Шабашка
Для начала – о самом слове, которое, подозреваю, сегодня уже далеко не всем понятно, потому что явление это из нашей жизни, по-моему, ушло. Так вот. Это такой вид трудовой деятельности, которому в свое время предавались деятели вроде меня, пытавшиеся увеличить свою долю в приходной части семейного бюджета до сколь-нибудь приличной величины. До которой, то есть той самой величины, далеко не дотягивало их неприличное жалованье по месту основной службы.
Обычно это была братия одного пошиба: лаборанты, аспиранты, Мэ-Нэ-эСы (то бишь младшие научные сотрудники), а то, глядишь, и «кандидаты в доктора». В общем, так сказать, молодая интеллектуальная элита нашего социалистического общества. Его, социалистического общества, надежда на светлое высокотехнологичное будущее. Но которых оно же, соцобщество, досыта кормить не собиралось. Ну, может, из тех соображений, чтоб были злее и шустрее? Не знаю… Да, гуманитариев это тоже касалось. Может, в еще большей степени, чем технарей. Так что здесь, то есть в этих отношениях соцобщества с его светлым будущим, воплощенном в тех самых интеллектуалах, все совсем не просто.
Тут не могу, черт побери, удержаться и не рассказать малюсенькую историйку из собственной жизни, иллюстрирующую эту, и еще некоторые характерные грани той, ушедшей, жизни.
Итак, начало 70-х. Я МНС геологического факультета МГУ, молодая семья, малое дитя, маленькая зарплата, большие командировки, квартирный вопрос – в общем, было мне, как говорится - «не до грибов». И был я поэтому в общественном смысле смиренен и лоялен. Но один грешок перед Софьей Власьевной, то бишь Советской Властью, за мной все же водился. Будучи с детства заядлым книгочеем, любил я почитывать, в числе прочего, также «самиздат» и «тамиздат». То есть всяческую неподцензурную литературу. Эта литература не продавалась, а «доставалась». Но расценки на нее тем не менее существовали. От десяти – пятнадцати до трех – пяти. По высшей таксе шел, например, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына (на профессиональном сленге диссидентов и их антиподов из КГБ – «Архип»). Далее, по нисходящей, его же «Раковый корпус», далее «Доктор Живаго» Пастернака, а также Оруэлл «1984», а также Гроссман «Жизнь и судьба» и прочая, и прочая, и прочая… И в этом же ряду - «Воспоминания» Надежды Яковлевны Мандельштам. В упомянутом выше прейскуранте цена этим «Воспоминаниям» была от «трояка» до «пятерика». Да, помянутые выше цифры – это не рубли. Это годы. На зоне. Вот с этими «Воспоминаниями» и связана моя история. Кстати. Очень рекомендую эти «Воспоминания», этот грандиозный и страшный человеческий документ. Рекомендую всем, особенно же – борцам с текущим кровавым режимом. Ну, чтобы понимали, как это бывает, когда оно все по-настоящему. Так вот. Студенческая столовая. Я, по тогдашней моде, в «хемингуэевском» свитере и узких брючатах. Все происходит в день зарплаты. При мне мой неизменный спутник – портфель. В нем, среди прочего, и «Воспоминания» Надежды Мандельштам. Уловив момент освобождения одного из ближних стульев, я плюхнул на него портфель и порожняком пошел на раздачу. Когда я вернулся с подносом, портфеля на стуле не было. Я не сразу оценил весь ужас свершившегося. В портфеле были некие мелочи, о которых я в первый момент пожалел, но тут же меня пронзило и пригвоздило: Мандельштам!!! Потом проблеск надежды: – а как докажут? Портфель не мой, первый раз вижу! Но следом - новый удар: пропуск! Там же - имя, отчество, фамилия, должность и место работы! Приходи и бери голыми руками! В первый момент я даже как-то задохнулся. А выдохнув, осознал, что нахожусь уже в совершенно другой жизни, все прежнее мое ушло и значения уже не имеет. Все эти мои профессиональные и карьерные амбиции и планы, все заботы о семье и хлебе насущном – все кануло в инобытие… Что делать!? Сейчас надо домой, зарплату отнести, им хотя бы на самое первое время хватит… И тут, вдруг, как проблеск, зарница –спасительная мысль. И я, бросив все, почти бегом - к мойке. Там, между кухней и залом сидела тетенька-дежурная, к которой совестливые люди сносили потерянные и забытые вещи. И я обратился к ней: «А вам не …», - и тут же увидел за ее спиной, на полу, свой портфель! Не говоря больше ни слова, я подхватил его и резко рванул из столовой, она даже возмутиться толком не успела. И только вернувшись на свое рабочее место, я открыл портфель. Я уже знал, что там будет. Там было все, что прежде. Все, правда, перекрученное-перевороченное, но в полной сохранности. И Мандельштам тоже. Картина была совершенно ясная. День зарплаты, человек с портфелем, в свитере, карманы узких брюк не оттопыриваются. Спрашивается, где деньги? Ответ – в портфеле! И невдомек, что мой аванс из трех «красненьких» спокойно уместился под ремнем, в кармашке-«пистоне», которым тогда еще предусмотрительно оснащались классические мужские брюки.
