Очерк о Данииле Андрееве
Детство
Даниил Андреев – сын знаменитого русского писателя Леонида Андреева – родился 2 ноября 1906 года. Его мать, Александра Михайловна Андреева (урождённая Велигорская и дальняя родственница Тараса Шевченко), сразу после родов заболела и через три недели умерла от «послеродовой горячки». Убитый горем Леонид Андреев, на глазах которого в страшных мучениях умерла его любимая жена, был в отчаянии. О новорождённом он писал своему другу А.М.Горькому: «…мальчишка был очень крепкий, а теперь заброшенный, с голоду превратился в какое-то подобие скелета с очень серьёзным взглядом».
Александру Михайловну похоронили в Москве на Новодевичьем кладбище, а новорождённого Даниила взяла к себе старшая сестра умершей Елизавета Михайловна Доброва. Её супруг, доктор Филипп Александрович Добров, был давним и близким другом Леонида Андреева. Кроме того, в семье Добровых проживала и мать Елизаветы, бабушка Даниила, Евфросинья Варфоломеевна Велигорская. Таким образом, Даниил вырос в семье своей родной тёти – Елизаветы Михайловны и под присмотром (до 6 лет) родной бабушки.
За сына, отданного в руки Лилички (так все близкие называли Елизавету Михайловну) и её мужа Филиппа, своего друга, Леонид Андреев был спокоен. Тем более, что сына он не забывал, наезжая в Москву, останавливался у Добровых, а летом часто брал Даню к себе на дачу, где тот проводил время в детских играх, в общении с отцом и старшим братом Вадимом. Отношения отца с сыном осложняло то обстоятельство, что в 1908 году Леонид Андреев вторично женился, у него один за другим родилось ещё трое детей. По воспоминаниям старшего брата Вадима, в 1910 году отец сделал попытку насовсем взять Даню к себе в новую семью, но из этого ничего не вышло – условия андреевской жизни были настолько непохожи на то, к чему Даня привык у Добровых – к заботе, нежности, к доброте, – что вскоре бабушка Евфросинья Варфоломеевна увезла своего внука обратно в Москву. В 1914 году Даня в последний раз гостит у отца на даче в Финляндии, и снова возвращается в семью Добровых. Так что воссоединения семьи Андреевых, в силу определённых жизненных обстоятельств, не произошло. О чём, к слову, Даниил не жалел: «Как хорошо, что я рос у Добровых, а не у отца», – сказал он как-то своей жене. В глубоко верующей и любящей семье Добровых у Дани было полноценное счастливое детство, его там искренне любили и баловали как родного и младшего сына.
Даниил Андреев называл Елизавету Михайловну «мама», а Филиппа Александровича «дядя» и считал их своими приёмными родителями, а добровский дом в Малом Левшинском переулке – своим родным домом. Дети Добровых: Александра (1892 г.р.) и Александр (1900 г.р.) стали ему также близкими людьми на всю жизнь.
О литературном творчестве своего отца Даня узнаёт очень рано, читает его рассказ «Кусака» и сам пытается писать. Свои рассказы оформляет в виде рисунков с подписями. Правда, рисунки не говорят о его способностях к изобразительному искусству, но литературный талант очевиден для всех. В 9 лет в письме отцу он сообщает: «Я пишу два рассказа. Один называется «Путешествие насекомых», а второй «Жизнь допотопных животных». Как и многие его ровесники того времени он пишет письма солдатам в лазареты: «Милый солдатик, поздравляю тебя с Пасхой! Скоро кончится война, и мы все будем в городе и будем с тяжёлыми душами вспоминать о прошлом, что было в 14 году. Даня».
Образование Даниил получал сначала у домашнего педагога, а в 1917 году его отдают учиться в элитную гимназию Рэпмана. После революции эту частную гимназию преобразовали в государственную среднюю школу №90, которую Даниил и закончил в 1923 году.
Талантливого юношу ждало большое литературное будущее – это понимали и его близкие и он сам, но что-то не так было с его творчеством. Практически все его творения, с самых детских лет, содержали мистические, непонятные многим, элементы, персонажи, образы. Всем казалось, что ребёнок, в силу возраста, просто придумывает несуществующие планеты и миры, события и их героев, фантазирует. Но с годами эта особенность его творчества не исчезала, а только крепла и развивалась – молодого человека влекла одному ему известная дорога. Вот как сам Даниил описал это в одном из своих взрослых уже стихотворений:
«Играя мальчиком у тополя-титана,
Планету выдумал я раз для детворы,
И прозвище ей дал, гордясь, – Орлионтана:
Я слышал в звуке том мощь гор, даль рек, – миры,
Откуда, волей чьей созвучье то возникло?
Ребёнок знать не мог, что так зовётся край
Гигантов блещущих, существ иного цикла,
Чья плоть – громады Анд, Урал и Гималай…»
Супруга и верная спутница Даниила Алла Андреева считала, что Даниил имел врождённую связь с иной реальностью. Поток звукообразов и словообразов, который потом воплотился у него в зрелом поэтическом творчестве, уже тогда изливался на ребёнка, писала она в своих воспоминаниях: «Направленность к иным мирам проявилась в нём необыкновенно рано».
Видения
Не случайно в детстве Даниил увлёкся и астрономией, часами рассматривая с крыши звёздное небо. Узнав об этом увлечении сына, Леонид Андреев записывает: «Даня совсем как мой герой из драмы «К звёздам»: кругом бушует война и революция, а он пишет мне целое письмо – только о звёздах». И никто этому не удивлялся – окружающим его близким людям не казалось аномальным, что Даня чувствует и видит то, что сокрыто от других. Для них это лишь означало, что растёт одарённый и необычный ребёнок, у которого будет своя судьба и своя дорога. И сам Даниил понял это достаточно рано. В 14-летнем возрасте возле храма Христа Спасителя он впервые испытал мистическое видение, мистическое озарение, которое позже описал в своём стихотворении и из которого видно, что он воспринял это видение для себя вполне определённо: «Казалось – огненного гения лучистый меч пронзил сознанье, и смысл народного избранья предощутился...», – пишет он. Это видение не напугало юношу, наоборот, – подтвердило его ощущения, укрепило в убеждении своей избранности, в необходимости осуществить предначертанное. Вот как он пишет об этом видении в «Розе мира»: «Первое событие этого рода, сыгравшее в развитии моего внутреннего мира огромную, во многом даже определяющую роль, произошло в августе 1921 года, когда мне ещё не исполнилось пятнадцати лет. Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я, очень полюбивший к тому времени бесцельно бродить по улицам и беспредметно мечтать, остановился у парапета в одном из скверов, окружавших храм Христа Спасителя. Был, очевидно, уже седьмой час, и в церквах звонили к вечерне... Событие, о котором я заговорил, открыло передо мной, или, вернее, надо мной такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывавший историческую действительность России в странном единстве с чем-то неизмеримо большим над ней, что много лет потом я внутренне питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания. Разум очень долго не мог справиться с ними, пробуя создавать новые и новые конструкции, которые должны были сгармонизировать противоречивость этих идей и истолковать эти образы. Процесс слишком быстро вступил в стадию осмысления, почти миновав промежуточную стадию созерцания. Конструкции оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со вторгавшимися в него идеями, и потребовалось свыше трёх десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющим опытом, чтобы пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и объяснена».
О втором видении также читаем в «Розе мира»: «Второе событие этого порядка я пережил весной 1928 года в церкви Покрова-в-Левшине, впервые оставшись после пасхальной заутрени на раннюю обедню: эта служба, начинающаяся около двух часов ночи, ознаменовывается, как известно, чтением – единственный раз в году – первой главы Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово". Внутреннее событие, о котором я говорю, было и по содержанию своему, и по тону совсем иным, чем первое: гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего человечества и с переживанием Всемирной истории как единого мистического потока, оно, сквозь торжественные движения и звуки совершавшейся передо мной службы, дало мне ощутить тот вышний край, тот небесный мир, в котором вся наша планета предстаёт великим Храмом и где непрерывно совершается в невообразимом великолепии вечное богослужение просветлённого человечества».
И третий случай с Даниилом того же порядка описывается, опять же в «Розе мира», так: «В ноябре 1933 года я случайно – именно совершенно случайно – зашёл в одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я акафист преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную дверь, прямо в душу мне хлынула тёплая волна нисходящего хорового напева. Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная незрелость побуждала меня раньше подозревать, что в этом движении заключено нечто рабское. Но теперь коленопреклонения оказалось недостаточно. И когда мои руки легли на ветхий коврик, распахнулась какая-то тайная дверь души, и слёзы ни с чем не сравнимого блаженного восторга хлынули неудержимо. И, по правде сказать, мне не очень важно, как знатоки всякого рода экстазов и восхищений назовут и в какой разряд отнесут происшедшее вслед за этим. Содержанием же этих минут был подъём в Небесную Россию, переживание Синклита её просветлённых, нездешняя теплота духовных потоков, льющихся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать Небесным Кремлём. Великий дух, когда-то прошедший по нашей земле в облике Серафима Саровского, а теперь – один из ярчайших светильников Русского Синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня, словно эпитрахилью, шатром струящихся лучей света и ласкового тепла. В продолжение почти целого года, пока эту церковь не закрыли, я ходил каждый понедельник к акафистам преподобному Серафиму и – удивительно! – переживал это состояние каждый раз, снова и снова, с неослабевающей силой».
