Язычество в русской поэзии и этносе, НАРП исследов

Раздел I. Язычество в русской поэзии дореволюционной  имперской  России

Итак: среди ру<...>ой поэзии нам не очень хорошо знакомы те произведения, которые относятся к ру<...>ой мифологии. Мы помним всяких русалок Лермонтова, поэтические сказки Пушкина и леших Есенина, но… что-либо написанное о наших богах от нас скрывалось, умалчивалось, запрещалось… в лучшем случае изредко издавалось. И такая политика в искусстве была  ещё с допушкинских времён – с XVIII века или даже ранее.
«А согласно грамоте Фёдора Алексеевича (1676–1682 гг) человек, у которого найдут "богопротивные книги", вместе с книгами "безъ всякаго милосердия да сожжётся". Существует интересный указ Синода в Нижегородскую губернскую канцелярию от 7 июля 1743 года. В нём рассказывается о некрещённых в Терюшевской волости. И просьба нижегородского епископа Дмитрия к властям: несогласных креститься – крестить насильно, захоронения некрещённых разорить и сровнять с землёй. Разорить, сровнять, сжечь. Вот такие методы у христианства. Сплошь и рядом. И это в середине XVIII века. Неплохо? Интересная религия, где вроде бы смирение сплошь и рядом».
                Suncharion  «НОЧЬ СВАРОГА»

Поэтому нужно прежде всего ознакомиться с поэзией периода имперской России.
Исследование я разделил на три раздела, которые и представляю вам. Третий раздел носит название завязей, так как в нём не только приводятся тексты стихотворенией, но и даются дополнительные материалы: фото, картины, музыкальные треки, пояснения и толкования, афоризмы и лозунги других поэтов, усиливающие эмпатику произведений. Кроме того третий раздел относится к стихотворениям всех времен, но в которых нет явных признаков язычества, то есть третий раздел изучает скрытые языческме мотивы в русской поэзии.

...И вот как-то попадаются мне великолепные сонеты из XIX века о русских Богах и сакральной ру<...>ой земле, не рекламируемые и крайне редко публикуемые (книга Однотомники классической литературы. «Русский сонет». «Московский рабочий», 1983г.) :

*****-17; I-1. Мать сыра земля

Я – Мать Сыра Земля! Я – гроб и колыбель!
Поют мне песнь любви все голоса творенья –
Гроза, и соловей, и море, и метель,
Сливаясь в вечный хор, во славу возрожденья, –

Живит меня Перун, меня ласкает Лель;
Из недр моих к лучам и к радости цветенья
Стремится тонкий злак и царственная ель,
И мне, о человек, неведомы мученья.
 
Неутомимая, всех любящая мать,
Могла б я всем равно в довольстве счастье дать...
И зло не я, не я, благая, породила!

Незыблемый покой усталому суля,
Для бодрого всегда надежда я и сила!
Я – гроб и колыбель! Я – Мать Сыра Земля!

               
;
*****-18  I-2.  Ярило

Идёт удалый бог, Ярило-молодец
    И снежный саван рвёт по всей Руси широкой!
    Идёт могучий бог, враг смерти тусклоокой,
    Ярило, жизни царь и властелин сердец!
Из мака алого сплетён его венец,
    В руках – зелёной ржи трепещит сноп высокий;
    Глаза, как жар, горит, румянцем пышут щёки…
    Идёт весёлый бог, цветов и жатв отец!
Везде вокруг него деревья зеленеют,
    Пред ним бегут, шумят и пенятся ручьи,
    И хором вслед за ним рокочут соловьи.
Идёт он, светлый бог! – И сёла хорошеют!
    И весь лазурный день – лишь смех да песни там,
    А тёмной ноченькой уста все льнут к устам!
     ;

*** I-3. Даждь-бог

Средь бледной зелени приречных камышей
    Белела дочь Днепра, как чистая Лилея,
    И Даждь-бог молодой, любовью пламенея,
    С своих пустых небес безумно рвался к ней.
Горячей ласкою скользил поток лучей
    По телу дивному, – и, сладостно слабея,
    Она, предчувствуя объятья чародея,
    Ещё боясь любви, уж радовалась ей!..
Но стала вдруг кругом прекраснее природа;
    Свет ярче искрился и зной страстней дышал…
    Русоволосый бог с безоблачного свода
На деву тихих вод, ликуя, налетал, –
    И мать своих детей, мать русского народа,
    Он, наконец обвив, впервой поцеловал!

;

*****-19 I-4.  Велес

Я – Велес, мирный бог. Меж спящих стад дозором
    Незримый я хожу, чтоб отвращать недуг
    И чары хитрых ведьм, пока дымится луг
    И звёзды ночь пестрят серебряным узором.
Когда исчезла мгла перед Даждьбожьим взором,
    Там рею ветерком, где человека друг,
    Спокойный, добрый вол, влачит тяжёлый плуг, –
    И доблестным его любуюсь я позором.
Иль от коров порой я пастуха маню
    Под зыбкий свод ветвей – и тихо запою…
    Он думает: над ним листва шумит лесная;
Но песенки мои таинственной мечтой
    В душе его звенят, и он поёт, не зная…
    И вещие слова хранит народ родной.
;
   

*****-20 I-5.  Мерцана

Когда по вечерам меж летом и весной
Ты видишь, как в глуби лилового тумана
Зарницы ранние играют над землёй,
Не верь, что это тень Перуна-великана!
Не верь! С небес тогда, в начальный час ночной,
Нисходит кроткая богиня нив, Мерцана,
К полям, где ширятся надеждой дорогой
Хлеба зелёные, как волны океана.
Она летит, летит – и край воздушных риз,
Скользя чуть-чуть по ним, легонько клонит вниз,
Как будто с ласкою, колосья молодые;
И с той поры гроза те нивы обойдёт,
И град их пощадит, не тронут черви злые,
И солнце яркое до жатвы не сожжёт.               


*****-21  I-6.  Перун

Чего-то ждёт земля… Нет вечного шуршанья
Меж золотых хлебов; утих шумливый лес,
И в душном воздухе нет песен, нет сиянья…
Вдруг вихорь налетел… и вдруг исчез,
И стала тяжелей истома ожиданья…
Но где-то на краю чернеющих небес
Сверкнула молния, – порывом ликованья
Весёлый грянул гром и ветер вновь воскрес…
И туча двинулась… несётся ниже, ниже,
Как будто льнёт к земле… Всё чаще и всё ближе
Блистает молния, грохочет громче гром…
Царь – богатырь Перун, монарх лазурной степи,
К любовнице спешит во всём великолепье –
И к ней на грудь упал с нахлынувшим дождём.

*** I-7. Навий день   Радуница

Ярило кликнул клич, – и зёрна под землёй
    Проснулись, и поля ковром зазеленели.
    К касаткам в дивный край, где зреет рожь зимой,
    Донёсся вешний зов, – касатки прилетели!
Промчался дальше он! И в этой мгле седой,
    Где в вечном холоде чудовищной метели
    Тоскует мёртвый люд по горести земной,
    Он резко прозвенел, как ночью звук свирели!...
И стала от него Морена вдруг без сил,
    И вихорь душ к земле и к жизни улетает,
    Назад к земле, где смерть Ярило победил,
К земле, где в Навий день народ среди могил
    С радушной песнею покойников встречает
    От золотой зари до золотых светил. 


*****-22; I-8. Стрибог

Есть чёрная скала средь моря-океана:
    Там Стрибог властвует, и внуков-бегунов
    Он шлёт оттуда к нам с дождями для лугов,
    С грозою, с вьюгами, с покровами тумана…
Тот вторит хохоту Перуна-великана,
    А этот голосит тоскливей бедных вдов;
    От рёва старшего гудит вся глушь лесов,
    А песни младшего нежней, чем песнь Баяна…
Но на своей скале в равнине голубой
    Горюет старый дед, взирая вдаль сурово:
    Могучие уста закованы судьбой…
А лишь дохнул бы он! – летели бы дубравы,
    Как в летний день в степи летит сухой ковыль,
    И от высоких гор стояла б только пыль!
                ;
Целый ряд этих великолепных стихотворений о ру<...>их Богах принадлежит перу Дмитрия Петровича Бутурлина (1790–1849).
Поэт-воин, историк и аристократ Бутурлин как-то мало подходит на роль то ли пропагандиста язычества, то ли провидца, ведь идеология ведизма была и будет враждебной к царизму или тоталитаризму, к закабалению национального самосознания, к власти не наших, к христианству и паразитам, – , и т.д., и т.п.

              ;

Но случилось так и что-то его сподвигло к проникновению в давнее прошедшее язычество, – к перевоплощенному сознанию с многобожием, идущим от единого ведического источника; и к прославлению Земли, которую, как не трудно догадаться, этот поэт никогда не возделывал и ручки свои таким трудом не марал.
Как минимум, характеризуя Дмитрия Петровича, мы вправе допустить  наличие в его сознании глубокого желания попробовать быть настоящим ру<...>им человеком.
Без сомнения, что имея большой кругозор, он испытал чьё-то влияние на своё сознание (Бутурлин был генерал-майором, действительным тайным советником, сенатором, Директором Императорской публичной библиотеки, членом Государственного совета, председателем Комитета для высшего надзора в нравственном и политическом отношении за духом и направлением всех произведений российского книгопечатания (Бутурлинский комитет)).
Он занимался исследованием наших традиций и имел доступ к тем древним книгам, которые запрещались царской цензурой и несли в себе тайные знания.
И вот, с какого-то времени к нему начали «приходить» прекрасные языческие строки. Это стало его заявкой на бессмертие в нашей памяти. Это был вызов нерус<...>ой литературной официальщине и вызов христианству! Акцентирую внимание на этом!
Вместе с тем, как аристократ, он не поплыл против течения и не стал как-либо противостоять паразитическим властям и обслуживающему их золоторясному «елейнику».
Можно сказать и так: дух рус<...>ого язычества – ведизма – снизошёл на него от Велеса, или какого-либо ясуня (эгрегора, энерго-информационного поля) и Бутурлин по-тихоньку записал и отточил в стилевом отношении свои сонеты, представляя себе, как будущие поколения оценят их.
Среди поэтов и мыслителей, Бутурлин одна из первых заявок на новое-старое-истинное религиозное мышление, на парадигму Рода и Сварога.
Чуть ранее небольшое должное язычеству отдал А.Н. Радищев – первый отечественный проевропейский правозащитник-просветитель (хотя при этом ещё и масон) – в своём «Путешествии из Петербурга в Москву»:
 
«Мне слышится глас, грому подобный, вещая:
– Безумный! почто желаешь познати тайну, которую я сокрыл от смертных непроницаемым покровом неизвестности? Почто, о дерзновенный! познати жаждешь то, что едина мысль предвечная постигать может? Ведай, что неизвестность будущего соразмерна бренности твоего сложения. Ведай, что предузнанное блаженство теряет свою сладость долговременным ожиданием, что прелестность настоящего веселия нашед утомлённые силы, немощна произвести в душе столь приятного дрожания, какое веселие получает от нечаянности. Ведай, что предузнанная гибель отнимает безвременно спокойствие, отравляет утехи, ими же наслаждался бы, если бы скончания их не предузнал. Чего ищеши, чадо безрассудное? Премудрость моя всё нужное насадила в разуме твоём и сердце. Вопроси их во дни радости и найдёшь обуздателей наглого счастия. Возвратись в дом свой, возвратись к семье своей; успокой востревоженные мысли; вниди во внутренность свою, там обрящешь моё божество, там услышишь моё вещание. – И треск сильного удара, гремящего во власти Перуна,  раздался в долинах далеко».

Годы жизни Бутурлина – 1790-1849 – 21 октября.
С 1808 года, начав с чина корнета, он прошёл битвы при Тарутино, Малоярославце, Вязьме, Кульме, Лейпциге, Париже; Франко-испанскую войну, Русско-турецкую войну 1828-1829 годов. Список  довольно значительный чтоб насмотреться на смерть и страдания.
В душах людей с нечёрствым сердцем, военные лишения влияют на дух, закаляют его и призывают к отмщению. Чёрствые люди становятся циниками, но тоже не противятся мыслям о мщении.
Если же дворянин Бутурлин в те времена и сочувствовал простым р<...> солдатам, то виду всё же не подавал.
Вот отзыв о нём известного князя П.А. Вяземского: По характеристике, Бутурлин был «Человек умный и с способностями, с большими предубеждениями; сердца, полагаю, довольно жесткого и честолюбия на многое готового, но вообще одаренный тем, что выводить людей везде и всегда. Мало кто имел бы столько прозвищ, как он. Сперва был он Бутурлин-Жомини, потому что стал известен военными сочинениями; там Бутурлин-Трокадеро, потому что находился при главной квартире герцога Ангулемского во время испанской войны; там Бутурлин-доктринер, по сгибу ума его и мнениям, цельным и порешенным однажды навсегда. Под конец прозвали его барынею 17 столетия, по поводу драмы, которую представляли на Александринском театре, и вследствие понятий его отсталых».

 «Понятия его отсталые» – эти слова Вяземского теперь легко можно интерпретировать, как понятия «допотопные», языческие, исконные, но скрываемые в виду того, что общие понятия дворян были монархическими и паразитарными, иногда с некоторым душком европейского либерализма и французской вольтеровской распущенности. При этом Бутурлин «…выводил людей везде и всегда…» – т.е. кровушку ру<...>ю ценил! Честь и слава! Значит есть за что ценить этого человека, оставившего нам алтари нашего мировоззрения – свои сонеты.
Стена, стоящая перед ру<...>м язычеством-ведизмом в нашей поэзии была пробита. Открылся источник наших исконов, предтеча... Всё последующее языческое поэтическое слово имеет своим началом Бутурлина.
Похоронен Дмитрий Петрович Бутурлин в церкви Святого Духа Александро-Невской лавры. Если где и нужно положить венок ромашек на Ивана Купалу – то по праву это можно сделать не только на какой-нибудь реке, но и на могиле этого человека. Пусть радуется, его цивилизационный подвиг не забыт!

 
;
Следующим поэтом, расширившим эту бутурлинскую брешь, бутурлинский прорыв в стене поэзии нер<...>ой христианской официальщины был немножко протестный аристократ-граф Алексей Николаевич Толстой.
Детство этого аристократа проходило в обучении и играх вместе с царевичем Александром II.  За свою жизнь он занимал должности в русской миссии при германском сейме во Франкфурте-на-Майне, при царском дворе в Петербурге,  в 1843-м году получил придворное звание камер-юнкера, в 1851 году был уже в должности церемониймейстера» и «в должности егермейстера» с 1861 года. В 1861 году, после своей отставки, был произведён в статус «действительный статский советник».

               ;

Отставку Толстой получил по удивительной причине – беспокойство за исторический архитектурный облик Новгорода, Пскова и Москвы, цитирую его обращение к императору:
“Ваше величество. ...профессор Костомаров, вернувшись из поездки с научными целями в Новгород и Псков, навестил меня и рассказал, что в Новгороде затевается неразумная и противоречащая данным археологии реставрация древней каменной стены, которую она испортит. Кроме того, когда великий князь Михаил высказал намерение построить в Новгороде церковь в честь своего святого, там, вместо того, чтобы просто исполнить это его желание, уже снесли древнюю церковь св. Михаила, относившуюся к XIV веку. Церковь св. Лазаря, относившуюся к тому же времени и нуждавшуюся только в обычном ремонте, точно так же снесли.
Во Пскове в настоящее время разрушают древнюю стену, чтобы заменить её новой в псевдостаринном вкусе. В Изборске древнюю стену всячески стараются изуродовать ненужными пристройками. Древнейшая в России Староладожская церковь, относящаяся к XI веку (!), была несколько лет тому назад изувечена усилиями настоятеля, распорядившегося отбить молотком фрески времен Ярослава, сына “святого” Владимира, чтобы заменить их росписью, соответствующей его вкусу.
На моих глазах, Ваше величество, лет 6 тому назад в Москве снесли древнюю колокольню Страстного монастыря, и она рухнула на мостовую, как поваленное дерево, так что не отломился ни один кирпич, настолько прочна была кладка, а на ее месте соорудили новую псевдорусскую колокольню. Той же участи подверглась церковь Николы Явленого на Арбате, относившаяся ко времени царствования Ивана Васильевича Грозного и построенная так прочно, что и с помощью железных ломов еле удавалось отделить кирпичи один от другого.
Наконец, на этих днях я просто не узнал в Москве прелестную маленькую церковь Трифона Напрудного, с которой связано одно из преданий об охоте Ивана Васильевича Грозного. Ее облепили отвратительными пристройками, заново отделали внутри и поручили какому-то богомазу переписать наружную фреску, изображающую святого Трифона на коне и с соколом в руке. Простите мне, Ваше величество, если по этому случаю я назову еще три здания в Москве, за которые всегда дрожу, когда еду туда. Это прежде всего на Дмитровке прелестная церковка Спаса в Паутинках, названная так, вероятно, благодаря изысканной тонкости орнаментовки, далее – церковь Грузинской божьей матери и, в-третьих, – Крутицкие ворота, своеобразное сооружение, все в изразцах. Последние два памятника более или менее невредимы, но к первому уже успели пристроить ворота в современном духе, режущие глаз по своей нелепости – настолько они противоречат целому. Когда спрашиваешь у настоятелей, по каким основаниям производятся все эти разрушения и наносятся все эти увечья, они с гордостью отвечают, что возможность сделать все эти прелести им дали доброхотные датели, и с презрением прибавляют: “О прежней нечего жалеть, она была старая!”. И все это безсмысленное и непоправимое варварство творится по всей России на глазах и с благословения губернаторов и высшего духовенства. Именно духовенство – отъявленный враг старины, и оно присвоило себе право разрушать то, что ему надлежит охранять, и насколько оно упорно в своем консерватизме и косно по части идей, настолько оно усердствует по части истребления памятников. Что пощадили татары и огонь, оно берется уничтожить. Уже не раскольников ли признать более просвещёнными, чем митрополита Филарета?...”.
После этого обращения царь приказал устроить за автором надзор… Какими же дуралеями было большинство «наших» императоров!  Но не только дуралеями, а ещё и преступниками. Об одном таком преступлении Алексей Николаевич пишет прямо в своём стихотворении «Богатырь». Это стихотверение и сейчас замалчивают, с удовольствием его привожу:
I-9.  А. Толстой      БОГАТЫРЬ

По русскому славному царству,
На кляче разбитой верхом,
Один богатырь разъезжает
И взад, и вперёд, и кругом.

Покрыт он дырявой рогожей,
Мочалы вокруг сапогов,
На брови надвинута шапка,
За пазухой пеннику штоф.

«Ко мне, горемычные люди,
Ко мне, молодцы, поскорей!
Ко мне, молодицы и девки, –
Отведайте водки моей!»

Он потчует всех без разбору,
Гроша ни с кого не берёт,
Встречает его с хлебом-солью,
Честит его русский народ.

Красив ли он, стар или молод –
Никто не заметил того;
Но ссоры, болезни и голод
Плетутся за клячей его.

И кто его водки отведал,
От ней не отстанет никак,
И всадник его провожает
Услужливо в ближний кабак.

Стучат и расходятся чарки,
Трехпробное льётся вино,
В кабак, до последней рубахи,
Добро мужика снесено.

Стучат и расходятся чарки,
Питейное дело растёт,
Жиды богатеют, жиреют,
Беднеет, худеет народ.

Со службы домой воротился
В деревню усталый солдат;
Его угощают родные,
Вкруг штофа горелки сидят.

Приходу его они рады,
Но вот уж играет вино,
По жилам бежит и струится
И головы кружит оно.

«Да что, – говорят ему братья, –
Уж нешто ты нам и старшой?
Ведь мы-то трудились, пахали,
Не станем делиться с тобой!»

И ссора меж них закипела,
И подняли бабы содом;
Солдат их ружейным прикладом,
А братья его топором!

Сидел над картиной художник,
Он божию матерь писал,
Любил как дитя он картину,
Он ею и жил и дышал;

Вперёд подвигалося дело,
Порой на него с полотна
С улыбкой святая глядела,
Его ободряла она.

Сгрустнулося раз живописцу,
Он с горя горелки хватил –
Забыл он свою мастерскую,
Свою богоматерь забыл.

Весь день он валяется пьяный
И в руки кистей не берёт –
Меж тем, под рогожею, всадник
На кляче плетётся вперёд.

Работают в поле ребята,
И градом с них катится пот,
И им, в умилении, всадник
Орленый свой штоф отдаёт.

Пошла между ними потеха!
Трехпробное льётся вино,
По жилам бежит и струится
И головы кружит оно.

Бросают они свои сохи,
Готовят себе кистени,
Идут на большую дорогу,
Купцов поджидают они.

Был сын у родителей бедных;
Любовью к науке влеком,
Семью он свою оставляет
И в город приходит пешком.

Он трудится денно и нощно,
Покою себе не даёт,
Он терпит и голод и холод,
Но движется быстро вперёд.

Однажды, в дождливую осень,
В одном переулке глухом,
Ему попадается всадник
На кляче разбитой верхом.

«Здорово, товарищ, дай руку!
Никак, ты, бедняга, продрог?
Что ж, выпьем за Русь и науку!
Я сам им служу, видит бог!»

От стужи иль от голодухи
Прельстился на водку и ты –
И вот потонули в сивухе
Родные, святые мечты!

За пьянство из судной управы
Повытчика выгнали раз;
Теперь он крестьянам на сходке
Читает подложный указ.

Лукаво толкует свободу
И бочками водку сулит:
«Нет боле оброков, ни барщин;
Того-де закон не велит.

Теперь, вишь, другие порядки.
Знай пей, молодец, не тужи!
А лучше чтоб спорилось дело,
На то топоры и ножи!»

А всадник на кляче не дремлет,
Он едет и свищет в кулак;
Где кляча ударит копытом,
Там тотчас стоит и кабак.

За двести мильонов Россия
Жидами на откуп взята –
За тридцать серебряных денег
Они же купили Христа.

И много Понтийских Пилатов,
И много лукавых Иуд
Отчизну свою распинают,
Христа своего продают.

Стучат и расходятся чарки,
Рекою бушует вино,
Уносит деревни и сёла
И Русь затопляет оно.

Дерутся и режутся братья,
И мать дочерей продаёт,
Плач, песни, и вой, и проклятья –
Питейное дело растёт!

И гордо на кляче гарцует
Теперь богатырь удалой;
Уж сбросил с себя он рогожу,
Он шапку сымает долой:

Гарцует оглоданный остов,
Венец на плешивом челе,
Венец из разбитых бутылок
Блестит и сверкает во мгле.

И череп безглазый смеётся:
«Призванье моё свершено!
Hедаром же им достаётся
Моё даровое вино!»
                <1849?>
Вот оно – настоящее национальное предательство царя-паршивца: «Жиды богатеют»; «За двести мильонов Россия
Жидами на откуп взята»...
Не напоминает ли вам, читатели, это сегодняшний день? Руки не чешутся, глядя на топор?

I-9:1.  Марина Струкова

Забудем про книги и споры,
про бога, царя в голове.
Ты купишь оружие скоро –
есть черные рынки в Москве.

Оружие – высшее благо
на этой всемирной войне.
Оно без отваги – отвага,
с отвагой – отвага вдвойне.

С ним весело и интересно
свободно идти до конца,
тем более, что нам известно –
где пулям искать подлеца.

Покой – это та же зараза,
но мы проживем, как в кино.
Везут пистолеты с Кавказа.
Все дешево. И решено –

отбрось папиросу с травою,
о правде своей помолчи.
Давай погуляем Москвою.
Давай постреляем в ночи. 


https://www.youtube.com/watch?v=pQqnhZiBzL8#t=193
приморские партизаны 

В поэтическом творчестве Алексея Толстого присутствует история Руси, её эпизоды и наброски.
Писал поэт и фантастические рассказы на французском, видимо под впечатлением от иностранных авторов. То есть с воображением и эрудированностью у него было всё впорядке. И опять же – никакой жизнью простых тружеников он не жил, ручки не марал об землю, как Лев Толстой, к волхвам не ходил... Но, как и Бутурлин, оставил ряд языческих стихотворений:
*****-23; I-10.  Додола

Над прохладною водою из криниц
Снимем платье с той, что краше всех девиц,
Тело нежное цветами опрядем,
По селениям Додолу поведем,
Осыпаем всех прохожих ячменем,
Князя-солнце нашей девице найдем,
Вон по небу, светел силою и лих,
Ходит, саблею играет князь-жених...
Уж ты саблей тучу наполы руби,
В рог златой по горним долам затруби!
Воструби – зови, а мы к тебе идем,
Во цветах Додолу красную ведем...
На, возьми ее, ожги ее огнем...
Мы над нею ветви сению согнем.               

*** I-11.  Лель

Опенками полно лукошко,
А масленик некуда деть;
На камне червивом морошка
Раскинула тонкую сеть.
И мох, голубой и пахучий,
Окутал поваленный пень;
Летают по хвое горючей
Кружками и светы и тень,
Шумят, вековечные, важно
И пихты, и сосны, и ель...
А в небе лазоревом бражно,
Хмельной, поднимается Лель.
Вином одурманены, пчелы
В сырое дупло полегли.
И стрел его сладки уколы
В горячие груди земли.

*** I-12.       Лешак

Все-то мавы танцевали
Кругом, около, у пня;
Заклинали, отогнали
Неуемного меня.
Всю-то ночку, одинокий,
Просидел я на бугре;
Затянулся поволокой
Бурый месяц на заре.
Встало солнце, и козлиный
Загудел в крови поток.
Я тропой пополз змеиной
На еще горячий ток.
Под сосной трава прибита,
Вянут желтые венки;
Опущу мои копыта
В золотые лепестки...
Берегись меня, прохожий!
Смеху тихому не верь.
Неуемный, непригожий,
Сын я Солнца – бог и зверь.

;
*** I-13. Мавка

Пусть покойник мирно спит;
Есть монаху тихий скит;
Птице нужен сок плода,
Древу – ветер да вода.
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою – и я ничья.
Что мне ветер! Я быстрей!
Рот мой ягоды алей!
День уйдет, а ночь глуха,
Жду я песни пастуха!
Ты, пастух, играй в трубу,
Ты найди свою судьбу,
В сизых травах у ручья
Я лежу – и я ничья.

 ;
*** I-14.   Лесная дева
Хмар деревья кутает,
Мне дороги путает,
Вопит дикий кур.
Девушка весенняя!
Вот метнулась тень ее...
Кто там? Чур мне, чур!
В очи хвоей кинула
И в пещере сгинула...
А в сырую мглу
День пустил стрелу.

 *** I-15.        Семик
Ох, кукуется кукушке в лесу!
Заплетите мне тяжелую косу;
Свейте, девушки, веночек невелик —
Ожила береза-древо на Семик.
Ох, Семик, Семик, ты выгнал из бучил,
Водяниц с водою чистой разлучил
И укрыл их во березовый венец.
Мы навесим много серег и колец:
Водяницы, молодицы,
Белы утицы,
Погадайте по венку,
Что бросаем на реку,
По воде венок плывет,
Парень сокола зовет,
Принести велит венок
В златоверхий теремок.
Ой, родненьки!
Ой, красные!
Ой, страшно мне,
Молоденькой.
                ;

*** I-16.

Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покою!               
С жизнью бороться приходится, с бабой-ягою.
Старая крепко меня за бока ухватила,
Сломится, так и гляжу, молодецкая сила.
Пусть бы хоть молча, а то ведь накинулась с бранью,
Слух утомляет мне, сплетница, всякою дрянью.
Ох, насолили мне дрязги и мелочи эти!
Баба, постой, погоди, не одна ты на свете:
Сила и воля нужны мне для боя иного –
После, пожалуй, с тобою мы схватимся снова!


*****-24; I-17.  Курган

В степи на равнине открытой    
Курган одинокий стоит;   
Под ним богатырь знаменитый   
В минувшие веки зарыт.   

В честь витязя тризну свершали,
Дружина дралася три дня,   
Жрецы ему разом заклали   
Всех жён и любимца коня.   

Когда же его схоронили 
И шум на могиле затих,   
Певцы ему славу сулили,   
На гуслях гремя золотых: 

«О витязь! делами твоими   
Гордится великий народ,
Твоё громоносное имя   
Столетия все перейдёт!   

И если курган твой высокий   
Сровнялся бы с полем пустым,   
То слава, разлившись далёко,    
Была бы курганом твоим!»    

И вот миновалися годы, 
Столетия вслед протекли,
Народы сменили народы,   
Лицо изменилось земли.   

Курган же с высокой главою, 
Где витязь могучий зарыт,   
Ещё не сровнялся с землёю, 
По-прежнему гордо стоит.   

А витязя славное имя
До наших времён не дошло…
Кто был он? Венцами какими
Своё он украсил чело?

Чью кровь проливал он рекою?
Какие он жёг города?
И смертью погиб он какою?
И в землю опущен когда?

Безмолвен курган одинокий…
Наездник державный забыт,
И тризны в пустыне широкой
Никто уж ему не свершит! 

Лишь мимо кургана мелькает
Сайгак, через поле скача,
Иль вдруг на него налетает,
Крылами треща, саранча.

Порой журавлиная стая,
Окончив подоблачный путь,
К кургану шумит подлетая,               
Садится на нём отдохнуть.

Тушканчик порою проскачет
По нём при мерцании дня
Иль всадник высоко маячит
На нём удалого коня;

А слёзы прольют разве тучи, 
Над степью плывя в небесах,
Да ветер лишь свеет летучий
С кургана забытого прах…

*** I-18.  А. Толстой       Слепой

1
Князь выехал рано средь гридней своих
В сыр-бор полеванья изведать;
Гонял он и вепрей и туров гнедых,
Но время доспело, звон рога утих,
Пора отдыхать и обедать.

2
В логу они свежем под дубом сидят
И брашна примаются кушать;
И князь говорит: «Мне отрадно звучат
Ковши и братины, но песню бы рад
Я в зелени этой послушать!»

3
И отрок озвался: «За речкою там
Убогий мне песенник ведом;
Он слеп, но горазд ударять по струнам»;
И князь говорит: «Отыщи его нам,
Пусть тешит он нас за обедом!»

4
Ловцы отдохнули, братины допив,
Сидеть им без дела не любо,
Поехали Дале, про песню забыв, –
Гусляр между тем на княжой на призыв
Бредёт ко знакомому дубу.

5
Он щупает посохом корни дерев,
Плетётся один чрез дубраву,
Но в сердце звучит вдохновенный напев,
И дум благодатных уж зреет посев,
Слагается песня на славу.

6
Пришёл он на место: лишь дятел стучит,
Лишь в листьях стрекочет сорока –
Но в сторону ту, где, невидя, он мнит,
Что с гриднями князь в ожиданьи сидит,
Старик поклонился глубоко:

7
«Хвала тебе, княже, за ласку твою,
Бояре и гридни, хвала вам!
Начать песнопенье готов я стою –
О чём же я, старый и бедный, спою
Пред сонмищем сим величавым?

8
Что в вещем сказалося сердце моём,
То выразить речью возьмусь ли?»
Пождал – и, не слыша ни слова кругом,
Садится на кочку, поросшую мхом,
Персты возлагает на гусли.

9
И струн переливы в лесу потекли,
И песня в глуши зазвучала…
Все мира явленья вблизи и вдали:
И синее море, и роскошь земли,
И цветных камений начала,

10
Что в недрах подземия блеск свой таят,
И чудища в море глубоком,
И в тёмном бору заколдованный клад,
И витязей бой, и сверкание лат –
Всё видит духовным он оком.

11
И подвиги славит минувших он дней,
И всё, что достойно, венчает:
И доблесть народов, и правду князей –
И милость могучих он в песне своей
На малых людей призывает.

12
Привет полонённому шлёт он рабу,
Укор градоимцам суровым,
Насилье ж над слабым, с гордыней на лбу,
К позорному он пригвождает столбу
Грозящим пророческим словом.

13
Обильно растёт его мысли зерно,
Как в поле ячмень золотистый;
Проснулось, что в сердце дремало давно –
Что было от лет и от скорбей темно,
Воскресло, прекрасно и чисто.

14
И лик озарён его тем же огнём,
       Как в годы борьбы и надежды,
Явилася власть на челе поднятом,
И кажутся царской хламидой на нём
Лохмотья раздранной одежды.

15
Не пелось ему ещё так никогда,
В таком расцветаньи богатом
Ещё не сплеталася дум череда –
Но вот уж вечерняя в небе звезда
Зажглася над алым закатом.

16
К исходу торжественный клонится лад,
И к небу незрящие взоры
Возвёл он, и, духом могучим объят,
Он песнь завершил – под перстами звучат
Последние струн переборы.

17
Но мёртвою он тишиной окружён,
Безмолвье пустынного лога
Порой прерывает лишь горлицы стон,
Да слышны сквозь гуслей смолкающий звон
Призывы далёкого рога.

18
На диво ему, что собранье молчит,
Поник головою он думной –
И вот закачалися ветви ракит,
И тихо дубрава ему говорит:
«Ты, гой еси, дед неразумный!

19
Сидишь одинок ты, обманутый дед,
На месте ты пел опустелом!
Допиты братины, окончен обед,
Под дубом души человеческой нет,
Разъехались гости за делом!

20
Они средь моей, средь зелёной красы
Порскают, свой лов продолжая;
Ты слышишь, как, в след утыкая носы,
По зверю вдали заливаются псы,
Как трубит охота княжная!

21
Ко сбору ты, старый, прийти опоздал,
Ждать некогда было боярам,
Ты песней награды себе не стяжал,
Ничьих за неё не услышишь похвал,
Трудился, убогий, ты даром!»

22
«Ты, гой еси, гой ты, дубровушка-мать,
Сдаётся, ты правду сказала!
Я пел одинок, но тужить и роптать
Мне, старому, было б грешно и нестать –
Наград моё сердце не ждало!

23
Воистину, если б очей моих ночь
    Безлюдья от них и не скрыла,
Я песни б не мог и тогда перемочь,
Не мог от себя отогнать бы я прочь,
Что душу мою охватило!

24
Пусть по следу псы, заливаясь, бегут,
     Пусть ловлею князь удоволен!
Убогому петь не тяжёлый был труд,
А песня ему не в хвалу и не в суд,
Зане он над нею не волен!

25
Она как река в половодье сильна,
Как росная ночь благотворна,
Тепла как душистая в мае весна,
Как солнце приветна, как буря грозна,
Как лютая смерть необорна!

26
Охваченный ею не может молчать,
Он раб ему чуждого духа,
Вожглась ему в грудь вдохновенья печать,
Неволей иль волей он должен вещать,
Что слышит подвластное ухо!

27
Не ведает горный источник, когда
Потоком он в степи стремится,
И бьёт и кипит его, пенясь, вода,
Придут ли к нему пастухи и стада
Струями его освежиться!

28
Я мнил: эти гусли для князя звучат,
Но песня, по мере как пелась,
Невидимо свой расширяла охват,
И вольный лился без различия лад
Для всех, кому слушать хотелось!

29
И кто меня слушал, привет мой тому!
Земле-государыне слава!
Ручью, что ко слову журчал моему!
Вам, звёздам, мерцавшим сквозь синюю тьму!
Тебе, мать – сырая дуброва!

30
И тем, кто не слушал, мой также привет!
Дай бог полевать им не даром!
Дай князю без горя прожить много лет,
Простому народу без нужды и бед,
             Без скорби великим боярам!»

*** I-19.  А.К. Толстой       БОРИВОЙ       Поморское cказание


К делу церкви сердцем рьяный,
Папа шлет к Роскильду слово
И поход на бодричаны
Проповедует крестовый:

«Встаньте! Вас теснят не в меру
Те язычники лихие,
Подымайте стяг за веру, –
Отпускаю вам грехи я.

Генрик Лев на бой великий
Уж поднялся, мною званый,
Он идет от Брунзовика
Грянуть с тылу в бодричаны.

Все, кто в этом деле сгинет,
Кто падет под знаком крестным,
Прежде чем их кровь остынет, –
Будут в царствии небесном».

И лишь зов проникнул в дони,
Первый встал епископ Эрик;
С ним монахи, вздевши брони,
Собираются на берег.

Дале Свен пришел, сын Нилса,
В шишаке своем крылатом;
С ним же вместе ополчился
Викинг Кнут, сверкая златом;

Оба царственного рода,
За престол тягались оба,
Но для славного похода
Прервана меж ними злоба.

И, как птиц приморских стая,
Много панцирного люду,
И грохоча и блистая,
К ним примкнулось отовсюду.

Все струги, построясь рядом,
Покидают вместе берег,
И, окинув силу взглядом,
Говорит епископ Эрик:

«С нами Бог! Склонил к нам папа
Преподобного Егорья, –
Разгромим теперь с нахрапа
Все славянское поморье!»

Свен же молвит: «В бранном споре
Не боюся никого я,
Лишь бы только в синем море
Нам не встретить Боривоя».

Но, смеясь, с кормы высокой
Молвит Кнут: «Нам нет препоны:
Боривой теперь далёко
Бьется с немцем у Арконы!»

И в веселии все трое,
С ними грозная дружина,
Все плывут в могучем строе
К башням города Волына.

