1.
Холод. Черные люди на сером кладбище. Стук земли о крышку гроба. Черные птицы кружат над голыми ветвями, кричат страшными голосами… Ах, мамочка!
На поминках было всего пятеро. Две соседки, агент похоронного бюро, шофер и Вера.
Закуска в кафе стандартная – блины, кутья, мясная нарезка, водка. Повздыхали, помолчали, разошлись через два часа. А Вера и рада была. Хотелось скорее оказаться дома.
По привычке старалась не звенеть ключами, открывая дверь.
Маленькая двухкомнатная квартирка дохнула запахом лекарств, недовольно заскрипела старым паркетом, тоненько завыла сквозняком с балкона: «Уйди… Уйди…»
Вера свернулась клубочком на продавленной тахте в своей комнате. Крепко зажмурила опухшие глаза. Сейчас сон спасительным покрывалом укроет ее от сегодняшнего дня, и она отдохнет, наконец-то отдохнет, наконец-то…
Сквозь марево тяжелой дремоты проступил мамин голос:
«Вспомнишь маму, когда останешься одна. Поймешь, какого это, когда никому до тебя дела нет, никто не научит и не подскажет, никто не побеспокоится. Ох и трудно же тебе придется без матери, попомнишь же меня…»
Вот это и произошло. Некого больше молить о прощении и некого слушаться… Одна…
«Пусть мертвые хоронят своих мертвых» - кажется, у англичан есть такая пословица. Да-да, живым надо думать о живых. О живых? - слезы хлынули с новой силой, - О каких живых? Не осталось у меня живых!»
Вера вскочила, замотала головой: «Не надо, ну пожалуйста, не надо!» Волосы липли к мокрому от слез лицу, в висках болью отдавался неровный сердечный ритм. Надо было брать себя в руки. Для начала пойти на кухню и выпить кофе.
На кухне старый будильник глухо ронял ржавые слезы. Тихо и страшно. Как тогда…
***
…Очередной семейный скандал. Папа прижимает к груди синюю чашечку с корвалолом для мамы. Он стоит такой жалкий, помятый, похожий на Верочкиного плюшевого зайца с оторванными ушами. Вера обнимает папу маленькими ручками и кричит, глядя на мать:
- Не ругай папу, он добрый! Ты все время его обижаешь! Ты злая!
Мама в изумлении смотрит на дочь, хватает ее за шиворот, заталкивает в темную ванную и закрывает дверь. Вера от ужаса и темноты орет во все горло и стучит кулачками по двери. Она слышит, как папа отталкивает маму, повторяя срывающимся голосом:
- Не трогай ребенка! Я тебе не позволю! Я тебе не дам!
Дверь распахивается, папа подхватывает Веру на руки. Мама возвышается за его спиной с чашкой корвалола в руках и смотрит на них почти белыми от гнева глазами. Так тихо - слышно, как на кухне медленно ухает часовой механизм будильника. Маленькой Вере страшно, она отчетливо понимает, что лучше всегда быть на стороне сильного. Минутное колебание, и выбор сделан – Вера совершает свое первое предательство. Вырвавшись от папы, Верочка бежит к матери, прижимается к ее ногам и, захлебываясь слезами, кричит:
- Мама, мамочка, прости меня! Я больше не буду! Я всегда буду слушаться тебя, мамочка! Только тебя буду слушаться!
- Хорошо, Вера. Иди на кухню кушать. А ты, - мама поворачивается к отцу, - ты запомни: если будешь настраивать ребенка против меня – вылетишь из этого дома пробкой. Вместе с ребенком!
Больше Верочка папу не защищала. Боялась вылететь из этого дома. Боялась, что вылетит папа.