Даниил наверняка размышлял о том, почему, зачем ему дан этот дар – видеть и чувствовать сокрытое, проникать в иные миры и измерения, осознавать и познавать иную реальность? И отвечал себе – чтобы донести всё это до людей, до человечества, другого ответа он, сын знаменитого писателя, не видел. Будучи уже зрелым человеком в одном из писем к двоюродному брату Александру Доброву он пишет: «… я принадлежу к тому сорту людей, которые, приобретя что-нибудь ценное, жаждут придать этому подходящую форму и поделиться с другими».
Молодые годы, венчание
Однако вернёмся в двадцатые годы. Приёмные родители считали, что Дане после окончания школы надо продолжать образование. Но до вступительных экзаменов в университет его не допустили – сыну «контрреволюционного писателя» путь туда оказался закрыт. Даниил, при поддержке родных, ищет иные варианты дальнейшей учёбы, и в 1924 году он поступает на платное обучение в Высший литературно-художественный институт им. Брюсова. После смерти Брюсова в том же году институт преобразовали в Высшие государственные литературные курсы (из которых, к слову, в тридцатые годы был воссоздан Литературный институт им. Горького), где Даниил и продолжал учебу.
О литературном творчестве Даниила в юности мало что известно, поскольку все его рукописи и черновики были изъяты и уничтожены в 1947 году во время ареста и следствия. Случайно сохранились лишь две толстые тетради (около 600 страниц) с его детскими рассказами и рисунками, романами, летописью некоей фантастической страны – с вымышленными персонажами и их характеристиками.
Даниил по сути был поэт, в его творчестве преобладали стихи, они ему давались легче прозы – так говорил он. И именно за стихи его ещё в институте приняли в Союз поэтов. Хотя публиковать их он не стремился и не спешил, считая свои произведения с одной стороны незавершёнными, а с другой – преждевременными. В своём творчестве был серьёзно настроен и на прозу, например, ещё в школьные годы начал писать роман «Грешники», который, правда, так и не был закончен. В письме брату Вадиму признавался: «Знаешь, я прихожу к убеждению, что я за всю свою жизнь напишу 2 или 3 романа… Я сижу целыми днями над тетрадями. У меня 16 толстых тетрадей черновиков. И думаю, что буду ещё переделывать – сотни раз – авось к старости что-нибудь и выйдет».
В августе 1926 года Даниил неожиданно женился на однокурснице Александре Гублёр. Вот что рассказала об этом Елизавета Михайловна Доброва в письме своему племяннику Вадиму, старшему брату Даниила, проживающему в эмиграции:
«В институте Даня познакомился с одной девушкой, виделся с ней на лекциях, бывал у них в доме. Она у нас не бывала; иногда она заходила на минутку, и они уходили вместе. За второй год обучения в институте вызовы участились, причём она совершенно не считалась со временем, она могла прийти и в два и в три часа ночи, поднять его с постели и увести с собой, ссылаясь на какие-то важные дела. Также постоянно звонила по телефону, причём из этих разговоров я заключила, что он не очень ею заинтересован, мне даже казалось, что всё это неприятно Дане. (…) Вечером сидели мы, читал он мне свою вещь, потом встал так порывисто и вышел, потом входит, да прямо ко мне: «Мамочка, я перед тобой очень, очень виноват, простишь ли ты меня когда-нибудь?»
– Дуся, дитятко моё, в чём дело?
– Мамочка, я женился.
– Милый ты мой, зачем ты это сделал?
– Мамочка, так надо было, да мы и любим друг друга.
– Почему же ты сделал это так, тайком от нас?
– В церкви во время венчания я почувствовал, что сделал не так, как надо, мне было так тяжело, что тебя не было в церкви, и мне всё казалось, что ты войдёшь.
Видя его в таком тяжёлом состоянии, конечно, я не могла сказать, т.е. что я действительно поверила, что они любят друг-друга, но в этом-то и была главная ошибка; конечно он её не любил; любила ли она его не могу сказать. Словом, после всяких перипетий, к концу второго месяца они разошлись. Должна сказать, что всё это стоило Дане немало сил и нервов».
Надо, однако, заметить, что Александра Гублёр, первая жена Даниила, всю жизнь оставалась ему искренним и верным другом, помогая во всём. «Даня обладал талантом любви. Если романтические увлечения его и менялись, то дружеские привязанности были крепки и нерушимы на всю жизнь, – пишет в своих воспоминаниях многолетний друг Даниила Ирина Усова, – он умудрялся сохранить хорошие отношения даже с теми женщинами, с которыми отношения были прежде романтическими, он умудрялся превращать их в дружеские».
Сразу после венчания Даниил заболел скарлатиной и был возвращён в родную семью Добровых – для лечения. Выздоровев, он не стал возвращаться ни к молодой жене, ни в институт, где училась она. Впоследствии он жалел, что не закончил учёбу на литературных курсах, но произошло это по вине жизненных обстоятельств.
Однако надо было думать о том, чем же зарабатывать на жизнь. Подходящий вариант предложил двоюродный брат Александр Филиппович Добров – он работал художником– оформителем и обучил этой профессии Даниила. И Даниил также начал работать на договорных началах в различных московских музеях, театрах, на выставках. Работа заключалась в проектировке экспозиций, в составлении проектов и чертежей стендов, в рисовании диаграмм, картограмм, всякого рода планов и схем, в фотомонтаже, шрифтовой работе и т.д. Правда, такая работа не приносила стабильного заработка, но зато давала много свободного времени, которое Даниил полность посвящал своему творчеству.
Путешествия
Отдельная и большая страница его жизни – путешествия, общение с природой. С 1928 года Даниил почти каждое лето отправлялся на отдых куда-нибудь в провинцию. В небольшом городке снимал комнату и уходил в походы, общаясь с местными людьми, с природой. Началось со старинного городка Тарусы, куда он попал в компании двоюродной сестры Александры и её мужа А.В. Коваленского. В следующем 1929 году он отдыхал в Триполье на Украине, на другой год – в Трубчевске, в 1931 году – снова Трубчевск, и такие поездки совершались почти каждый год вплоть до начала войны. В «Розе Мира» он так сказал о своих странствиях: «Это были уходы на целый день, от зари до заката, или на три-четыре дня вместе с ночёвками – в леса, в блуждания по просёлочным дорогам и полевым стёжкам, через луга, лесничества, деревни, фермы, через медленные речные перевозы, со случайными встречами и непринуждёнными беседами, с ночлегами – то у костра над рекой, то на поляне, то в стогу, то где-нибудь на деревенском сеновале».
Даниил не признавал обувь, предпочитая путешествовать босиком, посвятил этому ряд стихотворений, мечтая издать в будущем книгу под названием «Босиком»:
«Вот блаженство – ранью заревою
Выходить в дорогу босиком!
Тонкое покалыванье хвои
Увлажнённым сменится песком;
……………………………….
Новый дух прольётся по дороге,
Кружится от неги голова,
Каждой капле радуются ноги,
Как листы, и корни, и трава.
…………………………………
Не поранит бережный шиповник,
Не ужалит умная змея,
Если ты – наперсник и любовник
Первозданной силы бытия».
Даниил был уверен, что природа вся соткана из живых существ, что ветер, снег, река, цветы – всё имеет душу. Вот как поэтично описывает он свою встречу с полем цветущих подсолнечников:
«Счастливо усталый от многовёрстной прогулки по открытым полям и по кручам с ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко-голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплён: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим великолепием как бы трепещет невидимое море какого-то ликующего, живого счастия. Я ступил на самую кромку поля и, с колотящимся сердцем, прижал два шершавых подсолнечника к обеим щекам. Я смотрел перед собой, на эти тысячи земных солнц, почти задыхаясь от любви к ним и к тем, чьё ликование я чувствовал над этим полем. Я чувствовал странное: я чувствовал, что эти невидимые существа с радостью и с гордостью вводят меня, как дорогого гостя, как бы на свой удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир. Я осторожно ступил шага два в гущу растений и, закрыв глаза, слушал их прикосновения, их еле слышно позванивающий шорох и пылающий повсюду божественный зной».