Вдруг, поднявшись над кормою,
Говорит им Свен, сын Нилса:
«Мне сдалось: над той скалою
Словно лес зашевелился».

Кнут, вглядевшись, отвечает:
«Нет, не лес то шевелится, –
Щегол множество кивает,
О косицу бьет косица».

Встал епископ торопливо,
С удивлением во взоре:
«Что мне чудится за диво:
Кони ржут на синем море!»

Но епископу в смятенье
Отвечает бледный инок:
«То не ржанье, – то гуденье
Боривоевых волынок».

И внезапно, где играют
Всплески белые прибоя,
Из-за мыса выбегают
Волнорезы Боривоя.

Расписными парусами
Море синее покрыто,
Развилось по ветру знамя
Из божницы Святовита,

Плещут весла, блещут брони,
Топоры звенят стальные,
И, как бешеные кони,
Ржут волынки боевые.

И, начальным правя дубом,
Сам в чешуйчатой рубахе,
Боривой кивает чубом:
«Добрый день, отцы монахи!

Я вернулся из Арконы,
Где поля от крови рдеют,
Но немецкие знамена
Под стенами уж не веют.

В клочья ту порвавши лопать,
Заплатили долг мы немцам
И пришли теперь отхлопать
Вас по бритым по гуменцам!»,

И под всеми парусами
Он ударил им навстречу:
Сшиблись вдруг ладьи с ладьями –
И пошла меж ними сеча.

То взлетая над волнами,
То спускаяся в пучины,
Бок о бок сцепясь баграми,
С криком режутся дружины;

Брызжут искры, кровь струится,
Треск и вопль в бою сомкнутом,
До заката битва длится, –
Не сдаются Свен со Кнутом.

Но напрасны их усилья:
От ударов тяжкой стали
Позолоченные крылья
С шлема Свена уж упали;

Пронзена в жестоком споре
Кнута крепкая кольчуга,
И бросается он в море
С опрокинутого струга;

А епископ Эрик, в схватке
Над собой погибель чуя,
Перепрыгнул без оглядки
Из своей ладьи в чужую;

Голосит: «Не пожалею
На икону ничего я,
Лишь в Роскильду поскорее
Мне б уйти от Боривоя!»

И гребцы во страхе тоже,
Силу рук своих удвоя,
Голосят: «Спаси нас, Боже,
Защити от Боривоя!»

«Утекай, клобучье племя! –
Боривой кричит вдогоню, –
Вам вздохнуть не давши время,
Скоро сам я буду в дони!

К вам средь моря иль средь суши
Проложу себе дорогу
И заране ваши души
Обрекаю Чернобогу!»

Худо доням вышло, худо
В этой битве знаменитой;
В этот день морские чуда
Нажрались их трупов сыто,

И ладей в своем просторе
Опрокинутых немало
Почервоневшее море
Вверх полозьями качало.

Генрик Лев, идущий смело
На Волын к потехе ратной,
Услыхав про это дело,
В Брунзовик пошел обратно.

И от бодричей до Ретры,
От Осны до Дубовика,
Всюду весть разносят ветры
О победе той великой.

Шумом полн Волын веселым,
Вкруг Перуновой божницы
Хороводным ходят колом
Дев поморских вереницы.

А в Роскильдовском соборе
Собираются монахи,
Восклицают: «Горе, горе!»
И молебны служат в страхе,

И епископ с клирной силой,
На коленях в церкви стоя,
Молит: «Боже, нас помилуй!
Защити от Боривоя!»      


*** I-20.  А. Толстой     Змей Тугарин

1         

Над светлым Днепром, средь могучих бояр
Близ стольного Киева-града,
Пирует Владимир, с ним молод и стар,
И слышен далёко звон кованых чар –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!

     2

И молвил Владимир: «Что ж нету певцов?
Без них мне и пир не отрада!»
И вот незнакомый из дальних рядов
Певец выступает на княжеский зов –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!

3

Глаза словно щели, растянутый рот,
Лицо на лицо не похоже,
И выдались скулы углами вперёд,
И ахнул от ужаса русский народ:
«Ой рожа, ой страшная рожа!»

4

И начал он петь на неведомый лад:
«Владычесво смелым награда!
Ты, княже, могуч и казною богат,
И помнит ладьи твои дальний Царьград –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!

5

Но род твой не вечно судьбою храним,
Настанет тяжёлое время,
Обнимут твой Киев и пламя и дым,
И внуки твои будут внукам моим
Держать золочёное стремя!»

6

И вспыхнул Владимир при слове таком,
В очах загорелась досада…
Но вдруг засмеялся – и хохот кругом
В рядах прокатился, как по небу гром, –
Ой ладо,  ой ладушки-ладо!

7

Смеётся Владимир, и с ним сыновья,
Смеётся, потупясь, княгиня,
Смеются бояре, смеются князья.
Удалый Попович, и старый Илья,
И смелый Никитич Добрыня.

8

Певец продолжает: «Смешна моя весть
И вашему уху обидна?
Кто мог бы из вас оскорбление снесть?
Бесценное русским сокровище честь,
Их клятва: Да будет мне стыдно!

9

На вече народном вершится их суд,
Обиды смывает с них поле –
Но дни, погодите, иные придут,
И честь, государи, заменит вам кнут,
А вече – Каганская воля!»

10

«Стой! – молвит Илья, – твой хоть голос и чист,
Да песня твоя не пригожа!
Был вор Соловей, как и ты, голосист,
Да я пятернёй приглушил его свист –
С тобой не случилось бы то же!»

  11

Певец продолжает: «И время придёт,
Уступит наш хан христианам,
И снова подымется русский народ,
И землю единый из вас соберёт,
Но сам же над ней станет ханом!

12

И в тереме будет сидеть он своём,
Подобен кумиру средь храма,
И будет он спины вам бить батожьём,
А вы ему стукать да стукать челом –
Ой срама, ой горького срама!»

  13

«Стой! – молвит Попович, – хоть дюжий твой рост,
Но слушай, поганая рожа:
Зашла раз корова к отцу на погост,
Махнул я её через крышу за хвост –
Тебе не было бы того же!»

14

Но тот продолжает, осклабивши пасть:
«Обычай вы наш переймёте,
На честь вы поруху научитесь класть,
И вот, наглотавшись татарщины всласть,
Вы Русью её назовёте!

     15

И с честной поссоритесь вы стариной,
И, предкам великим на сором,
Не слушая голоса крови родной,
Вы скажете: «Станем к варягам спиной,
Лицом повернёмся к обдорам!»

  16

«Стой! – молвит, поднявшись, Добрыня, – не смей
Пророчить такого нам горя!
Тебя я узнал из негодных речей:
Ты старый Тугарин, поганый тот змей,
Приплывший от Чёрного моря!

  17

На крыльях бумажных, ночною порой
Ты часто вкург Киева-града
Летал и шипел, но тебя не впервой
Попотчую я каленою стрелой –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

18

И начал Добрыня натягивать лук,
И вот, на потеху народу,
Струны богатырской послышавши звук,
Во змея певец перекинулся вдруг
И с шипом бросается в воду.

19

«Тьфу, гадина! – молвил Владимир и нос
Зажал от несносного смрада, –
Чего уж он в скаредной песне не нёс,
Но, благо, удрал от Добрынюшки, пёс, –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

20

А змей, по Днепру расстилаясь, плывёт,
И, смехом преследуя гада,
По нём улюлюкает русский народ:
«Чай, песни теперь уже нам не споёт –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

21

Смеётся Владимир: «Вишь, выдумал нам
Каким угрожать он позором!
Чтоб мы от Тугарина приняли срам!
Чтоб спины подставили мы батогам!
Чтоб мы повернулись к обдорам!

22

Нет, шутишь! Живёт наша русская Русь!
Татарской нам Руси не надо!
Солгал он, солгал, перелётный он гусь,
За честь нашей родины я не боюсь –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!

23

А если б над нею беда и стряслась,
Потомки беду перемогут!
Бывает, – примолвит свет-солнышко-князь, –
Неволя заставит пройти через грязь –
Купаться в ней свиньи лишь могут!

24

Подайте ж мне чару большую мою,
Ту чару, добытую в сече,
Добытую с ханом хозарским в бою, –
За русский обычай до дна её пью,
За древнее русское вече!

25

За вольный, за честный славянский народ!
За колокол пью Новаграда!
И если он даже и в прах упадёт,
Пусть звон его в сердце потомков живёт –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!

26

Я пью за варягов, за дедов лихих,
Кем русская сила подъята,
Кем славен наш Киев, кем грек приутих,
За синее море, которое их,
Шумя, принесло от заката!»

27

И выпил Владимир – и разом кругом,
Как плеск лебединого стада,
Как летом из тучи ударивший гром,
Народ отвечает: «За князя мы пьём!
Ой ладо, ой ладушки-ладо!

  28

Да правит по-русски он русский народ,
А хана нам даром не надо!
И если настанет година невзгод,
Мы верим, что Русь их победно пройдёт, –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

29

Пирует Владимир со светлым лицом,
В груди богатырской отрада,
Он верит: победно мы горе пройдём,
И весело слышать ему над Днепром:
«Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

30

Пирует с Владимиром сила бояр,
Пируют посадники града,
Пирует весь Киев, и молод и стар,
И слышен далёко звон кованых чар –
Ой ладо, ой ладушки-ладо!
    

*** I-21.  А. Толстой        "Князь Ростислав"
                Уношу князю Ростиславу
                затвори Днепр темне березе.
                Слово о полку Игореве.
Князь Ростислав в земле чужой
   Лежит на дне речном,
Лежит в кольчуге боевой,
   С изломанным мечом.

Днепра подводные красы
   Лобзаться любят с ним
И гребнем витязя власы
   Расчесывать златым.

Его напрасно день и ночь
   Княгиня дома ждет...
Ладья его умчала прочь –
   Назад не принесет!

В глухом лесу, в земле чужой,
   В реке его приют;
Ему попы за упокой
   Молитвы не поют;

Но с ним подводные красы,
   С ним дев веселых рой,
И чешет витязя власы
   Их гребень золотой.
   
Когда же на берег Посвист
   Седые волны мчит,
В лесу кружится желтый лист,
   Ярясь, Перун гремит,

Тогда, от сна на дне речном
   Внезапно пробудясь,
Очами мутными кругом
   Взирает бедный князь.

Жену младую он зовет –
  Увы! его жена,
Прождав напрасно целый год,
  С другим обручена.

Зовет к себе и брата он,
   Его обнять бы рад –
Но, сонмом гридней окружен,
   Пирует дома брат.

Зовет он киевских попов,
   Велит себя отпеть –
Но до отчизны слабый зов
   Не может долететь.

И он, склонясь на ржавый щит,
   Опять тяжелым сном
В кругу русалок юных спит
   Один на дне речном...


*****-25; I-22.  А. Толстой    «Стрелковые песни» 1.


Слава на небе солнцу высокому!
Слава!
На земле государю великому
Слава!
Слава на небе светлым звёздам,
Слава!
На земле государевым стрелкам
Слава!
Чтобы рука их была всегда тверда,
Слава!
Око быстрее, светлей соколиного,
Слава!
Чтобы привёл бог за матушку-Русь постоять,
Слава!
Наших врагов за рубеж провожать,
Слава!
Чтобы нам дума была лишь о родине,
Слава!
Ину ж печаль мы закинем за синюю даль,
Слава!
Чтобы не было, опричь Руси, царства сильней,
Слава!
Нашего ласкова государя добрей,
Слава!
Чтобы не было русского слова крепчей,
Слава!
Чтобы не было русской славы громчей,
Слава!
Чтобы не было русской песни звучней,
Слава!
Да чтоб не было царских стрелков удалей,
Слава!


Снова русская поэзия пополнилась образами давно, казалось бы сгинувшими на века, – богов, сущностей и событий из нашего языческого прошлого.
Может это Велесов-божий промысел?
Или это таинственная эманация древних духов (из «Бутурлинского Прорыва»), проникшая в сознание поэта и оставившая нам рифмованный маркер культурно-этнической идентичности; или это просто разнообразное воображение? Или может быть морфий, который поэт принимал по предписанию врача во время приступов головной боли?
Эгрегор?
Очередная неосвещаемая тайна, совпадение?
«Жизнеспособность любого народа зависит только от его памяти, все остальное – малозначительная ерунда. Тот, кто забывает свое происхождение, неминуемо вымирает. Ну, а чтобы тренировать память народа, существует его религия. Всё остальное – выдумки тех, кто вокруг неё кормится».
                Suncharion  «Закат христианства»

Так или иначе, П. Бутурлин, А. Толстой и вместе с ними Пушкин с Лермонтовым в начале XIX века обозначили заметный «языческий тренд» в русской поэзии и в литературной мысли. Прибавьте сюда и солидный довесок от Николая Васильевича Гоголя – «Вий!» – получится не мало.
Вот действие «Вия» более чем через столетие:

I-23. Юрий Кузнецов       Тайна Гоголя

Ожидая небесного знака,
Он вперялся очами во тьму.
Но не вынес великого мрака,
И видение было ему.

Словно синяя твердь отворидась
Над убогой его головой.
Шумно лестница с неба спустилась,
Он ловил её долго рукой.

Понабилась несметная сила
Между рук и подъятых волос.
Гоготали кувшинные рыла:
– Инда правдой кичился ты, нос!

– Нет его: показался от страха!
Раскопаем могилу лжеца! –
Сотряслись осквернители праха,
Не увидя в гробу мертвеца.

Был ли Гоголь? Была ли Россия?
Тихий Миргород? Сон наяву?
– Позовите великого Вия! –
Словно вихорь размёл трын-траву.

Тёмный топот всё ближе и ближе.
Замер Вий у святого креста.
– Поднимите мне веки: не вижу!
Вот он! – рявкнул...  Могила пуста.

Только лестница ввысь поднималась
В заходящих лучах... А по ней
Где-то сверху ещё осыпалась
Пыль земная с незримых ступней.


*** I-24.   Илья Маслов   ПОМНИ МЕНЯ

От людских любопытных взоров
Укрывает меня земля.
Слышишь голос мой в шуме бора?
Я прошу тебя: «Помни меня!»

Под обломками этого мира
Затаилась частица огня…
В блеске красных зрачков вампира
Застывает «Помни меня!»

Порожденная Севера волей,
Застывает башня из льда.
Королева на черном троне,
Ты ведь слышишь: «Помни меня!»

Знаю, путь мне назначен Вием
В древний замок владыки Тьмы.
На стенах холодеет иней…
Я однажды вернусь к тебе. Жди!
 

*** I-24:1.  И.В. Северянин   Гоголь

Мог выйти архитектор из него:
Он в стилях знал извилины различий,
Но рассмешил при встрече городничий,
И смеху отдал он себя всего.

Смех Гоголя нам ценен от того, –
Смех нутряной, спазмический, язычий, –
Что в смехе древний кроется обычай:
Высмеивать своё же существо.

В своём бессмертье мёртвые мы души.
Свиные хари, и свиные туши,
И человек, и мертвовекий Вий –

Частицы смертного материала...
Вот, чтобы дальше жизнь не замирала,
Нам нужен смех, как двигатель крови...


Похоронен Алексей Константинович ныне в заграничной и вражеской Украине – в Доме-музее А.К. Толстого в Красном Роге, Черниговской области. Должен заметить, что полицейские из Черниговской области столь чужды всему русскому, что без проблем подавили выступления харьковчан в 2014 году, заменив нерешительную харьковскую полицию.
Далее наша русская поэзия явила весьма заметный языческий ряд великолепных стихотворений из-под пера Александра Алексеевича Кондратьева (11 (23)) мая 1876, Санкт-Петербург – 26 мая 1967гг.

    

Читая стихотворения этого поэта, ловишь себя на мысли необходимого полного перевоплощения сознания Кондратьева для написания подобных мистико-мифических посланий:
;
I-25.  Сварог

Над небом и землей и адом властелин,
С повязкой на устах и на очах златою,
Стою в безмолвии. Не жди. Не удостою
Я прорицанием. Мне наших десятин,
Елея, петухов – не нужно. Я один
Из сонмища богов даров не жду. Струею
Курений жреческих и тихою мольбою
Довольствуюсь. Сварог уж длинный ряд годин
Не смотрит на грехи людские. Пусть другие
Карают вас. А мне наскучило карать,
Давать вам знаменья, благословлять на рать...
Земля постыла мне. Люблю небес круги я.
В них плаваю, блажен, и не хочу взирать,
Как корчатся тела закланные нагие.

 *** I-26.   Стрибог

На острокрылого огромного стрижа
Похожий издали, стрелой пронзаю тучи;
Над скалами лечу, кружася и визжа,
Я – ветров буйных князь и дед, Стрибог могучий.
Заслышав голос мой, слова молитв, дрожа,
Стремится славянин шептать на всякий случай.
Повсюду власть моя, и где ее межа, –
Не ведает никто – ни сам Перун гремучий.
Мы оба сватались когда-то вместе с ним
За Солнца дочерей, красавиц светлокосых,
И оба слышали отказ сладкоголосых,
Влюбленных в Месяца царевен. И как дым
Развеялась любовь к богиням молодым,
На утренней заре купающимся в росах...
 
*** I-27.   Лель и Полель II

Мы – Лады сыновья, но кто был наш отец –   
Не ведает никто. Мы не имеем тела.             
Никем не зримые, со всеми в бой мы смело
Вступаем. Первым я, божественный стрелец,
Заставлю петь мой лук, а кончит мой близнец –
Полель. Он вяжет всех, кому судьба приспела
Быть нашим пленником. Моя стрела свистела
И в смертных и в богов. Всем был один конец –
Попарно связанным предаться воле Лады.
Но побежденные своей неволе рады,
И победителей, под звон чеканных чаш,
Зовут: «Полель и Лель, на пир венчальный наш
Придите благостно! Ты, Лель, нам страсти дашь,
А ты, Полель, – семейные услады»…

*** I-28. Волос I

Я – волос, «скотий бог» , но не всегда земным
Блеющих пестрых стад считался я владыкой.
В дни юности моей престол небес великий,
Как солнце блещущий и светлый, был моим.
Я мир земле дарил; я богом был благим.
Боролся я с Зимой, колдуньей бледноликой,
И сшиб ее рога. При мне охотник дикий,
Став пахарем, надел ярмо быкам младым.
Кровавых жертв при мне не знали под луной.
Довольный молоком и колосом не сжатым ,
Я всем равно внимал: и слабым, и богатым.
Но вот пришел Перун из тучи грозовой,
Ударил молнией, и, свергнут младшим братом
С престола и небес, влачу я жребий свой.
               
*** I-29.   Русалки

Предутренний туман над сонною волной,
Курясь, колышется сребристыми клубами.
Он нас зовет. Пора бесцветными губами
Вдохнуть его и лик утратить свой земной,
Расплыться в легкий пар и, с влагою речной
Сливаясь, вспоминать… Росистыми лугами,
Визжа и хохоча, мы бегали. Над нами
Оранжевым щитом луна плыла и свой
Живящий бледный свет дарила нам… Со дна,
Едва наступит ночь, манит к себе она,
Как матерь кроткая… На ложе трав подводных
Весь день простертые во власти грез бесплодных,
Встаем от долгого мучительного сна –
Отдаться волшебству ее лучей холодных.

*** I-30.      Вий

Диканьский дьяк солгал. Я не подземный бес,
Чьи веки страшные землей покрыты черной;
Не знал я никогда породы гномов горной
И в церковь к мертвецам ни разу я не лез.
Я – лишь залетный гость: промчался и исчез.
Но где пронесся я, – посевов гибнут зерна
И не взойдут хлеба; их сжег мой вздох тлетворный.
Где крыльями махну, там юный сохнет лес,
Колодцы, реки сякнут… Поднял тучей пыль я,
И над дорогами стоит она, и гнилью
От балок трупной тянет, и ревут стада,
Травы не находя, сгоревшей без следа…
А я уже в степях за Каспием, куда
Меня назад несут мои бесшумно крылья.


*****-26; I-31.  Русалки

Мы – беззвучное струек движенье
Усыпленной воды;
Мы – в тумане лесном отраженье
Полуночной звезды.
Нам так нравятся томные ласки
Серебристой луны.
Изумрудною зеленью ряски
Наши косы полны.
Мы – неясного шепота звуки,
Тихий плеск в тростнике,
Мы – чьи бледные тянутся руки
К звездам ночи в тоске.
Мы грустим, шелестя и вдыхая
Запах водных цветов.
Мы – воздушная, легкая стая
Чьих-то сладостных снов...

*** I-32.  Мерцана

Перуна грозного возлюбленная дочь,
Я – светлоокая небесная царевна.
Из-под ресниц моих, лишь только гляну гневно,
Зарницы всполыхнут, и, царственная, прочь
Отпрянет с трепетом, встречая взор мой, Ночь…
В мой терем царь-отец заходит ежедневно.
И я молю его и сладко и напевно:
Поведай, батюшка, кто мать мне? Ах, невмочь
Без нежных ласк ее грустить средь небосвода!
О, пожалей меня! Скажи мне, где она?!..»
Вотще! Молчит Перун. И я, не зная сна,
Брожу от сумерек вдоль нив и огородов,
Благословляя их, чтоб червь не трогал всходов.
Улыбка уст моих спокойна и грустна.

*** I-33.   Мокошь

Я – Мокошь, Палия, Паликопа, Моланья.
Мне служат в Пятницу. Перунова жена
Я Матерью громов и молний названа.
Мои увенчаны короной изваянья,
Дубовою листвой расшиты одеянья,
И с мужем трон делю на небе я одна.
К своим соперницам презрения полна,
Гляжу я на Зарю и Лето без вниманья.
Смущается Земля от блеска глаз моих,
И звезды прячутся в небесные чертоги.
С почтеньем предо мной склоняются все боги.
Сам грозный мой супруг всегда со мною тих.
А люди молят нив не трогать спелых их,
С тревогой тайною на лик мой глядя строгий.


*** I-34.  Болотник

Я – Водяному брат двоюродный, рога,
В отличье от него, мне украшают темя.
Под властию моей болотных бесов племя   
Размножилось. У них лягушечья нога
И морда кошечки. Бес каждый – мой слуга.
А, может быть, и сын. Такое нынче время:
Никто не знает, где и чье взрастает семя.
Мне это всё равно… На наши берега
Влечет заманчиво ночного пешехода
Болотниц пение. Тропинку потеряв,
На голос, сладостных исполненный отрав,
Спеша, он в сонные к нам попадает воды.
Над гостем темные сомкнутся сверху своды,
И будет долго тлеть он средь подводных трав.


*** I-35.   БОЛОТНИЦЫ

Бесстрастно облила сиянием луна
Болота топкого зыбучие трясины,
Окно бездонное покрыто пленкой тины,
И посреди его, взгляни, – озарена
Серебряным лучом, виднеется одна,
А дальше – две других… О, если б миг единый:
Побыть близ этих дев! Пусть лапе лебединой
Подобны ноги их! Но что за белизна
У тел, прикрытых лишь волос волною темных,
И лиц, исполненных желаний неуемных!..
Вон та шевелится… Внемли: она поет.
Как песнь ее звучит среди ночных болот,
Огней блуждающих и бесенят нескромных,
Что плещут лапками, из черных выйдя вод!

*** I-36.  Марена-Соперница

Сверкает искрами мой величавый трон.
У ступеней его стоят толпою слуги,
Мороза демоны и бесы снежной вьюги,
И рабски в очи мне глядят со всех сторон.
Но взор мой высоко на небо устремлен.
Бровей нахмуренных почти сомкнулись дуги.
Тоскует вещее в мучительном недуге...
Горит загадочно звездами небосклон.
Их тайну разгадать сумею я. «С алмазом
Магическим подай мне скипетр мой, Студит!» –
«Вот он, Великая!» Припавши к камню глазом,
Я вижу сквозь него, что высота таит:
У Лета колыбель средь терема стоит,
И девы звездные пред ней склонились разом...

*** I-37. Радуница

Последний у плетня растаял уж сугроб.
Весна спустилася в долины, где росли мы.
Заслыша зов ее, мы, жаждою томимы
И света и тепла, спешим покинуть гроб.
О, если навсегда нас оживить могло б
Весны дыхание! Для нас так тяжки зимы!
Одеты в белое, людским очам незримы,
Веночком из цветов украсив бледный лоб,
Летим в селения, где наша жизнь текла…
Все незнакомые, не родственные лица…
Прочь! Прочь от них! В леса! Там пахнет медуница,
Черемуха цветет, рябина зацвела.
Днем будем на ветвях качаться, а резвиться,
Плясать и петь – в полях, когда на небе мгла.


*****-27; I-38.   Лето


Я – Лето, Солнца мать. Когда-то ночи тьму
Рассеяв, родила я в небеса Дажбога.
Прекраснее, чем он, нет и не будет бога,
И всю мою любовь я отдала ему...
Сын лучезарный мой, высоко в терему
Я у окна сижу. В душе моей тревога.    
Опасна и трудна лежит твоя дорога.
Но ты придешь ко мне, и нежно обниму
Усталого, как мать умеет лишь обнять;
Отмою жаркий пот прохладною водою,
Все тело оботру ширинкой расписною,
Дам пить и накормлю, и уложу в кровать.
Ты мне поведаешь, что видел над землею,
И стану с гордостью словам твоим внимать.

*** I-39.   Полудница

С венком на голове, среди цветущей ржи,
Одета в белое иль вовсе не одета,
Я в полдни жаркие безоблачного лета
Бываю видима у полевой межи.
Все тихо в этот час, и лишь пчела жужжит,
Трещат кузнечики, и, полная привета,
Царица-Солнце шлет с небес потоки света.
Той знойною порой людские рубежи
Беззвучно обхожу и, с благостью во взоре,
Гляжу приветливо, чело слегка склонив,
Как шепчутся кругом колосья тучных нив
И кланяются мне, волнуясь, словно море.
И слышится мне в их для вас невнятном хоре
Разлитой вкруг любви торжественный призыв.

*** I-40.   Щетинский Триглав

Святилище пышней едва ли видел взор.
По клену резаны, и божества, и птицы,
И звери, и цветы, вдоль стен моей божницы
В пестро раскрашенный переплелись узор.
Там в главной храмине стою я с давних пор,
Предвечной ночи сын, таинственной царицы,
Славянский древний бог, Триглав серебролицый…
Главу четвертую Перунов снес топор…
Ее весь день держу за длинные рога.
Но только смеркнется, я храм мой покидаю.
Конь черный ждет меня, и в поисках врага,
С кривой секирою в руках, я объезжаю
Всю землю Щетина от края и до краю,
Вперяя в тучи взор и в моря берега…


*** I-41.  Ругевит

От любопытных глаз в святилище укрыт
Багряно-алою завесой, семиликий,
Испачкан птицами, но грозный и великий,
С мечом, подъятым ввысь, застыл я, Ругевит.
Семь запасных мечей на поясе висит
Вокруг дубовых чресл руянского владыки.
Но мне уже давно не слышны браней клики.
Страна вкушает мир, и бог войны забыт…
Забыт, но все же бог! И вещей думы полной
Как будто слышу там, где в берег плещут волны,
Размерный весел шум… Я знаю: час пробьет,
И полный викингов пристанет датский флот…
Короткий, жаркий бой… И улыбнусь безмолвно
Секире вражеской, что у колен блеснет…

 
*** I-42.  Маковея

Ночь тиха. На землю свет бесстрастный,
Прорезая тучи, льет луна.
Мака недожатая стена
Средь полей виднеется неясно.
И над нею светлый и прекрасный
Реет призрак. В сумраке видна
Под венком тяжелым белизна
Лика вечно юного. Напрасно
К деве той пытаться подойти
И в лицо смотреть ей. Маковея
Глаз людских не любит и, бледнея,
Расплывется в воздухе… Лети,
Дочь Земли стыдливая! Во тьме я
Пляске помешал твоей… Прости!


*** I-43.   Водяной

Он вылез из воды и гладит свой живот,
Покрытый пятнами темно-зеленой тины.
У старой мельницы, на краешке плотины
Уселся медленно владыка сонных вод.
Луна сияние серебряное льет
На зеркало пруда, обросшее щетиной
Густого камыша, где выводок утиный
Порою крякает. Лягушечий свой рот
Разинув, Водяной зевнул. По бороде,
Где рак запутался, он скользкою рукою
Провел мечтательно. Вчера перед зарею
Русалкой сделалась искавшая в воде
Забвенья девушка. Она его женою
Очнется и всегда с ним будет жить в пруде.

*** I-44.  Дзевана

Царицы Лета дочь, прекрасная, как мать,
Но строже, чем она, я – Летница-Дзевана.
В сени священных рощ люблю среди тумана
Вечернего мольбам невинных дев внимать.
Люблю охотиться и кровью обагрять
Стрелу пернатую из светлого колчана.
Мной нанесенная не заживает рана.
То боги ведают, и мне убор мой смять
Из них не смел никто. Дажбогова сестра,
Пока он на небе, я гуслям сладкострунным
В чертогах матери внимаю от утра
До ночи сумрака. А там – моя пора.
Брожу среди лесов, облита светом лунным
И косы завязав узлом сереброрунным.


*** I-45.  Волос II

Я – Волос, бог певцов и покровитель стад.
Все мне принадлежит, что волосом одето.
В дни светло-знойные, когда богиня Лето
И Дажбог благостно Земле тепло дарят,
Я вместе с тварью всей лучам небесным рад,
Целящим горести. Их ласкою согрета,
Поет свирель моя. Увы, не жду ответа
От той, что прежде мне дарила жгучий взгляд.
Я позабыт давно, но сам забыть не в силах.
Лежу на холмике, ничком, к земле припав;
Пью аромат цветов и благовонных трав;
Мечтаю в сумраке о ласках Лета милых,
И песен отзвукам русалочьих унылых
Я внемлю, от реки летящим из дубрав.

*** I-46.   Древяницы

Мы – дочери Земли, но наш не долог век.
Родясь с деревьями, мы умираем с ними.
Завидя в сумраке, то девами лесными,
То древяницами зовет нас человек.
Нам солнце – друг; враги – огонь и дровосек.
Зимой, окутаны плащами снеговыми,
Мы грезим в полусне, и грезами своими
К теплу уносимся, забыв мороз и снег.
Ночами летними, в сиянье серебристом
Луны, мы кружимся среди немых полян.
Блестящим поясом охвачен легкий стан;
Чело осенено венком широколистым;
Тела украшены дарами поселян:
Цветными лентами, а изредка – монистом.


*** I-47.  Плач Лады

Над погибшим божичем Ярилой
Плакала тоскующая Лада:
«Ты куда ушел, моя услада?!
Оживи, вернись, мой божич милый!
Не хочу, чтоб взят ты был могилой,
Чтоб тебе была Марена рада.
Ах, очнись! Сказать мне что-то надо…
Пробудись! Услышь мой стон унылый!..
Пусть любила не одна тебя я,
Пусть тобой любимо было много, –
Все мы стонем, все у Чернобога
Просим, слезы на песок роняя,
Чтоб тебя от смертного порога
Нам вернула Мать Земля Сырая»…


*** I-48.  ПОЛЕВИК

Я – тоже бог, и мне принадлежат поля;
Я и велик и мал бываю – как колосья
Иль злаки на лугу. Сам – чёрен, как земля;
Бледней увядших трав висят мои волосья.
Как перепел, меж нив шныряю вкривь и вкось я
И вдоль межи бегу быстрей коростеля,
Но не сломлю нигде ни одного стебля.
А встретятся хмельной Пахом или Федосья,
Что крутит колоски, – так настращаю их,
Что не найдут пути домой они с испугу.
Не порти людям хлеб и нив не мни моих!..
Я лешему сродни. Иду к нему как к другу.
Нас ночью видели бредущими по лугу
К реке, чтобы ловить русалок там нагих…


*****-28; I-49.  Полевые боги


Нас много есть в полях. Мы сторожим межи,
В канавах прячемся, оберегаем нивы…
Кто помнит имена богини Севы, Жнивы,
Олены, Скирдницы, Овсяницы?.. Скажи,
Ты видел ли когда зеленчуков во ржи,
По-человечески кричащих шаловливо?
А Деда Житного, бредущего лениво?..
В полдневный летний зной выдь в поле и лежи:
В кустах меж нивами, борясь с дремотой сонной,
И ты увидишь, как тропинкой потаенной,
Склонясь опасливо, колосьями шурша,
Пройдет полудница, так дивно хороша,
Что взор свой оторвать не сможешь ты влюбленный,
И будет тосковать по ней твоя душа.

*** I-50.  Месяц – Перуну

За белой Лебедью, царевною морской,
Ты мчишься бешено. От твоего насилья
Спасаясь, вниз летит она, сложивши крылья…
Ты – вслед за ней, Орел. Но я мой лук тугой
Уже напряг. Стрела рассталась с тетивой
И, свистнув, понеслась. Сквозь водяную пыль я
Заметил, как ты вдруг метнулся над волной…
И без нырнувшей вглубь подруг ты в изобилье
Имеешь на небе. Любовь их так пылка…
К ним страсть излить лети! Но, раздирая тучи
Одежд их царственных, не забывай, Могучий,
Что не над всем, Перун, властна твоя рука.
И Лебеди не тронь! Иначе снова жгучей
Стрелы изведаешь полночного стрелка.


*** I-51.  Жалоба Земли

Не знаю никого, кто б в горе мне помог.
О, дочь любимая, прекраснейшая, где ты?!
Забавы прерваны и песни не допеты!
Едва вкусившую от сладостных тревог,
Тебя, злосчастную, в подземный свой чертог,
Объятый тишиной и сумраком одетый,
Унес из области цветущей светлой этой
На ложе брачное коварный Чернобог!..
Где Нега, та страна, в которой он живет?!
Я днем и при луне врата в нее искала…
Пусть недоступно ты, о царство Припекала, –
Укрытый от живых в тебя найду я вход!
Мне сам Перун клялся, что меньше чем чрез год
Весна воротится, смеяся, как бывало.


*** I-52.  Лад-Хлад

Нет, я не пастушок с свирелью и в лаптях
И не вздыхатель я смиренный и покорный.
Под властною моей десницей необорной
Земля смиряется, богинь объемлет страх,
И сам Перун при мне, укрывшись в небесах,
Не смеет рокотать из тучи сизо-черной.
Один Стрибог лишь спор бесплодный, хоть упорный,
Со мной за власть ведет. Пять месяцев в снегах
С Мареной царственной я трон делю алмазный.
Дрожат передо мной толпою безобразной
Бураны бледные, морозки и Пурга.
Но час и мой придет. Дыхание врага
Почуяв, кроюсь в лес тропою непролазной…
И тают под конем Дажбоговым снега.


*****-29; I-53.  Навь


Мы души скорбные исчезнувших людей,
Чьи смолкли голоса, чьи очи отблестели,
Чьи кости желтые давно в земле истлели…
Мы – призраки иных, давно забытых дней.
Мы – рой рыдающих, мятущихся теней
Средь хлопьев воющей, крутящейся метели.
В немолкнущей тоске о прежнем теплом теле
Мы в ночь морозную скрипим из-под саней.
Мы – отлетевшие от вас во мрак и тьму
Сыны вам, может быть, не чуждых поколений.
Над трубами домов мы греемся в дыму,
К вам в окна просимся, стучимся робко в сени.
Вы нам не внемлете. И тщетно наши пени
Стремятся путь найти вам к сердцу и уму…

   ;

Добавьте к этому ещё стихотворение «Лесной дух», приведённое мной ранее в другой главе – не относящейся к этому исследованию («Алтари мировоззрения»), и станет понятным, что это уже не ряд случайных тематических капризов, но целый поток поэтическо-мифической информации, осознанная многолетняя работа. Мистическое озарение. И, как результат – акт довоплощения наших забытых богов – посредством целого поля литератуных произведений, отточенных и неумолимых в своей рельности и высоком слоге.

 

«Язычество сдержанно. Оно чувствует свою силу. Оно просто так никому не желает зла, но и не позволит себя унижать и оплёвывать. Языческая история прервана. Ну что же, самое время начать всё снова, взяв из истории и традиции всё самое лучшее».
;                Suncharion  «Закат христианства»


;
Трансцендентальная эманация целестиумов-пращуров, сотворившая из поэта Кондратьева фактически Волхва-побуда с большой буквы и сделавшая встречу забытого исконного мироощущения (через «Бутурлинский Прорыв») с давно перепрограммированным, казалось бы, уже христианским ру<...>м мировоззрением XIX-XX веков, состоялась окончательно.

«"Русская православная" церковь делала все, чтобы кастрировать историю Руси. Даже пытались доказать, что до Рюрика у нас истории не было вообще».
                Suncharion  «НОЧЬ СВАРОГА»

Впрочем, можно пока ещё сказать и о простом совпадении, усиленном модой и воображением, – о творческой чеканке мифов в конепции историко-литературной реставрации.
Вам, читатели, это принимать, так или иначе...
И всё ли тут так просто?
Повторяй духовное! Повторяй духовное – родное! Оно завещано предками, богами, полынью тоже оно завещано... а она гонит паразитов…
Повторяй духовное систематически, годами повторяй родное духовное – станешь кремнем в золотой оправе.
Поэзия сказов, поэзия стихотворений, пословицы и заговоры – укажут путь к своим истокам!