А папа все-таки вылетел из дома. Он умер от прободной язвы, когда Верочке исполнилось восемь лет. Верочку не взяли на кладбище, и она еще долго не понимала – как это умер? Казалось, папа просто уехал куда-то далеко-далеко. Вот только папина синяя чашечка теперь стояла на самой верхней полке. И не было его стареньких тапочек в прихожей…
Ах, папочка…
***
Вера зажгла газовую конфорку, втянула в себя привычный горьковатый запах. Поставила на огонь старый эмалированный чайник с отбитым носиком. Мама не разрешала его выкинуть, как и большинство старой кухонной утвари. Когда вода закипала, чайник, высвистывал первые ноты ее любимого романса: «Ми-ла-я…», и мама отвечала ему в тон: «ты услышь ме-ня…» И улыбалась. Вера так радовалась, когда она улыбалась. Только это случалось все реже и реже…
Вера была поздним ребенком – замуж мама вышла после тридцати, потом долго то ли лечилась, то ли не решалась, и ей было уже под сорок, когда появилась Верочка. Когда умер папа, мама все еще оставалась эффектной блондинкой с ярко накрашенными губами. Работала Алевтина Васильевна в профкоме большого завода - распределяла путевки на курорты, покупала подарки юбилярам, выступала на конференциях. Яркая, властная, она вызывала уважение у начальства, интерес у мужчин, зависть у женщин.
После смерти папы дома часто появлялись разномастные дяденьки. Но никто не задерживался надолго. А мама стала много курить и частенько сидела одна на кухне с опухшими заплаканными глазами. Она так и не вышла второй раз замуж. Подружкам говорила, что не может обречь ребенка на соседство с чужим мужиком, что ей пришлось принести себя в жертву подрастающей дочери. Но Верочка знала, что это не так. Просто, надолго этим дядькам не нужна была ни мать, ни Вера.
А потом Алевтина Васильевна ушла на пенсию. В пятьдесят пять лет. Хотя, была еще деятельной и полной сил, но уж больно тепленькое занимала место. Какие-то там интриги, наветы, инсинуации, и ее «ушли». Впрочем, предлагали место и в плановом отделе, и в ОТК, но мама предпочла уйти с завода, громко хлопнув на прощание дверью. Такой уж характер.
Вот тогда-то и начался Верин ад…
***
…Вера стоит перед большим зеркалом и отводит взгляд от своего нескладного отражения. Словно цапля, попеременно поджимает то одну ногу, то другую. Мама больно выворачивает ей плечи назад.
- Ну что ты сутулишься, скрючилась вся? Нельзя же быть такой рохлей, пора осознать, что ты уже девушка. Почему ты снова вырядилась в юбку? У тебя совершенно нет талии, зачем же это подчеркивать? Я тебе закажу у портнихи платьице трапецией, надо прятать отсутствие фигуры. Ну что ты насупилась? Я же о тебе забочусь. Кто тебе еще правду скажет о твоих недостатках? Кто еще позаботится о том, как их скрыть?..
… Вера сидит за письменным столом и старательно вырисовывает на листе колоннаду греческого храма. От удовольствия и старания у нее даже высунулся кончик языка.
- Вера, может хватит целыми днями картинки рисовать? Надо уже думать о поступлении в институт.
- Я думаю, мамочка! Я вот как-раз хочу пойти на подготовительные курсы в архитектурный.
- Чего? Какой еще архитектурный? Кто тебе это в голову вбил? Будешь потом над чертежами с утра до ночи корпеть. Что это за работа для женщины? Ни себя показать, ни других посмотреть. Значит так: я найму тебе репетитора по математике, будешь поступать на экономический. Станешь потом с блокнотиком ходить, всем замечания делать – тут урежьте, здесь сократите. И при деньгах, и при авторитете.
И Вера послушно зубрит математику, носит платья-трапеции, поступает на экономический. Спорить с мамой бесполезно. Да и, наверное, она лучше знает, что для Веры хорошо.
Правда, потом с блокнотиком Вера ходить не будет. Будет сидеть в планово-экономическом отделе и с утра до ночи считать показатели финансово-хозяйственной деятельности предприятия. Ни денег, ни авторитета, ни удовольствия.
Ах, мамочка…
***
«Ми-ла-я…», - просвистел чайник. Никто ему не ответил. Теперь уже никто и никогда ему не ответит. Вера уронила голову на руки и снова заплакала.