В другом месте о соприкосновении с природой читаем такой его рассказ:
«Швырнув на траву тяжёлый рюкзак и сбрасывая на ходу немудрящую одежду, я вошёл в воду по грудь. И когда горячее тело погрузилось в эту прохладную влагу, а зыбь теней и солнечного света задрожала на моих плечах и лице, я почувствовал, что какое-то невидимое существо, не знаю из чего сотканное, охватывает мою душу с такой безгрешной радостью, с такой смеющейся весёлостью, как будто она давно меня любила и давно ждала. Она была вся как бы тончайшей душой этой реки, – вся струящаяся, вся трепещущая, вся ласкающая, вся состоящая из прохлады и света, беззаботного смеха и нежности, из радости и любви. И когда, после долгого пребывания моего тела в её теле, а моей души – в её душе, я лёг, закрыв глаза, на берегу под тенью развесистых деревьев, я чувствовал, что сердце моё так освежено, так омыто, так чисто, так блаженно, как могло бы оно быть когда-то в первые дни творения, на заре времён. И я понял, что происшедшее со мной было на этот раз не обыкновенным купанием, а настоящим омовением в самом высшем смысле этого слова».
Нотами душевной чистоты и непорочности звучат его слова о природе, об ощущениях при соприкосновении с нею. Один из ближайших его друзей В.М. Василенко вспоминал: «Даниил очень любил природу, любил страстно. Обычно денег у него было совсем немного, но он одевал дорожную одежду, брал рюкзачок, самое необходимое и отправлялся скитаться. Его любимыми местами были брянские леса у Трубчевска, просторы у Глухова... Он там бродил пешком, ночевал в шалашах, на сеновалах, у лесников, у костра... Сейчас все говорят о его духовидческих стихах, но как-то мало обращают внимания на его замечательные стихи о природе. А с природой он был интимно связан. Даня живое видел везде. У него весь мир был живым».
А Ирина Усова, одна из ближайших его друзей, рассказала, как однажды они шли вместе и Даня вдруг присел на корточки. Оказывается, он увидел под ногами торопливо переползавшую шоссе гусеницу, и чтоб спасти её от проходящих машин, осторожно взял в руки и забросил подальше в траву.
Из своих пеших прогулок он возвращался в городок усталый, загорелый, искусанный комарами, несколько дней отдыхал в съёмной комнате, читал книги, а затем снова уходил в свой одинокий поход.
В одно из таких путешествий с ним произошло то, что он считал лучшим моментом своей жизни. О нём подробно рассказано в «Розе Мира»: «…Это совершилось в ночь полнолуния на 29 июля 1931 года в брянских лесах, на берегу небольшой реки Неруссы. Обычно среди природы я стараюсь быть один, но на этот раз случилось так, что я принял участие в небольшой общей экскурсии. Нас было несколько человек – подростки и молодёжь. Долго купались, потом собрали хворост и, разведя костёр в двух метрах от тихо струившейся реки, под сенью трёх старых ракит, сготовили немудрящий ужин. Темнело. Из-за дубов выплыла низкая июльская луна, совершенно полная. Мало-помалу умолкли разговоры и рассказы, товарищи один за другим уснули вокруг потрескивавшего костра, а я остался бодрствовать у огня. И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно передвигаясь за узорно-узкой листвой развесистых ветвей ракиты, начались те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в моей жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за мною, но как бы сквозь мою собственную душу. Я лежал, то следя за ветвью, слабо колеблемой над моей головой жаром костра, то ловя скрывающуюся за ней голубую Вегу, то отворачиваясь и снова опускаясь взглядом к низко нависнувшим листьям, вырезавшимся на белом диске луны, как тонкий японский рисунок. Звёзды текли, и казалось, что вся душа вливается, как река, в океан этой божественной, этой совершенной ночи! Птицы, смолкшие в чащах, люди, уснувшие у хранительного огня, и другие люди – народы далёких стран, солнечные города, реки с медленными перевозами, сады с цветущим шиповником, моря с кораблями, неисчислимые храмы, посвящённые разным именам Единого, – всё было едино. Были минуты, когда стёрлась грань между я и не я. Само собой, разумеется, я не претендую (Боже упаси!!) на космическое сознание, но пережитое в ту ночь было крошечным приближением – всё-таки приближением – к нему».
Впечатления от летних странствований выливались в прекрасные стихи о природе, обогащали его духовно, наполняли новым содержанием его размышления об устройстве мира.
Война
Началась война, Даниила по состоянию здоровья в армию не призвали, и он оставался в Москве, продолжая работать художником-оформителем на разовых заказах. Абсолютно непрактичная семья Добровых оказалась в начале войны и без запасов продовольствия и без денег (дядя Филипп умер перед самой войной, а мама Лиля – в июне 1942 года), поэтому жили очень бедно, практически голодали. Сёстры Усовы, боготворившие Даниила как талантливого писателя и поэта, уговорили своего кумира приходить к ним обедать хотя бы дважды в неделю.
В первые месяцы войны Даниил и сёстры Усовы однажды поехали в Подмосковье – предложить состоятельным дачникам, не купят ли они какую-то золотую вещицу семьи Добровых. Из этой затеи у них, конечно, ничего не получилось и продать вещь им не удалось. Ирина Усова вспоминала, что из этой поездки ей запомнилось, как на обратную дорогу у Дани не хватило папирос и он очень страдал от этого. Было несколько грустно осознавать, пишет она, что в глубине души он предпочёл бы сейчас нашему обществу выкурить хотя бы одну единственную папиросу – Даниил был заядлым курильщиком.
В октябре 1942 года Даниила Андреева мобилизовали как нестроевого. Во фронтовой анкете он написал, что, несмотря на серьёзное заболевание спины, он не мыслит себя в условиях войны нигде, кроме как в армии: «Для себя лично я считаю долгом и обязанностью включиться в нашу общую освободительную борьбу. Некоторые моральные взгляды, усвоенные мною с детства и укоренившиеся навсегда, диктуют мне не избегать ни опасностей, ни открытой борьбы. Но препятствуют участию в такой работе, где имеется элемент обмана, хотя бы и допустимого в условиях войны. Например, не хотел бы и не мог бы быть разведчиком».
Его сначала направляют под Москву в Кубинку, где формировались воинские части разного назначения. На передовую Даниил не попал, неся службу в прифронтовой полосе то писарем (что ему очень не нравилось), то на разных хозяйственных работах. В январе 1943 года Даниил со своим подразделением совершил трёхдневный переход через Ладогу – в осаждённый Ленинград. Войдя ночью в город, он испытал ещё одно мистическое озарение, заглянув в потусторонние миры. «Во время пути по безлюдному, тёмному городу, – рассказывает он в «Розе Мира», – мною было пережито состояние, отчасти напоминавшее то давнишнее, юношеское, у Храма Спасителя, по своему содержанию, но окрашенное совсем не так: как бы ворвавшись сквозь специфическую обстановку фронтовой ночи, сперва просвечивая сквозь неё, а потом поглотив её в себе, оно было окрашено сурово и сумрачно. Внутри него темнело и сверкало противостояние непримиримейших начал, а их ошеломляющие масштабы и зиявшая за одним из них великая демоническая сущность внушали трепет ужаса. Я увидел третьего уицраора яснее, чем когда-либо до того, – и только веющее блистание от приближавшегося его врага – нашей надежды, нашей радости, нашего защитника, великого духа – народоводителя нашей родины – уберегло мой разум от непоправимого надлома». Эту ночь он описал в поэме «Ленинградский Апокалипсис».
В армии с Даниилом случилась история, которая едва не закончилась судом. Как нестроевой, Даниил выполнял самую разную работу. Как-то ему поручили продавать хлеб в ларьке военторга, вскоре у него обнаружилась недостача в 700 рублей. В условиях блокадного Ленинграда Даниилу грозил военный суд. Вот как об этом эпизоде рассказал в своих воспоминаниях сослуживец Андреева, Ф.М.Хорьков, работавший секретарём в военной прокуратуре дивизии: «Однажды к нам явился высокий солдат с осунувшимся худым лицом. Вежливо доложил следователю капитану Борисову: «По вашему вызову рядовой Андреев». Я невольно залюбовался солдатом, его доверчивым взглядом. Казалось, он отдавался на волю судьбы: «Вот я, весь перед вами, делайте со мной что хотите!» Капитан Борисов стал его допрашивать. Я услышал, как солдат назвал себя: «Андреев Даниил Леонидович, 1906 года рождения».
– Вы не сын писателя Леонида Андреева? – спросил я. Он утвердительно ответил, тогда я попросил его выйти и объяснил следователю, что это сын крупнейшего русского писателя. Капитан Борисов книг не читал, но поверил мне и согласился помочь Даниилу Леонидовичу. Тем более, что проверка показала: Даниил, конечно, не воровал хлеб, а подкармливал им голодных детей, иногда давал краюшку изнурённым лошадям. И это привело к недостаче. Даниила не судили, но в наказание перевели бойцом похоронной команды. Сделать для него что-либо другое было невозможно».
