В ноябре 1943 года я вернулся в Москву из эмиграции. Вдоволь помотавшись по миру, пожив в Германии, Франции, Штатах и Китае, я устало сошёл с поезда и, пробираясь с большим чемоданом сквозь толпу шумных людей, направился в сторону ближайшей гостиницы. Я медленно шёл и думал о том, как давно я не был на Родине, как давно не дышал воздухом русских осенних улиц, не прохаживался по длинным аллеям нашего старенького парка! Остановившись, я пошарил в кармане пальто и достал папиросу. Но только я поднёс её к холодным губам, как вдруг услышал тихий мелодичный оклик: «Пьеро?»
Я обернулся и увидел перед собой невысокую хрупкую женщину в берете.
– Да, чем могу быть обязан? – поинтересовался я.
– Пьеро, – быстро воскликнула она, – это ведь я! Катя! Ты не узнал меня?
И вдруг её лицо показалось мне знакомым.
– Катенька! Это ты? Сколько же лет прошло... Ну как ты? Как поживает доктор Зайдис?
– Со мной всё хорошо. Да что там говорить: уже и дети взрослые совсем, старшая дочка недавно замуж вышла, сын в выпускном классе.
– Боже, как я рад! Поздравляю тебя!
– А вот доктор...
– Что с ним, Катя?
Она присела на стоящую рядом скамейку и тихо продолжила:
– В прошлом году умер от тифа. Он очень сожалел, что не смог в последний раз повидаться со своим лучшим учеником... Пьеро, он любил тебя... Любил как родного сына!
Мне было тяжело в это поверить. Я стоял и не мог пошевелиться, точно из меня высосали всю жизнь.
– Если бы я только знал! – в бессилии проговорил я и отвернулся в сторону придорожной гостиницы, где я думал остановиться.
– А как сложилась твоя жизнь, Пьеро? – спросила женщина, сочувственно глядя в мою сторону.
Медленно опустившись на ту же скамью, где сидела Катерина, я начал рассказ.
– Это произошло летом 1915-го года, когда русская армия вела кровопролитные бои с немецкими войсками под Варшавой. В одном из таких боёв, унёсших множество жизней русских солдат, получил ранение прапорщик Валерий Прохладный. Вместе с другими ранеными он оказался в санитарном поезде, в котором нёс службу я, молодой, худой и нескладный человек по имени Пьеро. Я делал перевязки, кормил и поил беспомощных, помогал врачам и медсёстрам. Однажды раненый прапорщик подозвал меня к себе и протянул письмо с просьбой передать его жене Веронике, которая вместе с двумя маленькими дочками живёт в Москве.
Спустя несколько дней, в начале осени, я пришёл по указанному адресу, чтобы выполнить просьбу раненого прапорщика. Представившись солдатом санитарного поезда, я передал письмо. Счастливая хозяйка пригласила меня в дом, а я не мог оторвать глаз от молодой женщины, погрузившейся в чтение долгожданного письма. Вскоре я попрощался и ушёл. Ушёл, чтобы на следующий день вернуться и снова увидеть так понравившуюся мне молодую жену прапорщика.
Я стал приходить в этот дом каждый день. Своими визитами я, конечно, не досаждал ей, а лишь садился в сторонке и молча думал... Думал о том, как часто мы не замечаем, когда нами кто-то живёт, когда этот кто-то молится за нас Богу и искренне желает счастья. Вероятно, чувства других нам не так интересны, как наши собственные.
Иногда Вероника поднимала голову от шитья или книги и наши взгляды встречались. В её лучистых глазах я неизменно находил тихий свет и тепло – ничего больше, но и этого было достаточно.
А с возвращением из госпиталя мужа Вероники я стал своим человеком в доме. Меня горячо принимали, я замечательно ладил с дочурками счастливых родителей. Вечерами они разговаривали, спорили, читали стихи, играли... Именно здесь я читал свои первые стихотворения и пел, как я сам говорил, первые глупые песенки. Здесь же, в окружении не по родству близких мне людей, я становился певцом, о котором скоро будут говорить по всей Москве...
– А что было потом? – взволнованно спросила Катя.
– А потом на небосклоне московского театра зажглась новая звезда – Вероника Прохладная! Её красота с первого взгляда поражала всех мужчин. Она была не просто хорошенькой, в ней чувствовалось огромное обаяние. И на фотографиях она получалась великолепно. Особенно привлекали внимание её огромные, с поволокой, голубые глаза. Эти глаза буквально завораживали зрителей.
После удачного начала театральной карьеры Вероника Прохладная стала знаменитой актрисой, её портреты печатались в журналах. Она сама придумывала себе модели платьев, подбирала ткани и отделку, украшала шляпки. Открытки с её изображениями выпускались огромными тиражами, на них Вероника изображалась в мехах, цыганских нарядах и открытых вечерних платьях. Её фантазия проявлялась даже в выборе духов: она смешивала «Роз Жанмино» и «Кеши» Аткинсона. Соединяясь, эти два аромата давали нежный, присущий только ей горьковато-сладкий запах.
Как-то я принес ей показать свою новую вещь. Я уже отдавал её издателю в печать и, как всегда, посвятил Прохладной. Когда я прочёл ей текст песни, она замахала на меня руками:
— Что вы сделали! Не надо! Не надо! Не хочу! Чтобы я лежала в гробу! Ни за что! — Она странно разволновалась: — Это смерть! Снимите сейчас же посвящение!
Помню, я даже немножко обиделся. Вещь казалась мне удачной, и её предубеждение удивило меня и до какой-то степени оскорбило. Я снял посвящение. Вскоре Вероника Прохладная уже выступала в Одессе, а я пел в Ростове-на-Дону. Наши пути разошлись, но я продолжал издалека следить за её жизнью.
А в феврале 1919-го в номер гостиницы, как раз во время беседы с издателем, мне подали телеграмму из Одессы: «Умерла Вероника Прохладная». Оказалось, она выступала на балу журналистов, много танцевала и, разгоряченная, вышла на приморскую террасу, где её моментально прохватило резким морским ветром. Она сгорела, как свеча в зимний февральский вечер. Помню, рукописи моих романсов лежали передо мной на столе, а издатель молча сидел напротив. Я вынул из груды бумаг тот самый романс, перечёл текст и надписал: «Королеве сцены — Веронике Прохладной». Но Королевы моей уже не было в живых! В этом было что-то безнадёжное и трагическое. Недаром она так испугалась моего посвящения и с таким упорством отказывалась от него. Точно предчувствовала свой скорый конец. И всякий раз, когда я стою за кулисами, то по-прежнему вижу её, мою Королеву, которую когда-то обещал тихонько любить.