Надо будет завтра же отнести чайного певуна на помойку, чтоб больше душу не рвал. И купить нормальный электрический чайник. Пора начинать новую жизнь. И вообще, выкинуть завтра всю эту старую рухлядь, заполонившую квартиру. Все подоконники хламом завалены, все шкафы забиты. Ах мамочка, мамочка! Как ты говорила: «Не смей, Вера, ничего трогать! Не тобой нажито. Вот похоронишь – тогда хоть на следующий день все на помойку неси!»
Как там маленькой обещала: «Мамочка! Я всегда буду тебя слушаться! Только тебя, мамочка!»
Я слушаюсь, мамочка! Завтра же, на следующий день после похорон, на помойку все и отнесу.
2.
Проснулась Вера поздно. Все тело ломило. Вставать не хотелось, и незачем. Готовить было не надо. Бежать в аптеку и магазин было не надо. Даже на работу не надо – ее отпустили на неделю. Ничего больше не надо… А жить надо?.. Вместо облегчения Вера чувствовала пустоту и апатию.
Из приоткрытого шкафа выглядывал рукав маминого халата.
Холод. Стук земли о крышку гроба. Черные птицы над голыми ветвями кричат страшными голосами… Ах, мамочка, мамочка!
Все, все, все! Не думать больше! Не вспоминать! Срочно убрать в коробки все ненужные вещи, все, что давно хотела выкинуть. А сейчас на кухню – завтракать.
Проходя мимо большого зеркала, завешенного черным тюлем, Вера краем глаза увидела какой-то силуэт. Мама? Вспорхнувшее сердце заколотилось птицей. В испуге сдернув ткань, она поняла, что видит саму себя. В глазах просветлело. Вера смотрела на себя в зеркало и пыталась отыскать хоть что-то от покойницы-матери. Нет… Ничего… Совсем другая… Мама была красавицей в ее возрасте. Блондинкой.
Успокоившись, пила на кухне пустой кофе - без сахара, без молока. Заедала куском черствого черного хлеба…
***
- …Опять чернила пьешь? Сама такая от этой дряни – черная и горькая…
- …Ну что ты ешь? Неужели так трудно сварить нормальную кашу на завтрак?
- …Что это, сосиски? Это даже не бумага, это перемолотые куриные кости с перьями, приправленные химией!
- …Что ты напялила? Как можно к синей юбке надеть розовую блузку? Где голубой батник, что я тебе купила на восьмое марта?
- Мама, он мне не идет, он не сидит.
- Это ты ему не идешь. Не сидит он! Зато ты сидишь прочно в девках, так и просидишь в своей конторе до пенсии. Что я не права? Ни одеться, ни причесаться – ничего не можешь. Вещей тебе хороших сколько накупила, так ты ж не носишь!
Вера убегает к себе, плачет в подушку. Обида вскипает протестом, она кричит матери:
- Не лезь ко мне! Я без тебя разберусь что мне носить и как мне жить!
- Вот значит, как ты заговорила? Вот твоя благодарность? Сей же час убирайся с глаз моих!
И Вера убирается. Но проходит час, другой, и раскаянье начинает ныть в груди, стыдно за свои слова. Больно от своей обиды, но больше - от обилы, которую сама нанесла матери. Ведь мамочка заботится о ней, старается. Она ведь правда лучше знает, как надо. Батник этот покупала, деньги свои тратила. А Вера как свинья неблагодарная, еще и нагрубила ей. Боже, как стыдно…
- Мама,прости меня. Я буду носить этот батничек. Я всегда буду слушаться тебя. Мам?
Но мама молчит. Она могла молчать и день, и два, и целую неделю.
- Мама! Это, наконец, невыносимо! Ну ударь меня, только не молчи! Мама!
Но мама молчит.
