и встречный человек... Так, на смену кино пришло телевидение с различными рекламными вставками, типа, Сурикова. Однако в этой жизни было что-то ещё…
Виктория лежала в ванной и чем больше думала, тем более убеждалась, что фильм про Большую Рыбу – это совсем не кино, также как и сказки «Махабхараты». Она выспалась, отдохнула, пришла в себя, отдавала себе отчёт в том, кто и где она, сознание было ясное, телесная боль явная, температура – нормальная, страха, как затуманивающей разум эмоции, не было, фоновое состояние – ровное, однако эротический боевик, который она ради забавы устроила для Шавина этой ночью, не теряя статуса, превратился в мистический триллер, который был лишь фрагментом в драме иного масштаба. Она всё ещё явственно помнила разлившуюся по жилам никогда прежде несвойственную ей кровожадную жестокость, которую с трудом обуздывала, подавляя желание услышать хруст ломающихся костей, ощутить теплую влагу человеческой плоти и испить кровь. Сейчас Виктория сомневалась, что ей хватило бы сил сломать другому грудную клетку, но в ночи она изо всех сил старалась не причинить вреда.
Когда-то она купалась в сиянии луны и столкнулась с Большой Рыбой. Совершенно не поняв, что произошло, Вика растворила стресс в смехе и закрылась, страшась сознаться даже себе, что свечение Большого Рыба не просто проникало в её плоть, а шло целенаправленно через женское лоно. Прошло девять лет, и теперь Шедон находила в себе мужество признать, что столкновение с Великой Матерью не совсем фантазия воображения, не шизофренический бред от недосыпа, а игра каких-то сил, что именуют обычно высшими. Ей будто выдали задание взять и отдать мужское семя, не объясняя: зачем? почему? для кого? для чего? – а также снабдили необходимой силой во исполнение задуманного, ибо как только она коснулась дна реки, то почувствовала, что ноги растворяются в песке, словно в кислоте, а её телесную оболочку начинает заполнять какая-то тёмная, вполне себе овеществленная, живая материя. Утратив способность двигаться, она помнила, как упала на руки, и с ними стала происходить та же метаморфоза. И если Большой Рыб был проникающий свет, то Великая Мать – тьма. Сознания как человек Виктория не теряла, поэтому, несмотря на затопляющий ужас от расползающихся границ тела, помнила и титанические усилия выбраться на берег. И свет, и тьма вбирали её в себя, однако и она впитывала их. И сейчас части этого устрашающего Нечто остались и притаились где-то в ней, несмотря на то что тело обозначило себя как привычное, обретя прежние физические границы и способности. «И, кажется… кажется… кажется…» – с прищуром созерцая потолок ванной, Шедон пыталась не соврать себе, поэтому чутко прислушивалась к каждому мыслешороху и кровотоку. – «Кажется… я перестала бояться Большого Рыба. Или Великой Матери… А всё одно!» И, набрав побольше воздуха в лёгкие, она закрыла глаза и блаженно опустилась на дно ванны, однако уже через десять секунд резко вынырнула и села: «А ведь если бы я не избавилась от второй беременности, то Шавин никогда бы не случился в моей жизни и…вообще этой жизни бы не случилось…» И впервые чувство вины за содеянное не постучалось в сознание девушки, мало того в нём промелькнуло какая-то неведомая удовлетворённость, что всё былое – события, люди, ситуации – было лишь прелюдией к встрече с Денисом и только теперь начинается её настоящая жизнь, которой она вольна распоряжаться по собственному усмотрению. И то, что настоящее предполагалось тайным, ничуть не смутило молодую женщину, а наоборот согревало весёлым озорством шкодливого детства и скрытым бунтом взрослеющей юности: Виктория нашла своего возлюбленного, и всё остальное было неважно…
Телефон прервал мечтания девушки. Звонила Олька с предложением прогуляться немного перед сном: «А то я совсем одурела от диссертации…» – и Виктория, забыв о Шавине, с радостью откликнулась: «И захвати какой-нибудь тональный крем», – попросила она. – «Зачем?» – «Придёшь, увидишь! Только сильный… или какие они там бывают, ну… чтобы… ты поняла». – «Да, – рассмеялась Ольга. – Жди, через пятнадцать минут буду». – «Жду!» И, положив трубку, Вика лихорадочно схватилась за мочалку. С трудом преодолевая немоту в пальцах, она стала усиленно оттирать тело от оставшейся зелёнки, которой так щедро разрисовал её Шавин: «Ох, ты ё-ё-ё-ё! Ничего себе припечатал!» – удивленно воскликнула, обнаружив на правой ягодице ещё один огромный коричнево-красный синяк, в котором ясно читалась вся пятерня Дениса.
– Привет! И зачем тебе понадобился на ночь глядя тональник? – заходя в квартиру, поинтересовалась Ольга.
– Привет! Готова? – Шедон убрала полотенце, которым с остервенением сушила волосы, и открыла лицо.
Ольга села на пуф:
– Орлова, ты… Кто тебя так? Смирнов? Тебе надо в больницу…
– Это Вика утром с помоечки шла и… детский турник нашла.
– А глаза где твои были?
– Спали. Я всю ночь забавлялась-забавлялась, убиралась-убиралась… – юродствовала Шедон. – Решила, что пока весь старый хлам прежней жизни не выкину, спать не лягу! Ну… и вот… результат.
Ольга придирчиво осмотрела нос Виктории и, констатировав обычный ушиб, успокоилась: «Недели три, конечно, придется походить в тёмных очках… Голова кружится?» – «Почти нет». – «Тошнит?» – «Олька, отстань! Всё нормально! Ну, ударилась немножко, с кем не бывает?» – «А что с руками?» – спросила подруга, заметив синяки на запястьях. – «Хлама было много…» – опустив руки, Виктория одёрнула рукава легкой водолазки.