;
Принято считать, что увлечение древностью (не только русской) Кондратьеву передалось от известного поэта И. Анненского, который преподавал в гимназии, где он учился.
Затем Кондратьев окончил юридический факультет Петербургского университета (1897–1902). Был знаком с Блоком, Брюсовым, Гиппиус, Сологубом, Мережковским, часто издавался. С приходом Советской власти бежал в Польшу, затем в США, – так обманул судьбу два раза. Скончался в Наяке[en] (штат Нью-Йорк) на 92-м году жизни.
Картавые комиссары не совали свои шнобеля в его поэтические тетради!
Можно сказать прямо, что Кондратьев «выжал» из тенденции языческих стихотворений в русской поэзии настоящее литературное течение, волну, направление и окончательно её закрепил! Утвердил!
После Кондратьева в русской поэзии бесспорно определилась ведическо-языческая, исконная, русская литературная традиция. Почему? Потому, что общее число языческих произведений к этому времени стало весьма значительным (гораздо более ста стихотворений и других произведений классиков, в том числе и языческих тематик Византии-Эллады, Рима, Египта...), и они коснулись почти всех древних богов и некоторых языческих событий. Это была уже волна... стихия.
Тем Кондратьев и значим для нас сегодня.
Если в России настанет эра наших храмов, то на храме Велеса (покровителя искусств и мертвых) уместен каменный портрет этого поэта, большой – как и портреты Пушкина с Лермонтовым, с Есениным и с Тряпкиным, с Бутурлиным и с Кобзевым, и с Толстым! (К слову дополнить – нужно уже сегодня вести переговоры с Украиной о вывозе и перезахоронении А. Толстого в России, а Кондратьева – из США). Возможно, что мы еще не дооцениваем в этом плане Кольцова, которого Клюев называл велесовым поэтом.

Для полной картины языческой традиции в НАРП тех времён добавлю хорошо известные языческие стихотворения Милонова, Богданович,  Хераскова, Карамзина, Жуковского, Пушкина, Давыдова, Дмитриева,  Полежаева, Павловой, Лермонтова, Языкова, Рылеева, Муравьёва, Кольцова, Кострова, Сологуба, Есенина, Клюева, Соловьёва, Сурикова, Курочкина, Туманского, Ахматовой, Гумилёва, Брюсова, Иванова, Волошина, Фофанова, Ширяевца и Семёновского (в основном – блестящих русских классиков Серебряного века), синтаксические языческие маркеры выделены жирным шрифтом:

*** I-54. 
Костров Ермил Иванович (1755-1796)   Его сиятельству графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому

Под кроткой сению и мирта и олив,
Венчанный лаврами герой, ты, опочив,
Летаешь мыслями на бранноносном поле,
Дав полну быстроту воображенья воле.
Почил! но самое спокойствие твое
Ужаснее врагам, чем прочих копие.
Известно им, что ты средь мирныя отрады
О средствах думаешь, как рушить тверды грады.
Я, зря тебя, тебе в приличной тишине,
В покое бодрственном, герою в сродном сне,
Осмелюсь возбудить усердной гласом лиры.
По шумных вихрях нам приятнее зефиры.
Дерзну: ты был всегда любитель нежных муз,
С Минервой, с Марсом ты стяжал себе союз.
Позволь, да Оссиан, певец, герой, владыка,
Явяся во чертах российского языка,
Со именем твоим неробко в свет грядет
И вящую чрез то хвалу приобретет.
Живописуемы в нем грозны виды браней,
Мечи, сверкающи лучом из бурных дланей,
Представят в мысль твою, как ты врагов сражал,
Перуном ярости оплоты низвергал.
Враг лести, пышности и роскоши ленивой,
Заслугам судия неложный и правдивый,
Геройски подвиги за отчество любя,
Прочти его, и в нем увидишь ты себя.
                1792

*** I-55.  И. Дмитриев      Освобождение Москвы

Примите, древние дубравы,
Под тень свою питомца муз!
Не шумны петь хочу забавы,
Не сладости цитерских уз;
Но да воззрю с полей широких
На красну, гордую Москву,
Седящу на холмах высоких,
И спящи веки воззову!

В каком ты блеске ныне зрима,
Княжений знаменитых мать!             
Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?
Венец твой перлами украшен;
Сармат простёр к тебе длань друга
Верхи твоих огромных башен
Сияют в злате, как в лучах;
От Норда, Юга и Востока –
Отвсюду быстротой потока
К тебе сокровища текут;
Сыны твои, любимцы славы,           
Красивы, храбры, величавы,             
А девы – розами цветут!
Но некогда и ты стенала
Под бременем различных зол;
Едва корону удержала
И свой клонившийся престол;
Едва с лица земного круга
И ты не скрылась от очес!
Алмазный скиптр в твоих руках;
И остро копие вознёс!
Восзнёс – и храмы воспылали,
На девах цепи зазвучали,
И кровь их братьев потекла!
«Я гибну, гибну! – ты рекла,
Вращая устрашонно око. –
Спасай меня, о гений мой!»
Увы, молчанье вкруг глубоко
И меч, висящий над главой!

Где ты, славянов храбрых сила!
Проснись, восстань, российска мочь!
Москва в плену, Москва уныла,
Как мрачная осення ночь. –
Восстала! всё восколебалось!
И князь и ратай, стар и млад –
Всё в крепку броню ополчалось!
Перуном возблистал булат!
Но кто из тысяч видим мною,
В сединах бодр и сановит?
Он должен быть вождём, главою:
Пожарский то, России щит!
Восторг, восторг я ощущаю!
Пылаю духом и лечу!
Где лира? смело начинаю!
Я подвиг предка петь хочу!

Уже гремят в полях кольчуги.
Далече пыль встаёт столбом;
Идут России верны слуги;
Несёт их вождь, Пожарский, гром!

Дремавши в мёртвой тишине;

Светило дня и звёзды нощи
Героя видят на коне;
Летит – и взором луч отрады
В сердца унывшие лиет;

От кликов рати воют рощи.
Летит, как вихрь, и движет грады
И веси за собою вслед!

.     .     .     .     .     .     .     .     .     .
А ты, герой, пребудешь ввеки
Их честью, славой, образцом!
Где горы, небо прут челом,
Там шумныя промчатся реки;
Из блат дремучий выйдет лес;
В степях возникнут вертограды;
Родятся и исчезнут грады;
Натура новых тьму чудес
Откроет взору изумлённу;
Осветит новый луч вселенну –
И воин от твоей крови,
Тебя воспомнит, возгордится
И паче, паче утвердится
В прямой к отечеству любви!

*** I-56.  М. Милонов     К патриотам. Писано в 1812 г. по занятии французами Смоленска

Цари в плену – в цепях народы!
Час рабства, гибели приспел!
Где вы, где вы, сыны свободы?
Иль нет мечей и острых стрел?
Иль мужество в груди остыло,
И мстить железо позабыло?
В России враг... и спит наш гром!
Почто не в бой? он нам ли страшен?
Уже верхи смоленских башен
Виются пламенным столбом.

Се вестник кары – вражьей траты:
Их кровь жар мести утолит!
К мечам! Вперед! Блажен трикраты
Кто первый смертью упредит!
Развейтесь, знамена победны,
Героев-предков дар наследный!
За их могилы биться нам!
На гибель злым и малодушным,
Сам браней бог вождем воздушным
Летит святым сим знаменам.

Их слава нарекла своими –
И носим имя мы славян!
Вперед, рядами – вместе с ними
Перуном грянем в вражий стан!
Сразим иль всяк костями ляжет
И гробный холм потомству скажет:
Здесь скрыт бестрепетных собор,
И скажут веки и стихии:
Он славу защищал России,
Он мстил вселенныя позор!

Стыдом, проклятием покрытый,
Сей царь земли, сей бог побед,
В ров гибели, для нас изрытый,
С высот честей своих падет!
Не сонм наемников иль пленных,
К алчбе, корысти устремленных,
Предателей страны своей,
Которы в страхе рабском пали,
В добычу все врагам отдали –
И прах отеческих костей!

Он встретит в нас героев славы,
Известных свету россиян,
Спасавших чуждые державы,
Которых суша, океан
В победах громких созерцали,
Которых царства трепетали,
Кого дрожал и храбрый швед,
И прус, и галл непостоянный,
Сам вождь его, в боях венчанный
И спящий в гробе Магомед!

Восстань, героев русских сила!
Кого и где, в каких боях
Твоя десница не разила?
Днесь брань встает в родных полях –
Где персть, древа и камни хладны
Возжгут твой дух по славе  жадный!
Один, один врагу удар –
И вся Европа отомстится:
Здесь Бельт от крови задымится –
А там – вспылает Гибралтар!

*** I-57.  М. Херасков      Песнь его светлости князю Григорью Александровичу Потемкину-Таврическому на знаменитые его подвиги противу Оттоманской Порты.

Что славу дел твоих пою,
Что лиру пред тобою строю,
В том пользу ставлю не мою,
Но лавры приношу герою.
О коль тому приличен лавр,
Кем россам дан Херсонский Тавр,
Среди редеющихся мраков,
Кем взят разбит и пал Очаков.
Гремящих в честь твою похвал
Полна Евксинская пучина,
Взывает тамо каждый вал:
Сильна в морях Екатерина!
Твоих рачении явный плод,
Дерзает в море росский флот;
Твоим геройским двигнут духом
Стамбул наполнил страшным слухом.
Пренебрегая гнев небес,
Гасан из Дарданел стремится;
Сгустились мачты, яко лес;
Он прежний стыд загладить льстится.
Притек, как лев; ушел, как тать;
Луна за ним подвиглась вспять
И вкруг Босфора начертала,
Что гибель царству их настала.
Стамбул молниеносных стрел,
Бледнея, с Понта ожидает;
Но князь Потемкин, как орел
К Бендерам быстро прелетает,
Перуны вслед перунам шлет
И град к его стопам падет;
Орлы, парящи вкруг стадами,
Покрыли падший град крилами.
Примеры явны Бог дает
Перед тобой в градах падущих,
С какой он силою грядет
Врагов противу возстающих!
Пред ним твердыни прах и тлен.
В челе Луны напечатлен
Господним перстом ужас казни;
Но чувств где нет, там нет боязни.
О лира! Громче возыграй*
И наших дней гласи героя.
Простер он руку за Дунай
И грады там берет без боя.
Познав российский меч дракон
Ползет в горах пускает стон;
Себя которым исцеляет,
Себя тем жалом уязвляет.
Крилами быстрыми парит
Российская к Стамбулу слава;
Миритесь! Туркам говорит,
Иль ваша рушится держава
Российский близко вас Нептун,
Потемкин поднял свой перун.
Его искуство, храбрость, сила,
Для россов честь, для вас могила.
Но гордый мыслями Селим
Глаголам праведным не внемлет
Еще вступается за Крым,
Он дерзкое чело подъемлет;
Взревел и в твердый Измаил,
Как змий, главу свою сокрыл;
Но храбрые с тобою россы
Привыкли разрушать колоссы.
Измаил, чем срацынов род
В глубокой древности нарекся,
Пятой коснувшись бурных вод
Стенами в два ряда облекся.
Российских войск безстрашна грудь
И в самый ад проложит путь;
Отверженной рабыни сына
Попрет ногой Екатерина.
Он пал пред ней, се явный знак,
Что бог врагов Христовых гонит;
Един, един остался шаг
И род измаилтян возстонит;
Уже он именем казнен;
Их рок ужасный предречен;
Луна срацынская затмится,
Царьград в венце с крестом явится.   
Сего, сего народы ждут
От мудрости Екатерины;
Тебя, герой, к тому зовут
Безстрашные полки орлины.
Среди торжественных трофей
Иди, развейся, как Борей,
Иди и в подвигах щастливых
Разрушь советы нечестивых.
Дерзай с перунами, герой,
Дерзай с российскими полками,
Да щастье всюду пред тобой
Летает быстрыми крилами.
Славней, чем некогда Олег,
Вступи на Азиятский брег,
И древней на главе Софии
Кресты воздвигни в честь России.
Ливийских в пустоту степей
С народом пожени Селима,
И честь господних алтарей
Возстав в стенах Иерусалима;
Годефрий в наши веки будь,
Открой к Парнасу музам путь –
И в Греции Екатерина
Возставит паки Константина.
Гряди и жребий царств реши,
Победами, иль миром славным,
Для ангельской ея души
Монархине толико нравным.
В венцы лавровы облекись;
С оливной ветвью возвратись;
А мы с веселыми сердцами
Усыплем весь твой путь цветами.   

*** I-58.  Александр Пушкин

Над озером, в глухих дубровах,
Спасался некогда монах,
Всегда в занятиях суровых,
В посте, молитве и трудах.
Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл –
И лишь о смерти вожделенной
Святых угодников молил.
Однажды летом у порогу
Поникшей хижины своей
Анахорет молился богу.
Дубравы делались черней;
Туман над озером дымился,
И красный месяц в облаках
Тихонько по небу катился.
На воды стал глядеть монах.
Глядит, невольно страха полный;
Не может сам себя понять…
И видит: закипели волны
И присмирели вдруг опять…
И вдруг… легка, как тень ночная,
Бела, как ранний снег холмов,
Выходит женщина нагая
И молча села у брегов.
Глядит на старого монаха
И чешет влажные власы.
Святой монах дрожит со страха
И смотрит на ее красы.
Она манит его рукою,
Кивает быстро головой…
И вдруг – падучею звездою –
Под сонной скрылася волной.
Всю ночь не спал старик угрюмый
И не молился целый день –
Перед собой с невольной думой
Все видел чудной девы тень.
Дубравы вновь оделись тьмою;
Пошла по облакам луна,
И снова дева над водою
Сидит, прелестна и бледна.
Глядит, кивает головою,
Целует издали шутя,
Играет, плещется волною,
Хохочет, плачет, как дитя,
Зовет монаха, нежно стонет…
«Монах, монах! Ко мне, ко мне!..»
И вдруг в волнах прозрачных тонет;
И все в глубокой тишине.
На третий день отшельник страстный
Близ очарованных брегов
Сидел и девы ждал прекрасной,
А тень ложилась средь дубров…
Заря прогнала тьму ночную:
Монаха не нашли нигде,
И только бороду седую
Мальчишки видели в воде.

;

*** I-59.  А. Пушкин    Песнь о вещем Олеге

Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам,
Их сёлы и нивы за буйный набег
Обрёк он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.

Из тёмного леса навстречу ему
Идёт вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.

«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмёшь ты коня». –

«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.

Запомни же ныне ты слово моё:
Воителю слава – отрада;
Победой прославлено имя твоё;
Твой щит на вратах Цареграда;
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.

И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы…
Под грозной бронёй ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могучему дан.

Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего…
Но примешь ты смерть от коня своего».

Олег усмехнулся – однако чело
И взор омрачилися думой.
В молчаньи, рукой опершись на седло,
С коня он слезает угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.

«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время.
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твоё позлащённое стремя.
Прощай, утешайся, да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня,

Покройте попоной, мохнатым ковром,
В мой луг под уздцы отведите;
Купайте, кормите отборным зерном,
Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конём отошли,
А князю другого коня подвели.

Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне весёлом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана…
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они…

«А где мой товарищ, – промолвил Олег: –
Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? Всё так же ль легок его бег?
Всё тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.

Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твоё предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.

Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят – на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.

Князь тихо на череп коня наступил
    И молвил: «Спи, друг одинокий!
Твой  старый хозяин тебя пережил;
На тризне, уже недалёкой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!

Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мёртвой главы гробовая змея
Шипя между тем выползала;
Как чёрная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.

*** I-60.  А. Пушкин       Олегов щит

Когда ко граду Константина
С тобой, воинственный варяг,
Пришла славянская дружина
И развила победы стяг,
Тогда во славу Руси ратной,
Строптиву греку в стыд и страх,
Ты пригвоздил свой щит булатный
На цареградских воротах.

Настали дни вражды кровавой;
Твой путь мы снова обрели.
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли,
Твой холм потрясся с бранным гулом,
Твой стон ревнивый нас смутил,
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил.

*** I-61.   М. Лермонтов           ОЛЕГ

‹1›

Во мгле языческой дубравы
В года забытой старины
Когда-то жертвенник кровавый
Дымился божеству войны.
Там возносился дуб высокой,
Священный древностью глубокой.
Как неподвижный царь лесов,
Чело до самых облаков
Он подымал. На нём висели
Кольчуги, сабли и щиты,
Вокруг сожженные кусты
И черепа убитых тлели...
И песня Лады никогда
Не приносилася сюда!..
Поставлен веры теплым чувством,
Блестел кумир в тени ветвей,
И лик, расписанный искусством,
Был смыт усилием дождей.
Вдали лесистые равнины
И неприступные вершины
Гранитных скал туман одел,
И Волхов за; лесом шумел.
Склонен невольно к удивленью,
Пришелец чуждый, в наши дни
Не презирай сих мест: они
Знакомы были вдохновенью!..
И скальдов северных не раз
Здесь раздавался смелый глас...

‹2›

Утихло озеро. С стремниной
Молчат туманные скалы,
И вьются дикие орлы,
Крича над зе;ркальной пучиной.
Уж челнока с давнишних пор
Волна глухая не лелеет,
Кольцом вокруг угрюмый бор,
Подняв вершины, зеленеет,
Скрываясь за хребтами гор.
Давно ни пес, ни всадник смелый
Страны глухой и опустелой
Не посещал. Окрестный зверь
Забыл знакомый шум ловитвы.
Но кто и для какой молитвы
На берегу стоит теперь?..
С какою здесь он мыслью странной?
С мечом, в кольчуге, за спиной
Колчан и лук. Шишак стальной
Блестит насечкой иностранной...
Он тихо красный плащ рукой
На землю бросил, не спуская
Недвижных с озера очей,
И кольцы русые кудрей
Бегут, на плечи ниспадая.
В герое повести моей
Следы являлись кратких дней,
Но не приметно впечатлений:
Ни удовольствий, ни волнений,
Ни упоительных страстей.
И, став у пенистого брега,
Он к духу озера воззвал:
«Стрибог! я вновь к тебе предстал,
Не мог ты позабыть Олега.
Он приносил к тебе врагов,
Сверша опасные набеги.
Он в честь тебе их пролил кровь.
И тот опять средь сих лесов,
Пред кем дрожали печенеги.
Как в день разлуки роковой,
Явись опять передо мной!»
И шумно взволновались воды,
Растут свинцовые валы,
Как в час суровой непогоды,
Покрылись пеною скалы.
Восстал в средине столб туманный...
Тихонько вид меняя странный,
Ясней, ясней, ясней... и вот
Стрибог по озеру идет.
Глаза открытые сияли,
Подъялась влажная рука,
И мокрые власы бежали
По голым персям старика.

‹3›

Ах, было время, время бо;ев
На милой нашей стороне.
Где ж те года? Прошли оне
С мгновенной славою героев.
Но тени сильных я видал
И громкий голос их слыхал:
В часы суровой непогоды,
Когда, бушуя, плещут воды,
И вихрь, клубя седую пыль,
Волнует по полям ковыль,
Они на темно-сизых тучах
Разнообразною толпой
Летят. Щиты в руках могучих,
Их тешит бурь знакомый вой.
Сплетаясь цепию воздушной,
Они вступают в грозный бой.
Я зрел их смутною душой,
Я им внимал неравнодушно.
На мне была тоски печать,
Бездействием терзалась совесть,
И я решился начертать
Времен былых простую повесть.
Жил-был когда-то князь Олег,
Владетель русского народа,
Варяг, боец (тогда свобода
Не начинала свой побег).
Его рушительный набег
Почти от Пскова до Онеги
Поля и веси покорил...
Он всем соседям страшен был:
Пред ним дрожали печенеги,
С ним от Каспийских берегов
Казары дружества искали,
Его дружины побеждали
Свирепых жителей дубров.
И он искал на греков мести,
Презреньем гордых раздражен...
Царь Византии был смущен
Молвой ужасной этой вести...
Но что замедлил князь Олег
Свой разрушительный набег?..

                1829

*** I-62.  М. Лермонтов    Русалка

1

Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.

2

И, шумя и крутясь, колебала река
Отражённые в ней облака;
И пела русалка – и звук её слов
Долетал до крутых берегов.

3

И пела русалка: «На дне у меня
Играет мерцание дня;
Там рыбок златые гуляют стада;
Там хрустальные есть города;

4

И там на подушке из ярких песков
Под тенью густых тростников
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
Спит витязь чужой стороны.

5

Расчёсывать кольца шелковых кудрей
Мы любим во мраке ночей,
И в чело и в уста мы в полуденный час
Целовали красавца не раз.

6

Но к страстным лобзаньям, не знаю зачем,
Остаётся он хладен и нем;
Он спит – и, склонившись на перси ко мне,
Он не дышит, не шепчет во сне!..»

7

Так пела русалка над синей рекой,
Полна непонятной тоской;
И, шумно катясь, колебала река
Отражённые в ней облака.


*** I-63.  Н. Языков   Песнь Баяна               

О ночь, о ночь, лети стрелой!
Несносен отдых Святославу:
Он жаждет битвы роковой.
О ночь, о ночь, лети стрелой!
Несносен отдых Святославу!

Цимисхий! крепок ли твой щит?
Не тонки ль кованые латы?
Наш князь убийственно грозит.
Цимисхий! крепок ли твой щит?
Не тонки ль кованые латы?

Дружине борзых дай коней;
Не то – мечи её нагонят,
И не ускачет от мечей.               
Дружине борзых дай коней;
Не то – мечи её нагонят.

Ты рать обширную привёл;
Немного нас, но мы славяне:
Удар наш меток и тяжёл.
Ты рать обширную привёл;
Не много нас, но мы славяне.

О ночь, о ночь, лети стрелой!
Поля, откройтесь для победы,
Проснися ужас боевой!
О ночь, о ночь, лети стрелой!
Поля, откройтесь для победы!


*** I-64.  Н. Языков    Олег

Не лес завывает, не волны кипят
Под сильным крылом непогоды;
То люди выходят из киевских врат:
Князь Игорь, его воеводы,
Дружина, свои и чужие народы
На берег днепровский в долину спешат,
Могильным общественным пиром
Отправить Олегу почётный обряд,
Великому бранью и миром.

Пришли – и широко бойцов и граждан
Толпы обступили густыя
То место, где чёрный восстанет курган,
Да Вещего помнит Россия;
Где князь бездыханный, в доспехах златых,
Лежал средь зелёного луга,
И бурный товарищ трудов боевых –
Конь белый – стоял изукрашен и тих
У ног своего господина и друга.

Все, малый и старый, отрадой своей,
Отцом опочившего звали,
Горючие слёзы текли из очей,
Носилися вопли печали;
И долго, и долго вопил и стенал
Народ, покрывавший долину;
Но вот на средине булат засверкал,
И бранному в честь властелину
Конь белый, булатом сражённый, упал
Без жизни к ногам своему господину,
Всё стихло… руками бойцов и граждан
Подвигнулись глыбы земныя…
И вон на долине огромный курган,
Да Вещего помнит Россия!

Волнуясь, могилу народ окружал,
Как волны морские несметный;
Там праздник надгробный сам князь начинал:
В стакан золотой и заветный
Он мёд наливал искромётный,
Он в память Олегу его выпивал;
И вновь наполняемый мёдом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
Ходил золотой и заветный стакан.

Тогда торопливо, по данному знаку,
Откинув доспех боевой,
Свершить на могиле потешную драку
Воители строятся в строй;
Могучи, отваги исполнены жаром,
От разных выходят сторон,
Сошлися – и бьются… удар за ударом
Ударом удар отражён!
Сверкают их очи; десницы высокой
И ловок и меток размах;
Увёртливы станом и грудью широкой
И твёрды бойцы на ногах!
Расходятся, сходятся… сшибка другая –
И пала одна сторона!
И громко народ зашумел, повторяя
Счастливых бойцов имена.

Тут с поприща боя их речью приветной
Князь Игорь к себе подзывал;
В стакан золотой и заветный
Он мёд наливал искромётный,
Он сам его бодрым борцам подавал;
И вновь наполняемый мёдом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
Ходил золотой и заветный стакан.

Вдруг – словно мятеж усмиряется шумный
И чинно дорогу даёт,
Когда поседелый в добре и разумный
Боярин на вече идёт, –
Толпы расступились, и стал среди схода
С гуслями в руках славянин.
Кто он? Он не князь и не княжеский сын,
Не старец, советник народа,
Не славный дружин воевода,
Не славный соратник дружин;
Но все его знают, он людям знаком
Красой вдохновенного гласа…
Он стал среди схода – молчанье кругом,
И звучная песнь раздалася!

Он пел, как премудр и как мужествен был
Правитель полночной державы;
Как первый он громом войны огласил
Древлян вековые дубравы;
Как дружно сбирались в далёкий поход
Народы по слову Олега;
Как шли чрез пороги, под грохотом вод,
По высям днепровского брега;
Как по морю бурному ветер носил
Проворные русские чёлны;
Летела, шумела станица ветрил,
И прыгали чёлны чрез волны!
Как после, водима любимым вождём,
Сражалась, гуляла дружина
По градам и сёлам, с мечом и с огнём
До града царя Константина;
Как там победитель к воротам прибил
Свой щит, знаменитый во брани,
И как он дружину свою оделил
Богатствами греческой дани!

Умолк он – и радостным криком похвал
Народ отзывался несметный,
И братски баяна сам князь обнимал;
В стакан золотой и заветный
Он мёд наливал искромётный
И с ласковым словом ему подавал;
И вновь наполняемый мёдом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом,
Ходил золотой и заветный стакан.

   
 *** I-65.  Н. Языков       Кудесник               

На месте священном,  где с дедовских дней,    
Счастливый правами свободы,               
Народ Ярославов, на воле своей,               
Себе избирает и ставит князей,            
Полкам назначает походы               
И жалует миром соседей-врагов –               
Толпятся: кудесник явился из Чуди…               
К нему-то с далёких и ближних концов             
Стеклись любопытные люди.               

И старец кудесник, с соблазном в устах,            
В толпу из толпы переходит;               
Народу о чёрных крылатых духах,               
О многих и страшных своих чудесах               
Твердит и руками разводит;               
Святителей, церковь и святость мощей,          
Христа и пречистую деву поносит;               
Он сделает чудо – и добрых людей               
На чудо пожаловать просит.               

Он сладко, хитро празднословит и лжёт,
Смущает умы и морочит:
Уж он-то потешит великий народ,
Уж он-то кудесник чрез Волхов пойдёт
Водой – и ноги не замочит.
Вот вышел епископ Феодор с крестом
К народу – народ от него отступился;
Лишь князь со своим правоверным полком
К святому кресту приложился.

И вдруг к соблазнителю твёрдой стопой
Подходит он, грозен и пылок;
«Кудесник! скажи мне, что будет с тобой?» 
Замялся кудесник и – сам он не свой,
И жмётся и чешет затылок.
«Я сделаю чудо». – «Безумный старик,
Солгал ты!» – и княжеской дланью своею
Он поднял топор свой тяжёлый – и в миг
Чело раздвоил чародею.


*** I-66.  А. Муравьёв      Русалки

Волнуется Днепр, боевая река,
Во мраке глухой полуночи;
Уж выставил месяц из тучи рога
И неба зарделися очи.
Широкие,  идут волна за волной
И с шумом о берег биются,
Но в хладном русле, под ревущей водой,
И хохот и смех раздаются.
Русалки играют во мраке ночей,
Неопытных юношей манят.

Как проглядывают ясные
Звезды в синих небесах –
Друг за другом девы красные
Выплывают на волнах.
Полным цветом нежной младости
Привлекателен их хор,
Обещает много радости
Негою томящий взор.
Бегите, о юноши, томных очей, –
Мечтами коварные манят!

Черны косы, рассыпалися,
С обнаженных плеч бегут,
По волнам перегибалися,
Вслед за девами плывут.
Грудь высокая колышется
Сладострастно между вод, –
Перед ней волна утишится
И задумчиво пройдет.
Над водами руки белые
Подымаются, падут, –
То стыдливые, несмелые
Девы медленно плывут,
То в восторге юной радости
Будят песнями брега
Иль с беспечным смехом младости
Ловят месяца рога,
На пучине серебристые,
Или плеском быстрых рук
Брызжут радуги огнистые,
Резвятся в волнах – и вдруг
Утопают, погружаются
В свой невидимый чертог,
И видения теряются,
Как луны воздушный рог.
Не верьте, о юноши, мраку ночей, –
Мечтами коварные манят!

*** I-67.  А. Кольцов     Песнь русалки

Давайте, подруги,
Веселой толпой
Мы выйдем сегодня 
На берег крутой 

И песнию  громкой 
Луга огласим,
Леса молчаливы 
И даль усыпим. 
 
Нарвём мы цветочков,
Венки мы сплетём,
Любимую песню
Царицы споём;

А с утром, подруги,
Одна за другой
Сокроемся в волны
Падучей звездой.


*** I-68.  Ф. Сологуб      Лихо

Кто это возле меня засмеялся так тихо?               
Лихо мое, одноглазое, дикое Лихо!
Лихо ко мне привязалось давно, с колыбели,
Лихо стояло и возле крестильной купели,
Лихо за мною идет неотступною тенью,
Лихо уложит меня и в могилу.
Лихо ужасное, враг и любви и забвенью,
Кто тебе дал эту силу?

Лихо ко мне прижимается, шепчет мне тихо:
"Я – бесталанное, всеми гонимое Лихо!
В чьем бы дому для себя уголок ни нашло я,
Всяк меня гонит, не зная минуты покоя.
Только тебе побороться со мной недосужно, –
Странно мечтая, стремишься ты к мукам,
Вот почему я с твоею душою так дружно,
Как отголосок со звуком".
 

*** I-69.  А. Полежаев


У меня ль, молодца,
Ровно в двадцать лет
Со бела со лица
Спал румяный цвет.

Чёрный волос кольцом
Не бежит с плеча,
На ремне золотом
Нет грозы-меча;

За железным щитом
Нет копья-огня,
Под черкесским седлом
Нет стрелы-коня;

Нет перстней дорогих
Подарить милой!
Без невесты жених,
Без попа налой…

Расступись, расступись,
Мать сыра земля!
Прекратись, прекратись,
Жизнь-тоска моя!

Лишь по ней, по милой,
Красен белый свет;
Без милой, дорогой
Счастья в мире нет!


*** I-70.  Ф. Сологуб      

Язычница! Как можно сочетать
     Твою любовь с моею верой?
Ты хочешь красным полымем пылать,
     А мне – золой томиться серой.

Ищи себе языческой души,
     Такой же пламенной и бурной, –
И двух огней широкие ковши
     Одной скуются яркой урной.


*****-30; I-71.  С. Есенин

За рекой горят огни,   
Погорают мох и пни.      
Ой, купало, ой купало,      
Погорают мох и пни.       

Плачет леший у сосны –    
Жалко летошней весны.   
Ой купало, ой купало,       
Жалко летошней весны.    

А у наших у ворот
Пляшет девок корогод.
Ой, купало, ой купало,
Пляшет девок корогод.

Кому горе, кому грех,
А нам радость, а нам смех,
Ой, купало, ой купало,
А нам радость, а нам смех.


*****-31; I-72.  С. Есенин

Я – пастух; мои палаты –
Межи зыбистых полей.
По горам зелёным – скаты
С гарком гулких дупелей.

Вяжут кружево над лесом
В жёлтой пене облака.
В тихой дрёме под навесом
Слышу шёпот сосняка.

Светят зелено в сутёмы
Под росою тополя.
Я – пастух; мои хоромы –
В мягкой зелени поля.

Говорят со мной коровы
На кивливом язяке.
Духовитые дубровы
Кличут ветками к реке.

Позабыв людское горе,
Сплю на вырублях сучья.
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья.



;
*****-32; I-73.  С. Есенин

По лесу леший кричит на сову.      
Прячутся мошки от птичек в траву.   
                Ау!    

Спит  медведиха, и чудится ей:   
Колет охотник острогой детей.      
                Ау!             

Плачет она и трясёт головой:
– Детушки-дети, идите домой.
                Ау!

Звонкое эхо кричит в синеву:         
– Эй ты, откликнись, кого я зову!
                Ау!

*** I-74.  С. Еенин               
                Матушка в Купальницу по лесу ходила,
Босая с подтыками по росе бродила.
                Травы ворожбиные ноги ей кололи,
Плакала родимая в купырях от боли.
                Не дознамо печени, судорга схватила,
Охнула кормилица; тут и породила.
                Родился я с песнями в травном одеяле,
Зори меня вешние в радугу свивали.
               
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
                Только не по совести счастье наготове,
Выбираю удалью и глаза и брови.
                Как снежинка белая, в просини я таю,
Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.


*** I-75.  Н. Клюев      Сказ грядущий               
 
Кабы молодцу узорчатый кафтан,               
На сапожки с красной опушью сафьян,
На порты бы мухояровый камлот –
Дивовался бы на доброго народ.
Старики бы помянули старину,
Бабки – девичью, зелёную весну,
Мужики бы мне-ка воздали поклон:
«Дескать, в руку был крестьянский дивный сон,
Будто белая престольная Москва
Не опальная кручинная вдова…»
В тихом Угличе поют колокола,
Слышны клекоты победного орла:
Быть Руси в златоузорчатой парче,
Как пред образом заутренней свече!
Чтобы девичья умильная краса
Не топталась, как на травушке роса,
Чтоб румяны были зори-куличи,
Сытны варева в муравчатой печи,
Чтоб родная черносошная изба
Возглашала бы, как бранная труба:
«Солетайтесь, белы кречеты, на пир,
На честное рукобитие да мир!»
Буй-Тур Всеволод и Тёмный Василько,
С самогудами Чурило и Садко,
Александр Златокольчужный, Невский страж,
И Микулушка – кормилец верный наш,
Радонежские Ослябя, Пересвет, –
Стяги светлые столетий и побед!
Не забыты вы народной глубиной,
Ваши облики схоронены избой,
Смольным бором, голубым березняком,
Призакрыты алым девичьим платком!..
Тише, Волга, Днепр Перунов, не гуди, –
Наших батырей до срока не буди!


*** I-76. С. Соловьёв   Лесному богу

Пора, мой мальчик-зверолов, 
Берлоги зимние покинем! 
И ветра шум, и скрип стволов   
Зовут весну под небом синим.   

Приди весну встречать со мной
На влажный луг, где пахнет прелью,
О бог весёлый, бог лесной
С простою ивовой свирелью.               


*** I-77.  А. Ахматова    

От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву...
Приручённой и бескрылой
Я в дому твоём живу.
Только... ночью слышу скрипы.
Что там – в сумерках чужих?
Шереметьевские липы...
Перекличка домовых...

Осторожно подступает,
Как журчание воды,
К уху жарко принивает
Чёрный шепоток беды –
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
«Ты уюта захотела,
Знаешь, где он – твой уют?

*** I-78.  Сергей Есенин      Русалка под новый год

Ты не любишь меня, милый голубь,
Не со мной ты воркуешь, с другою.
Ах, пойду я к реке под горою,
Кинусь с берега в черную прорубь.

Не отыщет никто мои кости
Я русалкой вернусь весною.
Приведешь ты коня к водопою,
И коня напою я из горсти.

Запою я тебе втихомолку,
Как живу я царевной, тоскую,
Заманю я тебя, заколдую,
Уведу коня в струи за холку!

Ой, как терем стоит под водою –
Там играют русалочки в жмурки, –
Изо льда он, а окна-конурки
В сизых рамах горят под слюдою.

На постель я травы натаскаю,
Положу я тебя с собой рядом.
Буду тешить тебя своим взглядом,
Зацелую тебя, заласкаю!


*****-33;*** I-79. С. Есенин

             
Погасло солнце.  Тихо на лужке.               
Пастух играет песню на рожке.

Уставясь лбами, слушает табун,
Что им поет вихрастый гамаюн.

А эхо резвое, скользнув по их губам,
Уносит думы их к неведомым лугам.

Любя твой день и ночи темноту,
Тебе, о родина, сложил я песню ту.


*****-34; *** I-80.  С. Есенин


Алый мрак в небесной черни   
Начертил пожаром грань.    
Я пришел к твоей вечерне,   
Полевая глухомань.       

Нелегка моя кошница,    
Но глаза синее дня.    
Знаю, мать-земля черница,      
Все мы тесная родня.      

Разошлись мы в даль и шири    
Под лазоревым крылом.
Но сзовет нас из псалтыри
Заревой заре псалом.

И придем мы по равнинам
К правде сошьего креста
Светом книги голубиной               
Напоить свои уста.            

*****-35;*** I-81.  Сергей Есенин       Чары

В цветах любви весна-царевна
По роще косы расплела,
И с хором птичьего молебна
Поют ей гимн колокола.
Пьяна под чарами веселья,
Она, как дым, скользит в лесах,
И золотое ожерелье
Блестит в косматых волосах.
А вслед ей пьяная русалка
Росою плещет на луну.
И я, как страстная фиалка,
Хочу любить, любить весну.