Вера слышит, как она говорит соседке по телефону:
- … такая неблагодарная тварь! Я ведь в лепешку перед ней разбиваюсь – все для нее. Чуть не умерла, когда рожала. Муженька никчемного содержала, чтобы семья была полная. Ее выкормила-выучила. Профессию ей нашла достойную. Наряжаю ее как картинку. Сама ведь ничего не может! И что вместо благодарности? Думаешь, спасибо сказала? Как же! «Пошла, - говорит, - вон! Не лезь в мою жизнь!» А у меня-то только и есть, что ее жизнь, от своей же ради нее отказалась…»
Вера молча одевается и уходит бродить по улицам.
На душе гадко. Она ненавидит себя в эти минуты. Даже хорошо, что идет дождь, даже хорошо, что холодно и темно. Пусть ей будет плохо. Наверное, мама волнуется, смотрит в черное окно. Когда Верочка вернется, мама, выйдет, отругает ее, а потом они обнимутся, поплачут вместе.
Но мама не выходит.
И плакать приходится в одиночестве.
Ах, мамочка…
***
Вера невесело усмехнулась. Горькая и черная. Так и вышло. Только не от кофе, мама, не от кофе…
Собрала пальцем со стола редкие крошки и неожиданно для себя сбросила их на пол. Так делала мама. Веру это жутко бесило – потом эти крошки скрипели под ногами, и приходилось протирать на кухне пол после каждой маминой трапезы. Теперь вот сама так сделала.
Да, мамочка, тебя не стало, а дело твое живет! Ну хоть чем-то я на тебя похожа…
На разбор вещей ушло три дня.
Как же всего много накопилось, похоже, мама никогда ничего не выбрасывала. В шкафу обнаружились ее платья сорокалетней давности. Решила рассортировать. Две коробки заняли вещи что получше, их можно раздать соседям. Остальные сложила в большой черный полиэтиленовый мешок и поставила у дверей, чтобы отнести на помойку. Туда же отправились облезлые кастрюли, алюминиевые сковородки, старый чайник и старый будильник из кухни. На освободившееся место решила купить все новое, современное - красивую посуду, электрочайник, электронные часы.
Себе на память оставила только мамин домашний халат. Он по-прежнему висел в шкафу и выглядывал рукавом наружу, словно мама все еще указывала на что-то Вере.
Вытащив халат из шкафа, Вера уткнулась лицом в выцветшую ткань, прикрыла глаза и вдруг почувствовала этот горьковато-соленый запах своего самого страшного воспоминания, запах бессилия и предательства…
***
- Почему ты вечно лезешь в мою жизнь? Почему ты думаешь, что лучше меня знаешь, что хорошо, а что плохо?! - Вера кричит и топает ногами от бессилия.
Мать поджимает бледные губы, обвислые щеки мелко трясутся:
- Не смей на меня кричать! Тебе придется со мной считаться! Пока Я здесь хозяйка! Пока еще ты не сжила меня со свету!
В отчаянии Вера грохает об пол чашку с корвалолом. Мать разворачивается и, шаркая, удаляется в большую комнату. Хлопает дверь, ей в ответ звякают рюмки в буфете, трясется испуганный холодильник.
Глотая слезы, Вера заметает веником осколки в совок. Это была маленькая синяя чашечка, еще папина… Слезы мешают смотреть и дышать.
Накинув пальто, идет на улицу, курит одну сигарету за другой. Теперь можно. Теперь все можно… Поднимает лицо к холодному серому небу:
«Зачем ты не убьешь мня? Зачем тебе надо протащить меня через все это? Чтобы я поняла, какое я ничтожество? Я знаю. Я знаю! Я не посмею ее ослушаться! Я не справлюсь одна! Я слабая! Прости меня… Я не смогу… Слабому лучше быть на стороне сильного…»
Вечером она звонит Вадиму и сообщает, что ребенка не будет, он может не волноваться. Не будет больше и отношений. Кладет трубку. И ждет. И все еще надеется. Вадим не перезванивает. Больше не перезванивает никогда.