Такая вот небольшая иллюстрация к той жизни. Для ясности.
А теперь еще пару слов о самом словце – «шабашка». С ним тоже все непросто. Ну, во-первых, тут явное родство со словом «шабаш». Но ведь шабаш-то – это не работа, а, напротив, призыв кончать работу! Восходит, кстати, совершенно явно, к иудейскому «шаббат» - слову с тем же смыслом. Но это я так, мимоходом... Мало ли таких восхождений… Та же «кепка» (кипа), та же «параша» («переш» - то бишь кал)… Здесь я вовсе не о том. Почему и каким образом призыв заканчивать работу и обозначение самого процесса труда оказались столь созвучны – это для меня загадка. И здесь я ее разгадывать не берусь. Здесь я не о том.
Да, и последний отвлекающий момент. Имеет ли право такая тема быть включенной в этот вот мой коммунальный поток? Вопрос, и правда, спорный. Действительно, вроде бы сугубо индивидуальное решение – шабашить или не шабашить, никакого тут вам коллективизма и коммунальщины. Но я, на правах автора, считаю, что - да, может! - и на тех же правах волюнтаристским манером включаю!
Так вот. Для начала попытаюсь пояснить, где и как, и когда эти самые материально недостаточные интеллектуалы находили свою шабашку. Круг возможностей был, с одной стороны, весьма широк – любые стройки, пром- и продбазы, хладокомбинаты, коммунально-бытовые конторы (особенно зимой, когда снег). И это, что называется, «без отрыва от работы». То бишь основной работы, той самой, на которой недоплачивают, но бросить которую не позволяет куча причин: престижных, карьерных, «а что дома скажут», «зачем институт заканчивал» и тому подобных… А уж если кто решился потратить на это дело отпуск (а и так бывало), тут фронт возможностей расширялся прямо-таки до невозможности! Кроме всего вышеперечисленного, появлялись всякого рода сельские хозяйства, подсобные и основные, для чистых технарей и гуманитариев – возможность участия в полевых работах своих натурфилософских собратьев: геологов, географов и прочих ботаников.
Это с одной стороны. С другой же стороны, фронт возможностей был предельно узок – только самая низовая подсобная работенка. Как тогда говорилось, «плоское катать, круглое таскать»: всякого рода подручники, подсобники, подносчики, подбиральщики, подтиральщики и тому подобные ответственные должности - как раз по высокоинтеллектуальному статусу шабашника.
И вот это, не слишком ярко освещенное литературой, публицистикой, милицейскими протоколами и прочим инструментарием свободы слова, явление нашей социалистической действительности, имело место не год, не два, и не пару десятилетий, а только на моей памяти где-то с конца шестидесятых до конца девяностых.
Теперь-то, полагаю, все не так, как было. И нет у меня возможности понять и разобраться в нынешних вариантах «шабашной» деятельности. Но одна ее ипостась просто бьет по глазам: Курьеры! Не знаю, где как, но моя Москва теперь как бы и не Москва вовсе, а чисто «хлестаковский» Петербург: «Курьеры, курьеры, двадцать… пять… тыщ одних курьеров!» Или скорее даже – «Москвакент»…
Все вышесказанное - для прояснения общей картины. А дальше я постараюсь выделить лично свое местечко на этом красочном, почти батальном полотне. То есть отразить в словах то, что на эту тему сохранилось в моей памяти.