*** I-82.  Н. Клюев      Плясея

Девка-запевало:
 
Я вечор, млада, во пиру была,
Хмелен мёд пила, сахар кушала,
Во хмелю, млада, похвалялася
Не житьём-бытьём – красной удалью.

Не сосна в бору дрожмя дрогнула,
Топором-пилой насмерть ранена,
Не из невода рыба шалая,
Извиваючись, в омут просится, –

Это я пошла в пляску походом:
Гости-бражники рты разинули,
Домовой завыл – крякнул под полом,
На запечье кот искры выбрызнул:

Вот я –
Плясея –
Вихорь, прах летучий,
Сарафан –
Синь-туман,
Косы – бор дремучий!
Пляс – гром,
Бурелом,
Лешева погудка,
Под косой –
Луговой
Цветик незабудка!

Парень-припевало:

Ой, пляска приворотная,
Любовь – краса залётная,
Чем вчуже вами маяться,
На плахе белолиповой
Срубить бы легче голову!

Не уголь жжёт мне пазуху,
Не воск – утроба топится
О камень – тело жаркое,
На пляс – красу орлиную
Разбойный ножик точится!


*** I-83. Н. Клюев

Я знаю, родятся песни –
Тёлки у пегих лосих, –
И не будут звёзды чудесней,
Чем Россия и вятский стих!

Города Изюмец, Чернигов
В словозвучье сладость таят…
Пусть в стихе запылает Выгов,
Расцветёт хороводный сад.

По заставкам Волга, Онега
С парусами, с дымом костров!..
За морями стучит телега,
Беспощадных мча седоков.

Чёрный уголь, кудесный радий,
Пар-возница, гулёха-сталь
Едут к нам, чтобы в Китеж-граде
Оборвать изюм и миндаль,

Чтобы радужного Рублёва
Усадить за хитрый букварь…
На столетье замкнётся снова
С драгоценной поклажей ларь.

В девяносто девятое лето
Заскрипит заклятый замок,
И взбурлят рекой сомоцветы
Осепительных вещих строк.

Захлестнёт певучая пена
Холмогорье и Целебей,
Решетом наловится Вена
Серебристых слов-карасей!

Я взгляну могильной берёзкой
На безбрежность песенных нив,
Благовонной зелёной слёзкой
Безымянный прах окропив.


*** I-84. Н.  Клюев

Певучей думой обуян, 
Дремлю под жёсткою дерюгой.   
Я – королевич Еруслан   
В пути за пленницей-подругой.   

Мой конь под алым чепраком, 
На мне серебряные латы…
А мать жужжит веретеном 
В луче осеннего заката.    

Смежают сумерки глаза,
На лихо жалуется прялка…
Дымится омут, спит лоза,
В осоке девушка-русалка.

Она поёт, манит на дно
От неги ярого избытка…
Замри, судьбы веретено,
Порвись, тоскующая нитка!


*** I-85.  Николай Гумилев
 
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны,
Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны.
У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
У русалки чарующий взгляд,
У русалки печальные очи.
Я люблю ее, деву-ундину,
Озаренную тайной ночной,
Я люблю ее взгляд заревой
И горящие негой рубины…
Потому что я сам из пучины,
Из бездонной пучины морской.

 
*** I-86.  Н.С. Гумилёв    Змей

Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами…

Позабыв Золотую Орду,
Пёстрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.

Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной, –
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.

Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клекот над Русью лесною:

«Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.

Но ещё ни одна не была
Во дворце моём пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское море.

Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?

И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушеской дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой».

Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.


*** I-87. Валерий Брюсов
 
Она, свои скрывая груди
И лоно зыбким тростником,
На мир, где колдовали люди,
Смотрела из реки тайком.
Ей был понятен их веселий
И их забот вседневный строй
Призыв пастушеской свирели,
Костер рыбачий под горой.
Она любила хороводы
И песни дев издалека,
Когда ложилась мгла на воды
И стыла темная река.
А в день весенних водосвятий,
Из-под воды едва видна,
Как речь таинственных заклятий,
Молитвы слушала она.
Когда же рой детей, купаясь,
Шнырял по вспугнутой реке,
Она звала их, откликаясь
На непонятном языке.
Но, видя проходящих парней,
Вечеровой порой, в тиши,
Еще нежней, еще коварней
Смеялась, зыбля камыши.


*** I-88. А. Ширяевец                Мужикослов (9)

Храпанула пеганка … Чую,      
Лезет шатко к ней Домовой…    
Вышний пастырь вблизи кочует   
И глядит на шалашик свой.      

Нету схимы, сиянье льётся,
Да словес золотых не понять…
Подложил клюку у колодца,
Домовой от пеганки – драть.


*****-36; *** I-89.   Дмитрий Семёновский   ЯРИЛО


Что душу мою как пожар озарило,
Чей взор в полумраке заискрился, чей?
То ходит во мраке веселый Ярило.
О боже прекрасный, меня озарило
Мерцанье твоих искрометных очей!

И кровь забродила, и страсть закипела,
И сердце истомно и сладостно мрет.
Ах, трудно противиться голосу тела!
Недаром рассыпчатым цветом вскипела
Черемуха возле дорог и болот.

Ярило, ты к людям приходишь во мраке,
Сердца, как костры, зажигаешь ты им.
В кудрях твоих – пышные красные маки,
И звезды, и звери, и люди во мраке –
Все пьяны душистым дыханьем твоим.

Как чудно сверкают Ярилины очи!
Мне в душу проходят они, как мечи!
О боже прекрасный, из сумрака ночи,
Как синие стрелы, кипучие очи
Мне в душу стреми, излучай и мечи!

                ;


*** I-90. Н. Языков   Песнь Баяна               

О ночь, о ночь, лети стрелой!
Несносен отдых Святославу:
Он жаждет битвы роковой.
О ночь, о ночь, лети стрелой!
Несносен отдых Святославу!

Цимисхий! крепок ли твой щит?
Не тонки ль кованые латы?
Наш князь убийственно грозит.
Цимисхий! крепок ли твой щит?
Не тонки ль кованые латы?

Дружине борзых дай коней;
Не то – мечи её нагонят,
И не ускачет от мечей.               
Дружине борзых дай коней;
Не то – мечи её нагонят.

Ты рать обширную привёл;
Немного нас, но мы славяне:
Удар наш меток и тяжёл.
Ты рать обширную привёл;
Не много нас, но мы славяне.

О ночь, о ночь, лети стрелой!
Поля, откройтесь для победы,
Проснися ужас боевой!
О ночь, о ночь, лети стрелой!
Поля, откройтесь для победы!

Тема славного языческого князя Святослава. Пророчу его орден.

Прошу всех офицеров прочесть это!
    ;


*** I-91. Иван Суриков   Детство

Вот моя деревня;
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;

Вот свернулись санки,
И я на бок – хлоп!
Кубарем качуся
Под гору в сугроб.

И друзья-мальчишки,
Стоя надо мной,
Весело хохочут
Над моей бедой.

Всё лицо и руки
Залепил мне снег...
Мне в сугробе горе,
А ребятам смех!

Но меж тем уж село
Солнышко давно;
Поднялася вьюга,
На небе темно.

Весь ты перезябнешь,
Руки не согнёшь,
И домой тихонько,
Нехотя бредёшь.

Ветхую шубёнку
Скинешь с плечь долой;
Заберёшься на печь
К бабушке седой.

И сидишь, ни слова...
Тихо всё кругом;
Только слышишь – воет
Вьюга за окном.

В уголке, согнувшись,
Лапти дед плетёт;
Матушка за прялкой
Молча лён прядёт.
 
Избу освещает
Огонёк светца;
Зимний вечер длится,
Длится без конца...

И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнёт мне бабка
Сказку говорить:

Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал,
Как ему невесту
Серый волк достал.

Слушаю я сказку, –
Сердце так и мрёт;
А в трубе сердито
Ветер злой поёт.

Я прижмусь к старушке...
Тихо речь журчит,
И глаза мне крепко
Сладкий сон смежит.

И во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич –
Это будто я.

Вот передо мною
Чудный сад цветёт;
В том саду большое
Дерево растёт.

Золотая клетка
На сучке висит;
В этой клетке птица
Точно жар горит;

Прыгает в той клетке,
Весело поёт;
Ярким, чудным светом
Сад весь обдаёт.

Вот я к ней подкрался
И за клетку – хвать!
И хотел из сада
С птицею бежать.

Но не тут-то было!
Поднялся шум, звон!
Набежала стража
В сад со всех сторон.

Руки мне скрутили
И ведут меня...
И, 
 дрожа от страха,
Просыпаюсь я.

Уж в избу, в окошко,
Солнышко глядит;
Пред иконой бабка
Молится, стоит.

Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.
                1866


*** I-92. К. Рылеев         Димитрий Донской

«Доколь нам, други, пред тираном
Склонять покорную главу
И заодно с презренным ханом
Позорить сильную Москву?
Не нам, не нам страшиться битвы
С толпами грозными врагов:
За нас и Сергия молитвы
И прах замученных отцов!

Летим – и возвратим народу
Залог блаженства чуждых стран:
Святую праотцев свободу
И древние права граждан.
Туда! за Дон!.. настало время!
Надежда наша – бог и меч!
Сразим монголов и, как бремя,
Ярмо Мамая сбросим с плеч!»

Так Дмитрий, рать обозревая,
Красуясь на коне, гремел
И, в помощь бога призывая,
Перуном грозным полетел…
«К врагам! за Дон! – вскричали войски. –
За вольность, правду и закон!»
И, повторяя клик геройский,
За князем ринулися в Дон.

Несутся полные отваги,
Волн упреждают быстрый бег;
Летят, как соколы, – и стяги
Противный осенили брег.
Мгновенно солнце озарило
Равнину и брега реки
И взору вдалеке открыло
Татар несметные полки.

Луга, равнины, долы, горы
Толпами пёстрыми кипят;
Всех сил объять не могут взоры…
Повсюду бердыши блестят,
Идут, как мрачные дубравы, –
И вторят степи гул глухой;
Идут… там хан, здесь чада славы –
И закипел кровавый бой!..

«Бог нам прибежище и сила! –
Рёк Дмитрий на челе полков. –
Умрём, когда судьба судила!» –
И первый грянул на врагов.
Кровь хлынула – и тучи пыли,
Поднявшись вихрем к небесам,
Светило дня от глаз сокрыли,
И мрак простёрся по полям.

Повсюду хлещет кровь ручьями;
Зелёный побагровел дол;
Там русский поражён врагами,
Здесь пал растоптанный могол.
Тут слышен копий треск и  звуки,
Там сокрушился меч о меч.
Летят отсеченные руки,
И головы катятся с плеч.

А там, под тению кургана,
Презревший славу, сан и свет,
Лежит, низвергнув великана,
Отважный инок Пересвет.
Там белозёрский князь и чада,
Достойные его любви,
И окрест их татар громада,
В своей потопшая крови.

Уж многие из храбрых пали,
Великодушный сонм редел;
Уже враги одолевали,
Татарин дикий свирепел,
К концу клонился бой кровавый,
И чёрный стяг был пасть готов:
Как вдруг орлом из-за дубравы
Волынский грянул на врагов.

Враги смешались – от кургана
Промчалось: «Силен русский бог!» –
И побежала рать тирана,
И сокрушён гордыни рог!
Помчался хан в глухие степи,
За ним шумящим враном страх;
Расторгнул русский рабства цепи
И стал на вражеских костях!..

Но кто там бледен, близ дубравы,
Обрызган кровию лежит?
Что зрю?.. первоначальник славы,
Димитрий ранен… страшный вид!..
Ужель изречено судьбою
Ему быть жертвой битвы сей?
Но вот к стенящему герою
Притёк сонм воев и князей.

Вот, преклонив трофеи брани,
Гласят: «Ты победил! восстань!» –
И князь, воздевши к небу длани:
«Велик нас ополчивший в брань!
Велик! – речёт, – к нему молитвы!
Он Сергия услышал глас;
Ему вся слава грозной битвы:
Он, он один прославил нас!»

Известный поэт ХIХ века Рылеев сравнивает Донского с Перуном для усиления исторической глубины Руси в тексте стихотворения. Без прошлого – не будет родного будущего. Каждый культурный русский человек обязан знать родных Богов и называть своих детей древними красивыми русскими именами. Подумайте над этим.

И лики тёмные отвергнутых богов Глядят и требуют, зовут… неотвратимо. (М. Волошин)   

Наши герои – это генетическая программа, тянущаяся от наших богов к нам! Слава Перуну!


*** I-93. Н. Карамзин   Военная песнь

В чьих жилах льется кровь героев,
Кто сердцем муж, кто духом росс –
Тот презри негу, роскошь, праздность,
Забавы, радость слабых душ!

Туда, где знамя брани веет,
Туда, где гром войны гремит,
Где воздух стонет, солнце меркнет,
Земля дымится и дрожит;

Где жизнь бледнеет и трепещет;
Где злобы, клятвы, ада дщерь,
Где смерть с улыбкой пожирает
Тьмы жертв и кровь их жадно пьет, –

Туда спеши, о сын России!
Разить бесчисленных врагов!
Как столп огня, палящий нивы,
Теки, стремись по их рядам!

Перуном будь, и стрелы грома
Бросай на них и всех губи!
Да в буре гнева глас промчится:
Умри, умри, России враг!

Губи! – Когда же враг погибнет,
Сраженный храбростью твоей,
Смой кровь с себя слезами сердца:
Ты ближних, братий поразил!

Программирование на ратный подвиг. Взывание к мести! Призыв к храбрости Перуна! Заканчивается стихотворение явным христианским бредом: «Ты ближних, братий поразил!»
Никогда французы не были нам братьями и не будут, даже как христиане.

;
Феноменально удивительная херня Иисуса – это отсутствие среди его заветов любви к родной природе и земле. А ещё сын бога называется. Нет у него и понятия о Родине, народе, солнце. А мать он просто  оскорблял.

Прошу всех офицеров прочесть это!
Наши герои – это генетическая программа, тянущаяся от наших богов к нам! Слава Перуну!

«Тот, кто призывает к миру и согласию тогда, когда надо сражаться, тот – вражеский лазутчик и идеологический диверсант!»  (SunCharion  «УТРО СВАРОГА»)


*** I-94.  В. Жуковский   Вождю победителей. Писано после сражения под Красным. ПОСЛАНИЕ.

О вождь славян, дерзнут ли робки струны
Тебе хвалу в сей славный час бряцать?
Везде гремят отмщения перуны,
И мчится враг, стыдом покрытый, вспять,
И с россом мир тебе рукоплескает...
Кто пенью струн средь плесков сих внимает?
Но как молчать? Я сердцем славянин!
Я зрел, как ты, впреди своих дружин,
В кругу вождей, сопутствуем громами,
Как божий гнев, шел грозно за врагами.
Со всех сторон дымились небеса;
Окрест земля от громов колебалась...
Сколь мысль моя тогда воспламенялась!
Сколь дивная являлась мне краса!
О старец-вождь! я мнил, что над тобою
Тогда сам Рок невидимый летел;
Что был сокрыт вселенныя предел
В твоей главе, венчанной сединою.

Закон Судьбы для нас неизъясним.
Надменный сей не ею ль был храним?
Вотще пески ливийские пылали –
Он путь открыл среди песчаных волн;
Вотще враги пучину осаждали –
Его, промчал безвредно легкий челн;
Ступил на брег – руке его корона;
Уж хищный взор с похищенного трона
Вселенную в неволю оковал;
Уж он царей-рабов своих созвал...
И восстают могущие тевтоны,
Достойные Арминия сыны;
Неаполь, Рим сбирают легионы;
Богемец, венгр, саксон ополчены;
И стали в строй изменники сарматы;
Им нет числа; дружины их крылаты;
И норд и юг поток сей наводнил!
Вождю вослед, а вождь их за звездою,
Идут, летят-уж все под их стопою,
Уж росс главу под низкий мир склонил...
О, замыслы! о, неба суд ужасной!
О, хищный враг!.. и труд толиких лет,
И трупами устланный путь побед,
И мощь, и злость, и козни – все напрасно!
Здесь грозная Судьба его ждала;
Она успех на то ему дала,
Чтоб старец наш славней его низринул.
Хвала, наш вождь! Едва дружины двинул –
Уж хищных рать стремглав бежит назад;
Их гонит страх; за ними мчится глад;
И щит и меч бросают с знаменами;
Везде пути покрыты их костями;
Их волны жрут; их губит огнь и хлад;
Вотще свой взор подъемлют ко спасенью...             

Не узрят их отечески поля!
Обречены в добычу истребленью,
И будет гроб им русская земля.
И окрылася, наш старец, пред тобою
Сия звезда, сей грозный вождь к бедам;
Посол Судьбы, явился ты полкам –
И пред твоей священной сединою    
Безумная гордыня пала в прах.
Лети, неси за ними смерть и страх;
Еще удар – и всей земле свобода,
И нет следов великого народа!
О, сколь тебе завидный жребий дан!
Еще вдали трепещет оттоман –
А ты уж здесь! уж родины спаситель!
Уже погнал, как гений-истребитель,
Кичливые разбойников орды;
И ряд побед-полков твоих следы;
И самый враг, неволею гнетомый,
Твоих орлов благословляет громы:
Ты жизнь ему победами даришь...
Когда ж, свершив погибельное мщенье,
Свои полки отчизне возвратишь,
Сколь славное тебе успокоенье!..
Уже в мечтах я вижу твой возврат:
Перед тобой венцы, трофеи брани;
Во сретенье бегут и стар и млад;
К тебе их взор; к тебе подъемлют длани; 
"Вот он! вот он! сей грозный вождь, наш щит;
Сколь величав грядущий пред полками!
Усейте путь спасителя цветами!
Да каждый храм мольбой о нем гремит!
Да слышит он везде благословенье!"
Когда ж, сложив с главы своей шелом
И меч с бедра, ты возвратишься в дом,
Да вкусишь там покоя наслажденье
Пред славными трофеями побед –
Сколь будет ток твоих преклонных лет 
В сей тишине величествен и ясен!
О, дней благих закат всегда прекрасен!
С веселием водя окрест свой взор,
Ты будешь зреть ликующие нивы,
И скачущи стада по скатам гор,
И хижины оратая счастливы,
И скажешь: мной дана им тишина.
И старец, в гроб ступивший уж ногою,
Тебя в семье воспомянув с мольбою,
В семействе скажет: "Им сбережена
Мне мирная в отечестве могила".
"Его рука мне милых сохранила".
На пиршествах, в спокойствии семей,
Пред алтарем, в обители царей,
Везде, о вождь, тебе благословенье;
Тебя предаст потомству песнопенье.

Прославление героя – воеводы Кутузова. Сравнение выстрелов с молниями Перуна – дань воинственному богу предков, – либо называние перунами самих солдат-мстителей.

Наши герои – это генетическая программа, тянущаяся от наших богов к нам! Слава Перуну!

Люби оружие всех времён – в нём залог твоей свободы!

Оружие – высшее благо на этой всемирной войне. (Марина Струкова)

*** I-95. Н. Клюев 

Я  дома. Хмарой-тишиной
Меня встречают близь и дали.
Тепла лежанка, за стеной
Старухи ели задремали.

Их не добудется пурга,
Ни зверь, ни окрик человечий...
Чу! С домовихой кочерга
Зашепелявили у печи.

Какая жуть. Мошник-петух
На жердке мреет, как куделя,
И отряхает зимний пух –
Предвестье бурного апреля.


*** I-96. Н. Клюев 

Галка-староверка ходит в чёрной ряске,
В лапотках с оборой, в сизой подпояске.
Голубь в однорядке, воробей в сибирке,
Курица ж в салопе – клёваные дырки.
Гусь в дублёной шубе, утке ж на задворках
Щеголять далося в дедовских опорках.

В галочьи потёмки, взгромоздясь на жердки,
Спят, нахохлив зобы, курицы-молодки;
Лишь петух-кудесник, запахнувшись в саван,
Числет звёздный бисер, чует травный ладан.

На погосте свечкой теплятся гнилушки,
Доплетает леший лапоть на опушке,
Верезжит в осоке проклятый младенчик...
Петел ждёт, чтоб зорька нарядилась в венчик.

У зари нарядов тридевять укладок...
На ущербе ночи сон куриный сладок:
Спят монашка-галка, воробей-горошник...

Но едва забрезжит заревой кокошник –
Звездочёт крылатый трубит в рог волшебный:
«Пробудитесь, птицы, пробил час хвалебный,
И пернатым брашно, на бугор, на плесо,
Рассыпает солнце золотое просо.



*** I-97. Н. Клюев 

В овраге снежные ширинки
Дырявит посохом закат,
Полощет в озере, как в кринке,
Плеща на лес, кумачный плат.

В расплаве мхов и тине роясь, –
Лесовику урочный дар, –
Он балахон и алый пояс
В тайгу забросил, как пожар.

У лесового нос – лукошко,
Волосья – поросли ракит...
Кошель с янтарною морошкой
Луна забрезжить норовит.

Зарит... Цветёт загозье лыко,
Когтист и свеж медвежий след,
Озёрко – туес с земляникой,
И вешний бор – за лаптем дед.

Дымится пень, ему лет сто,
Он в шапке, с сивой бородой...
Скрипит лощёное берёсто
У лаптевяза под рукой.



*** I-98. Н. Клюев   Избяные песни 2

Лежанка ждёт кота, пузан-горшок хозяйку –
Объявятся они, как в солнечную старь,
Мурлыке будет блин – а печку многознайку
Насытят щаный пар и гречневая гарь.

В окне забрезжит луч волхвующая сказка,
И вербой расцветёт ласкающий уют;
Запечных бесенят хихиканье и пляска,
Как в заморозки ключ, испуганно замрут.

Увы, напрасен сон. Кудахчет тщетно рябка,
Что крошек нет в зобу, что сумрак так уныл –
Хозяйка в небесах, с мурлыки сшита шапка,
Чтоб дедовских седин буран не леденил.

Лишь в предрассветный час лесной, снотворной влагой
На избяную тварь нисходит угомон,
Как будто нет Судьбы, и про блины с котягой,
Блюдя печной дозор, шушукает заслон. 



*** I-99. Н. Клюев     Избяные песни  3

Осиротела печь, заплаканный горшок
С таганом шепчутся, что умерла хозяйка,
А за окном чета доверчивых сорок
Стрекочет: «Близок май, про то, дружок, узнай-ка!
Узнай, что снегири в лесу справляют свадьбу,
У дятла-кузнеца облез от стука зоб,
Что, вверивши жуку подземную усадьбу,
На солнце вылез крот – угрюмый рудокоп,

Что тянут журавли, что проболталась галка
Воришке воробью про первое яйцо...»

Изжаждалась бадья, вихрастая мочалка
Тоскует, что давно не моется крыльцо.
Теперь бы плеск воды с весёлою уборкой,
В окне кудель лучей и сказка без конца...

За печкой домовой твердит скороговоркой
О том, как тих погост для нового жильца,

Как шепчутся кресты о вечном, безымянном,
Чем сумерк паперти баюкает мечту.
Насупилась изба, и оком оловянным
Уставилось окно в капель и темноту.


*** I-100. Н. Клюев  Избяные песни  4

«Умерла мама» – два шелестных слова.
Умер подойник с чумазым горшком,
Плачется кот, и понура корова,
Смерть постигая звериным умом.

Кто она? Колокол в сумерках пегих,
Дух живодёрни, ведун-коновал,
Иль на грохочущих пенных телегах
К берегу жизни примчавшийся шквал?

Занает лишь маковка ветхой церквушки, –
В ней поселилась хозяйки душа...
Данью поминною – рябка в клетушке
Прочит яичко, соломой шурша.

В пёстрой укладке повойник и бусы
Свадьбою грезят: «Годов пятьдесят
Бог насчитал, как жених черноусый
Выменял нас – молодухе наряд».

Время, как шашель, в углу и за печкой,
Дерево жизни буравит, сосёт...
В звёзды конёк и в потёмки крылечко
Смотрят и шепчут: «Вернётся... придёт...»

Плачет капелями вечер соловый;
Крот в подземелье и дятел в дупле...
С рябкиной дрёмою ангел пуховый
Сядет за прялку в кауровой мгле.

«Мама в раю, – запоёт веретёнце, –
Нянюшкой светлой младенцу Христу...»
Как бы в стихи, золотые, как солнце,
Впрясь волхвованье и песенку ту?

Строки и буквы – лесные коряги,
Ими не вышить желанный узор...
Есть, как в могилах, душа у бумаги –
Алчущим перьям глубинный укор.



*** I-101. Н. Клюев

Где рай финифтяный и Сирин
Поёт на ветке расписной,
Где Пушкин говором просвирен
Питает  дух высокий свой,

Где Мей яровчатый, Никитин,
Велесов первенец Кольцов,
Туда бреду я, ликом скрытен,
Под ношей варварских стихов.

Когда сложу свою вязанку
Сосновых слов, медвежьих дум?
«К костру готовьтесь спозаранку», –
Гремел мой прадед Аввакум.

Сгореть в метельном Пустозёрске
Или в чернилах утонуть?
Словопоклонник богомерзкий,
Не знаю я, где орлий путь.

Поёт мне Сирин издалеча:
«Люби, и звёзды над тобой
Заполыхают красным вечем,
Где сердце – колокол живой».

Набат сердечный чует Пушкин –
Предвечных сладостей поэт...
Как яблоновые макушки,
Благоухает звукоцвет.

Он в белой букве, в алой строчке,
В фазаньи пёстрой запятой.
Моя душа, как мох на кочке,
Пригрета пушкинской весной.

И под лучом кудряво-смуглым
Дремуча глубь торфянников.
В мозгу же, росчерком округлым,
Станицы тянутся стихов.


*** I-102. Н. Клюев 

Сготовить деду круп, помочь развесить сети,
Лучину засветить и, слушая пургу,
Как в сказке, задремать на тридевять столетий,
В Садко оборотясь иль в вещего Вольгу.

«Гей, други! Не в бою, а в гуслях нам удача, –
Словке-игруну претит вороний грай...»
С палатей смотрит Жуть, гудит, как било, Лаче,
И деду под кошмой приснился красный рай.

Там горы-куличи и сыченые реки,
У чаек и гагар по мисе яицо...
Лучина точит смоль, смежив печурки-веки,
Теплынью дышит печь – ночной избы лицо.

Но уж рыжеет даль, пурговою метлищей
Рассвет сметает темь, как из сусека сор,
И слышно, как сова, спеша засесть в дуплище,
Гогочет и шипит на солнечный костёр.

Почуя скитный звон, встаёт с лежанки бабка,
На ней пятно зари, как венчик у святых,
А Лаче ткет валы размашисто и хлябко,
Теряяся во мхах и в далях ветровых.


*** I-103. Н. Клюев   Избяные песни  5

Шесток для кота  – что амбар для попа,
К нему не заглохнет кошачья тропа:
Зола как перина – лежи, почивай, –
Приснятся снетки, просяной каравай.

У матери-печи одно на уме:
Теплынь уберечь да всхрапнуть в полутьме;
Недаром в глухой, свечеревшей избе,
Как  парусу в вёдро, дремотно тебе.

Ой, вороны-сны, у невесты моей
Не выклевать вам беспотёмных очей!
Летите к мурлыке, на тёплый шесток,
Куда не заглянет прожорливый рок,

Где странники-годы почили золой,
И бесперечь хнычет горбун-домовой;
Ужели плакида, запечный жилец,
Почуял разлуку и сказки конец?

Кота ж лежебока будите скорей,
Чтоб был настороже у чутких дверей,
Мяукал бы злобно и хвост распушил,
На смерть трясогузую когти острил!


*** I-104. Д. Давыдов      Бородинское поле.    Элегия.

Умолкшие холмы, дол некогда кровавый,
Отдайте мне ваш день, день вековечной славы,
И шум оружия, и сечи, и борьбу!
Мой меч из рук моих упал, мою судьбу
Попрали сильные. Счастливы горделивы
Невольным пахарем влекут меня на нивы…
О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях,
Ты, голосом своим рождающий в полках
Погибели врагов предчувственные клики,
Вождь гомерический, Багратион великий!
Прости мне длань свою, Раевский, мой герой!
Ермолов! я лечу – веди меня, я твой:
О, обречённый быть побед любимым сыном,
Покрой меня, покрой твоих перунов дымом!

Но где вы?.. Слушаю… Нет отзыва! С полей
Умчался брани дым, не слышен стук мечей,
И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга,
Завидую костям соратника иль друга.

Лихой рубака-краснобай Давыдов, прославляя полководцев Бородинского сражения, называет воинов перунами! Дань воинственному Богу предков.

Наши герои – это генетическая программа, тянущаяся от наших богов к нам! Слава Перуну!



Не учил Бог Перун: коли бьют в Щеку, Подставляй другую Смирнёхонько, А учил Бог Перун: дать Отпор Врагу, Чтоб Ворог завыл Тошнёхонько!
;
*** I-105. Н. Клюев    Застольный сказ

Как у нас ли на Святой Руси
Городища с пригородками,
Красны сёла со присёлками,
Белы лебеди с лебёдками,
Добры молодцы с красотками.
Как молодушки все  «ай» да «не замай»,
Старичищам только пару поддавай.
Наша банища от Камы до Оки,
Горы с долами – тесовые полки,
Ковш узорчатый – озёрушко Ильмень:
Святогору сладко париться не лень!

Ой вы, други, гости званые,
Сапожки на вас сафьянные,
Становой кафтан – индийская парча,
Речь горлиная смела и горяча,
Сердце-кречет рвётся в поймища степей
Утиц бить да долгоносых журавлей,
Все вы бровью в соликамского бобра,
Русской совестью светлее серебра.
Изреките ж песнослову-мужику,
Где дорога к скоморошью теремку,
Где тропиночка в боярский зелен сад, –
Там под вишеньем зарыт волшебный клад –
Ключ от песни всеславянской и родной,
Что томит меня дремучею тоской...
Аль взаправду успокоился Садко,
Князь татарский с полонянкой далеко,
Призакрыл их след, как саваном, ковыль,
Источили самогуды ржа и пыль,
И не выйдет к нам царевна в жемчугах,
С речью пряничной на маковых губах?

Ой вы, други – белы соколы,
Лихо есть, да бродит около, –
Ключ от песни недалёконько зарыт –
В сердце жаркое пусть каждый постучит:
Если в сердце золотой, щемящий звон,
То царевна шлёт вам солнечный поклон;
Если ж в жарком плещут весла-якоря,
То Садко наш тешит водного царя.
Русь нетленна, и погостские кресты –
Только вехи на дороги красоты!
Сердце, сердце, русской удали жильё,
На тебя ли ворог точит лезвие,
Цепь кандальную на кречета куёт,
Чтоб не пело ты, как воды в ледоход,
Чтобы верба за иконой не цвела,
Не гудели на Руси колокола,
И под благовест медовый в вешний день
Не приснилось тебе озеро Ильмень,
Не вздыхало б ты от жаркой глубины:
Где вы, вещие Бояновы сыны?


*** I-106. Н. Клюев

Я – дерево, а сердце – дупло,
Где Сирина-птицы зимовье,
Поёт он и сени светло,
Умолкнет – заплачется кровью.

Пустынею глянет земля,
Золой – власяничное солнце,
И, умной листвой шевеля,
Я слушаю тяжкое донце.

То смерть за кромешным станком
Вдевает в усновище пряжу,
Чтоб выткать карающий гром –
На грешные спины поклажу.

Бередят глухие листы, –
В них оцет, анчарные соки,
На небо затеплит кресты –
Сыновности отблеск далёкий,

И птица в сердечном дупле
Заквохчет, как дрозд на отлёте,
О жертвенной, красной земле,
Где камни – взалкавшие плоти.

Где Музыка в струнном шатре
Томится печалью блаженной
О древе – глубинной заре
С листвою яровчато-пенной.

Невеста, я древо твоё,
В тени моей песни-олени;
Лишь браком святится жильё,
Где сиринный пух по колени.

Явися и в дебрях возляг,
Окутайся тайной громовой,
Чтоб плод мой созрел и отмяк –
Микулово, бездное слово!


*** I-107. И.Ф. Богданович 

О ты, земли и неба царь!
Ты смертным тишину приносишь, –
Доколе злобы не подкосишь,
От коей мучится вся тварь?
Доколе стрел на тех не бросишь,
Которы твой сквернят алтарь?
Ты молнии в деснице носишь, –
Ты в злых перунами ударь.
Пусть их  советы сокрушатся
И чаемых утех лишатся,
Не зря погибели других;
А правые твой суд узнают,
Когда злодеи восстенают
И ветер прах развеет их.
1761.

*** I-108. В.И. Туманский    Поэзия

Её гармония святая
Из дивных звуков сложена;
В них блещет вечная весна,
Благоухает воздух рая.

Ликует сердце, ей внимая,
Всё внемлет: дол и вышина;
Но мир  не знает, кто она,
Сия певица неземная!

Перунам Зевсовым равны
С душевной пламенной струны
Поэтов сорванные звуки!

Им всё отверсто: рай и ад,
Душа – сосуд живых отрад,
И сердце – кладезь хладной муки.



*** I-109. К.К. Павлова     Сонет

Не дай ты потускнеть душе зеркально чистой
От их дыхания, невинный ангел мой!
Как в детстве, отражай игрой её сребристой
Все сказки чудные, дар старины святой.

Дивися хитростям русалки голосистой,
Пусть чудится тебе косматый домовой;
Волшебных тех цветов храни венок душистый,
Те суеверия – наряд любви младой.

Верь, дева милая, преданиям старинным,
В сердечной простоте внимай рассказам длинным;
Пусть люди мудрые их слушают шутя,

Но ты пугайся их вечернею порою;
Моей души твоя хотела  быть сестрою,
Беспечный же поэт всегда душой дитя.


*** I-110. В.С. Курочкин     Притча о Снегурочке

Как некогда Дарья застыла
В своём заколдованном сне,
Так образ Снегурочки милой
Теперь представляется мне.

В раздумьи склоняясь уныло,
Не знает, что делают с ней.
Мертвящею мощью своей
Над ней распростёрся Ярило.

Излила бы в песнях святых
Всю правду для ближних своих...
Ни звука! Душа умирает.

Недвижно сомкнулись уста.
Ни звука! Кругом пустота...
И тает Снегурочка, тает...


*** I-110. К.М. Фофанов     Сонет

Когда задумчиво вечерний мрак ложится,
И засыпает мир, дыханье притая,
И слышно, как в кустах росистых копошится
Проворных ящериц пугливая семья;

Когда трещат в лесу костров сухие сучья,
Дрожащим заревом пугая мрачных сов,
И носятся вокруг неясные созвучья,
Как бы слетевшие из сказочных миров;

Когда, надев венки из лилий и фиалок,
Туманный хоровод серебряных русалок
Хохочет над рекой, забрызгав свой убор;

Когда от гордых звёзд до скромных незабудок
Всё сердце трогает и всё пугает взор, –
Смеётся грустно мой рассудок.


*** I-112. В. И. Иванов

Есть мощный звук: немолчною молвой
В нём море Воли мается, вздымая
Из мутной мглы всё, что – Мара и Майя
И в маревах мерцает нам – Женой.

Уст матерних в нём музыка немая,
Обманный мир, мечтаний мир ночной...
Есть звук иной: в нём вир над глубиной
Клокочет, волн гортани разжимая.

Два звука в Имя сочетать умней;
Нырни в пурпурный вир пучины южной,
Где в раковине дремлет день жемчужный;

Жемчужину схватить рукою смей –
И пред тобой, светясь, как Амфитрита,
В морях горит – Сирена Маргарита.



*** I-113. В. И. Иванов   

Мы – два в ночи летящих метеора.
Сев дальних солнц в глухую новь племён;
Мы – клич с горы двух веющих знамён,
Два трубача воинственного сбора.

И вам, волхвы всезвёздного дозора, –
Два толмача неведомых имён
Того, чей путь, вняв медный гул времён,
Усладой роз устлать горит Аврора.

Нам Колокол Великий прозвучал
В отгулах сфер; и вихрь один помчал
Два знаменья свершительного чуда.

Так мы летим (из наших нимбов мгла
Пьёт лала кровь и сладость изумруда) –
Одной судьбы двужалая стрела.



*** I-114. В. И. Иванов

Рыскучий волхв, вор лютый, серый волк,
Тебе во славу стих слагаю зимний!
Голодный слышу вой. Гостеприимней
Ко мне земля, людской добрее толк.

Ты ж ненавидим. Знает рабий долг
Хозяйский пёс. Волшебней и взаимней,
Дельфийский зверь, пророкам Полигимний
Ты свой, доколь их голос не умолк.

Близ мест, где чёлн души с безвестных взморий
Причалил и судьбам я вверен был,
Стоит на страже волчий вождь, Егорий.

Протяжно там твой полк, шаманя, выл;
И с детсва мне понятен зов унылый
Бездомного огня в степи застылой.


*** I-115. М.А. Волошин    Гроза

Запал багровый день. Над тусклою водой
Зарницы синие трепещут беглой дрожью.
Шуршит глухая степь сухим быльём и рожью,
Вся млеет травами, вся дышит душной мглой.