Вадим очень хороший. Только женат, двое детей. О разводе не могло быть и речи. И жену свою он любит. А Веру, наверное, просто жалеет. Она не жалуется, нет, рада и самой малости человеческого тепла. Вера почти ничего ему не рассказывает об отношениях с матерью. Но он понимает, что ей очень плохо. Они бродят по городу и молчат. С ним хорошо было молчать. Еще ходят в кино. Вере было все равно, что смотреть. Когда в кинотеатре гаснет свет, Вадим берет ее за руку, и становится так хорошо, спокойно, как в детстве. Это было самое любимое ее время. Вот так бы сидеть в темном зале и чувствовать тепло человека, которому ее жаль. Ну, хоть немножечко жаль…
Поздний вечер. Вадим провожает Верочку до дома. Они стоят, обнявшись, у подъезда и молчат. Внезапно дверь распахивается с ужасным скрипом – на пороге, укутанная в серый пуховый платок, стоит Алевтина Васильевна.
- Вера, немедленно домой! – в темноте грозно сверкают очки.
- Мама?.. Мама, это мой сослуживец Вадим Николаевич. Он…
- Я вижу, какой это сослуживец! Домой, я сказала!
Вадим что-то мямлит, испуганно отдергивает руки. Вера чувствует, как горячая волна стыда заливает ее с головы до ног.
Вера выхватывает у Вадима свою сумку и почти бегом поднимается в квартиру.
- Мама, ну как ты можешь? Я взрослая женщина, а ты обращаешься со мной как с пятнадцатилетней девчонкой! Какое ты имеешь право орать на нас?
- Какое право?! Да я твоя мать! Кто еще поставит тебя в рамки? Кому еще до тебя, дурехи, дело есть? Что это еще за сослуживец такой выискался? Все порядочные сослуживцы вечерами дома сидят!
- Мама, мы любим друг друга! Мы давно уже встречаемся!
- Что?! Встречаетесь? Вот с этим… с этим плешивым ушлепком? Может, он еще и женится на тебе?
- Может, и женится!
- Хочешь сказать, он не женат?
- Может, и не женат! Может, скоро будет не женат!
- Ой, дура какая! Ну дура! Это он тебе наплел? Да такие обмылки и живут-то только потому, что какая-то сердобольная баба взяла его себе на развод. Больше портфеля не поднимет, больше рюмки не выпьет. Твой папаша номер два! Что, скажешь - я не права?
- Ну и что! Я люблю его!
- Любишь? Ну смотри, принесешь в подоле, я тебя с ублюдком на шею себе не посажу. Ты думаешь, он тебя кормить будет? Да сбежит тут же! У него ж на лбу написано – сбежит!..
И как в воду глядела Алевтина Васильевна. Когда Вера через полгода призналась Вадиму, что беременна, он весь поник, опустил виновато голову, и на его большом лбу с залысинами засветилось: «Я сбегу». Мама, как всегда, оказалась права.
Вера усмехается:
- Не бойся, Вадик. Это будет только мой ребенок. Никто не узнает, кто отец…
Никто и не узнал. Потому что Вера совершила свое второе предательство.
Потом, после того как все произошло, и Вера пришла из больницы, мать не вышла из своей комнаты. Пришлось самой к ней войти. Она лежит на диване, повернувшись спиной.
- Мама… Я все сделала. Как ты хотела.
Мама медленно поворачивается, садится, опускает опухшие ноги в носках на пол.
- Как я хотела? Разве я ЭТОГО для тебя хотела? Может, ты МЕНЯ будешь винить в своей дурости?
- Мама! Ну зачем ты?! – Вера закрывает лицо, как от пощечины, убегает, закрывается в ванной и плачет, плачет, плачет. И все ждет, что мать постучит к ней, пожалеет, обнимет.
Нет, не постучала, не обняла…
***
Вот теперь нет ни Вадима, ни ребенка, ни мамы… Ни одной живой души… Одна…
Ах, мамочка…
3.
Прошел месяц. Очень тяжелый месяц.
Вера ходила на работу, возвращалась домой и цепенела до утра.
