Усеянные яркими пятнами, кляксами, утыканные аккуратными тонкими и небрежными жирными точками, нанесёнными шариковой ручкой и разноцветными карандашами, обои радовали глаза ребёнка и начавшие подёргиваться мамины. «А-а-а...— только и смогла подумать мать, — мой ремонт...»
В отличие от работы, где привычно дребезжит изображение от нервного тика одного глаза, дома начала пляску вся обстановка: оба взирающих ока вразнобой нарушали целостность некогда уютной картины быта.
«Дитя ты моё, дитя», — пытаясь быть ласковой, снова подумала она. Говорить сейчас нельзя: привычка включения «рабочего режима» может стереть детство ребёнка в секунды.
«Я держусь, держусь, сыночек...» — дрожащими мыслями думала мать, впиваясь побелевшими пальцами в ладони, и улыбалась, сосредоточившись на ровном дыхании и детской впечатлительности. Вдох, выдох, пауза, вдох, выдох, пауза...
Глазные мышцы расслабились, дискотека закончилась. Внезапно вспомнила день, когда ходила с сынишкой по рынку, пока тот держал в руках приобретённые книжки-раскраски, и как он, смотря на неяркие однотонные обои непонятного для мужчин цвета японской сакуры, обронил с горящими глазёнками: «Мама, ты тоже будешь раскрашивать?»
А она настолько увлеклась рассматриванием орнаментов и изысканностью узоров, что расслышала вопрос только сейчас, в эту самую минуту, покопавшись в памяти, и позабыла ответить сыну вовремя. «Невнимательность! Вот она — причина испорченной стены. Или другая причина?» — донеслось из глубин, откуда появляются мысли.
«Всё хорошо, дитя ты моё, всё прекрасно, как это ты так смог? Покажешь?» — улыбаясь сквозь слёзы радости от услышанной едва уловимой подсказки, что именно так следует реагировать, произнесла мать.
Через пятнадцать лет, превосходно окончив школу, её сын с гордостью поступал в академию художеств. На собеседовании члены комиссии задали вопрос: «Как Вы обнаружили в себе такие таланты?» На что у почти взрослого человека иного ответа не нашлось: «Мамочка подсказала...»