И  тухнет, гулкая. Див кличет пред бедой
Ардавте, Корсуню,Поморью, Посурожью –
Земле незнаемой разносит весть Стрибожью:
Птиц стоном убуди, и вста звериный вой.

С туч ветр плеснул дождём и мечется с испугом
По бледным заводям, по ярам, по яругам...
Тьма прыщет молнии в зыбучее стекло...

То, Землю древнюю тревожа долгим зовом,
Обида вещая раскинула крыло
Над гневным Сурожем и пенистым Азовом.


*** I-116. Н. Клюев  Песнь солценосца

Три огненных дуба на пупе земном,
От них мы три желудя-солнца возьмём:
Лазоревым – облачный хворост спалим,
Павлиньим – грядущего даль озарим,
А красное солнце – мильонами рук
Подымем над миром печали и мук.
Пылающий кит взбороздит океан,
Звонарь преисподний ударит в Монблан,
То колокол наш – непомерный язык,
Из рек бечеву свил архангелов лик.
На каменный зык отзовутся миры.
И демоны выйдут из адской норы,
В потир отольётся металлов пласты,
Чтоб солнца вкусили народы-Христы.
О демоны-братья, отпейте и вы
Громовых сердец, поцелуйной молвы!
Мы – рать солнценосцев на пупе земном -
Вздвигнем стобашенный, пламенный дом:
Китай и Европа, и Север и Юг
Сойдутся в чертог хороводом подруг,
Чтоб Бездну с Зенитом в одно сочетать.
Им бог – восприемник, Россия же – мать.
Из пупа вселенной три дуба растут:
Премудрость, Любовь и волхвующий Труд...
О, молот-ведун, чудотворец-верстак,
Вам ладан стиха, в сердце сорванный мак,
В ваш яростный ум, в многоструйный язык
Я пчелкою-рифмой, как в улей, проник,
Дышу восковиной, медынью цветов,
Сжигающих Индий и Волжских лугов!...
Верстак – Назарет, наковальня – Немврод,
Их слил в песнозвучье родимый народ:
«Вставай, подымайся», – старуха поёт,
В потёмках телега и петли ворот,
За ставнем берёза и ветер в трубе
Гадают о вещей народной судьбе...

Три желудя-солнца досталися нам –
Засевный подарок взалкавшим полям:
Свобода и Равенство, Братства венец –
Живительный выгон для ярых сердец.
Тучнейте, отары голодных умов,
Прозрений телицы и кони стихов!
В лесах диких грив, звездных рук и вымян
Крылатые боги раскинут свой стан,
По струнным лугам потечёт молоко,
И певчей калиткою стукнет Садко:
«Пустите Бояна – Рублёвскую Русь,
Я тайной умоюсь, а песней утрусь,
Почестному пиру отвешу поклон,
Румянее яблонь и краше икон:

Здравствуешь, Волюшка-мать,
Божьей земли благодать,
Белая Меря, Сибирь,
Ладоги хлябкая ширь!

Здравствуйте, Волхов-гусляр,
Степи Великих Бухар,
Синий моздоксккий туман.
Волга и Стенькин курган!

Чай стосковались по мне,
Красной поддонной весне,
Думали – злой водяник
Выщербил песенный лик?

Я же – в избе и в хлеву
Ткал золотую молву,
Сирин мне вести носил
С плах и бескрестных могил.

Рушайте ж лебедь-судьбу,
В звон осластите губу,
Киева сполох-уста
Пусть воссияют, где Мста.

Чмок городов и племён
В лике моём воплощён,
Я – песноводный жених,
Русский яровчатый стих!»


*** I-117. Н. Клюев

Соль Осьмнадцатого года,
Не забудь наши песни, дерзновенные кудри!
Славяно-персидская природа
Взрастила злаки и розы в тундре.

Солнце пламенеющего лета,
Не забудь наши раны и угли-кровинки
Как старого пира скрипучая карета
Увязло по дышло в могильном суглинке!

Солнце Ослепительного века,
Не забудь праздника великой коммуны!
В чертоге и в хижине дровосека
Поют огнепёрые гамаюны.

О шапке Манамаха, о царьградских бармах
Их песня? О солнце, – скажи!...
В багряном  заводе и в красных казармах
Роятся созвучья стрижи.

Словить бы звенящих в построчные сети,
Бураны из крыльев запрячь в корабли...
Мы – кормчие мира, мы – боги и дети,
В пурпурный октябрь повернули рули.

Плывём в огнецвет, где багрец и рябина,
Чтоб ран глубину с океанами слить;
Суровая пряха – бессмертных судьбина –
Вручает лишь Солнцу горящую нить.


*** I-118. Н. Клюев

Я – посвящённый от народа,
На мне великая печать,
И на чело своё природа
Мою прияла благодать.

Вот почему на речке-ряби
В ракитах ветер-Алконост
Поёт о Мекке и арабе,
Прозревших лик карельских звёзд.

Все племена в едином слиты:
Алжир, оранжевый Бомбей
В кисете дедовском зашиты
До золотых, воскресных дней.

Есть в сивке доброе, слоновье,
И в елях финиковый шум, –
Как гость в зырянское зимовье
Приходит пестрый Эрзерум.

Китай за чайником мурлычет,
Чикаго смотрит чугуном...
Не Ярославна рано кычет
На забороле городском, –

То богоносный дух поэта
Над бурной родиной парит;
Она в громовый плащ одета,
Перековав луну на щит.

Левиафан, Молох с Ваалом –
Её враги. Смертелен бой.
Но кроток луч над Валаамом,
Целуясь с Ладожской волной.

А там, где снежную печёру
Полою застит небосклон,
В окно к тресковому помору
Стучится дед – пурговый сон.

Пусть кладенечные изломы
Врагов, как молния разят, –
Есть на руси живые дрёмы –
Невозмутимый, светлый сад.

Он в вербной слёзке, в думе бабьей,
В богоявленье наяву,
И в дудке ветра об арабе,
Прозревшем Звёздную Москву.
                1918.


*** I-119. Н. Клюев

Меня Распутиным назвали,
В стихе расстригой, без вины,
За то, что я из хвойной дали
Моей бревенчатой страны.

Что души, печи и телеги
В моих колдующих зрачках.
и ледовитый плеск Онеги
В самосожженческих стихах.

Что васильковая поддевка
Меж коленкоровых мимоз,
Я пугачевскою веревкой
Перевязал искусства воз.

Картавит дружба: «Святотатец».
Приятство: «Хам и конокрад».
Но мастера небесных матиц
Воздвигли вещему Царьград.

Втысячестолпную Софию
Стекутся зверь и человек.
Я Алконостную Россию
Запрятал в дедовский сусек.

У Алконоста перья – строчки,
Пушинки – звездные слова
Умрут Кольцовы-одиночки,
Но не лесов и рек молва.

Потомок бога Китовраса,
Сермяжных Пудов и Вавил,
Угнал с Олимпа я Пегаса
И в конокрады угодил.

Утихомирился Пегаска,
Узнав полеты в хомуте...
По  Заонежью бродят сказки
Что я женат на красоте.

Что у меня в суставе – утка,
А в утке – песня-яицо...
Сплелась с кометой незабудка
В бракоискусное кольцо.

За Евхаристией шаманов
Я отпил крови и огня,
И не оберточный Романов,
А вечность жалует меня.

Увы, для паюсных умишек
Невнятен Огненный Талмуд.
Что миллионы чарых Гришек
За мной в поэзию идут.



*** I-120. Н. Клюев

В избе гармоника: «Накинув плащ с гитарой...»
А ставень дедовский провидяще грустит:
Где Сирин – красный гость, Вольга с Мамелфой старой,
Божниц рублевский сон, и бархат ал и рыт?

«Откуля, доброхот?» – «С Владимира-Залесска...»
– «Сгорим, о братия, телес не посрамим!..»
Махлрочная гарь, из ситца занавеска,
И оспа полуслов: «Валета скозырим».

Под матицей резной (искусством позабытым)
Валеты с дамами танцуют «вальц-плезир»,
А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,
Щипля сусальный пух и сетуя на мир.

Кропилом дождевым  смывается со ставней
Узорчатая быль про ярого  Вольгу,
Лишь изредка в зрачках у вольницы недавней
Пропляшет царь морской и сгинет на бегу.


*** I-121. Н. Клюев

На заводских задворках, где угольный ад,
Одуванчик взрастает звездистою слезкой, –
Неподвластен турбине незримый Царьград,
Что звенит жаворонком  и зябликом-тезкой.

Пусть плакаты горланят: «Падите во прах
Перед углем чумазым, прожорливой домной», –
Воспарит моя песня на струнных  крылах
В позапечную высь, где Фавор беспотемный.

Где отцовская дума – цветенье седин,
Мозг ковриги и скатерьи девьи персты:
Не размыкать сейсмографу русских кручин,
Гамаюнов – рыдающих птиц красоты.

И вотще брат-железо берёзку корит,
Что как песня отца с топором не дружна...
Глядь, в бадейке с опарою плещется кит,
В капле пота дельфином ныряет луна.

Заливаются иволги в бабьем чепце
(Есть свирели в парче, плеск волны в жемчугах),
Это Русь загрустила о сыне-певце,
О бизоньих вигвамах на вятских лугах.

Стих – черпак на родной соловецкой барже,
Где премудрость глубин, торжество парусов,
Я в историю въеду на звонном морже
С поддонною свитой словесных китов.


*** I-122. Н. Клюев

Стариком, в лохмотья одетым,
Притащусь к домовой ограде...
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради!

Я скоротал все проселки,
Придорожные пни и камни...
У горничной в плоской наколке
Боязливо спрошу: «Куда мне?»

В углу шарахнутся трости
От моей обветренной палки,
И хихикнут на деда-гостя
С дорогой картины русалки.

За стеною Кто Не знаю
Закинут невод в чужое...
И вернусь я к нищему раю,
Где Бог и Древо печное.

Под смоковницей солодовой
Умолкну, как Русь, навеки...
В мое бездонное слово
Канут моря и реки.

Домовину оплачет баба,
Назовет кормильцем и ладой...
В листопад рябины и граба
Уныла дверь за оградой.

За дверью пустые сени,
Где бродит призрак костлявый,
Хозяин Сергей Есенин
Грустит под шарманку славы.


*** I-123. Н. Клюев   Гитарная

Вырастает на теле лебеда,
С неведимкой шепелявя и шурша,
Это чалая колдунья-борода –
Знак, что вызрела полосынька-душа.

Что, как брага, яры сопки в бороздах,
Ярче просини улыбок васильки...
Говоря, Купало пляшет в бородах,
А в моей гнездятся вороны тоски.

Грают темные: «Подруга седина,
Допрядай мою печальную кудель!
Уж как нашему хозяину жена
В новой горнице сготовила постель».

За оконцем, оступаясь и ворча,
Бродит с заступом могильщик-нелюдим...
Тих мой угол и лежанка горяча,
Старый Васька покумился с домовым.

Неудача верезжит глухой беде:
«Будь, сестрица, с вороньем настороже...»
Глянь, слезинка оасцвела на бороде -
Василек на жаворонковой меже!


*** I-124. Н. Клюев   Нерушимая стена

Рогатых хозяев жизни
Хрипом ночных ветров
Приказано златоризней
Одеть в жемчуга стихов.

Ну что же? – не будет голым
Тот, кого проклял бог,
И ведьма с мызглым подолом –
Софией Палеолог!

Кармином, не мусикией
Подведен у ведьмы рот...
Ужель погас над Россией
Сириновый полет?!

И гнездо в безносой пивнушке
Златорогий свил Китоврас!..
Не в чулке ли нянином Пушкин
Обрел певучий Кавказ?

И не веткой ли Палестины
Деревенские дни цвели,
Когда ткал я пестрей ряднины
Мои думы и сны земли

Когда пела за прялкой мама
Про лопарский олений рай
И сверчком с избяною Камой
Аукался Парагвай?

Ах, и лермонтовская ветка
Не пустила в душу корней!..
Пусть же зябликом на последках
Звенит самопрялка дней.

Может, выпрядется родное –
Звон успенский, бебрян рукав!..
Не дожди – колыбельи удои
Истекли в бурдюки отав.

То пресветлому князю Батый
Преподнес поганый кумыс, –
Полонянкой тверские хаты
Опустили ресницы вниз.

И рыдая о милых близях,
В заревой конопель и шелк
Душу Руси на крыльях сизых
Журавлиный возносит полк.

Вознесенье марери правя,
Мы за плугом и за стихом
Лик Оранты, как образ славий,
Нерушимой Стеной зовем.


*** I-125. Н. Клюев

Чтоб пахнуло розой от страниц
И стихотворенье стадом стало,
Барабанной переклички мало,
Надо слышать клекоты орлиц,
В непролазных зарослях веприц –
На земле, которой не бывало.

До чудесного материка
Не доедешь на слепых колесах,
Лебединый хоровод на плесах,
Глубину и дрему тростника
Разгадай, где плещится строка,
Словно утро в розовых прокосах.

Я люблю малиновый падун,
Листопад горящий и горючий,
Оттого стихи мои как тучи
С отдаленным громом теплых струн,
Так во сне рыдает Гамаюн –
Что забытый туром бард могучий.
Простираясь розой подышать,
Сердце, как малиновки в тенетах,
Словно сад в осенних позолотах,
Ронит лавнее, как листья в гать.

Роза же в неведомых болотах,
Как лисица редкая в охотах,
Под пером не хочет увядать.
Роза,Роза! Сулофимь! Елена!
Спят чернила заодно с котом,
Поселилась старость в милый дом,
В заводь лет не заплывет сирена,
Там гнилые водоросли, пена
Парусов, как строчек рваный ком.

Это тридцать лет словостроенья,
Плешь как отмель, борода – прибой,
Будет и последний китобой –
Встреча с розою – владычицей морской
Под тараны кораблекрушенья.
Вот тогда и расцветут страницы
Горним льном, наливами пшеницы.
Пихтовой просекой и сторожкой.
Мой совенок, подожди немножко,
Гости близко: роза и луна,
Старомодно томно и бледна.



*** I-126. Н. Клюев

Кому бы сказку рассказать,
Как лось матёрый жил в подвале,
Ведь прописным ославят вралей,
Что есть в Москве тайга и гать,
Где кедры осыпают шишки –
Смолистые лешачьи пышки!
Заря полощет рушники
В дремотной заводи строки,
Что есть стихи – лосиный мык,
Гусиный перелётный крик,
Чернильница – раздолье совам,
Страницы с запахом ольховым,
И всё, как сказка на Гранатном?

В пути житейском необъятном
Я лось, забредший через гать,
В подвал горбатый умирать.
Как тяжело ресницам хвойным
Звериным лёгким – вьюгам знойным
Дышать мокрицами и прелью!
Уснуть бы под вотяцкой елью,
Сугроб пушистый – одеяло,
Чтобы не чуять над подвалом
Глухих вестей – ворон носатых,
Что не купаются закаты
В родимой Оби стадом лис,
И на Печоре ветер сиз,
Но берега пронзили сваи,
Калина не венчает в мае
Берёзку с розовым купалой,
По тундре дымной и проталой,
Не серебрится лосий след,
Что пали дебри, брвнский дед,
По лапти пилами обрезан,
И от свирепого железа
В метель горящих чернолесий
Бегут медвежьи, рысьи веси,
И град из рудых глухарей
Кряквы, стрельчатых дупелей
Лесные кости кровью мочит!
Кому же сивый клады прочит,
Напевом золотит копыта,
Когда черемуха убита –
Сестра душистая, чьи пальцы
Брыкастым и комолым мальцем –
Его поили зельем мая?!

От лесоруба убегая,
Березка в горностайной шубке
Ломает руки на порубке,
Одна меж омертвелых пней...

И я один. В рогожу дней
Вплетен как лыко , волчьим когтем,
Хочу, чтобы сосновым дёгтем
Парной сохатою зимовкой,
А не Есенина веревкой,
Пахнуло на твои ресницы
С подвала, где клюют синицы
Построчный золотой горох,
И тундровый соловый мох
Вплетает время в лосью челку,
На рождестве закличет елку
В последний погостить подвал,
И за любовь лесной бокал
Осушим мы, как хлябь болотца.
Колдунья будет млеть, колоться,
Пылать от ревности зелёной,
А я поникну над затоном –
Твоим письмом, где глубь и тучки,
Поплакать в хвойные колючки
Под хриплый рог лихой погони
Охотника с косой зубастой.
И в этот вечер звезды часто,
Осиным выводком в июле,
Заволокут небесный улей,
Где няня-ель в рукав соболий
Запрячет сок земной и боли.

*** I-127. Н. Клюев  Письмо художнику Анатолию Яру.

В разлуке жизнь обозревая,
То улыбаясь, то рыдая,
Кляня, заламывая пальцы,
Я слушаю глухие скальцы
Набухлых и холодных жил –
Так меж затеряных  могил,
Где мыши некому посватать,
На стужу, на ущерб заката
Ворчит осенняя вода...
Моя славянская звезда,
Узорная и избяная,
Столицей воспарив из рая,
Скатилася на птичий двор,
Где влачтелин – корявый сор
С помётом – заскорузлым другом,
«Ку-ку-ре-ку» и кряки цугом
От перегноя до нашеста!..
Не чудо ль? Родина – невеста
Рядно повыткала из стали!
Но молоты ковать устали
В сердечной кузнице секиру.
Их стон не укоризна пиру,
Где в мёртвой пляске Саломея.
Ах, жигулёвская Рассея,
Ужели в лямке бурлаки?
У риторической строки
Я поверну ишачью шею
И росной резедой повею
Воспоминаний, встреч, разлуки!
По-пушкински созвучьем «руки»
Чиня былые корабли,
Чтоб потянулись журавли
С моих болот в своё нагорье, –
Там облако купает в море
Розовоногих облачат,
И скалы забрели назад
В расплавы меди, охры, зели...
Ты помнишь ли на Вятке ели,
избу над пихтовым обрывом?
Тебе под двадцать. Я же сивым
Был поцелован голубком,
Слегка запорошен снежком.
Как первопуток на  ...погост.
Смолистый, хвойный алконост
Нам вести приносил из рая,
В уху ершовую ныряя,
В твою палитру, где лазори,
Чтоб молодость на косогоре
Не повстречала сорок пугал –
Мои года, что гонит вьюга
На полюс ледяным кнутом.
Лесное утро лебедком
Полощется в моей ладони,
И, словно тучи смерти, кони
В попонах черных ржут далече.
Какие у берёзки речи ,
У ласточки какие числа?
У девичьего коромысла
Есть дума по воду ходить.
Поэту же – любить, любить
И пихты черпать шляпой, ухом
По вятским курицам-краюхам.
Полесным рогомтрубит печень.
Теперь бы у матерой печи
Послушать, как бубнят поленья
Про баснословные селенья,
Куда в алмазно-рудый бор
На прокрадётся волк-топор
Пожрать ветвистого оленя.
Ведь в каждом тлеющем полене
Живыт глухарь, лосята, белки!..
Свои земные посиделки
Я допрядаю без тебя.
И сердце заступом дробя.
Под лопухи, глухой суглинок,
Костлявый не пытает инок
Моих свирелей и волынок –
Как я молился, пел, любил.
Средь неоплаканных могил
Ты побредёшь на холмик дикий,
И под косынкой земляники
Усмотришь чмуглую праматерь.
Так некогда в родимой хате,
С полатей выглянув украдкой,
В углу под синею лампадкой
Я видел бабушку за прялкой:
Она казалася русалкой,
И омут глаз качал луну...
Но памятью не ту струну
Я тронул на волшебной лютне
Под ветром, зайца бесприютней,
Я щедр лишь бедностью, да песней.
Теперь в Москве, на Красной Пресне,
В подвальце, как в гнезде гусином
Томлюсь любовницей иль сыном –
Не всё ль равно? В гнезде тепленько,
То сизовато, то аленько,
Смежают сумерки зенки.
Прости! Прости! В разлив реки
Я распахну оконце вежи.
И выплыву на пенный стрежень
Под трубы солнца, трав и бора.
И это будет скоро, скоро!
Уж черный инок заступ точит
На сердца россыпи и ночи,
И веет свежестью речной,
Плотами, топлою сосной,
Как на влюблённой в сказку Вятке;
И синий огонёк лампадки
По детству бабушку мне кажет
Подводную, за лунной пряжей.
С ней сорок полных веретён
Стучатсч в белокрылый сон,
Последнее с сапфирной нитью –
К желанной встрече и отплытью!


*** I-128.  В.  Брюсов    Закат

Видел я, над морем серым
Змей-Горыныч пролетал.

Море в отблесках горело,
Отсвет был багрово-ал.

Трубы спящих броненосцев,
Чаек парусных стада
Озарилисячь блеском грозным
Там, где зыблилась вода.

Сея огненные искры,
Закатился в тучу Змей;
И зажглись румянцем быстрым
Крылья облачные фей.
                19 июня 1900

*** I-129.  В.  Брюсов  Баба-Яга

Я Баба-Яга, костяная нога,
Где из меда река, кисель берега,
Там живу я века - ага! Ага!

*** I-130.   В.  Брюсов  Кощей

Я бессмертный Кощей, 
Сторож всяких вещей, 
Вместо каши да щей 
Ем стрекоз и мышей.

Закончу эту подборку языческих стихотворений поэтов ХIХ века (частично ХХ века) тремя поэмами Жуковского, Пушкина и Лермонтова. Я снова акцентирую внимание на большой и значимой доле языческих произведений уже в ХIХ веке, после  «Бутурлинского Прорыва» (информация об этом, в угоду РПЦ и ФСБ  замалчивается). А ведь была ещё целая мода на греческое и римское язычество… Эта мода поддерживалась императорским двором и представляла из себя подражание древним и бахвальство перед знатью своим знанием европейской культуры... Запомним, что начиная с Петра российская знать изучала европейское язычество, а потом – при Александре уже учила и французский язык, и изъяснялась на нём лучше чем на русском, пример тому Пушкин – до семи лет не знавший русский язык.
А язычество же родное – запрещалось и замалчивалось.

*** I-128. Василий Андреевич Жуковский     Спящая царевна

Жил-был добрый царь Матвей;
Жил с царицею своей
Он в согласье много лет;
А детей все нет как нет.
Раз царица на лугу,
На зеленом берегу
Ручейка была одна;
Горько плакала она.
Вдруг, глядит, ползет к ней рак;
Он сказал царице так:
"Мне тебя, царица, жаль;
Но забудь свою печаль;
Понесешь ты в эту ночь:
У тебя родится дочь".
"Благодарствуй, добрый рак;
Не ждала тебя никак..."
Но уж рак уполз в ручей,
Не слыхав ее речей.
Он, конечно, был пророк;
Что сказал – сбылося в срок:
Дочь царица родила.
Дочь прекрасна так была,
Что ни в сказке рассказать,
Ни пером не описать.
Вот царем Матвеем пир
Знатный дан на целый мир;
И на пир веселый тот
Царь одиннадцать зовет
Чародеек молодых;
Было ж всех двенадцать их;
Но двенадцатой одной,
Хромоногой, старой, злой,
Царь на праздник не позвал.
Отчего ж так оплошал
Наш разумный царь Матвей?
Было то обидно ей.
Так, но есть причина тут:
У царя двенадцать блюд
Драгоценных, золотых
Было в царских кладовых;
Приготовили обед;
А двенадцатого нет
(Кем украдено оно,
Знать об этом не дано).
"Что ж тут делать? – царь сказал.
Так и быть!" И не послал
Он на пир старухи звать.
Собралися пировать
Гости, званные царем;
Пили, ели, а потом,
Хлебосольного царя
За прием благодаря,
Стали дочь его дарить:
"Будешь в золоте ходить;
Будешь чудо красоты;
Будешь всем на радость ты
Благонравна и тиха;
Дам красавца жениха
Я тебе, мое дитя;
Жизнь твоя пройдет шутя
Меж знакомых и родных..."
Словом, десять молодых
Чародеек, одарив
Так дитя наперерыв,
Удалились; в свой черед
И последняя идет;
Но еще она сказать
Не успела слова – глядь!
А незваная стоит
Над царевной и ворчит:
"На пиру я не была,
Но подарок принесла:
На шестнадцатом году
Повстречаешь ты беду;
В этом возрасте своем
Руку ты веретеном
Оцарапаешь, мой свет,
И умрешь во цвете лет!"
Проворчавши так, тотчас
Ведьма скрылася из глаз;
Но оставшаяся там
Речь домолвила: "Не дам
Без пути ругаться ей
Над царевною моей;
Будет то не смерть, а сон;
Триста лет продлится он;
Срок назначенный пройдет,
И царевна оживет;
Будет долго в свете жить;
Будут внуки веселить
Вместе с нею мать, отца
До земного их конца".
Скрылась гостья. Царь грустит;
Он не ест, не пьет, не спит:
Как от смерти дочь спасти?
И, беду чтоб отвести,
Он дает такой указ:
"Запрещается от нас
В нашем царстве сеять лен,
Прясть, сучить, чтоб веретен
Духу не было в домах;
Чтоб скорей как можно прях
Всех из царства выслать вон".
Царь, издав такой закон,
Начал пить, и есть, и спать,
Начал жить да поживать,
Как дотоле, без забот.
Дни проходят; дочь растет;
Расцвела, как майский цвет;
Вот уж ей пятнадцать лет...
Что-то, что-то будет с ней!
Раз с царицею своей
Царь отправился гулять;
Но с собой царевну взять
Не случилось им; она
Вдруг соскучилась одна
В душной горнице сидеть
И на свет в окно глядеть.
"Дай, – сказала наконец,
Осмотрю я наш дворец".
По дворцу она пошла:
Пышных комнат нет числа;
Всем любуется она;
Вот, глядит, отворена
Дверь в покой; в покое том
Вьется лестница винтом
Вкруг столба; по ступеням
Всходит вверх и видит – там
Старушоночка сидит;
Гребень под носом торчит;
Старушоночка прядет
И за пряжею поет:
"Веретенце, не ленись;
Пряжа тонкая, не рвись;
Скоро будет в добрый час
Гостья жданная у нас".
Гостья жданная вошла;
Пряха молча подала
В руки ей веретено;
Та взяла, и вмиг оно
Укололо руку ей...
Все исчезло из очей;
На нее находит сон;
Вместе с ней объемлет он
Весь огромный царский дом;
Все утихнуло кругом;
Возвращаясь во дворец,
На крыльце ее отец
Пошатнулся, и зевнул,
И с царицею заснул;
Свита вся за ними спит;
Стража царская стоит
Под ружьем в глубоком сне,
И на спящем спит коне
Перед ней хорунжий сам;
Неподвижно по стенам
Мухи сонные сидят;
У ворот собаки спят;
В стойлах, головы склонив,
Пышны гривы опустив,
Кони корму не едят,
Кони сном глубоким спят;
Повар спит перед огнем;
И огонь, объятый сном,
Не пылает, не горит,
Сонным пламенем стоит;
И не тронется над ним,
Свившись клубом, сонный дым;
И окрестность со дворцом
Вся объята мертвым сном;
И покрыл окрестность бор;
Из терновника забор
Дикий бор тот окружил;
Он навек загородил
К дому царскому пути:
Долго, долго не найти
Никому туда следа
И приблизиться беда!
Птица там не пролетит,
Близко зверь не пробежит,
Даже облака небес
На дремучий, темный лес
Не навеет ветерок.
Вот уж полный век протек;
Словно не жил царь Матвей
Так из памяти людей
Он изгладился давно;
Знали только то одно,
Что средь бора дом стоит,
Что царевна в доме спит,
Что проспать ей триста лет,
Что теперь к ней следу нет.
Много было смельчаков
(По сказанью стариков),
В лес брались они сходить,
Чтоб царевну разбудить;
Даже бились об заклад
И ходили – но назад
Не пришел никто. С тех пор
В неприступный, страшный бор
Ни старик, ни молодой
За царевной ни ногой.
Время ж все текло, текло;
Вот и триста лет прошло.
Что ж случилося? В один
День весенний царский сын,
Забавляясь ловлей, там
По долинам, по полям
С свитой ловчих разъезжал.
Вот от свиты он отстал;
И у бора вдруг один
Очутился царский сын.
Бор, он видит, темен, дик.
С ним встречается старик.
С стариком он в разговор:
"Расскажи про этот бор
Мне, старинушка честной!"
Покачавши головой,
Все старик тут рассказал,
Что от дедов он слыхал
О чудесном боре том:
Как богатый царский дом
В нем давным-давно стоит,
Как царевна в доме спит,
Как ее чудесен сон,
Как три века длится он,
Как во сне царевна ждет,
Что спаситель к ней придет;
Как опасны в лес пути,
Как пыталася дойти
До царевны молодежь,
Как со всяким то ж да то ж
Приключалось: попадал
В лес, да там и погибал.
Был детина удалой
Царский сын; от сказки той
Вспыхнул он, как от огня;
Шпоры втиснул он в коня;
Прянул конь от острых шпор
И стрелой помчался в бор,
И в одно мгновенье там.
Что ж явилося очам
Сына царского? Забор,
Ограждавший темный бор,
Не терновник уж густой,
Но кустарник молодой;
Блещут розы по кустам;
Перед витязем он сам
Расступился, как живой;
В лес въезжает витязь мой:
Всё свежо, красно пред ним;
По цветочкам молодым
Пляшут, блещут мотыльки;
Светлой змейкой ручейки
Вьются, пенятся, журчат;
Птицы прыгают, шумят
В густоте ветвей живых;
Лес душист, прохладен, тих,
И ничто не страшно в нем.
Едет гладким он путем
Час, другой; вот наконец
Перед ним стоит дворец,
Зданье – чудо старины;
Ворота отворены;
В ворота въезжает он;
На дворе встречает он
Тьму людей, и каждый спит:
Тот как вкопанный сидит;
Тот не двигаясь идет;
Тот стоит, раскрывши рот,
Сном пресекся разговор,
И в устах молчит с тех пор
Недоконченная речь;
Тот, вздремав, когда-то лечь
Собрался, но не успел:
Сон волшебный овладел
Прежде сна простого им;
И, три века недвижим,
Не стоит он, не лежит
И, упасть готовый, спит.
Изумлен и поражен
Царский сын. Проходит он
Между сонными к дворцу;
Приближается к крыльцу:
По широким ступеням
Хочет вверх идти; но там
На ступенях царь лежит
И с царицей вместе спит.
Путь наверх загорожен.
"Как же быть? – подумал он.
Где пробраться во дворец?"
Но решился наконец,
И, молитву сотворя,
Он шагнул через царя.
Весь дворец обходит он;
Пышно все, но всюду сон,
Гробовая тишина.
Вдруг глядит: отворена
Дверь в покой; в покое том
Вьется лестница винтом
Вкруг столба; по ступеням
Он взошел. И что же там?
Вся душа его кипит,
Перед ним царевна спит.
Как дитя, лежит она,
Распылалася от сна;
Молод цвет ее ланит,
Меж ресницами блестит
Пламя сонное очей;
Ночи темныя темней,
Заплетенные косой
Кудри черной полосой
Обвились кругом чела;
Грудь как свежий снег бела;
На воздушный, тонкий стан
Брошен легкий сарафан;
Губки алые горят;
Руки белые лежат
На трепещущих грудях;
Сжаты в легких сапожках
Ножки – чудо красотой.
Видом прелести такой
Отуманен, распален,
Неподвижно смотрит он;
Неподвижно спит она.
Что ж разрушит силу сна?
Вот, чтоб душу насладить,
Чтоб хоть мало утолить
Жадность пламенных очей,
На колени ставши, к ней
Он приблизился лицом:
Распалительным огнем
Жарко рдеющих ланит
И дыханьем уст облит,
Он души не удержал
И ее поцеловал.
Вмиг проснулася она;
И за нею вмиг от сна
Поднялося все кругом:
Царь, царица, царский дом;
Снова говор, крик, возня;
Все как было; словно дня
Не прошло с тех пор, как в сон
Весь тот край был погружен.
Царь на лестницу идет;
Нагулявшися, ведет
Он царицу в их покой;
Сзади свита вся толпой;
Стражи ружьями стучат;
Мухи стаями летят;
Приворотный лает пес;
На конюшне свой овес
Доедает добрый конь;
Повар дует на огонь,
И, треща, огонь горит,
И струею дым бежит;
Всё бывалое – один
Небывалый царский сын.
Он с царевной наконец
Сходит сверху; мать, отец
Принялись их обнимать.
Что ж осталось досказать?
Свадьба, пир, и я там был
И вино на свадьбе пил;
По усам вино бежало,
В рот же капли не попало.


*** I-129.  А. С. ПУШКИН     РУСЛАН И ЛЮДМИЛА
 
ПОСВЯЩЕНИЕ

Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть украдкой,
На песни грешные мои.

———

У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух... там Русью пахнет!

И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету...

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.

В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям.

Слилися речи в шум невнятный;
Жужжит гостей веселый круг;
Но вдруг раздался глас приятный
И звонких гуслей беглый звук;
Все смолкли, слушают Баяна:
И славит сладостный певец
Людмилу-прелесть, и Руслана,
И Лелем свитый им венец.

Но, страстью пылкой утомленный,
Не ест, не пьет Руслан влюбленный;
На друга милого глядит,
Вздыхает, сердится, горит
И, щипля ус от нетерпенья,
Считает каждые мгновенья.
В унынье, с пасмурным челом,
За шумным, свадебным столом
Сидят три витязя младые;
Безмолвны, за ковшом пустым,
Забыты кубки круговые,
И брашна неприятны им;
Не слышат вещего Баяна;
Потупили смущенный взгляд:
То три соперника Руслана;
В душе несчастные таят
Любви и ненависти яд.
Один — Рогдай, воитель смелый,
Мечом раздвинувший пределы
Богатых киевских полей;
Другой — Фарлаф, крикун надменный,
В пирах никем не побежденный,
Но воин скромный средь мечей;
Последний, полный страстной думы,
Младой хазарский хан Ратмир:
Все трое бледны и угрюмы,
И пир веселый им не в пир.

Вот кончен он; встают рядами,
Смешались шумными толпами,
И все глядят на молодых:
Невеста очи опустила,
Как будто сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
Но тень объемлет всю природу,
Уж близко к полночи глухой;
Бояре, задремав от меду,
С поклоном убрались домой.
Жених в восторге, в упоенье:
Ласкает он в воображенье
Стыдливой девы красоту;
Но с тайным, грустным умиленьем
Великий князь благословеньем
Дарует юную чету.

И вот невесту молодую
Ведут на брачную постель;
Огни погасли... и ночную
Лампаду зажигает Лель.
Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры...
Вы слышите ль влюбленный шепот,
И поцелуев сладкий звук,
И прерывающийся ропот
Последней робости?.. Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали... Вдруг
Гром грянул, свет блеснул в тумане,
Лампада гаснет, дым бежит,
Кругом всё смерклось, всё дрожит,
И замерла душа в Руслане...
Всё смолкло. В грозной тишине
Раздался дважды голос странный,
И кто-то в дымной глубине
Взвился чернее мглы туманной...


ПОХИЩЕНИЕ ЛЮДМИЛЫ

И снова терем пуст и тих;
Встает испуганный жених,
С лица катится пот остылый;
Трепеща, хладною рукой
Он вопрошает мрак немой...
О горе: нет подруги милой!
Хватает воздух он пустой;
Людмилы нет во тьме густой,
Похищена безвестной силой.

Ах, если мученик любви
Страдает страстью безнадежно,
Хоть грустно жить, друзья мои,
Однако жить еще возможно.
Но после долгих, долгих лет
Обнять влюбленную подругу,
Желаний, слез, тоски предмет,
И вдруг минутную супругу
Навек утратить... о друзья,
Конечно лучше б умер я!

Однако жив Руслан несчастный.
Но что сказал великий князь?
Сраженный вдруг молвой ужасной,
На зятя гневом распалясь,
Его и двор он созывает:
«Где, где Людмила?» — вопрошает
С ужасным, пламенным челом.
Руслан не слышит. «Дети, други!
Я помню прежние заслуги:
О, сжальтесь вы над стариком!
Скажите, кто из вас согласен
Скакать за дочерью моей?
Чей подвиг будет не напрасен,
Тому – терзайся, плачь, злодей!
Не мог сберечь жены своей! –
Тому я дам ее в супруги
С полцарством прадедов моих.
Кто ж вызовется, дети, други?..»
«Я!» – молвил горестный жених.
«Я! я!» – воскликнули с Рогдаем
Фарлаф и радостный Ратмир:
«Сейчас коней своих седлаем;
Мы рады весь изъездить мир.
Отец наш, не продлим разлуки;
Не бойся: едем за княжной».
И с благодарностью немой
В слезах к ним простирает руки
Старик, измученный тоской.

Все четверо выходят вместе;
Руслан уныньем как убит;
Мысль о потерянной невесте
Его терзает и мертвит.
Садятся на коней ретивых;
Вдоль берегов Днепра счастливых
Летят в клубящейся пыли;
Уже скрываются вдали;
Уж всадников не видно боле...
Но долго всё еще глядит
Великий князь в пустое поле
И думой им вослед летит.