Депрессия, словно вакуум, не давала двигаться, дышать, жить. Каждую ночь снилась мама. Она осуждающе качала головой и пыталась что-то сказать. Но, так и не произнеся ни одного слова, поворачивалась сутулой старческой спинкой и уходила в жемчужный туман…
***
…Вера стоит на коленях перед маминым диваном, осторожно притрагивается к худой старческой спине в байковом халате.
- Мама, тебе что-нибудь нужно? – в душе теплится затравленная надежда. Больше всего ей хочется обнять маму, вдохнуть запах ее пропитанного корвалолом халата, уткнуться в плечо и просить, просить прощение за все – за свою дурацкую жизнь, за мамину дурацкую жизнь, за все, что было, и за все, чего не было в их жизнях.
Мама медленно поворачивается и неприязненно смотрит холодными серыми глазами.
Вера отдергивает руку.
- Ты хочешь что-то сказать мне, мама?
- Да.
- Говори, мамочка, я слушаю.
- Это ты виновата… И тебе так же придется… В полном одиночестве… Зачем только тебя рожала…
Отчаяние накатывает, как девятый вал.
- Мама! В каком одиночестве? Что тебе не хватает? Рядом с тобой всегда я или сиделка, лучшие лекарства, врачи, все, что в моих силах! Скажи, что мне еще для тебя сделать? Скажи, только скажи! Ну что ты мне сердце рвешь? «Зачем только рожала»? – этого ты мне простить не можешь? Поэтому не дала мне родить? Может, это я буду умирать в полном одиночестве? Это мне из-за тебя некому будет стакан воды подать?
- Замолчи! Уйди! – мать закрывает глаза и отворачивается.
Отчаяние замирает и разбивается на тысячи мелких слезинок. От ужаса перехватывает дыхание.
- Мамочка, прости! Мамочка, я так не думаю! Мамочка, я все для тебя сделаю, я никогда не предам тебя, мамочка! Я все сделаю, как ты скажешь, я всегда буду слушаться тебя, только тебя, мамочка! Не бросай только меня! Не бросай! - Вера целует одеяло, подушку, мамин халат. Мама не поворачивается. Больше она не произносит ни слова.
Через неделю ее не стало.
Холод. Черные люди на сером кладбище. Стук земли о крышку гроба. Черные птицы над голыми ветвями кричат страшными голосами… Ах, мамочка!
Ах, мамочка…
«Боже мой! Родная моя мамочка, если бы я могла все исправить, если бы я научилась жить так, как хотела ты! Если бы я смогла вымолить твое прощение!»
4.
Прошло полгода, как долгий тягучий сон.
Вера все чаще маялась бессонницей, все больше погружалась в серое бездумье, все безразличнее относилась к окружающему миру. Словно на зимнем оконце разрастались ледяные узоры, скрывая от нее что там, за окном. Мысли уже не преодолевали эту холодную преграду, сужаясь в маленькую болезненную точку. Ничего не хотелось делать. Ничего не хотелось чувствовать. Все потеряло смысл. Зачем жить? Ждать, когда эти комья земли забарабанят над ее гробом? Да разве она еще жива? Лучше бы ее похоронили тогда. Ах, мамочка…
В большой комнате по-прежнему пылились коробки с не розданными мамиными вещами, в коридоре по-прежнему стоял большой черный мешок с не выброшенным хламом.
Вера сидела в маленькой кухоньке, укутанная в мамин халат, и ела сосиски.
«Какая же гадость эти сосиски. Из чего их только делают? Кости, перья и какая-то химия, - невесело вспоминала Вера мамины слова, - Завтра же сварю себе кашу».
В душе что-то шевельнулось.
Она пошла в коридор и вытащила из большого мешка старый будильник. Завела его тугим ключом, поставила на стол и с облегчением вздохнула, услышав одобрительное: «вот-так, вот-так, вот-так».
Внутри что-то потеплело. Ледяной узор на оконном стекле обмяк и превратился в легкий туман от слабого выдоха.
Подумав еще немного, Вера ушла в коридор и вернулась со старым эмалированным чайником. Набрала воды, поставила на газ и стала ждать. Чайник пошумел, засопел обиженно, но все-таки свистнул условное «Ми-ла-я!»