Уже самое начало моей профессиональной и семейной жизни неотделимо от шабашки. И самая первая из них – работа на хладокомбинате номер шесть (или семь), что находился тогда на Хорошевском шоссе. Почему там? А потому что жили мы тогда в Хорошево-Мневниках и было мне удобно заворачивать туда дорогой с работы (на все том же геолфаке МГУ, но территориально не на Ленинских горах, а на Моховой, в одном из старых университетских корпусов). Заканчивая с наукой в шесть вечера, я где-то к семи спокойно, без суеты и пересадок, на двадцатом троллейбусе доезжал с Моховой прямо до проходной хладокомбината, где меня пропускали по специальному, так сказать, «шабашному», списку, с подтверждением личности паспортом. Строгость оправданная. Ведь откуда-откуда, а с холодильника было чего «вынести». Одно пресловутое сливочное масло чего стоило… Правда, с некоторой толикой сожаления сознаюсь, что этими возможностями ни разу не воспользовался. И не из опаски, а так как-то… В общем, после всего перечисленного оказывался я на следующем своем, шабашном, рабочем месте. Не помню по именам своих тамошних коллег, да и менялись они частенько, текучка была сильная. Попадался среди них и наш брат, МНС, но больше все же окрестные бичи и алкашня, которые отзывались на просто: «Эй, кореш!».
Основной нашей, то есть шабашников, задачей, сколько помнится мне, была транспортировка говяжьих полутуш из морозильных камер в фургоны-холодильники, которые развозили их по магазинам. Вы спросите, что такое «полутуша»? Отвечаю. Берется (то есть не нами, шабашниками, а специалистами) туша бычка, выпотрашивается и обдирается, отрезается голова, отрезаются голяшки с копытами, пилится вдоль хребта пополам (так что и сам хребет вдоль-пополам), потом замораживается до каменного состояния, и в таком виде складируется в морозильной камере, «вподвес» или штабелем, до нашего, то есть шабашников, появления. И вот мы тут. Берется эта полутуша вдвоем… Кстати, а сколько она весит? На весы мы их не клали, во всяком случае, я такого не помню. Но прикинуть несложно. При жизни бычок весит килограммов семьсот. Обработали тушу, как я тут описал –кило четыреста долой (одна башка чего стоит, то бишь весит!), пополам его – вот вам два по сто пятьдесят, выморозили – минус еще ну, где-то по пятьдесят с каждой половины, осталось сто на двух мужиков. Но здесь никакого равенства, вес не поровну. Кто спроворил и взял, так сказать, «с хвоста» (которого, конечно, уже нет), тому, считай, «само много», килограммов тридцать-сорок. Остальные килограммы переднему, который, так сказать, «с головы». И вот, подхвативши полутушу «подмышки», с криком: «А ну, живо, как ходила!» (это, то есть, бывшими ногами вниз), - по возможности бегом из морозильной камеры на пирс, к которому чалятся фургоны, - и туда ее, в фургон! И вот это самая что ни на есть шабашная работа и есть. Все остальное - всякие там ящики, коробки, бочонки - оно уже и за работу не считалось. Развлекаться таким манером можно было хоть до утра, было бы желание. Что касается меня, то тут о желании речь не шла. Препятствием к ночной смене служило лишь отсутствие возможности. Утром-то ведь на работу! Нести свой бесценный вклад в науку! И вот так пару раз в неделю. Сколько мне за это платили и каким образом происходил расчет – ей-богу, не помню. Но, видимо, он все же происходил и не был пренебрежимо мал, потому что продержался я, таким образом, пожалуй, годика где-то два-три.
Теперь уже не возьмусь утверждать категорически, но, пожалуй, именно оттуда «растут ноги» не только моей, с позволения сказать, предприимчивости, но также и моих родимых остехондроза и язвы. Прошу прощения за столь интимные медицинские подробности, но для полноты картины они все же требуются. А то из моего описания может возникнуть впечатление, что шабашка – это такая разлюли-малина. О нет! Никакой малины, и даже крыжовника!
Потом в моем шабашничестве наступил перерыв. Не то чтобы нужда совсем отпала, но все же как-то смягчилась: карьерно-зарплатный рост, регулярные, и немалые, полевые, а еще и кроме… Но это уж совсем отдельная песня – гонорары. Не знаю, можно ли мои беллетристические упражнения рассматривать в качестве шабашки, но некая перекличка смыслов тут определенно просматривается. Во всяком случае, мною и сейчас. И так оно тянулось до самой горбачевщины, когда все мое, плохое, хорошее и всякое, треснуло, распалось и рассыпалось. Тут надо сознаться, что принял я в этом некоторое участие. Недаром же одно из названий этих событий, среди прочих: «Революция МНСов»… Но дело прошлое, и предпочел бы я об этом забыть.