Совершив круг почёта по окрестным дворам, Вика проводила Ольгу и заторопилась к родителям: близилась полночь, Денис вполне мог воспринять её шутку всерьёз, поэтому надо было спешить. Поставив отцу укол, перекинувшись парой слов с матерью: «Где Лерка?» – «Гуляет. Нина звонила. Сказала, что Витя с Максом добрались без приключений». – «Хорошо». – «Как же ты так неосторожно?» – «Мам, всё в порядке», – она уже собиралась домой, как: «Подстрижешь меня?» – попросил отец. Кинув беглый взгляд на часы, согласно кивнула – в запасе было целых полчаса.
В молчании дочь стригла отца. Молча и покорно отец сидел на табурете в ванной. И взгляды их часто пересекались в большом зеркале, и разбегались, чтобы встретиться вновь – обоим было неуютно и виновато: одному за резкие слова отречения, которые бросил в сердцах, пытаясь заставить дочь взяться за ум и не морочить никому голову, а также за запой; другой за все хлопоты и разочарования, которые не желая того, доставляла родителям. И никто из них не нарушал молчания, ибо не знал, что сказать. И никто не спешил говорить, ибо искал правильных слов: отцу хотелось приласкать дочь и взять сказанное: «Теперь рассчитывай только на себя! Больше у тебя нет отца!» – обратно; дочери же хотелось сказать: «Прости. Я не думала, что всё так получится», однако телефонный звонок их отвлёк. Бросив ножницы и расчёску, Вика метнулась в коридор и, схватив сумку, скрылась в комнате сестры. Через минуту вернулась и вновь взялась за ножницы. «Кто звонил?» – «Ошиблись номером…» – «Что с тобой?» – спросил отец, наблюдая, как дочь подносит расческу к волосам и сильно промахивается мимо оных. Вика посмотрела в зеркало: «Ничего. Нервы просто сдают, давай завтра достригу?» – «Хорошо. У тебя точно всё в порядке?» – не отводя взгляда спросил отец.
Виктория убрала инструмент и положила руки на плечи родителя: «Тебе как? Краткий дайджест или с подробностями? – пронеслось злое и язвительное в голове, но вслух произнеслось иное. – Всё нормально, просто в филиале проверка намечается, вот и нервничаю». – «Есть отчего?» – «Нет, всё штатно». – «Если нужна будет помочь…» Вика надавила на плечи, не дав отцу договорить:
– Кажется, мы это уже обсудили?
– Я хотел сказать, что… – начал говорить Орлов, но дочь усилила давление.
– Знаешь что, батя, – не отрывая взгляда, сухо процедила Шедон, – я разводилась не для того, чтобы внук видел твои запои. – И, развернувшись, вышла из ванной.
Орлов остался в одиночестве смотреть на себя в зеркало, но видел нём побитую собаку. Минет три зимы: в четвертую он похоронит жену, что истает и иссохнет за год на его руках, но не запьёт. Минет пять лет: и он потеряет дочь младшую, но не запьёт. Минет десять: уйдёт – старшая, но он не запьёт. Не запьёт больше он. Никогда. Канут десятилетия: вырастет и уедет единственный внук; где-то там родятся, вырастут и разлетятся правнуки, а он – одинокий старик – будет по-прежнему свою землю топтать и за могилами родных ухаживать, смерть звать да огурцы на даче сажать. И даже тогда не запьёт больше он. Не запьёт. Никогда.
Больше всех Вика любила отца.
– Ты домой?
– Да, мам, спать хочу.
– Может чай попьём?
– Поздно уже…
В кухню зашёл отец и, подойдя, обнял дочь:
– Всё будет хорошо…
Виктория посмотрела на него долгим, испытывающим, недоверчивым взглядом:
– Обещаешь? – строго спросила она.
– Обещаю.
Расслабленно выдохнув, она положила голову ему грудь:
– Значит, жизнь налаживается. И давайте больше не будем никогда говорить о Смирнове, – обратилась она сразу к матери и отцу.
– Доча, ты прости меня старика… я же… от… беспокоюсь я за тебя… дочь моя старшая…
– И я тебя тоже люблю, отец мой единственный, – улыбнулась Вика и с бесконечной благодарностью посмотрела в глаза родителю.
И наступила тишина.
– Кто-то спокойный родился, – заметила мать, но её перебила «Кукушка», заставив всех дернуться от неожиданности и рассмеяться.
– По чайку? – спросил отец.
– Нет, я домой! Утром на работу, а там мне нужна свежая и холодная голова, – и, спешно попрощавшись с родителями, Виктория понеслась к помойке на крыльях любви.
Если бы она приняла предложение отца и, отзвонившись любовнику, осталась пить чай и стяжать счастье семейной идиллии, которой когда-то её лишил Смирнов, то в ночь понедельника ей бы сладко, мирно и тихо спалось. И наступило бы утро понедельника, и пришла бы рабочая суета, и жизнь бы в обычное – суетливое, будничное, беспокойное – русло вошла. Однако крылья любви Викторию вновь в туманную даль унесли: и ночь понедельника она не спала, новый дневник она начала: «Убить!!! Убить. Убить…»; и утром она на работу пришла: «Убить… Убить. Убить!!!»; и днём эта песня раскатистым громом шумела в ней.
Но вечером понедельника в DNS нелёгкая Килина занесла, и ночь вторника утонула в объятьях щемящей нежности, отчего Шедон три дня улыбалась и спать не могла, а дальше… дальше всё просто смешалось.