Команды погребения состояли, как правило, из пожилых и ограниченно годных солдат. Они собирали с поля боя и предавали земле тела убитых, хоронили не только своих, но и немцев. Даниил не мог это делать без упокойной молитвы. А летом украшал могилы полевыми цветами.
В августе 1943 года Даниил, перетаскивая снаряды, надорвал спину и попал в медсанбат. Там его, после выздоровления, оставили санитаром на подсобных работах. Вскоре у него появилась возможность продолжить службу в Москве – в тылу требовались художники-оформители. Он писал своим друзьям: «Вопрос о моём откомандировании движется вперёд… Я сыт, в тепле, начальство хорошее, отношения с людьми сложились прекрасные. Работы очень много, но физически она не трудна. Только двух вещей не хватает: близости друзей и возможности работать над моей неоконченной вещью (роман «Странники ночи»). Это-то и тянет так невыносимо в Москву и заставляет считать дни и часы, оставшиеся до откомандирования».
Алла
Возвращение Даниила в Москву в июне 1944 года ознаменовалось судьбоносными переменами в его личной жизни – он женился на женщине, предназначенной ему самой судьбой – в этом он был абсолютно уверен. История их отношений и романтична и мистична одновременно. «У меня нет ни малейших сомнений, – писал он жене из тюрьмы в 1955 году, – что мы любим друг друга так, как это редко встречается на свете». О их любви, возможно, напишут в будущем книгу, а вкратце их история выглядит так. Ещё в конце тридцатых годов близкий друг Даниила Сергей Ивашёв-Мусатов, с которым они вместе учились в Рэпмановской гимназии, познакомил его со своей молодой женой – Аллой Бружес, художницей по профессии. Молодожёны зашли к Даниилу в Малый Левшинский переулок и вызвали его на улицу. Тёплое рукопожатие, короткий разговор ни о чём – и всё. Но в этот вечер между молодыми людьми, что называется, прошла искра. Аллу это очень озадачило, она чувствовала, что эта особая симпатия к Даниилу, возникшая в глубине её души, нечто большее, чем дружба. Она призналась в этом мужу и сказала, что её саму это беспокоит. Сергей Мусатов успокоил её (или себя?): Даниил никогда не посягнёт на жену друга. Так и было в дальнейшие годы – Даниил и Алла общались как товарищи, и даже не переходили на «ты», говоря друг другу «вы». Алла описала один эпизод, который однажды (ещё до войны) произошел с ними. Как-то Даниил ждал её возле канцелярии музея, где Алла работала, чтобы пойти вместе по каким-то общим делам. Когда Алла вышла на крыльцо, она увидела, как Даниил посмотрел на неё и вздрогнул. «Лицо у него сделалось совершенно странным, – вспоминает она. – Я подошла и спрашиваю, что с Вами? Он ответил: «Ничего, ничего». Много лет спустя, в 1945 году, когда они уже стали супругами, Алла спросила: «Ты помнишь тот момент возле музея?» «Ещё бы не помнить!», – ответил Даниил. «А что это было, почему ты тогда так вздрогнул?». «А потому что я увидел, что это – ТЫ. Та, которую я встретил. Но ты была женой моего друга».
У Даниила же в начале войны проходил вялотекущий роман с одной из сестёр Усовых – Татьяной. Их отношения летом 1942 года зашли так далеко, что они перешли на «ты», и Татьяна рассчитывала вскоре выйти замуж за Даниила. А сам Даниил в своей фронтовой автобиографии, написанной в 1943 году, указывает, что в настоящее время он женат на Татьяне Усовой, но их брак пока не зарегистрирован.
В это время брак Аллы Мусатовой начал разваливаться по каким-то объективным причинам. Она потом вспоминала, что именно во время войны началось её внутреннее расхождение с мужем: «Мне не надо было за Серёжу Мусатова замуж выходить. Всё замужество было построено на том, что вместе мы писали этюды и читали «Введение в философию» Сергея Трубецкого – но это не основание выходить замуж. Семейная жизнь наша стала расползаться. У Сергея, к тому же, появилась другая женщина, и брак окончательно треснул. В это самое время я получила от Даниила письмо: «Напиши мне подробно, что происходит у вас с Серёжей? Ты не можешь представить, как это для меня важно».
Алла письмом сообщила Даниилу, что могла, и он из армии написал Татьяне Усовой: скоро наши отношения изменятся. Татьяна поняла эти слова с точностью до наоборот и стала усиленно готовиться к свадьбе, затеяла ремонт комнаты. Когда Даниил в 1944 году приехал в Москву, он первым делом направился к Усовым. И застал там идущие полным ходом ремонтные работы, даже присесть было негде. Даниил сказал Татьяне, что зайдёт позже и направился к Мусатовым, но Аллу дома не застал. И вернулся к себе домой. Как всё происходило дальше, рассказывает Алла: «Я вернулась откуда-то домой. Серёжа сидел с тем застывшим выражением лица, которое я уже знала. Я вошла в комнату. Он поднял голову и сказал:
- Даниил приехал в командировку. Он сейчас дома в Малом Левшинском.
Я молча повернулась и побежала. Я бежала, как бегала двенадцатилетней девочкой, которая училась в Кривоарбатском переулке, не останавливаясь ни на секунду, через весь Арбат, Плотников переулок, Малый Левшинский. Я бежала знакомым путём, как в школьные годы, только уже не с той беспечностью жеребёнка, которому просто необходимо бегать. Теперь я бежала – буквально – навстречу своей судьбе. И на бегу отрывалось, отбрасывалось всё, что меня держало, запутывало, осложняло. Бежала бы я так же, если бы знала, навстречу какой судьбе спешу? Думаю, что да, бежала бы. В этом ведь и заключается выбор – беспрекословное подчинение своей предназначенности. Вот я и бежала, закинув голову, как в детстве, навстречу любви, тюрьме, лагерю и – главное – самому большому счастью на Земле – близости к творчеству гения».
Они встретились в доме Добровых, молча взялись за руки, молча сели на диван. Даниил сказал:
– Мы теперь вместе. Никаких осложнений. Никаких половинчатых решений. Мы вместе.
Вскоре они расписались. Татьяна Усова, в отличие от всех его бывших женщин, не простила Даниила, хотя ранее уверяла своего возлюбленного, что готова быть рядом с ним в любом качестве (жены, друга …).
Роман «Странники ночи»
Даниила командировали в Москву работать художником-оформителем в музей связи. Поскольку здоровье его было подорвано (вскоре он даже получил статус инвалида Великой Отечественной войны), а на работу надо было вставать затемно и добираться на другой конец города, работая допоздна, Алла начала хлопотать, чтобы её мужу разрешили выполнять заказы на дому. Не сразу, но ей удалось добиться этого, и у Даниила появилось время работать и над романом «Странники ночи».
Этот роман сыграет трагическую, роковую роль не только в судьбе его автора, но и ещё десятков людей. Даниил начал писать его в 1937 году. В романе речь шла о духовных исканиях трёх братьев Горбовых, живущих в Москве в 30-х годах, и во всех трёх угадывались черты самого Даниила: Олег – поэт, Саша воплощал в себе его отношение к природе, проникнутость ею и невозможность существования без неё, в образ третьего брата, Адриана, автор вложил свою глубокую мистичность. Большая роль отводилась в романе молодому талантливому архитектору Моргенштерну – он должен был в будущем построить необычайно прекрасный храм «Солнце Мира». Но центральной фигурой был некий Глинский – создатель и лидер религиозно-мистического тайного братства.
Действие романа происходит по ночам, и все земные события мистическим образом связаны с туманностью Андромеды, в которую из обсерватории всматривается старший из братьев Горбовых. Андреев ни от кого не скрывал, что пишет роман, как только кончал очередную главу, он шёл к своим друзьям и читал её, чтобы порадовать близких ему людей, выслушать их замечания, обсудить.
Друг Андреева В.М.Василенко пишет о романе так: «Странники ночи» были большой рукописью. И Даня давал мне её читать. Это был роман о русской интеллигенции тридцатых годов. И в нём ясно описывалось то время, его ужасы. Один из героев романа видел Сталина в аду. Изображались в нём и пытки в МГБ. И когда сейчас говорят, что «мы не знали» о том, что тогда происходило, то это не так. Мы знали. Не всё, но многое знали».
К началу войны роман был практически закончен и перед уходом на фронт Даниил закопал его во дворе дачи своих родственников. Вернувшись в 1944 году в Москву, он извлёк рукопись из земли и обнаружил, что бумага отсырела и слиплась, чернила расплылись и прочитать ничего невозможно – роман пропал. Даниил решает писать его заново – с учётом пережитой войны и нового понимания людей и событий. В романе те же герои, готовые к борьбе, а некто Серпуховской был выведен в рукописи как человек действия, внутренне готовый к борьбе с существующей властью, даже к террору. «Он писал каждую ночь, – вспоминает Алла Александровна. – Я ложилась, засыпала, а Даниил садился за письменный стол, за машинку и страницу за страницей, главу за главой воссоздавал свой роман. В романе, помимо огромной глубины идей, мыслей, прекрасных образов, им созданных, совершенно удивительно была передана Москва, такая живая, реальная. Каждый вечер он читал мне главу романа, написанную предыдущей ночью. И не просто читал, а мы вместе переживали каждую строчку».