Но как тут забудешь, когда в реальностях нового, свободного, рыночного, почти что западного, мира, со всеми его прелестями, я опять остался практически без средств к существованию. Но уже не юным, шустрым отцом молодого семейства, а вполне себе солидным дедом, при солидном стаже и должности, но без материальной составляющей этой солидности.
И вот наступило для меня «новое шабашное» время. Итак. Год 1993, а может, четвертый или пятый. Точно не помню, но где-то между «развалом» и дефолтом. Я продолжаю числиться сотрудником некогда очень и очень серьезной, а на тот момент полуживой (или полумертвой) конторы «Мосгипротранс» (изыскания и проектирование железных дорог – многие тысячи километров, в том числе и БАМ). Должность имею приличную – замГИПа, то бишь заместитель главного инженера проекта, но, как уж сказано, без материальной составляющей. Зарплату не платят, хоть есть работа, хоть нет ее. Труд за «палочки». Как в нормальном послевоенном колхозе. Правда, и присутствия на рабочем месте особо не требуют. Дни и недели проходят в поисках шабашки. Некоторые, особо продвинутые, сбиваются в артели по разным направлениям. Например, бурение на воду по садовым участкам, или монтаж гаражей - «ракушек». Есть и такие, что шабашат по половой части. То есть полотерствуют в стенах нашей же конторы. Благо в ней 23 этажа. Получается что-то вроде покраски Бруклинского моста: не успели закончить, как пора начинать. И вроде бы у этих работников полового фронта хватает на поддержку штанов. Я же, как человек, по обстоятельствам, да и по складу своему, не артельный, взялся искать прокорм самостоятельно.
Должен признаться, что первая моя попытка пошабашить была именно в духе того времени – перепродажа. Ну, а если по-советски, то спекуляция. Дело в том, в здании нашей фирмы нашли приют торговцы-вьетнамцы с тюками своих товаров. И эти товары, то есть всяческий ширпотреб: белье, одежду, обувь, какую-то бижутерию и парфюмерию они нам, аборигенам этого здания (а вход в него был строго по пропускам, так что в этом не ошибешься) продавали задешево. И я, соблазнившись видимой легкостью заработка, купил у них за сущие копейки уж не помню сколько пар перчаток и отправился с этим богатством на станцию метро тогда еще «Колхозная» (та, что ныне «Сухаревская»), дабы поторговать ими втридорога у входа, а если случится, то и в вестибюле. Но не случилось. Только я туда сунулся - так меня сразу и «замели» местные «менты». Видно, сунулся я, как говорится, «с кувшинным рылом в калашный ряд». То есть, как никто из ниоткуда, на уже запроданное кому-то место. Нельзя сказать, что положение сложилось совсем уж безобидное. Можно ведь было схлопотать и штраф, и телегу на работу, а то, Боже избави, и административный арест, но завершилось все смехом. С меня потребовали паспорт, или какое-то иное удостоверение личности. И я выкопал из «широких штанин» членский билет «Московского союза писателей» (он у меня и посейчас где-то валяется). Любоваться на это диво собралось все наличное отделение. И то-то было тут удивленного смеха! И выпроводили они меня безо всякого вреда, даже перчаток не отобрав. Не помню уж, куда я их после девал, но к бизнес-проектам я больше не вернулся, вовремя поняв, что это глубоко «не мое».