Вера даже засмеялась! Впервые засмеялась за эти полгода.
«Ты услышь ме-ня!» - прошептала она. Какое-то смутное чувство затеплилось надеждой в душе. Будто заблудившийся в дремучем лесу путник увидел просвет в темной чащобе. Вот куда нужно бежать, вот где его ожидает спасение!
В ванной комнате достала из ящичка помаду и накрасила губы. Взглянула на себя и вздрогнула. Из зеркала на нее смотрела мама. Холодные серые глаза, ярко-вишневые губы. Только волосы темные. Характерным маминым движением Вера закинула прядь волос за ухо. «Господи, как же я становлюсь на нее похожа!»
К горлу подкатил ком…
«Ах мамочка! Я ведь знаю, о чем ты думала, что хотела. Ты всегда заботилась обо мне, всегда меня любила. Просто я, неблагодарная, не умела понять и принять твою любовь! А теперь тебя нет. Теперь я осталась одна. Теперь я вместо тебя. Но я многое поняла и готова измениться, теперь я готова заслужить твое прощение, мамочка! Теперь я, кажется, знаю как!»
Вера вытерла слезы и снова посмотрела в зеркало.
Заплаканные серые глаза смотрели на нее с надеждой.
«Мамочка, родная моя, ты всегда была права! Всегда и во всем. Прости меня, мамочка. Я люблю тебя. Я всегда буду тебя слушаться. Только не оставляй меня одну. Пожалуйста, не оставляй меня больше одну!»
И Вера увидела, как мама в зеркале улыбнулась. Серые глаза больше не казались холодными. Мамочка, наконец, была ею довольна…
5.
Эпилог.
Прошел год.
На кухне старый чайник с отбитым носиком просвистел: «Ми-ла-я!»
«Ты услышь ме-ня!» - в ответ пропела Вера, налила кипяток в кастрюльку с овсянкой и стала варить себе кашу.
Позавтракав, ушла одеваться в мамину комнату. Там больше не было коробок – Вера достала мамины вещи и разложила их на старые места. Мамины платья сорокалетней давности были в отличной сохранности и снова вошли в моду. Теперь это называлось иностранным словом «Винтаж». Верочка чуть подогнала их по фигуре и с удовольствием носила.
Стала собираться на службу. Теперь она работала в Отделе кадров. Завела себе блокнотик и записывала туда нарушения трудовой дисциплины сотрудников. Стала выступать на собраниях. Начальство ее уважало, а сослуживцы побаивались.
Порывшись в шкафу, надела любимую синюю юбку. Достала голубой батник, когда-то подаренный мамой на восьмое марта. Он прекрасно подходил к этой синей юбке.
Пошла в коридор. Там больше не было большого черного мешка – Вера его разобрала. Никакого хлама там не было, очень даже полезные и нужные вещи. Жаль, не помещались в шкафах и на полках, пришлось разложить на подоконниках.
Выпустила из ванной комнаты недавно подобранного котенка. Помятый и несчастный, он тыкался мокрым носиком и жалобно мяукал.
- Что, Муся, осознала? Будешь еще диван драть? Попомни, я с тобой валандаться не намерена, нарушишь трудовую дисциплину – сразу в ванную, без света и еды на всю ночь. А сейчас марш на кухню есть кашу. И никаких вискасов! Это не еда, только кости, перья и какая-то химия. А в субботу поедем тебя кастрировать. А то принесешь мне в подоле, я твоих выродков кормить не собираюсь.
Оттолкнула слегка котенка ногой:
- Иди, иди! И слушайся маму. Не то вылетишь пробкой из этого дома!
Обула туфли, посмотрела на себя в зеркало. Осталась довольна – на нее смотрела эффектная блондинка с ярко накрашенными губами. Вылитая мамочка!
«Что ж, Вера, будешь меня слушаться?»
«Я буду тебя слушаться, мамочка! Я всегда буду слушаться только тебя! Я тебя никогда не предам!»
Отражение в зеркале удовлетворенно улыбнулось.
Ах, Верочка…
;