Арест, следствие, приговор
К 1947 году роман был закончен, прочитан друзьям, родственникам, знакомым и… положен на полку – до лучших времён. Даниил понимал, что опубликовать роман сейчас у него не получится. Однако, один из тех, кто был вхож в дом Даниила и знал содержание романа, оказался тайным сотрудником министерства госбезопасности. Появился подлый донос, на автора «крамольного» романа завели дело. За четой Андреевых установили негласную слежку, квартиру поставили на прослушку. И через несколько месяцев начались аресты. Случилось это так. В апреле 1947 года Даниила неожиданно пригласили в Харьков – якобы прочитать там лекцию о русских путешественниках Африки, книгу о которых он писал в это время по заказу Института географии Академии наук. Даниил со всей серьёзностью подготовился к предстоящей лекции и в день выезда рано утром за ним пришла машина, в которой сидел человек в штатском. По дороге на аэродром его арестовали, а жена вечером получила телеграмму, якобы за его подписью, о благополучном прибытии в Харьков. Через три дня пришли и за Аллой. Обыск в квартире длился 14 часов, взяли роман – его и искали – и всё, что было в доме рукописного или машинописного. Во время следствия все изъятые рукописи и письма (в том числе от отца) – были уничтожены в НКВД.
Следствие длилось девятнадцать месяцев. По делу Андреева арестовали ещё два десятка человек, их обвиняли в антисоветской деятельности и подготовке к покушению на жизнь Сталина. Герои романа в глазах следствия были реальными людьми, на допросах у обвиняемых спрашивали: где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Серпуховским? То, что это вымышленный персонаж и у него нет даже прототипа, следователями не принималось во внимание. Следственная машина работала безотказно, где хитростью, где пытками или другими методами следователи получали нужные для приговора показания. Алле Александровне не давали спать и довели до такого состояния, что она говорила мучителям: дайте мне чистый лист, я его подпишу, а вы потом пишите там, что хотите, потому что я больше ничего не могу.
С Даниилом и другими мужчинами следователи работали жёстче, их избивали, выводили якобы на расстрел… Однажды, когда Даниила очень сильно избили на допросе, он, вернувшись в камеру, написал прокурору протест по поводу незаконных методов ведения допроса, избиений, издевательств и пр. Через какое-то время на очередном допросе присутствовал и незнакомый генерал. «Я прокурор, – представился он, – ко мне поступила ваша жалоба на якобы незаконные действия вашего следователя. Я пришёл выяснить, так ли это». Тут же встает следователь, подходит к Андрееву: «С чего ты взял, что у нас используются незаконные методы?», и бьёт Даниила сапогом по ноге. «У нас арестованных никто не бьёт», – продолжает следователь и снова бьёт его со словами: «Значит, вместо того, чтобы раскаяться, ты ещё клевещешь на советские органы дознания?» – и снова удар… В конце допроса генерал сказал избитому на его глазах Даниилу: «Я убедился, что следствие ведётся законными методами, а вы, Андреев, клевещете на наши советские карательные органы».
Делу «террориста» Андреева уделялось большое внимание, о ходе его расследования Министр государственной безопасности Абакумов отправлял Сталину секретное спецсообщение, которое «великий вождь» завизировал.
И следствие добилось своего, по крайней мере в протоколах появились именно те показания, которые были нужны для вынесения приговора. Сначала Даниил подписался под следующим текстом: «Я продолжал расширять круг своих связей и вербовать новых единомышленников, рассчитывая создать организацию для активной борьбы против советской власти. Действовал я осмотрительно, осторожно подходя к людям, которых намечал для вербовки. Перед участниками возглавляемой мною антисоветской группы я ставил задачу проведения вражеской работы среди своего окружения, а наиболее активных из них продолжал обрабатывать в направлении использования их для террора.
Вопрос: - Для чего в своей антисоветской книге вы специально написали целую главу, посвященную террору?
Ответ: - Да, к этому времени я закончил свой роман «Странники ночи», в котором уделил большое место террористической борьбе с руководителями Советского правительства. По-прежнему считая террор наиболее действенным методом борьбы, я, читая главу о терроре своим единомышленникам, убеждал их, что убийство Сталина ускорит войну США и Англии против Советского Союза…»
На втором году допросов и избиений Даниил подписал и показания против своей двоюродной сестры Александры Добровой и её мужа и своего друга А.Коваленского: «Коваленский, будучи особенно озлоблен против Сталина, в 1934 году, после убийства Кирова, заявлял, что покушение на Кирова не дало ощутимых результатов и не смогло вызвать изменений в стране. Если уж жертвовать собой, говорил Коваленский, так надо было стрелять в Сталина. Коваленский и впоследствии неоднократно высказывал мне террористические настроения и заявлял о личной готовности убить главу Советского государства. Жена Коваленского – Доброва разделяла террористические намерения своего мужа и не раз в беседах со мной и моей женой Андреевой высказывалась о необходимости насильственного устранения Сталина».
В застенках МГБ ломали человека так, что он оговаривал не только себя, но и своих самых близких людей.
«Вопрос: - А к какому периоду относятся террористические проявления Ивашёва-Мусатова и Василенко?
Ответ: - С Ивашёвым-Мусатовым я обсуждал вопрос террора в 1939 году у него на квартире в Москве, по Уланскому переулку, № 12. Я говорил ему, что насильственное устранение Сталина от руководства страной облегчило бы нашу борьбу против советской власти. На прямо поставленный мною вопрос – разделяет ли он террор против руководителей Советского правительства – Ивашёв-Мусатов ответил, что он отнесётся с уважением к исполнителю террористического акта против Сталина. Что же касается Василенко, то его в обсуждение вопроса о терроре я стал втягивать еще с 1937 года, по мере сближения с ним и установления доверительных отношений. В беседах с Василенко я заявлял ему, что лично у меня не дрогнет рука убить Сталина, и Василенко, соглашаясь со мной, сам высказывал готовность совершить против него террористический акт.
Вопрос: - Теперь покажите о террористических проявлениях вашей жены Андреевой.
Ответ: - Ещё в начале допроса я понял, что Андреева рассказала следствию о нашей совместной вражеской деятельности. С Андреевой у меня были наиболее близкие отношения, с ней я делился своими самыми сокровенными мыслями, она знала о моей ненависти к руководителям Советского правительства, полностью разделяла мои террористические намерения и являлась моей ближайшей и активной помощницей в проведении вражеской работы против советской власти. Постоянно влияя на Андрееву, мне удалось привить ей ненависть к Сталину и подготовить её для самых решительных действий. В беседах со мной и другими участниками нашей антисоветской группы Андреева не раз заявляла, что она готова сама совершить террористический акт против главы Советского государства».
Трудно представить, какие пытки и методы воздействия применялись к подследственным в застенках МГБ, чтобы они подписали подобные бредовые «признания».
У арестованных искали оружие. Алла Александровна рассказывает: «Следователь постоянно допытывался, было ли у нас оружие, и наконец заявил:
- Вы же врёте. У вас было оружие.
- Ну не было!
- Ваш муж дал показание: было оружие.
Думаю: «Боже, бедный Даня! Значит, у нас было оружие, а он от меня скрывал. Просто берёг меня, не хотел, чтобы я знала».
- Так было оружие?
Отвечаю:
- Раз муж сказал, что было, значит, было…
- Где оно?
- Да я не знаю, я ж его не видела!»
Повторные обыски в доме Андреевых ничего, конечно, не дали, но выбитые показания с лихвой тянули на высшую меру наказания. По странному стечению обстоятельств именно на период этого следствия в СССР была отменена смертная казнь, и в октябре 1948 года Андреев был приговорён к действующей тогда высшей мере наказания – к двадцати пяти годам тюремного заключения с конфискацией имущества. Остальных 19 родственников и друзей, чья вина заключалась лишь в том, что они знали содержание романа «Странники ночи», приговорили к заключению в исправительных трудовых лагерях на разные сроки. Двадцать пять лет с конфискацией получили: супруга Алла Андреева, двоюродные брат и сестра Добровы, друзья: Василенко, Ивашёв-Мусатов, Коваленский, Т.Усова и др. Они, говорилось в обвинительном заключении, признаны виновными в том, что являлись участниками антисоветской террористической группы, созданной и возглавляемой Андреевым, участвовали в сборищах, им проводимых, на которых высказывали своё враждебное отношение к Советской власти и руководителям Советского государства, распространяли злобную клевету о советской действительности, выступали против мероприятий ВКП(б) и Советского Правительства и среди своего окружения вели вражескую агитацию.