Но это понимание необходимости искать заработка никак не отменяло. И этот заработок нашелся. Тут будет уместно вспомнить самый короткий советский анекдот, а именно: «Еврей-дворник». Так вот, я стал героем этого анекдота. Нашлось для меня место дворника в одном из бывших владений бывшего союзного олимпийского комитета буквально в двадцати шагах от места основной работы. Владение это – служебное здание, гараж, большущий двор с газоном посредине и довольно длинный проезд между двором и улицей. Кому все это принадлежало на время моего тогдашнего дворничества - неясно. Из людей общаюсь только с постоянно озабоченным завхозом, да с какими-то откровенными братками на проходной. Гараж меня не касается вовсе, в здании я получаю зарплату, причем довольно регулярно, а вот двор и проезд – это мое. В бесснежное время я должен их прометать, а в снежное – соответственно - расчищать. С мусором особых проблем не было, кроме разве конфликтов с дворником соседнего дома, в контейнеры которого я свой мусор контрабандой пристраивал. Но вот зима… Все работы выполняются средствами малой механизации. Летом-то что: метла, совок да ведро, - но вот зимой… Зимних инструментов - три: –лом, скребок и «движок». «Движок», если кто вдруг забыл – этакая широченная фанерная лопата. Налегаешь на рукоятку - и на манер бульдозера гонишь перед собой снежный сугроб, растущий по мере продвижения. Часть снега удавалось складировать прямо во дворе, на газоне. Часть же (ту, что в проезде) я, как заправский дворник, насобачился выгонять движком непосредственно на улицу, под колеса проезжающего транспорта. И вот, во время одного из таких рейсов, я, уже хорошо разогревшийся, как говорится – на пике формы, энергично-весело, с напором гоню свой снежный вал, выгоняю на тротуар и … - прямо в ноги генерального директора ОАО «Мосгипротранс». То есть, своего верховного босса. Заваливаю его снегом по колено, притом едва не сбивши с ног. Настроение мое при этой нежданной встрече таково, что я, вместо приличествующих случаю извинений, задаю вопрос с глубоким подтекстом: «Ну как?!» (де-мол, высококвалифицированный специалист и все такое прочее…). На что он мне в убежденной простоте ответствует: «Нормально!» И продолжает путь на свое высокое рабочее место… Рынок, однако! Ну и что ж, что дикий…
И еще, параллельно дворницкой карьере, я, пользуясь отсутствием трудовой дисциплины по так называемому основному месту работы, принялся за карьеру строительную.
Итак, реконструкция особняка в Среднем Каретном переулке, на задворках МУРа (ровно в ста восьмидесяти шагах от прославленного Высоцким подъезда в Большом Каретном, на тот момент – улица Ермоловой). Заправляют делом турки, все квалифицированные рабочие – из них же. А подсобники, чернорабочие, как и положено – «туземцы». Это пяток хохлов и молдаван, пара хипповатых студентов на каникулах, пара московских бичей неопределенного происхождения и обличья. А также кандидат «околовсяческих» наук в отпуске без сохранения содержания – то бишь я. Всю эту шоблу турки, в духе новых веяний (год 1994) и наверняка с подачи своего посольства, именуют беспартийным словом «друг». «Друг, дай кирпич!», «Друг, мешать раствор!», «Друг, не сидеть!» А чтобы «не сидеть» - приставлен специальный погоняла-янычар. Он хоть без плетки и ятагана, но в своем деле дока. Другие непривычные детали жизни – никаких перекуров, никаких простоев, и даже привозной обед в судочках и с подносиками – строго по графику. Но главное - не поверите! - ни капли хмельного в течении всего рабочего дня на всей стройплощадке, а за ее пределы не моги - прогул! Причем, если за простое «сачкование» можно схлопотать штраф, то за выпивку – «финиш контракт» на месте. То бишь, немедленно под зад коленом. И ведь действительно - не пили! Можем ведь, когда прижмет… Понятно, что «всухую» общение внутри нашего аборигенного коллектива шло далеко не так бойко, как шло бы в естественных условиях, то есть за бутылкой, но все же имело место. Инициатором и главным трибуном выступал один из двух бичей. На правах коренного москвича, а больше по причине зычной глотки, он считал себя как бы старшим по команде. Действительно, колоритный тип – здоровенный, бородатый, краснорожий, постоянно опухший – типичный свободный