Руслан томился молчаливо,
И смысл и память потеряв.
Через плечо глядя спесиво
И важно подбочась, Фарлаф,
Надувшись, ехал за Русланом.
Он говорит: «Насилу я
На волю вырвался, друзья!
Ну, скоро ль встречусь с великаном?
Уж то-то крови будет течь,
Уж то-то жертв любви ревнивой!
Повеселись, мой верный меч,
Повеселись, мой конь ретивый!»

Хазарский хан, в уме своем
Уже Людмилу обнимая,
Едва не пляшет над седлом;
В нем кровь играет молодая,
Огня надежды полон взор:
То скачет он во весь опор,
То дразнит бегуна лихого,
Кружит, подъемлет на дыбы
Иль дерзко мчит на холмы снова.

Рогдай угрюм, молчит – ни слова...
Страшась неведомой судьбы
И мучась ревностью напрасной,
Всех больше беспокоен он,
И часто взор его ужасный
На князя мрачно устремлен.

 
ФАРЛАФ, РАТМИР, РОГДАЙ И РУСЛАН

Соперники одной дорогой
Все вместе едут целый день.
Днепра стал темен брег отлогий;
С востока льется ночи тень;
Туманы над Днепром глубоким;
Пора коням их отдохнуть.
Вот под горой путем широким
Широкий пересекся путь.
«Разъедемся, пора! – сказали, –
Безвестной вверимся судьбе».
И каждый конь, не чуя стали,
По воле путь избрал себе.

Что делаешь, Руслан несчастный,
Один в пустынной тишине?
Людмилу, свадьбы день ужасный,
Всё, мнится, видел ты во сне.
На брови медный шлем надвинув,
Из мощных рук узду покинув,
Ты шагом едешь меж полей,
И медленно в душе твоей
Надежда гибнет, гаснет вера.

Но вдруг пред витязем пещера;
В пещере свет. Он прямо к ней
Идет под дремлющие своды,
Ровесники самой природы.
Вошел с уныньем: что же зрит?
В пещере старец; ясный вид,
Спокойный взор, брада седая;
Лампада перед ним горит;
За древней книгой он сидит,
Ее внимательно читая.

 
РУСЛАН И СТАРЕЦ

«Добро пожаловать, мой сын! –
Сказал с улыбкой он Руслану. –
Уж двадцать лет я здесь один
Во мраке старой жизни вяну;
Но наконец дождался дня,
Давно предвиденного мною.
Мы вместе сведены судьбою;
Садись и выслушай меня.
Руслан, лишился ты Людмилы;
Твой твердый дух теряет силы;
Но зла промчится быстрый миг:
На время рок тебя постиг.
С надеждой, верою веселой
Иди на всё, не унывай;
Вперед! мечом и грудью смелой
Свой путь на полночь пробивай.

Узнай, Руслан: твой оскорбитель
Волшебник страшный Черномор,
Красавиц давний похититель,
Полнощных обладатель гор.
Еще ничей в его обитель
Не проникал доныне взор;
Но ты, злых козней истребитель,
В нее ты вступишь, и злодей
Погибнет от руки твоей.
Тебе сказать не должен боле:
Судьба твоих грядущих дней,
Мой сын, в твоей отныне воле».

Наш витязь старцу пал к ногам
И в радости лобзает руку.
Светлеет мир его очам,
И сердце позабыло муку.
Вновь ожил он; и вдруг опять
На вспыхнувшем лице кручина...
«Ясна тоски твоей причина;
Но грусть не трудно разогнать, –
Сказал старик, – тебе ужасна
Любовь седого колдуна;
Спокойся, знай: она напрасна
И юной деве не страшна.
Он звезды сводит с небосклона,
Он свистнет – задрожит луна;
Но против времени закона
Его наука не сильна.
Ревнивый, трепетный хранитель
Замков безжалостных дверей,
Он только немощный мучитель
Прелестной пленницы своей.
Вокруг нее он молча бродит,
Клянет жестокий жребий свой...
Но, добрый витязь, день проходит,
А нужен для тебя покой».

Руслан на мягкий мох ложится
Пред умирающим огнем;
Он ищет позабыться сном,
Вздыхает, медленно вертится...
Напрасно! Витязь наконец:
«Не спится что-то, мой отец!
Что делать: болен я душою,
И сон не в сон, как тошно жить.
Позволь мне сердце освежить
Твоей беседою святою.
Прости мне дерзостный вопрос.
Откройся: кто ты, благодатный,
Судьбы наперсник непонятный?
В пустыню кто тебя занес?»

Вздохнув с улыбкою печальной,
Старик в ответ: «Любезный сын,
Уж я забыл отчизны дальной
Угрюмый край. Природный финн,
В долинах, нам одним известных,
Гоняя стадо сел окрестных,
В беспечной юности я знал
Одни дремучие дубравы,
Ручьи, пещеры наших скал
Да дикой бедности забавы.
Но жить в отрадной тишине
Дано не долго было мне.

Тогда близ нашего селенья,
Как милый цвет уединенья,
Жила Наина. Меж подруг
Она гремела красотою.
Однажды утренней порою
Свои стада на темный луг
Я гнал, волынку надувая;
Передо мной шумел поток.
Одна, красавица младая
На берегу плела венок.
Меня влекла моя судьбина...
Ах, витязь, то была Наина!
Я к ней – и пламень роковой
За дерзкий взор мне был наградой,
И я любовь узнал душой
С ее небесною отрадой,
С ее мучительной тоской.

Умчалась года половина;
Я с трепетом открылся ей,
Сказал: люблю тебя, Наина.
Но робкой горести моей
Наина с гордостью внимала,
Лишь прелести свои любя,
И равнодушно отвечала:
«Пастух, я не люблю тебя!»

И всё мне дико, мрачно стало:
Родная куща, тень дубров,
Веселы игры пастухов –
Ничто тоски не утешало.
В уныньи сердце сохло, вяло.
И наконец задумал я
Оставить финские поля;
Морей неверные пучины
С дружиной братской переплыть
И бранной славой заслужить
Вниманье гордое Наины.
Я вызвал смелых рыбаков
Искать опасностей и злата.
Впервые тихий край отцов
Услышал бранный звук булата
И шум немирных челноков.
Я вдаль уплыл, надежды полный,
С толпой бесстрашных земляков;
Мы десять лет снега и волны
Багрили кровию врагов.
Молва неслась: цари чужбины
Страшились дерзости моей;
Их горделивые дружины
Бежали северных мечей.
Мы весело, мы грозно бились,
Делили дани и дары,
И с побежденными садились
За дружелюбные пиры.
Но сердце, полное Наиной,
Под шумом битвы и пиров,
Томилось тайною кручиной,
Искало финских берегов.
Пора домой, сказал я, други!
Повесим праздные кольчуги
Под сенью хижины родной.
Сказал – и весла зашумели;
И, страх оставя за собой,
В залив отчизны дорогой
Мы с гордой радостью влетели.

Сбылись давнишние мечты,
Сбылися пылкие желанья!
Минута сладкого свиданья,
И для меня блеснула ты!
К ногам красавицы надменной
Принес я меч окровавленный,
Кораллы, злато и жемчуг;
Пред нею, страстью упоенный,
Безмолвным роем окруженный
Ее завистливых подруг,
Стоял я пленником послушным;
Но дева скрылась от меня,
Примолвя с видом равнодушным:
«Герой, я не люблю тебя!»

 
НАИНА: «ГЕРОЙ, Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!»

К чему рассказывать, мой сын,
Чего пересказать нет силы?
Ах, и теперь один, один,
Душой уснув, в дверях могилы,
Я помню горесть, и порой,
Как о минувшем мысль родится,
По бороде моей седой
Слеза тяжелая катится.

Но слушай: в родине моей
Между пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной тишины,
Среди лесов, в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Все слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.

И я, любви искатель жадный,
Решился в грусти безотрадной
Наину чарами привлечь
И в гордом сердце девы хладной
Любовь волшебствами зажечь.
Спешил в объятия свободы,
В уединенный мрак лесов;
И там, в ученье колдунов,
Провел невидимые годы.
Настал давно желанный миг,
И тайну страшную природы
Я светлой мыслию постиг:
Узнал я силу заклинаньям.
Венец любви, венец желаньям!
Теперь, Наина, ты моя!
Победа наша, думал я.
Но в самом деле победитель
Был рок, упорный мой гонитель.

В мечтах надежды молодой,
В восторге пылкого желанья,
Творю поспешно заклинанья,
Зову духов – и в тьме лесной
Стрела промчалась громовая,
Волшебный вихорь поднял вой,
Земля вздрогнула под ногой...
И вдруг сидит передо мной
Старушка дряхлая, седая,
Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясучей головой,
Печальной ветхости картина.
Ах, витязь, то была Наина!..
Я ужаснулся и молчал,
Глазами страшный призрак мерил,
В сомненье всё еще не верил
И вдруг заплакал, закричал:
«Возможно ль! ах, Наина, ты ли!
Наина, где твоя краса?
Скажи, ужели небеса
Тебя так страшно изменили?
Скажи, давно ль, оставя свет,
Расстался я с душой и с милой?
Давно ли?..» «Ровно сорок лет, –
Был девы роковой ответ, –
Сегодня семьдесят мне било.
Что делать, – мне пищит она, –
Толпою годы пролетели.
Прошла моя, твоя весна –
Мы оба постареть успели.
Но, друг, послушай: не беда
Неверной младости утрата.
Конечно, я теперь седа,
Немножко, может быть, горбата;
Не то, что в старину была,
Не так жива, не так мила;
Зато (прибавила болтунья)
Открою тайну: я колдунья!»

 
СТАРИК И КОЛДУНЬЯ

И было в самом деле так.
Немой, недвижный перед нею,
Я совершенный был дурак
Со всей премудростью моею.

Но вот ужасно: колдовство
Вполне свершилось по несчастью.
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью.
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Я трепетал, потупя взор;
Она сквозь кашель продолжала
Тяжелый, страстный разговор:
«Так, сердце я теперь узнала;
Я вижу, верный друг, оно
Для нежной страсти рождено;
Проснулись чувства, я сгораю,
Томлюсь желаньями любви...
Приди в объятия мои...
О милый, милый! умираю...»

И между тем она, Руслан,
Мигала томными глазами;
И между тем за мой кафтан
Держалась тощими руками;
И между тем – я обмирал,
От ужаса зажмуря очи;
И вдруг терпеть не стало мочи;
Я с криком вырвался, бежал.
Она вослед: «О, недостойный!
Ты возмутил мой век спокойный,
Невинной девы ясны дни!
Добился ты любви Наины,
И презираешь – вот мужчины!
Изменой дышат все они!
Увы, сама себя вини;
Он обольстил меня, несчастный!
Я отдалась любови страстной...
Изменник, изверг! о позор!
Но трепещи, девичий вор!»

Так мы расстались. С этих пор
Живу в моем уединенье
С разочарованной душой;
И в мире старцу утешенье
Природа, мудрость и покой.
Уже зовет меня могила;
Но чувства прежние свои
Еще старушка не забыла
И пламя поздное любви
С досады в злобу превратила.
Душою черной зло любя,
Колдунья старая, конечно,
Возненавидит и тебя;
Но горе на земле не вечно».

Наш витязь с жадностью внимал
Рассказы старца; ясны очи
Дремотой легкой не смыкал
И тихого полета ночи
В глубокой думе не слыхал.
Но день блистает лучезарный...
Со вздохом витязь благодарный
Объемлет старца-колдуна;
Душа надеждою полна;
Выходит вон. Ногами стиснул
Руслан заржавшего коня,
В седле оправился, присвистнул.
«Отец мой, не оставь меня».
И скачет по пустому лугу.
Седой мудрец младому другу
Кричит вослед: «Счастливый путь!
Прости, люби свою супругу,
Советов старца не забудь!»

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Соперники в искусстве брани,
Не знайте мира меж собой;
Несите мрачной славе дани
И упивайтеся враждой!
Пусть мир пред вами цепенеет,
Дивяся грозным торжествам:
Никто о вас не пожалеет,
Никто не помешает вам.
Соперники другого рода,
Вы, рыцари парнасских гор,
Старайтесь не смешить народа
Нескромным шумом ваших ссор;
Бранитесь – только осторожно.
Но вы, соперники в любви,
Живите дружно, если можно!
Поверьте мне, друзья мои:
Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил назло вселенной;
Сердиться глупо и грешно.

Когда Рогдай неукротимый,
Глухим предчувствием томимый,
Оставя спутников своих,
Пустился в край уединенный
И ехал меж пустынь лесных,
В глубоку думу погруженный –
Злой дух тревожил и смущал
Его тоскующую душу,
И витязь пасмурный шептал:
«Убью!.. преграды все разрушу...
Руслан!.. узнаешь ты меня...
Теперь-то девица поплачет...»
И вдруг, поворотив коня,
Во весь опор назад он скачет.

В то время доблестный Фарлаф,
Всё утро сладко продремав,
Укрывшись от лучей полдневных,
У ручейка, наедине,
Для подкрепленья сил душевных,
Обедал в мирной тишине.
Как вдруг он видит: кто-то в поле,
Как буря, мчится на коне;
И, времени не тратя боле,
Фарлаф, покинув свой обед,
Копье, кольчугу, шлем, перчатки,
Вскочил в седло и без оглядки
Летит – а тот за ним вослед.
«Остановись, беглец бесчестный! –
Кричит Фарлафу неизвестный. –
Презренный, дай себя догнать!
Дай голову с тебя сорвать!»
Фарлаф, узнавши глас Рогдая,
Со страха скорчась, обмирал
И, верной смерти ожидая,
Коня еще быстрее гнал.
Так точно заяц торопливый,
Прижавши уши боязливо,
По кочкам, полем, сквозь леса
Скачками мчится ото пса.
На месте славного побега
Весной растопленного снега
Потоки мутные текли
И рыли влажну грудь земли.
Ко рву примчался конь ретивый,
Взмахнул хвостом и белой гривой,
Бразды стальные закусил
И через ров перескочил;
Но робкий всадник вверх ногами
Свалился тяжко в грязный ров,
Земли не взвидел с небесами
И смерть принять уж был готов.
Рогдай к оврагу подлетает;
Жестокий меч уж занесен;
«Погибни, трус! умри!» – вещает...
Вдруг узнает Фарлафа он;
Глядит, и руки опустились;
Досада, изумленье, гнев
В его чертах изобразились;
Скрыпя зубами, онемев,
Герой, с поникшею главою
Скорей отъехав ото рва,
Бесился... но едва, едва
Сам не смеялся над собою.

Тогда он встретил под горой
Старушечку чуть-чуть живую,
Горбатую, совсем седую.
Она дорожною клюкой
Ему на север указала.
«Ты там найдешь его», – сказала.
Рогдай весельем закипел
И к верной смерти полетел.

А наш Фарлаф? Во рву остался,
Дохнуть не смея; про себя
Он, лежа, думал: жив ли я?
Куда соперник злой девался?
Вдруг слышит прямо над собой
Старухи голос гробовой:
«Встань, молодец: все тихо в поле;
Ты никого не встретишь боле;
Я привела тебе коня;
Вставай, послушайся меня».

 
ФАРЛАФ И СТАРУХА-КОЛДУНЬЯ

Смущенный витязь поневоле
Ползком оставил грязный ров;
Окрестность робко озирая,
Вздохнул и молвил оживая:
«Ну, слава богу, я здоров!»

«Поверь! – старуха продолжала, –
Людмилу мудрено сыскать;
Она далеко забежала;
Не нам с тобой ее достать.
Опасно разъезжать по свету;
Ты, право, будешь сам не рад.
Последуй моему совету,
Ступай тихохонько назад.
Под Киевом, в уединенье,
В своем наследственном селенье
Останься лучше без забот:
От нас Людмила не уйдет».

Сказав, исчезла. В нетерпенье
Благоразумный наш герой
Тотчас отправился домой,
Сердечно позабыв о славе
И даже о княжне младой;
И шум малейший по дубраве,
Полет синицы, ропот вод
Его бросали в жар и в пот.

Меж тем Руслан далеко мчится;
В глуши лесов, в глуши полей
Привычной думою стремится
К Людмиле, радости своей,
И говорит: «Найду ли друга?
Где ты, души моей супруга?
Увижу ль я твой светлый взор?
Услышу ль нежный разговор?
Иль суждено, чтоб чародея
Ты вечной пленницей была
И, скорбной девою старея,
В темнице мрачной отцвела?
Или соперник дерзновенный
Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:
Еще при мне мой верный меч,
Еще глава не пала с плеч».

Однажды, темною порою,
По камням берегом крутым
Наш витязь ехал над рекою.
Всё утихало. Вдруг за ним
Стрелы мгновенное жужжанье,
Кольчуги звон, и крик, и ржанье,
И топот по полю глухой.
«Стой!» – грянул голос громовой.
Он оглянулся: в поле чистом,
Подняв копье, летит со свистом
Свирепый всадник, и грозой
Помчался князь ему навстречу.
«Ага! догнал тебя! постой! –
Кричит наездник удалой, –
Готовься, друг, на смертну сечу;
Теперь ложись средь здешних мест;
А там ищи своих невест».
Руслан вспылал, вздрогнул от гнева;
Он узнает сей буйный глас...

Друзья мои! а наша дева?
Оставим витязей на час;
О них опять я вспомню вскоре.
А то давно пора бы мне
Подумать о младой княжне
И об ужасном Черноморе.

Моей причудливой мечты
Наперсник иногда нескромный,
Я рассказал, как ночью темной
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг среди тумана.
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился, как вихорь, к облакам
Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный
И вдруг умчал к своим горам –
Ты чувств и памяти лишилась
И в страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась.

С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой
Султан курятника спесивый,
Петух мой по двору бежал
И сладострастными крылами
Уже подругу обнимал;
Над ними хитрыми кругами
Цыплят селенья старый вор,
Прияв губительные меры,
Носился, плавал коршун серый
И пал как молния на двор.
Взвился, летит. В когтях ужасных
Во тьму расселин безопасных
Уносит бедную злодей.
Напрасно, горестью своей
И хладным страхом пораженный,
Зовет любовницу петух...
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесенный.

До утра юная княжна
Лежала, тягостным забвеньем,
Как будто страшным сновиденьем,
Объята – наконец она
Очнулась, пламенным волненьем
И смутным ужасом полна;
Душой летит за наслажденьем,
Кого-то ищет с упоеньем;
«Где ж милый, – шепчет, – где супруг?»
Зовет и помертвела вдруг.
Глядит с боязнию вокруг.
Людмила, где твоя светлица?
Лежит несчастная девица
Среди подушек пуховых,
Под гордой сенью балдахина;
Завесы, пышная перина
В кистях, в узорах дорогих;
Повсюду ткани парчевые;
Играют яхонты, как жар;
Кругом курильницы златые
Подъемлют ароматный пар;
Довольно... благо мне не надо
Описывать волшебный дом:
Уже давно Шехеразада
Меня предупредила в том.
Но светлый терем не отрада,
Когда не видим друга в нем.

Три девы, красоты чудесной,
В одежде легкой и прелестной
Княжне явились, подошли
И поклонились до земли.
Тогда неслышными шагами
Одна поближе подошла;
Княжне воздушными перстами
Златую косу заплела
С искусством, в наши дни не новым,
И обвила венцом перловым
Окружность бледного чела.
За нею, скромно взор склоняя,
Потом приближилась другая;
Лазурный, пышный сарафан
Одел Людмилы стройный стан;
Покрылись кудри золотые,
И грудь, и плечи молодые
Фатой, прозрачной, как туман.
Покров завистливый лобзает
Красы, достойные небес,
И обувь легкая сжимает
Две ножки, чудо из чудес.
Княжне последняя девица
Жемчужный пояс подает.
Меж тем незримая певица
Веселы песни ей поет.
Увы, ни камни ожерелья,
Ни сарафан, ни перлов ряд,
Ни песни лести и веселья
Ее души не веселят;
Напрасно зеркало рисует
Ее красы, ее наряд:
Потупя неподвижный взгляд,
Она молчит, она тоскует.

Те, кои, правду возлюбя,
На темном сердца дне читали,
Конечно знают про себя,
Что если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
Назло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть, –
То грустно ей уж не на шутку.

Но вот Людмила вновь одна.
Не зная, что начать, она
К окну решетчату подходит,
И взор ее печально бродит
В пространстве пасмурной дали.
Всё мертво. Снежные равнины
Коврами яркими легли;
Стоят угрюмых гор вершины
В однообразной белизне
И дремлют в вечной тишине;
Кругом не видно дымной кровли,
Не видно путника в снегах,
И звонкий рог веселой ловли
В пустынных не трубит горах;
Лишь изредка с унылым свистом
Бунтует вихорь в поле чистом
И на краю седых небес
Качает обнаженный лес.

В слезах отчаянья, Людмила
От ужаса лицо закрыла.
Увы, что ждет ее теперь!
Бежит в серебряную дверь;
Она с музыкой отворилась,
И наша дева очутилась
В саду. Пленительный предел:
Прекраснее садов Армиды
И тех, которыми владел
Царь Соломон иль князь Тавриды.
Пред нею зыблются, шумят
Великолепные дубровы;
Аллеи пальм, и лес лавровый,
И благовонных миртов ряд,
И кедров гордые вершины,
И золотые апельсины
Зерцалом вод отражены;
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены;
С прохладой вьется ветер майский
Средь очарованных полей,
И свищет соловей китайский
Во мраке трепетных ветвей;
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам:
Под ними блещут истуканы
И, мнится, живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды,
Жемчужной, огненной дугой
Валятся, плещут водопады;
И ручейки в тени лесной
Чуть вьются сонною волной.
Приют покоя и прохлады,
Сквозь вечну зелень здесь и там
Мелькают светлые беседки;
Повсюду роз живые ветки
Цветут и дышат по тропам.
Но безутешная Людмила
Идет, идет и не глядит;
Волшебства роскошь ей постыла,
Ей грустен неги светлый вид;
Куда, сама не зная, бродит,
Волшебный сад кругом обходит,
Свободу горьким дав слезам,
И взоры мрачные возводит
К неумолимым небесам.
Вдруг осветился взор прекрасный:
К устам она прижала перст;
Казалось, умысел ужасный
Рождался... Страшный путь отверст:
Высокий мостик над потоком
Пред ней висит на двух скалах;
В унынье тяжком и глубоком
Она подходит – и в слезах
На воды шумные взглянула,
Ударила, рыдая, в грудь,
В волнах решилась утонуть –
Однако в воды не прыгнула
И дале продолжала путь.

Моя прекрасная Людмила,
По солнцу бегая с утра,
Устала, слезы осушила,
В душе подумала: пора!
На травку села, оглянулась –
И вдруг над нею сень шатра,
Шумя, с прохладой развернулась;
Обед роскошный перед ней;
Прибор из яркого кристалла;
И в тишине из-за ветвей
Незрима арфа заиграла.
Дивится пленная княжна,
Но втайне думает она:
«Вдали от милого, в неволе,
Зачем мне жить на свете боле?
О ты, чья гибельная страсть
Меня терзает и лелеет,
Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров –
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!»
Подумала – и стала кушать.

Княжна встает, и вмиг шатер,
И пышной роскоши прибор,
И звуки арфы... все пропало;
По-прежнему все тихо стало;
Людмила вновь одна в садах
Скитается из рощи в рощи;
Меж тем в лазурных небесах
Плывет луна, царица нощи,
Находит мгла со всех сторон
И тихо на холмах почила;
Княжну невольно клонит сон,
И вдруг неведомая сила
Нежней, чем вешний ветерок,
Ее на воздух поднимает,
Несет по воздуху в чертог
И осторожно опускает
Сквозь фимиам вечерних роз
На ложе грусти, ложе слез.
Три девы вмиг опять явились
И вкруг нее засуетились,
Чтоб на ночь пышный снять убор;
Но их унылый, смутный взор
И принужденное молчанье
Являли втайне состраданье
И немощный судьбам укор.
Но поспешим: рукой их нежной
Раздета сонная княжна;
Прелестна прелестью небрежной,
В одной сорочке белоснежной
Ложится почивать она.
Со вздохом девы поклонились,
Скорей как можно удалились
И тихо притворили дверь.
Что ж наша пленница теперь!
Дрожит как лист, дохнуть не смеет;
Хладеют перси, взор темнеет;
Мгновенный сон от глаз бежит;
Не спит, удвоила вниманье,
Недвижно в темноту глядит...
Всё мрачно, мертвое молчанье!
Лишь сердца слышит трепетанье...
И мнится... шепчет тишина,
Идут – идут к ее постели;
В подушки прячется княжна –
И вдруг... о страх!.. и в самом деле
Раздался шум; озарена
Мгновенным блеском тьма ночная,
Мгновенно дверь отворена;
Безмолвно, гордо выступая,
Нагими саблями сверкая,
Арапов длинный ряд идет
Попарно, чинно, сколь возможно,
И на подушках осторожно
Седую бороду несет;
И входит с важностью за нею,
Подъяв величественно шею,
Горбатый карлик из дверей:
Его-то голове обритой,
Высоким колпаком покрытой,
Принадлежала борода.


ГОРБАТЫЙ КАРЛИК С БОРОДОЙ И АРАПЫ

Уж он приближился: тогда
Княжна с постели соскочила,
Седого карлу за колпак
Рукою быстрой ухватила,
Дрожащий занесла кулак
И в страхе завизжала так,
Что всех арапов оглушила.
Трепеща, скорчился бедняк,
Княжны испуганной бледнее;
Зажавши уши поскорее,
Хотел бежать, но в бороде
Запутался, упал и бьется;
Встает, упал; в такой беде
Арапов черный рой мятется;
Шумят, толкаются, бегут,
Хватают колдуна в охапку
И вон распутывать несут,
Оставя у Людмилы шапку.

Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль нежданну встречу?
Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский, ночь и сечу!
Александр Осипович Орловский (1777-1832) – русский живописец-баталист
 
При свете трепетном луны
Сразились витязи жестоко;
Сердца их гневом стеснены,
Уж копья брошены далеко,
Уже мечи раздроблены,
Кольчуги кровию покрыты,
Щиты трещат, в куски разбиты...
Они схватились на конях;
Взрывая к небу черный прах,
Под ними борзы кони бьются;
Борцы, недвижно сплетены,
Друг друга стиснув, остаются,
Как бы к седлу пригвождены;
Их члены злобой сведены;
Переплелись и костенеют;
По жилам быстрый огнь бежит;
На вражьей груди грудь дрожит –
И вот колеблются, слабеют –
Кому-то пасть... вдруг витязь мой,
Вскипев, железною рукой
С седла наездника срывает,
Подъемлет, держит над собой
И в волны с берега бросает.

 
СХВАТКА РУСЛАНА С РОГДАЕМ

«Погибни! – грозно восклицает; –
Умри, завистник злобный мой!»

Ты догадался, мой читатель,
С кем бился доблестный Руслан:
То был кровавых битв искатель,
Рогдай, надежда киевлян,
Людмилы мрачный обожатель.
Он вдоль днепровских берегов
Искал соперника следов;
Нашел, настиг, но прежня сила
Питомцу битвы изменила,
И Руси древний удалец
В пустыне свой нашел конец.
И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла,
И долго после, ночью темной
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.


ПЕСНЬ ТРЕТИЯ

Напрасно вы в тени таились
Для мирных, счастливых друзей,
Стихи мои! Вы не сокрылись
От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех ее супругу,
Зову и девой и княжной?
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы черную печать!
Скажи, Зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?
Красней, несчастный, бог с тобою!
Красней, я спорить не хочу;
Довольный тем, что прав душою,
В смиренной кротости молчу.
Но ты поймешь меня, Климена,
Потупишь томные глаза,
Ты, жертва скучного Гимена...
Я вижу: тайная слеза
Падет на стих мой, сердцу внятный;
Ты покраснела, взор погас;
Вздохнула молча... вздох понятный!
Ревнивец: бойся, близок час;
Амур с Досадой своенравной
Вступили в смелый заговор,
И для главы твоей бесславной
Готов уж мстительный убор.

Уж утро хладное сияло
На темени полнощных гор;
Но в дивном замке всё молчало.
В досаде скрытой Черномор,
Без шапки, в утреннем халате,
Зевал сердито на кровати.
Вокруг брады его седой
Рабы толпились молчаливы,
И нежно гребень костяной
Расчесывал ее извивы;
Меж тем, для пользы и красы,
На бесконечные усы
Лились восточны ароматы,
И кудри хитрые вились;
Как вдруг, откуда ни возьмись,
В окно влетает змий крылатый;
Гремя железной чешуей,
Он в кольца быстрые согнулся
И вдруг Наиной обернулся
Пред изумленною толпой.
«Приветствую тебя, – сказала, –
Собрат, издавна чтимый мной!
Досель я Черномора знала
Одною громкою молвой;
Но тайный рок соединяет
Теперь нас общею враждой;
Тебе опасность угрожает,
Нависла туча над тобой;
И голос оскорбленной чести
Меня к отмщению зовет».

Со взором, полным хитрой лести,
Ей карла руку подает,
Вещая: «Дивная Наина!
Мне драгоценен твой союз.
Мы посрамим коварство Финна;
Но мрачных козней не боюсь:
Противник слабый мне не страшен;
Узнай чудесный жребий мой:
Сей благодатной бородой
Недаром Черномор украшен.
Доколь власов ее седых
Враждебный меч не перерубит,
Никто из витязей лихих,
Никто из смертных не погубит
Малейших замыслов моих;
Моею будет век Людмила,
Руслан же гробу обречен!»
И мрачно ведьма повторила:
«Погибнет он! погибнет он!»
Потом три раза прошипела,
Три раза топнула ногой
И черным змием улетела.

Блистая в ризе парчевой,
Колдун, колдуньей ободренный,
Развеселясь, решился вновь
Нести к ногам девицы пленной
Усы, покорность и любовь.
Разряжен карлик бородатый,
Опять идет в ее палаты;
Проходит длинный комнат ряд:
Княжны в них нет. Он дале, в сад,
В лавровый лес, к решетке сада,
Вдоль озера, вкруг водопада,
Под мостики, в беседки... нет!
Княжна ушла, пропал и след!
Кто выразит его смущенье,
И рев, и трепет исступленья?
С досады дня не взвидел он.
Раздался карлы дикий стон:
«Сюда, невольники, бегите!
Сюда, надеюсь я на вас!
Сейчас Людмилу мне сыщите!
Скорее, слышите ль? сейчас!
Не то – шутите вы со мною –
Всех удавлю вас бородою!»

Читатель, расскажу ль тебе,
Куда красавица девалась?
Всю ночь она своей судьбе
В слезах дивилась и – смеялась.
Ее пугала борода,
Но Черномор уж был известен,
И был смешон, а никогда
Со смехом ужас несовместен.
Навстречу утренним лучам
Постель оставила Людмила
И взор невольный обратила
К высоким, чистым зеркалам;
Невольно кудри золотые
С лилейных плеч приподняла;
Невольно волосы густые
Рукой небрежной заплела;
Свои вчерашние наряды
Нечаянно в углу нашла;
Вздохнув, оделась и с досады
Тихонько плакать начала;
Однако с верного стекла,
Вздыхая, не сводила взора,
И девице пришло на ум,
В волненье своенравных дум,
Примерить шапку Черномора.
Всё тихо, никого здесь нет;
Никто на девушку не взглянет...
А девушке в семнадцать лет
Какая шапка не пристанет!
Рядиться никогда не лень!
Людмила шапкой завертела;
На брови, прямо, набекрень
И задом наперед надела.
И что ж? о чудо старых дней!
Людмила в зеркале пропала;
Перевернула – перед ней
Людмила прежняя предстала;
Назад надела – снова нет;
Сняла – и в зеркале! «Прекрасно!
Добро, колдун, добро, мой свет!
Теперь мне здесь уж безопасно;
Теперь избавлюсь от хлопот!»
И шапку старого злодея
Княжна, от радости краснея,
Надела задом наперед.

 
ЛЮДМИЛА В ЧЕРНОМОРОВОЙ ШАПКЕ-НЕВИДИМКЕ

Но возвратимся же к герою.
Не стыдно ль заниматься нам
Так долго шапкой, бородою,
Руслана поруча судьбам?
Свершив с Рогдаем бой жестокий,
Проехал он дремучий лес;
Пред ним открылся дол широкий
При блеске утренних небес.
Трепещет витязь поневоле:
Он видит старой битвы поле.
Вдали всё пусто; здесь и там
Желтеют кости; по холмам
Разбросаны колчаны, латы;
Где сбруя, где заржавый щит;
В костях руки здесь меч лежит;
Травой оброс там шлем косматый
И старый череп тлеет в нем;
Богатыря там остов целый
С его поверженным конем
Лежит недвижный; копья, стрелы
В сырую землю вонзены,
И мирный плющ их обвивает...
Ничто безмолвной тишины
Пустыни сей не возмущает,
И солнце с ясной вышины
Долину смерти озаряет.

Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем!»

Но вскоре вспомнил витязь мой,
Что добрый меч герою нужен
И даже панцырь; а герой
С последней битвы безоружен.
Обходит поле он вокруг;
В кустах, среди костей забвенных,
В громаде тлеющих кольчуг,
Мечей и шлемов раздробленных
Себе доспехов ищет он.
Проснулись гул и степь немая,
Поднялся в поле треск и звон;
Он поднял щит, не выбирая,
Нашел и шлем и звонкий рог;
Но лишь меча сыскать не мог.
Долину брани объезжая,
Он видит множество мечей,
Но все легки, да слишком малы,
А князь красавец был не вялый,
Не то, что витязь наших дней.
Чтоб чем-нибудь играть от скуки,
Копье стальное взял он в руки,
Кольчугу он надел на грудь
И далее пустился в путь.

Уж побледнел закат румяный
Над усыпленною землей;
Дымятся синие туманы,
И всходит месяц золотой;
Померкла степь. Тропою темной
Задумчив едет наш Руслан
И видит: сквозь ночной туман
Вдали чернеет холм огромный,
И что-то страшное храпит.
Он ближе к холму, ближе – слышит:
Чудесный холм как будто дышит.
Руслан внимает и глядит
Бестрепетно, с покойным духом;
Но, шевеля пугливым ухом,
Конь упирается, дрожит,
Трясет упрямой головою,
И грива дыбом поднялась.
Вдруг холм, безоблачной луною
В тумане бледно озарясь,
Яснеет; смотрит храбрый князь –
И чудо видит пред собою.
Найду ли краски и слова?
Пред ним живая голова.

 ;
РУСЛАН И ОГРОМНАЯ ЖИВАЯ ГОЛОВА

Огромны очи сном объяты;
Храпит, качая шлем пернатый,
И перья в темной высоте,
Как тени, ходят, развеваясь.
В своей ужасной красоте
Над мрачной степью возвышаясь,
Безмолвием окружена,
Пустыни сторож безымянной,
Руслану предстоит она
Громадой грозной и туманной.
В недоуменье хочет он
Таинственный разрушить сон.
Вблизи осматривая диво,
Объехал голову кругом
И стал пред носом молчаливо;
Щекотит ноздри копием,
И, сморщась, голова зевнула,
Глаза открыла и чихнула...
Поднялся вихорь, степь дрогнула,
Взвилася пыль; с ресниц, с усов,
С бровей слетела стая сов;
Проснулись рощи молчаливы,
Чихнуло эхо – конь ретивый
Заржал, запрыгал, отлетел,
Едва сам витязь усидел,
И вслед раздался голос шумный:
«Куда ты, витязь неразумный?
Ступай назад, я не шучу!
Как раз нахала проглочу!»
Руслан с презреньем оглянулся,
Браздами удержал коня
И с гордым видом усмехнулся.
«Чего ты хочешь от меня? –
Нахмурясь, голова вскричала. –
Вот гостя мне судьба послала!
Послушай, убирайся прочь!
Я спать хочу, теперь уж ночь,
Прощай!» Но витязь знаменитый,
Услыша грубые слова,
Воскликнул с важностью сердитой:
«Молчи, пустая голова!
Слыхал я истину, бывало:
Хоть лоб широк, да мозгу мало!
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу!»