Из осуждённых несколько человек за эти годы погибло, в том числе дочь и сын Добровых. Коваленский вернулся на свободу совершенно больным. Он говорил: «Мы все не выдержали испытания...»
После смерти своего супруга Алла Александровна, размышляя о своей роли в деле Андреева, о роли своих однодельцев, пришла к грустному выводу: «Героев на следствии среди нас не было. Почему на фоне героических партизан, антифашистов так слабы были многие из русских интеллигентов? Об этом не любят рассказывать. Многие из тех, кто оговаривал на следствии себя и других (а это подчас было одно и то же), заслуживают потом величайшего уважения в своей остальной жизни. Основных причин я вижу две. Страх, продолжавшийся не одно десятилетие, который заранее подтачивал волю к сопротивлению, причём именно к сопротивлению «органам».
А вторая причина та, что мы никогда не были политическими деятелями. Есть целый комплекс черт характера, который должен быть присущ политическому деятелю – революционеру или контрреволюционеру, это всё равно, – у нас его не было. Мы были духовным противостоянием эпохе, при всей нашей слабости и беззащитности. Этим-то противостоянием мы и были страшны для всевластной тирании. Я думаю, что те, кто пронёс слабые огоньки зажжённых свечей сквозь бурю и непогоду, не всегда даже осознавая это, своё дело сделали.
И ещё надо сказать, – добавила она – все, кого арестовывали в более поздние времена (в 60-70-ые годы), знали, что о них заговорит какой-нибудь голос, что существуют какие-то «права человека», что родные и друзья сделают всё, что будет в их силах. В сталинские времена брали навек, арест значил мрак, безмолвие и муку, а мысль о близких только удесятеряла отчаяние».
Добавить к этим выстраданным размышлениям и выводам нечего…
Тюрьма
Тюремный срок Даниил отбывал во Владимирской тюрьме, в камере находилось более десяти человек, осуждённых по самым разным статьям, в том числе за убийство, бандитизм. Обед, ужин, часовая прогулка в тюремном дворе, в остальное время каждый был предоставлен самому себе. Даниил позднее с благодарностью вспоминал тюрьму за то, что именно здесь он, не обременённый заботами о добывании хлеба насущного, смог написать много стихов, поэм, начать главный свой труд – «Розу мира». Отобранные при шмонах в камере стихи Даниил с завидным упорством восстанавливал по памяти и прятал более надёжно, сокамерники помогали ему в этом.
Находясь в заточении, Даниил предчувствовал, что к нему придут новые прорывы «космического сознания». И действительно, они к нему пришли – сначала во сне, а потом в так называемых снобдениях, когда на границе сна и яви человек пребывает и «здесь» и «там». Возвращаясь после таких снобдений, просыпаясь, Даниил помнил всё и кропотливо записывал увиденное и услышанное. В 1949 году по иным мирам его сопровождал Александр Блок – он стал его Вергилием, водителем по мирам возмездия – в «Розе мира» об этом говорится прямо. Других трёх великих духов, друзей его сердца, он не называет, но подробно описывает то, что они ему показали в трансфизических путешествиях.
В тюрьме, среди заключённых и персонала, о Данииле Андрееве ходили легенды, кто-то считал его сумасшедшим, который в любую погоду ходит с крестом на шее и босиком, кто-то – последователем индийских йогов, входящих в транс с помощью какой-то таинственной техники. По этому поводу Алла Андреева высказывалась позднее очень категорично: никакой техники вхождения в транс у Даниила не было, единственным его духовным упражнением была молитва. «Я думаю, что инфаркт, перенесённый им в тюрьме в 1954 году и приведший к ранней смерти, был следствием этих состояний, был платой человеческой плоти за те знания, которые ему открылись»,- сказала она.
После смерти Сталина в 1953 году в тюрьмах сделали послабление режима, и заключённым разрешили чаще, один раз в месяц (до этого было 2 раза в год), писать письма родным. Даниил, кроме обычных писем жене, писал и таким образом: «Здравствуй Алла!..» А дальше шёл текст его поэмы, или будущей книги. Мелким убористым почерком Даниил посылал ей в мордовский лагерь, где она отбывала свой срок, записи, состоящие из странных слов и словосочетаний будущей книги. Цензоры ничего не понимали из написанного, но письма передавали адресату. И жена писателя благополучно привезла все эти письма из зоны, а сохранившиеся записи Андреева во Владимирской тюрьме не отобрали при освобождении – по счастливой случайности.
Конечно, соседи по камере были разные люди, в том числе и матёрые убийцы, но были и неординарные и интеллигентные личности, с которыми Даниил сходился близко. Некоторые из них оставили потом свои воспоминания о своём знаменитом сокамернике. Например, Б.В.Чуков вспоминал: «Андреева всегда влекло всё сверхъестественное, таинственное, ещё не разгаданное наукой или подёрнутое дымкой времени (например, он безусловно верил в существование Атлантиды). Андреев – типичный поэт романтического направления. В его произведениях личные чувства и настроения преобладают над логикой жизни, с которой он не шёл ни на какие компромиссы. Даже в бытовых мелочах он оставался непреклонен, если речь заходила о его убеждениях. Так, Андреев считал, что из лона матери-земли сквозь босые ступни вливаются в человека могучие психофизические силы. Босиком он ходил и в тюрьме. Тюремное начальство запрещало Андрееву хождение без обуви, но он упорно сопротивлялся, даже зимой на прогулке ходил по снегу босиком. Его пример был настолько заразителен, что сокамерники один за другим принялись также ходить босиком, что уже расценивалось тюремной администрацией как вопиющее нарушение режима. Длительный конфликт между босыми заключёнными и администрацией тюрьмы закончился тем, что было разрешено ходить босиком только Андрееву, и категорически запрещено всем остальным».
Интенсивная и каждодневная духовная работа Даниила позволяла ему надеяться, что его духовные органы восприятия откроются настолько, что он и во время бодрствования сможет совершать свои запредельные странствия. «Мой даймон здесь, – записал он в дневнике. – В сквере у храма Христа в 1921 году было его первое вторжение. Практические способности и знания придут. Боль сердца окончится вместе с раскрытием духовных органов…»
Академик Василий Васильевич Парин, ещё один его сокамерник, вспоминал после освобождения о Даниле: «Было такое впечатление, что он не пишет, в смысле «сочиняет», а едва успевает записывать то, что потоком на него льётся». В «Розе мира» Даниил Андреев говорит об этом прямо – вся информация об устройстве мира дана ему извне помимо его воли.
Освобождение
После смерти «великого вождя» стали постепенно освобождать политических заключённых из тюрем и лагерей, пересматривать дела, реабилитировать. Хлопоты о досрочном освобождении предпринимают и осуждённые по делу Андреева, и освобождения по нему, хоть и не сразу, начались. Прошения, письма и ходатайства писали и сами осуждённые и их родственники. В ноябре 1954 года Даниил, по просьбе родных, отправил председателю Совета министров Г.М.Маленкову заявление, в котором, в частности, пишет: «Моё враждебное отношение к советской системе имело в основе своей отрицание не столько экономической стороны этой системы, сколько политической и культурной. В частности, я не видел в нашей стране подлинных демократических свобод, и, увы, моя собственная судьба подтвердила это. Теперь, как и раньше, моё отношение к советской власти зависит от той степени свободы слова, печати, собраний, религиозной деятельности, какую советская власть осуществляет фактически, не в декларациях, а на деле. Не убедившись ещё в существовании в нашей стране подлинных, гарантированных демократических свобод, я и сейчас не могу встать на позицию полного и безоговорочного принятия советского строя. Указать на это обстоятельство мне представляется необходимым, для того, чтобы в инстанциях, которые будут пересматривать моё дело, не возникло ошибочного представления о моём политическом лице».
Понятно, что после такого откровенного письма, фактически ультиматума властям от политического заключённого, ни о каком смягчении приговора, не говоря о реабилитации, не могло быть и речи. В другом заявлении о пересмотре дела Андреев снова ставит условие следствию: «… пока в Советском Союзе не будет свободы совести, свободы слова и свободы печати, прошу не считать меня полностью советским человеком».
Наконец, в августе 1956 года освобождают Аллу Андрееву – благодаря ходатайствам её родителей. И только после этого хлопоты об освобождении Даниила приобретают конкретный и настойчивый характер. Она лично встречается и со следователями, и с должностными лицами МГБ, обращается во всевозможные инстанции, к друзьям. Положение Даниила очень зыбкое и даже опасное – он не может пересилить себя, чтобы сказать именно то, что хочет услышать от него власть. И жена запрещает ему писать куда бы то ни было, обращаться с просьбами – чтобы не сделать хуже. Осенью 1956 года состоялся знаменитый XX-й съезд партии, осудивший сталинизм, что также незримо помогало в освобождении Даниила. Однако открытое неприятие Андреевым существующих в стране ограничений творчества и демократических свобод грозило ему новым сроком, и Алла, по совету знающих правоохранительную систему друзей, оформляет мужу медицинскую справку, в которой имелось заключение: «лабильная психика». Этот диагноз оправдывал его заявления о неприятии советского строя – он мог написать такое в состоянии депрессии, которое иногда наступает при этом заболевании.