художник-авангардист-примитивист. Хотя турецких правил он формально и не нарушал, то есть на стройплощадке грамма в рот не брал, но появлялся неизменно «непросохшим со вчерашнего». К тому же, в течение дня он пробавлялся газировочкой, что и держало его в тонусе практически до конца смены. То ли эта самая газировочка на старые дрожжи, то ли не иссякающий душевный жар, раздуваемый самой ситуацией: иноземное рабство, «туретчина» в самом сердце собственного отечества, - сделали его непреклонным Катоном, несгибаемым Демосфеном и неистовым Дантоном «в одном флаконе» (точнее – стакане). Его громовые (хоть и произносимые с оглядкой на янычара) «филиппики» неизменно начинались и заканчивались проклятиями в адрес гребаных заморских жидо-масонских буржуев, всю Россию скупивших и еще более гребаных отечественных жидо-масонских дерьмократов, всю Россию распродавших. Видно было, что мужик со слуха нахватался лозунгов «Памяти», а может быть, даже что-то и читал. Но не дальше заголовков. В главных жидо-масонах и сионистах ходил у него Борух Эльцин, родословную которого он знал назубок от самого праотца Абрама. Но как-то раз один из студентов, личность по определению асоциальная и безответственная, выразил сомнение в том смысле, что, как же так: родом из уральской деревни, отец с матерью прессой засвечены и вне всяких подозрений, да и сам по результатам максимально пристрастного фейс-контроля под обвинение не подходит… Этот враждебный выпад наш трибун парировал в том смысле, что раз во власти, то и значит - жидо-масон и сионист. Однозначно. И никакого фейс-контроля не надо. Которые нынче при власти, они все такие. И наоборот – который сионист, тот либо при власти, либо при миллионах… Где ты видал, чтобы еврей вкалывал за станком или горбатился вот хотя бы на стройке? В ответ его оппонент молча указал на меня, полагая, что слова излишни. И он был по-своему прав. Не было еще случая, чтобы меня с кем-то спутали. Разве что как-то в бесконечно давние времена на студенческой практике, малые неразумные дети дразнили меня «цыганом». Но тогда я был ну очень обросшим и загорелым. Однако Памятник (буду называть его так по причине монументальности обличья и общей идеологической направленности, а больше всего потому, что имени не помню) повел себя странно. Он, даже не глянув на меня, обрушился на еретика, обвиняя его в потакательстве дерьмократам и губителям России. Какой же он тебе еврей, когда вкалывает на растворе? Да еще в его годах!? Да ты глаза-то протри! - в свою очередь завелся правдоискатель, поддержанный негромким, но дружным одобрительным гулом всей честной компании. На это Памятник, собрав волю и терпение в кулак, медленно, громко и раздельно, активно жестикулируя, как в разговоре с глухими, или с безъязыкими иностранцами, стал объяснять, что в стране 18 миллионов депутатов-дерьмократов и 18 миллионов евреев. Все депутаты-дерьмократы – евреи и все евреи – депутаты-дерьмократы! Хоть это понятно!? Однако и такая внушительная, но отвлеченная статистика никого не убедила. Видимо, все же слишком наглядна была реальность, данная в непосредственных ощущениях. Монолог Памятника перерос в дискуссию. Кто-то вспомнил, что про 18 миллионов евреев уже было. Только там были не депутаты-дерьмократы, а коммунисты. Памятник парировал в том смысле, что это они пересели, но как-то без прежнего напора. Чувствовалось, что и у него самого «ум с сердцем не в ладу». Не знаю, чем бы все закончилось, но тут кто-то здравомыслящий предложил: «А ты у него самого спроси! - Памятник, сраженный этой мыслью, обратился ко мне с немым вопросом. Я утвердительно кивнул. - Врешь!», - ахнул Памятник. Тут комизм ситуации дошел до всех. Но Памятник все никак не мог поступиться принципами: «Мало кто каков с лица! Вот того же вашего Эльцина взять… - А если паспорт? – опять подал голос здравомыслящий. - А что паспорт…», - буркнул Памятник, но видно было, что это уже капитуляция. Для забывших и тех, кто уже не в курсе: 1994 год, паспорта еще СССР, пункт 5 – национальность. И хоть паспорта у меня с собой не было, но все же дело Памятника в нашем отдельно взятом коллективе было проиграно. Он вынужден был если не присоединиться ко мнению большинства, то, скрепя сердце, с ним смириться.