Тогда, от ярости немея,
Стесненной злобой пламенея,
Надулась голова; как жар,
Кровавы очи засверкали;
Напенясь, губы задрожали,
Из уст, ушей поднялся пар –
И вдруг она, что было мочи,
Навстречу князю стала дуть;
Напрасно конь, зажмуря очи,
Склонив главу, натужа грудь,
Сквозь вихорь, дождь и сумрак ночи
Неверный продолжает путь;
Объятый страхом, ослепленный,
Он мчится вновь, изнеможенный,
Далече в поле отдохнуть.
Вновь обратиться витязь хочет –
Вновь отражен, надежды нет!
А голова ему вослед,
Как сумасшедшая, хохочет,
Гремит: «Ай, витязь! ай, герой!
Куда ты? тише, тише, стой!
Эй, витязь, шею сломишь даром;
Не трусь, наездник, и меня
Порадуй хоть одним ударом,
Пока не заморил коня».
И между тем она героя
Дразнила страшным языком.
Руслан, досаду в сердце кроя,
Грозит ей молча копием,
Трясет его рукой свободной,
И, задрожав, булат холодный
Вонзился в дерзостный язык.
И кровь из бешеного зева
Рекою побежала вмиг.
От удивленья, боли, гнева,
В минуту дерзости лишась,
На князя голова глядела,
Железо грызла и бледнела
В спокойном духе горячась,
Так иногда средь нашей сцены
Плохой питомец Мельпомены,
Внезапным свистом оглушен,
Уж ничего не видит он,
Бледнеет, ролю забывает,
Дрожит, поникнув головой,
И, заикаясь, умолкает
Перед насмешливой толпой.
Счастливым пользуясь мгновеньем,
К объятой голове смущеньем,
Как ястреб, богатырь летит
С подъятой, грозною десницей
И в щеку тяжкой рукавицей
С размаха голову разит;
И степь ударом огласилась;
Кругом росистая трава
Кровавой пеной обагрилась,
И, зашатавшись, голова
Перевернулась, покатилась,
И шлем чугунный застучал.
Тогда на месте опустелом
Меч богатырский засверкал.
Наш витязь в трепете веселом
Его схватил и к голове
По окровавленной траве
Бежит с намереньем жестоким
Ей нос и уши обрубить;
Уже Руслан готов разить,
Уже взмахнул мечом широким –
Вдруг, изумленный, внемлет он
Главы молящей жалкий стон...
И тихо меч он опускает,
В нем гнев свирепый умирает,
И мщенье бурное падет
В душе, моленьем усмиренной:
Так на долине тает лед,
Лучом полудня пораженный.

«Ты вразумил меня, герой, –
Со вздохом голова сказала, –
Твоя десница доказала,
Что я виновен пред тобой;
Отныне я тебе послушен;
Но, витязь, будь великодушен!
Достоин плача жребий мой.
И я был витязь удалой!
В кровавых битвах супостата
Себе я равного не зрел;
Счастлив, когда бы не имел
Соперником меньшого брата!
Коварный, злобный Черномор,
Ты, ты всех бед моих виною!
Семейства нашего позор,
Рожденный карлой, с бородою,
Мой дивный рост от юных дней
Не мог он без досады видеть
И стал за то в душе своей
Меня, жестокий, ненавидеть.
Я был всегда немного прост,
Хотя высок; а сей несчастный,
Имея самый глупый рост,
Умен как бес – и зол ужасно.
Притом же, знай, к моей беде,
В его чудесной бороде
Таится сила роковая,
И, всё на свете презирая,
Доколе борода цела –
Изменник не страшится зла.
Вот он однажды с видом дружбы
«Послушай, – хитро мне сказал, –
Не откажись от важной службы:
Я в черных книгах отыскал,
Что за восточными горами,
На тихих моря берегах,
В глухом подвале, под замками
Хранится меч – и что же? страх!
Я разобрал во тьме волшебной,
Что волею судьбы враждебной
Сей меч известен будет нам;
Что нас он обоих погубит:
Мне бороду мою отрубит,
Тебе главу; суди же сам,
Сколь важно нам приобретенье
Сего созданья злых духов!»
«Ну, что же? где тут затрудненье? –
Сказал я карле, – я готов;
Иду, хоть за пределы света».
И сосну на плечо взвалил,
А на другое для совета
Злодея брата посадил;

 
ЧЕРНОМОР НА ПЛЕЧЕ БРАТА

Пустился в дальную дорогу,
Шагал, шагал и, слава богу,
Как бы пророчеству назло,
Всё счастливо сначало шло.
За отдаленными горами
Нашли мы роковой подвал;
Я разметал его руками
И потаенный меч достал.
Но нет! судьба того хотела:
Меж нами ссора закипела –
И было, признаюсь, о чем!
Вопрос: кому владеть мечом?
Я спорил, карла горячился;
Бранились долго; наконец
Уловку выдумал хитрец,
Притих и будто бы смягчился.
«Оставим бесполезный спор, –
Сказал мне важно Черномор, –
Мы тем союз наш обесславим;
Рассудок в мире жить велит;
Судьбе решить мы предоставим,
Кому сей меч принадлежит.
К земле приникнем ухом оба
(Чего не выдумает злоба!),
И кто услышит первый звон,
Тот и владей мечом до гроба».
Сказал и лег на землю он.
Я сдуру также растянулся;
Лежу, не слышу ничего,
Смекая: обману его!
Но сам жестоко обманулся.
Злодей в глубокой тишине,
Привстав, на цыпочках ко мне
Подкрался сзади, размахнулся;
Как вихорь свистнул острый меч,
И прежде, чем я оглянулся,
Уж голова слетела с плеч –
И сверхъестественная сила
В ней жизни дух остановила.
Мой остов тернием оброс;
Вдали, в стране, людьми забвенной,
Истлел мой прах непогребенный;
Но злобный карла перенес
Меня в сей край уединенный,
Где вечно должен был стеречь
Тобой сегодня взятый меч.
О витязь! Ты храним судьбою,
Возьми его, и бог с тобою!
Быть может, на своем пути
Ты карлу-чародея встретишь –
Ах, если ты его заметишь,
Коварству, злобе отомсти!
И наконец я счастлив буду,
Спокойно мир оставлю сей –
И в благодарности моей
Твою пощечину забуду».


ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же – честь и слава им! –
Женитьбы наши безопасны...
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым.
Но есть волшебники другие,
Которых ненавижу я:
Улыбка, очи голубые
И голос милый – о друзья!
Не верьте им: они лукавы!
Страшитесь, подражая мне,
Их упоительной отравы
И почивайте в тишине.

Поэзии чудесный гений,
Певец таинственных видений,
Любви, мечтаний и чертей,
Могил и рая верный житель,
И музы ветреной моей
Наперсник, пестун и хранитель!
Прости мне, северный Орфей,
Что в повести моей забавной
Теперь вослед тебе лечу
И лиру музы своенравной
Во лжи прелестной обличу.

Друзья мои, вы все слыхали,
Как бесу в древни дни злодей
Предал сперва себя с печали,
А там и души дочерей;
Как после щедрым подаяньем,
Молитвой, верой, и постом,
И непритворным покаяньем
Снискал заступника в святом;
Как умер он и как заснули
Его двенадцать дочерей:
И нас пленили, ужаснули
Картины тайных сих ночей,
Сии чудесные виденья,
Сей мрачный бес, сей божий гнев,
Живые грешника мученья
И прелесть непорочных дев.
Мы с ними плакали, бродили
Вокруг зубчатых замка стен,
И сердцем тронутым любили
Их тихий сон, их тихий плен;
Душой Вадима призывали,
И пробужденье зрели их,
И часто инокинь святых
На гроб отцовский провожали.
И что ж, возможно ль?.. нам солгали!
Но правду возвещу ли я?..

Младой Ратмир, направя к югу
Нетерпеливый бег коня,
Уж думал пред закатом дня
Нагнать Русланову супругу.
Но день багряный вечерел;
Напрасно витязь пред собою
В туманы дальние смотрел:
Всё было пусто над рекою.
Зари последний луч горел
Над ярко позлащенным бором.
Наш витязь мимо черных скал
Тихонько проезжал и взором
Ночлега меж дерев искал.
Он на долину выезжает
И видит: замок на скалах
Зубчаты стены возвышает;
Чернеют башни на углах;
И дева по стене высокой,
Как в море лебедь одинокий,
Идет, зарей освещена;
И девы песнь едва слышна
Долины в тишине глубокой.

«Ложится в поле мрак ночной;
От волн поднялся ветер хладный.
Уж поздно, путник молодой!
Укройся в терем наш отрадный.
Здесь ночью нега и покой,
А днем и шум и пированье.
Приди на дружное призванье,
Приди, о путник молодой!

У нас найдешь красавиц рой;
Их нежны речи и лобзанье.
Приди на тайное призванье,
Приди, о путник молодой!

Тебе мы с утренней зарей
Наполним кубок на прощанье.
Приди на мирное призванье,
Приди, о путник молодой!

Ложится в поле мрак ночной;
От волн поднялся ветер хладный.
Уж поздно, путник молодой!
Укройся в терем наш отрадный».

Она манит, она поет;
И юный хан уж под стеною;
Его встречают у ворот
Девицы красные толпою;

 
РАТМИР И ДЕВЫ

При шуме ласковых речей
Он окружен; с него не сводят
Они пленительных очей;
Две девицы коня уводят;
В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милых рой;
Одна снимает шлем крылатый,
Другая кованые латы,
Та меч берет, та пыльный щит;
Одежда неги заменит
Железные доспехи брани.
Но прежде юношу ведут
К великолепной русской бане.
Уж волны дымные текут
В ее серебряные чаны,
И брызжут хладные фонтаны;
Разостлан роскошью ковер;
На нем усталый хан ложится;
Прозрачный пар над ним клубится;
Потупя неги полный взор,
Прелестные, полунагие,
В заботе нежной и немой,
Вкруг хана девы молодые
Теснятся резвою толпой.
Над рыцарем иная машет
Ветвями молодых берез,
И жар от них душистый пашет;
Другая соком вешних роз
Усталы члены прохлаждает
И в ароматах потопляет
Темнокудрявые власы.
Восторгом витязь упоенный
Уже забыл Людмилы пленной
Недавно милые красы;
Томится сладостным желаньем;
Бродящий взор его блестит,
И, полный страстным ожиданьем,
Он тает сердцем, он горит.

Но вот выходит он из бани.
Одетый в бархатные ткани,
В кругу прелестных дев, Ратмир
Садится за богатый пир.
Я не Омер: в стихах высоких
Он может воспевать один
Обеды греческих дружин,
И звон, и пену чаш глубоких,
Милее, по следам Парни,
Мне славить лирою небрежной
И наготу в ночной тени,
И поцелуй любови нежной!
Луною замок озарен;
Я вижу терем отдаленный,
Где витязь томный, воспаленный
Вкушает одинокий сон;
Его чело, его ланиты
Мгновенным пламенем горят;
Его уста полуоткрыты
Лобзанье тайное манят;
Он страстно, медленно вздыхает,
Он видит их – и в пылком сне
Покровы к сердцу прижимает.
Но вот в глубокой тишине
Дверь отворилась; пол ревнивый
Скрыпит под ножкой торопливой,
И при серебряной луне
Мелькнула дева. Сны крылаты,
Сокройтесь, отлетите прочь!
Проснись – твоя настала ночь!
Проснися – дорог миг утраты!..
Она подходит, он лежит
И в сладострастной неге дремлет;
Покров его с одра скользит,
И жаркий пух чело объемлет.
В молчанье дева перед ним
Стоит недвижно, бездыханна,
Как лицемерная Диана
Пред милым пастырем своим;
И вот она, на ложе хана
Коленом опершись одним,
Вздохнув, лицо к нему склоняет
С томленьем, с трепетом живым,
И сон счастливца прерывает
Лобзаньем страстным и немым...

Но, други, девственная лира
Умолкла под моей рукой;
Слабеет робкий голос мой –
Оставим юного Ратмира;
Не смею песней продолжать:
Руслан нас должен занимать,
Руслан, сей витязь беспримерный,
В душе герой, любовник верный.
Упорным боем утомлен,
Под богатырской головою
Он сладостный вкушает сон.
Но вот уж раннею зарею
Сияет тихий небосклон;
Всё ясно; утра луч игривый
Главы косматый лоб златит.
Руслан встает, и конь ретивый
Уж витязя стрелою мчит.

И дни бегут; желтеют нивы;
С дерев спадает дряхлый лист;
В лесах осенний ветра свист
Певиц пернатых заглушает;
Тяжелый, пасмурный туман
Нагие холмы обвивает;
Зима приближилась – Руслан
Свой путь отважно продолжает
На дальный север; с каждым днем
Преграды новые встречает:
То бьется он с богатырем,
То с ведьмою, то с великаном,
То лунной ночью видит он,
Как будто сквозь волшебный сон,
Окружены седым туманом,
Русалки, тихо на ветвях
Качаясь, витязя младого
С улыбкой хитрой на устах
Манят, не говоря ни слова...
Но, тайным промыслом храним,
Бесстрашный витязь невредим;
В его душе желанье дремлет,
Он их не видит, им не внемлет,
Одна Людмила всюду с ним.

Но между тем, никем не зрима,
От нападений колдуна
Волшебной шапкою хранима,
Что делает моя княжна,
Моя прекрасная Людмила?
Она, безмолвна и уныла,
Одна гуляет по садам,
О друге мыслит и вздыхает,
Иль, волю дав своим мечтам,
К родимым киевским полям
В забвенье сердца улетает;
Отца и братьев обнимает,
Подружек видит молодых
И старых мамушек своих –
Забыты плен и разлученье!
Но вскоре бедная княжна
Свое теряет заблужденье
И вновь уныла и одна.
Рабы влюбленного злодея,
И день и ночь, сидеть не смея,
Меж тем по замку, по садам
Прелестной пленницы искали,
Метались, громко призывали,
Однако всё по пустякам.
Людмила ими забавлялась:
В волшебных рощах иногда
Без шапки вдруг она являлась
И кликала: «Сюда, сюда!»
И все бросались к ней толпою;
Но в сторону – незрима вдруг –
Она неслышною стопою
От хищных убегала рук.
Везде всечасно замечали
Ее минутные следы:
То позлащенные плоды
На шумных ветвях исчезали,
То капли ключевой воды
На луг измятый упадали:
Тогда наверно в замке знали,
Что пьет иль кушает княжна.
На ветвях кедра иль березы
Скрываясь по ночам, она
Минутного искала сна –
Но только проливала слезы,
Звала супруга и покой,
Томилась грустью и зевотой,
И редко, редко пред зарей,
Склонясь ко древу головой,
Дремала тонкою дремотой;
Едва редела ночи мгла,
Людмила к водопаду шла
Умыться хладною струею:
Сам карла утренней порою
Однажды видел из палат,
Как под невидимой рукою
Плескал и брызгал водопад.
С своей обычною тоскою
До новой ночи, здесь и там,
Она бродила по садам:
Нередко под вечер слыхали
Ее приятный голосок;
Нередко в рощах поднимали
Иль ею брошенный венок,
Или клочки персидской шали,
Или заплаканный платок.

Жестокой страстью уязвленный,
Досадой, злобой омраченный,
Колдун решился наконец
Поймать Людмилу непременно.
Так Лемноса хромой кузнец,
Прияв супружеский венец
Из рук прелестной Цитереи,
Раскинул сеть ее красам,
Открыв насмешливым богам
Киприды нежные затеи...

Скучая, бедная княжна
В прохладе мраморной беседки
Сидела тихо близ окна
И сквозь колеблемые ветки
Смотрела на цветущий луг.
Вдруг слышит – кличут: «Милый друг!»
И видит верного Руслана.
Его черты, походка, стан;
Но бледен он, в очах туман,
И на бедре живая рана –
В ней сердце дрогнуло. «Руслан!
Руслан!.. он точно!» И стрелою
К супругу пленница летит,
В слезах, трепеща, говорит:
«Ты здесь... ты ранен... что с тобою?»
Уже достигла, обняла:
О ужас... призрак исчезает!
Княжна в сетях; с ее чела
На землю шапка упадает.
Хладея, слышит грозный крик:
«Она моя!» – и в тот же миг
Зрит колдуна перед очами.
Раздался девы жалкий стон,
Падет без чувств – и дивный сон
Объял несчастную крылами.

Что будет с бедною княжной!
О страшный вид: волшебник хилый
Ласкает дерзостной рукой
Младые прелести Людмилы!
Ужели счастлив будет он?
Чу... вдруг раздался рога звон,
И кто-то карлу вызывает.
В смятенье, бледный чародей
На деву шапку надевает;
Трубят опять; звучней, звучней!
И он летит к безвестной встрече,
Закинув бороду за плечи.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Ах, как мила моя княжна!
Мне нрав ее всего дороже:
Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна,
Немножко ветрена... так что же?
Еще милее тем она.
Всечасно прелестию новой
Умеет нас она пленить;
Скажите: можно ли сравнить
Ее с Дельфирою суровой?
Одной – судьба послала дар
Обворожать сердца и взоры;
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождают жар.
А та – под юбкою гусар,
Лишь дайте ей усы да шпоры!
Блажен, кого под вечерок
В уединенный уголок
Моя Людмила поджидает
И другом сердца назовет;
Но, верьте мне, блажен и тот,
Кто от Дельфиры убегает
И даже с нею незнаком.
Да, впрочем, дело не о том!
Но кто трубил? Кто чародея
На сечу грозну вызывал?
Кто колдуна перепугал?
Руслан. Он, местью пламенея,
Достиг обители злодея.
Уж витязь под горой стоит,
Призывный рог, как буря, воет,
Нетерпеливый конь кипит
И снег копытом мощным роет.
Князь карлу ждет. Внезапно он
По шлему крепкому стальному
Рукой незримой поражен;
Удар упал подобно грому;
Руслан подъемлет смутный взор
И видит – прямо над главою –
С подъятой, страшной булавою
Летает карла Черномор.
Щитом покрывшись, он нагнулся,
Мечом потряс и замахнулся;

 
РУСЛАН И ЧЕРНОМОР

Но тот взвился под облака;
На миг исчез – и свысока
Шумя летит на князя снова.
Проворный витязь отлетел,
И в снег с размаха рокового
Колдун упал – да там и сел;
Руслан, не говоря ни слова,
С коня долой, к нему спешит,
Поймал, за бороду хватает,
Волшебник силится, кряхтит
И вдруг с Русланом улетает...
Ретивый конь вослед глядит;
Уже колдун под облаками;
На бороде герой висит;
Летят над мрачными лесами,
Летят над дикими горами,
Летят над бездною морской;
От напряженья костенея,
Руслан за бороду злодея
Упорной держится рукой.
Меж тем, на воздухе слабея
И силе русской изумясь,
Волшебник гордому Руслану
Коварно молвит: «Слушай, князь!
Тебе вредить я перестану;
Младое мужество любя,
Забуду всё, прощу тебя,
Спущусь – но только с уговором...»
«Молчи, коварный чародей! –
Прервал наш витязь: – с Черномором,
С мучителем жены своей,
Руслан не знает договора!
Сей грозный меч накажет вора.
Лети хоть до ночной звезды,
А быть тебе без бороды!»
Боязнь объемлет Черномора;
В досаде, в горести немой,
Напрасно длинной бородой
Усталый карла потрясает:
Руслан ее не выпускает
И щиплет волосы порой.
Два дни колдун героя носит,
На третий он пощады просит:
«О рыцарь, сжалься надо мной;
Едва дышу; нет мочи боле;
Оставь мне жизнь, в твоей я воле;
Скажи – спущусь, куда велишь... »
«Теперь ты наш: ага, дрожишь!
Смирись, покорствуй русской силе!
Неси меня к моей Людмиле».

Смиренно внемлет Черномор;
Домой он с витязем пустился;
Летит – и мигом очутился
Среди своих ужасных гор.
Тогда Руслан одной рукою
Взял меч сраженной головы
И, бороду схватив другою,
Отсек ее, как горсть травы.
«Знай наших! – молвил он жестоко, –
Что, хищник, где твоя краса?
Где сила?» – и на шлем высокий
Седые вяжет волоса;
Свистя зовет коня лихого;
Веселый конь летит и ржет;
Наш витязь карлу чуть живого
В котомку за седло кладет,
А сам, боясь мгновенья траты,
Спешит на верх горы крутой,
Достиг, и с радостной душой
Летит в волшебные палаты.
Вдали завидя шлем брадатый,
Залог победы роковой,
Пред ним арапов чудный рой,
Толпы невольниц боязливых,
Как призраки, со всех сторон
Бегут – и скрылись. Ходит он
Один средь храмин горделивых,
Супругу милую зовет –
Лишь эхо сводов молчаливых
Руслану голос подает;
В волненье чувств нетерпеливых
Он отворяет двери в сад –
Идет, идет – и не находит;
Кругом смущенный взор обводит –
Всё мертво: рощицы молчат,
Беседки пусты; на стремнинах,
Вдоль берегов ручья, в долинах,
Нигде Людмилы следу нет,
И ухо ничего не внемлет.
Внезапный князя хлад объемлет,
В очах его темнеет свет,
В уме возникли мрачны думы...
«Быть может, горесть... плен угрюмый...
Минута... волны...» В сих мечтах
Он погружен. С немой тоскою
Поникнул витязь головою;
Его томит невольный страх;
Недвижим он, как мертвый камень;
Мрачится разум; дикий пламень
И яд отчаянной любви
Уже текут в его крови.
Казалось – тень княжны прекрасной
Коснулась трепетным устам...
И вдруг, неистовый, ужасный,
Стремится витязь по садам;
Людмилу с воплем призывает,
С холмов утесы отрывает,
Всё рушит, всё крушит мечом –
Беседки, рощи упадают,
Древа, мосты в волнах ныряют,
Степь обнажается кругом!
Далеко гулы повторяют
И рев, и треск, и шум, и гром;
Повсюду меч звенит и свищет,
Прелестный край опустошен –
Безумный витязь жертвы ищет,
С размаха вправо, влево он
Пустынный воздух рассекает...
И вдруг – нечаянный удар
С княжны невидимой сбивает
Прощальный Черномора дар...
Волшебства вмиг исчезла сила:
В сетях открылася Людмила!
Не веря сам своим очам,
Нежданным счастьем упоенный,
Наш витязь падает к ногам
Подруги верной, незабвенной,
Целует руки, сети рвет,
Любви, восторга слезы льет,
Зовет ее – но дева дремлет,
Сомкнуты очи и уста,
И сладострастная мечта
Младую грудь ее подъемлет.
Руслан с нее не сводит глаз,
Его терзает вновь кручина...
Но вдруг знакомый слышит глас,
Глас добродетельного Финна:

«Мужайся, князь! В обратный путь
Ступай со спящею Людмилой;
Наполни сердце новой силой,
Любви и чести верен будь.
Небесный гром на злобу грянет,
И воцарится тишина –
И в светлом Киеве княжна
Перед Владимиром восстанет
От очарованного сна».

Руслан, сим гласом оживленный,
Берет в объятия жену,
И тихо с ношей драгоценной
Он оставляет вышину
И сходит в дол уединенный.

В молчанье, с карлой за седлом,
Поехал он своим путем;
В его руках лежит Людмила,
Свежа, как вешняя заря,
И на плечо богатыря
Лицо спокойное склонила.
Власами, свитыми в кольцо,
Пустынный ветерок играет;
Как часто грудь ее вздыхает!
Как часто тихое лицо
Мгновенной розою пылает!
Любовь и тайная мечта
Русланов образ ей приносят,
И с томным шопотом уста
Супруга имя произносят...
В забвенье сладком ловит он
Ее волшебное дыханье,
Улыбку, слезы, нежный стон
И сонных персей волнованье...

 
РУСЛАН И ЛЮДМИЛА

Меж тем, по долам, по горам,
И в белый день, и по ночам,
Наш витязь едет непрестанно.
Еще далек предел желанный,
А дева спит. Но юный князь,
Бесплодным пламенем томясь,
Ужель, страдалец постоянный,
Супругу только сторожил
И в целомудренном мечтанье,
Смирив нескромное желанье,
Свое блаженство находил?
Монах, который сохранил
Потомству верное преданье
О славном витязе моем,
Нас уверяет смело в том:
И верю я! Без разделенья
Унылы, грубы наслажденья:
Мы прямо счастливы вдвоем.
Пастушки, сон княжны прелестной
Не походил на ваши сны,
Порой томительной весны,
На мураве, в тени древесной.
Я помню маленький лужок
Среди березовой дубравы,
Я помню темный вечерок,
Я помню Лиды сон лукавый...
Ах, первый поцелуй любви,
Дрожащий, легкий, торопливый,
Не разогнал, друзья мои,
Ее дремоты терпеливой...
Но полно, я болтаю вздор!
К чему любви воспоминанье?
Ее утеха и страданье
Забыты мною с давних пор;
Теперь влекут мое вниманье
Княжна, Руслан и Черномор.

Пред ними стелется равнина,
Где ели изредка взошли;
И грозного холма вдали
Чернеет круглая вершина
Небес на яркой синеве.
Руслан глядит – и догадался,
Что подъезжает к голове;
Быстрее борзый конь помчался;
Уж видно чудо из чудес;
Она глядит недвижным оком;
Власы ее как черный лес,
Поросший на челе высоком;
Ланиты жизни лишены,
Свинцовой бледностью покрыты;
Уста огромные открыты,
Огромны зубы стеснены...
Над полумертвой головою
Последний день уж тяготел.
К ней храбрый витязь прилетел
С Людмилой, с карлой за спиною.
Он крикнул: «Здравствуй, голова!
Я здесь! наказан твой изменник!
Гляди: вот он, злодей наш пленник!»
И князя гордые слова
Ее внезапно оживили,
На миг в ней чувство разбудили,
Очнулась будто ото сна,
Взглянула, страшно застонала...
Узнала витязя она
И брата с ужасом узнала.
Надулись ноздри; на щеках
Багровый огнь еще родился,
И в умирающих глазах
Последний гнев изобразился.
В смятенье, в бешенстве немом
Она зубами скрежетала
И брату хладным языком
Укор невнятный лепетала...
Уже ее в тот самый час
Кончалось долгое страданье:
Чела мгновенный пламень гас,
Слабело тяжкое дыханье,
Огромный закатился взор,
И вскоре князь и Черномор
Узрели смерти содроганье...
Она почила вечным сном.
В молчанье витязь удалился;
Дрожащий карлик за седлом
Не смел дышать, не шевелился
И чернокнижным языком
Усердно демонам молился.

На склоне темных берегов
Какой-то речки безымянной,
В прохладном сумраке лесов,
Стоял поникшей хаты кров,
Густыми соснами венчанный.
В теченье медленном река
Вблизи плетень из тростника
Волною сонной омывала
И вкруг него едва журчала
При легком шуме ветерка.
Долина в сих местах таилась,
Уединенна и темна;
И там, казалось, тишина
С начала мира воцарилась.
Руслан остановил коня.
Всё было тихо, безмятежно;
От рассветающего дня
Долина с рощею прибрежной
Сквозь утренний сияла дым.
Руслан на луг жену слагает,
Садится близ нее, вздыхает
С уныньем сладким и немым;
И вдруг он видит пред собою
Смиренный парус челнока
И слышит песню рыбака
Над тихоструйною рекою.
Раскинув невод по волнам,
Рыбак, на весла наклоненный,
Плывет к лесистым берегам,
К порогу хижины смиренной.
И видит добрый князь Руслан:
Челнок ко брегу приплывает;
Из темной хаты выбегает
Младая дева; стройный стан,
Власы, небрежно распущенны,
Улыбка, тихий взор очей,
И грудь, и плечи обнаженны,
Всё мило, всё пленяет в ней.
И вот они, обняв друг друга,
Садятся у прохладных вод,
И час беспечного досуга
Для них с любовью настает.
Но в изумленье молчаливом
Кого же в рыбаке счастливом
Наш юный витязь узнает?
Хазарский хан, избранный славой,
Ратмир, в любви, в войне кровавой
Его соперник молодой,
Ратмир в пустыне безмятежной
Людмилу, славу позабыл
И им навеки изменил
В объятиях подруги нежной.

Герой приближился, и вмиг
Отшельник узнает Руслана,
Встает, летит. Раздался крик...
И обнял князь младого хана.
«Что вижу я? – спросил герой, –
Зачем ты здесь, зачем оставил
Тревоги жизни боевой
И меч, который ты прославил?»
«Мой друг, – ответствовал рыбак, –
Душе наскучил бранной славы
Пустой и гибельный призрак.
Поверь: невинные забавы,
Любовь и мирные дубравы
Милее сердцу во сто крат.
Теперь, утратив жажду брани,
Престал платить безумству дани,
И, верным счастием богат,
Я всё забыл, товарищ милый,
Всё, даже прелести Людмилы».
«Любезный хан, я очень рад! –
Сказал Руслан, – она со мною».
«Возможно ли, какой судьбою?
Что слышу? Русская княжна...
Она с тобою, где ж она?
Позволь... но нет, боюсь измены;
Моя подруга мне мила;
Моей счастливой перемены
Она виновницей была;
Она мне жизнь, она мне радость!
Она мне возвратила вновь
Мою утраченную младость,
И мир, и чистую любовь.
Напрасно счастье мне сулили
Уста волшебниц молодых;
Двенадцать дев меня любили:
Я для нее покинул их;
Оставил терем их веселый,
В тени хранительных дубров;
Сложил и меч и шлем тяжелый,
Забыл и славу и врагов.
Отшельник, мирный и безвестный,
Остался в счастливой глуши,
С тобой, друг милый, друг прелестный,
С тобою, свет моей души!»

Пастушка милая внимала
Друзей открытый разговор
И, устремив на хана взор,
И улыбалась и вздыхала.

Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С душой и сердцем на устах –
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна – всё тихо стало;
Герою в путь давно пора.
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы, и любви желает...
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет...

Зачем судьбой не суждено
Моей непостоянной лире
Геройство воспевать одно
И с ним (незнаемые в мире)
Любовь и дружбу старых лет?
Печальной истины поэт,
Зачем я должен для потомства
Порок и злобу обнажать
И тайны козни вероломства
В правдивых песнях обличать?

Княжны искатель недостойный,
Охоту к славе потеряв,
Никем не знаемый, Фарлаф
В пустыне дальней и спокойной
Скрывался и Наины ждал.
И час торжественный настал.
К нему волшебница явилась,
Вещая: «Знаешь ли меня?
Ступай за мной; седлай коня!»
И ведьма кошкой обратилась;
Оседлан конь, она пустилась;
Тропами мрачными дубрав
За нею следует Фарлаф.

Долина тихая дремала,
В ночной одетая туман,
Луна во мгле перебегала
Из тучи в тучу и курган
Мгновенным блеском озаряла.
Под ним в безмолвии Руслан
Сидел с обычною тоскою
Пред усыпленною княжною.
Глубоку думу думал он,
Мечты летели за мечтами,
И неприметно веял сон
Над ним холодными крылами.
На деву смутными очами
В дремоте томной он взглянул
И, утомленною главою
Склонясь к ногам ее, заснул.

И снится вещий сон герою:
Он видит, будто бы княжна
Над страшной бездны глубиною
Стоит недвижна и бледна...
И вдруг Людмила исчезает,
Стоит один над бездной он...
Знакомый глас, призывный стон
Из тихой бездны вылетает...
Руслан стремится за женой;
Стремглав летит во тьме глубокой...
И видит вдруг перед собой:
Владимир, в гриднице высокой,
В кругу седых богатырей,
Между двенадцатью сынами,
С толпою названных гостей
Сидит за браными столами.
И так же гневен старый князь,
Как в день ужасный расставанья,
И все сидят не шевелясь,
Не смея перервать молчанья.
Утих веселый шум гостей,
Не ходит чаша круговая...
И видит он среди гостей
В бою сраженного Рогдая:
Убитый как живой сидит;
Из опененного стакана
Он, весел, пьет и не глядит
На изумленного Руслана.
Князь видит и младого хана,
Друзей и недругов... и вдруг
Раздался гуслей беглый звук
И голос вещего Баяна,
Певца героев и забав.
Вступает в гридницу Фарлаф,
Ведет он за руку Людмилу;
Но старец, с места не привстав,
Молчит, склонив главу унылу,
Князья, бояре – все молчат,
Душевные движенья кроя.
И всё исчезло – смертный хлад
Объемлет спящего героя.
В дремоту тяжко погружен,
Он льет мучительные слезы,
В волненьи мыслит: это сон!
Томится, но зловещей грезы,
Увы, прервать не в силах он.

Луна чуть светит над горою;
Объяты рощи темнотою,
Долина в мертвой тишине...
Изменник едет на коне.

Перед ним открылася поляна;
Он видит сумрачный курган;
У ног Людмилы спит Руслан,
И ходит конь кругом кургана.
Фарлаф с боязнию глядит;
В тумане ведьма исчезает,
В нем сердце замерло, дрожит,
Из хладных рук узду роняет,
Тихонько обнажает меч,
Готовясь витязя без боя
С размаха надвое рассечь...
К нему подъехал. Конь героя,
Врага почуя, закипел,
Заржал и топнул. Знак напрасный!
Руслан не внемлет; сон ужасный,
Как груз, над ним отяготел!..
Изменник, ведьмой ободренный,
Герою в грудь рукой презренной
Вонзает трижды хладну сталь...
И мчится боязливо вдаль
С своей добычей драгоценной.

 
ФАРЛАФ ВОНЗАЕТ МЕЧ В ГРУДЬ РУСЛАНА И СКРЫВАЕТСЯ С ЛЮДМИЛОЙ

Всю ночь бесчувственный Руслан
Лежал во мраке под горою.
Часы летели. Кровь рекою
Текла из воспаленных ран.
Поутру, взор открыв туманный,
Пуская тяжкий, слабый стон,
С усильем приподнялся он,
Взглянул, поник главою бранной –
И пал недвижный, бездыханный.


ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

Ты мне велишь, о друг мой нежный,
На лире легкой и небрежной
Старинны были напевать
И музе верной посвящать
Часы бесценного досуга...
Ты знаешь, милая подруга:
Поссорясь с ветреной молвой,
Твой друг, блаженством упоенный,
Забыл и труд уединенный,
И звуки лиры дорогой.
От гармонической забавы
Я, негой упоен, отвык...
Дышу тобой – и гордой славы
Невнятен мне призывный клик!
Меня покинул тайный гений
И вымыслов, и сладких дум;
Любовь и жажда наслаждений
Одни преследуют мой ум.
Но ты велишь, но ты любила
Рассказы прежние мои,
Преданья славы и любви;
Мой богатырь, моя Людмила,
Владимир, ведьма, Черномор
И Финна верные печали
Твое мечтанье занимали;
Ты, слушая мой легкий вздор,
С улыбкой иногда дремала;
Но иногда свой нежный взор
Нежнее на певца бросала...
Решусь: влюбленный говорун,
Касаюсь вновь ленивых струн;
Сажусь у ног твоих и снова
Бренчу про витязя младого.

Но что сказал я? Где Руслан?
Лежит он мертвый в чистом поле:
Уж кровь его не льется боле,
Над ним летает жадный вран,
Безгласен рог, недвижны латы,
Не шевелится шлем косматый!

Вокруг Руслана ходит конь,
Поникнув гордой головою,
В его глазах исчез огонь!
Не машет гривой золотою,
Не тешится, не скачет он
И ждет, когда Руслан воспрянет...
Но князя крепок хладный сон,
И долго щит его не грянет.

А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну, героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул – о диво!
Он видит, богатырь убит;
В крови потопленный лежит;
Людмилы нет, всё пусто в поле;
Злодей от радости дрожит
И мнит: свершилось, я на воле!
Но старый карла был неправ.

Меж тем, Наиной осененный,
С Людмилой, тихо усыпленной,
Стремится к Киеву Фарлаф:
Летит, надежды, страха полный;
Пред ним уже днепровски волны
В знакомых пажитях шумят;
Уж видит златоверхий град;
Уже Фарлаф по граду мчится,
И шум на стогнах восстает;
В волненье радостном народ
Валит за всадником, теснится;
Бегут обрадовать отца:
И вот изменник у крыльца.

Влача в душе печали бремя,
Владимир-солнышко в то время
В высоком тереме своем
Сидел, томясь привычной думой.
Бояре, витязи кругом
Сидели с важностью угрюмой.
Вдруг внемлет он: перед крыльцом
Волненье, крики, шум чудесный;
Дверь отворилась; перед ним
Явился воин неизвестный;
Все встали с шепотом глухим
И вдруг смутились, зашумели:
«Людмила здесь! Фарлаф... ужели?»
В лице печальном изменясь,
Встает со стула старый князь,
Спешит тяжелыми шагами
К несчастной дочери своей,
Подходит; отчими руками
Он хочет прикоснуться к ней;
Но дева милая не внемлет,
И очарованная дремлет
В руках убийцы – все глядят
На князя в смутном ожиданье;
И старец беспокойный взгляд
Вперил на витязя в молчанье.
Но, хитро перст к устам прижав,
«Людмила спит, – сказал Фарлаф, –
Я так нашел ее недавно
В пустынных муромских лесах
У злого лешего в руках;
Там совершилось дело славно;
Три дня мы билися; луна
Над боем трижды подымалась;
Он пал, а юная княжна
Мне в руки сонною досталась;
И кто прервет сей дивный сон?
Когда настанет пробужденье?
Не знаю – скрыт судьбы закон!
А нам надежда и терпенье
Одни остались в утешенье».

И вскоре с вестью роковой
Молва по граду полетела;
Народа пестрою толпой
Градская площадь закипела;
Печальный терем всем открыт;
Толпа волнуется, валит
Туда, где на одре высоком,
На одеяле парчевом
Княжна лежит во сне глубоком;
Князья и витязи кругом
Стоят унылы; гласы трубны,
Рога, тимпаны, гусли, бубны
Гремят над нею; старый князь,
Тоской тяжелой изнурясь,
К ногам Людмилы сединами
Приник с безмолвными слезами;
И бледный близ него Фарлаф,
В немом раскаянье, в досаде
Трепещет, дерзость потеряв.