Странники
В апреле 1957 года – ровно через 10 лет после ареста – возле тюремных стен Даниила встречала жена. «Мы взялись за руки и пошли к моим родителям, – вспоминает она, – жить нам было негде, да и не на что – ни своего угла, ни работы, ни доходов. Жили мы с ним где попало... Первый год мы просто нищенствовали: друзья собирали и приносили нам деньги, стараясь, чтобы мы не знали, от кого».
Даниил вышел из тюрьмы совершенно больным. В мае стараниями бывшего сокамерника академика В.В.Парина, Даниила положили в больницу института терапии. В конце июня его выписали с неутешительным диагнозом: последствия инфаркта миокарда, стенокардия, атеросклероз аорты.
Супруги Андреевы на два летних месяца уезжают на Оку в деревню Копаново Рязанской области. Там его навестил родной брат Вадим, приехавший в СССР в командировку от издательского отдела ООН, где он работал в то время. Братья не виделись более 40 лет – всю сознательную жизнь! Внешне они оказались очень похожими друг на друга. А личное общение подтвердило, что и духовно они остались родственными душами.
После возвращения Андреевых с Оки, их приютили старые друзья, семья Смирновых, пригласив пожить на их даче в Подмосковье. «Самочувствие отвратительное, работоспособность низкая», – сообщает он друзьям в письме, но продолжает писать «Розу мира» – каждодневно. Даниил требовал от жены, чтобы никто, кроме неё, не знал о его работе над «Розой Мира». Все письма, приходящие на его имя, уничтожались – для того, чтобы, если арестуют ещё раз, ни один человек не пострадал.
С большим трудом (из-за плохого самочувствия) он вместе с Аллой совершает поездку в Переделкино на встречу с К.И.Чуковским, который очень хорошо знал его отца и хорошо о нём отзывался. Этот визит не прошёл зря – позже Корней Иванович поможет Даниилу с оформлением персональной пенсии и получением гонорара за одну из изданных книг его отца – Леонида Андреева. Гонорар придётся очень кстати – благодаря ему Андреевым удастся благополучно прожить последний год Даниила. А пока у них ни денег, ни работы.
Зимой Андреевым удалось получить путевку в Дом творчества в Малеевку, где Даниил продолжал работу над «Розой мира». Там произошёл забавный случай, связанный с его пристрастием к босым прогулкам. После обеда супруги иногда ходили на природу, в небольшой лесок неподалёку. Алла открывала там мольберт, писала картины, а Даниил придя на место, разувался и минут сорок гулял по окрестностям босиком. Однажды, уже возвращаясь с прогулки, Алла обнаружила, что что-то забыла в лесу, и вернулась. На том месте, где она писала картину, она увидела группу писателей, разглядывающих следы босых ног на снегу.
- В чём дело? Кто мог тут ходить по снегу босиком? – терялись писатели в догадках.
Наконец один из них предположил:
- Понятно – это кто-то пишет о войне, о гитлеровских пытках, о том, как водили на казнь босиком. Вот он и захотел это прочувствовать сам, поэтому разулся и прошёл...
В Доме творчества было принято презентовать свои произведения, читая их публично, вслух, Даниил прочитал поэму «Рух». По завершении кто-то отозвался: «Позвольте, это что – монархическая вещь?» Такая оценка его творчества насторожила супругов, это грозило новым доносом. Чтобы как-то обезопасить себя, Даниил написал письмо в ЦК КПСС: «Почти вся моя сознательная жизнь была связана с литературным творчеством. Я был художником-оформителем, позднее написал для Географического издательства две научно-популярные книги, а в настоящее время редактирую сборник рассказов, переведённых с японского. Но всегда, параллельно с этой работой, я занимался художественной литературой. При этом я писал так, как мог, и то, что мог, не сообразуясь с конъюнктурой, и о печатании своих вещей я долгое время не задумывался, так как не считал их доведёнными до надлежащего художественного уровня.
В 1947 году я был арестован, а все рукописи мои сожжены. После 10 лет тюремного заключения я был освобождён и реабилитирован.
Среди моих погибших рукописей было несколько тетрадей с лирическими стихотворениями и поэмами и большой роман, над которым я работал много лет. Восстановить эту вещь, конечно, невозможно: память не может хранить столько времени такой объёмистый материал. Некоторую часть погибших стихотворений я восстановил по памяти ещё в тюрьме и доработал их. Их снова у меня отбирали и уничтожали – или просто теряли, – я их снова восстанавливал и, кроме того, писал новые вещи. Кроме черновиков и набросков, у меня сейчас имеется ряд рукописей, приведённых в доступный для прочтения вид. Копии наиболее законченных из этих вещей я представляю в Центральный Комитет вместе с этим письмом, надеясь, что с моими вещами ознакомится кто-либо из ответственных работников ЦК. Причина моей просьбы об ознакомлении с моими работами – то фальшивое и психологически невыносимое положение, в котором я нахожусь.
Я не могу забыть, что в 1947 году на основе моего уничтоженного, к сожалению, романа было выстроено абсурдное обвинение, стоившее многих исковерканных лет мне и целому ряду людей, виновных в том, что они знали кое-что из написанного мною. Двум из моих близких эта история стоила жизни. Этот факт никогда не сможет стереться из моей памяти. Я вышел из тюрьмы больным, с совершенно расшатанной нервной системой. И хотя я вполне отдаю себе отчет в благотворных переменах, происшедших за эти годы, и в строгом соблюдении законности, отличающем теперь деятельность органов Госбезопасности, но травмированность пережитым часто вызывает в душе беспокойство и тревогу: неужели когда-нибудь смогут возобновиться слежка и травля: «А что это пишет у себя «тайком» Даниил Андреев?»
«Тайком» я не пишу ничего. Но я теряюсь: имею ли я право читать свои вещи, до публикации большинства которых дело дойдёт нескоро, хотя бы самому ограниченному кругу слушателей – людям, причастным литературе и чей критический разбор был бы мне нужен и полезен. Больше того, – я даже не понимаю, что я должен отвечать на естественные вопросы окружающих: пишу ли я, и если – да, то что пишу.
Вряд ли нужно объяснять, что жить, не разговаривая с людьми и скрывая буквально от всех своё творчество – не только тяжело, но и невыносимо. Это и вредно, – во всяком случае для автора и для его творчества.
Этим и объясняется моя просьба к ЦК – ознакомиться хотя бы с основными моими поэтическими произведениями».
К письму были приложены рукописи поэм: «Рух», «Гибель Грозного», «Немереч», «Навна», циклы стихов «Святые камни», «Зелёная пойма», «Босиком», «Древняя память», «Лирика», «Миры просветления».
Письмо было отправлено 12 февраля, а 26–го его вызвали в ЦК. Разговор вёлся в самом благожелательном тоне, – писал он Ракову. – Мне было указано, что нет никаких оснований мне «таиться» и что не нужно и вредно избегать ознакомления с моими вещами тех литературных кругов, где я могу встретить товарищеский разбор и серьёзную квалифицированную критику. Эта беседа сняла с его души большой груз и дала возможность спокойно жить и работать дальше.
В марте 1958 года Андреев вновь оказался на больничной койке – на два с лишним месяца. В июле, после выписки, Андреевы обвенчались и совершили свадебное путешествие на пароходе до Уфы и обратно. Возвратившись, они отправляются в Переславль-Залесский на Плещеево озеро, где Андреевы снимают деревенский дом. Жена, выполняя заказ на картины, ходит на этюды, а Даниил продолжает работать над «Розой мира». А осенью они достают путёвку от Союза художников в Дом творчества Горячий Ключ на Северный Кавказ. Там Даниил и заканчивает свой главный труд.
Алла вспоминает: 12 октября 1958 года, дописав последнюю строчку «Розы мира», Даниил сказал очень серьёзно и печально: «Я кончил книгу. Но знаешь, не рад. Как у Пушкина: Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?»
«С этого момента, – пишет Алла, – болезнь пошла всё быстрее и быстрее. Было такое чувство, будто ангел, поддерживавший его всё время, с последней строчкой этой книги тихо разжал руки...»
Возвратившись с Кавказа в Москву уже с умирающим супругом на руках, Алла прямо с вокзала отвозит его в больницу – на три месяца, которые он там проводит между жизнью и смертью. Посещать его жене разрешили не каждый день и по 10-15 минут. Даниил уже не мог вставать, ему трудно было дышать, говорить.
