Я очень хорошо помню эту неделю — последние майские дни, ленивые и горячие, переплавляющиеся в еще более ленивое и феерически бездельное начало июня. Безудержная весна, с визгом и гоготом соскальзывающая по водной горке в объятия всепрощающего и кажущегося бесконечным прозрачного океана-лета. Безошибочное предвкушение загородной свободы, словно исходящее из каждого кирпича на каждой унылой лоджии, из каждого из хмурых и темных подвальных окошек, словно знающих, что ты скоро их покинешь, облаченный в шорты и клетчатую рубашку с короткими рукавами, ты уедешь, а они останутся, такие же хмурые и холодные, какими они были зимой, когда ты тащился мимо них в школу или замиранием сердца заглядывал в них, в одиночестве шатаясь вечерами по району. Предвкушение свободы, бесшовно и логически перетекающее в саму свободу, которая выглядит ровно так, как ты ее себе представлял и пахнет точь-в-точь как ты предчувствовал, и отличается от воображаемой только своей почти невыносимой, но при этом, как ни парадоксально, всегда недостаточной всамделишностью и сиюминутностью.
Свобода — это, начинаю я мое сочинение в начале учебного года 2003-2004, и, не дотянув длинное тире, замираю с шариковой ручкой на весу, внезапно почувствовав, как загадочный самолет, которого я одновременно фюзеляж, пилот, стюард и пассажир, достигает вершины параболы и пускается в свободное падение, заставляя ворох еще свежих перепутанных летних впечатлений подняться в воздух и зависнуть перед моим внутренним взором в неожиданно логичной и в математически безупречной форме, простой и очевидной, но категорически не поддающейся выражению овалами, линями и разными закорючками между ними за отведенные мне двадцать две секунды невесомости и оставшиеся 40 минут урока.
Запах молочного пломбира в вафельном стаканчике, стремительно тающего на тридцатиградусной жаре, смешанный с легкой, простительной вонью вспотевших подростковых подмышек и поднимающейся от причалов и верфей солено-угольной индустриальной сыростью. Продолговатый город-бадлон на горловине залива, присыпанный мелкой пылью и легкими пушинками, взвиваемыми колесами еще не столь многочисленных джипов и выразительными жестами еще не умеющих погружаться в экран телефона пешеходов, после чего снова упрямо начинающими оседать на неровную плитку, на тонкий шпиль Адмиралтейства, на горячую крышу Эрмитажа, на туристические карты, и немного на твои мальчишечьи плечи, работающие под клетчатой, чуть маловатой, но зато очень чистой и праздничной рубашкой, заметно севшей после ручной стирки в бабушкином тазу — специальной «парадной» рубашкой, в которую тебя одели, чтобы ехать «в город», потому что «город» — это все-таки не дача, и гулять по Невскому, ступая там, где ступал Пушкин — это, извините, не то же самое, что носиться в рваных шортах и с голым торсом по переулку, преследуя других таких же одичалых мальчишек и девчонок.
Я отправляю в рот последний кусочек уже начинающего капать мороженого, не преминув посадить несколько жирных и несмываемых пятен на штаны (но, к счастью, не на рубашку). Мне жарко и весело, у меня немного кружится голова, вокруг шумят широкие тротуары, свободно перемещаются, не зацепляясь за меня, чужие и непрозрачные фигуры прохожих, часть из которых сильно щурится, а другая — более вальяжная — отражает меня и весь окружающий мир черными линзами солнцезащитных очков. Городу на Неве 300 лет, гласит большая растяжка над Невским проспектом, где не прекращают сновать машины, не прекращая поднимать пыль и пушинки, которые, в свою очередь, не прекращают взвиваться и тут же неумолимо опускаться обратно на черный, похоже, что совсем недавно раскатанный асфальт.
В каменистых и брусчатых щеках дворов и подворотен, обвисших по бокам облагороженных трасс, щелкают выключатели, раздуваются занавески, скрипят двери и хлопают холодильники. Тонкая рука, кажущаяся чуть менее бледной на фоне прозрачной занавески и высокого окошка, берет графин, наполняет бокал, через видимый из окна уголок голубого неба проносится стая встревоженных чаек, перебрасывая весточку из внешнего мира с одной подсыревшей стены на другую. С Невского доносится равномерный шум, отражаясь от сводов исторической арки, делясь на неравные, как доли жильцов в гулкой коммуналке, части, и в конечном счете расползаясь по мусорным бакам и не слишком тщательно заштукатуренным аутентичным щелям на фасаде. Человек в пиджаке захлопывает багажник и садится в такси, скрипом пружин и урчанием мотора если не возвращая к жизни все когда-либо носившиеся по двору футбольные команды и всех сливавшихся с ночной тишиной обреченных граждан в черных воронках, то по меньшей мере спугивая и запуская по периметру двора солнечный зайчик, мирно дремавший с прошлого тысячелетия в нервном изгибе водосточной трубы.
Я вытираю спущенным мне с родительской высоты платочком губы и возвращаю взгляд к растяжке над проспектом, мерно раскачивающейся над крышами машин и головами пешеходов, невидимой пыли и неутомимым тополиным пушинкам, вьющимся над расплавленным пейзажем из шпилей, кубов и лужиц, через который невыносимо медленно ползет полуденное солнце, с равным безразличием заставляя сливочное мороженое таять и течь на новую рубашку, грани старинного графина с водой — ярко вспыхивать и сливаться в странный узор на стене пустой комнаты с облезшими обоями и высоченным потолком, чьи-то мысли, перемешанные и взбаламученные, возбужденные и скачущие одна вперед другой, — успокаиваться и упорядочиваться и чьи-то губы, поджатые и пересохшие от напряжения, — медленно, но неумолимо, как опускающиеся вместе с вечером на Невский проспект пыль и пушинки, — принимать форму осторожной улыбки.
300 тысяч лет Северной столице, читает кто-то, блуждая утомленным взглядом по ночному залу ожидания аэропорта. Тьфу, 300, какие тысяч, осекается. Тысяч, хмыкает. Триста тысяч лет, засыпает, вращаясь вместе прозрачным корпусом гигантской, видимой только с большого расстояния, медленно приходящей в движение шариковой ручки, подчиненной моему отчаянно ищущему слова сознанию. Свобода, пишу я — это капля тающего сливочного мороженого, падающая с высоты юного Пушкина на свежий асфальт Невского проспекта в один из жарких солнечных дней в начале июня 2003-го, когда жительница одной из все еще не расселенных коммуналок во внутреннем дворе по соседству, увидев пересекающую уголок неба стаю чаек, зачем-то решила встать из-за стола и открыть ссохшуюся форточку. Точка, звонок, Ващук — пять / пять за орфографию и за раскрытие темы.