Настала ночь. Никто во граде
Очей бессонных не смыкал
Шумя, теснились все друг к другу:
О чуде всякий толковал;
Младой супруг свою супругу
В светлице скромной забывал.
Но только свет луны двурогой
Исчез пред утренней зарей,
Весь Киев новою тревогой
Смутился! Клики, шум и вой
Возникли всюду. Киевляне
Толпятся на стене градской...
И видят: в утреннем тумане
Шатры белеют за рекой;
Щиты, как зарево, блистают,
В полях наездники мелькают,
Вдали подъемля черный прах;
Идут походные телеги,
Костры пылают на холмах.
Беда: восстали печенеги!

Но в это время вещий Финн,
Духов могучий властелин,
В своей пустыне безмятежной,
С спокойным сердцем ожидал,
Чтоб день судьбины неизбежной,
Давно предвиденный, восстал.

В немой глуши степей горючих
За дальней цепью диких гор,
Жилища ветров, бурь гремучих,
Куда и ведьмы смелый взор
Проникнуть в поздний час боится,
Долина чудная таится,
И в той долине два ключа:
Один течет волной живою,
По камням весело журча,
Тот льется мертвою водою;
Кругом всё тихо, ветры спят,
Прохлада вешняя не веет,
Столетни сосны не шумят,
Не вьются птицы, лань не смеет
В жар летний пить из тайных вод;
Чета духов с начала мира,
Безмолвная на лоне мира,
Дремучий берег стережет...
С двумя кувшинами пустыми
Предстал отшельник перед ними;
Прервали духи давний сон
И удалились страха полны.
Склонившись, погружает он
Сосуды в девственные волны;
Наполнил, в воздухе пропал
И очутился в два мгновенья
В долине, где Руслан лежал
В крови, безгласный, без движенья;

 
ВЕЩИЙ ФИНН С ЖИВОЙ И МЁРТВОЙ ВОДОЙ

И стал над рыцарем старик,
И вспрыснул мертвою водою,
И раны засияли вмиг,
И труп чудесной красотою
Процвел; тогда водой живою
Героя старец окропил,
И бодрый, полный новых сил,
Трепеща жизнью молодою,
Встает Руслан, на ясный день
Очами жадными взирает,
Как безобразный сон, как тень,
Перед ним минувшее мелькает.
Но где Людмила? Он один!
В нем сердце, вспыхнув, замирает.
Вдруг витязь вспрянул; вещий Финн
Его зовет и обнимает:
«Судьба свершилась, о мой сын!
Тебя блаженство ожидает;
Тебя зовет кровавый пир;
Твой грозный меч бедою грянет;
На Киев снидет кроткий мир,
И там она тебе предстанет.
Возьми заветное кольцо,
Коснися им чела Людмилы,
И тайных чар исчезнут силы,
Врагов смутит твое лицо,
Настанет мир, погибнет злоба.
Достойны счастья будьте оба!
Прости надолго, витязь мой!
Дай руку... там, за дверью гроба –
Не прежде – свидимся с тобой!»
Сказал, исчезнул. Упоенный
Восторгом пылким и немым,
Руслан, для жизни пробужденный,
Подъемлет руки вслед за ним.
Но ничего не слышно боле!
Руслан один в пустынном поле;
Запрыгав, с карлой за седлом,
Русланов конь нетерпеливый
Бежит и ржет, махая гривой;
Уж князь готов, уж он верхом,
Уж он летит живой и здравый
Через поля, через дубравы.

Но между тем какой позор
Являет Киев осажденный?
Там, устремив на нивы взор,
Народ, уныньем пораженный,
Стоит на башнях и стенах
И в страхе ждет небесной казни;
Стенанья робкие в домах,
На стогнах тишина боязни;
Один, близ дочери своей,
Владимир в горестной молитве;
И храбрый сонм богатырей
С дружиной верною князей
Готовится к кровавой битве.

И день настал. Толпы врагов
С зарею двинулись с холмов;
Неукротимые дружины,
Волнуясь, хлынули с равнины
И потекли к стене градской;
Во граде трубы загремели,
Бойцы сомкнулись, полетели
Навстречу рати удалой,
Сошлись – и заварился бой.
Почуя смерть, взыграли кони,
Пошли стучать мечи о брони;
Со свистом туча стрел взвилась,
Равнина кровью залилась;
Стремглав наездники помчались,
Дружины конные смешались;
Сомкнутой, дружною стеной
Там рубится со строем строй;
Со всадником там пеший бьется;
Там конь испуганный несется;
Там клики битвы, там побег;
Там русский пал, там печенег;

Тот опрокинут булавою;
Тот легкой поражен стрелою;
Другой, придавленный щитом,
Растоптан бешеным конем...
И длился бой до темной ночи;
Ни враг, ни наш не одолел!
За грудами кровавых тел
Бойцы сомкнули томны очи,
И крепок был их бранный сон;
Лишь изредка на поле битвы
Был слышен падших скорбный стон
И русских витязей молитвы.

Бледнела утренняя тень,
Волна сребрилася в потоке,
Сомнительный рождался день
На отуманенном востоке.
Яснели холмы и леса,
И просыпались небеса.
Еще в бездейственном покое
Дремало поле боевое;
Вдруг сон прервался: вражий стан
С тревогой шумною воспрянул,
Внезапный крик сражений грянул;
Смутилось сердце киевлян;
Бегут нестройными толпами
И видят: в поле меж врагами,
Блистая в латах, как в огне,
Чудесный воин на коне
Грозой несется, колет, рубит,
В ревущий рог, летая, трубит...
То был Руслан. Как божий гром,
Наш витязь пал на басурмана;
Он рыщет с карлой за седлом
Среди испуганного стана.

 
РУСЛАН И ПЕЧЕНЕГИ

Где ни просвищет грозный меч,
Где конь сердитый ни промчится,
Везде главы слетают с плеч
И с воплем строй на строй валится;
В одно мгновенье бранный луг
Покрыт холмами тел кровавых,
Живых, раздавленных, безглавых,
Громадой копий, стрел, кольчуг.
На трубный звук, на голос боя
Дружины конные славян
Помчались по следам героя,
Сразились... гибни, басурман!
Объемлет ужас печенегов;
Питомцы бурные набегов
Зовут рассеянных коней,
Противиться не смеют боле
И с диким воплем в пыльном поле
Бегут от киевских мечей,
Обречены на жертву аду;
Их сонмы русский меч казнит;
Ликует Киев... Но по граду
Могучий богатырь летит;
В деснице держит меч победный;
Копье сияет как звезда;
Струится кровь с кольчуги медной;
На шлеме вьется борода;
Летит, надеждой окриленный,
По стогнам шумным в княжий дом.
Народ, восторгом упоенный,
Толпится с кликами кругом,
И князя радость оживила.
В безмолвный терем входит он,
Где дремлет чудным сном Людмила;
Владимир, в думу погружен,
У ног ее стоял унылый.
Он был один. Его друзей
Война влекла в поля кровавы.
Но с ним Фарлаф, чуждаясь славы,
Вдали от вражеских мечей,
В душе презрев тревоги стана,
Стоял на страже у дверей.
Едва злодей узнал Руслана,
В нем кровь остыла, взор погас,
В устах открытых замер глас,
И пал без чувств он на колена...
Достойной казни ждет измена!
Но, помня тайный дар кольца,
Руслан летит к Людмиле спящей,
Ее спокойного лица
Касается рукой дрожащей...
И чудо: юная княжна,
Вздохнув, открыла светлы очи!
Казалось, будто бы она
Дивилася столь долгой ночи;
Казалось, что какой-то сон
Ее томил мечтой неясной,
И вдруг узнала – это он!
И князь в объятиях прекрасной.
Воскреснув пламенной душой,
Руслан не видит, не внимает,
И старец в радости немой,
Рыдая, милых обнимает.

 
ПРОБУЖДЕНИЕ ЛЮДМИЛЫ

Чем кончу длинный мой рассказ?
Ты угадаешь, друг мой милый!
Неправый старца гнев погас;
Фарлаф пред ним и пред Людмилой
У ног Руслана объявил
Свой стыд и мрачное злодейство;
Счастливый князь ему простил;
Лишенный силы чародейства,
Был принят карла во дворец;
И, бедствий празднуя конец,
Владимир в гриднице высокой
Запировал в семье своей.

Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.

ЭПИЛОГ

Так, мира житель равнодушный,
На лоне праздной тишины,
Я славил лирою послушной
Преданья темной старины.

 
Я пел – и забывал обиды
Слепого счастья и врагов,
Измены ветреной Дориды
И сплетни шумные глупцов.
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной;
И между тем грозы незримой
Сбиралась туча надо мной!..
Я погибал... Святой хранитель
Первоначальных, бурных дней,
О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей!
Ты умолила непогоду;
Ты сердцу возвратила мир;
Ты сохранила мне свободу,
Кипящей младости кумир!
Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою
Кавказа гордые главы.
Над их вершинами крутыми,
На скате каменных стремнин,
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой;
Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой –
Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений:
Она прошла, пора стихов,
Пора любви, веселых снов,
Пора сердечных вдохновений!
Восторгов краткий день протек –
И скрылась от меня навек
Богиня тихих песнопений...

 
*** I-130.  М. Лермонтов         ПОСЛЕДНИЙ СЫН ВОЛЬНОСТИ
Повесть    Посвящается Н. С. Шеншину


1

Бывало, для забавы я писал,
Тревожимый младенческой мечтой;
Бывало, я любовию страдал,
И, с бурною, пылающей душой,
Я в ветреных стихах изображал
Таинственных видений милый рой.
Но дни надежд ко мне не при;дут вновь,
Но изменила первая любовь!..

2

И я один, один был брошен в свет,
10  Искал друзей – и не нашел людей,
Но ты явился: нежный твой привет
Завязку снял с обманутых очей.
Прими ж, товарищ, дружеский обет,
Прими же песню родины моей,
Хоть эта песнь, быть может, милый друг, –
Оборванной струны последний звук!..

———
When shall such hero live again?
«The Giaour» Byron[2]


Приходит осень, золотит
Венцы дубов. Трава полей
От продолжительных дождей
20  К земле прижалась, и бежит
Ловец напрасно по холмам:
Ему не встретить зверя там.
А если даже он найдет,
То ветер стрелы разнесет.
На льдинах ветер тот рожден,
Порывисто качает он
Сухой шиповник на брегах
Ильменя. В сизых облаках
Станицы белых журавлей
30  Летят на юг до лучших дней,
И чайки озера кричат
Им вслед и вьются над водой,
И звезды ночью не блестят,
Одетые сырою мглой.

Приходит осень! Уж стада
Бегут в гостеприимну сень;
Краснея, догорает день
В тумане. Пусть он никогда
Не озарит лучом своим
40  Густой новогородский дым,
Пусть не надуется вовек
Дыханьем теплым ветерка
Летучий парус рыбака
Над волнами славянских рек!
Увы! пред властию чужой
Склонилась гордая страна,
И песня вольности святой
(Какая б ни была она)
Уже забвенью предана.
50  Свершилось! дерзостный варяг
Богов славянских победил;
Один неосторожный шаг
Свободный край поработил!

Но есть поныне горсть людей
В дичи лесов, в дичи степей, –
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнанье дальном и глухом,
Как вольность пробудить опять.
60  Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны:
Так, меж грядами темных туч,
Сквозь слезы бури, солнца луч
Увеселяет утром взор
И золотит туманы гор.

На небо дым валит столбом!
Откуда он? Там, где шумит
Поток сердитый, над холмом,
Треща, большой огонь горит,
70  Пестреет частый лес кругом.
На волчьих кожах, без щитов,
Сидят недвижно у огня,
Молчанье мрачное храня,
Как тени грусти, семь бойцов:
Шесть юношей, один старик.
Они славяне! Бранный клик
Своих дружин им не слыхать
И долго, долго не видать
Им милых ближних... но они
80  Простились с озером родным,
Чтоб не промчалися их дни
Под самовластием чужим,
Чтоб не склоняться вечно в прах,
Чтоб тени предков, из земли
Восстав, с упреком на устах,
Тревожить сон их не пришли!..
О! если б только Чернобог
Удару мщения помог!..
Неравная была борьба...
90  И вот война! и вот судьба!..

«Зачем я меч свой вынимал
И душу веселила кровь? –
Один из юношей сказал. –
Победы мы не встретим вновь.
И наши имена покрыть
Должно забвенье, может быть;
И несвершенный подвиг наш
Изгладится в умах людей, –
Так недостроенный шалаш
100  Разносит буйный вихрь степей!»
– «О! горе нам, – сказал другой, –
Велик, ужасен гнев богов!
Но пусть и на главу врагов
Спадет он гибельной звездой,
Пусть в битве страх обымет их,
Пускай падут от стрел своих!»

Так говорили меж собой
Изгнанники. Вот встал один...
С руками, сжатыми крестом,
110  И с бледным пасмурным челом
На мглу волнистую долин
Он посмотрел, и наконец
Так молвил старику боец:
«Подобно ласке женских рук,
Смягчает горе песни звук.
Так спой же, добрый Ингелот,
О чем-нибудь! О чем-нибудь
Ты спой, чтоб облегчилась грудь,
Которую тоска гнетет.
120  Пой для других! Моя же месть
Их детской жалобы сильней:
Что было, будет и что есть –
Всё упадает перед ней!»
– «Вадим!  – старик ему в ответ. –
Зачем не для тебя?.. иль нет!
Не надо! Что; ты вверил мне,
Уснет в сердечной глубине!
Другую песню я спою:
Садись и слушай песнь мою!»

130  И в белых кудрях старика
Играли крылья ветерка,
И вдохновенный взор блеснул,
И песня громко раздалась.
Прерывисто она неслась,
Как битвы отдаленной гул.
Поток, вблизи холма катясь,
Срывая мох с камней и пней,
Согласовал свой ропот с ней,
И даже призраки бойцов,
140  Склонясь из дымных облаков,
Внимали с высоты порой
Сей песни дикой и простой!

ПЕСНЬ ИНГЕЛОТА

Собралися люди мудрые
Вкруг постели Гостомысловой.
Смерть над ним летает коршуном!
Но, махнувши слабою рукой,
Говорит он речь друзьям своим:

«Ах вы люди новгородские!
Между вас змея-раздор шипит.
150  Призовите князя чуждого,
Чтоб владел он краем родины!» –
Так сказал и умер Гостомысл.

Кривичи, славяне, весь и чудь
Шлют послов за море синее,
Чтобы звать князей варяжских стран.
«Край наш славен – но порядка нет!» –
Говорят послы князьям чужим.

Рурик, Трувор и Синав клялись
Не вести дружины за собой,
160  Но с зарей блеснуло множество
Острых копий, белых парусов
Сквозь синеющий туман морской!..

Обманулись вы, сыны славян!
Чей белеет стан под городом?
Завтра, завтра дерзостный варяг
Будет князем Новагорода,
Завтра будете рабами вы!..

Тридцать юношей сбираются,
Месть в душе, в глазах отчаянье...
170  Ночи мгла спустилась на холмы,
Полный месяц встал, и юноши
В спящий стан врагов являются!

На щиты склонясь, варяги спят,
Луч луны играет по; кудрям.
Вот струею потекла их кровь,
Гибнет враг – но что за громкий звук?
Чье копье ударилось о щит?

И вскочили пробужденные,
Злоба в крике и движениях!
180  Долго защищались юноши.
Много пало... только шесть осталось...
Мир костям убитых в поле том!

Княжит Рурик в Новегороде,
В диких дебрях бродят юноши;
С ними есть один старик седой –
Он поет о родине святой,
Он поет о милой вольности!

———

«Ужель мы только будем петь
Иль с безнадежием немым
190  На стыд отечества глядеть,
Друзья мои? – спросил Вадим. –
Клянусь, великий Чернобог,
И в первый и в последний раз:
Не буду у варяжских ног.
Иль он, иль я: один из нас
Падет! в пример другим падет!..
Молва об нем из рода в род
Пускай передает рассказ;
Но до конца вражда!» Сказал,
200  И на колена он упал,
И руки сжал, и поднял взор,
И страшно взгляд его блестел,
И темно-красный метеор
Из тучи в тучу пролетел!

И встали и пошли они
Пустынной узкою тропой.
Курился долго дым густой
На том холме, и долго пни
Трещали в медленном огне,
210  Маня беспечных пастухов,
Пугая кроликов, и сов,
И ласточек на вышине!..

Скользнув между вечерних туч,
На море лег кровавый луч;
И солнце пламенным щитом
Нисходит в свой подводный дом.
Одни варяжские струи,
Поднявши головы свои,
Любуясь на его закат,
220  Теснятся, шепчут и шумят;
И серна на крутой скале,
Чернея в отдаленной мгле,
Как дух недвижима, глядит
Туда, где небосклон горит.

Сегодня с этих берегов
В ладью ступило семь бойцов:
Один старик, шесть молодых!
Вадим отважный был меж них.
И белый парус понесло
230  Порывом ветра, и весло
Ударилось о синий вал.
И в той ладье Вадим стоял
Между изгнанников-друзей,
Подобный призраку морей!
Что думал он, о чем грустил,
Он даже старцу не открыл.
В прощальном, мутном взоре том
Изобразилось то, о чем
Пересказать почти нельзя.
240  Так удалялася ладья,
Оставя пены белый след;
Всё мрачен в ней стоял Вадим;
Воспоминаньем прежних лет,
Быть может, витязь был томим...
В какой далекий край они
Отправились, чего искать?
Кто может это рассказать?
Их нет. Бегут толпою дни!..

На вышине скалы крутой
250  Растет порой цветок младой:
И в сердце грозного бойца
Любви есть место. До конца
Он верен чувству одному,
Как верен слову своему.
Вадим любил. Кто не любил?
Кто, вечно следуя уму,
Врожденный голос заглушил?
Как моря вид, как вид степей,
Любовь дика в стране моей...

260  Прекрасна Леда, как звезда
На небе утреннем. Она
Свежа, как южная весна,
И, как пустынный цвет, горда.
Как песня юности, жива,
Как птица вольности, резва,
Как вспоминание детей,
Мила и грустию своей
Младая Леда. И Вадим
Любил. Но был ли он любим?..
270  Нет! равнодушный Леды взор
Презренья холод оковал:
Отвергнут витязь, но с тех пор
Он всё любил, он всё страдал.
До униженья, до мольбы
Он не хотел себя склонить;
Мог презирать удар судьбы
И мог об нем не говорить.
Желал он на другой предмет
Излить огонь страстей своих, –
280  Но память, слезы многих лет!..
Кто устоит противу них?
И рана, легкая сперва,
Была всё глубже день со днем,
И утешения слова
Встречал он с пасмурным челом.
Свобода, мщенье и любовь –
Всё вдруг в нем волновало кровь.
Старался часто Ингелот
Тревожить пыл его страстей
290  И полагал, что в них найдет
Он пользу родины своей.
Я не виню тебя, старик!
Ты славянин: суров и дик,
Но и под этой пеленой
Ты воспитал огонь святой!..
Когда на челноке Вадим
Помчался по волнам морским,
То показал во взоре он
Души глубокую тоску,
300  Но ни один прощальный стон
Он не поверил ветерку,
И ни единая слеза
Не отуманила глаза.
И он покинул край родной,
Где игры детства, как могли,
Ему веселье принесли
И где лукавою толпой
Его надежды обошли,
И в мире может только месть
310  Опять назад его привесть.

———

Зима сребристой пеленой
Одела горы и луга.
Князь Рурик с силой боевой
Пошел недавно на врага.
Глубоки ранние снега;
На сучьях иней. Звучный лед
Сковал поверхность гладких вод.
Стадами волки по ночам
Подходят к тихим деревням;
320  Трещит мороз. Шумит метель;
Вершиною качает ель.
С полнеба день на степь глядит
И за туман уйти спешит,
И путник посреди полей
Неверный тщетно ищет путь, –
Ему не зреть своих друзей,
Ему холодным сном заснуть,
И должен сгнить в чужих снегах
Его непогребенный прах!..

330  Откуда зарево блестит?
Не град враждебный ли горит?
Тот город Руриком зажжен.
Но скоро ль возвратится он
С богатой данью? Скоро ль меч
Князь вложит в мирные ножны?
И не пора ль ему пресечь
Зловещий, буйный клик войны?

Ночь. Темен зимний небосклон.
В Новго;роде глубокий сон,
340  И всё объято тишиной,
Лишь лай домашних псов порой
Набегом ветра принесен.
И только в хижине одной
Лучина поздняя горит,
И Леда перед ней сидит
Одна; немолчное давно
Прядет, гудёт веретено
В ее руке. Старуха мать
Над снегом вышла погадать.
350  И наконец она вошла:
Морщины бледного чела
И скорый, хитрый взгляд очей –
Всё ужасом дышало в ней.
В движенье судорожном рук
Видна душевная борьба.
Ужель бедой грозит судьба?
Ужели ряд жестоких мук
Искусством тайным эту ночь
В грядущем видела она?
360  Трепещет и не смеет дочь
Спросить. Волшебница мрачна,
Сама в себя погружена.
Пока петух не прокричал,
Старухи бред и чудный стон
Дремоту Леды прерывал,
И краткий сон ей был не в сон!.
И поутру перед окном
Приметили широкий круг,
И снег был весь истоптан в нем,
370  И долго в городе о том
Ходил тогда недобрый слух.
..........
..........
Шесть раз менялася луна;
Давно окончена война.
Князь Рурик и его вожди
Спокойно ждут, когда весна
Свое дыханье и дожди
Пошлет на белые снега,
Когда печальные луга
Покроют пестрые цветы,
380  Когда над озером кусты
Позеленеют, и струи
Заблещут пеной молодой,
И в роще Лады в час ночной
Затянут песню соловьи.
Тогда опять поднимут меч,
И кровь соседей станет течь,
И зарево, как метеор,
На тучах испугает взор.
Надеждою обольщена,
390  Вотще душа славян ждала
Возврата вольности: весна
Пришла, но вольность не пришла.
Их заговоры, их слова
Варяг-властитель презирал;
Все их законы, все права,
Казалось, он пренебрегал.
Своей дружиной окружен,
Перед народ являлся он;
Свои победы исчислял,
4010  Лукавой речью убеждал!
Рука искусного льстеца
Играла глупою толпой.
И благородные сердца
Томились тайною тоской...

И праздник Лады настает:
Повсюду радость! Как весной
Из улья мчится шумный рой,
Так в рощу близкую народ
Из Новагорода идет.
410  Пришли. Из ветвей и цветов
Видны венки на головах,
И звучно песни в честь богов
Уж раздались на берегах
Ильменя синего. Любовь
Под тенью липовых ветвей
Скрывается от глаз людей.
С досадою, нахмуря бровь,
На игры юношей глядеть
Старик не смеет. Седина
420  Ему не запрещает петь
Про Диди-Ладо. Вот луна
Явилась, будто шар златой,
Над рощей темной и густой;
Она была тиха, ясна,
Как сердце Леды в этот час...
Но отчего в четвертый раз
Князь Рурик, к липе прислонен,
С нее не сводит светлых глаз?
Какою думой занят он?
430  Зачем лишь этот хоровод
Его внимание влечет?..

Страшись, невинная душа!
Страшися! Пылкий этот взор,
Желаньем, страстию дыша,
Тебя погубит, и позор
Подавит голову твою.
Страшись, как гибели своей,
Чтобы не молвил он: «Люблю!»
Опасен яд его речей.
440  Нет сожаленья у князей:
Их ненависть, как их любовь,
Бедою вечною грозит, –
Насытит первую лишь кровь,
Вторую лишь девичий стыд.

У закоптелого окна
Сидит волшебница одна
И ждет молоденькую дочь.
Но Леды нет. Как быть? Уж ночь;
Сияет в облаках луна!..
450  Толпа проходит за толпой
Перед окном. Недвижный взгляд
Старухи полон тишиной,
И беспокойства не горят
На ледяных ее чертах;
Но тайны чудной налегло
Клеймо на бледное чело,
И вид ее вселяет страх.
Она с луны не сводит глаз.
Бежит за часом скучный час!..

460  И вот у двери слышен стук,
И быстро Леда входит вдруг
И падает к ее ногам:
Власы катя;тся по плечам,
Испугом взор ее блестит.
«Погибла! – дева говорит. –
Он вырвал у меня любовь;
Блаженства не найду я вновь...
Проклятье на него! Злодей...
Наш князь!.. Мои мольбы, мой стон
470  Презрительно отвергнул он!
О! ты о мне хоть пожалей,
Мать! мать!.. убей меня!.. убей!..»

«Закон судьбы несокрушим;
Мы все ничтожны перед ним», –
Старуха отвечает ей.
И встала бедная, и тих
Отчаянный казался взор,
И удалилась. И с тех пор
Не вылетал из уст младых
480  Печальный ропот иль укор.

Всегда с поникшей головой,
Стыдом томима и тоской,
На отуманенный Ильмень
Смотрела Леда целый день
С береговых высоких скал.
Никто ее не узнавал:
Надеждой не дышала грудь,
Улыбки гордой больше нет,
На щеки страшно и взглянуть:
490  Бледны, как утра первый свет.
Она увяла в цвете лет!..

С жестокой радостью детей
Смеются девушки над ней,
И мать сердито гонит прочь;
Она одна и день и ночь.
Так колос на; поле пустом,
Забыт неопытным жнецом,
Стоит под бурей одинок,
И буря гнет мой колосок!..

500  И раз в туманный, серый день
Пропала дева. Ночи тень
Прошла; еще заря пришла –
Но что ж? заря не привела
Домой красавицу мою.
Никто не знал во всем краю,
Куда сокрылася она;
И смерть, как жизнь ее, темна!..

Жалели юноши об ней,
Проклятья тайные неслись
510  К властителю. Ах! не нашлись
В их душах чувства прежних дней,
Когда за отнятую честь
Мечом бойца платила месть.
Но на земле еще была
Одна рука, чтоб отомстить,
И было сердце, где убить
Любви чужбина не могла!..

Пока надежды слабый свет
Не вовсе тучами одет,
520  Пока невольная слеза
Еще пытается глаза
Коварной влагой омочить,
Пока мы можем позабыть
Хоть вполовину, хоть на миг
Измены, страсти лет былых,
Как мы любили в те года,
Как сердце билося тогда,
Пока мы можем как-нибудь
От страшной цели отвернуть
530  Не вовсе углубленный ум, –
Как много ядовитых дум
Боятся потревожить нас!
Но есть неизбежи;мый час...
И поздно или рано он
Разрушит жизни сладкий сон,
Завесу с прошлого стащи;т
И всё в грядущем отрави;т;
Осветит бездну пустоты,
И нас (хоть будет тяжело)
540  Презреть заставит, нам назло,
Правдоподобные мечты;
И с этих пор иной обман
Душевных не излечит ран!
Высокий дуб, краса холмов,
Перед явлением снегов
Роняет лист, но вновь весной
Покрыт короной листовой,
И, зеленея, в жаркий день
Прохладную он стелет тень,
550  И буря вкруг него шумит,
Но великана не свалит;
Когда же пламень громовой
Могучий корень опалит,
То листьев свежею толпой
Он не оденется вовек...
Ему подобен человек!..

———

Светает – побелел восход
И озарил вершины гор,
И стал синеть безмолвный бор.
560  На зеркало недвижных вод
Ложится тень от берегов;
И над болотом, меж кустов,
Огни блудящие спешат
Укрыться от дневных огней;
И птицы озера шумят
Между приютных камышей.
Летит в пустыню черный вран,
И в чащу кроется теперь
С каким-то страхом дикий зверь.
570  Грядой волнистою туман
Встает между зубчатых скал,
Куда никто не проникал,
Где камни темной пеленой
Уныло кроет мох сырой!..

Взошла заря – зачем? зачем?
Она одно осветит всем:
Она осветит бездну тьмы,
Где гибнем невозвратно мы;
Потери новые людей
580  Она лукаво озарит,
И сердце каждое лишит
Всех удовольствий прежних дней,
И сожаленья не возьмет,
И вспоминанья не убьет!..

Два путника лесной тропой
Идут под утреннею мглой
К ущелиям славянских гор.
Заря их привлекает взор,
Играя меж ветвей густых
590  Берез и сосен вековых.
Один еще во цвете лет,
Другой, старик, и худ и сед.
На них одежды чуждых стран.
На младшем с стрелами колчан
И лук, и ржавчиной покрыт
Его шишак, и меч звенит
На нем; тяжелых мук бразды
И битв давнишние следы
Хранит его чело, но взгляд
600  И все движенья говорят,
Что не погас огонь святой
Под сей кольчугой боевой...
Их вид суров, и шаг их скор,
И полон грусти разговор:

«Прошу тебя, не уменьшай
Восторг души моей! Опять
Я здесь, опять родимый край
Сужден изгнанника принять;
Опять, как алая заря,
610  Надежда веселит меня;
И я увижу милый кров,
Где длился пир моих отцов,
Где я мечом играть любил,
Хоть меч был свыше детских сил.
Там вырос я, там защищал
Своих богов, свои права,
Там за свободу я бы пал,
Когда бы не твои слова.
Старик! где ж замыслы твои?
620  Ты зрел ли, как легли в крови
Сыны свободные славян
На берегу далеких стран?
Чужой народ нам не помог,
Он принял правду за предлог,
Гостей врагами почитал.
Старик! старик! кто б отгадал,
Что прах друзей моих уснет
В земле безвестной и чужой,
Что под небесной синевой
630  Один Вадим да Ингелот
На сердце будут сохранять
Старинной вольности любовь,
Что им одним лишь увидать
Дано свою отчизну вновь?..
Но что ж?.. Быть может, наша весть
Не извлечет слезы из глаз,
Которые увидят нас,
Быть может, праведную месть
Судьба обманет в третий раз!..» –
640  Так юный воин говорил,
И влажный взор его бродил
По диким соснам и камням
И по туманным небесам.
«Пусть так! – старик ему в ответ. –
Но через много, много лет
Всё будет славиться Вадим;
И грозным именем твоим
Народы устрашат князей,
Как тенью вольности своей.
650  И скажут: он за милый край,
Не размышляя, пролил кровь,
Он пре;зрел счастье и любовь...
Дивись ему – и подражай!»
С улыбкой горькою боец
Спешил от старца отвернуть
Свои глаза: младую грудь
Печаль давила, как свинец;
Он вспомнил о любви своей,
Невольно сердце потряслось,
660  И всё волнение страстей
Из бледных уст бы излилось,
Когда бы не боялся он,
Что вместо речи только стон
Молчанье возмутит кругом.
И он, поникнувши челом,
Шаги приметно ускорял
И спутнику не отвечал.

Идут – и видят вдруг курган
Сквозь синий утренний туман.
670  Шиповник и репей кругом,
И что-то белое на нем
Недвижимо в траве лежит.
И дикий коршун тут сидит,
Как дух лесов, на пне большом –
То отлетит, то подлетит,
И вдруг, приметив меж дерев
Вдали нежданных пришлецов,
Он приподнялся на ногах,
Махнул крылом и полетел
680  И, уменьшаясь в облаках,
Как лодка на; море, чернел!..

На том холме в траве густой
Бездушный, хладный труп лежал,
Одетый белой пеленой;
Пустыни ветр ее срывал,
Кудрями длинными играл
И даже не боялся дуть
На эту девственную грудь,
Которая была белей,
690  Была нежней и холодней,
Чем снег зимы. Закрытый взгляд
Жестокой смертию объят,
И несравненная рука
Уж посинела и жестка...

И к мертвой подошел Вадим...
Но что за перемена с ним? –
Затрясся, побледнел, упал...
И раздался меж ближних скал
Какой-то длинный крик иль стон...
700  Похож был на последний он!
И кто бы крик сей услыхал,
Наверно б сам в себе сказал,
Что сердца лучшая струна
В минуту эту порвана!..
О! если бы одна любовь
В душе у витязя жила,
То он бы не очнулся вновь,
Но месть любовь превозмогла.
Он долго на земле лежал
710  И странные слова шептал,
И только мог понять старик,
Что то родной его язык.
И наконец, страдалец встал.
«Не всё ль я вынес? – он сказал. –
О Ингелот! любил ли ты?
Взгляни на бледные черты
Умершей Леды... посмотри...
Скажи... иль нет! не говори...
Свершилось! я на месть иду,
720  Я в мире ничего не жду:
Здесь я нашел, здесь погубил
Всё, что искал, всё, что любил!..»
И меч спешит он обнажить
И начал им могилу рыть.
Старик невольно испустил
Тяжелый сожаленья вздох
И безнадежному помог.
Готов уж смерти тесный дом,
И дерн готов, и камень тут,
730  И бедной Леды труп кладут
В сырую яму... И потом
Ее засыпали землей,
И дерн покрыл ее сырой,
И камень положен над ним.
Без дум, без трепета, без слез
Последний долг свершил Вадим,
И этот день, как легкий дым,
Надежду и любовь унес.
Он стал на свете сирота.
740  Душа его была пуста.
Он сел на камень гробовой
И по челу провел рукой,
Но грусть – ужасный властелин:
С чела не сгладил он морщин!
Но сердце билося опять –
И он не мог его унять!..

«Девица! мир твоим костям! –
Промолвил тихо Ингелот. –
Одна лишь цель богами нам
750  Дана – и каждый к ней придет.
И жалок и безумец тот,
Кто ропщет на закон судьбы:
К чему? – мы все его рабы!»

И оба встали и пошли
И скрылись в голубой дали!..
...........

Горит на небе ясный день,
Бегут златые облака,
Синеет быстрая река,
И ровен, как стекло, Ильмень.
760  Из Новагорода народ,
Тесняся, на берег идет.
Там есть возвышенный курган,
На нем священный истукан,
Изображая бога битв,
Белеет издали. Предмет
Благодарений и молитв,
Стоит он здесь уж много лет,
Но лишь недавно князь пред ним
Склонен почтением немым.
770  Толпой варягов окружен,
На жертву предлагает он
Добычу счастливой войны.
Песнь раздалася в честь богов,
И груды пышные даров
На холм святой положены!..

Рассыпались толпы людей,
Зажглися пни, и пир шумит,
И Рурик весело сидит
Между седых своих вождей!..
780  Но что за крик? откуда он?
Кто этот воин молодой?
Кто Рурика зовет на бой?
Кто для погибели рожден?..
В своем заржавом шишаке
Предстал Вадим – булат в руке,
Как змеи, кудри на плечах,
Отчаянье и месть в очах.
«Варяг! – сказал он. – Выходи!
Свободное в моей груди
790  Трепещет сердце... испытай,
Сверши злодейство до конца;
Паденье одного бойца
Не может погубить мой край, –
И так уж он у ног чужих,
Забыв победы дней былых!..
Новогородцы! обо мне
Не плачьте... Я родной стране
И жизнь и счастие принес...
Не требует свобода слез!»

800  И он мечом своим взмахнул –
И меч как молния сверкнул;
И речь все души потрясла,
Но пробудить их не могла!..
Вскочил надменный буйный князь
И мрачно также вынул меч,
Известный в буре грозных сеч;
Вскочил – и битва началась.
Кипя, с оружием своим,
На князя кинулся Вадим, –
810  Так над пучиной бурных вод
На легкий чёлн бежит волна –
И сразу лодку разобьет
Или сама раздроблена.

И долго билися они,
И долго ожиданья страх
Блестел у зрителей в глазах, –
Но витязя младого дни
Уж сочтены на небесах!..

Дружины радостно шумят,
820  И бросил князь довольный взгляд:
Над непреклонной головой
Удар спустился роковой.
Вадим на землю тихо пал,
Не посмотрел, не простонал.
Он пал в крови, и пал один –
Последний вольный славянин!

———

Когда росистой ночи мгла
На холмы темные легла,
Когда на небе чередой
830  Являлись звезды и луной
Сребрилась в озере струя,
Через туманные поля
Охотник поздний проходил
И вот что после говорил,
Сидя с женой, между друзей,
Перед лачугою своей:
«Мне чудилось, что за холмом,
Согнувшись, человек стоял,
С трудом кого-то поднимал,
840  Власы белели над челом;
И, что-то на плеча взвалив,
Пошел – и показалось мне,
Что труп чернелся на спине
У старика. Поворотив
С своей дороги, при луне
Я видел: в недалекий лес
Спешил с своею ношей он,
И наконец совсем исчез,
Как перед утром лживый сон!..»

850  Над озером видал ли ты,
Жилец простой окрестных сел,
Скалу огромной высоты,
У ног ее зеленый дол?
Уныло желтые цветы
Да можжевельника кусты,
Забыты ветрами, растут
В тени сырой. Два камня тут,
Увязши в землю, из травы
Являют серые главы:
860  Под ними спит последним сном,
С своим мечом, с своим щитом,
Забыт славянскою страной,
Свободы витязь молодой.
 



Немало есть стихотворений языческой традиции и у русскоязычных поэтов серебряного века Бальмонта, Городецкого, Гиппиус, и некоего Адамовича; и прорастающей плевелы этого времени Багрицкого-сиониста-талмудиста.