Кончина
В феврале 1959 года Андреев, как несправедливо осуждённый по политической статье, получает от государства маленькую комнату в двухкомнатной коммунальной квартире. После выписки из больницы друзья, взяв Даниила на руки, вносят его на второй этаж дома N 82 по Ленинскому проспекту. Все понимали, что дни Даниила сочтены. Соседка, чужая незнакомая женщина, с утра забирала двоих детей и уезжала на весь день к родственникам – чтобы не мешать. Друзья, сменяя друг друга, навещали его каждый день, привозили всё необходимое, сидели на кухне и ненадолго заходили к нему в комнату – на большее у Даниила не хватало сил. Но он удивлял всех тем, что ни с кем не говорил о своей болезни, не жаловался, а расспрашивал о том, что было важно для пришедшего.
Перед смертью продиктовал жене список тех, кого хотел бы видеть на своих похоронах. Список был передан верному молодому другу Борису Чукову, и тот постарался выполнить волю Даниила.
Даниил Андреев скончался 30 марта 1959 года в четыре часа дня. «Умирал он очень тяжело, – пишет Алла. – Вероятно, оттого что я мешала. Я отчаянно не хотела его отпускать. Мне врачи говорили: «Он жить не может. Вы его держите». Часа за два до смерти Даниила что-то случилось: то ли это было ощущение чьего-то присутствия, то ли откуда-то взявшееся понимание. Я встала на колени у его постели и сказала:
- Я не знаю, что мы искупаем или обретаем этим мучением, только чувствую, что это страдание осмыслено.
Он приподнялся и молча обнял меня уже очень слабыми руками, присоединяясь к этим словам. Говорить он уже не мог».
Даниила похоронили на Новодевичьем кладбище рядом с матерью и бабушкой, на месте, купленном в 1906 году Леонидом Андреевым для себя.
«Удивительные были эти два (послетюремных) года! – вспоминала Алла Александровна позже. - Когда я сейчас смотрю на то, что называется «Литературным наследием Даниила Андреева», я не понимаю, как мог смертельно больной, только что вышедший из десятилетнего заключения, бездомный, ничего не имеющий человек столько сделать! (Да еще и перевести по подстрочнику несколько японских рассказов Фумико Хаяси, изданных уже после его смерти.) Он жил и умер как православный христианин. Каждую минуту этих последних двадцати трёх месяцев (кроме проведённых в больнице) я была с ним. При мне написана каждая страница этой книги и мне в руки он её отдал: хранить, пока жива. И опубликовать, если такое время наступит при моей жизни».
И Алла Александровна полностью оправдала его надежды. Долгие годы она бережно хранила труды своего мужа, а потом издавала и пропагандировала их по всей стране.
Призыв к осмысленью
Алла Андреева, лучше всех знавшая своего супруга, говорила: «Роза Мира» создана на основе личного духовного опыта автора. Даниил не был ни теософом, ни антропософом, ни кем-либо ещё такого плана. Состояния особого видения, посещавшие его с ранней юности, а в тюрьме перешедшие в ровный и сильный свет трансфизического знания, есть редкий, но встречающийся у людей дар Светлых Сил. В принадлежности этих Сил Свету не остаётся сомнений, когда читаешь книгу».
В годы перестройки, когда идеологическая цензура ослабла, стараниями Аллы Александровны удалось опубликовать сначала некоторые стихи Даниила Андреева, а в начале 1990-х годов и главный труд – «Розу мира». Позже его многократно переиздавали, в том числе и за границей. Как вдова и друг автора, А.А. Андреева до самой своей смерти делала всё, что могла для популяризации всех произведений своего супруга, а «Розы мира» в особенности. Она устраивала презентации в разных городах, раздавала книги своего мужа известным и влиятельным писателям, философам, ученым, давала интервью, участвовала в создании фонда имени Даниила Андреева. В мае 1994 года она приезжала и в Кострому – проводила презентацию первого тома трёхтомного издания произведений своего супруга. У автора этого очерка имеется первый том с её надписью: «Всего наилучшего. А.Андреева».
В 2006 году Алла Александровна Андреева погибла в пожаре в возрасте 88 лет.
В завершение очерка напрашивается четверостишие самого Даниила Андреева, кратко, но ёмко говорящее обо всём его творчестве:
«Мой стих о пряже тьмы и света
в узлах всемирного Узла.
Призыв к познанью – вот что это,
и к осмысленью корня зла».
ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ
(друзья о Данииле Андрееве)
Алла Андреева: «Даниил всегда приходил в гости с тетрадкой стихов или с новой главой романа. Однажды он сказал мне: «Лучшее, что во мне есть, это моё творчество. Вот я и иду к друзьям со своим лучшим». Он был очень застенчив и совершенно неспособен «блистать в обществе». Поэтому свою незаурядность мог проявить не непосредственно, а как бы отделив от себя, как это делает художник».
Ю.И.Пантелеев: «Даниил Леонидович обладал энциклопедическими знаниями и потрясающей памятью. Читал свои стихи превосходно, завораживал самых скептически настроенных. Он мог быть и серьёзным и очень весёлым. Много рассказывал о весёлых проделках отца на даче. Создавалось впечатление, что всё, или большинство тайн вселенной ему известны. Даниил Леонидович был не просто терпим к чужому мнению, но и чрезвычайно деликатен».
Ирина Усова: «Когда он читал свои возвышенные стихи, лицо его часто становилось вдохновенно-прекрасным, как бы излучающим какую-то особую, мощную духовную красоту, подобно лику архангела. Оттенки голоса тоже были очень разнообразны – в разговоре более высокие, а при чтении стихов – он как бы настраивал его на более низкий тембр. И читал он свои стихи замечательно!»
«Хождение босиком было прямо-таки его страстью. Он ходил босиком в любую погоду, и даже по снегу. Даже по московскому асфальту он предпочитал ходить босиком, и если не часто делал это, то лишь потому, что на него оглядывались. С первым снегом он доставлял себе удовольствие походить босиком поздним вечером, когда во дворике было темно и мало прохожих».
«Все его друзья и знакомые, а их было у него много, начиная с тех, с кем он учился ещё в школе, любили приходить беседовать с ним о своих душевных проблемах с глазу на глаз».
«Тратил он на себя мало, одевался очень скромно. Единственная хорошая вещь у него была – летнее пальто (курток тогда не носили). Зимнее пальто было старое, очень тяжёлое, ещё отцовское, с давно тогда уже вышедшим из моды воротником шалью. А самого в Москве нужного, демисезонного, у него не было вовсе. Костюм – единственный и очень скромный. Обычно простая белая рубашка без галстука. Но, несмотря на недостаток средств, ему и в голову не приходило зарабатывать деньги своим талантом, хотя он писал стихи настолько легко, что, конечно, без труда мог бы написать на любую тему, которая могла бы «пройти» в печати. Но он был очень принципиален по отношению к своему творчеству, и при его жизни не было опубликовано ни одной строчки его стихов: перо его было непродажно».
«Даня абсолютно не принадлежал к числу людей, которые рассказывают о своих достоинствах и умалчивают о недостатках. Даже наоборот, я не могу вспомнить случая, чтобы он чем-то хвалился, а рассказы типа покаяния или исповеди были не раз. Например, во время войны, когда он почти постоянно испытывал чувство голода, кто-то дал ему талон на обед в столовой. Ехать туда было далеко, а обед такой мизерный, но голодный Даня поехал и сохранил от обеда булочку, чтобы отвезти её своей маме. Но по дороге не удержался и ... съел её! Он исповедывался нам в этом с чувством горечи и стыда... А ведь мог бы умолчать».
Р.С. Гудзенко:
«С ним можно было спорить. Он остаётся при своём убеждении, но оппонента не возненавидит, если ты говоришь нечто прямо противоположное, останется дружба. Он уже привык к различию во мнениях. [...] Это был, конечно, замечательный человек. Очень терпимый, выносящий любого оппонента без какой бы то ни было агрессии».
В.М. Василенко:
«Даниил был очень красив. Высокий. Стройный. Лучистые, чуть загадочные глаза. А главное, в нём ощущалась большая внутренняя сила. И в то же время, он был мягок, дурного слова при нём сказать было нельзя. И женщины его очень любили. А он относился к ним возвышенно, благородно. И был романтически влюбчив».
«Даня в жизни был скромным, выдержанным человеком, очень хорошим товарищем. [...] И всех привлекала его редкостная возвышенность и чистота, благородство. И это не общие слова. Я никогда не видел, чтобы он был пьян. Он не чревоугодничал. Не участвовал ни в каких пирушках, не любил, как и я, нескромных разговоров. А одевался непритязательно, но аккуратно. Он даже производил впечатление некоего анахорета».
В.А. Сафонов:
«Я любил в нём человека неколебимой преданности тому, что он считал истиной, и высочайшей честности, никогда не позволявшего себе сфальшивить ни в малом, ни в большом – ни в простом житейском, ни в идейном смысле».