И еще немного, к слову, о шабашке. Тоже так, маленькая иллюстрация в тему. Бреду это я неспеша, отдыхая с работы, то есть с Каретного, по Петровскому бульварчику к Пушкинской площади, к метро, чтобы с пересадками ехать к себе в Ясенево, где жил тогда. И вот присаживаюсь я себе расслабленно, откинувшись на скамеечку, и, очень собой довольный, с чувством выполненного долга, поглядываю вокруг. И тут подсаживается на мою лавочку довольно-таки молодой человек, складный и статный, и, как бы между прочим, вскользь, интересуется, а не найдется ли у меня закурить. Я ему честно сознаюсь, что, мол, некурящий. Но он интереса ко мне не теряет, и этак светски осведомляется, а не найдется ли у меня, в таком случае, соточки, поправить здоровье, а то ведь по нынешним временам порядочному человеку и похмелиться нечем. Я ему отвечаю, что и не пью, почему и в опохмелке не нуждаюсь. Но он терпеливо продолжает объяснять мне, что мне пить и не надо, достаточно будет, если я ему на эту соточку подкину. А то, опять же, порядочному человеку по нынешним временам и заработать невозможно даже на самое необходимое. Я же ему сообщаю, что вот, прямо вот здесь сотни три шагов, на улице Ермоловой, стройка, где его, молодого, порядочного, складного и статного, с удовольствием приставят к вполне достойной работе. На что он, откинувшись на спинку скамейки, постукивая по ней пальцами рук и при этом покручивая ступней одной ноги, накинутой на бедро другой, с нескрываемым пренебрежением отвечает: «Стройка? Да все, знаете ли, некогда, некогда! Времени нет совершенно!»
На том мы и расстались. Я пошел своим путем, а он остался сидеть. Напомнив мне историю из совсем уж дальних сороковых.
А история такова. Не частый случай – прогулка с папой, мы идем из кино. Лето, Арбат, мне нет пяти, ему – пятидесяти. Он в военной форме без погон и фуражки (в чем я - не помню). Идем вдоль фасада кинотеатра «Художественный». Во весь фасад огромная и очень яркая афиша, но что на ней, вообще, что за фильм мы смотрели – не помню. В памяти только яркость и пестрота. Под афишей сидит нищий. Красное широкое запрокинутое вверх лицо, одна нога вытянута поперек тротуара, другая то ли поджата, то ли нет ее до колена. На нем, как и на папе, военная форма без погон, перевернутая фуражка на асфальте между ног. Он не просит – молчком тычет рукой в фуражку, в ней россыпь медяков. Папа вдруг останавливается, я утыкаюсь ему в спину. Папа охлопывает карманы кителя и разводит руками: «Извини, браток, денег нету…» Тот смотрит на него мутным глазом и, после долгого молчания, сипит: «Денег нет? Работать надо!». Тогда я не понял, чего папа остановился. Ведь знал же, что денег у него после нашего кино не осталось. Но вот, остановился же… Не мог не остановиться…
Это опять маленькая иллюстрация из нашей общей прошлой жизни. Так, для объемности картины.
Я тут как-то проговорился, что, мол, зарекся пускаться в бизнес-проекты. Оно и так, да не совсем так. Какое-то время я довольно успешно торговал яблоками, выращенными собственными руками на «шести сотках», то есть - на садовом участке. Для чего я вечерком, после работы (прямой или шабашной) загружал яблоки, притащенные с участка и высыпанные горой для просушки в прихожей, обратно в рюкзак и пер его к продмагу, выставлял развязанным на лестнице. И яблочки мои краснобокие довольно-таки шустро расходились, сейчас уж не помню почем. Цена денег тогда менялась так часто и стремительно, что поди, упомни. Но оперативность процесса была такова, что даже старший сын мой, к тому времени уже сложившийся и поднаторевший «книжный» бизнесмен, с оттенком уважения говорил: «Ого!».
Может сложиться мнение, что ни на что более, кроме как «плоское катать, круглое таскать» я, как шабашник, не был способен. Заявляю: это мнение несправедливо. Мне довелось, тоже в качестве шабашника, сотрудничать в высоконаучной фирме, носившей гордое имя «Математика и экология». И хоть я ни в том, ни в другом, как говорится, «ни уха, ни рыла», но меня там держали довольно долго и даже уважительно, в качестве «эксперта по геологии». В чем выражалась эта моя экспертная деятельность, я сейчас, по истечении двадцати лет, решительно не помню, но в чем-то, видимо, -таки выражалась, потому что меня там не только уважительно терпели, но что-то еще и платили.
Вот таковы мои воспоминания о себе как о шабашнике. Полагаю, что в нынешних условиях ни мне, никому из мне подобных, повторить этот путь не удастся. И не только, и даже не столько по причине возраста, но, главным образом, по той причине, что все традиционно шабашные вакансии прочно и плотно, с многократным перебором, забиты нашими «гостями» из так называемого «постсоветского пространства».
И посему: Шабашка, незабвенная! Спасибо тебе и - шабаш!